Петька метался по дому как угорелый. Голова раскалывалась, руки дрожали. Подбежал к столу, вылил со всех бутылок остатки в стакан, выпил полутора глотками. Но не погасил разрывающий его на части страх. В голове мелькнуло, что надо бежать к бабе Вале по чекушку самогона, чтобы этим привыкшим пойлом все же заглушить страх. Сгореть бы без остатка, чтобы и пепел его не нашли! Только, чтобы больше не видеть застывшие глаза сыночка, не услышать крик Валентины, не отвечать на вопросы: «Как он превратился в сыноубийцу?»…
Последнее, что он помнит, как друг Вовка сказал, чтобы он угомонил орущего сына. А он зашел в спальню и попросил сына успокоиться:
- Юра, не ори, не мешай папке отдыхать. Что, у тебя зубы болят? Я понимаю, брат, растут. Терпи! Вот возьми, жуй и станет легче.
Ткнул сыну в рот бутылочку с остатками в ней молока и вышел к дружкам. Но не прошло и десяти минут, как Юра снова заплакал. Собутыльники выразили недовольство его сыном. И он, чтобы угодить единомышленникам по «отдыху», пошатываясь, пошёл успокаивать сына. Это он помнит. А дальше, словно в преисподнюю провалился, – тьма. И никаких воспоминаний.
Утро возвратило к ужасающей реальности, но не возвратило к тому, что произошло в спальне. Мыслить адекватно не мог. В кроватке лежал мёртвый их, любимый с Валей, сыночек. Его лицо закрывала большая подушка. На полу осколки бутылочки, раздавленной грязным ботинком. На них чётко видны отпечатки его обуви.
Протрезвел, как только осознал, что собственными руками задушил сына. Руками, которые несли первенца с роддома, убаюкивали его, обнимали…
Зачем-то снова накрыл личико подушкой и выбежал на веранду. Схватил веник, совок, убрал остатки бутылочки, вымел всё. Выбросил в мусорное ведро бутылки и остатки пиршества, зачем-то закрыл шторами окна. Посмотрел на часы. Шесть часов сорок пять минут. В начале девятого с дежурства возвратится Валентина. А сын мёртв.
Затуманенный, от постоянного пьяного угара мозг лихорадочно искал выход из создавшегося положения. О сыне почему-то уже не думалось. Его нет. А как быть ему? Что делать, как смотреть жене, людям в глаза? Выход – пожар! Всё сгорит и никаких следов. А он, где будет он в это время? Или и ему заживо сгореть вместе с сыном, всем нажитым и домом? Нет, он не сможет заживо гореть. Не выдержит. Бывало, выл, когда самогон жёг внутренности, а тут настоящий огонь на живом теле. Нет, не выдержит он этого огня.
А душа то, как болит! Сердце билось с такой скоростью, как будто старалось обогатить кровь кислородом, возвратить её к былому состоянию, когда она от любви, счастья и радости кипела. И не жгла, а грела. Что ему не хватало?!
В висках стучало, словно дятел голову долбил. Пальцы рук немели, как будто в них воткнули тысячу игл. Боли не чувствовал. Он вообще больше ничего не чувствовал.
Все дальнейшие действия происходили как в замедленной съёмке.
Встал со стула, отыскал большую китайскую клетчатую сумку и положил в неё сыночка, одев на него новую одежду, завернул бездыханное тельце в ослепительной белизны простынь, и вышел из дома, забыв закрыть дверь на замок.
Искали отца с сыном всем селом. Через неделю нашли в лесополосе. Отец висел на ветке большого дерева, рядом с могилкой сына. К стволу была прислонена лопата и засохшие на ней несколько веточек полевых цветов, которые Павел выкопал и пересадил на могилку Юры.
Валентина в двадцать пять стала седой как лунь. После похорон мужа и сына уехала из посёлка, оставив дом и всё в нём, взяв с собой только большой полиэтиленовый пакет. О его содержимом никто не знал. Валя больше не общалась с друзьями, соседями. Вышла из дома и ушла в никуда.
Через несколько месяцев приехали в село её дальние родственники, продали дом. Но на вопросы о Валентине отвечать не захотели.
Больше Валентину никто из односельчан не увидел и о её судьбе не услышал…
21.112016
17:31.