Михайловское-Пушкинские горы
На улице я долго разговаривала с Глебом Сергеевичем Лапшиным, мы говорили о Марии Николаевне Ермоловой, об актрисе Ольге Гзовской, о многом. Глеб Сергеевич сказал: «Женщины стареют с 40 лет, мужчины с 50 лет».
Мимо нас прошёл брат Осипа Мандельштама – Евгений Эмильевич, высокий седой барин с интересным породистым лицом, с голубыми глазами. Он долго смотрел на Глеба Сергеевича, проходя мимо нас. Разговор наш с Глебом Сергеевичем происходил около книжного магазина.
Читаю о Блоке. «Наследника нам не оставил он». Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Пастернак – не наследники». (Почему? 2010 г.)
Зашла к Глебу Сергеевичу, он лежал на постели, спросил: «Это доктор?», - имея в виду меня. Он пошутил, что тоскует обо мне, сказал, что очень чувствует людей. Недавно после панихиды в храме он: «Кто-то обо мне помолится, когда я умру?»
Хочется романтики, поэзии, трепета сердца.
В 28 лет Блок пишет о своей старости. Он, как Лермонтов, рано узнал людей. Щемит сердце от Блоковских стихов. Как я люблю его. Бедный, как он страдал все годы. В любви должны быть равенство, свобода и отвага.
Блок: «Чехова принял всего, как он есть, в пантеон своей души и разделил его слёзы, печаль и унижение». «Я надеюсь всё-таки оставаться человеком и художником. Если освинеют все, я на всех плюну и от всех спрячусь».
Чехов о Венеции: «Русскому человеку бедному и приниженному, здесь, в мире красоты, богатства и свободы не трудно сойти с ума. Хочется навеки здесь остаться, а когда стоишь в церкви и слушаешь орган, то хочется принять католичество».
Не хочу быть экскурсоводом. Страстишки человеческие в разгаре, а я хочу покоя, чистоты и тепла. Здесь этого нет, здесь легко осуждают друг друга.
Кто–нибудь, любя свою родину, писал ли о ней так, как Блок после приезда из-за границы: «Я ослепительно почувствовал, где я, это она – несчастная моя Россия, заплеванная чиновниками, грязная, забытая, слюнавая, всемирное посмешище. Здравствуй, матушка!»
Моя подруга говорит о ком-то: «Наговорив друг другу кучу мерзостей, - она меня в порошок стирала, а я её, мы помирились».
По рассказам Глеба Сергеевича отец Валентин Амфитеатров очень горевал о том, что его сын неверующий, много плакал и ослеп от слёз. Глеб Сергеевич видел как-то на Пасху лицо отца Алексея Мечёва, лицо его было таким духовным и светлым, что Глеб Сергеевич был поражён.
Отец Алексей Мечев был прозорлив. Во время службы однажды ему помогал его сын отец Сергий, несколько раз отец сказал сыну, чтобы он надел скуфейку, как только отец Сергий её на голову надел, чуть ли не в тот же миг со стены сорвалась икона и упала ему на голову.
Мы ещё вспоминали с Глебом Сергеевичем Владыку Антония Блума. Глеб Сергеевич сказал: «Кто помолится обо мне, когда я умру?». Он поведал мне о своей сестре, она не верила в Бога. Когда она скончалась, Глеб Сергеевич отпел её, пошёл к ней на могилу, постоял и услышал тихий голос сестры: «Спасибо, Глебушка».
Глеб Сергеевич читал присутствующим свою статью о Есенине. И то и другое мне понравилось: статья – поэзией, своеобразием мышления, языка и стиля, чтение – благородством и выразительностью.
Голос Глеба Сергеевича, несмотря на его весьма пожилой возраст, молодой, страстный, глубокий. Этот человек мне всё более интересен, у нас взаимная симпатия друг к другу. Наши души разговаривают безмолвно, чего нет у нас с другими людьми.
«Откуда Вы, прелестное дитя?», - спросил меня у подъезда Глеб Сергеевич, он продолжал: «Я же в Вас влюблён. Предлагаю Вам руку и сердце». Все смеялись над этой его шуткой.
Если бы я была святой, молитва моя имела бы силу.
Был у нас с Инарой Глеб Сергеевич, читал о Пушкине и Оскаре Уайльде. Мне нравится, как он говорит, он человек старой культуры, хорошего воспитания, талантливый, обаятельный.
Много сегодня говорили с Володей Самородским о Ване Клиберне, о Мстиславе Растроповиче, о певце из Ленинграда с дивным голосом Олеге Погудине, говорили о животных, о насекомых, о кактусах, об Альберте Швейцере. Володя помнит всё, что я раньше рассказывала ему, я обрадовалась этому.
В храме видела Глеба Сергеевича, мы с ним съели пополам освященное яблоко. Мне с ним легко, как с родным человеком. Какая-то общность душ? Вчера он говорил Инаре, чтобы она деликатно сказала мне, чтобы я не связывала свою судьбу с Володей, рассказывал ей страшные вещи про своего соседа-алкоголика.
Я заснула днём, проснулась со странными мыслями в голове: земля наша показалась мне ничтожной пылинкой в Космосе, и человеческая жизнь ужели стоила того, чтобы СЫН БОЖИЙ БЫЛ РАСПЯТ НА КРЕСТЕ?
Приходил Глеб Сергеевич, мы долго разговаривали с ним. Я не знаю ещё своей души, её падений, взлётов, её возможностей. Есть в ней неведомая мне сила. Сейчас у меня такое ощущение, будто я внутренне пригвождена к кресту, сердце истекает кровью. Я что-то искупаю сейчас.
Я спросила Глеба Сергеевича, много ли он в своей жизни встречал трагических натур. «Нет. Ахматова – начало Апполона, Цветаева – трагическая, Дионисиевское начало, Пушкин – Апполона, Лермонтов - Дионисия».
«Есть ли у нас народ?», - спросила я. «Нет». «А Марфа Ивановна?» «Таких мало осталось». «А мы с Вами?» Глеб Сергеевич: «Мы – не народ. Мы - интеллигенты».
У каждого человека своя Голгофа. Страшно жить. Какое одиночество.
«Когда не вглубь сердец разбитых,
Куда Христу сойти?»
Прощайте, Святые Горы (Половина жизни моей кончена). Стояла у могилы Пушкина – это место святое. Со Светой Мельниковой экскурсоводом еду в Питер. Тоскливо смотреть на людей. Моя родина на Небе.
Питер
Моя двоюродная сестра проницательна, во многом она права, но она меня не совсем понимает.
Встретилась я с экскурсоводом Тамарой Артемьевой второй раз в жизни, нам есть о чем говорить. Она сказала мне: «Я не хочу тебя терять». И я никого не хочу терять. Она думает о самоубийстве, это для неё и сладостно и свет. Я объяснила ей, что с этим надо бороться.
Виделась с Лютей и её дочерью Леной, рисовала Лену, у неё изумительные глаза. Пела свои песни, голос был у меня гибкий и выразительный, в такие минуты петь для меня – наслаждение.
Была у Гриши Ковалёва, читала ему вслух стихи Баратынского, Вити Мамонова, Станислава Красовицкого. Мы с ним встречаемся так, как будто расстались 3 минуты назад. Он чуток и хитёр. Говорит громко, ругается, каламбурит.
Пустынька под Елгавой в Латвии
Еду в Монастырь к отцу Тавриону. Он меня узнал, сказал: «С приездом», лицо у него доброе, он улыбается. Проверяют паспорта, расширили столовую. Кто-то говорит: «Раньше корову имели, свиней, хлеб делали, шесть детей имели, вышивали, ткали – всё успевали. Пожалста, пожалста... А сейчас – бельё в прачечную, детей в ясли, хлеб в магазине покупаем, а времени всё нет и ругаемся. Во как времечко на времечко не сходится. Не благословлённые, не крещённые, не венчанные. Один ребёнок, а молока нет. Вот как без благодати Божией». Ещё: «Ни крестов, ни постов, ни моления – и жизни нет».
Хочу молчать. В 3 часа была у Батюшки, он прост в обращении, с ним легко себя чувствуешь. Я рассказала ему о Володе. Батюшка сказал, что это у него страсть (пьянство), сказал, что ничего случайного нет, записал его имя, чтобы о нём помолиться. Денег с меня не взял. Об отце Дмитрии Дудко он сказал: «В наше время – терпи и молчи. А иначе хуже сделаешь. Поторопился он».
Когда я не люблю людей, я во мраке.
мой рисунок - Лис, Лисёнок