VI
Во второй половине ноября в учебный центр прибыли находившиеся до того на сборах «духи» - младшие сержанты второго периода службы, командиры отделений. Таким образом, составы подразделений были полностью укомплектованы, и теперь ждали начала учебного периода. Ждали, разумеется, активно, не давая нашему брату ни минуты успокоения. Роли заводил в нашем взводе исполняли: замкомвзвода Дорохин, он же командир первого отделения; Арбенин, командир второго, он же по совместительству старший ротный писарь; и, наконец, Максаков, новоиспеченный «обрез», с энтузиазмом принявший командование отделением третьим.
Последний являлся полуторагодичником; он призвался после окончания какого-то вуза и был самым старшим в роте из числа срочников. Отнюдь не дурак – хорошо разбирался в технике, быстро соображал и был начитан. Только в облике его имелось нечто, не вызывающее доверия и заставляющее держаться от него на расстоянии. И делововсе не в образованности и снобизме, которые будто накладывали некий лоск высокомерия на его, казалось бы, достаточно невзрачный вид. Всё заключалось в его взгляде: он чаще всего смотрел исподлобья, словно надувшееся от зависти или обиды дитя. При этом его маленькие глазки блестели настороженно и оценивающе.
Лично мне никогда не были симпатичны люди с маленькими глазками. Впоследствии неприязнь к Максакову получила объяснение, но это обнаружилось только через два месяца. А пока что мы, ничтожества, безропотно подчинялись его командам, мечась, падая, ползая и отжимаясь... Как видно, власть одного человека над другими – своего рода наркотик, развращающий и калечащий чувствительную и эластичную душу еще не сформировавшейся личности. Было невыносимо противно, когда этот «обрез» ледяным меланхоличным голосом взывал:
- Второй взвод! Сигарету мне!..
«Духи» лезли из кожи вон, стараясь угодить начальству и доказывая, что их не зря назначили младшими погонщиками кракауских нижних чинов. Первые дни «замков» даже забавляло их услужливое рвение. Особенно выделялся своим рвением Подпалый из первого взвода, вызывая даже у курсантов плохо скрываемую усмешку. Однажды, стараясь на личном примере наглядно показать, как следовало бы петь в строю, Подпалый замаршировал на месте перед всей ротой, завывая про серую шинель. Тут он явно переборщил: задние ряды строя беззвучно тряслись от сдержанного хохота, потому что в этот момент он явно напоминал «разведчика» Манцева, исполнявшего «Катюшу» на потеху «старикам». Но тем дело не кончилось: Головач, присутствующий на этой ярмарке тщеславия, назначил младшего сержанта Подпалого штатным ротным запевалой, к великому облегчению личного состава.
Внешне «духи» отличались от курсантов лишь двумя лычками на погонах, щитообразными значками, подтверждающими квалификацию воинской специальности, да еще, пожалуй, формой шапки, приближенной к квадратной, ежели глядеть сверху. Чтобы головной убор выглядел по-молодецки, в него запихивали стопку книг (желательно квадратного формата, например, Воинский Устав) и начинали прессовать этот меховой кубик по бокам утюгом. Многие шутили, что в данном-де случае имеется практическое применение теории военного коммунизма.
В Кракау строго соблюдался негласный этикет, согласно которому обмундирование подгонялось в соответствии с периодом службы. Первые полгода – всё строго уставное, никаких отклонений, а уж в учебке подобное было бы и вовсе святотатством. На втором периоде допускались шапочные операции, да и то – для командиров отделений. «Лимоны», или «черпаки», уже имели право ушивать форму и ходить с расстегнутым на воротнике крючком, слегка выгибать бляху на поясном ремне и кокарду на шапке. Ну а «старики» всё это заметно усугубляли, зачастую переходя комические грани: ушивались так, что армейское галифе иногда напоминало балетное трико, головные уборы носили чуть ли не на затылке, гимнастерки расхристывали до пупа, а ремни спускали до бедер. У Фуренко согнутая в полумесяц бляха свисала так низко, что представляла реальную угрозу его будущему потомству. Вершиной же дембельского щегольства являлись сапоги, с помощью топленого сапожного крема и опять-таки утюга приобретавшие иногда такой вид, что ими не побрезговали бы иные провинциальные модницы. Выделка дембельских сапог требовала изящества и филигранного искусства. В частях находились умельцы, которые активно промышляли этой деятельностью и за умеренную плату могли сотворить маленькое чудо: после их обработки изделия если и не конкурировали с Версаче, зато можно было с уверенностью сказать, что немало товаров отечественной обувной промышленности выглядели убого и топорно, если бы оказались рядом с детищами солдатских кустарей.
Офицеры на подобные нарциссования своих подчиненных глядели сквозь пальцы, поскольку и сами не желали выглядеть огородными пугалами на фоне западноевропейского люда.
Итак, по внешнему виду солдата в Кракау можно было безошибочно распознать, сколько он прослужил. В войсках же всё было несколько иначе: там служило много азиатов и кавказцев, глубоко плевавших на все уставы и тем паче – негласные этикеты. Немалая часть этого контингента сводило всё к опостылевшей фразе «моя твоя – не понимай». Здесь среди курсантов и бубтян не попадались даже прибалты, по крайней мере в описываемый период. Лишь сыновья трех братских славянских народов, грызущие друг другу поджилки и тем самым дающие возможность смуглой и узкоглазой братии взбираться себе на спины и достаточно прочно там восседать.
К концу ноября все уже достаточно хорошо друг дружку изучили для того, чтобы лепить каждому определенные условные ярлыки. Как это часто бывает в подобных коллективах, довольно быстро стали образовываться сгустки элитарно-кланового характера, этакие незримые социально-иерархические ступеньки, наподобие феодальных лестниц с вассалами и сюзеренами. Только на этот раз уже без сержантского вмешательства, исключительно в среде «детей Кракау». Что-то подобное имело место и в городских трущобах средневековых времен: свои короли нищих и воров, свои шуты и изгои. Здесь, правда, существовал некий стадно-демократичный оттенок: наличие крепких мышц и хорошо подвешенного языка хорошо помогало в убогой карьере курсантского авторитета.
Примерно тогда ко мне однажды подошел один из таких авторитетов – нагловатый и пройдошный уроженец Ставрополья Круглов. Кое-кто из нашего взвода уже и побаивался его, а многие уважали за сварливый нрав и благосклонность со стороны лычконосцев. Он отвел меня в сторонку и произнес следующее:
- Слышь, братан, сделай доброе дело. В общем, надо кому-то поухаживать за дорохинским котелком. Ну, там, набирать ему пайку, подшуршать за столом как следует, мясцо поцивильнее отобрать... Потом на мойке толково отскоблить, почище... Ну, ты понимаешь...
Я кивнул:
- Ясно. Только у меня вряд ли получится. «Шуршать» ведь никогда не пробовал, не сумею... А тут еще и котелок мыть... Я и свой-то еле успеваю толком ополоснуть...
Круглов ушел от меня не солоно хлебавши. А я прекрасно понимал, какую неблагодарную работенку он хотел мне спихнуть.
У каждого сержанта второго года службы был неофициальный ответственный за его котелок. В столовой, прежде чем каждый получал свою порцию хавки, эти «шуршалы» должны были успеть «набрать старому», выбирая из бачков с едой самое лучшее, «цивильное». Об этом я был наслышан еще до призыва. Но здесь дело осложнялось профилактикой личного инвентаря: как уже упоминалось, в учцентре свирепствовал гепатит. В каждой роте назначался специальный дневальный, так называемый «бочкарь», который носил и кипятил чистую воду в специально отведенном месте – «мойке». И поскольку сержантам было неприлично утруждать себя мытьем посуды, это делали за них всё те же «шуршалы». Выгоды эта «должность» не сулила никакой, даже более того – весь взвод не раз видел, как чем-то недовольный Дорохин швырял котелок с едой в своего мажордома прямо за столом. К тому же роль сержантского холопа была глубоко противна моему нутру.
Круглов, убедившись в этом, принялся потихоньку точить на меня зуб, раздувая свою неприязнь день ото дня. Но поскольку я был выше его ростом и шире в плечах, притеснения этого малого носили чисто психологический характер и ограничивались в основном язвительными замечаниями, что я всячески старался игнорировать, следуя принципу: от дерьма подальше, чтобы не чувствовать зловония.
Служил во взводе еще один мой антагонист, с которым, в отличие от Круглова, мне волей-неволей приходилось собачиться циклически и беспрестанно, поскольку мы с ним были соседями по порядковым номерам, строю и койкам. В наглости, чванстве и жлобизме Ведерников не уступал Круглову, только при всем при том был крайне медлителен и невежествен. Непонятно, какими путями удалось ему заполучить среднее образование (ведь в армию, как известно без оного не призывают), но факт оставался фактом: Ведерников с трудом умел читать. Да-да, он проделывал это, медленно водя пальцем по строкам с выделением слогов, как полуграмотный хуторянин в ликбезе. Именно так, Ликбезом, его и окрестили – Арбенин вовсю потешался в течение полугода, нередко заставляя этого типа читать на бис полученные из дома письма, стиль написания которых, ко всему прочему, вполне соответствовал уровню развития адресата. Однако, несмотря ни на что, Ведерников продолжал считать себя кладезем мудрости, как это часто встречается среди невежд.
И все же одним несравненным достоинством Ликбез обладал: он великолепно заправлял свою койку. Настолько великолепно, что рядом с его аккуратным кирпичиком кровати соседей – Елизарова и моя – выглядели плохо замаскированными берлогами. Дорохин, видя такой контраст, свирепел и награждал нас тумаками, вызывавшими у оппонента блаженную ухмылку. Дело в том, что кровати в нашем и четвертом взводах были двухъярусные, а я спал на верхнем ярусе, как раз над Ведерниковым. По утрам мы здорово мешали друг другу (точнее – враг врагу) и, в отличие от других соседей, находивших как-то в общей суматохе пути для взаимных уступок, Ведерников никак не желал идти на компромиссы, и мне приходилось постоянно натыкаться на его задницу, тянуться поверх нее, обходить, поскольку мои просьбы подвинуться всегда оставались без внимания. Надо было обладать спартанским терпением, чтобы не наподдать сочно и увесисто этой заднице! Отсюда постоянная грызня между нами, хотя до открытой молотиловки дело некоторое время не доходило. Ведь рядом, через проход, стояла койка Дорохина, заправлять которую, кстати, взводный божок и доверил кроватному умельцу.
Чрезмерное усердие нередко идет во вред, что лишний раз подтвердил пример с запевалой-Подпалым. Однако здесь реакция была обратной: Ведерников весьма гордился оказанным ему доверием, а я, глядя, как он с заботой кумы накануне брачной ночи прибирает сержантскую постельку, пришел к выводу, что холуями рождаются, а не становятся.
С остальными бойцами взвода у меня были относительно ровные отношения. Зная, что через несколько месяцев мы расстанемся, особо дружеских контактов я старался не заводить, тем более что в учебке это довольно трудно: каждому приходилось рассчитывать в основном на самого себя, и ждать помощи при непредвиденных обстоятельствах было неоткуда. Альтруистические порывы здесь были абсолютно неуместны – все подчинялись законам саванн и джунглей. Хилый и больной в стае – не жилец. Курсанты, облаченные в униформу, внешне казались цивилизованными, внутренне же были отброшены на несколько тысячелетий назад, пробуждая в себе варварские инстинкты древних пращуров и каннибалов.
Однако цивилизация всегда старается не выпускать из своих цепких объятий человека в омут языческого мрака. Одно из немногих мест, куда солдаты ходят с охотой, кроме, понятно, столовой и чайной – это кинозал. Два раза в неделю дитя Кракау приобщалось к искусству: его приводили в просторный армейский клуб, где большинство его собратьев добросовестно и чинно засыпало, как только гасился свет, и на экране появлялись первые титры.
Приходилось, несмотря на волшебную силу искусства, и здесь быть начеку. Например, можно было запросто лишиться собственного головного убора, и я не помню такого случая, чтобы после просмотра (или просыпа) какой-нибудь курсант не озирался растерянно по сторонам к вящей потехе окружающих – шапки воровали из-под носа «притопившего массу» не столько по необходимости, сколько забавы ради.
Часто во время сеанса раздавались звонкие щелчки, сопровождавшиеся сдержанным глухим смешком: это какой-нибудь сержант или бубтянин щелкал по уху «включившего стабилизатор» (исключительно танкистское выражение) курсанта, сидевшего спереди. Если фильм был неинтересным, забава принимала глобальный характер, и одиночные выстрелы в зале учащались, словно полковая элита соревновалась, кто отстреляется интенсивнее. Наиболее сонливые после сеанса выходили из клуба с пылающими ушами.
Разумеется, не все курсанты были настолько измотаны, чтобы «масса» казалась сплошной. Но в нашем взводе большинство радовалось представившейся возможности поклевать носами, особенно в ноябре и декабре. Ведь чуть ли не еженощные активные бдения у вертолетной площадки отнимали у нас возможность полноценного отдыха, даже применительно к здешним условиям. Часто и это завлекательное мероприятие для нашего взвода отменялось в связи с неотложными и срочными работами по сооружению узкоколейки (пардон, вертолетки). Вполне завлекательное зрелище можно было отснять на том достопамятном пустыре, а потом прокручивать на экранах мира.
И все же час-полтора блаженной дремоты удавалось иногда урывать и нам. Незначительный придаток к тому скудному времени, что ротное и взводное руководства предоставляли нам тогда для отдыха, лично мною использовался по полной программе.
Не желая расставаться с шапкой, я привязывал ее ушными тесемками к своему ремню и, обхватив эту драгоценность для верности руками, терпеливо ждал киношного отбоя – начала сеанса. Лишь только зал погружался в темноту, меня плавно уносило навстречу объятиям Морфея. «Главное – не захрапеть», - успевает промелькнуть лениво гаснущая мысль...
...Подсознание чувствительно реагирует на малейшие колебания в атмосфере зала. За несколько секунд до неумолимого и безжалостного титра «конец фильма» реальность дает пробуждающий толчок, и я быстро приземляюсь обратно в кинозал. Уверен, что у многих происходило нечто похожее – звериный инстинкт, выталкивающий из сна при приближении опасности.
Вспыхивает свет.
- Девятая рота – встать! – баритонит ротный зазывала старший сержант Тищенко.
- Седьмая рота – встать!..
- Шестая рота – встать! – подают голоса его коллеги все без исключения, словно опасаясь, что если не продублируют эту команду по отдельности, кто-то останется сидеть в зале.
- Строиться у выхода!..
Торопливо нахлобучивая шапки, грохоча сапогами и бренча котелками, толпы курсантов, сопровождаемые свистом и улюлюканьем бубтян, беспорядочно устремляются к выходу, давясь и толкаясь в спины.