Короткая повесть – одним файлом
По главам и с иллюстрациями см. здесь:
http://www.proza.ru/2015/12/25/1446
В семнадцать лет Таня Миронова выглядела ровно на семнадцать лет. То есть она была вполне взрослой, оформившейся особью женского пола, в меру пухленькой и нежной, и в то же время стройной, и рост у неё был хороший для девушки – средний.
Она и сама была, можно сказать, средней, однако довольно симпатичной. Это ведь тоже хорошо – когда человек внешне приятен, но не слишком выделяется из своего окружения. Бывают, к примеру, такие выдающиеся красавицы, которые сами не знают, что им делать с этой неземной красотой, и потому носят особое выражение лица – отстранённое и высокомерное, будто с трудом терпят заинтересованные взгляды мужчин и завистливые взгляды женщин.
А Таня была просто хорошенькой девушкой с нормальной фигуркой, она не воображала о себе невесть что, но некоторое кокетство ей всё же было свойственно, потому что основания на то имелись.
Наблюдая её на протяжении нескольких лет, я бы сказала, что она была миловидной и привлекательной, если рассматривать её в целом, – с открытой безмятежной улыбкой, одной на все случаи жизни, для всех людей, с какими она общалась; с чистым округлым лицом, с нежной розовой кожей; с пышными, вьющимися от природы тёмно-русыми волосами, распущенными по плечам или скромно собранными в хвост. И одевалась она нарядно: яркие импортные кофточки, короткая замшевая юбка и модные сапоги-чулки.
Такая жизнерадостная картинка на фоне скромно, а порой и бедно одетых общежитских девочек, разумеется, радовала взор. Таня только что приехала из-за границы, а девочки были из провинции. Конечно, со временем в их гардеробе тоже появились более-менее интересные вещички – жизнь заставляла соответствовать образу столичной студентки, к тому же в молодости всем хочется как-то принарядиться. Но каких усилий это стоило, когда в магазинах ничего подходящего не продавалось, а у спекулянтов всё было так дорого!
Стоимость джинсов равнялась средней зарплате тех лет – сто рублей и выше. Сейчас такое представить невозможно, кто же отдаст целую зарплату за повседневную вещь? А тогда выбора у модников не было. Или ты экономишь на всём и покупаешь джинсы, зато потом чувствуешь себя уверенно, как человек, понимающий толк в моде, или ты заказываешь брюки в недорогом ателье – это обойдётся вдвое или втрое дешевле, но не столь престижно и, главное, непредсказуемо: кто знает, как эти брюки будут сидеть на фигуре и хватит ли их надолго? А джинсы носились годами – по крайней мере, у аккуратных девушек.
Понять, почему в угоду моде приносились такие жертвы, может лишь тот, кто сам испытал неловкость и стыд из-за того, что одет неподобающим образом, не как все. Ну нельзя, не положено молодым пренебрегать одеждой, тем более девушкам. Модная одежда заметна сразу, а ум в девушке интересен не каждому. Недаром ведь народ сложил частушку:
Хороша я хороша,
Да плохо одета.
Никто замуж не берёт
Девушку за это.
Вроде бы просто, но прислушаться стоит. И в самом деле, «в человеке всё должно быть прекрасно», а с самим Чеховым спорить не принято.
Впридачу ко всем внешним достоинствам и нарядной одежде у Тани был лёгкий, дружелюбный характер, проистекавший из благополучного детства в хорошей семье. Её отец, человек военный, служил в Венгрии, и они жили там все вместе – родители, Таня и её младший брат. Разумеется, в таких условиях вырасти доброй и спокойной девочкой легче, чем где-нибудь на окраине советской империи в неполной или бедной семье.
Однако наиболее целеустремлённые юноши и девушки с окраин тоже поступали в Московский университет, несмотря на большой конкурс (в наш год было восемь человек на место), причём некоторые абитуриенты обходились без репетиторов, поскольку в провинции не все школьники знали о них и попросту надеялись на обычные учебники.
Подготовленных москвичей из хороших семей (не исключено, что со связями) приходило столько, что непонятно, как вообще могут пробиться на филфак провинциалы. Впрочем, чудеса и исключения, хоть и редко, но случаются на белом свете, иначе жизнь была бы совсем скучной и безнадёжной.
Многие наивные дети попадали в МГУ даже без протекции. Да и откуда взяться протекции на таком расстоянии? То есть она в каком-то виде существовала, но скрытно. А ещё были посланцы из союзных республик, поступавшие по квоте, но они смешивались с прочими обитателями общежития и не афишировали своей принадлежности к руководящему классу.
Уже на пятом курсе я услышала от одной нашей студентки (родом из маленького провинциального городка), что у неё, оказывается, есть очень интересный родственник в Москве – то ли двоюродный дядя, то ли двоюродный дедушка. Причём он был не просто авторитетным учёным, а, представьте себе, настоящим академиком, и что ещё приятнее – по тому же самому филологическому профилю. Фамилия академика была мне знакома – его книги фигурировали в списках учебной литературы.
Тогда я не придала значения этому факту. Может, подумала: «Ну надо же, какой у Любочки выдающийся родственник!» А недавно, спустя много лет, вспомнила о нашем разговоре. Ну и как, скажите, я могу не предположить, что дядя «не порадел родному человечку»? (Это цитата из Грибоедова, «Горе от ума», если вы вдруг забыли.)
Впрочем, я не настаиваю на своей запоздалой догадке: бывают ведь и чересчур гордые абитуриенты, и абсолютно равнодушные родственники, и недоступные академики, и неподкупные приёмные комиссии. Но как-то маловероятно, что всё это встречается одновременно, причём в одном и том же вузе.
Что интересно, та девушка тоже была неравнодушна к родному слову и впоследствии стала писательницей, у меня даже есть её книга. Мне кажется, что её в какой-то степени вдохновил пример просвещённого родственника, а может, он помогал ей советами или способствовал публикации её грустных повестей о деревне.
В то время у критиков была в моде деревенская проза, но я бы не сказала, что читатели за ней особенно гонялись. Однако деревня объективно существовала, и талантливые писатели сумели показать, как можно жить в нечеловеческих условиях и при этом оставаться личностью (это относится и к героям, и к самим писателям).
Мне, конечно, приятно, что я училась вместе с известными ныне людьми – литераторами, критиками, учёными. В основном это серьёзные, трудолюбивые мужчины, хотя на нашем курсе их было немного, но и некоторые женщины кое-чего добились. Разумеется, в том случае, если они были москвичками или вышли замуж за москвичей. Например, одна дама стала редактором толстого глянцевого журнала, а это сейчас престижнее графского титула.
Наиболее достойные юноши и девушки из союзных республик могли поступать в университет как национальные кадры, по направлениям, но они это не афишировали – кто им давал направления и кем были их родители. Впрочем, и так понятно, что не крестьянами.
В случае с Таней, учившейся хоть и в русской школе, но всё же за границей, конечно, не обошлось без московских репетиторов. Всё-таки семья была непростая, небедная, и к тому же родители учитывали скромные возможности семнадцатилетней дочери, не готовой преодолевать серьёзные жизненные препятствия. Но ведь экзамены она сдавала сама, и, по-видимому, производила на экзаменаторов благоприятное впечатление – нарядная, милая, улыбчивая.
Всё-таки встречают по одёжке, и это не следует забывать, поэтому каждой девушке удобнее и выгоднее быть этакой благополучной лапочкой, а если она вдобавок хорошо подготовлена опытными преподавателями, то шансы стать студенткой престижного филологического факультета, несомненно, возрастают.
Поступила Таня на испанское отделение – трудно сказать, с какой именно целью, потому что в то время испанский язык мало кого интересовал. Видимо, после заграницы девочке хотелось чего-нибудь иностранного, но на элитное английское отделение было не пробиться, немецкий и французский язык изучали в продолжающих группах, а вот не очень популярный испанский начинали учить с нуля, да и желающих оказалось намного меньше.
Учёба в университете уже с самого начала всех нас не только сильно напрягла, но и напугала. Мы ведь привыкли, что в школе надо делать лишь письменные уроки, а всё остальное усваивается мимоходом, само собой. Вспомните себя в школьные годы! Вот-вот, лёгкость в мыслях необыкновенная. Если не удосужился заглянуть в учебник дома, то можно успеть пролистать его на перемене или даже на уроке.
А здесь пришлось учиться совершенно по-другому: к семинарам и практическим занятиям нужно тщательно готовиться: читать учебники, конспектировать труды Ленина, Маркса-Энгельса, доклады дорогого Леонида Ильича Брежнева и всякие научные статьи по специальности, рассчитанные на конкретных учёных, а вовсе не на бывших школьников. «А что это такое – конспект?» – задумывались наивные провинциалы.
Нужно читать огромные списки художественной литературы. А когда? В час ночи свет в комнатах отключали, и правильно делали: ночью надо спать. Нужно ежедневно учить иностранные слова, выписывая их перевод обязательно из большого словаря, что намного дольше, чем из среднего, но как же стать филологом без этого поистине рабского труда!
И так каждый день, и надо соответствовать непомерным требованиям преподавателей, которые сами долго мучились, потому и выбились в доценты и профессора. А те, которые не стали таковыми, – они ещё требовательнее, поскольку у них в анамнезе – неудовлетворённые амбиции, несбывшиеся мечты и маленькие зарплаты.
А тут ещё, извините, припёрлось «младое, незнакомое племя», и ладно бы из интеллигентных московских семей, взращивавших своих детей исключительно в спецшколах для породистого молодняка, а то ведь понаехали тут всякие из разных советских республик и отдалённых автономных областей, где тогда не то что спецшкол, но, пардон, ни водопровода в домах, ни туалетов нормальных не было.
Поблажек младому племени не делали, и первый семестр мало кому из нас показался светлым праздником знаний. Умолчим о трудностях самостоятельной жизни в общежитии на скромную стипендию в 35 рублей и небольшие денежные переводы от родителей.
Кого-то учёба утомила до такой степени, что после первой же сессии они стали проситься в академический отпуск по состоянию здоровья. Для этого требовалось обоснование: справка, что строгие доктора обнаружили у студента хроническую болезнь, нервное истощение или депрессию на почве чрезмерного усердия. Такие справки чаще добывались по знакомству, хотя кто-то получал их вполне заслуженно.
Но это был слишком лёгкий способ избежать отчисления. Некоторым смельчакам (или неудачникам?) пришлось пройти курс лечения в «Кащенке» (то есть в знаменитой психиатрической больнице им. Кащенко), и лишь только потом они могли отправиться в отпуск – восстанавливать силы для продолжения учёбы. Надо сказать, после этого все они становились гораздо прилежнее и осторожнее. Оно и понятно: лучше в свободном режиме посещать читальный зал, чем целый месяц лежать в «психушке» с настоящими больными.
Тане Мироновой, как и всем нам, поначалу пришлось нелегко – были и безутешные слёзы, и тихое уныние, и мужественное сидение в библиотеке (разумеется, не до самого закрытия), но со временем всё как-то наладилось, хотя и не так, как мечталось прежде: ты ходишь на занятия, радуешь преподавателей самим фактом своего присутствия и прилежания и получаешь заслуженные пятёрки.
Отнюдь! Пятёрки – они или достаются упорным трудом, или нужно иметь особенные способности к науке: уметь схватывать информацию на лету, запоминать её с одного раза, а при этом ещё и понимать, о чём идёт речь.
Разумеется, таких счастливчиков вообще очень мало, но у нас на курсе, по крайней мере, один был – Валера Сергеев, и учился он, представьте себе, на абсолютно нереальном классическом отделении (поясню для тех, кто не знает: там изучают мёртвые языки – латынь и древнегреческий).
Мы знали, что Валера – особенный парень, с ярко выраженными лингвистическими способностями, да и он это знал, хотя вёл весьма свободный образ жизни общежитского студента. Кажется, после первого или второго курса он взял академический отпуск – на общих лекциях я его не видела. Или они ему были неинтересны. А кому, спрашивается, так уж интересна история КПСС или марксистско-ленинская философия? Подсказываю: мало кому. Именно поэтому инспектор курса неожиданно приходил к концу лекции проверять, хорошо ли мы сидим.
Валера умел играть на гитаре и знал разные, отнюдь не комсомольские и не только бардовские песни. То есть он был всесторонне развитым юношей и пользовался успехом у девушек. Женился он довольно рано (надо полагать, как честный человек) на странной, взбалмошной лохматой девице по фамилии... допустим, Шатохина.
Она производила впечатление совершенно легкомысленной особы и во время беременности, которая обычно преображает самых независимых от общественного мнения девушек. Она даже курила! Ей несказанно повезло, что Валера оказался таким порядочным: он и после развода продолжал заботиться о своём сыне.
Несмотря на раннюю женитьбу и непростые бытовые условия в общежитии, а также неизвестные широкой общественности сложности адаптации в Москве, – несмотря на все эти помехи и противопоказания, Валера выучился и стал доктором наук, известным учёным-лингвистом, знающим множество языков. Я им горжусь! Приятно всё-таки вспомнить, что он учился на нашем курсе.
Кстати, со второй женой, двумя её детьми и общим ребёнком Валере пришлось жить в однокомнатной квартире, где он ещё и умудрялся заниматься непостижимой даже для многих филологов академической наукой. Потом, правда, они развелись, но уже то, что о нём с большим уважением рассказывал в интервью журналу «Караван историй» его пасынок – молодой, но довольно известный актёр, говорит о многом. Собственно, из этого журнала я и узнала некоторые подробности взрослой жизни нашего неординарного однокурсника.
Но люди с ярко выраженными способностями, вернее сказать, очень талантливые, встречаются редко, а остальные бывают способные, средние и прочие... Таня Миронова принадлежала к нормальному большинству, а что в этом плохого? Повторяю: избранных, поцелованных в макушку Богом, – их так мало, что рядовым завистникам даже не стоит расстраиваться по этому поводу.
Однако добиться благодаря настойчивости и большим усилиям чего-нибудь существенного и страстно желаемого – учёных степеней, славы, богатства, власти, поклонения и любви – смогли многие люди, и это даже не надо иллюстрировать примерами. Как говорят, кто бьётся, тот добьётся.
Но не зря же я написала о Таниной безмятежной улыбке. Она не исчезла под прессом непредвиденных сложностей студенческой жизни и запомнилась мне как нечто тёплое, дружелюбное и ценное в то неопределённое, неустойчивое время, когда мы все оказались вне дома и нуждались хоть в какой-то поддержке, чтобы выстоять, – тогда ещё в одиночку, не имея подруг и почти ни с кем не общаясь, кроме своей разношерстной учебной группы и соседей по общежитию.
Мы с Таней случайно оказались в одной комнате, где прожили два года, – прямо скажем, вполне благополучно, без конфликтов и обид. Я имею в виду именно её и себя. Две другие девочки меня тоже не раздражали, хотя между собой все трое иногда выясняли отношения – как более молодые, импульсивные существа, избалованные любящими мамами.
Я была немного старше их, до поступления в университет успела год проучиться в пединституте и год поработать на заводе, кое-что видела в жизни и смотрела на капризы соседок снисходительно, к тому же почти весь день я проводила на лекциях или в читальном зале.
Наверное, тогда у меня был большой запас терпения и выносливости, и его хватило для того, чтобы прожить длительное время в обществе непростых филологических девочек, причём каждая из них имела непростых знакомых, а это значит, что в нашу комнату то и дело кто-то заходил поговорить, поэтому заниматься там можно было только каким-нибудь ручным трудом вроде письменных упражнений по французскому языку или перевода текста со словарём.
К слову сказать, наша комната была особенной, единственной в своём роде. Вероятно, подобной не было ни в одном общежитии Советского Союза. Её стены были выкрашены тёмно-серой масляной краской – такой, какой красили тогда телефонные будки. Её и позаимствовали на улице у маляров (правда, без их согласия) прежние жильцы комнаты, которым комендант общежития велел перекрасить стены (ребята их каким-то образом испортили). Ну вот они и перекрасили, а поскольку цвет не отдельно не оговаривался, то так всё и осталось.
Нам было не смешно. Мы не хотели быть «детьми подземелья». Я купила большие географические карты и радостные советские плакаты, прикрывшие по меньшей мере половину печальной серости. Плакаты, приклеенные лейкопластырем (скотча тогда не было), как-то ещё держались, а огромные карты время от времени падали на кровать, и когда это случилось ночью, одна наша девочка испугалась и заплакала. Кто знает, что ей в тот момент снилось...
Несмотря на лёгкий характер, какому, казалось, должно быть свойственно определённое легкомыслие в поведении, Таня придерживалась строгих правил и долго блюла невинность, что было непросто, учитывая явный интерес к ней живущих рядом парней и, главное, иностранцев, которые очень любят таких улыбчивых, нежных, типично русских девушек с розовой кожей и красивыми ножками в мини-юбке.
Вот именно со стороны любвеобильных иностранцев и возникла реальная опасность для наивной общительной девочки. В новом учебном году в общежитии появилось несколько афганцев, изучавших великий и могучий русский язык – правда, без особого успеха. Но по этому поводу они не особенно скучали, а наоборот, старались как-то скрасить жизнь – вкусной едой и общением с ласковыми девушками.
Еда в Москве – не проблема, в ближайших магазинах и кулинарии продавались самые разные продукты, и афганцы любили возиться на кухне. А что им ещё делать-то? Нельзя же всё время учить уроки.
А вот наши девушки почему-то не стремились в объятия этих приветливых, гостеприимных парней и, в отличие от продуктов, не продавались. Всё-таки это общежитие университета и существуют какие-то приличия. А что касается любви... По правде сказать, ребята оказались не самыми выдающимися представителями своей нации, к тому же небогатыми и мелкими – в смысле роста и комплекции. Однако они были уверены в себе и в том, что они достойны любви русских девушек.
Но с какой такой радости русские девушки, причём не простые, а студентки МГУ, преодолевшие конкурс в восемь человек на место, должны любить всех подряд? Они – до определённого возраста – мечтают если не о принцах, то хотя бы о большой и чистой любви. К тому же это Москва, а не какой-нибудь город незамужних ткачих Иваново!
Рядом с девушками всегда жили, учились, ходили рядом и танцевали на дискотеках многочисленные молодые парни, также мечтавшие о любви, точнее, об интимном общении. Их было, как сказал поэт, «тьмы и тьмы», в буквальном смысле. В том числе и сотни иностранцев со всех континентов, кроме Антарктиды.
Некоторые девушки (как ни странно, комсомолки) стремились подружиться с богатыми капиталистическими странами, но таковых было меньше, так что приходилось любить страны социалистического лагеря, Африку и даже Кубу. Там тоже встречались интересные мужчины, и это ничего, что совсем небогатые.
К примеру, хитроватый провинциал Симеон, или просто Семён, румын по национальности, был красивым и весёлым, поэтому нравился всем – и как сосед по общежитию, и как мужчина. А одна не очень юная, но хорошенькая девушка с пышной грудью даже влюбилась в него, вцепилась прямо как кошка. Она по-матерински заботилась о нём, и, видимо, не отказалась бы выйти за него замуж, но, повторяю, Сёма был себе на уме.
Он ведь в своей Румынии мог жениться на любой молодой девице, и даже на столичной жительнице – как ценный специалист, получивший образование за границей. Кстати, он симпатизировал нашей улыбчивой Тане, но ей-то что! Она же приехала учиться из прогрессивной, почти капиталистической Венгрии вовсе не для того, чтобы потом уехать в аграрную, извините, Румынию.
А та пышногрудая девушка вышла-таки замуж за иностранца, причём довольно удачно – за стажёра из ФРГ. Она долго не раздумывала: как только немец сделал ей предложение – тут же бросила Московский университет и уехала. Немецкий язык она уже знала, да и ехать недалеко.
Чем в одиночестве тащиться по распределению куда-нибудь в малопонятный Андижан или Уч-Кудук, откуда русских рано или поздно вытеснят братские народы (что и произошло), лучше уж предаваться ностальгии в цивилизованной европейской стране. Девушка, конечно, не знала всего наперёд и наверняка, но догадывалась, что Андижан не станет её второй родиной. А учиться можно и в Европе – например, на художника.
Фонемы и морфемы ей, очевидно, надоели, да и что бывшей студентке делать в Германии с русским языком? Носителей языка там и без неё хватало, и тем более, когда на историческую родину вернулись легионы «русских немцев». А чтобы хоть где-то преподавать, надо получить диплом.
Впрочем, великий Иосиф Бродский мог повсюду выступать с лекциями, не имея не то что филологического образования, но и вообще никакого высшего. Но ведь он сначала получил Нобелевскую премию, а уже потом провозгласил себя «славистом». А всех остальных славистов (вот именно что учёных!) он очень некрасиво обругал, причём с использованием ненормативной лексики на букву «г». Казалось бы, известный русский поэт, просвещённый человек... Он и вправду был начитанным и мыслящим литератором и писал не только стихи. Но всё же – не славист...
Однако вернёмся к Тане Мироновой и её временным трудностям.
Афганские друзья, высадившиеся небольшим десантом на нашем четвёртом этаже, не могли самостоятельно одолеть домашние задания по русскому языку, поэтому частенько просили наших девушек помочь им. Вы, конечно, понимаете, что к немногочисленным филологическим парням обращаться с такими просьбами было неудобно, да, пожалуй, и бесполезно, а добродушные русские девушки поначалу относились к просителям с сочувствием, пока не поняли, что иностранцы их откровенно используют и эти тупые занятия регулярно отвлекают «репетиторов» от собственных дел и личной жизни.
Вдобавок «ученики» быстро привязывались к своим благодетельницам и начинали за ними ухаживать, не обращая внимания на отсутствие у девушек должного интереса. Или, допустим, у девушки были совсем другие жизненные планы или даже любимый парень, и поэтому настойчивость восточного мужчины иногда создавала серьёзные проблемы. Но, может, на Востоке такие мелочи, как личные интересы девушки, вообще не учитываются?
Так вот, один из афганцев по имени Ормур, прямо-таки воспылал страстью к Тане, а она, напротив, его недооценивала, в том числе и в смысле его восточного коварства. Ормур был мелким и, мягко говоря, некрасивым. Не добившись не то что её любви, но даже дружеского расположения, парень стал распускать слухи о том, что, мол, у них всё в порядке и даже более: русская девушка такая отзывчивая, что может любить не только его одного.
Делалось это с примитивной целью: отомстить ей за отказ дружить с ним, а также чтобы не дать развиваться её знакомству с другим парнем – красивым и обаятельным иранцем (или иракцем) Наджибом. Тот выглядел прямо как артист кино, и наша Таня млела от удовольствия, когда он стоял рядом.
Не знаю, мог ли красавец рассчитывать на взаимность в том объёме, какого требовала его восточная природа, потому что Таня была всё-таки юной домашней девушкой, а в то время порядочные девушки просто так на близкие отношения не решались – это могло произойти только в случае великой любви или законного брака.
Что там наплёл злой Ормур доверчивому Наджибу, доподлинно неизвестно, но тот внезапно обиделся на Таню и перестал с ней разговаривать, а потом и она с ужасом узнала о коварных происках Ормура. Девушке было невероятно обидно, что по общежитию о ней распространяются неприятные слухи, и она очень страдала из-за этого.
А то, что у неё ничего не вышло с красавцем Наджибом – это не страшно: рано ей ещё было заводить романы, а дружить платонически восточные люди не хотели или даже не могли. К тому же Россия – это чужая страна, и они думали, что здесь им всё дозволено, в отличие от их строгой родины, где на девушке сначала надо жениться, а потом уже любить её, целовать и так далее.
Таким образом, на наших глазах проливались Танины горькие слёзы по поводу возведённой на неё напраслины, а затем последовали наши разборки с противным злокозненным Ормуром. Он, разумеется, всё отрицал, но при этом нервничал, злился и говорил, что лично он может без проблем найти себе любую девушку в центре Москвы. Понятно, о чём шла речь, но мы решили, что вряд ли он раскошелится на такую дорогую «любовь».
Короче, это был маленький международный скандал, после которого у Тани начисто пропал интерес к подозревавшему её в легкомыслии Наджибу. «И слава богу!» – подумали мы, уже тогда догадываясь, что Афганистан или Иран – не самое лучшее место, куда прекрасный восточный принц может увезти русскую девушку.
Между прочим, на нашем курсе учился самый настоящий афганский принц, правда-правда! Только он через год куда-то уехал, вроде бы в Америку. По-моему, как раз в то время у них в Афганистане произошёл очередной переворот и принцу, видимо, было опасно находиться даже в нашей стране. Или что-то вроде этого. А может, у него пропал интерес к русскому языку.
Юный афганский принц оказался весьма привлекательным: породистый, тонкий, с волнистыми волосами до плеч. Пройдёт по факультету в широких модных клёшах, а сверху в обтяжку, у нас так ещё нигде не шили – картинка, да и только! Неужели принц жил, как и все, в бедной комнате рядом с обычными студентами? Скорее всего, родственники или влиятельные знакомые устроили его где-то в другом месте, а в наше общежитие он приходил навестить друзей. Впрочем, я отвлеклась от главной героини моего рассказа.
Итак, несмотря на все сложности учёбы и самостоятельной жизни в столице, к концу второго курса Таня Миронова была жизнерадостной, довольно скромной и, можно с уверенностью сказать, целомудренной девушкой, то есть вполне соответствовала гордому званию советской комсомолки.
Видимо, стоит пояснить для молодых читателей: в то время почти все студенты до 28 лет были комсомольцами (за редким исключением: не вступившие в ВЛКСМ по религиозным соображениям или абсолютно недостойные носить это гордое звание), а если молодые, но честолюбивые и предприимчивые девушки или юноши вступали в партию, то, конечно, они становились коммунистами. Партия, разумеется, была одна – КПСС.
За нашим общежитием на Ломоносовском проспекте простиралось свободное, не занятое домами пространство, на котором росла трава, кусты и несколько деревьев. Какая-никакая, а всё-таки природа, солнце и, главное, рядом никто не ходит и машины не ездят.
В конце мая студентки выходили на травку позагорать и полистать учебники. Не то чтобы готовиться к экзаменам, а так – повторять пройденное. Нельзя же заниматься серьёзными делами на солнце, да ещё и в купальнике, находясь под прицелом скучающих в комнатах ребят. Но загореть девочкам хотелось как можно скорее, не дожидаясь конца сессии.
Поскольку молодым людям не хватало положительных эмоций, они с удовольствием восполняли этот дефицит, подходя и подсаживаясь к полуголым грациям поближе. Грации поначалу немного смущались, но вскоре мирились с присутствием одетых и полураздетых парней, тем более что это были их однокурсники, соседи по этажу или партнёры по субботним дискотекам. Загорают же люди на пляже и никто никого не стесняется – по крайней мере, не подают вида.
Таня с совершенно невинным выражением лица кокетничала со своими полуобнажёнными соотечественниками, но решительно отворачивалась, если к ней подсаживались иностранцы, даже полностью одетые. «Извините, я занята – готовлюсь к экзамену». Вот что значит отрицательный опыт!
Купальник у неё был, разумеется, импортный, привезённый из Венгрии, с интересными бантиками, которые притягивали не только взгляды, но и руки некоторых мечтательных парней. Наверное, они хотели попробовать, как эти бантики развязываются. Таня, мило улыбаясь, шлёпала смельчаков по рукам, что, в общем-то, не мешало дальнейшей беседе.
Сейчас даже дети могут найти себе любые интересные картинки, а тогда девушка в бикини выглядела очень эротично, тем более почти на улице. Для студентов, живущих на верхних этажах, – хоть какое-то развлечение. Однако выбирать девушкам не приходилось: Москва-река далеко, и там не купались; в зелёной зоне рядом со смотровой площадкой раздеваться было небезопасно: туда могли забрести эксгибиционисты, а девицам это совсем ни к чему.
Потом мы переселились в другое общежитие, находившееся в высотном здании на Ленинских Горах, точнее, в его крыльях, именуемых корпусами (в народе они назывались «зоны» – Б, В, Г и т. д.). Мы с Таней жили в разных комнатах, на разных этажах и встречаться стали реже – в основном, на общих лекциях или в читальном зале.
Следует сказать, что в нашей стеклянной библиотеке было целых четыре зала, но Таня не любила прохлаждаться в читальном зале, да там и вправду было холодно. На общих лекциях в аудитории сидело человек сто пятьдесят – двести, даже если туда приходили не все студенты, в такой толпе можно и не разглядеть друг друга и тем более маловероятно столкнуться носом к носу.
Я училась на другом отделении – русского языка и литературы, и у меня были свои знакомые среди однокурсниц. А вскоре я вышла замуж за студента-математика и постепенно отдалилась от прежних соседок по комнате (все трое были с романо-германского отделения).
Прошёл год или чуть больше, и неожиданно я увидела нашу Таню вместе с уверенным, ладным чернокожим парнем. Было ясно, что они симпатизируют друг другу, но в высотном здании такая пара выглядела вполне нормально: здесь жила уже не столь юная и наивная молодёжь, как в прежнем общежитии. К четвёртому курсу и Таня заметно повзрослела, так что могла знакомиться с разными парнями, включая иностранцев.
Их в университете училось предостаточно, и потому они воспринимались как свои люди. Девушки нередко выходили за них замуж, особенно не задумываясь над тем, что потом придётся не только покинуть родину, но и поехать на край света, в совершенно непривычное общество, где можно прижиться, а можно и не прижиться.
Но когда рядом нет родителей, какие могут отсоветовать или даже запретить дочери выходить замуж за иностранца из далёкой африканской или азиатской страны, а ребёнок уже бьёт ножкой в живот, девушка рада, что страстный возлюбленный не бросил её в таком положении. А вот чем она раньше думала – это совсем другой вопрос.
С чего начиналась такая нетипичная для 70-х годов любовь – с «солнечного удара» или с банального девичьего любопытства? Может, поначалу девушка не думала ни о чём серьёзном и не строила планов на будущее, а просто принимала как должное настойчивые ухаживания иностранца, с которым она чувствовала себя более взрослой и желанной, чем со своими юными малоимущими соотечественниками.
Не знаю, как долго продолжался роман Тани с африканцем, но в конце концов она вышла за него замуж, причем «по великой любви», как сказала её старшая подруга, почему-то одобрявшая этот союз. По любви так по любви, что тут можно возразить. Та подруга и сама выходила замуж по великой любви, но, правда, через несколько лет с мужем развелась. Что поделать – великая любовь тоже проходит...
Разумеется, предполагаемый брак дочери военного с иностранцем не мог не вызвать интереса определённых организаций. Говорили, что к Тане приходили серьёзные люди в штатском, которые отговаривали её от этого опрометчивого шага.
Как можно допустить, чтобы у человека, знающего, так сказать, военную тайну, дочь вышла замуж за иностранца, да ещё из проблемной африканской страны, где, как водится, то и дело что-то происходит и бурлит! Это вам не братская Болгария и даже не Югославия.
Но, по-видимому, отговаривать влюблённую девушку было уже поздно. Если она в то время была беременна, что вполне вероятно, то эти навязчивые действия заботливых людей в штатском можно назвать ещё и негуманными.
Её родители были в отчаянии, но ничего изменить не могли. Напомню: Танин отец служил за границей, да хоть бы и на родине! Даже если бы он приехал, как он мог запретить взрослой дочери зарегистрировать брак с иностранцем? Тем более, что фактически она уже была его женой.
Не знаю, как Таня потом разбиралась с родителями, но её знакомые говорили, что военную карьеру отца она испортила. Жаль, конечно! Раньше говорили, что сын за отца не отвечает. А отец за дочь, выходит, отвечает...
Однако это её собственная жизнь, и она сложилась так, что Таня полюбила чернокожего парня, причём она была ещё студенткой, а он – аспирантом, то есть вполне серьёзным, образованным, перспективным мужчиной.
Он, кстати, производил приятное впечатление и, по-видимому, был красивым по меркам своей страны, но мы ведь не очень разбираемся в красоте людей другой расы и можем основываться только на поверхностном впечатлении. Если человек чем-то располагает к себе, то мы считаем его красивым, не имея понятия о том, каков идеал красоты у его народа.
Как Таня потом доучивалась, я не знаю, но, наверное, диплом она всё-таки получила. Не могла же она остаться без диплома при таком образованном муже! Да и вообще – сегодня муж есть, а завтра – кто его знает...
Не знаю, помогали ли Тане родители деньгами после столь нежелательного для них поворота событий, но только она, родив чудесного смуглого сына, вскоре устроилась на работу – здесь же, в высотном здании МГУ.
В большой поточной аудитории на первом этаже днём читали лекции, а вечером показывали кино, и это было для нас, местных обитателей, очень удобно. Некоторые зрители даже не переобувались – просто переходили в домашних шлёпанцах из общежития в центральную часть Главного здания, покупали в кассе билет и смотрели самые разные фильмы: иногда новые, иногда добротные старые или даже особенные, для просвещённой аудитории, – такие, как «Зеркало», «Андрей Рублёв» или «Древо желания».
В кассе работала Таня Миронова – немного поправившаяся после родов, в модном джинсовом сарафане с красной водолазкой, такая же приветливая, но уже не столь беспечная, как прежде. Впрочем, работа у неё оказалась несложной и занимала всего часа два-три в день, потому что сеансов было мало – один или два, в зависимости от продолжительности фильма.
Вероятно, вечерами с их маленьким сыном сидел счастливый отец, поскольку никаких нянь у студентов и аспирантов даже не подразумевалось. Маленький ребёнок в студенческом общежитии – это очень непросто, позже я сама прошла через это.
Скорее всего молодым родителям не хватало денег, поэтому Тане и пришлось подрабатывать. А её муж изредка ездил во Францию к родственникам и привозил оттуда одежду для своей семьи и кое-что на продажу, как делали многие иностранцы в то странное время.
В самом деле, разве это не странно, что молодёжь великого Советского Союза хотела одеваться во что-то модное – желательно в джинсы, батники и дублёнки, – а в наших магазинах это вообще не продавалось? Но даже очень сознательные комсомольские вожаки носили не костюмы фабрики «Большевичка», а вот именно что импортные вещи – наверное, чтобы показывать пример хорошего вкуса всему коллективу.
Потом Таня уехала на родину мужа, где он вскоре получил должность министра, но я не знаю, чего именно.
Кто-нибудь из наших общих знакомых наверняка знал о Таниной жизни там, в Африке, но мне никаких подробностей не передавали, да я и не стремилась их узнать. Конечно, сейчас, если задаться целью, можно разыскать кого угодно, но зачем? В одну реку нельзя войти дважды. Те девушки и парни – уже совсем другие люди, а вокруг и без того много людей, живущих своей жизнью, не имеющей к нам ровно никакого отношения.
Лет через десять после того, как мы все разъехались, наша однокурсница, с которой мы жили в одной комнате (кстати, она также вышла замуж за иностранца, за болгарина), написала мне, что «живется там нашей Танечке несладко». Вот это я запомнила, а больше о ней ничего в письме не было сказано.
Но почему же всё-таки – несладко? Впрочем, мы тоже в те перестроечные годы жили несладко, а потом и вовсе... Тем более что наши мужья не были министрами.
Зачем я обо всём этом написала? Наверное, мне хотелось понять, как получилось, что обычная домашняя девочка оказалась за тридевять земель от родины, на другом континенте, в стране c незнакомыми традициями, вдали от семьи и подруг.
Возможно, у неё и не было особых чувств к родине, поскольку до учёбы в Москве она несколько лет жила в Венгрии, да и потом ездила туда к родителям на каникулы – то есть как бы «домой». Скорее всего у дочери военного, служившего там, куда его направляли, не имелось конкретного дома в России, который привязывал бы её к родной земле, кроме бабушкиного, но у неё Таня бывала редко.
Когда Советский Союз распался, я, русская, тоже оказалась гражданкой другого государства. Но раньше была одна большая страна и все мы считались дружным советским народом. А теперь мои бывшие однокурсники живут за границей, и не только в России, но и в других странах, в ближнем и дальнем зарубежье. Впрочем, браки с иностранными гражданами в Москве уже в то время стали привычным явлением. Иностранцы, которые хотели добиться взаимности, имели больше шансов, чем наши обычные парни.
Во-первых, южные и восточные мужчины более инициативны и темпераментны; во-вторых, они умеют делать девушкам приятные подарки, свидетельствующие об их сильном чувстве и щедрости (или производящие такое впечатление...), и это тоже стоит учитывать; в-третьих, и это самое главное, любовь бывает безрассудной, безоглядной, и что тут поделаешь!
И всё-таки мне хотелось бы услышать, что Тане живётся в Африке хорошо. Её сыну сейчас примерно тридцать пять лет, и если он, как и его отец, окончил Московский или какой-нибудь другой университет, то вполне может стать в своей стране молодым министром. Почему бы и нет?
____________________________________________________
Иллюстрация из интернета