Картотека пульсара

Игорь Агафонов 2
Л.П.Бараеву

 

 

…Как-то… ещё когда он на улицу выползал самостоятельно, обсуждали стихи молодого поэта из нынешних.

- Он ещё не нашёл своего способа, своих приёмов, прибамбасов и прот-чего – как подавать свой материал, короче…

- ?

- Я, к примеру, очень хорошо запомнил, когда работал над своим первым рассказом… по настоящему если брать… то состояние помню, то напряжения в голове… ну прям вот-вот треснет кумпол мой… Пот ручьём с-под мышек… и вдруг что-то прочкнулось в мозгах, во всём организме даже… и я понял, осознал… почувствовал скорее: как, каким образом я должен достичь желаемого… и как я должен дальше, главное, писать прозу… вообще сочинять! А ему это… это понимание (Михал Юрьевича я имею в виду) дано было с рождения. Вот. Да-а. И главное, не обременён никакими регалиями, никаким лауреатством… Один мне тут пропел: «Ах, известности жажду, признания, славы!..» И не страдает, небось… вернее, не страдал. Вы что думаете або сём?

- Ничего. Потому что не знаю, о ком это вы?

- Да о Михал Юрьиче же. О Лермонтове, батюшка вы мой! Раздери вас на части…

 

И дальше пошли мы – он скрючившись, а я подлаживаясь к его скребущей по тротуару походке.

 

- Да-а… Да-а…

- Да что такое?

- Да-а, не повезло товарищу.

- Кому это?

- Да Лермонтову опять.

- Не повезло?

- Да канешна! Не оказалось рядом настоящих ребяток.

- То есть? - я даже остановился.

- Не обусловленных. Выражаясь языком современности.

- В каком смысле?

- А в таком. Взял бы за ручку и увёл с опасного утёса. И всё. А время бы своё дело сделало. Химия. Химия всему виной. Она ж чего… она ж точит и точит, любые столбушки подточит. Любые опоры, на которых наша психика зиждется. Понятно? И был бы у нас поздний Лермонтов ещё. А то, вишь, мораль и нравственность им помехой…

- Да кому?!

- Да современникам. Кому! Вон, видал, комар. Тоже мне! Думает небось, ему это лично, персонально зонт раскрыли… подлетел, это, понимаешь, и кусает, подлец! Ему, думает, от дождя прикрытие устроили…

Гляжу на Палыча и соображаю: какую ещё метафору он здесь-то всуропил…

А он всё своё:

- Ну, коза-дереза, ну мимоза… Скушно тебе под дождиком? Ну поблей, поблекай…

 

***

Вот втемяшилось вдруг в голову: так ли уж действительно правда, что свято место пусто не бывает?

Полагаю (теперь), быва-ат. (Могу даже назваться – для официоза, дабы не подумали: мистик или ещё кто из таковских. Антон Фёдрыч  Благополучнов, доцент местного высшего заведения). Да ещё как быват. Ну, занять-то его займут, место (пустое якобы), кто-нибудь да заполнит вакуум… Это уж как водится. И станет, однако, и не пусто вроде, да вот – всё же! – пустовато. У кажного, знать, свой колорит – и обличья и  души… Речь, само собой, не о чьём-то кресле административном, и тем паче, не о троне золочёном… О духовно-душевном… Как в одной разбитной частушечке: «Ах, страдаю, я страдаю, ах, страдания мои!..» Впрочем, в ней, в частушке энтой, как раз не о духовном страдании… Измышления ж мои, да: о насыщении духом благородства пространства возле себя. И чем больше это пространство, круг этот незримый, тем, сами понимаете… Одно пространство соприкоснётся с другим таким же, затем… Далее хотелось сказать: и наступит тогда, мол, полный коммунизмус, настоящий то есть.

Сердишься иной раз и злишься, и злишься, и отлучением грозишь… хм, от своего круга. А чего злиться-то – сам, выходит так, не очень пригоден.

Вот ещё говорят: душа не умирает. А что? Вполне допускаю. Семь грамм, – всё темечко проклевали сим открытием научным… Всего семь? Мало это или много? По весу если. Или в данном конкретном случае вес как таковой не в счёт?

Леонид Павлович… Лёнид Палч – всё на первый слог налегаю… (мысленно если, про себя – или совсем тихохонько, шепотком: ну чтоб никто не услыхал, а то вообще без церемоний – Лё, и всё, потому как обозначаю лишь, не для обчественного пользования, а для себя самого, о нём вспомянувшего), о нём вот – неожиданно как-то – молвить занеможилось словечко... Может быть, даже скорее опять же себе самому сказать… да вот, разобраться, осмыслить утраченное…

Честно говоря, ей-ей, не помню, как я впервые очутился у него дома. Сумбур какой-то в голове – вы заметили… Как мы вообще познакомились (когда-нибудь всплывёт, конечно, на поверхность, память, она своенравная штукенция, непредсказуемая – раз и подкинет яркую картиночку. Вижу, например, его в электричке, из Москвы домой восвояси возвращается – из высотного дома, где прозябал от и до в редакции солидного журнала (так однажды определил он свою повседневную повседневность). Обычно он садился на двуместном сиденье у двери, у ног его притулились… притулялись… притулимшись… тьфу!.. лежали, короче, матерчатые сумки… хотя ведь и не лежали – он их прислонял к стеночке… с картонными папками на завязочках. Сам же он, сплетя ноги винтом (как вообще-то можно так закручивать – ведь это ж ноги, а не йёги?..), читал какую-нибудь рукопись, подчёркивал в ней что-нибудь, записывал на листке свои замечания для рецензии автору… Это – помимо официальной службы – была для него та самая лишняя копеечка на двух своих внучек. «Добавочный кошт» – это более позднее его уточнение. А тогда мы ещё не были представлены друг другу, как церемониально выражаются.

А квартирка его запомнилась мне с картотеки… Ну да, ящика, напоминавшего собой панельный домик  с плоской крышей, по правую руку от потёртого кресла, на спинке которого детской ручонкой выведено было сиреневое «Лё» (я так и не удосужился узнать – которая из внучек постаралась). Этажи этого дома достраивались по мере увеличения «жильцов» – окон-ящичков с записульками. За этим занятием я и застал Лё, впервые переступив его порог…

- Вот берём и-и-и… - И Лё пощёлкал ножницами, обкарнывая картонку по известному ему образу и подобию. - Затем нанизываем сию каракульку на шпоночку. Понятно? Чтоб не убежала, не растворилась в суете наших буден.

- Вы прям колдун, Лё Палч. Рецепт нового зелья не сочинили ещё?

- О, какие мы сказочники!.. Вот и ладушки. Наконец-то понятливый попался.

В следующий раз своего посещения я принёс ему несколько моточков узкополосной фольги.

- А это что – подкуп? Вы, молодой человече, забыли разве?!. На дворе борьба с коррупцией, а он злато и серебро тащит без зазренья! В лапу даёте? Подставить меня решили? Под монастырь подвесть!

- Именно, именно. Золотые полоски наклейте на золотой век поэзии, а серебряные – на серебряный.

- А эти? - Лё приоткрыв рот, будто очарованный беззаботностью ребёнок, пальцем указал на рулончики других цветов.

- Ну, сами решайте, не маленькие, – кому там фиолетовый, кому лазурный…

Лё похлопал в ладоши:

- Знаю, знаю! Знаю, кому что!

- Ну а я, когда вы окончательно погрязнете в этой коррупции, так и быть – донесу на вас, куда следует…

- Ха-ха-ха! - Засверкал Лё глазами и загримасничал, потирая при этом ладонь о ладонь, будто только что удачно кого-то обжулил или разыграл… Очевидно – меня.

- Ну-тесь, сударик, и что же вам для начала раздобыть из недр моего совершенно несовершенного литературоведения?

- А раздобудьте-ка мне «Повести Белкина!» - вскричал я шутливо, узнав наконец секрет: вовсе не рецепты снадобий для самолечения, как поначалу подумал я, в ящичках, находились, оказывается – записки литературного толка.

- О-о! - возликовал Лё. - Белкина? Иван Петровича? Пушкина решили вывести на чистейшую водицу? Поздравляю! Отменно, отменно придумано… Лучшего выбора не сыскать! Солидарен! - И Лё торжественно воздел кверху правую ладонь в знак приветствия. - Итак!.. -  Не опуская правой, точно позабыв о ней, левой рукой он потянул за беленькую пуговку в своей чудно-чопорной картотеке. - Только имейте в виду!.. Всё доморощенно, всё рощено именно тут, в этих терпеливых к моей глупости стенах, в этом потёрто-уютном кресле. Никакого, короче, официоза… Баловство своего рода. Понятно, мил человек?

- Пы-нятно, - трудно было не поддержать этакую игру в коверканье слов, отчего слова будто омывались чистой водой и приобретали прежний вкус и смысл.

- Та-ды приступим… Фокус-покус! - вскричал наш любезный фокусник…

Но вдруг, замолчав, Лё уставился на шахматную доску:

- Н-нда-а, - произнёс с укором и некоторым разочарованием. - Спим-с? Не-е-ет, так не пойдет. В ожидание хода помолчу. - И внезапно – на взвинчивание тона чуть ли не до резко-агрессивного взвизга: - Разложение русского человека зашло уже оч-чень далеко!..

Я вздрогнул ошеломлённо. И с подчёркнутой иронией-неудовольствием, и вообще… в ответ на звуковую побудку «фокусника», полюбопытствовал не без сарказма:

- Это что ж, у Белкина нарисовано? Из них, что ли, следует – разложение?

- А почему нет? Откуда столь самонадеянная ирония? Да, и в Капитанской дочке тоже есть все предпосылки… предощущение! Даже остережение!.. Да-а, не ворами Петра Великого всё начиналось... И это приговор частному будущему, тому, что теперь разворачивается на нашей с тобой улице, на нашем дворе… вот сейчас. Я говорю о России. Всё оказалось в полном дерме. Да, всё это предсказано в повестях Белкина. Коротко сказал.  Не обессудь.

И Лё торжествующе открывает изъятую из-под кресла книгу.

- И написал-то во-от каку-малюсеньку книжицу. И назвал простенько: "Повести Белкина". Всего-навсего. И – провалился с этой своей книжецей-брошюркой. Вернее, с этой своей простотой. Денежек хотел срубить, да обанкротился, миляга. Не поимел никакого литературного успеха и признания. Пошёл даже гулять стишок по свету высшему: "И Пушкин нам наскучил, и Пушкин надоел". Вот что он в ответ получил от господ своих читателей. В ответ за своё первое прозаическое выступление. Между тем я считаю… тут никакого секрета нет… и я не оригинален. Написал он её быстро, да-с, но обдумывал пять лет… а скорее всего, и дольше. Книжка сия  лично меня – шокирует. Потому как это есмь буквально приговор и буквально всему будущему русского народа. Точнее, конечно, сказать: не приговор – пророчество (и – тычок: проснись!). И пророчество сие огласил человек тысяча восемьсот девяносто девятого года рождения.  А сейчас, между прочим, какой?.. Читаю – чужое – предисловие.

 "Первое обращение Пушкина к прозе было обдуманным шагом. Первым опытом в этой области предшествовали размышления о природе словесного искусства…"

О природе искусства! – слыхали? Вот как глубоко копнул. Прежде чем выходить вот с такой тонюсенькой книжицей… после того, как им были написаны шесть или семь томов стихов. После того, как уж написан роман в стихах… - Лё ищет нужную страницу, читает: - "Но что сказать об наших писателях, которые почитая за низость… "  Тэк-с, это пропускаем. - "Точность и краткость – вот первые достоинства прозы…"

Чтобы не быть голословным… Это ведь жуткая повестушечка! Разложение описано без всяческих западных ухищрений – пресловутого символизма с натурализмом-с! Бом-с. Сразу ни один критик не догадается. Куда там! Они же без метафор скучают. Что? Где?.. Да, вот.

Закладывает палец меж страниц и забывает про него.

- Вы-стр-рел!

Я роняю шахматного слона, которого вертел в пальцах, с испугом гляжу на окно, за которым ветер треплет ветви липы: ничего-то я не слышал. Никакого выстрела.

- Где в дуэльном кодексе это записано? А разуйте глаза свои, милсдари! Где речь идёт о жизни и смерти!? А там – они, они – персонажи! – там они  чего делают-то?!. Чего там Сильвио делает с этим графом заодно? И что граф делает с Сильвио – сговорились, что ли? Вы же помните текст наизусть. Или не помните? Там же ж жуть. Там же ж от морального… то бишь дуэльного кодекса ничего не осталось!

Это чёрт знает что, а не выстрел. Это детский сад. Нарушается не один раз, и по-малышовски как-то – а ведь святая святых! – дуэльный кодекс, от которого зависят жизни, не говоря уже об их чести и достоинстве. Это безобразие какое-то, полнейшее бразио-озия. Вот каково моральное состояние высшей аристократии. Воплощённой, тэк сказать, в образе глафа… графа…

 

«Так, - соображаю, несколько подавленный столь неожиданным выпадом визави. - Похоже, я нарвался на полномасштабную лекцию. Даже – настоящее представление. Театр! И что теперь делать? А что если разбить её, эту лекцию, – в том смысле, что распределить по частям, чтоб не особо утомляться самому и не напрягать моих будущих читателей?.. Пять повестей у этого Белкина, так? Вот и пускай будет пять перерывчиков между ними. Ввернуть, всунуть, сотворить паузу… Ну да, в промежутки – какие ни на есть воспоминания вставить… Впрочем, пауз не пять, а четыре. Ведь между пятью пунктами, если на трамвае ехать, сколько остановок – четыре? Стало быть, даже полегче будет… меньше воспоминаний – меньше усилий, меньше нагрузки на мозг…»

 

Однако на сей раз я не успеваю ввернуть лирическое отступление: Лё, точно за руку малыша – хвать и тянет за собой… Придётся слушать без перерыва.

-  Дальше. Пойдём.

И я невольно подаюсь вперёд, собираясь совершить предлагаемое движение…

- «Метель», следующая повесть. Так? Влюблённый в свою невесту. Кстати, молодой и, стал быть, полный сил человек. К тому ж, имеющий военное звание. Как он обращается со своей горячо любимой невестой? А он ещё не начинал с ней общей жизни… У-ужас!

Лё откидывается на спинку кресла и презрительным взором из-под насупленных бровей буквально вбуравливается в мою переносицу, так что я  чуть не вздрагиваю в испуге: «Да я-то в чём виноват?!.» - чуть ли не зубами ухватил я своё сопротивленческий воскрик, чтоб не дать ему выскочить наружу.

- Ну! Никакой дисциплины, ни-ка-кой! У влюблённого молодца драгоценное, единственное во всей вселенной любимейшее существо – невеста, и венчание на носу… Какова ж должна быть общая линия поведения энтого молодчика? – спрашиваю с пристрастием. И отвечаю. Ему следует действовать наверняка, не просто как-то обходиться этикетом предстоящей  процедуры, тем более что он готовит тайное (!) венчание. Всё же – все действия – выражаются… да, выражается как? Ф-физически. Невесту от себя не отпускать ни на шаг! Быть при ней тайно? Да, и тайно? Скрываясь, может быть? Возможно, и скрываясь, возможно. Следовать за ней шпионом-сыщиком, не отпускать ни на шаг, быть к ней, что называется, привязанным верёвочкой, пуповиной будущего ребёнка! А он как себя ведёт? Мы знаем, мы все читали… А принцип верняковости – это один из важнейших принципов военного профессионализма. Он же чего, того-с, шизик? Какой же он тогда-с офицер! У нас, батюшка мой, что получается – полнейший бюрократический подход! Поверхностный, кондовый, косный – да! к сложнейшему понятию, такому как профессионализм.

Лё переходит на свистящий шёпот и, растопырив руки, подвигается ко мне из глуби своего кресла:

- Вот те раз! А? Покинул невесту, покинул! Перед самым венчаньем. Этот Владимир – двойной лопух. И Пушкин его, конечно, наказывает. За то, что повёл тот себя… мягко выражаясь, неаккуратно. Упустил девку практически из-под венца! Чем за это следует наказать? Смертью! Пускай и на Бородинском поле – для отвода глаз. И всегда, везде и всюду, дорогой, профессионал настроен (как пининини!) всерьёз и безупречно, и рассчитывает на что?.. Н-не, не просто на плохой вариант, и не на худший даже, а всегда и только на абсолютно невозможный, даже в воображении не возможный. Практически – как читатель – я понимаю – он, этот несносный своей ветреностью Владимир, не мог предугадать, что разыграется страшенная метель, какая в этих местах случается не чаще, нежели раз в тыщу лет. Однако у него должно было быть всё предусмотрено – самое форсможорное даже… Ладно, этого слова, по всей видимости, тогда не знали. Возьмём – наихудшайшее! Убийственное! Даже речуга должна была быть сочинена и отрепетирована, на случай если вдруг (! – как и бывает в страшных снах) возникнут, как снег в летний полдень, матушка её и батюшка её (невесты), техника падения на колени должна была быть отработана безупречно, без намёка на фальшь… Спектакль? Да, спектакль. Искусство!.. Короче, всё самое-самое плохое, что можно вообразить, должно было быть предусмотрено!… А он? Он – обыкновенный балда. Да совсем не тот балда, который у Пушкина ж чёрта околпачил. А балда – бестолочь. Вот он кто таков!

Вопросы есть?

- Вопросы будут. Но позже. Вы, Лён Палч, прямо-таки тореадор – раз и быка за рога! Раз – и шпагой наскрозь. Дайте прежде похвалить вас, польстить. Дайте отдышаться хотя бы.

- А вы по лестнице уже пешком?.. Не прыгаете через три ступеньки? Жаль. Рановато сдали позиции… Как же вы с Беккетом справитесь? А Пруст?.. А Флобер?.. А этот, как его?.. Гамсун, что ли, там у вас ещё припрятан, жук вы эдакий? Я же сказал, не больше пяти штук брать… - и кивает на книги под моим локтем, набранные для прочтения. - Хорошо, тогда я продолжу?..

 

***

Звоню. Нет ответа. Набираю на другой день, через день – тот же результат.

Слабое предощущение, робкое такое предположение: «Помер ты, Лё, чо ли?» - помнилось кощунственной догадкой: мол, преувеличение есть не что иное, как фактор нестабильности, – так что не мельтеши-де, братишка, не наводи тень на плетень... не каркай, словом. Вор-рона! Однако ж, непроизвольно-таки, забеспокоился… Вот она и нестабильность тебе, незримая, но явственная заноза душевная…

Хотя, пожалуй, не очень и заболело… скорее, некая счетоводческая, канцелярская озабоченность на всякий случай… мысль-крыса, короче, завела возню в своих норах-катакомбах предсознания.

И всё же – помер ты, чо ли?.. Холодком отсыревшим так и повеяло… земляным и ещё пока не затхлым.

Названиваю теперь каждый божий день, если не запамятую в суете и дешёвой сутолоке… (да нет, уже не забывал.) Ни гу-гу.

Но дочь хотя бы, его ж кровинушка, могла взять трубку? Мне представился её опрятненький облик с принципиальным благостным личиком… Зять имеется (хоть и не всплывающий чётким снимком в памяти), внучки, наконец, трещёточки неугомонные, кобылки длинноногие… Что же это – совсем-совсем никого? Тишина… (воздержусь от гробовой…) Где ж ты, Палч? И ещё: Лё-онид, ау-у!

Потом как-то смирился… сник – не сник, а привык, похоже. К мысли. К обречённости.

Не так, знаете ли, много друзей осталось… И недоумение: никогда не беспокоился о другой какой связи, добавочной, – ни мобильной, ни компьютерной… А почему? – вопрос. Не подумал ни разу даже, что ниточка всего одна-единственная – этот допотопный его аппарат мышиного цвета из периода ихтиозавров, с дырочками на диске – для набора номера в раскрутку.

И вдруг – прорезается голос, женский. Вздрогнул я – трубку даже отдёрнул от уха. Похоже, дочь… или внучка? Плохая слышимость! И так-то всегда, когда очень-очень нужно, непременно что-нибудь или кто-нибудь да мешает!.. Радиопомехи – волны позывные заблудились?!. Погода норов показывает, грозой грозит?!. Что там ещё? Происки хакеров забугорных?.. суются, понимаешь, не в свои дела!

- Он тут уже больше не живёт, - скорее угадываю, чем разбираю-различаю.

Что за дурацкий эвфемизм! Не живёт! «Тут!» А где тогда? Что это значит, в самом деле?! Не живёт, видишь ли! Переехал? Куда? – скажи тогда. Конкретно! На старости лет сменил жильё!.. Или в тундру подался?! Черти! Юмористы плоские! Или квартиранты так-то шутят?.. Сдерживая раздражение, через силу допытываюсь…

- Умер Леонид Павлович.

Уточнили. Соблаговолили. Увещевательным тоном. С превентивной укоризной на мою сквозящую несдержанность – через незримое, но шебаршащее помехами пространство.

Странно! – тем не менее, почувствовал облегчение… ощущение внутренней освобождённости? Будто меня принуждали? К чему? «От чего освободился-то я?» – уже сам на себя зубки завострил. Даже смущение взяло – где-то у кадыка шершавым комочком зацепилось. Удивился своему... этому… сентиментализму?.. ну не важно. Тут же, правда, сообразил: облегчение не от информации как таковой: человек-де помер и растворился в небытии, – от ясности ситуации стало проще: мнительности и лишним вариантам дан отбой, отлуп… Оказывается (и, выходит так), устал я от неопределённости, от звонков в оглохший эфир. А теперь всё устаканилось, туман рассеялся, превратился в капли росы на прояснившихся голых предметах-фактах… будто видимость стабильности наладилась. Но что это мне даёт?

А ничего… ничего-то не даёт. Ничегошеньки. Напротив, теперь не с кем и в шахматы срезаться. Впрочем, шахматы не главное. Важнее – беседа-общение в процессе… Иногда ведь – и подолгу – ход делать забывали.

 

***

- Далее! - слышу я голос Лё. - Выморочная какая-то историйка – «Гробовщик». Впервые прочитал я сию  повестушку в восемнадцать, кажись, лет. И скажу вам откровеннейше: будучи ещё лопоухим, не поверил я, что это написано господином Пушкиным. Персонаж – мужик незатейливый, попросту говоря, надрался с устатку, и увидал заполошный, невразумительный сон. В испуге проснулся и... И больше ничего существенного в повести и нету. Но прочитайте её повнимательнее ещё разок. И поглядите – опять же с точки зрения профессионализма, который ох как нужен русским людям… И как исполняет свои профессиональные обязанности гробовщик Прохор? Образцово!

Да, вот именно, я себе не поверил, я Пушкину не поверил, я не понял, зачем Пушкин написал этого Гробовщика, вот расстреляйте меня. Мне сорок лет понадобилось, чтобы... И вчитываясь в этот текст ещё и ещё, я размышляю теперь, скрежеща мозгами… не о всех повестях Белкина – нет-нет-нет! - Лё взвизгнул, как зарезанный поросёнок – ехидно, пронзительно, даже нагло как-то, и продолжил, уже-таки торжественно-трагедийно: ­- О гробовщике одном лишь. Я, чтобы знать, я своими гнилыми мозгами – вот столечко понимать… Из всех пяти повестей этого самого Белкина Гробовщик самая короткая… И самая загадочная, и трудная для восприятия-понимания. Гробовщик – пустяковейший случай. Вроде бы пустяковейший. Вроде – тьфу. Я прям не поверил. Вот читаешь если Пушкина – хоть стихи, хоть что другое – и впадаешь в полнейший самообман. Прекрасная, божественная проза. Верю, верю, что это Пушкин написал величайший из величайших. А вот Гробовщика ему кто-то подсунул. Не мог он написать такую пустейшую штучку. Через сорок пять лет…

(«В следующий раз, - подумал я, Благополучнов Антон Фёдрыч – напоминаю, мимоходом подумал, мельком, не спуская глаз с рассказчика,  - будет пятьдесят, что ли?..»)

… – потихоньку-помаленьку, хотя и сейчас ещё не вполне, начал я постепенно въезжать (выражаясь по-современному) и верить, что это всё ж таки Пушкин. Только в плане общей концепции сборника я усвоил Гробовщика, не потому что я такой умный-разумный, нет-нет-не-ет… Гробовщика я начал усваивать лишь только именно в общем плане Пушкинской концепции. Только освоив цикл повестей целиком. И вот теперь я его принимаю. Но не настолько, чтобы... совсем успокоиться. Иногда проснёшься, рассматриваешь потолок и думаешь: а всё ж таки не он, язви тебя, нет! А потом снова-здорово: всё же Пушкин. Это он не просто так напечатал где-то отдельно (Лё приставил ладонь ко рту, точно делился секретом), а напечатал он Гробовщика в книжке, которая называется "Повести Белкина" – концептуально… не просто так… И вот сей факт, что он включил Гробовщика в перечень и под одну обложку, меня спасает от зацикливания мозгов.

С саркастической гримасой Лё откинулся горбом – внешней стороной своего вопросительного знака-спины, – вдавившись в кресло, и завернул кверху небритый подбородок, вывернув его как бы через боковое движение.

И эта ещё патетически-актёрская манера – говорить то очень громко, то едва слышно – раздражала меня постоянно, так как слух мой также не детский уже. Ведь только я наклоняюсь к нему, как он вдруг мне в лицо – ринувшись навстречу – на верхотуре своего баса или дисканта, и выдаст очередной перл... И отпрянешь, вращая в гневе носом… ей Богу, замечал за собой и такое.

 

***

Звонок.  Будничный звук. Формальный. И, по-видимому, нежданно-неприятный, после чего Лё по-ребячьи насупился и долго молчал, кривя губы и побренькивая шариками в голове, переживал; затем, резко отмахнувшись, холодно произнёс:

- Х-хо – хо. Отставили от места. Лишили общения с паразительно вумной девчушкой-чушкой.

- Чушкой?

- Это так – для рифмы. Чушечки вы чушечки – на пупе заглушечки.

- А почему? В смысле, отставили…

- А тебе нравятся мои гримасы?

- Ну-у…

- Вот. Поэтому. Как говорится: с кем бы мне попечалиться о моей бестолковости…

- А это про что?

Я знал: он до сих пор преподаёт шахматную теорию младым гроссмейстерам, стараясь по-прежнему и в свои семьдесят семь заработать на гостинцы внучкам (это вместо рецензирования рукописей – о чём уже упоминалось допреж). И вот ему «отказали от места», лишили «кошта». Не в первый раз. Он забыл, но как-то я ему намекал: давить Пушкиным да Лермонтовым на шахматистов… не вполне логично, что ли: у них для этого есть школьные учебники, педагоги, которые, небось, поражены столь неординарными познаниями своих подопечных. А в какой ужас, должно быть, впадают родители от рассказов своих чад о том, какие гримасы строит деда Лёня и какие страшные делает при этом глаза и рожу… а паузы! – когда старик вдруг застывает в нелепой позе – открыв, например, рот и воздев к потолку свою корявую длань… Обезьянничает! В устах родительских комедиант – слово весьма бранное. Да и вообще на смутьяна похож..

И мне сделалось обидно за него. Ну да, взлохмаченный, взъерошенный, как воробей в луже, не всегда франтовато облачённый… Но ведь азартный, вдохновенный… Но что могли понять в этом детишки, передразнивая объект наблюдения маменькам и папенькам…

Впрочем, родительский шок – от потешных возгласов старика по поводу литературных персонажей, от его мимики и  восторженных всхлипов, не прошенных старческих слёз и прочих ужимок… да в непосредственно-наивной передаче-переложении школярят, неизбежно пересыпанное междометиями, типа – тах-тарарах, пых и паф,  и подобающей жестикуляцией – вдруг этот шок родителей рассмешил меня.

- Что?

- Д-да-а, никак не срифмую… А вы по-прежнему излагаете свои теории о Герое нашего времени своим подшефным недорослям?

- Да-с, бесплатным приложением. А чего такого? Я ж понимаю о себе – дилетант, так что – да, бескорыстно... Иначе никто и не позарится.

- Да нет, ничего, в голову просто…

- Ну а как же, пионеры должны приобщаться… Сперва смехом-смехом, а после, может, и всерьёз кто сподобится вникнуть…

- Пионеры? А разве их не аннулировали до миллениума?

- Эх вы, молодой человек - молодой человек, отстали от жизни… А ещё читарь. Их уже давно и вновь… Как вы сказали – аннулировали? А теперь придумайте рифму – с обратный знаком…

- С обратным – то есть противоположным?

- Ну да, ну да. Какой у нас обратный плюсу знак?

- Восстановили… возродили…

- В рифму, я сказал, - и поспешно, стараясь, вероятно, опередить отгадку. - Точнее будет мани-лировали.

- Что ещё за словечко? Не знаю такого…

- Мани-мани! Не знаете, не слыхали?  Странно. Ладно… Мани-пу-лировали – слишком длинно для рифмы, я вот потому и подсократил в серёдке. Что такое пу? Да ничего особенного… Пу-стяк. Значит, можно убрать.

- Всё равно не понял. При чём тут мани?

- Но мы ж говорили о бескорыстии и воздаянии. Денежки это –  мани по-англицки.

- Тогда уж снивелировать.

- Аннулировать – снивелировать… н-да. Хорошо, перейдём от эквилибристики к… Мы! - и указательный палец вверх, - возведя их в ранг великих, постоянно забываем (! – опять палец в потолок), что Пэ не было и сорока, когда  он… а эЛ так и ва-аще… так что…  так что,  по нашим нынешним меркам и представлениям, ежлив мужику нет сороковника, то его ва-ще не принимают в расчёт… пока не помрёшь, не забронзовеешь.

Лёнид и завсегда-то вклинивал без предупреждения этакие пассажи. При этом какая-нито ужимочка мимическая – обязательно присутствовала, скрипуля в голосе и затем ёмкая пауза – ну, дескать, дошло до тебя?..

- В принципе, не всё ли равно: англицкие корни у поэта аль чеченские… даже ближе получается по расстоянию…

Это он иллюстрирует книжку знакомой мне писательницы Марьям с Кавказа, где она причисляет Лермонтова с Толстым Львом к чеченскому народу. На что мой друг, литератор-критик-педагог заметил так: все малые дети хотят видеть своим кумиром взрослого дядю.

- Тут гораздо важнее, дружок, вот чаво: какой культурой (или культурами) был обласкан и запитан  гений… Или я не прав?

 

Для себя я, доцент Благополучнов, давно отметил, что, по мнению Лё, вполне подхожу под детскую категорию слушателей, под чьё восприятие, собственно, и адаптированы его изыскания. Ну что ж, ну что ж…

 

- Трезвон телефонный отвлёк нас от темы… Однако пойдём дальше. Слушайте. Внимательно. Станционный смотритель.

И сокрушённо:

- Ну не знаю. Не надо бы!.. Потому как не люблю я подобных словечек. Но! Вынужден произнести: гениальные вещи. - И вскинул руку в пионерском салюте. - А вот эта вещь Пушкина ещё гениальнее. Я таких пустых фраз, повторяю, не терплю! Но опять же – позволю себе и скажу: «Станционный смотритель» ещё гениальнее, чем «Гробовщик». Вот это я знаю точно. Он, Гробовщик, конечно, пустоват в некотором смысле. Несмотря на то, что её написал Пушкин, из всех повестей Белкина она самая пустоватая. Вот моё мнение. И можете вывести меня на расстрел. Ах! Зато уж «Станционный…» – гениальная штукенция без всяких оговорок. И в ней ещё один конкретный, жестокий приговор в отношении нашего с вами будущего…

И Лё насмешливо взирает на меня в ожидании эмоций. И не дождавшись:

- А где конкретнее всего он это предвидел? И в Выстреле про это нет, и в Метели нету, и в Гробовщике нет как нет. А в Станционном смотрителе – пожалте!.. Я могу сейчас на любой аудитории, любому академику сказать в лицо, о чём «Смотритель…», эта повесть – тонкая штучка. И о чём? – почему нет вопроса?.. Ну не знаю, у Лермонтова об этом нет вообще ничего. Чтобы так было… так выражено чётко мысль… ну, какая мысль-то?.. Подсказываю – о вреде…  о вреде чего?.. Ха-ха-ха!..  Ну – понятна мысль? – о вреде, что ли, пьянства?.. Нет?.. Ха-ха-ха!

И смеётся Лё так, что не понять, насколько всерьёз он шутит…

- Что? Сотворим паузу? Отдохнём, как говорится, от столь ошеломляющего открытия происков закулисы забугорной? - Однако тут же, встрепенувшись:

- Не будем, впрочем, отвлекаться на постороннее… Так вот, наш Смотритель пьёть, пьёть и пьёть!.. Вместо того, чтобы… что? Ведь его Дунечку увезли (голосом юродивого)  в Петербург. Один из принципов профессионализма – какой? Прове-ро-чный. И ты, сударь, проверь.  За проверочкой… а?.. пере-про-верочка. Ты понаблюдай сперва недельку-другую, прежде чем сыр-бор затевать: как живёт твоё самое дорогое существо – дочь твоя, несравненное чадо. Узнай, чем дышит, и – не исключено – уже стала женой гусара?.. Как она освоилась в этом жутком городе? А он бросается в пьянство. Ну! И как вам такое свинство?!. Во-от, баба-мот.

Коне-ечно же (!), с наступлением промышленной эры, когда весь мир уже зашагал железной поступью, от мужчин требуется прежде всего – чего-с?.. Никогда, ни при каких обстоятельствах – ни капли, если уж за дело берёшься…

И протяжный раскрепощённый вздох:

- Нонче на улице я поздравлял одного мужика, он в соседнем подъезде проживает. И хвалится он чем, знаете? Тем, что отец ему завещал – выпить цистерну водки… Кстати, сколько это литров?..

 

…мне подумалось: эти его рассуждения можно было бы использовать как замечания в рассказе, например, – с усмешечкой, так сказать, а не как фундаментальные выводы… тогда, может быть, и ничего…  То есть – как намёк на толстые обстоятельства, а не как научную критику.

Дело-то ещё в чём: особенность Лё – слишком утилитарен он в своих измышлениях. Особенность такая вот у него отмечена мною с самого раннего знакомства…

И только я так-то вот подумал, как визави мой – с провидческой иронией:

- Тут, главное, не путать Литературу (нарисовал в воздухе здоровенную Л – то есть с заглавной буквы, не ошибиться никак, во весь размах руки)… Да, не путать с презентациями книг "ба-альших" писателев… В сущности, вот мы с вами разве что приблизились всего-навсего к Литературе большой… всего-навсего… всего лишь настолько приблизились, насколько способны объять сие громадьё своим доморощенным пониманием,  и как ещё далеки мы от неё родимой… мы ещё пока слепцы у ног слона! То хвост, то хобот под нашими руками, то ножища…

- А знаете, что мне сейчас влетело в голову?

- Влетело? Хм. И что же?

- А то, что и Александр Сергеич не уклонялся от рекламы…

- От Рёк ламы?

- Именно. Даже, может быть, сознательно… пошалил… вполне отдавая себе отчёт. Я имею ввиду его «Гаврилиаду».

- Да?

- Скандал. И в результате сам царь становится его цензором. Каково! Как же станешь не знаменит средь подданных?..

- Сер, вы тоже нуждаетесь в популярности? А я полагал, мы с вами всего лишь любители… Ишь ты подишь ты!.. Я забыл, вы что преподаёте?..

 

К слову. Когда мы предавались рассуждениям о наших великих, ушёл от нас автор "Сто дней одиночества". Что ещё в тот период времени происходило? (Это я тужусь привязать наше частное общение к планетарному времени-контенту.) Ах да, ещё на Украйне очередная заварушка была сотворена. Ну, помните противостояние Донецких и Луганских с майдан–овцами? Ну, Крым ещё к России обратно вернулся… Ну и вот.

 

***

…Последний раз мы так и не сыграли… не сразились. Пришёл я, по обыкновению, после предварительного звонка: выходишь из дому и размеренным шагом ровно двадцать минут. Но к Лё уже нагрянула дочь. Энергичная такая. С озабоченным ликом…  Да, личико гладенькое, лобик чистенький, милашка бы сказал… да глазки… не то чтобы бегающие, а какие-то неустойчивые, невнимательно мажущие по тебе перепелиным желточком зрачка (из синеватого белка, впрочем), будто кисточкой влажной прохаживаясь… В фартуке поверх нарядного платьица, ножкой подрыгивает нетерпеливо. Помывку папани устроить решила. Так в дверях и – мне:

- … Может, попозже придёте?

- Нет! - хрипло возразил Лё из комнаты. - Сперва сыграю! К тому же, у него всего три постоянных маршрута – один ко мне, второй через овраг в поле и третий на службишку. Службу минусуем – выходной потому что. В поле нынче – заметёт, ишь непогода. Остаётся – игра!

- Мы должны помыться, - терпеливо, не оборачиваясь, говорит дочь терпеливо, при этом она глядит на меня, чересчур пристально, будто просит: поддержи. - Мне, в отличие от вас, на службу надо поспеть, понимаете?

Лё  из комнаты упрямым ребёнком, уже канюча:

- Сперва!.. сыграем!.. в шахматы! Ванна после!! Подождёт ванна!!! – И внезапно командным, беспрекословным голосом: - Я что, не ясно выражаюсь?!.

Дочь, упрямо поджав губы, переступила порог, принудив меня на шажок-другой попятиться, и прикрыла за собой дверь, отсекая отца с его капризом от себя и гостя, то бишь от меня.

- Он жаждет сыграть с вами, я знаю. Придёте попозже?

- Конечно, - ответил я покорно-неуверенно, но тут же смекнул, что вряд ли сегодня уже получится, помня, что отпрашивался дома на полтора-два часа: ввиду… ну не важно.

Не скрою, я слегка разобиделся: выморщил-выкроил время на одном конце, договорился на другом… а тут за пару десятков минут всё переиначилось-перенастроилось… Да-а вот, своё-то время все берегут, а к чужому пренебрежительны… Будто мне делать больше нечего, как мотаться туда-обратно попусту. Нет, в самом деле, жили б на одной площадке – зашёл-ушёл… Сама-то в соседнем доме обитает… А службу свою приплела, небось, из упрямства (какая там, к шутам, служба – поздний вечер на дворе, да воскресный), помельтешила бы на кухне пока, чайку заварила... А мне по этой мерзкой погоде, шапку на уши, ветёр ещё в морду… В общем, этакие вреднючие мелкие мыслишки… Эх, Лёнид, Лёнид… А это к чему? Упрекаешь старика, что ли? В чём? В том, что не сумел настоять на своём, заставить дочь отступить, покориться?.. Сам мямля – сразу на попятные. А мог бы  упереться – изобразить неотвратимую необходимость… Неотвратимость чего? Эко, фифочку такую не околпачишь… Глупо, глупо… ой, как всё глупо!

 

Лё выглядит порой воистину упрямцем – даже натурально вопросительным знаком: прогнут в области таза вперёд (у него, похоже, что у матери моей было, – рак печени… но разговоров о болезнях он не признаёт, поэтому точно не знаю), спина же с седой головой на тонкой шее – глядится крючком. Да, вопросительным знаком – начертанным каллиграфическим почерком (с жирной капелькой в начале верхней загогулинки и, само собой, точкой – чуть ли не мячиком на завершении – внизу: большущие тапки). А волосы на голове, всегда встопорщенные, при ярком из окна солнечном свете создают иллюзию исходящего пара из отрытого котелка… И он стоял посередь комнаты таким вот вопросительным знаком – укором мне за нерешительность или покладистость…

Мы созваниваемся предварительно и для того ещё, чтобы Лё мог, рассчитав время, быть у двери к моему приходу. Добраться до неё – шесть минут ему надобны, он всё именно расчислил. Подняться из кресла и – шарк-шарк подошвами, тюк-тюк, – обеими руками о две клюшки свои опираясь. До телефона добраться – четыре минуты необходимы. Он так и сказал: делаешь первый звонок и кладёшь трубку, затем второй – через четыре минуты. Ну, пять. «Пока отдышусь». Так я и делал, соблюдая неукоснительно (удобно, не правда ли) его инструкцию. Засёк, стрелка на часах шпок-шпок… и повторный звонок.

Правда, играл он не очень хорошо, потому, верно, и радовался каждой своей победе… Хотя был помощником у одного из чемпионов мира… по позиционной стратегии?.. не помню точно. Психология позиционной борьбы, кажись. Лё мне книжицу свою подарил, да я всё никак не удосужусь, успеется вроде… Мне было интересно с ним разговаривать, слушать его. По мере увлечённости он набирался, как шаман, такой энергетики, что выдавал на гора (шахтёрский термин – извините: преподаю сей предмет в институте) такой раскалённый уголёк, таких высот достигал… такие костры пылали на вершинах терриконов золы… Он сам говорил, что если слушатель его заряжает или заражает своим вниманием, он способен сгенерировать нечто невообразимое даже. «Я, - потешно бахвалился он, - творец устного жанра, экспромта… Помните Ночи египетские? Я начинаю пульсировать, излучать плазменный свет. - И сам над собой иронизировал тут же: - Витийствуешь? Витийствую. А пошто? Да так, смеха ради».

И в самом деле, он, разгоняя мысль свою, как бы начинал самым натуральным образом пульсировать (блики в очках его прыгали туда-сюда, туда-сюда – так он дёргал в азарте головой): жесты, мимика, вздохи-ахи, кряканье, кряхтенье и пр. Я обзывал его Пульсаром. «Лё Палч, вы – пульсар», - говорил я ему. И он квохтал довольнёхонько.

А знал он, казалось, всю-то литературу на свете.  Русскую, японскую, английскую, китайскую, немецкую, американскую…

Непонятно, голова отчего-то болит. Простудилась, голова? А, голова? Чего болишь-то, эй? К погоде?

 

Обида – саднящее чувство. Не из сладчайших. Детсадовского пошиба, если можно это так назвать, конечно. Не по моему получилось с этой дочкой-принципухой, по  своему разумению она решила… не я. Лишили вот последнего разговора… Хотя нет, не о том я печалюсь… Всё, похоже, как всегда в жизни, – и в обиде той непременное сочетание многочисленных причин и нюансов…

В одной из последних встреч он сказал… как-то жёстко сказал, желая будто задеть, пронять… ожесточённо изрёк: к ея величеству литературе мы лишь едва прикоснулись… ты, мол, не исключение. (Обидно?.. Нет, другое какое-то словцо необходимо подыскать… Ошеломлённость? Мы ведь все какие? – великие из великих! Величайшие из величайших! А нам тут нос предлагают утереть. Самому себе – нос?!. Ну да, сочинительство для меня – хобби. Но в тайне-то – тщу же себя надеждой на вечность пребывания в умах людских…) Он точно торопился сказать то, что давно собирался, но оттягивал время, пока оно у него имелось, пока не иссякло…

- Лишь слегка-а прикоснулись мы к ней, втёрлись, так сказать, в доверие… некоторым образом… Мы-ка до сих пор всего лишь рядом, а не в ней. Снаружи, а не внутри.

До этого были долгие разговоры о Ея Величестве – с примерами, неожиданными выводами, аналитическими выкладками, разного рода замечаниями… Но больше мне запомнился бытовизм некоторых его замечаний, скоморошество отчасти… Пусть и о Сартре с Верленом, о Бунине с Чеховым… Лё будто нарочно, в пику, так сказать, высокопарности… и литературоведческой фундаментальности и вышколенности… Хотя до сих пор ни в чём полностью не уверен…

- Вот. Зарубежка-зарубежка. Криком кричат. А что она?.. Там, на западе, поперёд философия скачет, а не художественность. А психология мысль и образ обгоняет. Умничают. Художественность у них на подхвате. На вторых ролях. Вот, мол, мы символы мечем… нас расшифровывать надобно. А чего там расшифровывать. Все их символы для нас же самих, сочинителей… чего их нам разжевывать? Символику надо скрывать, а не выпячивать. Им Кастанеду подавай. А Лесков не по зубам…

- Спорно, - робко пытался я вклинить возраженьице. Но разве он слушал? Он гневался, потому никаких возражений не воспринимал...

Да, уже говорил, кажется, пенял: с лёгкостью неимоверной, да, прибирал Лё к рукам своим мои книги, которые приносил я ему читать с корыстным желанием узнать его мнение, свои же – такой-сякой – требовал неукоснительно возвернуть в зад, постоянно напоминая, маниакально, можно сказать, записывал каждый раз в гроссбухе своём, что он мне конкретно и на какое время выдал.

- А разве я чего забыл когда? - усмехался я не без мелочной досады. - А вот вы точно кой-чего с лишком зачитали…

- Мне эти книжки нужны пока, - отмахивался он. И карябал карандашом на обратной стороне обложки моё фамильё – мол, успокойся, не забуду теперь.

Он всегда как бы спускал тебя  с облаков и приземлял довольно жёстко… грубоватым окриком-одёргиванием – мал, дескать, старших поучать. Повторно себя спрашиваю: скоморошничал? Да нет. Просто говорил и подмечал то, что было другими не договорено, возможно… по ряду причин. Некоторые его понятия в пост-нынешнем времени выглядят не очень серьёзно, и абсолютно не академично… в его исполнении. И до фени ему – возьмёт вдруг и скажет чего-нибудь скабрезное, словцо какое искорёжит – и ждёт-пождёт похвалы – спрятавшись за свою приставленную к лицу ладонь и выглядывая, как из-за угла, с намёком будто: а не кукся, дескать, – освежай восприятие!

- Даме тут одной сказанул про то ж. Обиделась. Что ты! Вы не на меня ли намеке-киваете? Печёт книжка за книжкой, понимаешь ли… а мыслей как таковых нету и нету! И не будет! Потому что упёртая очен-но. И спешит, к тому же. Про идею забывает.

Эту писательницу я знавал. Творчество ейное мне по-настоящему ндравилось. Серьёзно говорю. Как и сама она… Я даже оспаривал выводы Лёнида. А уж симпатия самого Лё  к этой даме давно готова была в любовь превратиться.

 

- Обиделась! Напрочь. Бесповоротно. Каково? А чего я такого сказал? Я завсегда, наоборот-напротив, шиворот-навыворот был целиком и полностью на её стороне… Мало мы знаем гениальных художников, у которых ни одной мысли в голове?..  Да, самомнения в избытке. А толку? Мыслей-то не прибавляется.

Нам бы другой тип мышления… Например…

 Лёнид задумался и забыл как бы на время, где он и о чём… но вот опять вынырнул:

- И главное, не обременён никакими регалиями, никаким лауреатством… Ах, известности жажду, признания, славы!.. И не страдает, небось… вернее, не страдал. Вы что думаете о сём?

- Ничего. Потому что не знаю, о ком это вы?

- Да о Михал Юрьиче же!.. Впрочем, и я обиделся некогда на соавтора романа… а теперь мне думается, что никакой я не соавтор. Да, обсуждал… размышлял… Но вот сколько я тебе историй сочинённых преподнёс – уйму! А ты ж не пишешь. Тебя мои истории не пробили, не захватили… ты их не жаждешь в собственные переплавить… Именно переплавить. А он… он переплавил. Так что одно дело обсуждать, и совсем иное – сиднем за столом, в полном одиночестве. По существу, Пушкин с Гоголем тоже обсуждали… И что, не посмей последний… не было бы у нас ни Ревизора, ни Мёртвых душ… А? Не находите мою мыслю здравой?

 

Да, так вот, сам себя перебил… у прозаини той с Лёнидом симпатия возникла (это уже после смерти его жены происходило. Мари Ванна, кстати, не переносила ни его шахмат с боксом вперемешку, ни литразглагольства… Бухгалтером, кажется, работала. Дочь также по её стёжке пых-пых).

Где и с чего у них закрутилось, с прозаиней, не помню. Как выражаются: не знал да забыл… Помню лишь некоторые подробности их общения.

Не возьмусь описывать её, прозаинин, садовый участок. Она сама лучше кого бы то ни было нарисовала его в своей прекрасной прозе. Какие флоксы, какие георгины… аромат, жужжанье пчёл-л-л… Нет, не возьмусь.

Поступлю проще. Конста-та-ционно – ну, грубо выражаясь.

Приезжают они вдвоём. Идут по тропке среди осенённых росой произрастающих чудес садоводства. И вдруг в домике её начинается погром (а они, симпатизирующие друг другу, вот-вот намерились войти): вылетают рамы… естественно – стекла в дребезги… И на пороге – чуть не зашибив пришедших – да молодой мужчин-н в расцвете сил-л, типа мультяшного Карлсона обликом-комплекцией, застукавший, наконец, свою разлюбезную симпатию с занюханным-де сморчком… М-да.

 

А затем, стало быть, ещё и намёк на дилетантство. Это я вновь к обиде съехал. В довесок к только что упомянутой…

 

А поначалу мы даже и не помышляли сражаться в шахматы, хотя фигуры в полном порядке всегда маршировали на столике рядом. Нам было, да, гораздо интереснее разбирать по косточкам произведения коллег своих. И классиков в том числе. Последних – напоследок, войдя в раж в битве с современниками. Это позже явились шахматы, когда Лё выдохся несколько в битвах… (я не думаю, что он всё рассказал – будем помнить о его соблазнительной картотеке). Просто голова его последние полгода стала работать не всегда с полным кэ-пэ-дэ. И тогда я предложил: «Сыграем? Для разминки». И после этого первого раза мы уже начинали свои встречи с партии в шахматы. Разминались. Лё постепенно обретал спортивную форму и начинал генерировать свою плазму… Правда, если на доске ситуация складывалась не в его пользу, то ему уже было тут не до разговоров, он, как юнец, алкал побед на ристалище. Реванша ли. И я ему потому зачастую уступал, старался делать это незаметно и тем более не нарочито. И даже изображал неудовольствие: да не корову ж я проиграл, в конце концов… И тогда он отпускал свой мозг в неспешное странствие-плавание по теории литературы… Стендаль, Гоголь, кто там ещё?.. Да много, много. Порой он удивлял меня своей начитанностью… невостребованным богатством! О, сколько книг! И не только по полкам, – всюду: на кровати, под ней, на диване, под ним… Чтобы, скажем, сесть, необходимо сначала переложить куда-нибудь фолианты.

 

***

- И наконец, последняя повесть – очень сложная – Барышня-крестьянка. Гробовщик тоже сложная. Но эта, после Гробовщика, наисложнейшая, что называется – до некуда…

Самая страшная при том. Страшенная. Наистрашеннейшая... Ну а что… что там? Вкушали? Знаете содержание? Ну, вроде пустяковое, да? Девки сделали шалаш… в народе – частушечкой: поиграли и шабаш. Но повесть-то о чём? О жутком, колоссальном разрыве двух культур. Культура крестьянская, народная, природная, почвенная, натуральная, важнейшая. И культура дворянская, далека от первой, как лупоглазая Луна. И вот он, молодчик-красавчик… и вот ему эта крестьянка понравилась… Пушкин, между прочим, ироничен. Не замечали за ним такого?.. И стал молодец наш замечать: что-то у этой девчушки быстрые успехи, слишком, в постижении грамоты, коей он её натаскивал, дабы переписываться можно было. Записульки чтоб в дупло дерева можно было закладывать… Да и в развитии интеллекта нашей крестьянки удивительные подвижки, неожиданные, да. Что-то она очень уж успешно обучается. Да. О чём я?.. Так вот на самом деле разрыв культур почти непреодолим… по идее. По чьей идее? По нашей или по идее молодчика-красавчика? Или сам Пушкин засомневался?.. А знаете, как она названа в академическом издании – энта повестушка? Самая улыбчатая. Я ворую не только у вас всякие замечания. У всех уворовываю. Да. Она же, повестушка, – самая страшная потому, что с этим гигантским разрывом ничего поделать нельзя. Ну невозможно. Вот с какими позициями вступает Россия в промышленную эру. Мы не готовы. Мы пьём-с. У нас разрыв культур. У нас выполняет работу хорошо только лишь один человек – гро-бо-вщик. Каково наблюдение?

Так скажите вы мне, над чем предлагал Пушкин в повестях Белкина поразмышлять?.. И кому предлагал? И в частности – в Барышне?.. что на Россию надвигается индустриальный бум, который крепко требует самой жесточайшей дисциплины?.. но прежде всего, конечно, от высших классов… От так называемых посвящённых.

- Только от них?

- А позвольте умолчать. Ох, Галю-Галю, возьми меня в дальнюю далю… И не только такое нынче поют.

 

Мысли плавают. Плавают, но не собираются в пучок. Даже намёка нет на это. Что ж делать?

 

- Слышь, ты у нас помоложе, дружок, легче догоняешь – значит, более подкован и восприимчив к новшествам. В соцсетях, например, кои для меня лес дремучий… Короче, растолкуй мне, что такое гаджеты? Не знал, да ещё забыл, как говориться…

- Вечно вы мне каверзные вопросы подкидываете. Без обиды?

- Валяй, валяй.

- Ну и гад же ты.

- Вот-вот. И внучка мне давеча так же выдала: «Ну и гад же ты, дедуля!»

- Так на языке у всех сейчас одно и то же. Да это же Задорнов наш запустил недавно в ЦеДеэЛе… По телику не видели? А народец ведь как: кто-то понимает юмор, кто-то не вполне… хотя Михал Николаич упреждал: шучу я, ребятки… да и без того ясно же – всё-таки балагур.. и всё равно берут на вооружение. Вот и внучка ваша… только, может, она пошутила тоже, да понимания не нашла, а? Что, вот так вот буквально и сказала? С эмоциями? Без предварительной объясняловки?..

- Буквально, буквально. Буквальнее не бывает.

- Ну… избаловали вы их, Лё Палч.

- Полагаешь?

- Что же она так осерчала?

- Домик, говорит, подари.

- Какой домик?

- Ну какой-какой! - Лё похлопал по картотеке. - Такой вот.

- А вы?

- А я… я сказал: домушка уже подарен.

- Да? - и я почувствовал некоторое тоскливое разочарование. - И кому же?

- Тебе.

- Мне?! - только что испытанное огорчение преобразовалось мгновенно в ошеломлённость-недоверие. - Мне? В самом деле?

- Ты против?

Вообще говоря, о таком подарке я и помыслить не мог… даже косвенным образом. И вдруг!

- А кому ещё-то? Кому мои труды ещё пригодиться могут?  Фундаментальной науке? Не смеши меня. Внучкам-с? Я, конечно, их люблю… но – увы – им также без надобности. Для них – барахло…

- А-а… - голова моя садовая в сей момент усиленно чего-то там генерировала…

- Бэ-э… - передразнил меня Лё.

- Нет!

- Что?

- Можно иначе поступить. Мне – содержимое! Внучке – дом! Для женщины – главное что? Дом.

Лё взирал на меня растерянно. Моргал. Наконец сказал:

- Ты прав. Зачем им содержимое.

- Своим наполнит… содержимым.

- Своим барахлом?

- Ну! Ей можно и крышку другую слепить. Настоящую крышу. С мансардой. А я себе сделаю точно такой же… домик… и наполню вашим содержимым.

- Браво! Это соломоново решение. - И Лё похлопал в ладоши. Лицо его при этом оставалось мрачным. - Мозги твои гораздо моих… дипломатичнее.

- Вы так это сказали… точно помирать уж собрались.

- Э, брат… думай о смерти хоть изредка… тогда она тебя не устрашит…

- Прямо китайская философия…

- Просто философия. Общемировая… А ещё, скажите-ка, сударь… вообще, - Лё, как Петька в фильме о Чапае крутанул ладонью, - в общемировом масштабе, так сказать… Вообще, как вы относитесь к всяким новшествам…

- Вы имеете в виду…

- Я всё  имею в виду.

- Тогда так. Очень просто. Очень просто отношусь. Если изобретаешь яд, сразу же позаботься о противоядии, чтобы потом не кивать на кого-то и не перекладывать свою оплошность на других. Тем более на младшее поколение. Тогда, может быть, ты станешь для них примером.

- Это камешек, конечно, в мой огород?

- Ответ на поставленный вопрос, не более того.

- Ладно

- Да вы, я гляжу, сам философ.

- А это что – ругательство?

 

Когда Лё начинал вести себя по-детски (капризничать. А как иначе назвать? «Вопросов жду, вопросов!» - и застывал, как лис в стойке перед прыжком – действительно ждёт. Нет пока, говоришь, никаких вопросов. Ваш ход. «Не буду играть! - продолжал упираться. - Вопрос давай!» Да помилуйте, мы ещё ни о чём не говорили… «Ка-ак?! А вчерась? А допреж? Вы что же, мил человек, не думали всё это 6ремя? («б» вместо «в» – зачем? Не знаю.) Чем же вы занимались, дорогуша? - и ехидненько: - Хозяйством? Воспитанием подрастающего поколения?.. Да полноте!» А чего ж, - отвечаешь сердито, - воспитание, по-вашему, ненужное дело?.. «По вашему, по нашему, пл вся-акому!..» (и зачем-то опять «л», а не положенное «о»), - и мне хотелось ему ввернуть чего-нибудь занозисто-импозантное. Остепенись, мол, батенька, остуди-ка свой пыл. Но я догадывался… вернее, чувствовал: в нём борются две противоположные силы – жизнь и смерть. Как, по ихнему выражению, – обратный плюсу знак… Диалектика. И по сути, он теперь отвоёвывал себе ещё один день, ещё один разговор, ещё одну партию в шахматы и ещё один вопрос… Выпрашивал? Нет, упорствовал, упирался… именно как ребёнок. Ещё один разговор, ещё… что-нибудь ещё, что казалось ему очень важным напоследок…

Я действительно это чувствовал или мне это только сейчас пришло на ум?..

 

***

…Вот включаю свет. Шторы не задёрнуты. За окном высвечиваются оснеженные кусты. Уже который день полное безветрие – ну ни малейшего тебе дуновения. И мороз – всего под двадцать. И этот хрустальный, переливающийся бликами… да, какой-то действительно сказочно-заколдованный сад пред тобой… И так стоишь в оцепенении минуту, другую… не знаю сколько… пока не является мысль: да что, ведь не заснуть всё равно, пойду… пройдусь. А почему нет?

Было у меня раньше два постоянных маршрута – к Лёниду и – через жиденький и серенький ввечеру пригород – в поле. Через овраг. Теперь остался один – в поле… Упомянытый (Лё) третий маршрут: «Дом – работа, работа – дом» – не в счёт… разве что автобусный, номер полста один.

Выхожу, придерживая пружинную дверь, чтобы не хлопнуть. И единственный звук в ночном настороженном безмолвии – скрип-скрип, хруп-хруп, скруп-скруп… От фонарей за домом – остриём вертикально – сиреневые лучи. А кроны… нет, ку-упы огромных вётел над крышами – как прозрачные шары, с зажжёнными лампами изнутри переплетения ветвей! Под огромным небом…

Через овраг в поле – ничего сложного: по следу снегохода, да и луна идеально округлилась и засияла, блин, как действительно масляный блин! И таинственное царство блескуче-алмазных зарослей – всё та же реальность радостной, захватывающей сказки… Во дела!

Поле!.. Обрамлённое со всех сторон по горизонту дымкой лесов – по-оле!.. Всё впопыхах, всё в суете последнее время – вроде замечаешь красоты, да как-то всё походя… не проникаясь фибрами. А тут – оторопь одолела! – каков простор! Какая силища пространства! Космос – а?! – да и только. И стоишь, глаз никак не оторвёшь, чего-то ждёшь как бы… Ступор!

Прямо – в дали бескрайнего поля, поверх далёкого пригорка с лесом, поверх всего раздолья этого – два ориентира, ни за что не сбиться с пути: телефонная вышка с малиновыми огнями и слева чуть выше – всё та же распрекрасная Лунища. И от неё два желтоватых снопа прожектора – один вверх, другой вниз. Быть может, ко мне?.. Боже мой! Да иду же, иду…

Иду и не боюсь, как прежде, устать: нет мысли о том, что придётся же возвращаться... чем дальше уйдёшь, тем дольше возвращаться… Вернее, мысль-то она вот она, да не страшит. Просто иду. Сомнамбула? Хо-хо. Под луной золотой…

Чем ближе к лесу, тем ниже луна, и вот коснулась нижним своим краем вершин (а путь мой теперь в параллель – по ледяной коросте лыжни)… коснулась она верхушек деревьев, и те, как серные головки спичек, стали вспыхивать по ходу моего шага – вспыхнет одна и погаснет, и следом загорается другая… И – слишком, знать, большое дерево – ель столетняя: погасла луна за её непроницаемой хвоёй… Знак? Было – вперёд, стало – назад? Пора возвращаться? Или как там у нас с Лё однажды в разговоре… формула какая-то… дай бог памяти… А! Обратный плюсу… Метафора как бы… а чему метафора? Метафора чего?.. Какого действа?.. Запамятовал.

И – назад по своему следу. Только след теперь едва различим – посыпал потому что лёгкий снежок, запорошил лыжню. И будто кисея полупрозрачная возникла пред глазами, как слеза. Ну да мобильник в кармане куртки – через овраг когда придётся, посветить –  не споткнусь… И перед тем как в овраг спускаться, оборачиваюсь на шмелиный будто звук-зуммер. В сизо-молочном мареве над головой проплывали огни басовитого лайнера. Два же моих прежних ориентира остались – малиново-сочные огни вышки и потускневшей до мутно-оранжевого пятна луны – уже не Лунищи… лишь поменялись местами да приоритетами, луна ушла вправо и спустилась к самому горизонту, а вровень с ней – два небольших изумрудных планетарных столбика – сдвоенных моей близорукостью мохнатых, точно в инее, звёзд… интересно, каких? В атлас бы надо заглянуть…

 

Метафорично. Да и куда деваться от метафор. Всё у человека метафорично… Нет-нет, я помню, конечно, и о параллельных мирах, и о чужепланетянах, кои одолели, дескать, своими посещениями Землю – особенно по РенТВ… Однако, кто ж знает наперёд: а вдруг им тоже пригодится наш, земляной, опыт… если сохранимся, разумеется.

И ещё оглядываюсь напоследок перед самым спуском в овраг, мобильник машинально нащупываю в кармане –посветить под ногу … Но – глянь-ко ты! –  рассвело, оказывается, вдруг: не только деревья теперь роятся переливами огоньков, но и каждая бурьянинка возникла в природе… как проявилась сила небесная… каждый метр наста не похож на следующий… каждая ложбинка и бугорок в ожидании твоего внимания… Ба-атюшки мои! Каждый лоскуток и загогулинка на снегу… Век живи и не соскучишься…

 

***

Спохватился. Звоню…

- Вы знаете, я Лё Палч книжки приносил… не свои, чужие.

- Не надо было давать, - голос дочери–Лё торопливо-раздражённый, опять куда-то спешит, видимо. И звонка, знать, не от меня ждала…

- Если б свои, я не стал бы беспокоить. Они подписаны, легко будет отличить от ваших…

- Да хоть все забирайте!

На некоторое время я теряю дар речи, потому как предположил по предыдущей фразе  её, что книг мне не видать, как ушей своих (без зеркала). А тут – на тебе, все хоть забери. С чего такая щедрая непоследовательность?..

- То есть я могу зайти? Прям щас бы и…

 - Хорошо. Только если прям щас. А то я уже заканчиваю уборку.

- Да-да, конечно…

- А то у меня со временем…

- Нет-нет, лечу-у!

«С этим ингредиентом, временем то бишь, у вас, я заметил, постоянный напряг. А между тем давеча, по телику, сказали: хроном… или хрон какой-то?.. отыскали. Благодаря ему лётать можно быстрее всех космических корабликов – и по горизонтали, и по вертикали, и вообще… только мозгами не свихнись…»

 

Войдя в квартиру, я не увидел на привычном месте Картотеки – рядом с книжной полкой – жёлтенький, миленький, изящный комодик с выдвижными ящичками, выброшенный одной из городских библиотек за ненадобностью и подобранный Лё с благодарностью, и наращенный затем картонками, и расцвеченный моими золотинками.

- А я как раз хотел спросить… он, Лё Палч, ничего не говорил о картотеке своей… он как-то обещал мне записи… как любитель – любителю… никому, кроме меня, говорил, не сгодятся…

- Я так же думаю – никому…

- Нет, я сказал: кроме меня….

Дочь вздыхает досадливо, мнёт ладошку в ладошке и слегка шлёпает затем себя по бёдрам, как курочка крыльями. Впечатление – будто ждёт всё же кого-то не моего калибра (нарядно одета, хм… уборкой ведь занималась, однако), а тут я под ногами путаюсь…

Да! Звонок телефона.

- Ох, извините, - и бегом в комнату, и оттуда щебет понёсся, не разобрать о чём, но наигрыш кокетства в нём приправлен основательный… Воздыхатель? Его поджидала?

Тут же вспомнился муж её… я его заставал изредка, он обычно в планшете своём пальцем елозил. И ни бэ ни мэ, как если и нет его. Сторожем у свихнувшегося тестюшки? Или сам от жены скрывался?.. Иным ничем не запомнился.

Дочь воротилась, на личике восторженное самоудовлетворение… и самомнение, пожалуй. А самомнение – вещь опасная… Отчего я на всякий случай:

- Я про записки…

- Да поняла я, поняла!

- Так я…

- В том-то и дело, что он ничего мне не говорил. - Ах, какое нетерпение сквозит в передёргивании обнажёнными плечиками. - И я снесла на помойку…

- К-куда? З-зачем?!. У него там целые тетрадки с записями…. Они никому, конечно не… не интересны, может быть… Но я его слышал… устные речи… и мог бы разобрать конспекты… всё-таки о нём память…

- Да что там было! Всякая тарабарщина. Мутотень, как говорила мама моя. Царство ей небесное.

- Вот именно, я только поэтому и решился попросить.

- Да я же сказала уже – снесла…

- Снесла… - машинально повторил я, и почему-то мне подумалось опять о курах-хохлатках, терпеливо несущих яички в свои гнёздышки…

- Вы только что сами сказали: «кому они нужны…» Я ж говорю: про вас не догадывалась даже.

И она, как и на отца своего недавно, посмотрела на меня с укоризной, или даже – как на невменяемого. Хорошо хоть, без сожаления…

- Да вы там, за домой, у мусорных баков посмотрите… я вместе с сумкой, рядышком поставила…

Опрометью выскочил я за дверь… у мусорных контейнеров тлела горка пепла… кто поджёг – она?.. ребятишки?..

Носком ботинка я поворошил серое размокшее вещество.

- Интересно, и домичек тут был? Или – что? Одно содержимое? Почему? Почему так? Что это – опять какой-то знак? Знак чего?!. Если даже и знак, то… явно противоположный желанному!.. Скорей, обратный смыслу... Бессмыслица, что ли?..

«Надо бы вернуться – спросить», - подумалось – однако как-то так, равнодушненько-обречённо.

Ещё поворошил серое вещество… о чём ещё спрашивать?

- Что ж это такое?!.

 

Успокоиться чтоб – направился в поле… через серенький вечерний пригород.