Вениамин Леопольдович Торчинский рассчитался с таксистом и, глотнув по дороге немного ледяной декабрьской мари, пересек небольшую площадь, отделявшую автомобильную стоянку от железнодорожной станции «Гороблагодатская». Местные, правда, все говорят «Гора Благодатская» раздельно в два слова, или даже просто «Благодать». Вошел в огромное, обрамленное с двух сторон пристроями, выкрашенными белой краской, треугольное из-за двускатной крыши здание, совершенно вроде бы советское по своему внешнему виду, но при этом внезапно с имитациями античных колонн по бокам от входа. Толкнул одну тяжелую дверь, стараясь не прикасаться голыми пальцами к кованой металлической ручке, отделкой своей не уступающей аналогам из московских сталинских высоток, потом – вторую, уже попроще – деревянную, «метрополитеновскую», и оказался в холле с большой, «театральной» люстрой под высоким потолком. Внутри снова конфликт двух форм: обрамленные позолотой капители колонн вверху совершенно не вязались с безнадежно дурацкими продавленными квадратиками плитки внизу.
Вениамин устал и потому уже почти не обращал внимания ни на вычурность потолка, ни на убогость пола. Эта трехдневная, изнуряющая, полная бессмысленной говорильни, наконец-то подходящая к концу, четвертая его командировка в уральский шахтерский городок начисто съела все эмоции. Раньше, входя, Вениамин останавливался удивленно, поднимал взгляд, подолгу рассматривал детали, можно сказать – любовался. Сейчас лишь немного замедлился.
Зал ожидания находился направо от входа за широкими, никогда не закрывающимися дверями, под огромной картиной, которую Вениамин раньше видел где-то, кажется, в школьном учебнике по литературе, там, где в конце книги были вкладки с плотной бумагой, на которых изображались произведения знаменитых художников.
«Как же она называется? Вроде, «Солдаты на привале» или «Теркин на отдыхе»… А написал кто? Черт, не помню». Где-то за скобками война, где-то гибнут люди, а солдаты все равно улыбаются.
Поражающая своими размерами, три на четыре метра, если не больше, картина эта смотрелась немного странно на фоне полупустого здания провинциальной станции. Напротив, в другом конце холла, в нескольких десятках метров, на картину, изображавшую отдыхающих посреди морозного снежного дня солдат времен Великой Отечественной, с улыбками на лицах слушающих какого-то балагура (Вениамин для себя решил, что это Теркин), смотрела другая картина, поменьше, но тоже немаленькая, где под лучами теплого летнего солнца мальчик читал своим родным, наверное, маме, сестрам и еще какому-то хромому, опирающемуся на костыль солдату, письмо. Эту картину Вениамин тоже где-то видел и, в свою очередь, именовал ее про себя: «Мальчик с письмом».
Вениамин быстрым взглядом окинул верхнюю часть залы. Холодная зима, снег, усталые солдаты, тусклое мигание ламп, золото потолков, какие-то то ли древнегреческие нимфы, то ли колхозницы со снопами, окружающие бриллиантовую люстру, теплое лето, костыли, письмо. Потом вздохнул и, опустив взор, привычно уже направился через расположенный под «Теркиным» проем в холодный и неуютный зал ожидания. Ему предстояло провести здесь около часа в ожидании «московского» поезда. Билет куплен заранее, так что оставалось только дождаться прибытия, чтобы уехать отсюда домой к любимой работе, любимой девушке, любимому городу. Чтобы забыть всё это поскорей. Чтобы вернуться к себе и работать-работать-работать!
Пустой зал ожидания, казалось, сам производил холод. Почему тут всё так? То ли тепло уходило через огромные закругленные наверху окна, то ли батареи, если можно назвать батареями брошенные вдоль стен пухлые металлические трубы, недостаточно были теплопроводны. Голые фанерные скамейки, похожие выгнутой формой своей на расплющенных лебедей, ждали посетителей, чтобы окончательно их заморозить. Садиться совершенно не хотелось. Вениамин поставил сумку на сиденье и начал ходить меж рядов, чтобы не замерзнуть.
Глаза в поиске информации ощупывали все подряд, но смотреть тут было не на что. Притягивали взгляд старинные железнодорожные часы да расположенная под ними белая дверь с трогательной надписью «Для матери и дитя». Вениамин подумал, что, если с той стороны двери такой же дубак, как с этой, то несчастной матери, а уж тем более дитю, лучше оставаться здесь, в зале ожидания. «А вообще, можно было бы там гостиницу устроить, а то пропадает наверняка помещение, а так было бы удобно: приехал и сразу с вокзала в гостиницу, хотя посетителей, конечно, раз, два и обчелся».
От нечего делать стал считать пустые сидения. Сначала по периметру вдоль стен, потом внутри. Сбился. Пошел другим путем. Мысленно разделил зал ожидания на два сектора, перемножил «лебедей» длины на «лебедей» ширины, стал складывать, снова сбился. Все-таки присел, съежившись, как мокрый, искупавшийся в луже воробей.
Тишина. Какая здесь всегда тишина! И летом, и осенью, и сейчас, всегда тишина. Редко-редко залетит сюда посторонний звук, зарычат громкоговорители, зашумят зачем-то словно бы случайно оказавшиеся внутри пассажиры, и снова тишина. Отчетливо слышно, как раз в минуту стрелка в часах прыгает вперед, как чуть теплая водичка булькает в трубах, как ветер свистит за окном. От этого свиста как будто еще холоднее. Сначала вроде бы согрелся, а теперь опять замерз, как покойник в гробу.
«Не сложилось. Что-то не сложилось у меня ни с Шахтой, ни с вокзалом этим. Ладно, черт с ней, с Шахтой, мало ли, найдем еще куда деньги пристроить, а вот с вечно холодной и пустой этой громадиной что не так? Чем я тебе не угодил, а?»
Свист, бульканье и тишина в ответ. Пустой вокзал заключил Вениамина в холодные свои объятья и стал усыплять.
«Вот так, наверное, раньше и замерзали. В степи глухой ямщики. Уснешь на минутку и уже не проснешься. Потом придут мужики с ломами и будут тебя отдирать от кресла».
Воображение тут же услужливо нарисовало пару бородачей в ватниках, прикрытых светоотражающими накидками, яростно колупающих мерзлый труп железными палками.
«Потерпеть надо еще немного. Всего-то час какой-то подождать – и прости-прощай, уральские горы, а потом нырну в теплое купе, чайку бахну и спать, спать».
Полусонный Вениамин ворочался внутри теплого пальто, пытаясь согреть кисти рук, засовывая их в подмышки. Согреться не удавалось, уснуть тоже. Плохо не то, что иногда вздрагивал, поводя плечами, а то, что неприятно першило в горле, намекая на возможность болезни. Душевное самочувствие тоже было не очень, а тут еще недовольство собой подступило сначала издалека, а затем капнуло чем-то склизким внутрь, от чего захотелось встать, расправить руки, потом снова сесть, сложив ногу на ногу.
Не с таким настроением он надеялся вернуться домой. Еще неделю назад все казалось ясным: приехал, поговорил, подписал. Специально в конце декабря поехал, хотел все до Нового Года успеть закончить, чтобы хвосты за собой не тянуть. А по факту… Двадцать четвертое уже сегодня. Не подписал…
«Не подписал, сука», – зло подумал Вениамин, окончательно просыпаясь. Недобрым словом Торчинский поминал Сюзеренова Никанора Степановича, директора АОЗТ «Шахта № 10». Сюзеренов долго и нудно вел с группой Вениамина переговоры о продаже акций Шахты, не отказывая, но и не соглашаясь на предлагаемые условия. В свою первую поездку сюда, еще летом, Вениамину казалось, что он сможет добиться нужного ему результата если не с наскока, то уж точно через день-другой. Однако Никанор Степанович, угрозами и обманом скупивший у трудового коллектива почти треть акций предприятия, оказался тертым калачом, умеющим вести переговоры. Московский апломб, знание «правильных» слов и уверенная речь на него не действовали. Пятидесятивосьмилетний «старикан», которому давно уже, по Вениаминовым понятиям, пора было «на дачку, рыбку ловить», ничего уступать не собирался. Вкупе с теми акциями, которые Вениамин и его коллеги уже купили, доля Сюзеренова давала бы им контрольный пакет, возможность переизбрать Совет директоров и Правление. Вениамин предлагал упертому старику разные схемы, обещал оставить его Генеральным, даже угрожал своими связями, но тот только ухмылялся и твердил: «Не спеши, сынок, дай подумать». Подумать Сюзеренову действительно было о чем: Шахта медленно, но верно сползала в банкротство, постоянные сокращения персонала все равно не позволяли вовремя выдавать зарплату тем, кто еще оставался работать, в оснащение новым оборудованием надо было вкладывать средства, которых у Никанора Степановича явно не было. Пораскинуть мозгами можно было и о том, кому именно продаваться, если уж продаваться. Вениамин с его группой был не единственным, кто проявил желание приобрести Шахту, несмотря на ее нынешнее состояние. Был еще некто Степан Коломенский, загадочный человек, которого никто толком не видел, появлявшийся на публике редко и всегда в сопровождении четырех охранников.
Внезапный шум в коридоре прервал размышления Вениамина. Между двумя «военными» картинами заскрипели двери, потом затопали ноги, и той же дорогой, которую несколькими минутами ранее преодолел Вениамин, в зал ожидания ввалилась семья: мама, с трудом передвигающая сумки, не то волокущая их, не то пинающая, злой, и, по-видимому, больной папа, замотанный, словно палестинец, черно-белым шарфом, и двое детей неопределенного из-за обилия одежды и малого роста пола. Не успев обосноваться в зале ожидания, все члены семьи начали ругаться. Мама сыпала упреками в сторону папы, тот огрызался, еще и дети мешались: один деть висел на руках у папы, требуя от того расстегнуть куртку, другой – рыдал, получив оплеуху от мамы.
«Москвичи», – подумал Вениамин, уловив в голосах «семейных» родные придыхания. Никакой полезной информации, один нудный фон. Младшенький рыдает высоким тоном, периодически надувая грудь для очередного звонкого выдоха, старшенький бубнит так, что ничего не разобрать, папа повторяет: «что ты, как будто в первый раз», мама отбивается от всех троих одновременно.
«Наверное, к родителям ездили», – решил Вениамин. В любом случае к Шахте они, похоже, отношения не имели.
Вениамин всех встречаемых в этой местности делил на имеющих и не имеющих отношение к Шахте. В последнее время, когда обстановка вокруг предприятия стала совсем уж напряженной, а ухмылка Сюзеренова запредельно наглой, Вениамину, сказать по правде, было немного не по себе при общении с «отношение имеющими». Какие-то злые излучения исходили от них, когда он открывал им свое имя и то, зачем сюда приехал. Вениамин в свои тридцать уже успел повидать, во что превращается это излучение, сгустившееся до предела, впрочем, надеялся, что в данном случае обойдется: шахта ведь, не нефтеперерабатывающий завод. Все «имеющие отношение» тихонько его ненавидели, особенно почему-то обитатели мягких кресел в кабинетах с портретами президента на стене.
На фоне этой плохо скрываемой злобы тем более странным казалось Вениамину то, как «кабинетные» общались с теми, кого он считал «бандюганами» из группы Коломенского. Вениамин видел пару сцен с участием своих конкурентов – самодовольных, «быковатых» парней, с одной стороны, и представителей местной администрации – с другой. Печальное было зрелище. Глава администрации, крупный, весьма неглупый, кстати, человек в мятом костюме, с потной залысиной, и его замы не то чтобы лебезили перед Коломенским и его «пацанами», но вели себя подчеркнуто уважительно, с тем чрезмерным уважением, которое граничит с унижением. Вениамин не вполне понимал причину такого поведения местных властей, пока не сделал вывод, что тут имелся, по-видимому, какой-то шифр по типу встроенного в боевые самолеты прибора «свой-чужой». Коломенский этот, бандит и рэкетир бывший, а бывшими бандиты не бывают, трижды сидевший жулик, он для местной администрации – свой, а интеллигент Вениамин Торчинский – чужой. И хоть в лепешку расшибись перед ними, хоть какие золотые горы обещай, все равно – чужой. И потому не подписал, и потому ничего не светит, и потому – домой, прочь отсюда, вон из этой Благодати.
- Чё?
- Пшли, зыйдем.
- Чё, куда? Дура, что ли?
Местные толкутся у двери. Забавная парочка: он и она, обоим лет по двадцать, может, двадцать пять. Он сильно пьяный, она – средне. Она, превозмогая что-то, только вот не понятно, что, ну не стыд же (разве есть стыд у тех, кто так нажирается?), пытается зайти в зал ожидания и тащит за собой его. Он тормозит в дверях и стесняется. Стеснительные-то мы какие!
«Господи, как же хорошо быть пьяным! Вот напился – и ничего не беспокоит. Ни тебе душевных мук, ни мыслей о бизнесе. Никаких шахт и Сюзереновых, никаких бандитов, никакого Ахчой-Мартана в новостях, ничего вообще! Красота!»
Девушка победила, втиснувшись-таки в проход, и немедленно заняла место напротив «семейных» москвичей. Те разом примолкли от неожиданности. Вода в негреющих батареях снова булькнула. Старший деть, пользуясь маминым невниманием к нему, рукавом куртки вытер сопли.
«Почему же я не пью? Вот сидел бы, как она, ногой качал. Кстати, так и теплее, вроде. Рассуждал бы о том, какой «Рояль» лучше: бельгийский или голландский. Песню бы пел: «Ты морячка, я моряк!» Или чего там? «Эврибади дэнс виз ми энд ю». Хей! Нет ведь, не пью. Не пью, как дурак».
– С Новым годом! – преодолев стеснительность, спутник девушки все же вошел внутрь зала ожидания, заранее поздравляя немногих присутствующих с праздником. Если лицо его подруги было пятнистым, розово-красным с некоторыми вливаниями бледности, то его собственное – ровно синим. Вениамин даже удивился слегка, как это у человека может быть такое равномерно синее лицо. Удивлялся он недолго, розово-красная девушка так же внезапно, как зашла, вдруг вскочила со своего места, схватила своего синего друга за рукав куртки и зачем-то утащила прочь, обратно в холодный уральский вечер.
«Вот всегда мы так: сначала мнемся, потому что хочется, потом рвем когти, чтобы успеть, а потом сваливаем неизвестно куда и непонятно почему».
Быстрое перемещение фигур этой мини-драмы вернуло Вениамину желание действия.
«Нафиг отсюда!» Сумку рывком кверху и из зала ожидания в холл. Под «Теркиным» навстречу «Чтению письма».
Холл делился на две части: в первой почти ничего не было, кроме нескольких рядов лебедеобразных сидений, во второй наличествовали справа по ходу Вениамина – тетенька в маленьком окошке, похожем на амбразуру, слева – открытые настежь дверцы камер хранения с тремя крутилочками. Тетенька, наверное, она работала кем-то вроде хранительницы камер хранения, прислонившись щекой к «амбразуре», долгим протяжным взором проследила весь путь Вениамина от картины к картине. Справа от задумчивой тетеньки находилась раковина с маленьким, но громко капающим краном. Булькание воды сменилось плямсанием капель, шпиньканьем ламп дневного света и кдыцанием ботинок. Эхо множило звуки, отражавшиеся от далекого-предалекого, сверкающего позолотой потолка, где нимфы-колхозницы со счастливыми лицами распоряжались урожаем.
Холл – огромный и по-своему прекрасный, в котором под раскидистой люстрой, словно в тени ветвей подвешенного корнями кверху дуба, место было скорее для бала, чем для ожидания поездов (строили явно при царе-батюшке). Лампочки в люстре, правда, не сияли, то ли были выкручены и украдены (эх, взглянуть бы на смельчака-вора, карабкающегося на такую высоту ради копеечной лампы!), то ли отключены в целях экономии, а холл освещался тусклым светом от продолговатых, мерцающих и шипящих ламп дневного света, вмонтированных вертикально в стены колонн, наподобие безруких атлантов.
Последний «кдыц» ботинками под «Письмом» – и попадаешь в кассовый зал. Это помещение разительно отличалось как от холла, так и от зала ожидания. Здесь тоже была тетенька – сидела в кассе, чтобы продавать билеты. А ведь была еще и третья тетенька – продавщица в кафе, располагающегося прямо по ходу, сразу после касс. Вениамин на какое-то время оказался под перекрестным огнем шести тетенькиных глаз, они стреляли в него сзади, спереди и сбоку.
«Зачем в этом пустом вокзале, где поезда ходят, дай Бог, один в час, держать трех тетенек в ночную смену? А ведь еще одна объявления делает, да и в комнате матери и ребенка тоже кто-то сидит? А директриса? В этом бабьем царстве просто обязана быть директриса! Шесть теток в пустом ночном вокзале. Лучше бы вон там ларек какой-нибудь поставили, газеты продавали, журналы. Хотя, впрочем, кому они тут нужны?»
В этой части вокзала было явно теплее, наверное, виной тому испарения, идущие из кухни, расположенной позади кафе. «В «кассовой» комнате привлекало внимание огромное расписание движения поездов и тоже огромная, здесь вообще все огромное, во всю стену, карта железных дорог СНГ. Карта и расписание созерцали друг друга. Кассирша из любопытства поглядывала на Вениамина. Вениамин от нечего делать пялился то на расписание, то на карту, то на кассиршу. Карта была интереснее. Плотная, расширяющаяся во все стороны от Москвы паутина российских дорог хищно вторгалась на территории соседних государств. Особенно Вениамина почему-то беспокоил участок на севере Казахстана, где пушистая от ответвлений «наша» дорога ныряла ненадолго за границу на юг, чтобы снова вынырнуть через пару сантиметров. «Уже чужое. Это теперь ЭсэнгЭ. Вот так сел на электричку, проехал часок – и уже эмигрант, предъявите ваши документы, пройдите на таможню, есть ли запрещенные грузы…»
Топот детских ног посреди ночной тишины. Стайка из трех мальчишек раннешкольного возраста вбежала внутрь вокзала, громко хлопнув тяжелой дверью, затем, судя по доносившимся звукам, проскочила в зал ожидания, а потом через холл к кассам. Увидев сидящего перед картой мужчину, мальчишки смутились и, пошушукавшись, убежали снова на «холодную половину» вокзала.
Вениамин же проследовал в кафе. Ка-фе. Название одно. Обычная, советского образца, забегаловка с четырьмя высокими столиками, чтоб не рассиживались тут, и сияющей в полутьме витриной холодильника. Взял сочник и «чай в пакетике». Расплатившись, направился к ближайшему столику.
Вениамин помнил этот столик. Каждый раз, когда он вот так же убивал время после предыдущих неудачных командировок, слоняясь по территории вокзала, он захаживал в кафе и с чашкой чая в руке облокачивался на это толстое, покрытое чем-то засохшим и противным, наверное, последствиями вытирания грязной тряпкой, дерево. Столик заскрипел и наклонился чуть под тяжестью мужских рук.
– Красивая?
– Да… Что?
– Это я наклеил.
С приклеенной посередине стола картинки-вкладыша от жевательной резинки юная светловолосая красавица с приспущенными до середины бедер красными трусиками, стоя на коленках, полузарывшись в стог сена, призывно смотрела на Вениамина взглядом томных глаз.
«Что это я, покраснел, что ли? Каждый раз ведь именно сюда иду, вот ровно к этому столу».
– Ты кто?
– Мишка.
– Ты вообще чего здесь делаешь, Миша? Тебе сколько лет?
– Восемь.
– В восемь лет в такое время дома надо быть, чай пить с родителями.
– У меня папа сегодня в ночную.
– А мама?
– Мама запилА.
– Ну… все равно… нечего шляться по ночам… Тут вокзал…
– Вам правда нравится?
– Кто?
«Ясное дело, кто. Что я спрашиваю, идиотом притворяюсь?»
– Девочка. У меня еще есть два вкладыша. Хотите покажу?
«Господи, еще мне малолетнего порнофила не хватало».
– Вот. Тут она у бассейна, а здесь около мотоцикла. Я себе такой же мотик куплю, когда вырасту.
В ладони у Миши лежали две прямоугольные картинки весьма откровенного содержания.
«Она? Тут вроде бы три разные…»
Несколько секунд понадобилось Вениамину, чтобы осознать, что мальчик толком не понимает смысла изображенного на наклейках. «До него же не доходит. Он же не видит того, что вижу я. Для него там не телка с полуснятыми трусами, а девочка красивая. Не на сиськи он пялится, а на мотоцикл».
– Слушай, мальчик, это не очень хорошие картинки, ты слишком маленький для них. Давай, ты их мне подаришь, а я тебе куплю что-нибудь взамен.
Миша ненадолго задумался и кивнул.
– Что будешь: сочник или булочку с сахаром? Или, может, кекс?
– Давайте сочник, нет, давайте лучше булочку с сахаром, нет, лучше кексик.
– Ладно, все куплю, – Вениамин направился к продавщице, вытаскивая на ходу кошелек из внутреннего кармана.
Столик был слишком высоким. Его проектировали для компании крепких мужчин средних роста, веса и комплекции, смыкающих кольцо вокруг батареи бутылок с горячительными напитками, а вовсе не для восьмилетних мальчиков. Мишина голова, одиноко возвышающаяся над плоскостью, смотрелась слегка комично, особенно в компании двух маленьких ручек, которые, словно две белесые клешни, вылезшие из до того скрывавших их рукавов, смыкались над лежащей на столе горкой из плюшек.
– Слушай, а как ты, такой маленький, картинку-то эту наклеил?
– Я ловкий.
– Пойдем лучше в зал, ловкий, на сиденья.
Вениамин сгреб в кучу сладкие покупки и направился в соседнее помещение с картой и расписанием. Здесь только, пока мальчишка с удовольствием жевал «кексик», он смог разглядеть его по-настоящему. Парень выглядел вполне себе прилично: относительно новые теплые сапожки-дутыши, вязаная шапочка с надписью Red Sox, шарфик, повязанный узлом «а-ля усы дедушки Будённого» поверх немного хлипковатого, но тоже «вполне себе ниччо» зеленого китайского пуховичка.
«А ведь я его видел. И пацанов этих тоже. В прошлые разы. Не сидится им дома, искателям приключений».
– А вы на московский поезд садитесь?
– Угу. А ты почему все-таки не дома?
– А чего там делать. А вы из Москвы?
– Да. А ты клей не нюхаешь?
– Нет. Женька нюхал как-то. Говорит, не понравилось, голова от него болит. А вы из тех москвичей, которые у нас хотят шахту отобрать?
– А тебе кто про это рассказал?
– Папа.
– Передай своему папе, что я из тех москвичей, которые хотят и шахту сберечь, и работой твоего папу обеспечить, и сделать так, чтобы шахта ваша стала лучше, чем прежде.
– Ясно. Значит, не из тех.
Стрелка на часах вздрогнула и изменила угол наклона. Миша внимательно посмотрел за ее передвижением и перешел на сочник. Вениамин отщипнул кусочек для себя, допил чай и даже как будто согрелся.
«Сами ни черта не понимают, еще и детей настраивают! Ладно, черт с ними. Благое дело совершил, ребенка накормил. Ему, может, дома есть нечего. Сидит тут, в своей…»
– Слушай, Мишка, а почему такое название: Гора Благодать?
– Гора наша так называется.
– Это мимо которой проезжаешь минут через пять? Такая темная махина.
Мальчик пожал плечами. Ему еще ни разу не приходилось никуда отсюда уезжать.
– Я точно не знаю. Но вообще, вроде ее уже всю срыли.
– То есть?
– Раскопали. Ну, понимаете, дОбыча идет, руду из шахты достают. Руда кончается, а отвал растет. Так что там теперь вместо горы отвал.
Выходит, эта здоровенная хренотень, мимо которой он каждый раз проезжал, это и не гора вовсе.
Вениамин некоторое время пребывал в приятной согревающей задумчивости, пока мальчик почти неотрывно смотрел на стрелки часов, расположенных над входом в кафе, кассирша периодически стреляла глазами то в мальчика, то в Вениамина, а продавщица зевала, спрятавшись за витриной.
Вдруг внутри головы резанула боль, и вместо привычных шпиньканей ламп дневного света справа раздался однотонный противный свист.
«Блин!»
Вениамин, чуть наклонившись и прижимая руку к правому уху, несколько раз издал гулкий цокающий звук, приводя в движение какие-то внутренние органы. Может, среднее ухо или, скажем, гортань? Не важно, главное, что перепонка на время встала на место.
«Еще бы поезд поскорее пришел».
Когда через пару минут Вениамин, окончивший разминку внутренних органов в районе горла, снова взглянул на мальчика, лицо того, ранее безразлично-спокойное, явно выглядело по-иному: сощуренные глаза и чуть улыбающийся рот выдавали сокрытую внутри борьбу.
– Дяденька, а вам можно тайну рассказать?
– Давай.
– Это очень важно. Я даже Женьке не говорил.
– Угу.
– Вы никому не расскажете?
– Никому.
– Точно-точно?
– Железно. Как железная руда из горы Благодати, которую срыли.
– Вот сейчас сколько времени?
– Видишь ведь. Вот на часах. Без двух одиннадцать. Ты не умеешь по таким часам время определять?
– Я не то что не умею, я сомневаюсь. Просто, вдруг часы отстают или бегут…
– Нет, не отстают, на моих столько же.
– Так вот. Только это тайна. Мне ее один дяденька рассказал. Типа вас, тоже мне булочки покупал. Это он мне жвачки эти подарил.
– Какой еще дяденька? Ты что, с ума сошел с чужими дяденьками разговаривать?! Что он тебе говорил? Он тебе потом ничего не… показывал или… предлагал…
– Да вы не переживайте. Меня насчет маньяков уже предупреждали. Тот нормальный был, типа вас, вы же не маньяк. Так вот, тайна. Если московский поезд тронется ровно в 12 часов, вот когда обе стрелки будут на двенадцати, но нужно, чтобы обязательно было 12! Слышите? Если в это время московский поезд поедет, то…
Последующие Мишкины слова потонули в криках двух его друзей, которые появились откуда-то шумно и внезапно. Мальчишки шумели, срывали друг с друга шапки и требовали, чтобы Мишка немедленно присоединился к поискам еще кого-то из их компании. Минуту они голосили о чем-то своем детском, а потом исчезли, все втроем, словно и не было их никогда. Снова стало так тихо, что Вениамин отчетливо услышал, как в коридоре капля упала в объятия раковины: «Плям!»
«Шпинь!» – отозвалась продолговатая белая лампа.
– Не поедет он в 12, он в 21-15 по московскому прибывает, вон в расписании, плюс два часа по местному, потом десять минут стоянка – и все, адью, – неизвестно кому проговорил Вениамин, грустно глядя на оставленные ребенком на сиденье крошки.
Поскольку времени до прибытия поезда оставалось уже немного, Вениамин решил выйти на перрон. Сначала просто стоял, потом, все более замерзая, стал прогуливаться. Прошел мимо памятной доски, сообщающей о состоявшемся в годы Гражданской войны бое. Далеким, таким же морозным, днем 1919 года здесь стреляли, пули летали над путями, а может быть, даже снаряды. Отступал во глубину сибирских руд Колчак, теснимый Красной Армией. «Вот это мы умеем, палить друг в друга, потом провожать в последний путь, рыдать над могилой усопшего. Лучше бы технику глубинного бурения освоили, новые способы обогащения руд изобрели. Лучше бы батареи нормальные поставили на вокзале. Лучше бы лучше за детьми смотрели, а то шляются они в 11 вечера, с дяденьками незнакомыми общаются. Знает он про маньяков! Где же поезд? Пора бы уже. Ладно, сбегаю в туалет пока».
Страшное, темное помещение, пахнущее хлоркой и человеческими выделениями, находилось в паре десятков метров от памятной граждансковойновой доски. Вениамин открыл носком ботинка дверь и, преодолевая брезгливость, стараясь не дышать и ничего не трогать, пробрался внутрь.
В узкое, словно тюремное, окно, находящееся высоко под потолком, падал зимний темно-синий лунно-фонарный свет с характерными переливами, вызванными метелью. Луч из окошка был единственным источником света в этом смердящем царстве, лампочка, словно самоубийца, свешивающаяся с потолка на кривом проводе, не работала. Освещенная фонарем стена кабинки, в которую зашел Вениамин, позволяла различить отчасти написанный ручкой, отчасти нацарапанный гвоздем кусок переписки представителей местной молодежи.
су у пацанов 12–20 лет
огда?
по четвергам с 19 до
ыл, но не нашел
колько сантимет
Объявление, доносившееся из громкоговорителя, заставило Вениамина срочно покинуть туалет.
«Чего-чего? Повторите!» – открывая плечом дверь и на ходу запахиваясь, попросил Вениамин.
Вежливый громкоговоритель специально для Вениамина повторил, что прибытие поезда откладывается ориентировочно на полчаса.
«Да что ж это такое! Какие еще полчаса? У меня уже уши отваливаются! Я домой хочу! Я устал! От дурной этой командировки, от розово-синих людей, от негреющих батарей, от тупых надписей в туалете. Нету у меня получаса!»
Некому. Некому тут жаловаться. Пустой синеокий перрон покрывался тихонько снежком. Метелица кружила сияющие колючки и втыкала их в озябшее лицо Вениамина. Прокричался и затих. Никому не интересны твои страдания.
Внезапное ухудшение настроения, всегда предшествующее началу болезни, заползло Вениамину под пальто. Значит, сейчас все вокруг потускнеет, помрачнеет, а через минуту непременно начнется озноб со вкусом жеваного шерстяного одеяла во рту. Потом в течение получаса поднимется температура, станет как будто легче, потом сильно заболит горло и напрочь замкнет уши. Ой, как не вовремя!
Вокзал втянул вялого Вениамина в свое относительно теплое нутро. Солдаты с картин благожелательно взглянули на него, особенно один – с самокруткой в руке, словно бы подмигнувший: давай, паря, входи, курнуть не хочешь?
– Спасибо, не курю, – прошептал стучащий зубами Вениамин.
– А пивка? – синий юноша, обнимающий свою фламингового цвета подругу, протянул бутылку.
– Не употребляю, извините.
– Может, водички из-под кранчика? – высунулась из амбразуры тетенька, указывая пальцем на капающий источник влаги.
Закачался золотой потолок, осыпаясь сусальным дождем с капителей и бриллиантами с люстры, расправили крылья лебеди-стулья, замахали, создавая золото-бриллиантовую метель, завибрировали плитки пола. И вот уже, вспомнив молодость, отбросил костыль солдат с картины про письмо и лихо пустился вприсядку по кругу, образованному подбадривающими его товарищами Теркина и нимфами-колхозницами, игриво взмахивающими цветастыми платками.
Вениамин прикрыл глаза, выдохнул и, мелко дрожа, откашливая золотую пыль и отшвыривая ногой бриллианты, медленно дошагал до зала ожидания сквозь серые шинели хлопающих, сжимающих передними зубами цигарки солдат.
«Скоро сяду в поезд, скоро буду дома, дышать, дышать, дышать. Все в порядке. Все хорошо. Щас согреюсь. В поезде аспирин есть у проводника. Недолго уже. Никого тут нет. Привиделось просто. Вон «розово-синие» в холле торчат, пивком греются. Как это по-нашему: пивком холодненьким греться в тридцатиградусный мороз. «Семейные» здесь, в зале ожидания, поутихли вроде. Ждут поезда, как и я. Папа кашляет, стоя. Мама, сидя, гладит уснувших по обе стороны от нее детей. Картины на стене висят. Успокойся. Никто не виноват. Поезд на переезде задержали. Посидишь тут еще полчасика и уедешь. Чайку надо горячего, чайку».
Несколько минут посидел в зале ожидания, а потом, собравшись с силами, обхватив плечи руками, держащими отлетающую в сторону при каждом шаге дорожную сумку, доплелся до кафе. По сторонам при этом старался не смотреть. Первую чашку чая выпил сразу же, обжигая губы и нутро. Взял вторую и с ней, уже чуть просветленный, вернулся в кассовый зал. Старый знакомый ждал Вениамина на том же месте, что и раньше, гипнотизируя взглядом стрелку часов.
– Ты чего здесь опять, Мишка? А друзья твои где?
«А ведь как будто рад ему, мальчишке».
– Домой пошли. Поздно ведь.
– А ты?
– А я жду.
– Чего? Будешь еще сочник с чаем?
Вениамин расстегнул пальто, достал кошелек и передал Мишке несколько купюр.
«Может быть, долг за мной какой остался. Вот и вернулся, чтобы отдать. Да какой еще долг?! Как поплохеет, так начинается: всякая чушь мистическая лезет в голову! Никому я ничего не должен. Мальчишка вроде хороший. Тридцать семь с небольшим, наверное. Зато озноб прошел».
Какое-то время они сидели рядом, тихо и спокойно. Взрослый, гладко выбритый, с эффектно уложенными волосами, а потому вечно мерзнущий без шапки, но с красиво повязанным вокруг шеи зеленым шарфом, и растрепанный, зевающий, неотрывно глядящий на настенные часы мальчик в обсыпанной крошками куртке, сидящий с шапочкой в одной руке и сочником – в другой. Молчали, жуя и прихлебывая.
Вокзал тоже притих, молча присматриваясь к странной парочке. Расселись по своим местам солдаты, внимая балагуру Теркину, снова оперся на костыль слушатель письма, нимфы образовали круг, обрамляющий люстру, прекратил трястись пол, куда-то вновь исчезла розово-синяя парочка.
– А вы в Москве Ельцина видели?
– Нет.
– Как же так, живете в одном городе…
– А зачем он мне?
– Ну, он же президент!
– Он всего лишь президент.
– А у него большая армия? В смысле, он когда едет по улице, его ведь охраняют, наверное, со всех сторон?
«Эх, Мишка, видел бы ты наши пробки».
– Охраняют… Что ж тут у вас так холодно-то?
– Угу. Особенно, когда ветер. Пидорку насквозь продувает.
– Что продувает? Ты откуда такие слова знаешь?
Вместо ответа Мишка печально вздохнул и повел худенькими своими плечами.
– Я вам недорассказал. Помните? Короче…
Мишка повернулся к своему визави с намерением продолжить рассказ, но в этот момент внезапно во всем вокзале погас свет, и мальчик застыл на полуслове. На мгновение стало и тихо, и темно. Потом что-то запищало в кассирском отделении, через пару секунд тренькнула лампочка, освещающая витрину в кафе, потом одна за другой стали включаться лампы дневного освещения в кассовом зале и в холле, сначала как бы концентрируя заряд в центре, а потом разливаясь светом по краям. Продавщица в кафе хохотнула, заулыбалась кассирша, видимо, ничего страшного, замкнуло что-то.
– Вот скажи мне, Мишка, почему у нас так всё плохо? Поезда задерживают, свет гаснет! Что за ерунда!
– Папа говорит, у нас все плохо, потому что мы продались американцам.
– Нет! Все у нас плохо, потому что мы работать не умеем и не хотим. А еще потому, что виним всех, кроме самих себя. Ты вот домашку сделал?
– Сделал. Я пока домашнюю работу не закончу, на улицу не выхожу.
– Молодец. И что там у вас было?
– По какому предмету?
– По литературе, например?
– Рассказ прочитал.
– Какой?
– «Мальчики».
– И что там?
– Там двое мальчиков хотели сбежать в Америку, но их поймали.
– А ты бы хотел сбежать в Америку?
– Нет, конечно. Хотя… А вы были в Америке?
– Чего мне там делать? Здесь лучше. У нас сейчас тут знаешь, сколько возможностей!.. Ладно, в общем… А ты чем, Мишка, собираешься заниматься, когда вырастешь?
– Не знаю пока. В армию пойду. Вы вот где служили?
– Нигде.
– Правда? Вы же взрослый…
Вениамин вопрос мальчика проигнорировал.
– Слушай, ну а потом, после армии?
– Наверное, в шахту пойду, как папа.
– Зачем? Больше нечем заняться, что ли? Уехать бы тебе отсюда. Не обязательно в Америку, можно еще куда-нибудь. Главное – отсюда, из Благодати. Я не говорю, что здесь плохо, нет. Здесь хорошо! Места красивые, горы, реки, леса – глаз не оторвать. Люди искренние. Опять же, вокзал этот. Красивый, старинный! Я всю Россию вдоль и поперек объездил, мне есть с чем сравнить! Но все равно, нечего тебе тут делать. Ты учись, главное, я понимаю, что тебе все взрослые так говорят, но, как ни странно, это правда. А потом – куда-нибудь в большой город, понимаешь?
Миша кивнул, не глядя на Вениамина.
«Куда он пялится все время? Кстати, а сколько сейчас?»
Чувствуя, что потратил на разговор с мальчиком чуть больше энергии, чем можно было себе позволить в его нынешнем состоянии, Вениамин сжался в комок и притих.
«Вот так сидеть и молчать. Слушать тишину. Стараться не дрожать. Сяду в поезд – станет лучше. Тяжело, потому что ждать приходится. Просто тут время такое, словно кто-то на паузу нажал. Потом время снова побежит быстро-быстро, чем ближе к Москве, тем быстрее, а здесь даже стрелка у часов как будто немного уснувшая».
Ожил громкоговоритель и простуженным голосом предложил всем желающим пройти на перрон, куда через пять минут должен прийти московский поезд.
– Ладно, Миша, поехал я, похоже.
– До свидания, спасибо вам, – немного смутившись, пробурчал Мишка и отряхнулся.
– Тебе спасибо и удачи! – ответил Вениамин, поднял сумку и побрел на выход.
На улице как будто стало еще холоднее. Ветер и снег словно пытались добить больного Вениамина, чередуя ледяные удары. Вытащил билет, чтобы свериться.
«Вагон-то у меня какой? Шестнадцатый… Блин. Это значит тащиться к башне или даже дальше».
Старая водонапорная башня, давно уже, наверное, не функционирующая, тяжелой своей мощью виднелась метрах в семидесяти от центрального входа. Вениамин медленно, склонив голову против метели, поплелся в сторону черной, похожей на шахматную ладью кирпичной громадине. Вот уже и последний синий фонарь остался позади. По дороге его, тяжело и медленно шагающего по снегу, перегнали «семейные», и вот они уже стоят в ожидании: растерявшие энергию полусонные дети, вжимающиеся в усталую маму, мрачный папа с котомками в руках.
«Вроде как отпустило немного. То ли от чая пропотел, то ли вокзал слишком далеко, и не действуют уже силы его. Черт, да какие силы?! Хватит уже придумывать себе».
Поутихла метель, так что можно стоять и окутывать себя теплым паром от дыхания. Совсем рядом хрипло, на понятном только своим, «вокзальным», людям языке чирикнул громкоговоритель, вроде как спросил о чем-то. Издалека отозвался другой громкоговоритель, что-то про путь сказал. Значит, скоро уже. И правда, вот он, поезд. Горящая во лбу звезда прожектора осветила пути. Гудок отлетел от здания вокзала. Ту-дух, ту-дух, ту-дух, ту-дух. Замедляясь все более, ползут вагоны. Красный ресторан – это, значит, половина состава. Десятый, одиннадцатый, ближе, ближе, заскрипели колодки. А шестнадцатый-то сразу после двенадцатого, так что пришлось немного вернуться.
«Как же долго!»
Из вагона выскочил неожиданно бодрый и теплый проводник. Принял билеты у «семейных», помог папе втащить вещи, подбодрил маму, волокущую сонных детей. Поздоровался с Вениамином, даже слегка улыбнулся, так что даже как-то полегче стало на душе.
– Скажите, у вас аспирин есть?
– Да, конечно. Как только тронемся, я вам принесу, не переживайте.
– Спасибо.
Вениамин замерз настолько, что уже перестал чувствовать пальцы на руках, поэтому когда наконец он пробрался в теплое купе, то сначала минуту просто сидел, не двигаясь, нахохлившись, снова, как на вокзале, приняв позу воробья и стараясь впитать в себя как можно больше тепла. Тихо подрагивал, чувствуя, как тает снег на лице. На соседней полке, совершенно равнодушно посапывая, спал покрытый белой простыней и теплым одеялом попутчик.
Холод, ранее забравшийся внутрь настолько глубоко, что уже и кости стыли, отступал. Чуть согревшийся Вениамин первым делом задвинул ногой сумку под сидение, а потом внимательно и с интересом посмотрел на свои руки. В полутьме почти не видно, конечно, но наверняка снаружи они покраснели, а на правой внутри забелела бороздка от ручки – слишком долго сжимал сумку.
Прочь отсюда, из Благодати этой, где вокзал холодом своим гонит на улицу, а там еще холоднее, из Благодати, где все нищие, но при этом деньги никому не нужны, из Благодати, где пейджер не работает и дети по ночам шляются, поезда от нечего делать провожают.
Чуть лишь подумал про него, как заскребло внутри.
«Это температура. Проводник таблетку обещал. Тогда и полегчает».
Но нет, не то. Пускай сразу хочется и шарф размотать, и ворот оттянуть, но это не из-за жара, тут другое.
«Бедный парень…»
Вениамин снял с себя пальто и раздвинул шторки, заправленные в толстую металлическую спицу. Не видно отсюда ничего, кроме водонапорной башни. Скребет, не отпускает.
«Чего я так распереживался? Он ведь мне никто. Просто пацан какой-то. Отец работяга, мать алкоголичка. Я ведь не увижу его больше никогда. И не приеду сюда. Будут они тут тихонько загибаться, винить всех вокруг: американцев, москвичей. Сюзеренов продаст шахту Коломенскому, но будет под ногами тому мешаться. Сначала Коломенский убьет Сюзеренова, потом кто-нибудь еще убьет Коломенского. Шахта обанкротится, народ разбежится и окончательно сопьется. Главу администрации, борова жирного, может быть, и переизберут, он выкрутится. Тетки бесполезные, шесть штук, как сидели в пустом вокзале, так и будут сидеть, зарплату получать. В стране война, а я из-за Мишки какого-то переживаю. Тоже мне, мальчик у Христа на елке! Чего я так распереживался! Все же нормально, все же, как всегда!»
Поезд вздрогнул и начал движение в сторону Европы. Синяя полоса света медленно прошлась по вагону и, мелькнув на циферблате часов Вениамина, покатила дальше. Стрелки, слившись в одну полосу, показывали ровно на 12. На «экране» меж раздвинутых створок появились и поползли в сторону Азии фонари, платформа, теплое кафе, кассовый зал, одинокая маленькая фигурка, прижавшаяся лицом к холодному, заиндевевшему стеклу.
Екнуло в груди.
«Это не он там сидит. Это я там сижу! Восьмилетний в вязаной шапочке, продуваемой насквозь злым ветром. Посреди маньяков, минутных попутчиков, розово-синих рож. Сижу и верю в чудо, которого не будет».
Поезд чуть тряхнуло, что-то стукнуло внизу, наверное, колеса пересекли развилку, стрелку какую-нибудь. Вот уже позади остался вход-портик, высоченные окна зала ожидания, чудовищный куб туалета, последний станционный фонарь, а затем поезд на несколько часов въехал в черный тоннель ночи.
«А может быть, сбудется… Что он там загадал-то хоть? «Надо, чтобы в двенадцать…» А что надо? Ну, что бы там ни было, пусть сбудется!»
В мутной темноте проявилась, прощаясь с Вениамином, темная махина отвала, срытой горы переваренное нутро.
– Добрый вечер, ваши билетики, пожалуйста. Вы просили таблетку?
– Благодать, – шепнул Вениамин.
Вадим Юрятин
Август-сентябрь 2016 г.