В конце 1970-х годов, уже будучи известным философом языка, Сёрл заинтересовался проблемой сознания. Его система в это время быстро эволюционировала. Покинув сравнительно спокойную сферу философии языка, Сёрл оказался в центре ожесточенных споров, которыми всегда отличалась философия сознания. Но и внутри сёрловской философии языка с годами происходили перемены. Источник этих изменений находился внутри неё самой. Изначально сотканная из достаточно разнородных «лоскутов», она обрела цельность только в результате немалых усилий. Подогнать эти части друг к другу удалось далеко не сразу. Процесс растянулся почти на два десятилетия - с середины 1960-х до середины 1980-х гг. - и был доведён до конца только благодаря неординарному синтетическому дару Сёрла. Эти систематизаторские усилия были, впрочем, облегчены тем, что среди источников, на которые опирался Сёрл при разработке теории речевых актов, всё-таки был один основной: работы британского философа обыденного языка Джона Остина.
Остин был научным руководителем Сёрла в Оксфорде в 1955-1960 гг. Эти годы пришлись на финальную стадию развития философии Остина. Незадолго до своей смерти в 1960-м году он отказался от введённого им же самим различения между константивами и перформативами. Этот отказ не отменил, а даже, напротив, подчеркнул заложенную в эту дистинкцию идею перформативного высказывания. Она сыграла важную роль в развитии лингвистической философии, поскольку помогла отказаться от односторонней (унаследованной от позитивизма) фиксации философов на предложениях и условиях их истинности.
Остин обратил внимание на то, что не все слова только лишь описывают реальность (константивы); некоторые слова эту реальность без преувеличения создают (перформативы), будучи по своей сути действиями (или, иначе говоря, актами).
Впоследствии Остин усилил действенный аспект своей теории. Он пришел к выводу, что даже константивы являются своего рода перформативами и начал разрабатывать теорию речевых актов. Она изложена в его книге «Как производить действия с помощью слов», изданной посмертно в 1962 г. на базе лекций, прочитанных в 1955 в Гарварде. Правда, называть её концепцией можно лишь весьма условно: богатая деталями и примерами, она лишена необходимой строгости. По сути подлинной теории речевых актов у Остина не было. Не было у него, считает Сёрл, и теории значения, а также отсутствовала адекватная концепция, связывающая значение и коммуникацию. Это неудивительно: Остин и не интересовался построением общих теорий. Его главным методом в философии, к которому он приучал и учеников, надеясь тем самым продвинуть философию вперёд, было усердное изучение английских глаголов. Его мало заботила универсальность, без которой построить настоящую теорию невозможно, что видно уже хотя по тому, что глаголы он изучал по умолчанию английские. (А между тем в ряде языков гораздо меньше иллокутивных глаголов, чем в английском. Как отмечает Сёрл, существует язык, в котором вообще нет ни одного иллокутивного глагола).
Составление глагольных списков не увлекло Сёрла. Вместо этого он попытался разглядеть в лекциях и редких текстах учителя (публиковать Остин ненавидел) наброски теории речевых актов, считая, что это наиболее ценная часть остиновского наследия [Faigenbaum, 26,100, 110]. В итоге Сёрл написал «Речевые акты». Считается, что в этой работе, подхватив незаконченный проект Остина, Сёрл придал систематический облик наивной теории своего оксфордского преподавателя. И хотя фундамент теории речевых актов был заложен Остином, «Речевые акты» считаются классическим трудом, эталонным изложением этой концепции не только в философской, но и в лингвистической среде. Как отмечает Джон Пассмор, в последние десятилетия именно Сёрл, а не Остин ассоциируется с этой теорией [Пассмор, 28].
(Примечательно, что в «Речевых актах» отсутствует список литературы. Тем самым автор подчеркивает новизну предмета (что небесспорно), и новизну подхода (что несомненно). В одной из поздних книг Сёрл мимоходом отметит, что вся философская классика так и написана — с минимумом или вовсе без библиографических ссылок [Сёрл 2002, 23]. Всегда стремясь следовать этому правилу, Сёрл отступит от него единственный раз – в полемически построенной работе «Открывая сознание заново»; кроме того, он издаст сборник книжных рецензий «Мистерия сознания» – впрочем, рецензии это совсем другое дело).
Однако отводить Сёрлу роль всего лишь систематизатора идей Остина несправедливо – хотя бы потому, что Сёрл черпал идеи и из других источников. Вторым таким источником был британский философ Пол Грайс. В то время как влияние Остина на Сёрла обычно преувеличивается, влияние Грайса, напротив, как правило, недооценивается. Грайс (как и Остин) неохотно публиковался, но зато его лапидарные, тщательно написанные статьи всегда становились событием. Одним из таких событий стала публикация важнейшей статьи «Значение» (1948). Интересовавшие Грайса проблемы значения и интенции понимались и трактовались им в контексте коммуникации. В этом он был близок и Остину, а также к позднему Витгенштейну, который в «Голубой книге», а позже в «Философских исследованиях» отказался от своей ранней теории значения в пользу знаменитой концепции «значения как употребления».
Витгенштейн также повлиял на сёрловскую философию языка. Но влияние Витгенштейна – хотя Сёрл сам неоднократно признавал его – не столь очевидно, как влияние Остина, и потому требует специального пояснения. Из вопросов, занимавших позднего Витгенштейна, Сёрла больше всего заинтересовала проблема правилосообразного поведения. Язык, понятый как поведение, подчиняется правилам и эти правила нужно суметь эксплицировать, чем и будет Сёрл в «Речевых актах».
Сёрл взялся синтезировать идеи Остина, Грайса и ориентированный на правила подход к языку. Проект не сулил серьёзных трудностей, потому что Остин и Грайс принадлежали к одной и той же оксфордской школе обыденного языка. Грайсовские интенции неплохо вписывались в остиновские речевые акты, поскольку речевой акт, будучи действием, является целенаправленным, то есть содержит в себе те или иные интенции. Но на деле синтез шёл непросто. И трудности, с которыми столкнулся Сёрл при разработке теории речевых актов, в известной степени предопределили дальнейшую эволюцию его взглядов. Нас будут больше интересовать в первую очередь эти трудности, так как позитивные результаты этого синтеза хорошо известны и содержатся в любом обзоре сёрловской теории речевых актов.
Начнём мы с Остина и не с Грайса, и вообще не с теории речевых актов, а с первой серьезной публикация Сёрла – статьи «Имена собственные». Она была опубликована в 1958-м году, но написал её молодой студент Оксфорда еще в 1955 году, в качестве эссе для ещё одного своего оксфордского преподавателя – Питера Стросона. Формально тот был тьютором Сёрла всего полгода, однако оказал на студента мощное влияние, что признает сам Сёрл. По его словам, у него всегда было ощущение, что Остина он способе переспорить; Стросона же он побаивался [Faigenbaum].
В тексте «Имен собственных» три ссылки – на Фреге, на «Философские исследования» Витгенштейна и на статью Стросона «О референции» (в статье активно используется стросоновский термин «исходная предпосылка» (presupposition)). Это раскрывает круг интересов начинающего философа. «Философские исследования» тогда едва появились в печати. Сразу после их публикации Сёрл обратился к Остину с предложением читать этот непростой текст вместе с ним, однако тот, не симпатизируя Витгенштейну и считая его тексты набором нечетких, несвязанных, недостаточно строго продуманных идей, отнесся к инициативе без энтузиазма.
Кто привлёк внимание Сёрла к Фреге, сказать трудно. Скорее всего, Стросон. Он критически относился к теории определённых дескрипций Рассела, направленной против фрегевской теории смысла и значения. Но побудить Сёрла к чтению Фреге мог и Остин. Примерно в это же время Остин был занят непростой работой по переводу на английский язык «Оснований арифметики» Готлоба Фреге; перевод вышел в Оксфорде в 1950-м году. Но скорее всего, Сёрл стал заниматься Фреге всё-таки в контексте расселовской теории определённых дескрипций. То, что статья «Имена собственные» вышла неслучайно, доказывает. Ещё одна ранняя статья Сёрла, также опубликованная в 1958 году, как раз была посвящена этой теории. В ней доказывалась ошибочность расселовской интерпретации Фреге [Searle 1958, Searle 1969,157-162].
Уже в «Именах собственных» проявился интерес Сёрла к вопросу, который он позже сформулирует так: «Каким образом язык, будучи чем-то абстрактным, способен соотноситься с физической реальностью?» [Searle 1969, 3, GF, 88]. Позже статья «Имена собственные» была переработана и в виде финальной главы включена в книгу «Речевые акты». На первый взгляд она торчит из этой книги инородным телом. На самом же деле она связана с главной тематикой «Речевых актов». Дело в том, что побудительным мотивом к написанию «Речевых актов» стали не сами речевые акты и не желание усовершенствовать наивную теорию Остина, а интерес к проблемам референции, значения и смысла, понятым широко. Иначе говоря, Сёрла интересовала связь между языковыми выражениями, смыслами и физическими объектами.
«Имена собственные» начинаются с обращения к Фреге и с фрегеанской постановки вопроса. Почему, если a и b указывают на один и тот же предмет (иными словами, имеют один и тот же референт), выражения a=a и a=b несут различную информацию? Как известно, сам Фреге ответил на этот вопрос, введя понятие смысла (Sense, Sinn). У a и b один и тот же референт, но различный смысл (в классическом примере – Вечерняя и Утренняя звезды). Позже Рассел, отталкиваясь от этой идеи, создал теорию определенных дискрипций, в рамках которых имена собственные считаются свернутыми (скрытыми) дескрипциями. Сёрл возражает. По его мнению, нельзя ставить знак равенства между именами собственными и определенными дескрипциями. На вопрос Фреге он отвечает, прибегая к стросоновскому понятию исходной предпосылки. Если a и b имеют одни и те же предпосылки, одни и те исходные допущения, то их равенство есть аналитическое утверждение, не несущее новой информации. Если же предпосылки отличаются, то пропозиция a=b является синтетической. Имена собственные отсылают не к объектам в физическом мире, а к нашим предпосылкам и концепциям относительно этих объектов. И тогда имена собственные, продолжая являться носителями смысла, перестают быть жёстко зависимыми от процесса референции к объекту. Сёрл стремится отделить «референциальные функции языка от дескриптивных функций». Он делает вывод, что имена собственные «функционируют не как дескрипции, а как колышки, на которых держатся дескрипции» [Searle 1958, 172].
Идею о жесткой связи между смыслом и референцией Сёрл считает концептуально бедной. И поэтому спрашивает: связаны ли логически имена собственные с характеристиками объекта, к которому они осуществляют референцию? Ответив положительно, он делает оговорку: связь между именем и характеристиками объекта производится «свободным образом» («in a loose sort of way») [Searle 1958, 173]. Попутно он ставит вопрос, зачем вообще необходимы имена собственные, указывающие на индивидуальные объекты, если дескрипции могут справляться с этой задачей не хуже, а даже, пожалуй, более эффективно. И даёт прагматический ответ. Мы используем в речи имена собственные, а не дескрипции, потому что это вопрос «стоимости» (cost), то есть в сущности, как можно понять из сёрловских пояснений, удобства и экономии энергии. К примеру, употребляя каждый раз в речи имя «Аристотель», мы могли бы всегда уточнять, кого имеем в виду. Но это сложно технически и энергетически. Кроме того, нам пришлось бы считать необходимой истиной утверждение, что «Аристотель» это то же самое, что и «учитель Александра», хотя в действительности факт, что Аристотель занимался педагогикой, является случайным, а не логически необходимым.
Необязательно знать исчерпывающую информацию о предмете, чтобы связать его с именем собственным – этот недостаток расселовской теории определённых дескрипций Сёрлу, как ему кажется, успешно преодолевает. Но с другой стороны для связи имени и предмета участники коммуникации всё-таки должны использовать какие-нибудь идентифицирующие дескрипции. Поскольку эти дескрипции не обязательно совпадают, но образуют вместе кластер, эту теорию иногда называют кластерной теорией Сёрла-Стросона.
Кластерная теория предполагает наличие тех или иных ментальных содержаний, которыми оперируют участники коммуникации, когда указывают на тот или иной объект с помощью определённого имени. На объект указывают не сами дескрипции, а люди, использующие эти дескрипции более или менее произвольным образом – в соответствии со стихийным характером любой речевой коммуникации. Сёрл ещё не использует менталистскую терминологию, характерную для его поздней философии, но эту идею удобнее всего сформулировать именно с помощью менталистских терминов: не слова указывают на объекты, а наделённые сознанием люди, оперирующие этими словами и связывающие с этими словами – в соответствии с исходной идеей Фреге – те или иные смыслы. Тем самым исподволь (хотя в конце 1950-х годов Сёрл еще не формулирует эту мысль) читатель подводится к выводу о необходимости сознания для осуществления референции. Причем очевидно, что понятое таким образом сознание не может изучаться средствами лингвистической философии или философии языка.
Отказываясь от крайней и малоправдоподобной позиции Рассела, Сёрл не впадает в другую крайность, которая свойственна сторонникам каузальной теории имен собственных (Крипке, Доннелан и др.). Последние вообще отказываются от дескрипций при объяснении того, как работают имена собственные. Крипке для объяснения имен собственных использует идею «жестких десигнаторов». Его модель референции исключает ментализм: имя связывается со своим предметом с помощью каузальной цепочки, минуя всякое ментальное содержание. Разумеется, это шло вразрез с представлениями Сёрла, что проявилось позже, в изданной в 1983-м году книге «Интенциональность». В девятой главе «Интенциональности» Сёрл ещё раз вернётся к концепции имён собственных, чтобы показать, как она вписывается в общую теорию интенциональности [Searle 1983, 231-261].
Итак, уже в 1955 году Сёрла интересовала проблема референции. Бросается в глаза и то, как тщательно он разделяет референцию и дескрипцию. Это разделение и, главное, дотошность, с которой она производится, может считаться прообразом некоторых его будущих важных разделений и различений: семантики и синтаксиса (в контексте споров о сознании и мысленном эксперименте «Китайская комната»), иллокутивной силы и пропозиционального содержания, зависящих от наблюдателя фактов и не зависящих от наблюдателя фактов, а также глобального отделения философии сознания от философии языка с признанием зависимости последней от первой. Также в заметке об именах собственных содержатся зародыши идей, которые впоследствии развились в концептуальную основу для споров Сёрла с экстерналистским подходом к проблеме значения, который защищают Патнэм, Крипке и др.
Но хотя дверь в философию языка Сёрлу, по-видимому, приоткрыл Стросон, за точку отсчёта всё-таки нужно взять Остина. Как-никак, он был официальным научным руководителем Сёрла. Начать же следует с вопроса, как сам Остин пришел к идее речевых актов?
Классически образованный человек, Остин начинал как историк античной философии: его первые две работы, написанные ещё до войны, посвящены «Государству» Платона и «Этике» Аристотеля. Знакомство с этими текстами снимает вопрос, почему Сёрл впоследствии будет всячески избегать любых историко-философских штудий. Планка, заданная Остином, столько высока, что Сёрл, не знающий, кстати, древних языков, никогда даже не попытался взять.
Но затем Остин публикует три заметки в совершенно другом стиле: «Существуют ли априорные понятия?» (1939), «Значение слова» (1940) и «Другие сознания» (1946). В работе «Существуют ли априорные понятия?» говорится о трансцендентальной аргументации, которую позже будет активно использовать Сёрл (хотя к кантианскому способу аргументации Сёрла, скорее, приучил Стросон, активно и с большим успехом изучавший Канта). Остиновская заметка «Значение слова» знаменательна, помимо своего непосредственного содержания, несколько раз повторенными призывами не тратить время на историко-философские исследования, и решать эти вопросы как бы с нуля. «Догматиков следовало бы попробовать растолковать, хотя история показывает, что иногда лучше не тревожить их сон», - пишет Остин [Остин 2006, 95]. Это, заметим, вполне сёрловский подход к делу - более того, даже стилистика здесь сёрловская. Одновременно Остин призывает – и здесь чувствуется отрыв от доминировавшей прежде фрегеанской абстрактной формально-логической методологии – изучать реальные, а не идеальные языки. Это достаточно революционный призыв: «Мне неизвестны случаи, когда на такие вопросы обращали внимание польские семантики, да в это и не верю. К решению этих вопросов подступался Аристотель, но отрывочно и недостаточно строго» [Остин 2006, 91].
Действительно, именно у Аристотеля можно найти одно из первых в истории западной философии описаний речевого акта. В четвертой главе (озаглавленной «Высказывающая речь») работы «Об истолковании» Аристотеля можно прочесть: «Всякая речь что-то обозначает, но не как естественное орудие, а, как было сказано, в силу соглашения. Но не всякая речь есть высказывающая речь, а лишь та, в которой содержится истинность или ложность чего-либо; мольба, например, есть речь, но она не истинна и не ложна». Впрочем, эти виды речи, не содержащие истинности или ложности, Аристотеля не интересовал - по его мнению, ими должны заниматься риторы и стихотворцы, а не философы [Аристотель, 17a-5, А, 95]. Понятие «социального акта» использовал представитель школы здравого смысла, шотландский философ Томас Рид. Он исходил из процитированного места из Аристотеля. Рид отмечал, что «социальные акты», в отличие от «высказывающей речи», направлены на других людей, то есть включены в коммуникацию.
Следующий пункт предыстории теории речевых актов — деятельность Адольфа Райнаха, ученика Э. Гуссерля. Но если основоположник феноменологии в «Логических исследованиях» изучал проблему значения, анализируя внутренние ментальные акты, считая при этом, что значение не зависит от того, было ли то или иное высказывание выражено публично, то, как отмечает Барри Смит, Райнаха интересовали именно эти, отвергаемые Гуссерлем аспекты проблемы значения. По-видимому, в этом сказалось юридическое образование Райнаха. В 1913 году он публикует книгу «Априорные основания гражданского права», в которой использует понятие «социального акта». В этой работе Райнах разбирает главным образом правовые аспекты феномена обещания [Barry Smith, 3-4].
Сёрл знает о Райнахе, однако его малоизвестными работами при написании «Речевых актов» не пользовался. Схожие со своими идеи он находит и у французского лингвиста Эмиля Бенвениста [Faigenbaum, 104]. Действительно, Бенвенист, интересовавшийся оксфордской школой анализа языка и даже, несмотря на разницу в традициях, приветствовавший ее, выходит за пределы аристотелевской «высказывающей речи». В книге «Проблемы общей лингвистики» высказываниям, по сути схожим с тем, что Остин называл перформативами, посвящена глава «О субъективности в языке» [Бенвенист, 292-300]. Отход от структурно-логического подхода к анализу языка, сопровождаемый стремлением понять, как язык используется в реальной практике, Бенвенист назвал «антропоцентрическим принципом». Бенвенист использовал понятие «делокутивных глаголов», о которых писал, что в момент их продуцирования эти глаголы означают «речевые действия» [Бенвенист, 328].
Но настоящая история учения о речевых актах начинается всё же с Остина. Как отмечает Смит, поворотной стала статья Остина «Другие сознания». Она появилась на свете как итог философских споров Остина с другим британским аналитиком Джоном Уиздомом по вопросу, вынесенному в название статьи. Отстаивая свою точку зрения по вопросу о других сознаниях, Остин как бы ненароком делает открытие, касающееся языка: «Когда я говорю я «знаю», я ручаюсь перед окружающими своим авторитетом за то, что S есть P» [Остин 2006, 121]. Тут дело не столько в конкретном содержании утверждения («I know that» и «I am sure that») – схожие выводы Остин делает относительно обещания и других лингвистических феноменов – сколько в самой мысли, точнее в прообразе будущей мысли, что просто выражение некоторой пропозиции и утверждение чего-то – это не одно и то же. Так возникает то, что позже будет названо перформативом и речевым актом.
Далее Остин провел знаменитую дистинкцию между константивами и перформативами. Первые, напомним, описывают реальность, вторые самим своим произнесением совершают некоторое действие и создают реальность (например, выражая согласие вступить в брак или провозглашая начало войны). Перформативные высказывания – вовсе не языковая экзотика: вопреки распространенному среди позитивистски настроенных философов мнению, в реальной языковой практике в меньшинстве не перформативы, а как раз константивы.
Ключевая особенность перформативов — к ним неприменимы обычные истинностные критерии (truth conditions), то есть они не могут быть истинными или ложными. По Остину, перформативное высказывание может быть успешным или неуспешным (felicity conditions). Прагматические неудачи он поделил на две категории — осечки (misfires) и сознательные злоупотребления (abuses). Позже Сёрл уточнит эту идею, введя, на его взгляд, более адекватную терминологию, заменив felicity conditions на conditions of performans [Faigenbaum, 104-105].
Но затем Остин приходит к более радикальной мысли, что константивы – это разновидность перформативов. Осознав дефектность своей прежней классификации, он создаёт ей на смену более или менее целостную теорию речевых актов. В работе «Как производить действия с помощью слов», составленной на основе прочитанных в 1951-1955 гг. в Оксфорде и Гарварде лекций, Остин выделил в речевом акте три компонента: 1) непосредственное произнесение фразы, 2) цель, с которой фраза произносится, 3) воздействие произнесения фразы на слушателей. В соответствии с этими тремя аспектами он подразделил речевые акты на локутивные (произнесение), иллокутивные (цель) и перлокутивные (последствия произнесения). Локутивными актами занимается семантика, перлокутивными — теоретическая риторика. Основным же предметом своих исследований Остин сделал иллокутивные речевые акты. Тем самым он продолжил линию, начатую с изучения перформативов.
Эти идеи стали отправными для Сёрла, и тематику книги «Речевые акты» (несмотря на влияние Стросона) задал всё-таки Остин [Faigenbaum]. По словам Сёрла, именно Остин совершил важный поворот от лингвистической философии к философии языка. Если лингвистическая философия пытается решать философские проблемы «путем анализа значений слов естественных языков и логических отношений между словами», то «философия языка складывается из попыток проанализировать самые общие языковые единицы и отношения, такие как значения, референция, истина, верификация, речевой акт или логическая необходимость» [Сёрл 2004, 6]. Разница существенна: если лингвистические философы пытаются решить философские проблемы, распутывая языковые трудности, то философов языка интересует сам язык.
Но Сёрл не хочет, чтобы его считали всего лишь эпигоном Остина и охотно подчеркивает свои расхождения с Остином. Не будем перечислять эти расхождения – хотя бы потому, что дело не столько в этих расхождениях по частным вопросам, сколько в том, что «Речевые акты» в принципе не является развивающей идеи Остина работой. Вообще говоря, эта книга принадлежит к той категории бестселлеров, на которые чаще ссылаются, чем внимательно прочитывают. Распространённое мнение, будто в «Речевых актах» Сёрл излагает усовершенствованную им остиновскую теорию речевых актов, далеко от истины. И впоследствии Сёрл будет активно развенчивать этот миф, энергично дистанцируясь от Остина.
Впрочем, в распространении этого мифа отчасти повинен и сам Сёрл, давший книге именно такое название. Вряд ли он сделал это в маркетинговых целях. Нет оснований сомневаться в искренности автора, утверждающего, что он не рассчитывал на успех книги, адресованный узкому кругу профессионалов. Он не ожидал, что она будет переведена на множество языков. Дело, по-видимому, в том, что издатели просто не смогли придумать более удачного заголовка. Но в связи с этим не лишним будет напомнить, что защищенная Сёрлом в Оксфорде в 1959-м году докторская диссертация, из которой позже выросла книга, называлась совершенно в духе Фреге: «Смысл и референция» («Sense and Reference») [Searle 1969, vii].
Книга «Речевые акты», безусловно, более теоретически насыщенна, чем лекции Остина «Как производить действия с помощью слов», однако отнюдь не более систематична. Достаточно сказать, что в «Речевых актах» нет классификации речевых актов. В этом смысле лекции Остина кажутся даже более систематическими, поскольку в них таксономия речевых актов, как бы к ней не относится, всё-таки содержится. Сёрл же в «Речевых актах» сосредотачивается на другом – на подробнейшем анализе речевого акта как такового. Причём этот анализ он проводит на примере акта обещания (то есть, как он позже скажет, комиссива). Этот анализ можно обнаружить в опубликованной ещё до издания «Речевых актов» статье «Что такое речевой акт?» (1964). Позже, подвергнувшись переработке, она была включена в «Речевые акты» в виде третьей главы [Searle 1969, 54-71].
Логично было ожидать, что результатом этой переработки станет обобщение частного анализа акта обещания и экспликации правил, по которым осуществляется этот акт, на иллокутивные акты вообще. Однако Сёрл, несмотря на свою теоретическую оснащённость, оставил эти места статьи практически нетронутыми. Он лишь дополнил этот частный анализ большой сводной таблицей, в которой кратко распространил полученные результаты на другие иллокутивные акты (утверждения, вопросы, предупреждения и др.) [Searle 1969, 66-67]. Но ничего удивительного в этом нет, если исходить из того, что Сёрл и не ставил своей целью систематизацию.
Возможно, по этой же причине таксономия речевых актов, альтернативная остиновской, появилась у него лишь в 1971-м году. Она была описана в специальной статье, позже включенной Сёрлом в сборник «Значение и выражение». По словам автора сборника, в нём трактуются вопросы, которым не нашлось место в «Речевых актах». А значит, темы, собранные под обложкой «Значение и выражение», имеют второстепенный характер. Получается, что и таксономия иллокутивных актов, по крайней мере в те годы, не казалась ему задачей первостепенной важности.
Если главной задачей Сёрла была не систематизация учения Остина, что в таком случае составляет основное содержание «Речевых актов»? Взглянем на оглавление двухсотстраничной книги. Она состоит из двух частей: «Теория речевых актов» (главы 1-5) и «Приложения теории» (главы 6-8). Сама обширная глава – пятая, посвященная проблеме предикации. Посвященная проблеме референции четвертая глава немногим меньше, хотя если учесть, что седьмая глава книги тематически примыкает к четвёртой, получается, что проблеме референции в «Речевых актах» уделено больше всего места. Из восьми глав собственно анализу структуры речевых актов посвящены только вторая и третья. Но вторая – по счёту и по объёму – глава «Выражения, значение и речевые акты» также во многом посвящена референции и предикации, а также проблеме значения. Собственно говоря, это и есть основные темы книги – смысл, значение, референция, предикация. Но трактуются они несколько необычным для философии языка образом – с помощью теории речевых актов, которая, строго говоря, описана главным образом в небольшой третьей главе.
Во второй части «Речевых актов» даётся новое решение проблемы имен собственных, а также обсуждает расселовскую теорию определенных дескрипций и описывает упоминавшуюся ранее кластерную теорию имен собственных. Автор перечисляет три главные, на его взгляд, ошибки, присущие аналитической философии, поясняя, как эти ошибки решаются с помощью корректного анализа и применения речевых актов. Он доказывает, что эти ошибки возникли в результате некритического следования лозунгу Витгенштейна, что «значение есть его употребление в языке" (meaning is use).
Важна и восьмая глава «Deriving “ought” from “is”», завершающая вторую часть книги. У Сёрла к тому моменту уже была публикация с аналогичным названием. Возвращаясь к этой теме в книге, он подтверждает интерес к ней. Судя по интонации главы, он доволен, с какой легкостью созданная им концепция справляется с труднейшей, давно известной в разных изложениях (самые известные — Юма и Мура) проблеме: как от фактов перейти к долженствованию, учитывая, что в мире физических фактов просто нет места для долженствования и вообще любого вида нормативности и этики. Уже здесь он ставит и решает проблему по образцу, который будет использоваться им впоследствии при решении проблем сознания и порождения социальных институтов. Но интересно не только это решение, но и способ постановки вопроса. Достаточно привести строчки из первого абзаца этой главы: «Одно из старейших метафизических различений — это различение между фактами и ценностью. Лежащее в основе этого различения убеждение заключается в том, что ценность воспринимается в качестве порождаемой людьми и не может располагаться в мире, по крайней мере в мире камней, рек, деревьев и жестких фактов» [Searle 1969, 175]. Этот пассаж очень напоминает позднейшие противопоставления мира частиц и физических полей миру сознания, интенциональности и социальных институтов – денег, президентских выборов, футбольных матчей и пр.
Гильотина Юма – так иногда называют проблему перехода от «есть» к «должен», обсуждалась и британским философом Элизабет Энском в статье «Современная моральная философия». Решение Энском схоже с сёрловским в том, что оба призывают исключить вопросы морали из рассмотрения вопросов нормативности [Searle 1969, 188]; Энском призывает вернуться к неморализирующей этике Аристотеля. Между тем, с раздражением отмечал Сёрл, большинство известных социологов 20-го века, писавших о социальных институтах, так или иначе подчеркивали моральные аспекты возникновения и существования социальных институтов. «Кажется более интересным величественно рассуждать о таких вещах как этика и мораль, чем обратить внимание на структуру таких скромных феноменов как верования, желания, действия, значения и причины», - комментировал впоследствии Сёрл [Philosophy in a New Century, 180].
Вернёмся к ключевым темам «Речевых актов» из первой части книги. Сёрл начинает с того, что называет единицей анализа языка, его «атомом» не слово или предложение, а их продуцирование, то есть, собственно, речевой акт. Говорящий человек «высказывает утверждение или задает вопрос, отдает команду или докладывает, поздравляет или предупреждает, то есть совершает акт из тех, которые Остин назвал иллокутивными» [Сёрл 2004, 56]. Речевой акт может быть выражен вербально, а может быть изображен с помощью невербальных знаков. У этого акта обязательно есть автор: если волны на морском берегу случайно сложатся в виде того или иного слово, это не будет речевым актом.
Речевой акт состоит из трёх компонентов – акта высказывания (utterance act), пропозиционального акта и иллокутивной силы [Searle 1969, 24, 30]. Вместе они составляют полный речевой акт, однако последние два акта – пропозициональный и иллокутивный – нужно чётко различать.
Сравним следующие речевые акты:
1. Джон откроет дверь.
2. Джон откроет дверь?
3. Джон, открой дверь!
4. Хорошо бы Джон открыл дверь.
Во всех этих речевых актах можно выделить одну и ту же пропозицию: «Джон открывает дверь». Она осуществляет референцию к Джону. Предикатом является открытие двери. Но иллокутивная сила у предложений разная. В первом случае это предсказание о будущем, во втором - вопрос, в третьем – приказ или просьба и т.д. [Searle 1969, 22-23, 27].
Пропозициональный акт включает в себя предикацию и референцию [Searle 1969, 26-29]. Их нельзя смешивать, то есть нельзя считать предикацию разновидностью референции [Searle 1969, 122]. Считая в целом верным подход Фреге, Сёрл, тем не менее, не согласен с ним в том, что, подобно тому, как имя осуществляет референцию к объекту, предикативные выражения также осуществляют референцию, но не к объему, а к (неполному) понятию [Searle 1969, 97-103]. Сёрл полагает, что предикативные выражения не осуществляют референцию вовсе – скорее, они приписывают (ascribe) объекту тем или иные свойства [Searle 1969, 102].
Пропозициональный акт не может осуществляться отдельно от иллокутивного акта [Searle 1969, 25, 29]. В данном случае Сёрл следует за Остином, признавшим, что даже константивы являются своего рода перформативами (правда, Сёрл модифицирует остиновскую дистинкцию между локутивными и иллокутивными актами). Высказывания, которые можно принять за чистые пропозиции – например «Идёт дождь» – в действительности являются речевыми актами, имеющими силу утверждения [Searle 1969, 29]. Пропозициональный акт, таким образом, является продуктом абстрагирования речевого акта, однако и тот, и другой являются речевыми актами (но пропозиция не является иллокутивным актом). Продолжая абстрагирование, можно и референцию отнести к пропозициональным актам, а значит и к речевым актам [Searle 1969, 123].
Референция, впрочем, не является самостоятельным иллокутивным актом, однако входит в него как его составная часть, поскольку (за исключением возгласов вроде «Ура» и т.п.) любой иллокутивный акт сопровождается той или иной пропозицией, которая может оставаться тождественной при изменении иллокутивной силы. И референция (Джон), и предикация (открытие двери) могут остаться прежними в высказывании с различной иллокутивной силой [Searle 1969, 23], однако предикация, в отличии от референции, не является речевым актом (хотя и нет особого вреда в выражении «речевой акт предикации») [Searle 1969, 122-124].
Сёрловский анализ предикации, включающий в себя обсуждение классической проблемы универсалий [Searle 1969, 103-106], куайновского понятия «отнологических обязательств» [Searle 1969, 106-113] и других частных вопросов интересен сам по себе, но важнее подчеркнуть следующее: как и во многих других случаях Сёрл начинает обсуждение этих проблем с упоминания, подтверждения или корректировки точки зрения Фреге, которая почти всегда служит для него отправной точкой [Searle 1969, 97-103].
Референция, по Сёрлу, возможна благодаря совместному действию двух принципов – принципа существования и принципа идентификации [Searle 1969, 82]. Первый принцип утверждает, что говорящий, совершая пропозициональный в составе иллокутивного акта, осуществляет успешную референцию в том случае, если объекты, на которые он ссылается, действительно существуют. Принцип же идентификации «требует, чтобы слушающий был способен идентифицировать объект из высказывания, сделанного говорящим» [Searle 1969, 85]. Второй принцип вытекает из первого [Searle 1969, 87]. (В свою очередь принцип идентификации является следствием принципа выразимости: всё, что может стать содержанием значения, может быть словесно выражено [Searle 1969, 87-88]).
Об принцип достаточно тривиальны, однако Сёрл не видит в этом проблемы и не чувствует необходимости представить более строгую теорию референции. Такая «наивная» теория референции, встроенная в теорию речевых актах, имеет, впрочем, интересные преимущества по сравнению с многими другими аналитическими теориями референции, например, расселовской. Проблема отсылки к несуществующим объектам вроде короля Франции в эпоху республики в таком высказывании как «Король Франции лыс» решается изящнее и проще, чем у Рассела. Не нужно расщеплять исходное высказывание на ряд производных, выделяя из него экзистенциональное утверждение о существовании короля Франции с последующим признанием его ложности. В теории Сёрла это высказывание из пропозиции становится речевым актом утверждения, которое не является и не истинным и не ложным, а, так сказать, неудачным или неработоспособным: осуществить референцию к несуществующему королю Франции также невозможно, как, например, ударить его.
Но принципиально важно, что «референция возникает благодаря значению». Называя значение (meaning) первичным по отношению к референции, Сёрл подчеркивает, что следует «по пути Фреге», имея в виду, разумеется, идеи, изложенные в известной статье Фреге «Смысл и значение» [Searle 1969, 92]. Имя получает своё «значение» (то есть референцию к определённому объекту) благодаря «смыслу» (то есть некоторому ментальному содержанию). А значит, кратко описав сёрловские решения проблем референции и предикации, мы должны перейти к тому, как он препарирует ключевую проблему, ради которой и была написана книга «Речевые акты» – проблему значения (meaning).
Проблема значения, в отличии от проблем референции и предикации, находится не на периферии анализа речевых актов, а в самом его центре. Значение возникает благодаря наличию у говорящего определённых намерений. Намерения связаны с действиями – в данном случае с речевыми действиями или актами [Searle 1969, 54-71]. Речевые акты, как и любые другие действия, осуществляются по правилам так же как, к примеру, движения фигур в шахматах (иллюстрация Витгенштейна) или допустимые передвижения игроков на футбольном поле. Этот аспект недооценивал Остин, но для теории Сёрла он один из центральных (В свою очередь правила предполагают наличие социальных институтов – это ещё один важнейший аспект, который, как отмечает Сёрл, был не замечен Остином). Сёрл эксплицирует эти правила, то есть выявляет необходимые и достаточные условия «для совершения некоторого конкретного вида иллокутивного акта». По его словам, он выступает здесь первопроходцем: витгенштейнианцы, много пишущие о правилах, практически никогда не пытались эти правила явно сформулировать [Сёрл 2004, 57-58, Searle 1969, 54].
Но чтобы описать речевой акт как правилоособразный, нужно сначала понять, о каких, собственно говоря, актах идёт речь. Остин, напомним, расщеплял речевой акт на три акта – локутивный, иллокутивный и перлокутивный. Локутивный акт он, в свою очередь, разделял на фонетический, фатический и ретический акты. Это не отдельные акты, а, как подчеркивал Остин, результаты абстрагирования целостного речевого акта. Сёрл иначе препарирует структуру речевого действия. Во-первых, считает он, перлокутивный акт вообще не является речевым актом. Перлокутивный акт - это всего лишь эффект, который оказал на слушателя иллокутивный акт. Возможен перлокутивный акт, вообще не являющийся языковым, то есть произведенный без единого слова. Причина же, по которой Остин не понимал истинной разницы между локутивным и перлокутивным, видится Сёрлу в том, что его наставник неверно трактовал разницу между прямыми и косвенным речевыми актами [Faigenbaum, 103, 106]. Остиновское разграничение между локуцией и иллокуций также неточно. Вместо него Сёрл вводит разделение на пропозициональный акт и иллокутивный акт. Ретический акт пересекается с иллокуцией и поэтому должен быть отброшен, о чем Сёрл писал в специально посвященной этой проблеме статье «Локутивные и иллокутивные акты у Остина» (1968).
Правила, по которым осуществляются речевые акты, Сёрл поясняет на примере одной разновидности иллокутивного акта – акта обещания (впрочем, в конце третьей главы «Речевых актов» он показывает, как эти результаты можно распространить на других виды иллокутивных актов). Девять условий, необходимых для успешного продуцирования акта обещания, он сводит к пяти правилам иллокутивного акта обещания:
1. Правило пропозиционального содержания. Акт обещания P «должен произноситься только в контексте предложения или большего речевого отрезка, произнесение которого предицирует некоторое будущее действие».
2. Подготовительное правило (a). «P должен произноситься, только если слушающий H предпочёл бы совершение субъектом S акта A не совершению им A и S убеждён, что H предпочёл бы совершение субъектом S акта A несовершению им A».
3. Подготовительное правило (b). «P следует произносить, только если ни для S, ни для H не очевидно, что S совершит A при нормальном ходе событий».
4. Правило искренности. «P следует произносить, только если S намерен совершить A».
5. Существенное правило. Произнесение P считается принятием обязательства совершить A [Сёрл 2004, 73].
Не все правила имеют одинаковый статус: в то время как первые четыре правила можно считать регулятивными, пятое Сёрл относит к конститутивным и считает самым важным. Суть этого правила он объясняет так: «Говорящий намерен вызвать определённый иллокутивный эффект посредством подведения слушающего к опознанию его намерения вызывать этот эффект, и при этом он намерен обеспечить такое опознание благодаря существованию конвенциональной связи между лексическими и синтаксическими свойствами произносимой им единицы, с одной стороны, и производством этого эффекта – с другой». В основе этого правила лежит грайсовская формулировка, скорректированная Сёрлом [Сёрл 2004, 71].
Существенное правило осуществляется по формуле «произнесение P считается Y-ом». Философ поясняет, что «семантику языка можно рассматривать как ряд систем конститутивных правил и что иллокутивные акты суть акты, совершаемые в соответствии с этими наборами конститутивных правил» [Сёрл 2004, 60]. То, что существенное правило и конститутивные правила вообще напоминают тавтологии, Сёрла не пугает, даже напротив: «возможность истолковать правило как тавтологию является признаком, по котором данное правило может быть отнесено к конститутивным», пишет он [Сёрл 2004, 59].
Конститутивные правила и формула «X считается Y в условиях C» будет играть огромную роль для всех блоков будущей философской системы Сёрла, но в особенности для его социальной онтологии. Дистинкция между двумя видами правил связана с другой дистинкцией – между жесткими (brute) и институциональными фактами, которое описывается во второй главе «Речевых актов» и автором которого является Э. Энском. Впоследствии это различение будет положено в основу социальной онтологии Сёрла, но уже в 1960-х годах философ пришёл к тезису, что язык является – институциональным фактом, а также основой других институциональных фактов и социальных институтов вообще. Институциональные факты связаны с конститутивными правилами, которые, в свою очередь, ответственны за возникновение значения, что переводит производимые человеком слова из потока изначально бессмысленных звуков в набор осмысленных высказываний.
Первая книга Сёрла ответила не на все вопросы, стоящие перед теорией речевых актов. За пределами рассмотрения остались следующие проблемы: таксономия иллокутивных актов, косвенные (indirect) речевые акты, буквальное значение и зависимость от контекста, художественный вымысел, метафоры и ряд других. Они составили содержание сборника статей «Выражение и значение» (1979).
Важнейшая статья сборника – первая по счёту. Она посвящена таксономии иллокутивных актов. Впервые этот текст был опубликован в 1971 году, спустя два года после выхода в печать «Речевых актов», в которых, напомним, Сёрл обошел этот вопрос молчанием.
Остиновская таксономия речевых актов Сёрла не устраивает по ряду причин. Остин полагал, что число различных типов иллокутивных актов может исчисляться тысячами. Классифицировать их так же трудно, как и языковые игры Витгенштейна, считавшего, что язык будто бы способен продуцировать бесконечное количество типов высказываний — если это утверждение верно, любые классификации заранее обречены. В «Голубой и Коричневой книгах» Витгенштейн приводит списки языковых игр, но там эти списки носят нарочито несистематический характер. Остин тоже не видел в этом трагедии, считая бессистемный стиль философствования чуть ли не основной своей заслугой.
(Хотя Остин и Витгенштейн часто мыслили в сходном направлении, на личностном уровне они были полными антагонистами. Когда у Остина спрашивали мнение о работах Витгенштейна, он пренебрежительно отвечал: «It’s just loose!» [Faigenbaum, 25]. Хотя Остина и Витгенштейна часто перечисляют через запятую как двух основоположников школы обыденного языка, по словам Сёрла, хорошо знавшего Остина лично, нельзя представить более контрастные личности: Витгенштейн был склонен к мистике, в то время как Остин всегда оставался типичным представителем среднего класса Англии, классическим профессором классического британского университета, чопорным, склонным к упорядочиванию и совершенно равнодушным к какой бы то ни было мистике).
Кроме того, Сёрл не разделял уверенность Остина, что дистинкции, на которых можно построить таксономию речевых актов, уже как бы заложены в самом языке [Faigenbaum, 102-103].
Тем не менее в изданной посмертно книге Остина «Как производить действия с помощью слов» всё-таки предложена достаточно компактная классификация:
1) Вердиктивы (хвала, критика, обвинения и т.д.),
2) Экзерситивы (выражение власти, прав на что-то, пропаганда чего-то),
3) Комиссивы (возложение на говорящего обязательств),
4) Бехабитивы (поздравления, извинения и т.д.)
5) Экспозитивы (указания на свою роль в коммуникации) [Searle 1979, 8-9].
Принцип деления, используемый здесь Остином, довольно смутен. Это не чёткие категории, а, скорее, условные ячейки, отмеченные теми или иными коммуникативными ситуациями. Вместо того, чтобы найти структурные свойства речевых актов и положить их в основу таксономии, Остин совершил, с точки зрения Сёрла, следующую ошибку: смешал глаголы (verbs) и действия (acts). Вследствие чего количество речевых актов совпало с числом иллокутивных глаголов, почерпнутых из словарей. В результате классификация фактически выродилась в список. Таким образом, Сёрл не разделил уверенность Остина в том, что дистинкции, на которых можно построить таксономию речевых актов, уже заложены в самом языке [Faigenbaum, 102-103].
Сёрл поясняет, что для классификации речевых актов использует «эмпирическую» методологию, то есть речь не идёт о строгой дедукции.
(Хотя философия языка Сёрла очень востребована в среде профессиональных лингвистов, сам Сёрл, в конце главы «Косвенные речевые акты» книги «Значение и выражение» четко формулирует отличие своего метода от методов, используемых лингвистами. Философ, объясняющий то или иное явление, пишет он, ищет необходимые и достаточные условия; лингвист же ищет структурные правила, создающие данное явление [Searle 1979, 56]).
С другой стороны, добавляет Сёрл, его «эмпирическую» методологию можно подтвердить и на теоретическом уровне, показав связь между речевыми актами и интенциональностью, являющейся мостом между мозгом и внешним миром. Такой ход, с одной стороны, прокладывает дорогу от исследований языка к изучению сознания, а с другой укрепляет саму теорию речевых актов.
Сёрл берёт за основание классификации не перечень английских глаголов и не смутные лингвистические интуиции, как это делал Остин, а понятия иллокутивной цели (point), условий выполнимости (conditions of satisfaction) и направления соответствия (direction of fit) [Searle 1979, 5], которые, кстати, отсутствуют в «Речевых актах».
Понятие иллокутивной цели помогло Сёрлу освободиться от нежелательных последствий элиминации перлокутивного акта. Остин не проводил такого четкого различения иллокутивных и перлокутивных актов, как это позже сделал Сёрл. Перлокутивный акт содержал указания на эффекты, производимые речевой деятельностью, а, следовательно, и на цели речевой деятельности. Сёрл отказался от этой идеи. По его словам, цель может иметь только иллокуция, но не перлокуция. И чтобы подчеркнуть эту мысль, а заодно более четко отделить иллокутивные акты от перлокутивных эффектов, он и применил понятие иллокутивной цели.
(Понятия иллокутивной цели и направления Сёрл заимствовал. Первое придумал философ и теоретик искусства Александр Сесонске (Alexander Sesonske), употребивший его в статье «Перформативы» (1965). Автор второго – Э. Энском).
Сёрл соглашается с Остином, что традиционное условие истинности, применимое к предложениям, неприменимо к перформативам, а значит и к речевым актам. Условия выполнимости восполняют пробел, образующийся после отказа от условий истинности. Направление соответствия указывает на то, в каком направлении осуществляется воздействие при порождении речевого акта – от мира к словам (world-to-word) или от слов к миру (word-to-world).
Что же касается иллокутивной цели, то это понятие отражает иллокутивную функцию речевого акта. Вообще говоря, иллокутивная цель (illocutionary point) – главный компонент иллокутивной силы, но всё-таки это разные понятия. У команды и просьбы одинаковые иллокутивная цель, но разная иллокутивная сила [Searle 1979, 3]. Но иллокутивная сила тоже не является краеугольным камнем теории речевых актов. Как пишет Сёрл, иллокутивная цель должна объясняться, исходя из «существенных условий» речевых актов [Lepore 1991, 81].
В общей сложности Сёрл описывает двенадцать категорий, с помощью которых можно отличать одни речевые акты от других [Searle 1979, 2-8]. Они отчасти перекликаются с условиями совершения речевого акта, описанными ещё в книге «Речевые акты»: условия входа-выхода (input-output conditions), подготовительные условия (preparatory conditions), условия пропозиционального содержания (propositional content conditions), условия искренности (sincerity conditions) и существенные условия (essential conditions) и др. Однако основой для таксономии речевых актов являются существенные условия [Searle 1979, 2, Lepore, 81].
Варьируя иллокутивную цель (связанную, как было сказано, с существенными условиями), направление соответствия и условия искренности, мы получаем пять разновидностей речевых актов:
1) Ассертивы (assertives): утверждения, заявления, уверения и т.д. Отражают положение дел в мир (states of affaires). Например: «В комнате открыты все окна».
2) Директивы (directives): приказы, просьбы и т.д. Выражают стремление человека воздействовать на мир, побудив другого человека к определенному действию. Например: «Откройте все окна в комнате».
3) Комиссивы (comissives): обещания, клятвы и т.д. Отражают готовность и обещание человека взять на себя определенные обязательства. Например: «Я открою все окна в комнате».
4) Экспрессивы (expressives): извинения, благодарности и т.д. Выражают эмоциональное состояние человека. Например: «Мне душно в этой комнате с закрытыми окнами».
5) Декларативы (declaratives): объявления войны, согласие вступить в брак и т.д. Осуществляют определенное действие в силу продуцирования самого речевого акта; причем положение дел меняется в соответствии с содержанием декларации в момент ее произнесения (в целом это понятие соответствует тому, что Остин называл перформативами, противопоставляя их константивам). Например: «Отказываюсь открывать окна в комнате».
(Наблюдательный Барри Смит заметил, что, в то время как для Остина излюбленным примером речевой деятельности всегда были извинения (классическая статья 1956-го года "A plea for Excuses: The Presidential Address"), Сёрл чаще всего иллюстрирует свою концепцию на примере обещаний (promises) (столь же классическая статья 1965-го года "What is a speech act?", параграф "How to promise", а также третья глава в "Речевых актах").
Ассертивы имеют направление от слов к миру, директивы и комиссивы — от мира к словам, декларативы имеют двойное отношение (от мира к словам и в то же время от слов к миру), а экспрессивы не имеют направления соответствия вообще (null direction of fit). В позже разработанной социальной онтологии Сёрла особую роль будут играть декларативы.
Также в сборнике «Выражение и значение» заслуживает внимания статья, посвященная проблеме буквального значения (literal meaning). В ней впервые появляется идея Фона (Background), которая позже, эволюционируя и усложняясь, будет играть всё большую роль в философии Сёрла [Searle 1979, 117-136]. В статье оспаривается распространенная точка зрения, что буквальное значение любого предложения может быть определено без указания на какой бы то ни было контекст или, что-то же самое, при нулевом (zero, null) контексте.
Пока Сёрл пишет о Фоне с маленькой буквы: «В целом понятия буквального значения предложения имеет смысл только относительно множества контекстуальных или фоновых допущений» [Searle 1979, 117]. Он подчеркивает, что это справедливо не только для индексикальных, но и для любых утверждений. (На первый взгляд этот тезис противоречит принципу выразимости, и французский философ Франсуа Реканати посвятил этому вопросу обстоятельную статью «Пределы выразимости», в которой, в частности, разделил локальную и глобальную выразимость [Barry Smith, 189-213]. Он отмечает, что расширение принципа зависимости от Фона на все интенциональные состояния призвано спасти принцип выразимости, который он называет «сердцем» ранней сёрловской теории речевых актов. Однако, по мнению Реканати, спасти принцип выразимости Сёрлу не удалось, что только увеличило разрыв между его ранними взглядами, основанными на этом принципе, и последующими работами [Barry Smith, 211]).
Но Фон – это уже тема философии сознания Сёрла, и сборник «Выражение и значение» стал мостом к ней. Большинство идей Остина (а также Стросона и Грайса) остались на другом берегу. Приступая к разработке теории интенциональности, Сёрл захватил в эту сложнейшую дорогу – сложнейшую, по его собственному признанию – только самое необходимое.
Литература:
Searle J. R. Speech Acts: An Essay in the Philosophy of Language. Cambridge, 1969.
Searle J.R. Expression and Meaning. Cambridge University Press, 1979.
Searle J.R. Intentionality: An Essay in the Philosophy of Mind. Cambridge, 1983.
Searle J. R. What is language: some preliminary remarks // John Searle`s Philosophy of Language. Force, Meaning, and Mind, edited by Savas L. Tsohatzidis. Cambridge, 2007.
Searle J.R. Philosophy in a new Century. Cambridge University Press, 2008.
John Searle and his Critics, by Ernest Lepore and Robert van Gulick, Cambridge, 1993.
Философия языка. Ред. Дж.Р. Сёрл. М., 2004.
Сёрл Дж. Открывая сознание заново. М., 2002.
Сёрль Дж. Р., Вандервекен Д. Основные понятия исчисления речевых актов // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVIII. М., 1986.
Сёрль Дж. Р. Что такое речевой акт?; Косвенные речевые акты; Классификация речевых актов // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVII. М., 1986.
Сёрль Дж. Р. Метафора // Теория метафоры. М., 1990.
Sesonske A. Performatives. 1965. Journal of Philosophy 62 (17):459-468.
Остин Дж. Три способа пролить чернила. СпБ, 2006.
Остин Дж. Избранное. - М.: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги, 1999.
Fotion N. John Searle. 2000.
Faigenbaum G. Conversations with John Searle. 2001.
Grice P. Studies in the Way of Words. Harvard University Press, 1991.
Ransdell J. Constitutive Rules and Speech-Act Analysis. The Journal of Philosophy, Vol. 68, No. 13 (Jul. 1, 1971), pp. 385-400.
Lee Wai-pik Dora. Speech acts: a critical examination of some aspects of Searle's theory. Hong Kong, 1976.
Boer S.E. On Searle's analysis of reference. Analysis, 1972.
Doerge Fr. Illocutionary Acts. Austin`s Account and What Searle Made Out of It.
Schuhmann K., Smith B. Elements of Speech Act Theory in the Work of Thomas Reid, History of Philosophy Quarterly, 7 (1990), P. 47–66.
Smith B. Towards a History of Speech Act Theory, in A. Burkhardt (ed.), Speech Acts, Meanings and Intentions. Critical Approaches to the Philosophy of John R. Searle, Berlin/New York: de Gruyter, 1990, P. 29–61.
Smith B. Introduction to Adolf Reinach, ‘On the Theory of the Negative Judgment’, in Barry Smith (ed.), Parts and Moments. Studies in Logic and Formal Ontology, Munich: Philosophia, 1982, P. 289–313.
Пассмор Дж. Современные философы. М., 2002.
Бенвенист Э. «Аналитическая философия и язык», «О субъективности в языке», «Делокутивные глаголы» // Общая лингвистика, М., 1974. С. 292-310, С. 320-328.
Витгенштейн Л. Голубая и коричневая книги. Предварительные материалы к «Философским исследованиям». Новосибирск, 2008.
Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы. Часть 1. М., 1994.
Стросон П. Ф. Идентифицирующая референция и истинностное значение / Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 13.- М.: «Радуга», 1982. — С. 109-133.
Стросон П.Ф. О референции / Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 13.-М.: «Радуга», 1982.-С. 55-86.