Александров камень - 2-я редакция

               
              ВВЕДЕНИЕ

       Совсем другим был этот эллинский мир с его культурой, традициями и бытом, сопутствовавшим событиям более чем двух тысячелетней давности. О нравах  в  древней Греции хорошо сказано в опубликованной в прошлом году  статье А. Архиповой «Поклонение эросу» («Независимая газета». «НГ-религии» от 2007-03-07 ,  http://religion.ng.ru/style/2007-03-07/8_eros.html ). Известно также, что там существовал закон, карающий граждан, если они избегали публичной полемики, что цари  там выбирались на царство, войсковое собрание утверждало решения командования и планы военных действий, а корабли строились на пожертвования городского и сельского  населения. Лишь  проникнув  в  жизнь той древней цивилизации, начинаешь понимать, как невежественней  порою  выглядит  мировое сообщество ныне  – в эпоху развития  технологий,  массового потребления   и  массовой информации  –  с его лицемерной, ханжеской  моралью,и повсеместным  культом денег...      
 
       Всего лишь десятилетие непрерывных захватнических войн, ничтожный для истории срок  с  334 по 323 г.г. до нашей эры,  должно было повернуть жизнь человечества  в иное русло, сделать её  другой – более спокойной по характеру,  толерантной по сути, и свободной от случившихся впоследствии,  происходящих  в мире и  поныне жестоких потрясений.  Однако этого не произошло. С той поры пал гордый Карфаген, обрушился вековечный Рим, рассыпалось христианское единство, ожесточился подлинный ислам.  Возникли новые теории  и верования, имевшие  целью  объяснить мир и объединить человечество,  но и они оказались принесёнными  в жертву  маргинальным политическим интересам, сиюминутной выгоде,   неизменному  желанию  человека   властвовать  над всем и всеми.
   
       Впрочем, в долгой жизни человечества редко приветствовались   умеренность,  совладание собой  и  сознание неразделённости  мира.  Скорее  покаянными были эти качества социума,  они  никогда  не признавались движущей силой истории. Напротив, общественной наукой, государственными деятелями, монархами всегда  творились законы, определявшие генератором прогресса существующие  между людьми  социальные, национальные и культурные разногласия. А, методы управления  всегда  основывались на страхе и верноподданничестве.
 
       Не отличался  в юности от других самодержцев  и  Александр Македонский. Он в полной мере унаследовал от  отца, царя Филиппа, и от своего ближайшего окружения своеволие, жестокость и нетерпимость, сопутствующие в  управлении государством любому властителю. Установление демократии в Элладе и принципов независимого  взаимодействия стран в Коринфском союзе  лишь мешали осуществлению его амбициозных  целей.  Для  молодого царя  небольшого государства  основным  посылом к завоеванию Азии  стало чувство мести к персидскому властителю  Дарию,  предшественник которого  вторгся  на македонские земли  за полтора века до рождения  самого Александра. Кроме того, во славу родины он горел желанием не только превзойти  успехами отца  в  установлении македонской  гегемонии среди  греческих государств,  он хотел   превзойти  своими  подвигами  легендарных греческих героев и  воссесть на трон в качестве наместника Бога.

       Однако  Александр не вошёл в историю кровожадным тираном. В его действиях историки просматривают  нечто большее, чем удовлетворение собственных  властных  амбиций. Создание македонского царства видится Александру не только в порабощении народов, но и в попытке объединения культур и создания единой на земле нации. Возможно,  такой вывод напрашивается потому, что  столицей мира он предполагал сделать, не греческие Афины или  македонскую Пеллу, не основанную им египетскую Александрию,  а древний   персидский город Вавилон. Такой вывод следует и из самого факта  знакового исторического события – бракосочетания в Сузах, когда впервые, кажется, в истории  политические цели вторглись в интимную сферу человека, и по велению царя было совершено  одновременно несколько тысяч кровосмесительных браков.

       Наряду с этим сам Александр, будучи по природе приверженцем  гомосексуальных связей, испытывал серьёзные  трудности с зачатием наследника, который родился лишь через четыре месяца после его смерти. Сын Александра, совсем  ещё ребёнком,  был убит людьми, стремящимися к власти.

       Как автор повести, я представляю здесь свою версию происходивших в те времена событий, нисколько не претендуя на  их  абсолютную историческую  достоверность, хотя,  я и следовал  хронологии исторических событий, и использовал в эпизодах  некоторые документы. Передо мной была иная цель: показать, каких титанических усилий и жертв стоит людям свобода, между тем  как её надо искать не во вне,  а внутри себя.   Для раскрытия этого, мне также пришлось вторгнуться в интимную сферу самого Александра  и его близкого друга и соратника, Гефестиона. Мне думается, в какие бы времена,  каких бы высоких государственных постов, не достигали люди, их внутренние побуждения остаются неизменными – человек всегда стремится к  собственному превосходству над  окружающими, ему свойственно  объяснять и оправдывать  этим  свои поступки. Основные  принципы индивидуальной психологии, разработанные Альфредом Адлером в прошлом веке, видимо,  также неизменны, как и закон всемирного тяготения.  Но, если это так, то для  общества в целом они могут иметь губительные последствия, ибо громящий витрины студент в своём самовыражении  не менее опасен, чем  политический, или религиозный лидер, проповедующий идеи нетерпимости.
   
       Александру не удалось создать царство справедливости и свободы. Должно быть, воля к жизни, стремление к намеченной цели  его  оставили. И, достигнув всего, он уже не захотел ни к чему стремиться. А, может быть, понял бесполезность попыток изменить в мире нравственность. Далеко ли мы ушли с тех пор в совершенствовании собственной морали? Давно ли человечество строило «социалистические лагеря»? Вдохновлялось идеями национал-социализма, классовой ненавистью,  фашизмом, неограниченной властью монархов?  В основе всех  исторических драм и трагедий  лежит один метод – деление, на лучших и худших, правых и левых, виновных и невинных, облечённых и не облечённых властью, хозяев и рабочих,  посвящённых и не посвящённых в способах  построения «подлинных демократий» и т.д. На этом фоне эллинская культура кажется значительно нравственней многих теперешних, где слова «толерантность»  и «терпимость» общество  стало произносить вслух   лишь в конце двадцатого  – начале двадцать первого века, встав перед угрозами  ядерной войны и глобального террора.
 
       А что же произошло с личностью за  эти два тысячелетия?  Задаваясь таким вопросом, я представляю себе  раздвоенного  человека, одна часть которого выступает  приверженным своим кумирам, озлобленным,  хитрым  и алчным субъектом, радующимся горю и страданиям  других, вторая же его  часть –  открыта к восприятию любви,  терпимости и целостности мира. Однако, это усреднённый человек. А, если брать каждого в отдельности, то его рассудок расколот также  как и общество национальными, социальными, культурными и прочими противоречиями,  веками копившимися в подсознании. И отнюдь не всегда  эти противоречия побуждают его  к  толерантности. Наоборот, злоба и месть  охватят его сознание прежде, чем любовь и терпимость. При этом он стремится достичь в жизни всего наиболее лёгкими путями, главным образом, примкнув к властьимущим, впитав  в себя их идеи, вместо того, чтобы реализовать свои убеждения и  свою роль, данную ему судьбой и Богом. В борьбе за реализацию собственного «я»  слабый человек  нередко проигрывает, повинуется злу, в утверждение своей гордыни  преступает нравственные законы, становится убийцей, грабителем и насильником, или просто лгуном,  – и  вот он уже не частично, а целиком во власти мрака.
 
       Мне думается, что внутренний мир человека не создан для того, чтобы пополнять океаны зла.  Его сознание  творится  для любви и созидания. И, если каждый, прочтя повесть, найдёт в себе силы понять, принять и простить моего Александра,  то  он одержит победу, прежде всего,  над  тёмными силами внутри себя, а значит и над злом целого мира.

                Автор


                *  *  *  *  *

 

                «Ты горюешь о том, о чём не следует горевать.
                Мудрые не скорбят ни о живых, ни о мёртвых.
                Никогда не было так, чтобы не существовал я,
                или ты, или все эти цари; и никогда не будет так,
                чтобы кто-то из нас прекратил своё существование».
               
                Бхагавад Гита




 
1


       — Этого камня нет в коленах Израилевых, — произнес предсказатель, доставая из-за пазухи стянутый золотой нитью небольшой кожаный мешок, — ибо он красен, как рубин и зелен, как изумруд. Он бывает голубым, иногда цвет его отдает в синеву, и кажется, что это сапфир. Он тверд, как алмаз, и хрупок, словно яспис. И только я знаю о нем: все свойства мира лишь этому камню причислены. Такого нет больше в пустыне. Он сохраняет все черты, присущие каждому человеку и всем народам одновременно.

       Он подбирал фразы, произнося их с акцентом на греческом. Так, должно быть, объясняются погонщики верблюдов с торговцами.

       Александр хотел взять подарок, но оракул не спешил передавать его. Получалось, будто сам царь, только что избранный богом на царство, стоит с протянутой рукой перед простым стариком в черных одеждах и пропыленном тюрбане.
 
       Гефестион молчал, наблюдая эту сцену: никому другому Александр не простил бы такой фамильярности и полного любопытства взгляда. Никто другой после всех церемоний посвящения Аммона, оракула солнца пустыни, не затащил бы царя в этот стоявший вдали от роскошных празднеств шатер, до которого они еще скакали на лошадях в кромешной тьме, без охраны, среди песков — долго, пока огни оазиса совсем не скрылись за горизонтом.

       Теперь же Верховный жрец оракула в образе старика в черном, несомненно, узнал в Александре царя, однако и виду не подал, поскольку посещение считалось скрытым от посторонних глаз.

       — Садитесь, — он указал молодым людям на вышитые египетским узором подушки, разбросанные по ковру. — Еще ты спрашиваешь меня, что такое измена и откуда она может прийти. Этот камень ответит вам. Он будет во благо, если кто-то из вас двоих сохранит его пуще глаза. Если же кто-то из вас, совершив предательство, потеряет камень или отдаст его в нечестные руки лживым путем, то не пройдет и года, как оба вы исчезнете с лица земли и ваше дело разрушится. Ибо измена — это подлый поступок, а на подлости, подлоге да обмане ничто не строится.
 
       Подобрав подбитый мехом гиматий*, Александр присел рядом со стариком и, глядя прямо в желтые бесстрастные глаза его, приказал:
 
       — Покажи камень!

       В руке Александра сверкнуло багрово-красным, и камень лег ему на ладонь. Странной, прямоугольной огранки, размером в добрую треть большого пальца руки, по краям его струились пурпурные лучи, а гладкая поверхность отражала свет факела, освещавшего шатер, камень был неброско оправлен в золото, к которому крепился желтого шелка шнурок.
 
       Он некоторое время зачарованно смотрел на камень, потом спросил:

       — Если это не сапфир и изумруд, так что же?

       — Я поклялся Аммону дать камню имя того, кто первый возьмет его в руки. Следовательно, название камня александрис, или александрит, — вымолвил оракул.

       — Вот как? Я не зря спросил тебя об измене…

       Александру показалось удивительным, что оракул будто знал, какой вопрос будет задан им не в ходе официальных торжеств, когда блеск солнца, отраженного символическим омфаллосом** в золотой ладье, замерцал на лице Македонского, указав на его божественное происхождение, а теперь, когда царь сам согласился навестить шатер Аммона вдвоем с другом, вдали от толпы. Вместе с тем интимность встречи лишь подтверждала объявленное публично; и то, что Гефестион не был отвергнут оракулом, а находился здесь, рядом, виделось Александру не подлежащим никакому сомнению — это был выбор бога!
 
       — Я знал, что вы придете ко мне, — продолжал оракул, вторя мыслям Александра. — Аммон мудр и прозорлив, он говорит истину. А истина состоит в том, что новый властитель Египта должен знать, откуда исходит измена и в чем она состоит.
 
       — Уж не в том ли, что камень так предательски меняет цвет?!

       — Нет. Вы поймете это, когда увидите александрит днем. Это будет тот же камень, но другой: в нем красный уступает место зеленому, голубому и синему. В этом его суть, он объединяет цвета, но не растворяет. Каждый цвет в нем остается своим. И в этом должна быть суть населяющих Землю разных народов, которые ты мечтаешь сплотить в одно государство. Соседство рас и вероисповеданий должно объединять, а не разъединять. На земле нет чужих — все свои, темнокожие и светлые, мужчины и женщины, богатые и бедные, — они люди, верующие в богов и подверженные страстям. Измена в другом. Измена кроется в каждом человеке отдельно. Кем бы он ни был, где бы ни жил, он может поддаться искушению и изменить только самому себе, ибо каждый живет во имя собственного утверждения. Каждый стремится к власти. Между тем она людей развращает. Что там власть — им свойственно даже любить, оправдывая тем самым самих себя! Однако такая любовь разрушительна, она закрепощает людей и ограничивает духовную свободу. На такой любви произрастает ложь, зависть и ненависть. Неспособность людей противостоять этим порокам — вот что такое вселенская измена.
 
       Александр посмотрел на друга: ничто в его мощном и вместе с тем нежном облике не могло возбудить злость. Разве он любил Гефестиона с детских лет, с его ребяческой непосредственностью, оправдывая самого себя? Впрочем, он тотчас вспомнил, что избран богом и слова о простых смертных к нему и к его другу не относятся.

       — Истинно говорю вам: люди ежедневно совершают подлые поступки против самих себя, повсюду творя измену, — продолжал тем временем оракул, — любовь они выражают ревностью, достоинство окружают предрассудками, законами покрывают безнравственность. Месть вползает в быт каждого дома, когда считается долгом доказать свое превосходство, очернив при этом соседа. Бог избрал тебя для того, Александр, чтобы ты, дело твое перевернули мир, объединив народы, освободив их от этого скрытого проклятья и вечного зла…


       Возвращались назад при лунном свете в безмолвной ночной пустыне, и только кони, похоже, знали, куда следует двигаться. Буцефал и Спартанец тихо перебирали копытами остывший песок, изредка поросший неприхотливой растительностью. В бездонном черном небе после прошедшей днями песчаной бури царило настороженное спокойствие.
 
       — Что ты об этом думаешь, Гефес? — тихо спросил Александр.

       — Мне кажется, оракул говорит правду, — отозвался двигавшийся поодаль Гефестион, — и эта правда вполне объясняет твои действия.
 
       — Какие?

       — Войну во имя мира.

       Гефестион, как всегда, знал, что следует отвечать. Обладая светлым умом и находчивостью, бывая с Александром почти постоянно, он хорошо знал, что, скрытое от публики, может на самом деле беспокоить его царственного друга: чем может быть оправдано насилие? откуда следует ждать возможной измены? Эти темы часто составляли содержание их дружеских бесед в последнее время. Поэтому еще днем, во время торжеств посвящения нового фараона Египта, в храме Аммона Македонский задавал Верховному жрецу открытые вопросы, Гефестион, находясь поодаль в свите царя, дал согласие посланцу от предсказателя уговорить Александра на тайную встречу с ним. Что и было сделано. Склонный к приключениям, Македонский немедленно согласился.
 
       Но то, что Верховный жрец вручит царю, судя по всему, бесценный и редкий камень, было для Гефестиона так же неожиданно, как и для Александра. Молодой царь с его восторженной, страстной натурой был просто восхищен подарком — сохранить камень, кажется, этого требуют от него боги, и дело объединения мира в его руках!
 
        — А что ты думаешь по поводу камня? Он в действительности меняет свой цвет?

        — Оракул, должно быть, знает, что говорит... Утром посмотрим…

        — Ты осторожен в оценках, Гефес. Оракул не может меня обмануть, — Александр остановил коня и обернулся к другу. — Правда в том, что этот старик посвящен Аммоном, который, подобно Зевсу, мне благоволит… А возможно ли нам с тобой сохранить этот камень как символ, не потерять и не отдать в нечестные руки?

       Спартанец коснулся боком Буцефала, тихо заржал. Гефестион положил свою сильную длань на плечо Александру, обнял его. Всякий раз, когда он делал это, испытывал не только нежность к другу, но и гордость оттого, что из всех близких царя только он один мог выразить свои чувства без условностей и высочайшего дозволения. Вот уже два месяца они не виделись наедине с тех пор, как Александр послал его командовать флотом. Конечно, Гефестион понимал, что это была не столько тактическая, сколько почетная миссия, ибо египтяне сдавались без боя и чуть ли не с радостью воспринимали захват. Однако даже такое поручение Македонского было достойным в глазах его окружения. Ощущение собственной исключительности служило основой для особенной любви Гефестиона к Александру, которую он вправе был считать бескорыстной. Наряду с этим Гефестион не мог не использовать свое положение любимого друга царя для продвижения по службе. Выполняя по-мальчишески увлеченно, с рвением монаршие поручения, он все время боялся, что когда-нибудь Александр охладеет к нему и его карьера обрушится. Поэтому предсказание оракула пустыни о камне, который было доверено беречь им вдвоем, для Гефестиона являлось новым и вполне конкретным подтверждением прочности их союза.
 
       Чувствуя близость Гефестиона, его дружескую теплоту, скульптурную мощь его мускулов, скрытую одеждой, Александр забыл, что он царь. Он соскочил с коня, скинул с плеч плащ, оставшись в одном хитоне:

       — Слезай!
 
       — С ума сошел! Здесь холодно! — засмеялся Гефестион, повинуясь.
 
       — Вот здесь, чувствуешь… Такого нет больше в пустыне… Этот подарок Аммона, он теперь наш, слышишь, наш! — зашептал, волнуясь, Александр, прижимая ладонь друга к заветному камню на своей груди, под рубашкой, — Я отдам его тебе, Гефес, чтобы ты сохранил его… сохранил его до конца...
 
       — До какого конца, Алекс?

       — Пока мы не построим с тобой царство всеобщей справедливости, где люди будут терпимы друг к другу… Тогда я украшу александритом свою корону.

       Александру постоянно нужна была опора, ему казалось, что никто не разделяет его взглядов. Невзирая на победоносное шествие его армии и могущество власти, преданность ему воинов и покорность завоеванных народов, никто не понимал его замыслов о переустройстве мира. Никто, кроме Гефестиона. Только в нем, с самого детства, он видел поддержку и всегда опасался потерять ее. Ему была противна лесть многих сподвижников, он не терпел в общении с ними даже намека на фальшь. Но боги дали ему в спутники Гефестиона, который лишен был этих пороков! Только ему Александр мог доверять, казалось, больше, чем самому себе!
 
       — Ты помнишь, Гефес, Финикса, нашего учителя? Он рассказывал историю об острове, где люди были лишены темных чувств, жили счастливо и создали государство благоденствия?
 
       — Этот остров Атлантой звался, — вспомнил Гефестион.

       — Я хочу сделать наш мир таким же.
 
       — Нет, даже лучше!

       — Почему?

       —  Потому что это будет наш мир, в котором будешь ты и я! Он не разрушится, как Атланта!

       — Сними рубашку! — приказал Александр.

       — Но здесь холодно…

       Тогда Александр, расслабив пояс, сам снял верхнюю одежду и хитон, представ перед другом обнаженным. Его гибкое, правильных форм, сильное тело при лунном свете сияло факелом во мгле пустыни.
 
       Гефестиону пришлось последовать его примеру, он сбросил плащ и хитон, подошел близко, прижал друга к себе, коснулся губами его лба, бровей, носа, прижался к небритой щеке. Хотел прильнуть к устам, но Александр его отстранил, упершись ладонями в торс, снял с себя кожаный мешочек с камнем и водрузил его Гефестиону на шею.
 
       — Здесь холодно, поедем в дом…

       Через какое-то время под звездным небом раздались возгласы и смех, ржанье лошадей.

       — О, боги! Зачем вы послали мне другом царя! Сделайте его простолюдином, воином, на худой конец, командиром агемы*, но только не фараоном! От его капризов снижается потенция!

   
       Когда они достигли наконец напоминавшей Александру акрополь резиденции местного князя, в которой разместился царский двор, небо на востоке уже светлело.
 
       Он был впечатлен Египтом. Зеленый оазис, возникший как призрак божественных садов среди голой пустыни, величественные пирамиды-усыпальницы фараонов, грандиозные врата крепостей, ступенчатые постройки с колоннами, городские площади прямоугольной и квадратной формы, окруженные зубчатыми стенами, лестницами, восходящими к храмам, огромные пальмы с широкими листьями, растущие повсюду независимо и раскидисто, — все это вполне отвечало свободной и властной натуре молодого царя, как и его возвышенному настроению. Красоты Египта, очарование оазиса и происходящие здесь события гнали прочь всякие сомнения в успехе им предпринятого.

       — Пароль! — потребовал часовой на входе.

       — Жемчужный берег, — ответил Гефестион.
 
       — Открывай, Филипп, это мы, — отозвался Александр, откидывая с головы капюшон.
 
       Он знал, как зовут почти каждого солдата своей гвардии. Этот запомнился ему по имени отца: невысокого роста, крепкий, лет сорока, при виде царя он вытянулся в струнку и отставил копье. В глазах его отражалась тающая в предрассветных сумерках луна.
 
       — Скажи, Филипп, кого ты любишь больше всего на свете?

       — Царя македонского, — солдат замешкался, — фараона… египетского.

       — Ты сам откуда?
 
       — Из Пеллы, мой царь.
 
       Александр даже вздрогнул — родной город мелькнул в его сознании светлым воспоминанием — воистину судьба земляков близко сводит! Он заглянул часовому в глаза:

       — Правду говоришь, что меня любишь? А как же жена, дети, родители?
 
       — Я их тоже люблю, но и они тебя любят, мой царь.

       — А ты можешь изменить своей жене, если я прикажу тебе сделать это?

       — Как? — не понял Филипп.

       — А я прикажу тебе переспать с одной из тех женщин, что сопровождали сегодня жрецов на церемонии.

       — Но это не будет измена, мой царь. По твоему приказу я все сделаю и с большим удовольствием, но… это не будет измена.

       — Почему?

       — Потому что я все равно люблю свою жену.

       Гефестион, до сих пор не проронивший ни слова, произнес:

       — Правда, что изменить жене по приказу невозможно. Как невозможно и разлюбить тебя, Александр.

       — Пошли, Гефес! Нам еще надо выспаться перед отбытием в Мемфис.

       Коней повели в стойла, а сопровождаемый другом Александр поднялся по ступеням, ведущим ко дворцу. Египтяне отдали царскому двору самые лучшие апартаменты в оазисе Аммона. Накануне Александр осмотрел их и остался вполне доволен, хотя и удивлен роскошью. Резиденция представляла собой два разделенных колоннадой корпуса — парадный, предназначенный для официальных церемоний, и жилой. Царю приглянулся жилой: он был несколько скромнее, к тому же помещения хорошо отапливались. Интерьеры здесь были украшены фресками и барельефами с сюжетами из египетской жизни, деревянные полы устланы коврами, во многих комнатах в расписных вазах курились благовония. Дневной свет падал сверху, из устроенных под потолком окон, освещая вышитую золотой или серебряной нитью обивку диванов и резных кушеток, узорчатую гладь дивных шпалер и ширм, лоск инкрустированных деревом столов и кресел. При таком освещении и любой человек здесь казался единственно избранной личностью.
 
       Из всего этого великолепия Александр выбрал семь комнат в правом крыле здания, окружавших небольшой внутренний двор с бассейном и статуями египетских богов, поручив своему дворецкому Харесу разместить свиту в остальной части дворца.
 
       Дежурный паж*, смуглый мальчик лет семнадцати, в белом хитоне с отличительной нашивкой в виде щита встретил их перед дверью в спальню. Спросонок он часто моргал, но старался выглядеть бодро.
 
       — А у нас есть вино, Линкесипп? — спросил Александр.

       — Есть, мой царь. Из твоих запасов, мой царь. Есть греческое…

       — Греческое мы пить не будем. Принеси нашего, неразбавленного, — решил Александр. Он обхватил ладонью голову юноши, ласково потрепал черные кудри и произнес задумчиво: — Вот видишь, Гефес, они все меня любят… Принеси нам, Линкесипп, вина, и скажи, чтоб до полудня не беспокоили. Также передай Харесу, чтобы готовил на вечер большой прием по случаю нашего отъезда.
 
       Плащи, рубашки, набедренные повязки, сандалии полетели на пол, а тела устремились в альков. Здесь, на царском ложе, Александр мог наконец-то насладиться своим другом! Он распял Гефестиона, с силой прильнул к нему, сжав ладонями кисти его рук, и долго целовал в губы, словно желал раствориться в этом близком существе, стать с ним единым целым. Гефестион обожал его таким: в этом любовном порыве были мощь и власть, красота и нежность. И он отдался Александру так искренно, страстно, будто впервые.
 
       Когда они наконец оторвались друг от друга, сквозь белую ткань алькова светило зимнее утро.

       Александр провел рукой по груди возлюбленного, нащупал у плеча кожаный мешочек.

       — Посмотрим?

       Гефестион приподнялся на локтях, взволнованно произнес:

       — Давай… Ты или я?

       — Я! — воскликнул Македонский и дрожащими от нервного возбуждения руками извлек камень.
 
       Кристалл светился изумрудной зеленью, и только один красный отблеск в его магической глубине исчезал на глазах!
 
       Восторгу Александра не было предела. Он вскочил на ноги, стал, как мальчишка, прыгать на подушках и, захлебываясь от восторга, кричать:

       — Ура! Он теперь наш! Аммон благоволит мне! Он теперь наш!

       Поразительно, что даже теперь, когда на нем не было никакой одежды и он радовался, как ребенок, подарку предсказателя пустыни наедине с другом, во всем его облике чувствовались аристократизм и непоколебимая воля. Гефестион не переставал им любоваться, восхищаясь пропорциями его тела, гибкостью движений, смуглостью нежной кожи, цветом русых волос, взглядом ясных синих глаз, смотрящих весело из-под удивленно изогнутых бровей.

       — Чему ты так радуешься? — улыбнулся Гефестион. — Теперь этот камень наш, но ведь его еще надо уберечь…
 
       — Уберечь камень, дорогой  мой, гораздо проще, чем создать царство. Я же тебе доверяю. А поскольку мы его непременно сбережем, и мечта наша обязательно сбудется!

       — Ты думаешь?

       Улыбка на лице Александра растаяла, он сел рядом с Гефестионом, обнял его, посмотрел в глаза, желая найти в них подтверждение собственным словам:

       — Если ни во что не верить, Гефес, то ничего не сбудется. У тебя есть какие-то сомнения?

       — В том, что ты создашь царство, я уверен. Мне кажется, что труднее хранить камень пуще глаза, по предсказанию оракула. Как ты себе это представляешь при нашей кочевой жизни?

       — А надо просто все время иметь камень при себе, и все! Будто бы он в тебя врос!

       Гефестион взял из руки Александра камень, стал водить им по своему торсу, как бы ища на теле наиболее подходящее место. Несомненно, александрит был достоин этого красавца! Он чу'дно смотрелся бы в качестве серьги на нежной мочке уха, или талисмана на его загорелой, крепкой шее, между мышц мощной груди, или его можно было бы закрепить на пупке… Александр вновь игриво заулыбался.

       — Послушай, ведь ты можешь прикрепить его и здесь, — он взял Гефестиона за фаллос и оттянул крайнюю плоть.
 
       Гефестион рассмеялся, нежно отстранил друга.

       — Не выдумывай! На теле камень потеряется быстрее, чем на открытом месте, к тому же может причинить неудобство.

       — Не мучайся, Гефес, сомнениями. В конце концов можно просто сделать из него перстень. Давай лучше воздадим хвалу Зевсу и выпьем за него по бокалу хорошего вина!

       Распахнув альков, Александр вышел в спальню, где расторопный Линкесипп оставил на мраморном столе кувшин с вином, кубки и фрукты. Александр налил вино в кубки и направился к резной статуе Аммона, расположенной в нише левее, напротив входа.




2


       — Подожди, Алекс! — воскликнул Гефестион, вскакивая с постели. — Я не все тебе рассказал, — он взял кубки из рук Македонского и поставил их обратно на стол, — Прежде чем Зевсу… или Аммону жертву принести, я должен поведать тебе об этом.

       Александр расположился на подушках возле беломраморного стола, поджав под себя ноги. В его облике возникла ирония.

       — Вот как? И что же ты мне должен поведать?

       — Мне кажется, что старика этого, что Верховным жрецом здесь, я уже видел. Конечно, восточная мудрость вольна рядиться в разные одежды, даже тога служителя храма ей к лицу... Однако взгляд его желтых глаз не спутаешь ни с чем. Теперь я вспомнил, что видел его тогда, в Йерушалаиме. Миновав Тир, я с отрядом высадился на берег, чтоб маршем пройти вдоль побережья. Мы раскинули лагерь близ рыбацкого поселка. Очень красивая местность. Там крутые холмы ступенями вздымаются от побережья вверх, на восток, навстречу солнцу. Нигде, даже в Элладе, я не видел таких рассветов и закатов, такого звездного неба, как там, на этом взгорье! Небесные светила там величественные и живые. Настолько живые, что с ними можно говорить! Просить их о милости и снисхождении, каяться в плохих поступках, благодарить за дарованную минуту жизни. Они же днем и ночью отвечают тебе потоком истинного, нежнейшего света!
 
       Гефестион присел рядом с царем на край кушетки, свесив руки между колен.

       — Я искал там тебя, Алекс. Поскольку никаких новых указаний от тебя не поступало, я начал волноваться и счел возможным, не отклоняясь от курса, доверить командование флотом Клитту, а самому возглавить отряд разведки. По моим расчетам, твоя армия должна была двигаться берегом параллельно флоту. Но мы опоздали на несколько дней — ты ушел вперед, в Египет.  Две ночи мы провели в шатрах возле иудейского поселка рыбаков. Местные жители, уставшие от персидского гнета не меньше, чем от собственной бесконечной племенной вражды, казалось, были рады нашему появлению. Они видели в нас больше освободителей, чем завоевателей. Собрав рыбаков на сход, я рассказал им о тебе, Алекс, и о наших намерениях. Я объяснял народу, что ты пришел на их землю, чтобы даровать волю и освободить от непомерных податей, которыми обложили их персидские власти, что мы создадим такой порядок, при котором никто не будет чувствовать себя рабом, а, наоборот, станет господином собственной судьбы. Теперь я припоминаю, что впервые почувствовал на себе взгляд желтых глаз оракула пустыни тогда, в толпе рыбаков, пришедших на сход. К вечеру багровый закат охватил все побережье, и залитая красным светом пустынная долина и холмы с рыбацкими лачугами на склонах молчаливо проводили остывший круг светила земного за горизонт моря. В этот час в каждой из этих глинобитных хижин, должно быть, молились о тебе, Александр. Наутро нас разбудила странная музыка, издаваемая чем-то, похожим на звук авлоса*. Мне показалось сначала, что кто-то просто учится играть, потому что звуки были натужными и сбивчивыми. Но постепенно они сливались в непрерывную мелодию, разносившуюся по всему побережью. Я послал Лимна разузнать.

       — Кто этот Лимн? — прервал рассказ Александр.

       — Мальчишка у меня на службе, недавно поступил. Очень толковый парень, македонец, много языков знает… Ему лет семнадцать всего-то… — Видя, что царь приготовился слушать дальше, Гефестион продолжил:  — Вернувшись, Лимн доложил мне, что в поселке этой музыкой встречают каждое утро, под эти звуки рыбаки уходят на плотах в море. Я покинул шатер, чтобы взглянуть на рассвет. Восход солнца был так же фантастически красив и грандиозен, как и закат. Я стоял на берегу, не более чем в стадии** от прибоя. Все было как будто настоящим, земным: и легкий морской бриз, и доносивший до нас запах рыбы, сухих сетей, водорослей, и череда плотов с лодками, отбывающая в море, и говор рыбаков, и шуршанье гальки. Но я как опьянел от звуков авлоса: меня будто втягивало в это святилище, поднимавшееся над холмами, неудержимо тянуло туда, на восток, в этот мистический пожар грядущего дня!
 
       «А если подняться в горы, что там?» — спросил я через Лимна у одного из местных жителей. «Там? Вечный город Йерушалаим», — он будто бы удивился моему вопросу. «Далеко?» — «Порядка трехсот стадий на восток». — «Почему же этот город вечный?» — «Много раз его стирали с лица земли завоеватели, но он вновь возникал из руин и пепла», — последовал ответ. Мне показалось, что от этого простого диалога я сошел с ума! Я уже был там, в этом пожаре будущего, стремился в его рассветные лучи, к этому вечному городу, навстречу счастью и тревогам! Словом, я велел седлать коней и, взяв с собой проводника и охрану, отправился туда. К полудню мы уже были в Йерушалаиме. Алекс, я не стану рассказывать об этом дивном пути и его красотах, потому что слов, чтобы передать охватившие меня чувства, не существует. Звуки авлоса преследовали меня всю дорогу. Похоже, все в отряде испытывали душевный подъем. Даже Спартанец подо мной и тот не скакал, а летел, словно Пегас! И вот перед нами под ясным солнцем и голубым небом живописно раскинулся этот вечный город! Он хорошо укреплен и обнесен крепостной стеной, о чем, конечно, ты уже знаешь…

       Александр, чтобы не прерывать заинтересовавший его рассказ друга, молча закивал, замахал руками, давая ему знак продолжить. Царь любил Гефестиона, как самого себя, доверял ему, и так же, как себе, прощал многое.
 
       — Весь город праздновал твой приход к власти, Александр. Птолемей, которого ты наместником оставил, отдав первые распоряжения, пировал, видимо, в царском дворце. Желая почувствовать настроение в городе, я не стал показываться при дворе. Мы продвигались шагом по улицам Йерушалаима. По внешнему виду горожане без труда узнавали в нас представителей новой власти и с радостью вовлекали в свое действо. Это были бесконечные шествия с певцами, акробатами и танцы прямо на улице. Каждый нес из своего дома угощение, раздавал всем прохожим. В одном месте нас пригласили на свадьбу, я произнес речь в честь жениха и невесты, принял участие в плясках, которые — мне показалось — были сродни нашим. Я поручил всадникам из охраны вести коней, а мы с Лимном, водрузив на головы вместо шлемов по цветочному венку, подаренному на празднике, пошли пешком. Веселились, как все.
 
       В другом месте меня остановил возглас на греческом языке: «Вы пришли с миром на эту землю!» И я наконец заглянул в эти светло-карие, почти желтые глаза! Обратившийся ко мне был крепким стариком лет семидесяти. Тогда он сидел у обочины дороги, на каменной скамье возле арыка, спасаясь от палящих лучей солнца в белых одеждах. Теперь я знаю: это был тот самый Великий оракул пустыни! Он сказал: «Вы пришли с миром на эту землю, она приняла вас с радостью и надеждой. Будьте достойны такого доверия! Город, как мир, устал от войн и потрясений. Он устал от гордыни завоевателей, вражды колен израилевых, ассирийских набегов, прихотей вождей, ненасытности власти, лицемерия законов. Он устал. Он взывает к разуму. С приходом вашим связывает он начало эры любви и терпимости!» Алекс, и тогда он открыл мне сроки! Он сказал: «Македонцам дано будет десять лет, чтобы создать царство свободы и справедливости. Если по истечении этого времени они не справятся со своей миссией, через три столетия в Йерушалаим явится пророк, который вновь укажет людям путь к вечной любви и счастью. Если же и тогда люди не последуют его заветам, то еще через пятьсот лет ветры аравийских пустынь принесут на эту землю дух гордыни и зла и поделят людей на верных и неверных. Бедные и богатые будут жить рядом, деньги и власть станут решать их судьбу. Тогда испытание души каждого из людей покажет, способна ли ойкумена* творить законы мироздания...» Я спросил у него, в чем же состоят законы мироздания? Он ответил мне: «Взгляни на небо, оно безмолвно ждет. Оно ждет, когда каждый поймет, зачем он нужен богу. Время ждет от людей совершенства. И если по сроку не будет достигнуто, то и мир обернется...» И больше, Алекс, он тогда ничего не сказал. Меня и моих спутников толпа вовлекла на новый праздник, старик же в белых одеждах, сидевший на каменной скамье возле арыка, исчез из поля моего зрения.

       Впечатлительный Александр слушал рассказ друга, затаив дыхание. Когда Гефестион умолк, он некоторое время сидел неподвижно, совершенно голый, откинувшись на кушетке. Взор его застыл, глаза искрились, холеная левая рука теребила полный вина кубок на мраморном столе.
 
       — Так вот в чем моя миссия… чтобы время не обернулось!.. — рассеянно вымолвил он наконец.

       — Теперь ты понимаешь, Алекс, что я не мог не рассказать тебе об этом… — произнес вкрадчиво Гефестион, чтобы вернуть царя к беседе.
 
       — Ужели есть вещи, о которых ты мне не рассказываешь?

       — Почему? Нет таких вещей… — смутился Гефестион и улыбнулся своей славной улыбкой, — Мне кажется, что встреча с предсказателем многое объясняет из того, чем ты последнее время совестишься: бесконечным насилием, потоками крови и безвинными жертвами нашего похода.
 
       — Ты считаешь, Гефес, что создать государство свободы и благоденствия можно на крови и пепле? Это и есть начало эры любви и терпимости?

       — А разве не на крови и пепле стоит в вечном городе храм Соломона? Ты сам разве не проливаешь кровь во имя намеченной тобой цели, первым бросаясь в атаку? — убеждал Гефестион, указывая на свежий шрам на плече друга. — Не за это ли тебя так любят в войсках, Алекс? Только сила способна заставить людей жить по законам божьим, ибо только силу они признают!

       — Мне кажется, Гефес, что в истории об Атланте, которую нам Финикс рассказывал, где люди были лишены темных чувств и жили счастливо, в этой истории что-то сокрыто. За что бог покарал Атланту, уничтожив? Бог не ошибается, значит, было за что!

       — Пусть Зевс откроет тебе тайну Атланты, Александр! Нам это знать пока еще не дано. Однако если он доверил нам вот это, — Гефестион указал на александрит на своей груди, — то мы должны божью волю выполнить!

       Красноречие друга и логика его рассуждений казались Македонскому бесспорными. В минуты, когда сомнения приходили к царю, Гефестион всегда спешил их прогнать, вернуть Александру уверенность и оптимизм. Вот и теперь так случилось.

       — Вот что, Гефес. Нам с тобой надо наметить план действий, — произнес Александр решительно. — Первое состоит в том, что мы должны из зла сотворить добро, действуя способами, присущими ойкумене, ее обычаям и нравам. Никто не должен знать, что мы с тобой задумали. Троянский конь будет нам путеводной звездой: как спартанцы проникли в Трою незаметно, так и нас Зевс послал в этот мир в образе человека незаметно! Только он возложил на нас миссию. Людям нужен вождь? Будет им вождь! Нужен просвещенный царь, властитель душ? Будет и властитель душ, и просвещенный царь! Нужен великий полководец, повелитель народов? Будет им и великий полководец, и повелитель народов! Ты слышал? Я фараон, Гефес! Я избран Богом, Гефес. И это дает мне право действовать по своему усмотрению. Фараон Египта — страны с тысячелетней культурой — не может дольше терпеть ее статус персидской провинции. Мы соединим культуру Эллады с культурой Египта, соединим ее с культурами Иудеи, Персии, Аравии, Индии. Откроем новые земли и присоединим их к ойкумене! И каждая нация в нашем царстве будет жить по своему усмотрению. Отныне я воюю не с народами, а с царями!

       Александр отодвинул кубок, легко поднялся со своего места и стал ходить по опочивальне, разглядывая роспись стен.

       — Второе. Ты слышал, Гефес, что сказал оракул? Что каждому в себе надо искать измену. Мы должны создать новую цивилизацию, в которой любой человек мог бы уберечься от предательства в себе — уважал свободу своих собратьев независимо от национальности и положения в обществе, половой принадлежности; мог бы стать таким сильным, что его духовность наконец одержала бы верх над мирскими темными чувствами — ложью, завистью, подлостью и страстью к наживе! Тогда не власть и деньги станут сопутствовать человеческой жизни, а любовь и терпимость! И третье: чтобы создать для этого условия, нам надо организовать кровосмешение народов. Надо всячески поощрять браки между людьми разных национальностей, чтобы в ойкумене впоследствии никто не мог сказать, что он потомственный грек, или египтянин, или перс. Все люди должны быть представителями единой общности — Царства Македонского!
 
       Гефестион, которому лестно стало, что его рассказ навел царя на такие масштабные мысли, казалось, был восхищен услышанным. Словно школьник, удачно решивший задачу, он заулыбался, вытянулся на кушетке, заложив руки за голову, и мечтательно уставился в потолок.
 
       — А разве это не расходится с идеями Аристотеля о преобладании народа македонского в царстве? — засомневался он.
 
       — Аристотель ученый, а не полководец, — возразил Александр. — Всякое учение достойно не только уважения. Оно заслуживает и развития.
 
       — И все-таки, Алекс, в том, что поведал нам предсказатель, есть много неясностей. Например, что означает отдать камень в нечестные руки путем обмана? Или как может мир обернуться? Если мы, предположим, просто решим продать камень, это будет честный путь или нечестный? — стал рассуждать Гефестион. — Если мир обернется, то будет лучше или хуже? Что это за пророк, который в случае нашей неудачи явится в Йерушалаим через триста лет? И как люди могут быть поделены на верных и неверных?

       — Удивляюсь, Гефес, как в тебе сочетается детская наивность с рассудительностью мужа! — Александр отошел от стены и приблизился к другу. — Только что ты говорил, будто тайны мира нам пока еще недоступны, но следует доверие Зевса оправдать. И на тебе! Ударился в сомненья!.. Запомни: никаких нечестных рук не будет, ибо, кроме нас с тобой, нет более претендента на этот камень, — он взял со стола нож, освободил от фруктов одно блюдо, забрал кубок с вином и, бросив на ходу: — Пошли! — направился к статуе Аммона.
 
       Александр встал перед изваянием на колени. Гефестион последовал его примеру.

       — Повторяй за мной, Гефес: Зевс великий, Аммон всемогущий! К тебе обращаемся мы с молитвой. Спасибо за то, что ты избрал нас на этот подвиг. Пусть путеводной звездой будет нам твое благословение. Пусть оно даст нам силы выполнить нашу миссию и создать в ойкумене царство свободы и справедливости. И да будет эта жертвенная кровь наша тебе свидетельством!

       С этими словами Александр полоснул ножом по собственному запястью, взял руку Гефестиона и осторожно порезал ее. Кровь из двух жил струйками потекла в блюдо. Затем, осушив по полному кубку вина, они обнялись.




3


       Евмен сидел за столом, заваленным свитками пергамента, подобострастно внимая царю. Глухая тишина, наступившая в огромном пространстве царского шатра, где в дальнем темном углу гнусно скрежетал сверчок, вдруг оборвалась криком:

       — Дарий!.. Твои предки вторглись в Македонию и остальную Элладу, причинив нам много зла! Мы же не нанесли вам никакой обиды! —  Александр на секунду замолчал, глаза его бешено засверкали. — Дальше пиши, Евмен: Я, избранник бога, предводитель эллинов, желая наказать Персию, вступил в Азию, вызванный на то вами.

       — Не совсем складно, мой царь… — решился вскользь обронить Евмен.

       — Пиши!! — гневно потребовал от секретаря Александр, лицо его залилось юношеским румянцем. — Вы помогали Перифну, который оскорбил моего отца Филиппа. Во Фракию, которой мы владели, ваш персидский царь Ох послал войско, нагло завладев ею. Когда мой отец был убит, вы похвалялись в своих посланиях, будто это дело ваших рук! Ты сам, Дарий, с помощью Багоя убил Арсеса и захватил власть несправедливо, наперекор персидским законам! Это ты клеветал обо мне во враждебных посланиях грекам! Ты послал деньги Спарте и другим греческим городам. Ни один город их не принял! Твои послы отвратили от меня моих друзей и постарались разрушить мир, который я водворил в Элладе. После этих твоих враждебных действий я пошел на тебя войной!

       Теперь он не стеснялся в выражениях. Получив от Аммона особый покровительственный знак — бесценный камень, уяснив для себя смысл и цели затеянной им войны (отныне глас Зевса изрекали его уста) — теперь свой взор Александр устремлял на восток. Зори грядущего, ветры будущего чудились ему там; и, не дожидаясь, когда они разрушат ойкумену, отвергая их сокрушительную силу, он выдвигал им навстречу свою волю и свою армию, призванную водворить на Земле новый миропорядок!
 
       — Дарий! Ныне я победил сначала твоих полководцев и сатрапов, а теперь — тебя и твое войско. Я владею этой землей, потому что боги отдали ее мне!

       С тех пор, как при Иссе персидский царь позорно бежал с поля боя, в глазах Александра он стал ничтожеством. Только опьяненный властью сумасшедший может таскать за собой кровавой дорогой в боевой поход свое семейство, гарем, ни в чем не повинных женщин и детей, бросая их на поле брани! Александру и теперь виделся этот несчастный обоз возле поросшей кустами горной речки, каким застали его македонцы. Покинутые этим мерзавцем несчастные были исполнены панического страха и жертвенной покорности. Такое ничтожество должно быть лишено права владычества над миром!

       — Дарий! Оставь свои притязания! — продолжал диктовать Александр секретарю, думая, что теперь настало самое время сломить гордыню властелина Востока. — Приди же, Дарий, ко мне как к подлинному господину всей Азии. Если же ты боишься, что с тобой обойдутся неподобающим образом, пришли сначала твоих людей, чтобы ты мог убедиться в своей безопасности.
 
       Обоз Дария он оставил в Дамаске на попечение Пармениона, захватившего там же несметное число сокровищ из персидской казны и весь царский двор, включая поваров с виночерпиями. Александру понравился просторный царский шатер, он взял его с собой в Финикию; теперь же, оглядывая эту утонченную восточную роскошь, где каждое крепление было украшено резным драгоценным деревом в золотом литье и можно ходить босиком, ощущая стопами нежное прикосновение шелковых ковров, он подумал, что следует проявить и снисхождение к бывшему властителю Персии.

       — Пиши тут же, Евмен, пиши так: если ты, Дарий, появишься передо мной, ты получишь мать, супругу, детей, все, что пожелаешь. Если ты у меня попросишь — будет тебе дано! Твои близкие, которые не пали в бою, находятся под моей защитой, я постоянно забочусь о них. Они со мною не против своей воли, а по доброму согласию.
 
       Александру казалось, что царю персидскому все должно быть понятно: побежденный должен либо служить победителю, либо быть убитым. А поскольку Дарий трус, то должен покориться; тогда ему, этому ублюдку, можно было бы и отдать в управление восточные провинции ойкумены, чтоб перемена власти для населения осталась незаметной, безболезненной.
 
       — Это все, мой царь? — спросил Евмен после продолжительной паузы.

       — Все… — устало произнес Александр. — Впрочем, добавь еще вот что, — секретарь с готовностью обмакнул тростниковую кисточку в чернила и старательно зашуршал по пергаменту под его диктовку. — В дальнейшем, если ты будешь писать мне, обращайся ко мне как к «царю Азии». Не вздумай в письмах обращаться ко мне как к равному. Если тебе что-нибудь нужно, то обращайся ко мне как к своему господину. Если же ты так не сделаешь, я накажу тебя. Если ты хочешь оспаривать у меня царство, то стой и сражайся за него, а не беги, ибо, где бы ты ни был, клянусь: я найду тебя, Дарий! Теперь все. Давай подпишу. Скажи Гефестиону, чтобы вручил это послам…


 
       К вечеру, когда невыносимый зной угас, а солнце повернуло на запад, Александр решил пройтись по лагерю и посмотреть на гимнастические состязания, устраиваемые каждый день начальником лагеря Краттером среди воинов. Поэтому он оставил царский шатер, где целый день занимался составлением указов, и отправился на прогулку в сопровождении телохранителей — Балакра и Филиппа из Пеллы, которого он перевел из гвардии себе в услужение. Лагерь под Марафой, в Северной Финикии, был устроен по обычному образцу: с прямоугольным расположением шатров, с широкими, как городские улицы, проходами между ними. Раскинувшийся на горном склоне, на краю каньона, с востока лагерь был неприступен. Позади, вдоль извилистой дороги, в голубом мареве горного хребта, в сорока стадиях к югу, виднелся город Марафа. Впереди, насколько хватало взгляда, дорога уходила на север, вглубь Персии.
 
       Гимнасий* лагеря расположили у водопада на обширной, покрытой зеленой травой террасе в северной стороне, где окружающие скалы могли служить импровизированным амфитеатром, а живительная влага облегчала жару. Здесь же можно было проводить и войсковое собрание. Идея разместить лагерь в таком райском уголке принадлежала не Пармениону или кому-то другому в военном совете, а самому Александру. Он по праву гордился сделанным выбором. Старого и опытного Пармениона и его братьев он старался теперь отсылать подальше от себя, давая им весьма ответственные и почетные поручения. «В армии, — думалось Александру, — должен быть один главнокомандующий, пользующийся беспрекословным авторитетом».
 
       Сегодня в планы Александра входило не только понаблюдать за соревнованиями. Он намеревался сказать воинам несколько слов перед походом на восток. Но больше всего ему хотелось увидеть Гефестиона, чтобы уловить его взгляд и почувствовать его поддержку.
 
       Со стадиона доносился невероятный шум, присутствующие бурно реагировали на происходящие игры. По велению Александра, приверженного греческим традициям, воины соревновались обнаженными. Это обстоятельство привлекало массу любопытных из окрестных поселений, которым все было в диковинку. На зрительских местах разместилось много не только мужчин, но и финикийских женщин, они смущенно прикрывали свои лица платками, однако смотрели во все глаза, не уходили.

       Завидев еще издали Александра в шитом золотым меандром белом хитоне в сопровождении закованных в латы телохранителей, Краттер поднял вверх руку и остановил действо.
 
       — Приветствуем тебя, царь македонский! — крикнул что есть силы Краттер, чтобы слышно было каждому в гимнасии.

       — Да здравствует царь македонский! Да здравствует Александр! Да здравствует царь македонский! — трижды раскатилось по стадиону.

       Гефестиона не было видно в окружении Краттера. Леоннат, Пердикка, Каллисфен, Лисимах, Гарпал, Филота, Клитт — знакомые все лица — и прекрасная Барсина из плененного обоза Дария, настоявшая на том, чтобы Александр взял ее с собой в поход, но Гефестиона среди них не было! Несколько расстроенный этим обстоятельством, Александр занял место рядом с Краттером и приветствовал находящихся на арене воинов, затем зрителей вокруг. Он хотел уж было дать знак о продолжении соревнований, как справа от себя увидел наконец Гефестиона, пробирающегося от арены снизу, через толпу болельщиков.

       — Гефестион сегодня судит забеги, — учтиво прокомментировал Краттер.

       — Если так, то подождем его, — предложил Александр.

       Загорелый, в легком голубом хитоне, красавец Гефестион не жалел свои роскошные сандалии, прямо по камням карабкался к царскому месту. В блестящие на солнце, темные его волосы был вплетен цветочный венок, а кристалл александрита играл у шеи, под подбородком, смесью красно-зеленых коротких лучей.

       Но вместо того, чтобы приветствовать царя традиционно, в принятом демократическом стиле, с ладонью на сердце, глядя в глаза, Гефестион неожиданно кинулся ему в ноги и поцеловал стопу. Охранники Александра сжали в руках мечи.

       — Приветствую тебя, великий царь ойкумены, сын Зевса! — во всеуслышание произнес Гефестион, посмотрев на Александра снизу так, словно они вдвоем играли в какую-то игру.

       Александр поднял гиганта Гефестиона с земли, поставил перед собой, ласково ощупал плечи и шею, затем, приблизив к себе его лицо, поцеловал в губы.
 
       — Приветствую тебя, Гефестион, наследник славной македонской знати! — воскликнул Александр радостно, не обращая внимания на неодобрительные взгляды отдельных деятелей из своего окружения, которым претил любой намек на унижение эллинского достоинства.
 
       Многие, в том числе и среди воинов, знали, что именно такое приветствие — падение ниц, или проскинеза — было принято при дворе Дария; считалось, кроме того, что негоже европейцам перенимать полудикие обряды варваров. Больше всего македонцы и эллины ценили естественное право каждого на свободу, это так глубоко проникло в их культуру и быт, что отказ от данных ценностей означал бы отказ от собственного достоинства.  Теперь Александр подумал, что эллинскую свободу, как и проскинезу, своей властью он мог бы подарить всем; если же не примут, сломать традиции и навязать всем в ойкумене! Для этого все должны поверить, что он — посланник Зевса! Ведь пока царь для македонской знати не богоподобный, а только лишь первый среди равных. Поэтому неожиданная выходка Гефестиона навела его на мысль, что проскинезу сто'ит ввести в своем окружении и в армии, это станет первым шагом к признанию божественности его власти, послужит слиянию разных культур.
 
       — Не испачкался? — съязвил Филота, когда Гефестион занял место в свите царя.
 
       — С каких это пор ты меня к Александру ревнуешь? Вот интересно-то! Что ж, возьму на заметку, — отшутился Гефестион, окидывая взглядом низкорослого Филоту.

       — Ты ему нужен, Филота, как родниковой воды капля Эгейскому морю,— зашептал сзади Клитт. — Твоего отца, Пармениона, отослали уж подальше с царских глаз, и за тебя возьмутся…

       — Замолкни! За что боремся? Чтобы нравы персидские перенимать? Боюсь, всем нам несладко придется…
 
       — Все равно, не пойдет Александр против военного совета и войскового собрания, его не поддержат.

       — Ты что? Царя не знаешь? Кого хочешь, убедит…

       — Тогда и возражать нечего!

       — О чем вы там шепчетесь, уж не обо мне ли? — заулыбался Гефестион.
 
       — Как же, как же! Конечно, конечно! — спохватился Филота. — Только тебя и обсуждаем! Что это за амулет такой ты себе на шею повесил? Видно, от щедрот царских?..
 
       Между тем Александр вышел на площадку, хорошо видную со всех точек гимнасия, и простер вверх руку. Наступила полная тишина.
 
       — Воины! Братья мои! — так начал он свою речь. — Пройдет совсем немного времени, и мы отправимся на восток, вглубь Персии. Это будет трудный поход, но Зевс благоволит мне, моей доблестной армии, героически сражавшейся, одержавшей исторические победы при Гранике, при Иссе! Боги Олимпа и впредь будут поддерживать нас! Каждый из вас докажет им свое высокое предназначение! Если сегодня это соревнования в ловкости и силе на стадионе в гимнасии, то завтра это будет борьба не на жизнь, а на смерть на поле брани во имя создания нового государства. Ваши дети и внуки не забудут вас, потому что они будут жить в созданном вами царстве света, свободы, любви и терпимости! Мы должны победить то зло, что сосредоточено теперь за реками Евфрат и Тигр. Дарий, царь персидский, хитер и коварен, его народ живет в рабстве, а войско держится на страхе и покорности. Но, кроме того, Дарий еще и труслив! За свой трон он готов отдать мне половину персидского царства, до Евфрата. Только для того, чтобы продолжать творить свои гнусные законы на остальной части Азии! Конечно, на это предложение я ответил отказом. Мы освободим древнюю цивилизацию от гнета тирании! Мы, македонцы, которым Зевс доверил эту высокую миссию, войдем в Вавилон как освободители, подарим персам, всем народам Востока радость жизни, свои достижения, свое умение! В конце концов, разделим с женщинами одно ложе, а с мужчинами спортивный азарт!

       Последние слова Александра вызвали в гимнасии оживление.

       — Да здравствует царь македонский Александр! — крикнул Краттер.
 
       — Слава! Слава! Слава! Ур-р-р-а-а! — раскатилось по стадиону.

       Соревнования возобновились. Закончив речь, Александр подошел к Барсине. Эта гречанка, вдова Мемнона, нанятого персами военачальника, ему нравилась. Она все еще скорбела по погибшему в походе мужу. Македонский устроил ее в отдельном шатре вместе с прислугой, к которой она привыкла, и навещал ее там иногда, развлекая философскими беседами.
 
        — Приветствую тебя, Барсина! Как видишь, не только марши и поля сражений сопутствуют нашим воинам!
 
        Барсина приложила руку к своей пышной груди, обтянутой тонкой тканью желтого греческого платья, в котором она, видимо, чувствовала себя раскованнее, чем в персидском. Брюнетка с красивым лицом, не тронутым косметикой, кожа с ровным загаром, выразительные карие глаза, черные, с отливом брови, кудри подобраны золотой диадемой… Александр не признавал любви к женщинам. Частые сцены ревности и скандалы, устраиваемые его родителями, способствовали тому. Его мать Олимпиада отличалась несносным характером, она и теперь забрасывала его письмами, в которых навязывала сыну свою волю. Отец Филипп также не выносил ее нрава, хотел чувствовать себя свободным, увлекался то одной, то другой и, напиваясь пьяным, нередко избивал законную супругу, теряя при этом не только мужское, но и царское достоинство. С детских лет Александр любил только мальчиков, своих сверстников, с которыми было просто и весело. В детстве ему казалось, что боги зря придумали людям такую жизнь, в которой мужчины и женщины не могут понимать друг друга. Но теперь, когда Зевс тайно подвиг его к преобразованию мира, Александр должен был действовать явно, ничем не нарушая традицию. Следовательно, ему надо было искать подход и к женщинам. Барсина, как ему казалось, отличалась от представительниц своего пола не только изысканной красотой, но и спокойной рассудительностью.
 
       — Приветствую тебя, мой царь! — произнесла она ласково, глядя Александру в глаза. — Я рада, что ты не чувствуешь себя одиноко!

       — Как можно, Барсина, чувствовать себя одиноким на этом празднике? Разве не видишь ты, как воины меня любят, как они меня поддерживают?
 
       Барсина посмотрела на него исподлобья то ли укоризненно, то ли с иронией.
 
       — Все любить не могут. Любить может только один… и эта любовь над всеми властна.

       Александру почудилось, что Барсина с ним заигрывает, и он решил принять эту игру.
 
       — Вот как? Тогда зачем же Дарию гарем, коли и одной любящей достаточно?
 
       — А чтоб превзойти всех сиротливостью своей души!

       Он рассмеялся. Ему нравилось, когда его понимали.
 
       — А кто этот Гефестион? — полюбопытствовала Барсина.

       — Он мой друг, и я его очень люблю. А почему ты спрашиваешь?

       — Какие у тебя друзья красивые… Они все выполняют проскинезу?
 
       Александру вдруг показалось, что это Зевс молвит устами Барсины, в пристальном взоре ее черных глаз он почувствовал искушение.
 
       — Я бы хотел, Барсина, чтобы так было, — честно ответил он. — Я не вижу в этом ничего зазорного, ведь на Востоке почитают за честь согнуть спину перед своим царем, чтобы приобщиться к государственному величию. Так и у нас должно быть. Царя должны любить и бояться, ибо его власть божественна. Царем может быть сын бога, а не простой смертный.

       — Дария не считают сыном бога, — сказала Барсина, — однако падают перед ним ниц.

       И вновь тень врага предстала перед Александром, коварная, мерзкая, ненавистная, возомнившая себя равной.
 
       — Дарий трус! — воскликнул он так громко, что присутствующие невольно обратили внимание. — Боги не рождают таких подонков!
 
       — Да, мой царь! Дети богов рождаются в Элладе, — сказал подошедший Каллисфен. — Они подарили миру образец истинной демократии — Македонию — страну, в которой живут гордые и свободные люди.

       Александр недолюбливал Каллисфена, считал его выскочкой, однако из-за настоятельных рекомендаций Аристотеля терпел его в походе в качестве советника и биографа. Здесь, одетый в какую-то немыслимую блеклую тогу, которую он все время подбирал, чтобы не волочилась по земле, лысеющий и полнеющий академик выглядел нелепо, будто бы подчеркивая ежеминутно, что он присутствует в армии лишь из научного любопытства и не более.
 
       — Скажи мне, Каллисфен, каким же внешним действием люди должны выражать свое почтение сынам богов?

       — Мне кажется, мой царь, что лучше и проще, чем это делают македонцы, не придумаешь. Но то, что показал нам сегодня Гефестион, пытаясь ввести обычай варваров, не может быть одобрено, ибо это унижает человеческое достоинство.

       — Так, значит Гефестион унизился передо мной?

       — Да, мой царь, унизился. Пусть даже это и выглядело как пример…

       — Спешу разочаровать тебя, академик. На мой взгляд, Гефестион прилюдно совершил смелый и откровенный поступок. Наоборот, я стал уважать его еще больше.
Александр посмотрел на Барсину, ища в ее глазах поддержки.
 
       — Вот и Барсина, которая знает Восток лучше, чем мы, говорит, что проскинеза там означает проявление уважения человека к самому себе как к личности в государстве.
 
       — Да, Каллисфен, это так! — подтвердила Барсина.

       — Чудные эти варварские обычаи, — развел руками ученый.

       — Академик, ты не можешь возразить мне в том, что культура Египта и стран Востока такая же древняя, как и греческая. Следовательно, эту культуру нельзя считать дикой и варварской, — произнес Александр, едва скрывая раздражение. — Жаль, Каллисфен, что как историк ты этого не видишь!

       — Уровень развития цивилизации определяет не ее древность, а состояние научного и технического прогресса, — возразил Каллисфен. — Культура областей Эллады возникла раньше македонской, однако именно Македония объединила их в Коринфский союз. В противном случае государства эти уничтожили бы сами себя в междоусобных войнах. Так же я предлагал тебе, мой царь, включить в состав Коринфского союза завоеванные персидские сатрапии, чтобы спасти их от варварства…

       — Культура не определяется неким уровнем, академик. Она либо есть, либо ее нет. И то, что есть в одной культуре, должно дополнять то, чего нет в другой. Единоличной властью этого можно достичь, а не бесплодными спорами в политических союзах!
 
       — Мой царь, в спорах рождается истина…

       — Там же она и погибает. Сейчас политик говорит одно, минуту спустя — другое. Не мы ли упражнялись в ораторском искусстве у Аристотеля, когда требовалось доказывать противоположное с равной степенью убедительности?
 
       — О, да! В этом искусстве я превзошел всех его учеников!
 
       — Но истины, Каллисфен, ты так и не постиг. Ее не постигнут также и члены синедриона*, проводящие время в дебатах о мире, в то время как в их душах идет борьба за утверждение личного достоинства, которое видится им в деньгах и власти. Одним платят греки, другим — персы. Только изменение сумм и может сменить их риторику.
 
       — Царь Филипп был иного мнения…

       — Ты же историк, Каллисфен, тебе ли не знать? Отец мой, царь Филипп, и все мои предки — Аргеады — ведут свой род от Геракла, и греки это признавали, они навечно избрали македонского царя своим гегемоном в Коринфском союзе. Поэтому и благоволит мне Зевс, считая сыном своим!
 
       Македонский говорил это с явной целью направить мысль академика в русло собственных размышлений о своей исторической роли в данной войне. «Не справится, — думалось ему, — надо будет назначить другого биографа».
 
       Тем временем соревнования продолжались. После чествования победителей забегов, которых наградили венками из горной лозы и под ободряющие возгласы провезли на колеснице перед зрителями, начались состязания метателей копья. Стадион был полон красивых загорелых мужских тел, каждое армейское подразделение выдвигало на соревнования наиболее ловких, молодых и сильных бойцов. Это зрелище в походных условиях, накануне грядущих сражений, в которых смерть не щадила даже лучших из лучших, Александру казалось во сто крат значимее и красочнее, чем в мирное время где-нибудь в сонных Афинах или надменной Спарте.
 
       Решив покинуть гимнасий, чтобы прекратить нескончаемый спор с Каллисфеном, пока в него еще не ввязались отдельные оголтелые сторонники национальной македонской идеи, он обратился к Барсине:

       — Жду тебя сегодня вечером к ужину.




4


        Выбрав такой неожиданный способ подсказать Александру возможность введения проскинезы, Гефестион надеялся уловить реакцию приближенных царя на это новшество, ибо только конкретное отношение к конкретному поступку способно выявить истинные настроения при дворе. Ничто не ускользнуло от его внимания. Злой шепот Филоты и Клитта у себя за спиной он и не расслышал даже, а скорее почувствовал. Потом, оттесненный толпой придворных, он вынужден был пассивно наблюдать Александра, беседующего с Барсиной и Каллисфеном. Как всякий впечатлительный человек, Гефестион часто отдавал себя на растерзание минутным фантазиям. Даже теперь, когда предсказание оракула соединило его с царем и напоминанием об этом служил подаренный Аммоном драгоценный камень, Гефестиону казалось, что Македонский остался равнодушным к проскинезе. Задето было самолюбие молодого полководца, его снедала ревность к Барсине, Птолемею и Гарпалу, Краттеру и Евмену, даже к невзрачному и чудному Каллисфену. Как ни подавлял он в себе это чувство, ему навязчиво мнилось, что после встречи с оракулом пустыни Александр должен быть близким и советоваться только с ним — ни с кем другим. В то же время, спокойный и приветливый внешне, ради Александра он был готов на любое безумство, не раздумывая, уничтожить всех действительных и предполагаемых врагов!
 
         С особым недоверием он относился к новой привязанности Александра — Барсине. Находясь на марше в сопровождении двух персидских служанок, вдова Мемнона казалась Гефестиону средоточием коварства и подлости: пользуясь благосклонностью царя, она в любой момент могла донести врагу секреты о расположении войск и намерениях македонской армии. К такому умозаключению Гефестион пришел, основываясь не на конкретных фактах, а на чувстве слепой неприязни к женщине, которую он, молодой и сильный мужчина, сам ставил себе вровень, делая ее соперницей на пути к сердцу Александра. От осознания этого он еще больше злился, изливая свой скрытый гнев на весь противоположный пол. В отличие от Александра, Гефестион благодаря природной красоте пользовался большим успехом у женщин, и с шестнадцати лет имел опыт общения с ними в постели, несмотря на то, что ему не всегда легко давалась роль дамского обожателя. Охотнее всего он сходился с молодыми воинами и мальчиками, поступившими на службу при дворе после окончания школы. В лагере близ Марафы, как и в любом другом, Гефестион жил в отдельном шатре, расположенном неподалеку от царского. В услужении у него, кроме охраны из гвардейцев, был только Лимн — проворный юноша из Македонии, исполнявший также обязанности толмача. Гефестион приметил его еще в Иссе, когда готовил флот к походу. Надо было запасать продовольствие, и Лимн помогал ему в переговорах с местными торговцами. Юноша обладал уникальной памятью: стоило ему лишь немного пообщаться с представителями иных народов, и его мозг, как губка, впитывал в себя любое наречие. Всех здешних, а также греков, египтян, израильтян и персов он без разбора называл финиками, как бы подчеркивая отстраненность македонца от остальных национальностей. Гефестион с ним быстро сошелся: ему, наделенному красотой, молодостью и властью, интимная связь давалась легко и часто — всегда, когда он хотел. При этом он не испытывал никаких угрызений совести и не считал, что тем самым изменяет Александру. Хранить верность в македонской гетэйре* означало другое: быть верным идеалам товарищества, уважать честь и достоинство каждого, всегда чувствовать дружескую поддержку и взаимопомощь. Здесь не придавалось большого значения тому, кто, с кем и когда переспал.
 
        Вернувшись после соревнований к себе в шатер, Гефестион застал там Евмена с посланием Александра персидскому царю.
 
        — Тебе следует сегодня принять послов и вручить им вот это, — сказал начальник канцелярии, протягивая ему пергамент, обвитый красной лентой с гербом Аргеадов.

        — Хорошо. Оставь, я прочту, — Гефестион ждал, что с Евменом Александр передаст ему и приглашение на сегодняшний ужин, однако такового не последовало.
 
        — Это все?

        — Все.

        — Иди, Евмен. Спасибо. Я приму послов завтра.

        — Сегодня.

        — Хорошо. Сегодня…
 
        Гефестион был разочарован отсутствием внимания царя. Конечно, рассуждал он про себя, государевы покои для него никогда не были закрыты, но Александр в данном случае мог бы проявить особое внимание к другу, пригласить на ужин, чтобы публично его поддержать.
 
        Пройдя в спальное отделение, он обнаружил Лимна, безмятежно дремавшего на его ложе.
 
        — Вставай! Ты слышал, что сказал Евмен? Иди зови послов персидских!


        И все-таки, победив гордость, он нашел силы явиться вечером к царю! Ему стало невыносимо скучно у себя, в то время как внутри возвышавшейся поблизости роскошной резиденции Александра было шумно и весело. Даже симпатяга Лимн с его легким нравом и готовностью скоротать ночь вдвоем не смог отвлечь Гефестиона от мрачных мыслей. Сначала юноша просто кривлялся, изображая фиников из персидского посольства, которые раскланялись и ушли восвояси, затем пустился в пляс под звуки барабанов и бубнов, долетавшие с царева застолья.
 
        Сделав с ним несколько танцевальных движений, Гефестион вдруг подумал, что его отсутствие на ужине может быть истолковано Александром как слабость. К тому же Филота и Клитт, пользуясь случаем, наверняка попытаются отговорить царя от введения персидских обычаев и получат одобрение пьяной публики. Словом, подавив в душе сиюминутные обиды, он устремился другу на помощь.

        Ужин, как всегда, был устроен с размахом, присущим фантазии царского церемониймейстера Хареса, предусмотревшего на этот раз устланную трофейными коврами дорогу к царскому шатру. Через каждые десять шагов стояли гвардейцы при полном обмундировании, в латах и шлемах и держали шесты с факелами. Многочисленные гости имели возможность подышать свежим воздухом здесь, а также на зеленых лужайках вокруг.
 
        Сопровождаемые многозначительными взглядами Гефестион и Лимн подошли к входу в шатер Александра. Возле портика в виде причудливых персидских врат, украшенных искусной резьбой по кости, оказался и сам Харес.

        — Приветствую тебя, Гефестион! — заулыбался церемониймейстер. — Царь уже спрашивал о тебе, и я хотел было послать за тобою гонцов…

        — Здравствуй, Харес! Мне кажется, мы не будем здесь некстати, а?.. Я пригласил и Лимна, который только что втолковывал послам персидским, каково их место в истории. Лучшего толмача, пожалуй, во всем войске не сыщешь.

       Харес, служивший еще при дворе Филиппа — многие из нынешних полководцев ему в сыновья годились, положив руку Гефестиону на плечо, отвел царева любимца в сторону.

       — Два слова, Гефестион. Ты сегодня шума натворил в царском окружении… Все только и спорят о проскинезе! Я тебя поддерживаю. Правильно! Надо воспитывать уважение к власти. Ничего зазорного в том, что обряд этот не у нас рожден был: видать, персы в этом деле больше соображают. Не то… приведут нас боги к такому же несчастью… как с Филиппом, который много поблажек давал и поплатился жизнью своей за это… Ты еще вот что, Гефестион… я в царских обрядах толк знаю… ты подскажи ему вот что… пусть тот священный огонь, что осенил его в Египте, сопровождает его всюду. Можно для этого специальных слуг выделить, которые перед появлением царя выносили бы серебряную чашу с этим огнем — от солнца зажигать будем…

       — Молодец, Харес! Ты настоящий царедворец! — высказался в свойственной ему насмешливой манере Гефестион, . Мне кажется, что и такой обряд Александру тоже по нраву придется! — на самом деле душа царского любимца ликовала оттого, что он оказался не одинок в своих замыслах. Теперь уж будет на кого опереться, чтобы авторитет власти поддержать!
 
       Они присоединились к пиру. За все время последнего марша Александр впервые устраивал у себя большой сбор, скромно именуемый ужином. Тому содействовала относительно спокойная военная обстановка. Это позволило артистической элите Македонии и некоторых областей Греции откликнуться на приглашение Александра и прибыть в неприметную Марафу, чтобы показать свое искусство. По его распоряжению приглашенные представители фригийской и финикийской знати также захватили с собой певцов и танцоров. Формально чествовали победителей спортивных соревнований, однако здравицы звучали и по другим поводам.
 
       Александр в обществе Барсины, Краттера и Гарпала расположился на царском месте, где недавно еще восседал Дарий, был оживлен и весел, чему немало способствовало изрядное количество выпитого им вина.
 
       — Гефестион! — воскликнул царь, завидев друга еще издали, поднялся с кубком в руке, нетвердой походкой подошел к нему и встал перед ним на колени, расплескав вино себе на одежду — Вот человек, которого смело можно назвать сегодня победителем, ибо он смог осилить в себе гордыню! — обняв Гефестиона за ноги, он обернулся к своей свите. — Провозглашаю тост за него! Слава Гефестиону!

       — Гефестиону слава! Слава! Слава! — раздались повсюду в шатре голоса приближенных. Казалось, что громче всех выкрикивали это Филота и Клитт.
 
       Так, стоя на коленях рядом с другом, Александр осушил свой кубок. Однако, будто в ожидании дальнейших событий, он не спешил подниматься. В шатре наступило неловкое молчание.

       Гефестион решил не выражать никаких эмоций — скромно потупившись, изучал узор ковра и свои сандалии.
 
       На помощь пришел стоявший сзади Харес.
 
       — Поднимем же бокалы в честь бога нашего, Зевса! Преклоним колена перед ним! Воздадим хвалу его мудрости, как и победам сына его, царя македонского Александра! — уверенно произнес он.
 
       Быстро и незаметно Линкесипп подлил царю вина.
 
       — Мой царь, тебе следует встать, — шепнул Харес, опускаясь на колени.
Все, кто был в шатре, последовали примеру церемониймейстера и рухнули на пол. Александр же поднялся, держась за спину Гефестиона, и вознес в руке кубок, словно это был факел.

       — Зевс! Ты всемогущ! — провозгласил он с пафосом. — Да будет слава тебе во веки веков! — и уже спокойно, но внятно добавил: — Завтра же я подпишу распоряжение о введении в армии и при дворе проскинезы.

 

       Ужин закончился под утро, когда в долине забрезжил рассвет, а петухи стали оповещать лагерь о скором приходе нового дня. Гости — кто не был сильно пьян — разбрелись по своим палаткам, остальных царь покинул, удалившись к себе в жилую половину шатра. Гефестион последовал за ним.
 
       — Как тебе сегодня Барсина, а? — все спрашивал Александр тоном прожженного бабника. — Какая у нее грудь, а? Какие пышные формы, а? Тебе она нравится, Гефес? Нравится, да?

       — Мне кажется, что она за нами шпионит, Алекс.

       — Чушь! Ее устами со мной Зевс разговаривает иногда… Она не может быть шпионкой, я ей верю…

       — Так она телесами своими внушила тебе эту веру?
 
       Александр схватил друга за рубашку, притянул к себе.

       — Ты с ней уж не раз кувыркался, да? — зашептал, уткнувшись Гефестиону в шею, нащупывая ртом драгоценный камень — подарок Аммона.
 
       — Отпусти же, Алекс, проглотишь ненароком!

       Александр был нежен, пьян и похож больше не на царя, а на зарвавшегося мальчишку.
 
       — Не видать им македонской гегемонии, как своих ушей! — все болтал он в запальчивости, будто кто-то ему возражал. — В нашем с тобой царстве, Гефестион, каждый народ сам за себя отвечать будет. Ты видел сегодня персидских фокусников? Македонянам, грекам до них далеко — там и не знали такого искусства! А танцы, песни восточные… как они развратны, мелодичны, приятны на слух! Я приучу всех к послушанию. Превосходство одной нации над другой и одной веры над другой мною будет строго караться! Так же, как и мздоимство государственных чиновников!

       — Тебе надо поспать, Алекс, хоть несколько часов. Мы обсудим это на трезвую голову, — предложил Гефестион, которого от выпитого вина и сердечных переживаний самого неумолимо клонило ко сну.

       — Ты прав! — Александр, не раздеваясь, полез в альков. — Иди сюда, Гефес… Ты знаешь, какая еще проблема… Мне нужен наследник, понимаешь? Наследник, для того чтобы передать ему все, передать по наследству все то, что мы введем в ойкумене… а я не могу… понимаешь? Я не могу с женщинами… Барсина толковая, обаятельная, тихая, никогда себя не навязывает, она мне нравится. Я хочу на ней жениться, хоть она и гречанка… Мы с тобой потом вообще всех переженим, смешаем все нации в одну, начнем создавать одну культуру для всех народов… но наследник… Гефес, ты поможешь мне зачать наследника?

       — Это как?

       — А так — втроем. Ласкать и целовать я тебя буду, а кончать — с Барсиной.

       — С ума сошел?!
 
       Предложение друга вызвало в Гефестионе целую бурю противоречивых чувств. Уж с кем-кем, а с Барсиной он не мог представить себя в постели! Ему и прежде не особенно нравилось участвовать в оргиях, устраиваемых Александром с друзьями, но никогда к таким развлечениям не допускались женщины! С другой стороны, весьма льстило, что Александр по-прежнему доверяет ему, как никому из своих приближенных. Отказав царю сейчас, можно было лишиться такого доверия.

       Приметив в нем замешательство, Александр истолковал это по-своему, привлек к себе, взъерошил на лбу волосы и сказал с иронией:

       — Если же ты станешь смущаться, то возбудишь меня еще больше, тем крепче ребенок будет!

       — А если Барсина тебе откажет?

       — Тогда я прикажу Филиппу, и он доставит ее к нам силой!

       — Ну если у меня что не получится, то не обессудь…

       — Не тебе надо опасаться этого, — прошептал, засыпая, Александр.


       Через день был созван военный совет. О проскинезе вслух никто не высказывался, хотя Гефестиону и показалось, что у полководцев стало больше подчеркнутого уважения к нему, а после давешних показательных действий дистанция между ним и другими соратниками царя значительно увеличилась. Однако не это и не политика со стратегией занимали царского любимца — теперь его не покидали мысли о собственном участии в брачном союзе Александра с Барсиной. Как бы ни желал, он не мог представить рядом с собой и своим царственным другом в постели женщину.
 
       Председательствуя на военном совете, Александр также ни словом не обмолвился о внедрении новых церемоний в армии. Речь шла о продовольственном снабжении и о предстоящей военной кампании.
 
       Краттер доложил, что, по его расчетам, захваченного в обозе Дария продовольствия хватит еще на один месяц, между тем из сатрапий еще ничего не поступало, местная знать, похоже намеренно, срывает поставки, чтобы задержать македонскую армию на марше, дав возможность персам восстановить силы.

       — Мы никуда не спешим, — прокомментировал это Александр. — Пусть оправляются от прошлого удара. А о продовольствии, конечно, следует позаботиться. Правильно будет, если в таком важном деле Гефестион разберется — прямо сегодня возглавит отряд гипотоксотов* и проедет по окрестным поселкам, включая Марафу.

       Это было в самый раз для озабоченного Гефестиона. Чтобы отвлечься и обрести душевное равновесие, он охотно принялся за выполнение царского поручения. Решено было, что эскадрон в двести человек, захватив с собой двадцать повозок, в течение нескольких дней вполне справится с поставленной задачей.
 
       Вскоре после полудня во главе конной илы, поднимая тучи дорожной пыли, Гефестион на полном скаку ворвался в Марафу. В городе было заметно оживление. Со всех дворов к центру, где на холме рядом с домом местного сатрапа стоял храм, стекались люди. По дороге шли женщины в праздничных одеждах, с грудными детьми на руках. Юноши и девушки в одежде, едва скрывающей наготу, обнимались и целовались прилюдно, никого не стесняясь. Другие горожане жгли возле домов костры. Улицы окутывал дым, распространявший вязкий приторный запах. Отовсюду слышались детские голоса, глухие звуки тамбуров, пронзительные мелодии флейт. Казалось, вся Марафа наполнена была странным, возбуждающим, ни с чем не сравнимым, смешанным чувством тревоги, восторга и сладострастия.

        Гефестион повел эскадрон на центральную площадь и со всех сторон окружил собравшихся там людей. Расчет у него был прост: не вдаваясь в дебаты с персидским наместником, продемонстрировать силу, потребовать выдачи продовольствия. Сопровождаемый Лимном, тремя гвардейцами, в полном вооружении, он так и въехал верхом на своем Спартанце под пурпурный балдахин, где среди роскошно одетых родственников и жен восседал местный сатрап — финикийский князь Ефваал.
 
        — Именем посланника богов, царя македонского Александра приветствую тебя, князь! — произнес Гефестион во всеуслышание.
 
        Появление конной илы во время праздника было так неожиданно, что Ефваал растерялся. Некоторое время он оставался неподвижным в своем массивном золоченом кресле, лишь черные навыкате глаза его, уходя от взора Александрова любимца, бегали из стороны в сторону, будто он участвовал в чем-то постыдном. Наконец князь собрался. Подобрав полы шитого золотом халата, он встал и на своем языке с поклоном приветствовал всадников.
 
       — Приветствую тебя, Гефестион! Прими и ты со своими воинами участие в празднике Астарты — богини любви! — добросовестно перевел Лимн.
 
       Гефестион молчаливо согласился, дав знак гипотоксотам ждать до особой команды.

       На площади у подножия храмовой горы продолжалось действо. Юноши и девушки в национальных костюмах, состоявших из светлых рубашек, шаровар, пестрых жилетов, свободных юбок и головных уборов, украшенных цветами, бусами, монетами и лентами, образовали два сужающихся хоровода, где женский круг был внешним, мужской внутренним. Взявшись за руки, танцующие неистовствовали под звуки тамбуров, лир и флейт. Музыка действительно опьяняла. Темп ее постепенно усиливался, и, когда он достиг пика, беснующиеся в экстазе принялись срывать с себя одежды. С вершины холма, где в лучах солнца виднелся небольшой финикийский храм, по вырубленным в камне ступеням на площадь спускалась процессия жрецов, одетых в белое, в руках они держали наполненные чем-то сосуды.
 
       Тем временем толпа танцующих извергла из себя шестерых обнаженных юношей, которые выстроились в ряд на деревянном помосте у подножия лестницы. Подойдя вплотную, жрецы подняли сосуды вверх и опорожнили их над головами юношей, принявшихся тотчас целовать, ласкать и растирать друг друга маслянистой жидкостью, от чего их смуглые тела обрели особую рельефность и стать.
Сняв шлем, Гефестион наблюдал за оргией, стараясь ничем не выдавать своего явного интереса к происходящему.

       — Что они делают? — обратился он к Ефваалу.

       — Он говорит, что совершается обряд посвящения жрецов, — сказал Лимн.

       — Ничего себе посвящение! — пробормотал Гефестион. — Мне-то казалось, они все однополой любви противники… Как думаешь, он действительно не разумеет по-гречески или притворяется?
 
       — Судя по поведению, мой наставник, он не разумеет. Иначе взгляд у него был бы более осмысленным…

       — Спроси у него, Лимн, для чего они растирают себя маслом и целуются?

       Ефваал принялся что-то пространно объяснять. Между тем, покинув скользкий от масла помост, группа обнаженных юношей в сопровождении жрецов под общее ликование толпы начала свое восхождение к храму.

       — Он повторяет, что сегодня шесть самых красивых юношей богиня Астарта посвятит в свое таинство и они станут жрецами, — тихо переводил Лимн. — Отбор проводился советом священников не только по желанию кандидатов, но и по их внешним данным, а также по тому, насколько каждый из них успевал в храмовой школе. Сейчас их омыли любовным соком Астарты. Обычно таинство происходит ночью. Только узкому кругу жрецов известно, что с ними делают за стенами храма. Однако оттуда они выходят преображенными…
 
       — Что значит — преображенными?

       — Не объясняет толком… Говорит, что все жрецы должны быть похожими на богиню Астарту, более женственными… наделенными больше женскими чертами, чем мужскими, ибо любовь — женского рода. Еще, Гефестион, — добавил Лимн почти шепотом, — один финик мне сказывал, что на самом деле в храме юношей оскопляют… Не хотел бы я оказаться на месте кого-нибудь из них! Но это так, для комментария…

       Гефестион внутренне содрогнулся: они ведь действительно варвары, если обряды у них варварские! С такими-то нравами да в Македонское царство?!
 
       — А скажи мне, Ефваал, почему люди, раздеваясь, не испытывают никакого стеснения? Давеча, на соревнованиях в лагере, ваши женщины с трудом скрывали смущение при виде обнаженных тел, лицо в платки прятали, а теперь вот девушки совершенно голые целуются, отдаются прилюдно, не стесняясь?
 
       — Он говорит, что в день Астарты положено только любить, а стесняться запрещено, — переводил Лимн. — Также запрещено грустить, плакать и предаваться унынию. Это страшный грех… Богиня Астарта не прощает его.
 
       — Как же это можно запретить?! — недоумевал Гефестион.

       — Да, мой наставник… дикая страна эта Финикия…

       Внезапно Гефестион понял, отчего, несмотря на общее веселье, не проходило чувство тревоги: с вершины храмовой горы будто бы усилилось глухое уханье тамбуров, при этом натужные звуки трубных стали поистине нестерпимы. К храму, где скрылась группа обнаженных юношей и жрецов, со всех концов площади потянулись женщины с грудными младенцами на руках. Дети плакали и орали во все горло, и этот крик тонул в звуках флейт.
 
       — Он говорит, — кричал ему в ухо Лимн, — что сегодня добропорядочные жители городов и сел Финикии принесут в жертву Астарте своих младенцев!
 
       Гефестион видел, что на лицах многих женщин будто застыла гримаса счастья. Взволнованные, с горящими глазами, в праздничных светлых одеждах, они шли и шли мимо, неся своих детей на руках, пытаясь успокоить их перед умерщвлением. И тут удачная мысль осенила царского любимца! Он подозвал Ореста, одного из гвардейцев, и сказал:

       — Возьми из отряда шестерых, уймите эти барабаны… От моего имени прикажи также Титу и Лагросу, чтоб князя охраняли как следует…

       Когда звуки наконец стихли, вместе с Лимном он помчался к храму, в одно мгновение оказавшись на самой верхней площадке, перед золотыми вратами.
Гефестион преградил толпе путь, поднял вверх руку и обратился к женщинам:
 
       — Идите прочь со своими детьми! Астарта не примет сегодня таких жертв! Идите и принесите вместо них ей в жертву муку и зерно, мясо животных и птиц! Астарта не забудет ваших приношений в пользу посланца богов, царя Александра, и его доблестного воинства! А детей ваших растите во славу своей державы и для ее процветания!



       — Алекс, ты не представляешь себе, как они были счастливы от моих предложений! В тот же день мы смогли отправить в лагерь восемь повозок с провиантом, а на следующий день — еще двадцать семь повозок, — увлеченно докладывал Гефестион царю, вернувшись из Марафы.
 
       При этом он решительно умалчивал о возникших осложнениях: как воспротивились жрецы, из них трех пришлось зарезать, и кровь священнослужителей пролилась на жертвенный камень; как люди Ефваала попытались оказать сопротивление, но конница раздавила бунтовщиков прямо на площади перед храмовой горой, что вызвало в городе панику; как гипотоксоты грабили некоторые дворы, пока жители не поняли наконец весьма серьезных намерений македонцев. Лишь после всего этого финикийцы стали покорно сдавать провиант.

       — Я арестовал Ефваала за неисполнение моих приказов о поставках продуктов в армию, — перебил бодрый доклад друга Александр, — и думаю, что надо покончить с ним и со всеми его отпрысками. Балакр теперь будет руководить областью. Я присвоил ему титул гиппарха — царем Финикии теперь станет. Персидскую сатрапию я упразднил.

       Гефестион осекся: оказывается, без него все уже решили!
 
       — Вот как… — рассеянно вымолвил он, жалея, что, убоявшись царского гнева, не арестовал Ефваала еще тогда, под красным балдахином. — А я-то хотел посоветовать тебе то же…
 
       — Не печалься, Гефес, ты и так сделал много! — Александр встал из-за своего рабочего стола, подошел близко, так, что Гефестион ощутил его всем своим телом. — И сделаешь для меня еще больше, правда?

       — Правда… — Гефестион не смог удержаться перед этим царским обаянием — привлек его, прижал голову к груди, зацеловал копну жестких белокурых волос. Если он с Барсиной хочет, это его проблемы, значит, боги так ему указали, и возражать бессмысленно, уступить надо. Он приник к устам Александра, обнял, принялся его ласкать.

       — Ладно. Сейчас не время, — прошептал Македонский, отстраняясь. — Ты теперь весь поход при мне будешь. Кажется, в лагере у меня теперь много недоброжелателей. Я чувствую скрытое сопротивление нашим идеям. Я хочу, чтобы твои глаза и уши стали моими. Для виду же командовать конницей станешь на марше.
 
        …На ночь Гефестион остался у себя, решив отдохнуть. Впрочем, Лимн не давал ему крепко спать — угомонились совсем уж поздно. Глядя на его щуплое, покрытое тонкими волосами тело, Гефестион вдруг подумал, что лучше любить такого вот, не слишком видного, ибо с ним всегда чувствуешь себя достойней. К тому же Лимн, кажется, влюблен в него без памяти, испытывая гордость перед друзьями оттого, что близок с царским любимцем!




5


       Никогда раньше Александр не видел подобного: куда бы ни обращал он свой взор — повсюду были маки. Вокруг до самого горизонта простирался большой ровный, и по-видимому самый дорогой, персидский ковер из зеленой травы и нескончаемого множества алых цветков. Он шел по этому ковру вперед, совершенно не заботясь о том, сколько нежных лепестков гибнет от его тяжелых сандалий, ибо ему богом дарована была цель!
 
       Приблизительно в ста пекисах* от него на земле сидел человек в черном и перебирал в руках растения, откладывая некоторые себе в суму. Когда Александр подошел ближе, человек поднял к нему свои светло-карие, почти желтые глаза. Это был оракул Аммона, бога солнца пустыни!
 
       — Теперь в Междуречье все цветет, — произнес оракул. — Когда же ты пойдешь здесь своей армией, ни былинки не останется. Долина будет выжжена солнцем. Тебе предстоит изнурительный поход до Гавгамел, где ты сразишься с Дарием.
 
       — Скажи, отец, сколько жертв еще предстоит нам на пути к совершенству? — спросил Александр, останавливаясь.
 
       — Оракул молчал. Он сидел на траве и перебирал собранные растения.

       — Странно… — промолвил он наконец, протягивая Александру небольшой росток, вырванный из земли с корнем. — Странно, как среди этих маков могла оказаться чемерица… Чемерицу знаешь? Одних она лечит, других губит… А где же друг твой, Гефестион? Хорошо ли хранит он талисман Аммона?

       — Как это — где Гефестион? Гефестион — это я сам. Он рядом со мной всегда, где бы я ни был, — отвечал Александр, чувствуя, как холодок страха пробегает по спине от осознания, что на самом деле Гефестиона уже нет. Его нет нигде, даже в душе у Александра его нет! — Гефес! Ты где?! Гефестион! Гефес!.. — встревоженный, кричит он что есть силы, просыпаясь от собственного голоса.

       В шатре лишь предутренняя тишина, нарушаемая журчаньем воды в фонтане.

       — Филипп! Посылай за Гефестионом! Где он пропадает…

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



       Случилось так, как предсказал оракул. В начале лета Александр двинул войска на северо-восток — к Евфрату. И путь этот не был легким. Изнуряющая жара заставляла двигаться только ночью, а днем ставить палатки и отдыхать. Роскошный шатер Дария, разобрав, везли в обозе. Для отдыха использовали обычные палатки, плотная ткань которых не спасала от зноя. Войска продолжали испытывать трудности с продовольствием, солдатский паек то и дело скудел. Романтически настроенные деятели многонациональной культуры и гости стали постепенно покидать армию. Одной из последних уехала Барсина, которую Александр безуспешно собирался вызвать на откровенный разговор о свадьбе и способе зачатия наследника. Было заметно, что она не склонна завязывать с ним более близкие отношения: возможно, Барсина сознавала, что она гораздо старше Александра, возможно, память о погибшем муже, персидском военачальнике Мемноне, сдерживала в ней женское естество. Македонский чувствовал ее холодность и не стал настаивать — отпустил вместе со служанками на родину, в Грецию.
 
       Александром снова овладел по'тос* — завоевав Персидское царство, создать новый миропорядок. Какими бы ни были усталыми, изможденными жарой, измученными жаждой, но каждое утро перед отходом ко сну и каждый вечер перед ночным маршем — без посторонних — они с Гефестионом вставали друг перед другом на колени, и Александр молился драгоценному амулету Аммона на шее своего любимца об успехе кампании и сохранении боеспособности войска. Гефестион послушно повторял за ним вырывавшиеся из сердца слова ежедневной молитвы, которая всегда начиналась так:
 
       — Отче! Зевс великий, Аммон всемогущий! К тебе обращаемся мы с молитвой. Спасибо за то, что ты избрал нас на этот подвиг. Пусть путеводной звездой будет нам твое благословение. Пусть оно даст нам силы выполнить великую миссию и создать в ойкумене царство свободы и справедливости!..
 
       Казалось, не будет конца этим темным ночам в походе, как звездам в бездонном небе Востока, которыми Александр часто любовался, объезжая войска верхом на своем Буцефале. Не будет конца этому испепеляющему дневному зною, способному поднять над долиной миражи горных вершин. Однако, когда месяц совершил свой оборот и на небосводе засияла полная Луна, армия подошла к Евфрату.
 
       Гарпал с разведкой донес, что на противоположном берегу стоят вражеские полки* под командованием Мазея, числом значительно меньшим македонской армии — пятьдесят тысяч душ. Александр, как всегда, решил атаковать первым. Навели мосты, ибо русло реки оказалось слишком каменистым, неудобным для перехода вброд. Никаких военных действий персы не предприняли. С рассветом стало видно, что войско Мазея исчезло, будто мираж.

       — Тебе не почудилось, Гарпал? — спросил Александр, как только они выбрались на берег.
 
       Ни шороха, ни ветерка, ни птицы — звенящая тишина царила вокруг. Впереди до зардевшейся полосы горизонта простиралась выжженная солнцем равнина.
 
       — Нет, мой царь, — Гарпал вскинул руку и показал правее. — Видишь не осевшую еще пыль? Вчера там стояли конные полки. Нам удалось расколоть одного купальщика: оказалось, пять полков, около пяти тысяч душ. Мы подняли пленного на берег и показали ему наш лагерь, а потом отпустили, чтоб рассказал своим о приходе македонской армии.

       — Надо было доставить его ко мне.

       — Ты в арьергарде задерживался, а времени ждать у нас не было…

       — Выходит, Мазей нас испугался?

       — Выходит…

       — Может, это хитрость какая восточная, они нас просто заманивают?.. Ты, Гарпал, будь с отрядом всегда впереди армии на сорок — пятьдесят стадий и доноси мне об обстановке каждое утро. Сейчас разбиваем лагерь. Отправляемся через два дня.

       Некоторое время Александр размышлял о том, что сказать войску. Ему не хотелось говорить, что полки Мазея, не вступив в бой, сбежали. Частое упоминание о трусости персов могло расслабить солдат. Кроме того, гордиться было нечем — не было битвы, не было и победы.

       После переправы, к ночи следующего дня при свете факелов собрали войсковое собрание.
 
       Он сказал воинам, что лишь теперь они вступили на территорию Персии, ибо после Иссы Дарий уже отдал Александру половину своего царства, до реки Евфрат. На этой земле еще предстоит построить города, системы каналов, оросить почву, чтобы она плодоносила, выращивать здесь хлеб, устроить сады и огороды. Но прежде македонская армия должна наголову разбить врага и войти в столицу Персии — Персеполь — с победой как освободительница. Тогда он раздаст солдатам персидские земли во владение и наследование, и каждый будет доволен. Они станут жить в достатке, в мире и согласии с многочисленными народами, населяющими Восток, а кто захочет — сможет вернуться домой, в Македонию и рассказывать детям и внукам о своих подвигах. Сложившим же голову в сражениях дарована будет вечная жизнь на небесах, а их семьям — пожизненное обеспечение от государства. Как всегда, когда он произносил речь, мысли бежали впереди слов, придавая уверенность, что Зевс молвит его устами. Слова бога, будто стрелы, должны были впиться в души воинов и остаться в них навечно.
 
      Собрание поддержало замысел Александра — иного ответа он и не ждал. Конечно, он понимал, что далеко не все в войске, особенно среди командиров, разделяют его взгляды на устройство власти на завоеванных территориях, включение их в состав Македонского царства при его, Александра, единоличной власти. Окружение Пармениона, его сыновья, Филота, в частности, были категорически против этого. Понятно: старому полководцу, основателю армии, хотелось своего куска — безраздельно владеть под прикрытием гегемонии македонской то ли Бактрией, то ли Фригией, то ли Месопотамией — все равно чем. Парменион установит там такие законы, которые будут выгодны только его семейству! Балакр в вверенной ему Финикии этого не сделает, он каждый шаг свой станет с Александром согласовывать, так же, как Гарпал, Птолемей, Пердикка, Кратер и многие другие. А Парменион — старик своенравный и амбициозный, любимый в армии полководец — вместе с сыновьями и родственниками способен организовать государство в государстве, развалив все задуманное в части слияния народов в ойкумене, создания общности свободных людей с равными возможностями!
 
       Перестав сомневаться в правоте избранной миссии, Александр не мог позволить своему окружению погубить в зародыше освященные богом идеи. Выбор сделан — царь македонский должен стать властителем ойкумены, гарантом свободы, хранителем культуры, традиций, интересов всех граждан независимо от их национальности и вероисповедания! Про себя он уже решил, что добьется этих целей, каких бы жертв от него это ни потребовало. И если даже в македонской гетэйре найдется хоть один раскольник, он также будет уничтожен.
 
        Вновь потянулись изнуряющие сутки на марше. Днем, в зной и пекло, войско отдыхало; к ночи, ориентируясь по звездам, выступало в поход. Находясь попеременно то в авангарде, то в арьергарде армии, Александр каждую ночь объезжал полки и проявлял о них отеческую заботу. От него, царя македонского, исполняя волю Аммона, огненной стрелой — нескончаемым потоком при свете факелов — двигался на восток боевой строй.
 
        Утром, на тридцатые сутки пути, солнце померкло.
 
        Проведя, как обычно, короткий военный совет с командирами, отослав Гефестиона объехать лагерь, Александр направился к своей палатке с гербом Аргеадов на флагштоке.
 
        Несмотря на ранний час, в воздухе стояла невероятная духота. Казалось, прикрытый бурой пеленой, оранжевый фетиш Аммона не в силах подняться над горизонтом.
 
        Александру хотелось снять кожаные доспехи, облиться водой и поспать хотя бы до полудня, чтобы успеть еще дать распоряжения и написать письма. Возле конюшенной палатки он спешился. Однако не успел он вынуть ногу из стремени, как был сбит сильнейшим порывом горячего ветра, и упал с коня. Буцефал испуганно заржал и понес, волоча своего царственного хозяина по земле. Раскаленная пыль впивалась в лицо, обжигала руки, забивалась в ноздри, застилала глаза. В мгновение все смешалось, в пыльном потоке не было видно ни земли, ни неба — решительно ничего, — и только об одном молил Александр: чтобы конь не задел его своим копытом!
 
        Через какое-то время Буцефал, будто сдержанный уздой, остановился. Невероятным усилием Александру удалось схватиться за упряжь и взобраться в седло. Жгучий ветер не ослабевал, но сверху не было пыли, которая мчалась плотным потоком прямо под коленями, сбивая все на своем пути.
 
        Рядом, сопротивляясь воющему ветру, бился еще один всадник. Лошадь под ним, должно быть, была привязана или зацепилась случайно, благодаря чему всаднику удавалось держаться самому и сдерживать Буцефала.

        — Ты кто? — что есть силы, крикнул Александр.
 
        — Я Лимн, мой царь! Лимн! — едва расслышал он сквозь непрерывный шум ветра и истошное ржанье лошадей.
 
        …Когда же наконец буря стихла и вдвоем они вытащили конную привязь из-под массивного валуна, взору Александра предстала ужасная картина. Ветер снес царскую палатку вместе с утварью. Лагерь был смят. Поверженное стихией воинство хлопотало вокруг засыпанного песком имущества, солдаты откапывали друг друга, своих лошадей и вооружение.

        — Давай за мной, Лимн! — приказал Александр, не видя вокруг себя ни одного гвардейца.
 
        Прежде всего следовало отыскать обоз с провиантом и запасами пресной воды, двигавшийся в середине колонны. Слава Зевсу: бурдюки с водой Евфрата, которых, по подсчетам Хареса, должно было хватить на весь поход до Тигра, оказались целыми и невредимыми! Обоз с вяленым мясом также пострадал незначительно, часть провизии пришлось откапывать из песка, а неразбившиеся арбузы собирать в округе.
 
        Весь день под палящим солнцем приводили себя в порядок. Вечером провели перекличку и военный совет. Жертв нежданной стихии среди воинов оказалось немного: лишь двенадцать погибли, пятнадцать были ранены и двадцать пять человек пропали без вести.



        В этом походе Александр приблизил к себе Лимна, назначив его своим пажом. Он уверовал в божье провидение, что этот мальчик являет собой знак силы Аммона, спасающего его от всевозможных угроз. К тому же Лимн казался приятным на вид, был толковым, дотошным и любил философствовать. Иногда во время дежурства Лимн прислуживал ему, подавая для омовения воду. И он не мог удержаться от искушения прижать парня к себе и поцеловать. Так поступал он и с братьями Никомахом и Кебалином, бывшими при нем в этом походе, и с другими пажами. Лимн тут не был исключением. Это был знак особого доверия царя — между собой юноши даже хвастались, сколько раз каждый из них имел с Александром интимную близость.
 
        Вечерами, перед ночным маршем, во всех подразделениях армии разводили костры, чтобы поужинать. Этот час Александр очень любил: когда в наступавших коротких сумерках дневная жара уступала место ночной прохладе и по всему лагерю вспыхивали огни. Ему казалось, что эти огни — продолжение рождающихся прямо на глазах звезд, воплощение их небесной силы. Созвездие Рака дал Зевс ему в помощь, чтобы осуществить свои замыслы!

        Александр вместе с Гефестионом, палатка которого всегда располагалась поблизости, стал собирать возле своего костра на трапезу ближний круг — пажей, гвардейцев охраны, конюхов, даже поваров. Ждали Гарпала с докладом разведки, ведя неторопливые беседы. После доклада царь принимал решение — выступать! Трубач подавал протяжный сигнал, многократно повторяемый в армейских частях, и лагерь приходил в движение. Не проходило и часа, как огромный бивуак вновь превращался в стройную колонну на марше.

        В один из таких вечеров у костра волшебство наступающей ночи казалось особенным, а произнесенные слова более значимыми.

        — Что с нами будет через десять лет! — воскликнул вдруг Лимн. Он сидел на земле, закинув руки за голову, мечтательно обращая свой взор к звездному небу.

        Никто не отозвался. Каждый думал о своем. Трудно было заглядывать в будущее, когда ежедневно подстерегала опасность и любой в походе мог лишиться жизни в одночасье, вверив душу свою богам.
 
        — Через десять лет мы будем жить в стране, какой еще не было, — произнес наконец Александр, чувствуя, что ответное слово должно быть за ним. — Люди всех национальностей в этой стране будут любить и уважать друг друга, свободно трудиться и воспитывать новое поколение.

        — Даже те, кто и теперь еще приносит детей в жертву богам, сжигая их на кострах? — спросил Лимн.
 
        — Дикость какая! — пробормотал Кебалин.

        — Как сказать… Наши традиции им тоже могут показаться дикими, — возразил Гефестион, поправляя тлеющие угли костра.

        — Какие же это такие македонские традиции могут показаться дикими?

        — Например, наедаться, напиваться не в меру… голыми на арене состязаться, под бубны плясать — мало ли что еще может не понравиться!

        — Это несопоставимо, Гефестион! — Александр укоризненно посмотрел на друга. — Надо быть воистину преданным своей вере человеком, чтобы принести в жертву богу ребенка!

        — Да не преданность это, а фанатизм или страх, чувство овцы в напуганном волком стаде, — возразил Лимн горячо.

        Александра покоробило то, что Лимн — мальчишка, сопляк — осмелился перечить царю! Но странно: к своему удивлению, он вдруг почувствовал и нежность к этому парню, желание говорить, спорить с ним. В сущности, он и сам был таким же бескомпромиссным юношей пять лет назад, когда жил под опекой отца.
 
        — Что ж плохого в том, Лимн? Если люди, все как один, верят своему богу и своему царю? В этом как раз и проявляется воля небес. И при чем здесь стадное чувство?

        — Мой царь, ничего плохого в этом, конечно, нет, так все устроено. Но тогда на второй план отодвигается индивидуальность, человек перестает мыслить самостоятельно, ориентируясь на общепринятые взгляды, за которыми, как правило, стоит власть.

        — Скажи мне тогда, малыш, что толку от множества взглядов и множества мнений, являющих множество индивидуальностей? Если дать возможность их все выражать, то общий вектор развития будет нулевым.

        — Как! Мой царь, ты же сам хочешь создать государство свободы! Свобода смело выражать свое мнение — первая из свобод. Если кто-то не хочет приносить в жертву своего ребенка, он должен иметь возможность этого не делать, несмотря на традиции.

        В тоне его голоса звучали язвительные нотки. Удивительно! Мальчик этот, не стесняясь, задавал вопросы, на которые Александр порою сам не находил ответа. Лимн словно озвучивал былые сомнения царя, развеянные оракулом Аммона.
 
        — Успокойся, Лимн, за это мы и боремся, проливаем теперь кровь, чтобы никто больше не приносил в жертву своих детей! — сказал Александр, считая тему беседы исчерпанной.
 
        — Но очень трудно сломать традиции, даже если они и дикие, — не унимался юноша, продолжая разглядывать звездное небо.

        — Мне сказывали, — отозвался на разговор Никомах, — что многие в Финикии скрывают своих детей, прячут, не отдают в школы — там ведь проходят конкурсы на лучшего ученика, которого потом приносят в жертву тамошнему богу. Не позавидуешь! Лучше умереть в бою честно, чем быть умерщвленным, подобно овце. Мне кажется, что дикости такой можно противостоять лишь целой нацией. Такой, как македонская.
 
        — Оставьте свои идеи, — возразил Александр раздраженно. — Никто не может быть лучшим, будь он грек или финикиец. Также как мы не знаем: здесь истина, или там — на небе! Лучшими могут быть только избранные богом, независимо от того, где они родились и какой национальности. Такие, как я — Александр, царь македонский, а также Геракл, Патрокл, Ахилл, Одиссей — герои греческие… Нас совсем немного, кому боги вверяли судьбы мира и борьбу со злом. Обо мне и моих помощниках, то есть обо всех вас, также сложат легенды.
 
         Никто не возразил. Все преисполнились гордости, и только Лимн в тишине изрек:

         — Каждый злом считает то, что противоречит его морали. Так, финики, например, мнят македонцев варварами, а наши завоевания — нашествием. Мы же, напротив, персов варварами считаем. Выходит, дело в силе — кто сильнее, тот и прав!
 
        Александр посмотрел на Гефестиона. Едва заметное подергивание зардевшихся скул выдавало крайнее раздражение царского любимца. Решив избавить друга от приступа ревности, Александр приобнял его и прижал к себе.

        — Да, Лимн. Конечно, мы сильнее, — ответил он юному пажу.





6


        В лучах утреннего солнца древний Вавилон был прекрасен, как воин-победитель, чей ратный подвиг в веках не меркнет! Так казалось Гефестиону, следовавшему вдоль Евфрата с конным отрядом разведки. Он был зачарован представшим взору зрелищем. Дорога вела к воротам возвышавшегося на берегу реки сооружения, похожего на ступенчатую пирамиду, каких они уже немало повидали в Египте, но здесь все фасады были выложены светло-синими изразцами с золотыми фигурками животных и птиц. От ворот к востоку нескончаемой белой лентой тянулась стена, исчезая у самого горизонта. За этой стеной, вдали, поверх множества построек, виднелись еще одна стена, с частыми башенками, и громада дворца, увенчанная лазоревым портиком. Прямо по ходу, приблизительно в полутора десятках стадий, возвышались величественные золотые ворота внутреннего города. А вдали в потоке солнечных лучей виднелась воспетая еще Геродотом Вавилонская башня. Разрушенный персами в войнах с шумерами зиккурат* был и теперь великолепен! Вот она, загадочная столица Востока, грезившаяся царскому любимцу во снах, всего лишь два года назад казавшаяся ему столь недосягаемой и манящей! Вот он, завоеванный в сражениях центр мира, город народов! Вот будущая цитадель ойкумены!

        Между тем к общему приподнятому настроению Гефестиона, посланного Александром подготовить торжественное вступление македонцев в город, примешивались грусть и сомнения. Победоносный поход закончен. Что ждет их за этими стенами? Как сложится их жизнь дальше? Сохранит он свое привилегированное положение царского фаворита или будет отвергнут?
 
       С тех пор, как Александр сделал Лимна своим новым фаворитом, не находил себе покоя царский любимец. Нет, внешне в отношении Александра к Гефестиону ничего не изменилось. После кровопролитного сражения у Гавгамел, где армия Дария потерпела сокрушительное поражение, царь по-прежнему доверял другу свои помыслы, по-прежнему давал ему ответственные поручения. По-прежнему Гефестион хранил на своей груди драгоценный амулет Аммона — Александров камень. В сражениях и на марше он не снимал амулет никогда; кристалл будто врос в него, став частью тела. Но ни тяжелая битва, ни невзгоды похода не могли заглушить в Гефестионе ревнивой горечи. Александр теперь часто советуется с его бывшим прислужником, толмачом Лимном, и парень часто остается у царя в постели, ублажая его телесно и духовно. Гефестиону стало казаться, что зря он всегда подавлял в себе гордость, угождая царю. За собственную глупую выходку с коленопреклонением на стадионе в Марафе ему уже было мучительно стыдно. Если бы он порою вел себя по отношению к Александру жестче, то у него было бы больше шансов остаться первым среди царских любимцев. С другой стороны, рассуждал Гефестион, хорошо знавший независимый, упрямый характер Александра, перечить ему постоянно как раз означало стать первым кандидатом на лишение царского доверия.
 
       Поэтому по прибытии в Вавилон он решал главные для себя задачи: как разместить Александра, разместиться самому, не упуская царя из виду, и как избавиться от возникшего соперничества с Лимном. В пути, кроме Пердикки, которого Александр дал ему в помощь для командования дивизией, церемониймейстера Хареса и гвардейцев охраны, его сопровождал некий Усама, посланник Мазея — полководца, сдавшего город македонской армии.

       — Армия вступит в город через эти северные ворота, здесь вас будет ждать владыка Мазей. Он вручит вам подарки и символические ключи от крепости, — говорил, подъезжая к воротам, Усама. Будничный тон, которым достаточно внятно произносил греческие слова этот немолодой длиннобородый человек в зеленом тюрбане и неудобном для верховой езды широком платье, никак не соответствовал значимости момента: словно предстояло не принять армию освободителей, а передать новому хозяину содержимое какого-нибудь винного амбара.
 
       Гефестион с интересом разглядывал крепостные сооружения. Глубокий ров окружал крепость, широкий мост был вымощен каменными плитами, на каждой из них красовался замысловатый вензель. Тот же вензель, но в виде барельефа можно было различить в насыщенном золотом узоре массивных врат, покрытых голубой глазурью. Тот, кто строил эту крепость, наверняка был уверен, что роскошь отделки фасадов не будет испепелена врагом.

       Похожий на египетскую пирамиду, голубой дворец возвышался на обширном высоком плато сразу же за воротами.
 
       — Что это за изображения на плитах? — спросил Гефестион, когда, оставив коней на дороге, они поднимались по лестнице к дворцу.
 
       — Гербы Навуходоносора, шумерского царя, — отвечал Усама. — Это при нем построено. Дарий ничего здесь не менял, даже гербы на стенах.

       — Вы предлагаете здесь разместить царский двор?

       — Этот северный дворец служил летней резиденцией еще Навуходоносору, — методично говорил Усама. — Царь Дарий не проживал здесь, но помещения подготовлены к приему нового хозяина.

       Доверять Мазею было опасно, хитрый перс мог завлечь македонскую армию в крепость, как в ловушку. По совести Гефестион не разделял эйфории Александра от победы при Гавгамелах — слишком уж везло македонцам в походе и в бою. Поведение Мазея, сдававшего пядь за пядью земли персидские, предательство Дария вызывали у него подозрение: персы могли действовать так для отвода глаз, собирая силы для ответного удара. Теперь Гефестион с удовлетворением отмечал — об этом не знал пока еще никто, лишь перед самым его отъездом они с Александром пришли к согласию, — что большая часть македонского войска в Вавилон входить не будет, а, разбившись на несколько частей, раскинет лагерь по периметру города. В крепость вместе с Александром войдут лишь полк гипаспистов*, полк гипотоксотов и конная гвардия, остальные же войска на первых порах будут поддерживать боевую готовность за ее стенами вплоть до специального приказа.
 
       Великой бестактностью побежденных был отмечен прием посла царя македонского Александра: Мазей со своим окружением стоял в глубине обширного зала под малахитовой колоннадой, не сделав ни шага ему навстречу!
 
       — Где Дарий, Мазей, почему он не встречает нас?! — воскликнул Гефестион без приветствия, врываясь в зал в сопровождении гвардейцев охраны.

       — О, господин! Дарий бежал, мы не можем найти его! — обезображенное шрамом лицо Мазея вытянулось, в глазах появилась тревога.
 
       — Вот как? У нас совсем другие данные. Известно нам, что Дарий скрывается именно в стенах Вавилона, — напирал Гефестион, решив для верности испытать персов. — Если мы найдем его здесь, ты лишишься своей головы, Мазей!
 
       С этими словами он вручил вавилонскому наместнику свиток с посланием от Александра, в котором также содержалось требование выдать македонцам Дария.
 
       Прочитав послание, Мазей наконец выступил навстречу Гефестиону, склонил перед ним свою голову и тихо заговорил по-персидски. Усама переводил:
 
       — Ты можешь казнить меня, господин, но я действительно не знаю, где Дарий. Этого никто здесь не знает — ни жители города, ни воины гарнизона, ни жены его в гареме, ни мать его. Можешь зайти в гарем, и если ты не поверишь его матери Дарии, его дочери Роксане, то не поверишь самому себе… Они в безутешном горе скорбят о великом царе, считая его мертвым. Твое войско может размещаться в городе по дворам… Никто вас не тронет, ибо люди считают войну проигранной, они устали от череды мобилизаций, объявленных Дарием, и хотят покоя.
 
       Глядя на склоненную перед ним фигуру Мазея, его бритый череп, Гефестион вдруг почувствовал, что искренним и достойным было поведение персидского полководца, однако и вида не подал.

       — Хорошо, Мазей. Показывай мне крепость, однако помни, чем ты рискуешь. Через несколько дней сюда войдет войско Александра!

       …Пердикка построил войска на площади перед дворцом — впереди пехота, за ней конница. Ила гвардейцев, сверкая доспехами, расположилась отдельно, возле лестницы. Когда Гефестион вышел на дворцовое крыльцо вместе с Мазеем, воины салютовали им по-новому: принятым на войсковом собрании приветствием «Слава Александру, царю всей Азии!».
 
       Каждый раз перед публичным выступлением Гефестион испытывал странное волнение. Сам себе он не мог объяснить, почему это волнение приходит к нему не перед битвой, не в полном неожиданных опасностей походе, а только перед выступлением на публике, будь то солдаты родной армии или жители чужих поселений. Обычно он предпочитал действовать исподволь, скрытно, являясь тенью Александра, исполнителем его воли. Поэтому лишь состоянием острой необходимости донести до широких масс смысл идей и приказов он мог объяснить мобилизующую силу своих всегда взволнованных и кратких речей.
 
       — Воины! — обратился он к полкам. — Персы отдают нам свой город. Командирам подразделений приказываю: разместить всех по дворам! Гвардейцы пойдут со мною в крепость. Будьте достойны великой победы славного войска македонского при Гавгамелах! На вашу долю выпала великая честь: вы станете участниками триумфального вступления царя Александра Великого и его доблестной армии в Вавилон. Столицей своего государства избрал наш любимый царь этот древний и богатый город, ибо он велик и неприступен. Отсюда пойдет новая жизнь! Здесь будут рождаться мирные дела! Быть может, мне и не стоит говорить вам об этом, но я скажу… Любое мародерство будет наказано публично на войсковом собрании! И лучше будет, если каждый из вас встретит победу над персидским царем Дарием во всеоружии своего духовного и физического здоровья, готовым к новым свершениям и подвигам!
 
       Вечером Гефестион написал Александру: «…Такого великолепия я не видел нигде, даже в Египте. Мазей открыл мне подвалы, где на каждом пекисе площади столько золота и драгоценных камней, что они кажутся мусором. Из двух дворцов более вместителен и роскошен южный, находящийся внутри города за воротами в крепости. Эти ворота носят имя богини Иштар, богини плодородия. Ее изображения здесь повсюду в виде каменных и золотых статуэток, внешне они напоминают фаллос. Должно быть, это свидетельствует о вольности здешних нравов, которые сродни будут македонским. Расположенный на высоком плато дворец объединяет в себе восемь дворов. К одному из них примыкает целый корпус с большим парадным залом, а к другому, где разместились апартаменты и доставленный по твоему приказу гарем Дария, так называемые сады Семирамиды, высаженные как будто на террасах вдоль Дороги процессий. Пройдясь по садам, я много дивился тому, как деревья и кустарники растут на весу, друг над другом. Мать Дария кинулась мне в ноги, будто я царь македонский, молила вернуть ей сына. Я поднял ее с земли и объяснил, что я не царь. Она и дочери Дария, с тех пор как Парменион водворил их в вавилонский дворец, по-прежнему в тревоге за судьбу бывшего властителя. Чувствуется, что их горе искренно. На всякий случай я послал Пердикку с отрядом в пятьсот гвардейцев обыскать городские закоулки — безрезультатно. Население по своему составу многонационально, есть здесь и греки. Никто не чинит нам никаких препятствий. Если бы Дарий и прятался здесь, то его бы выдали. Харес присмотрел для твоего размещения южный дворец и готовит церемонию торжественной встречи. Ты волен только дату назначить».
 
        Он хотел было отметить в письме, что сам занял в южном дворце флигель рядом с гаремом и парадным залом, но решил этого не делать, поскольку Харес его желание воспринял как должное и никакого конфликта не предвиделось.
 
        Каково же было его удивление, когда на следующий день с ответным посланием от Александра явился Лимн!

        — Тебе депеша, Гефестион, от Александра.

        Гефестиону показалось, будто юноша обрел внешний лоск и значимость от сопричастности к великим делам теперешнего, царственного своего обожателя. «Так говорил бы равный равному! — промелькнуло в голове любимца царя, прежде чем он взял в руки свиток. — Подумать только, а ведь еще и двух месяцев не прошло с тех пор, когда этот сопляк почтительно величал его наставником!» Душа Гефестиона рвалась на части; поразительно, но он вдруг почувствовал еще большую привязанность к этому молодому человеку, его тонкому и нежному облику, искреннему и острому уму, к простоте и естественности в общении со всеми, независимо от рангов и званий. И от того, что он никак не может выпутаться из любовных сетей Лимна, настроение Гефестиона испортилось окончательно.

        — Передай царю, что в назначенный им день все будет готово, — сухо произнес он, прочитав послание. — Я сам с отрядом гвардейцев встречу его в пути и в город введу.
 
        — Хорошо.

        Лимн почтительно наклонил голову, повернулся и пошел прочь из апартаментов. Чужой и близкий одновременно.
 
        Лютую ненависть к самому себе испытал Гефестион, окликнув его:
 
        — Стой! Вернись, Лимн, это еще не все! — Гефестиону следовало срочно придумать, какое бы поручение дать бывшему своему другу, чтоб оправдать проявленную вдруг слабость. Он взял со стола золотую статуэтку богини Иштар и протянул ее юноше. — Передай царю вот это.
 
        Ему хотелось обнять Лимна, прижать к себе и поцеловать. Но он этого не сделал, а только подумал, что приложит все усилия, чтоб удалить парня из окружения Александра.


        Через неделю македонское войско входило в город.
 
        Гефестион выехал царю навстречу на роскошной золотой колеснице, которую Харес откопал во дворце у Дария; солдаты привели ее в порядок, смазали, очистили от слоя пыли, и она ярко сияла на солнце.

        Александр выглядел устало.
 
        — А это зачем? — раздраженно спросил он, глядя на повозку. — Я верхом поеду. На этом рыдване ты сам езжай.
 
        — Алекс, колесница отделана чистым золотом. Это тысячная доля того, что хранится в сокровищнице Дария, — попытался убедить его Гефестион. — И потом, Харес прав: народ должен видеть, на чьей колеснице въезжает победитель!

        Александр будто бы прислушался, стал осматривать повозку, поправлять конную упряжь. Затем он поднялся на платформу, взял в руки вожжи.

        — Ладно. Если это так важно, поедем вместе, — решил он, — только Буцефала пусть рядом ведут.

        — Чем ты так озадачен, мой царь, что даже канун триумфа и вид золота тебя не радуют? — спросил Гефестион, придавая своему голосу доверительно-шутливый тон, когда они остались наедине.
 
        — Можешь ли ты себе представить, Гефес, — отвечал Александр, — вчера вечером Каллисфен привел ко мне восточного географа. Тот развернул передо мною карты… и утверждает, что мир устроен совсем по-другому, не так, как мы это себе представляем.
 
        — Что ты имеешь в виду?

        — Идем.

        Они прошли в палатку. Александр достал из сундука с документами лежащий сверху свиток — карту.

        — Этот географ утверждает, что река Инд не вытекает из Гирканского* моря, а берет свое начало в горах Тибета. И не сливается с Нилом, а впадает в океан. Здесь так и обозначено. Видишь? А за Индом лежит огромная страна, о которой мы и не подозревали. Эта страна размером больше Персии, и народов в ней не меньше.

        Гефестион посмотрел на карту, стараясь казаться как можно более внимательным.

        — Что же тебя так сильно огорчает, Алекс?
 
        — Как ты не понимаешь! — завелся Македонский, — Еще вчера мы думали о конце похода. Теперь оказывается, что думать об этом рано!
 
        Только теперь Гефестион понял причину плохого настроения царя. Предстояли новые испытания для македонского войска, готового уже в Вавилоне отпраздновать победу и начать новую жизнь: не об этом ли толковал Александр воинам на каждом войсковом собрании? Не этими ли обещаниями жили любящие его сердца солдат и командиров? Не эти ли слова повторяли за ним соратники? Да и сам он, царский любимец, недавно заявлял об этом полкам авангарда! Получалось, что все они говорили воинам неправду!

        — Послушай, Алекс, быть может, этот географ специально подослан Дарием, чтобы ввести нас в заблуждение? — попытался обнадежить себя и царя Гефестион.

        Александр взглянул на него насмешливо:

        — Хорошо быть подозрительным, Гефес, но не до такой же степени! У меня нет оснований сомневаться в правдивости высказываний этого географа. Он снабжал Гарпала картами для разведки и ни разу не подвел нас, ни разу не ошибся. Беседуя с ним, я чувствовал себя неловко из-за своей неосведомленности в географии Востока…
 
        Македонский прошелся по палатке, оглядывая собранные к отъезду вещи, а затем произнес:

        — Зевс посылает нам новые испытания, Гефестион! Что ж, пусть будет так. Мы ведь с тобой справимся, правда?

        — Справимся, мой царь! — рад был служить Александру его любимец.

        — Поди прикажи Кебалину от моего имени, чтобы трубил построение. Мы с тобой на колеснице движемся в авангард. Буцефала моего гвардейцы охраны пусть за нами ведут. Евмену скажи, чтобы зашел сюда: я дам распоряжения об эвакуации царского обоза.


        Вскоре тронулись в путь. Колесница золотой стрелой промчалась вдоль всего строя, вызывая в полках восторг и восхищение. Дружное ура катилось по войскам им вслед. Рядом с Александром Гефестион снова был счастлив, вновь к нему вернулась вера в собственную необходимость и значимость. Все нехорошее, темное, злобное было им забыто: и недавние тревоги об утрате царского доверия, и подступающие к горлу комком неприятные чувства ревности, ненужности, заброшенности, все вышиб из его головы ветер этой бешеной скачки!
 
        Авангард армии под командованием Краттера догнали неподалеку от северных ворот, в пригороде. Здесь жителям ближайших поселений во всем великолепии являлись мощь македонского оружия, выучка македонских полков, стать македонских воинов! Преодолев страх перед этой грозной силой, люди спешили к дороге приветствовать армию цветами и красочными лентами. Многие выполняли обряд проскинезы, завидев издали запряженный четверкой лошадей царский экипаж.
 
        Обогнав конный отряд Краттера, Гефестион остановил колесницу.
 
        — Алекс, там, у ворот Иштар, нас ждет Мазей, — негромко сообщил он царю. — Ты примешь от него символический ключ от города. Затем по Дороге процессий мы отправимся к южному дворцу. Там Харес подготовил большой прием по случаю твоего воцарения.

        — Хорошо, — отвечал казавшийся довольным Александр, — Давай, как мы с тобой и договаривались, проведем сейчас с Краттером короткий совет по поводу размещения войск в городе.

        Когда, передав вожжи гвардейцам охраны, Гефестион первым ступил на землю, из толпы встречающих к нему в ноги кинулась одетая в светлое женщина и заголосила на греческом:

        — Мой царь! Я потеряла на войне мужа и двух сыновей! Дарий назначил мне денежное пособие. Сатрапы* украли его! Вели выплатить!

        Гефестион растерялся, как и тогда, когда мать Дария приняла его за царя. Теперь же Александр пришел ему на помощь, поднял женщину с земли, снял с пояса кинжал, ножны и рукоять которого были сделаны из золота и украшены драгоценными камнями.

        — Я Александр, царь македонский. Вот возьми это, женщина. Тебе хватит здесь на десять пособий!

        Тут же нашлось еще с десяток желающих пасть царю в ноги. Гвардейцы оттеснили толпу щитами.
 
        — Лимн! — позвал Александр, обернувшись к своему окружению. — Что они все хотят? Их просьбы все перепиши и Евмену передай, чтоб позже мне доложил.
 
        Затем царь взял Гефестиона за плечо и отвел в сторону.
 
        — Тебя, Гефес, я попрошу вот что сделать: опиши Аристотелю этот случай в письме, но чтобы выходило так, будто я сам присутствовал, когда мать Дария перепутала тебя со мной. Вот как сейчас это случилось, но вместо кинжала в подарок — мое великодушие… Понимаешь? Дашь мне прочесть, а отправишь письмо через Каллисфена. Я хочу, чтобы в истории так осталось…
 
        Тем временем появился Краттер, которому дано было указание провести войско по Дороге процессий через весь город. На площади перед южным дворцом планировалось организовать построение, после чего полки, дислоцирующиеся за пределами города, должны были его покинуть через ворота богини земли Ураш и разбить лагерь вдоль крепостных стен.




7


       Все шло хорошо, и Александр оставался доволен церемонией встречи, настроением жителей Вавилона, радостно приветствовавших своего нового повелителя и его воинов, а главным образом тем, что, увидев воочию захваченную казну Дария, впервые за три года завоеваний — период военных удач — он перестал наконец испытывать финансовые затруднения. Сокровища Дария казались ослепительными, безмерными и неподдающимися никакому подсчету. Тем не менее он поручил Гарпалу описать содержимое подземелий — все, до последней монеты. Сумма получалась внушительной, в сотню раз превышающей казну родной Македонии!

       Добытое долгими тремя годами похода в трудностях и лишениях ценой нескольких кровавых битв богатство вскружило Александру голову. Роскошный прием во дворце по случаю вхождения войск в город стал нескончаемым торжеством, на котором ему присягнуло все бывшее окружение Дария во главе с Мазеем. Пир продолжался больше недели. Перед Александром представали то полководцы, то фокусники, то сатрапы, то дрессировщики зверей, то жены бывшего персидского владыки — красавицы демонстрировали ему свое мастерство в пении, танцах, вышивании и игре на музыкальных инструментах. В нескончаемой череде царских обязанностей и развлечений, бывая чаще пьяным, чем трезвым, Александр понимал главным образом то, что именно он теперь является единоличным властителем Азии и именно его слово способно изменить что-либо в ойкумене, ибо это он делами своими завоевал свой непререкаемый авторитет сына Зевса-Аммона!
 
       В эти дни Александру думалось, что все его окружение также ежедневно должно осознавать свою причастность к владычеству в Азии и что теперь уже все они не просто выходцы из Македонии, а представители единой нации в создаваемом им государстве. Поскольку народы должны постепенно перенимать друг у друга обычаи, для начала он приказал своим придворным переодеться в персидское платье; и сам, подражая вельможам Дария, облачился в шитый золотой нитью восточный халат, украсил пальцы перстнями, а запястья — браслетами.

       Мазей явно старался для нового властителя Азии, выполняя каждое его пожелание — от смены жестких подушек на диванах до подготовки доклада на военном совете. Теперь персидский военачальник виделся царю инициативным, смелым и порядочным подчиненным, и Македонский воздал ему должное, назначив главой Вавилона. Александру представлялось, поскольку народы с радостью принимают его правление, раздавая должности на завоеванных территориях, не стоит часто поступаться соратниками, лучше оставлять на местах присягнувших ему чиновников или жаловать местным сатрапам другие государственные посты.

       Дни и ночи Александр проводил со своими приближенными — Гефестионом, Лимном, Гарпалом, Пердиккой и Краттером в роскошном южном дворце. Приказы и распоряжения он часто отдавал теперь прямо с постели, с похмелья, сознавая, что Евмен и Харес все равно расшифруют его обрывочные высказывания, допишут корявые фразы и выполнят нелепые поручения. Но даже в этом узком кругу лиц, которых он к себе допускал вне царского протокола, только Гефестион мог знать, отчего Александр сильно пьян и избегает гарема: он просто боялся обнаружить свою мужскую слабость перед пышногрудыми красавицами, которых Мазей постоянно ему навязывал. Сказываться пьяным выглядело правдивей для окружающих. К себе же в постель он допускал лишь Лимна или Гефестиона, а то и обоих вместе и тешился с ними до раннего утра. Одной любви ему не хватало, для уверенности в себе нужно было, чтобы его любили больше обычного.

       — Так дальше продолжаться не может. Ты же совсем не просыхаешь! Возьми себя в руки! — отчитал его однажды утром Гефестион.
 
       Это была правда. Александр приподнялся на локтях, стал, щурясь, оглядывать опочивальню, с трудом сознавая, почему это не походная палатка, а дворцовые хоромы. Гефестион был рядом, и на шее у него сверкал красно-зеленый фетиш Аммона.
 
       — Почему ты сердишься, Гефес? — прохрипел он в ответ. — Разве мы не отдыхаем и развлекаемся теперь, раз боги дарят нам это время?

       — Я сержусь оттого, что ты проявляешь перед всеми нами свою слабость к Дионису*, который одолевает тебя. Зевс создал тебя сильным, не ты был рожден недоношенным слабаком!

       — Зачем я вам всем нужен?! Оставьте меня в покое, хотя бы на время…

       Гефестион принялся трясти его за плечи, приговаривая:

       — Очнись же, Алекс! Ты избран богом и ты должен нести это бремя. Ведь ты совсем недавно мне говорил, что мы должны справиться с задачами, которые Зевс нам доверил. Так справься же прежде со своим пьянством! И прекрати мне врать, что ты пьешь от безделья. Не от этого ты пьешь!

       — Так от чего же?
 
       — Ты избегаешь общества Роксаны, дочери Дария, его матери, гарема, вообще женщин. Между тем еще в Марафе ты мне предлагал… сам знаешь, что ты мне предлагал… Что случилось с тобою? Почему?..
 
       Гефестион, как всегда, знал, в какое время и что нужно говорить. По-детски торопливая речь выдавала в нем неподдельную обеспокоенность. «Кто же из нас смелее в делах альковных? Неужели Гефестион?» — подумал не терпящий ни в чем поражений Александр.

       — Хорошо. Зови Роксану, попробуем, — внезапно решил он, стараясь стряхнуть с себя похмелье.

       — Когда?

       — Сейчас и попробуем! Кебалин! Пригласи к нам на беседу Роксану, дочь Дария, и принеси нам чего-нибудь отрезвляющего!

       После неудачи с Барсиной Александру было все равно, в чьей утробе зачать наследника. Для этого могла бы подойти любая женщина из родни или гарема бывшего властителя Персии. Однако и в этом акте он хотел найти символический смысл для достижения своей цели — создания на завоеванных территориях единой нации, одного народа.
 
       Во внешности Роксаны не было ничего особенного — ни единой черты, которая могла бы привлечь царя. Не наблюдалось в старшей дочери Дария ни острого ума, ни складной риторики, ни простого умения поддержать разговор, ни способности прельстить мужчин изысканными манерами. К тому же она плохо знала греческий язык. Но из всех женщин, окружавших поверженного владыку, лишь эта двадцатилетняя полноватая дурнушка с орлиным носом и горящими от потаенных желаний глазами, только она одна годилась ему в жены по возрасту и происхождению. Ее он должен был избрать своею женой, чтобы подать пример народам в кровосмешении.

       Ничего не получилось. Роксана, нисколько не смутившись, обнажила перед молодыми людьми свое гладкое лоно и развлекала, как могла. Вид ее аморфной плоти сильно проигрывал рядом с мужской статью Гефестиона, неизменно возбуждавшей в Александре страстное влечение. Тем не менее, овладев надолго Роксаной, как ни старался, он не смог извергнуть в нее семя, что, впрочем, с успехом совершил царский любимец. Наблюдая со стороны однообразность постельного аллюра, где Гефестион выступал наездником, Александр вдруг ясно осознал, что эта серия конвульсивных движений, похожих на гимнастику, в его понимании никогда не могла именоваться любовью. Смешно ревновать кого бы то ни было в таких состязаниях. «Будь, что будет! — подумал он. — Сын Гефестиона тоже его, царский, сын, коль зачат в одной постели. Он и станет наследником!»

       Персидская царевна, кажется, не поняла ничего во взаимоотношениях молодых людей и покинула покои царя удовлетворенной, спросив разрешения еще раз вернуться.



       После пышных торжеств и обильных возлияний Александр любил гулять в садах Семирамиды, бродить по просторным террасам, восходя к ним широкими маршами лестниц, разглядывать венчавших массивные колоннады фантастических каменных чудищ, сурово взиравших со своих высот на башню Этеменанки — обиталище шумерского бога Мардука. Была уже середина осени, и сады благоухали спелыми грушами и яблоками, под ногами шуршали опавшие листья, а высаженные аллеями пальмы легким постукиванием своих ветвей радушно приветствовали ветры с Евфрата. И казалось ему порою, что не было ни тяжелых битв, ни опасных походов, а яркими солнечными днями, ночами под безмолвным покровом мерцающих звезд всегда и везде вершилось это сказочное великолепие Востока.
 
       Он редко кого брал с собой на такие прогулки, разве что Лимна, общение с которым часто наводило его на хорошие мысли, и он принимал удачные решения. Александру хотелось побыть одному, поразмышлять о ходе кампании, о будущем ойкумены, о неотложных делах. Впереди, на юго-востоке, были еще персидские города — Сузы и Персеполь. Мазей рассказывал, что в мирное время Дарий никогда не жил на одном месте дольше года, его двор постоянно кочевал. По словам Мазея, одна другой краше были столицы царства Персидского и сокровища Вавилона — только часть сокровищ бывшего правителя Азии. Персы высказывали предположение, что Дарий скрывается в Экбатанах, на северо-западе, поэтому именно туда и следовало направить главные силы македонской армии, чтобы покончить наконец с этим средоточием зла. Кроме того, со дня на день Александр ждал из Македонии подкрепления во главе с Аминтой, ведшим к Вавилону еще пятнадцать тысяч войска, которое надо было разделить, направив часть полков прямиком в Сузы.
 
       Он намерен был сделать в Вавилоне жертвоприношение, и место ему виделось подходящее — Вавилонская башня, в которой теперь Зевс—Аммон стал владыкой. Башня была полуразрушена, ее следовало привести в порядок, разобрать завалы из кирпича и глины, укрепить ветхие перекрытия и поставить в сохранившемся зале на третьем ярусе статую Аммона, которую он возил в своем обозе. На приготовления хватило бы месяца — как раз к концу осени, когда он запланировал двинуть войска к Сузам и Персеполю. Теперь в создаваемом им государстве, объединявшем различные вероисповедания, должен был быть один бог — Зевс—Аммон, который произвел на свет и благословил Александра на создание ойкумены. В этом государстве все должны были признать божественное происхождение Македонского, власть должна была быть непререкаемой, богоподобной. В условиях Востока следовало бы предпринять более настойчивые попытки повсеместного исполнения обряда проскинезы, падения на колени перед царем, ибо нет ничего действенней для закрепления в сознании граждан трепетного уважения к высшей воле, чем это простое движение мышц.

       — А ты знаешь, мой царь и наставник, какие легенды ходят в городе о здешних постройках? — обратился к нему Лимн однажды, когда они прогуливались по пальмовой аллее.
 
       — Нет, не знаю. А что?

       — Просто интересно, мой царь. Вот, к примеру, о садах Семирамиды... Рассказать? Ассирийская богиня Деркето связалась с простолюдином и родила от него дочь — Семирамиду. Устыдившись своего поступка, богиня умертвила любовника, а Семирамиду грудным ребенком выбросила вот здесь, в овраг. Семирамиду вскормили голуби, обитавшие на этих склонах. Когда Семирамида выросла, за красоту, смелость и сообразительность ее полюбил царский военачальник Оансис, который никогда с ней не расставался и даже брал с собой в походы. Сражаясь наравне с воинами, Семирамида ничего не боялась. Однажды при штурме крепости она водрузила флаг победы на самую высокую башню. Тогда ее заметил ассирийский царь Нин. Он был поражен смелостью и красотой Семирамиды и взял ее себе в жены, сделав царицей. Военачальник Оансис не смог противиться своему владыке, затосковал и умер от разлуки с возлюбленной. А вслед за ним умер и царь Нин, оставив царство в наследство Семирамиде, ибо сын от нее был еще малолетним. Обладая умом, смелостью и богатством, царица Семирамида решила преумножить свое царство. В память о царе Нине она основала город Вавилон, на постройку которого привлекла лучших архитекторов, по ее приказу были построены дворцы, храмы, мост через Евфрат и эти висячие сады. Затем она покорила Ливию, Египет и стала готовиться к походу в Аравию. Но не суждено было сбыться этому походу: оракул предсказал ей скорую кончину. Действительно, вернувшись в Вавилон, она узнала о заговоре против нее ее собственного сына Ниния! Тогда она добровольно уступила ему престол, а сама решила покончить с собой, бросившись с верхней террасы висячих садов. Она пошла вон на ту террасу, где сейчас каменные сфинксы, спрыгнула оттуда вниз и превратилась в голубицу.
 
       — Странные, однако, нравы у местных богов: сначала они совершают поступки, а потом их стыдятся, — пошутил Александр, внимательно выслушав рассказ.
 
       — А мне кажется, что богиня Деркето поступила так нарочно, чтобы испытать Семирамиду в жизни. И это она превратила Семирамиду в голубицу в знак благодарности за ее заслуги.

       — Нет, Лимн. В знак благодарности боги не превращают своих детей в птиц, а дают им власть и средства на преобразование мира, — возразил Александр.

       — Напротив, мой царь и наставник, богатство закрепощает царственных особ. Власть всегда обременительна. Здесь же как раз богиня освободила Семирамиду, подарив ей свободу летящей птицы! Что может быть прекрасней свободы? Она и есть подлинная власть!
 
       Александру вновь подумалось, как же не соответствует простецкая внешность этого молодого парня его высказываниям! Оброненные между прочим фразы, словно афоризмы, вылетали из уст идущего рядом щуплого юноши, делящегося с ним откровеньями божества! Действительно, вот получил царь Македонский то, что хотел, достиг желаемого — власти над Азией, так что же дальше? Достиг ли он при этом свободы? Нет! Наоборот, явилось множество проблем, и главная из них — как устроить государство, организовать в нем управление и кому наследовать престол — оставалась нерешенной. Но сначала следовало бы покончить с Дарием, а затем уж решаться на завоевание Индии — страны, о которой ему поведал персидский географ Стилка.
 
       — А знаешь, мой царь и наставник, что говорят в городе о Вавилонской башне? — продолжал тем временем Лимн, вскакивая на одну из каменных скамей, которых множество было выставлено вдоль пальмовой аллеи. — Будто бы в древности все люди на Земле говорили на одном языке, между ними было полное взаимопонимание. И после Всемирного потопа тоже так было. А еврейский царь Нимрод, потомок Ноя, стал всех убеждать, будто это не Бог спас человечество, а царь Ной, построивший ковчег. Основываясь на этом умозаключении, Нимрод говорил, что не следует во всем доверяться Богу, надо положиться на его, Нимрода, царскую мудрость и доблесть. Он пообещал людям защитить их от нового потопа, если они отрекутся от Бога, а ему поверят. Он убедил всех людей, что вера в Бога — это позорное рабство, надо взяться за постройку высоченной башни, какой еще не было в мире, чтобы в случае потопа самим, без Божественной помощи, спасаться на этой башне. Отрекшись от Бога, люди взялись за дело. В строительстве башни участвовало два миллиона человек, и вскоре невиданных размеров сооружение вознеслось до небес. Разгневанный такой дерзостью, бог Яхве решил проучить людей. Он лишил их единого языка, наслал между ними распри и рассеял по всей Земле. С тех пор люди говорят на разных языках, лишены взаимопонимания и постоянно разрушают башню, несмотря на прочность строительных материалов, из которых она создана.

       — Скажи, Лимн, слово «Вавилон» что-нибудь означает?
 
       — В переводе с шумерского, мне кажется, что-то вроде смешения или смешивать, намешивать, перемешивать…

       — Да… Должно быть, потому, что смешалось множество наций в Вавилоне…

       Александр ступил на скамью и встал рядом с Лимном — здесь было все хорошо видно в лучах заката. Вдали, доминируя над городом, его дворцами, домами, улицами и садами, неуклюжей громадой возвышался вавилонский зиккурат. Вероятно, во времена Геродота это сооружение выглядело совсем не так, и греческий историк составил почти восторженное описание, назвав его чудом. А теперь западный склон сооружения с вершины до основания во многих местах осыпался, обнажив ячейки внутренних перекрытий, отчего она издали напоминала разоренное осиное гнездо гигантских размеров. Несколько лет, а то и десятилетий потребуется, чтобы восстановить утраченную гордость Вавилонской башни, полком солдат быстро не справиться. «И все же, — подумал он, — если эта развалина — символ бога, то не самый лучший и не столь совершенный, как кристалл, подаренный ему Аммоном...»
 
       — И когда, пронзаемый стрелой, задрожит мираж моих пустынь, вспыхнешь ты холодною звездой, горькой, как персидская полынь… — стал декламировать в тиши Лимн, вглядываясь в вечернее небо.

       — Что это за стихи?

       — Так, мой царь, стихи явились…

И когда, пронзаемый стрелой,
Задрожит мираж моих пустынь,
Вспыхнешь ты холодною звездой,
Горькой, как персидская полынь.
Боги, над печатями склонясь,
Сосчитают их, и я умру...
Не настало время, что ты, князь,
Это только искры на ветру...
Это только крики воронья —
В ранний срок торжественный эскорт.
Не легла еще печать твоя
И сургуч еще, как камень, тверд.
Сбит прицел кочующей ордой,
Ох, как не хватает мне огня, —
Полыхнуло б небо и звезда
Дымная упала на меня.*

       — О каких это печатях идет речь в твоих стихах?

       — Мне приснился странный сон, Александр, — Лимн именно так и назвал царя, по-дружески, вопреки обыкновению обращаться к нему уважительно. — Будто бы есть трактат, с начала мира все объясняющий. Но он опечатан семью печатями, и никто не может эти печати вскрыть. Все боятся, а я не боюсь. Беру этот трактат и вскрываю первую из печатей. И является всадник на белом коне. Всадник — это ты, Александр. У тебя на голове венец, а в руках лук, стрелой заряженный. Являешься ты явно с целью победить. Я тянусь вскрыть вторую печать, однако мне мешает какое-то странное чувство, будто я уже не я, а маленький белый барашек с перерезанным горлом, каких на жертвенник кладут… Боли нет… и кровь тут, и нет у меня уже сил вторую печать вскрыть. И я проснулся… После мне вдруг стихи явились, я записал их на пергамент, — Лимн достал из-за пазухи свиток и протянул его Александру. — Может, не стоит, мой царь и наставник, делать жертвоприношения в храме неба и земли — башне Этеменанки? Примета нехорошая…
 
       Бурю гнева вызвали в душе Македонского стихи Лимна: образ поверженного царя Персии вновь замаячил среди бледных строчек. Это он, Дарий, как черная тень, витает над ним, его окружением, его армией, вкладывая в уста близких ему людей крамолу! Несомненно, это он, насмехаясь, дает оценки его кампании — «в ранний срок торжественный эскорт»… Это он  стремится поколебать его, царскую, волю!
Однако Александр сдержался.

       — Выбрось эти стихи, — тихо сказал он, возвращая юноше свиток. — А насчет жертвенного места я подумаю.


       Дарий, которого он едва успел рассмотреть среди битвы в потоках крови в самом центре человеческой мясорубки, Дарий, которого хотел догнать и свалить в сражении при Гавгамелах, но пришлось вернуться с отрядом на помощь окруженному персами Пармениону, Дарий в силу своей трусости (или хитрости!) покинувший Экбатаны так же внезапно, как и свои столицы,— Дарий был неуловим. Разведка приносила противоречивые данные: то обоз бывшего царя видели где-то между Сузами и Персеполем, то он двинулся из Экбатан на северо-восток Мидии, то будто бы Дарий собирает силы для новой битвы и для этого объявил новую мобилизацию, то, напротив, его окружение давно ему изменило и он в одиночестве кочует по северо-востоку Персии, тщетно пытаясь собрать войско из племен кочевников. Все эти сводки, как и сам Дарий, выглядевший в них трусом и подлецом, приводили Александра в ярость.
 
       Он понимал, что, пока Дарий жив, война не завершена. Не будет на Востоке его власть безграничной, а значит, не будет выполнена возложенная на них с Гефестионом божественная миссия, несбыточными останутся все их мечты о возрождении справедливого и гуманного государства, существовавшего, должно быть, на Земле до Всемирного потопа и построения Вавилонской башни!
 




       В Сузах Александр организовал пропагандистскую акцию — он принял послов на троне древней династии Ахеменидов, к которой принадлежал Дарий. Церемония проходила в величественном, белом, как снежные вершины, устланном красными коврами тронном зале роскошного мраморного дворца. Харес, как всегда, постарался в оформлении помещения, расставив повсюду чаши с божественным огнем, вывесив между колоннами гербы рода Аргеадов, а над троном — большую портьеру с головой Зевса. Шитый золотом халат поверженного царя, в котором Александр водрузился на трон, египетский медальон с изображением бога Аммона на золотой цепи, висящий у него на шее, должны были свидетельствовать о единстве божественной власти Востока и Запада, а непокрытая голова нового владыки — о его мирных намерениях.

       Александру по очереди представляли вновь назначенных наместников и послов: Фригии, Лидии, Карии, Египта, Ливана, Финикии, Бактрии, Греции, Спарты, Мидии... Азиаты, все как один, приблизившись к трону, кидались владыке в ноги; европейцы приветствовали его стоя, величая царем всей Азии. Прибывший из Мемфиса товарищ юности Птолемей в египетских одеждах выглядел комично, неловко переминался с ноги на ногу и не знал, куда прятать глаза; споткнувшись, он едва не растянулся на ковре перед троном. Александр подал ему руку и предложил постоять рядом, вместе с Гефестионом, Лимном, Роксаной, Евменом и Харесом. Мазей пал пред ним ниц, и ему Александр тоже протянул руку, пригласив постоять в свите. Главы областей и послы присягали новому государю, после чего Александр милостиво принимал от каждого подданническую декларацию и говорил несколько приветственных слов, затем легким кивком головы отпускал, передавая свиток Евмену.
 
       Вершившееся действо позволяло Македонскому отвлечься от нерешенных проблем, почувствовать себя подлинным владыкой созданного государства. «В самом деле, — думал он, — никто из присутствовавших на церемонии членов царского двора не должен противостоять его идеям, оспорить достигнутое». Сатрапы, которым он сохранил должность, продолжая по-прежнему править вверенными областями, должны были остаться вполне довольными его милостью. Кроме того, они лучше него знали, как воплотить власть Александра на вверенных им территориях, ибо воспитаны были тамошними обычаями и нравами. Что касается назначенцев из его окружения, таких, как Птолемей и Балакр, то, обладая усердием, преданностью царю всей Азии и живостью ума, они должны были с энтузиазмом взяться за обустройство новой ойкумены. Тогда смешение наций, слияние культур в его государстве непременно будет достигнуто! А теперь все это было закреплено в письменном виде, в свитках с декларациями, которые Евмен укладывал в специальный ларец, стоящий тут же, за троном.

       Но все же что-то мешало Александру публично демонстрировать свою власть в полном трепещущих вассалов беломраморном зале. И он вдруг понял: независимый вид Каллисфена, стоящего в толпе придворных возле одной из колонн, вызывал в нем раздражение. Прислонившись к стене, академик все время что-то помечал на дощечке для письма, держа ее на ладони, и грыз кончик кисточки, поминутно макая ее в висящую где-то за пазухой чернильницу. Он — философ-естествоиспытатель — полез в политику, ничего в ней не понимая; наверняка эллинскую идею и македонскую гегемонию в своих опусах прославляет, уж лучше б занимался лягушками!
 
       — Давай сделаем перерыв, — обратился Александр к Харесу, встал с трона и подошел к Каллисфену.
 
       Тот даже не заметил, продолжая черкать по своей табличке.
 
       — Каллисфен, боги благоволят тебе! Чем же увлечен ты, что их не замечаешь? — приветствовал ученого Александр.

       Академик спохватился и приложил руку к сердцу по-македонски:

       — Приветствую тебя, мой царь! Я занимаюсь исследованием горючей жидкости, содержащейся в недрах земли в междуречье Евфрата и Тигра. Очень интересная работа…

       — Как?! Тебя уже перестала интересовать политика?

       — Нет, мой царь. Просто, на мой взгляд, свойства этой жидкости в будущем могут сильно повлиять на политику, в частности на мощь нашей армии.

       Александру в Сузах показывали такой фокус. В маленькое озерцо подлили коричневатой жидкости, которая немедленно растеклась по всей поверхности воды, и подожгли. Озеро вспыхнуло сильно чадящим пламенем. Персидские мальчики стали приплясывать у огня так близко, что на одном из них загорелась одежда, едва успели затушить беднягу. Македонскому тогда и в голову не пришло, как использовать свойства горящей жидкости в военном деле! Следовало признать, что голова что голова у академика хорошо варит. Тем не менее он заявил Каллисфену:

       — Скоро мне уже не понадобится оружие, ибо весь мир окажется в одних руках и нечего будет завоевывать. Я хочу поговорить о другом. Как ты отнесешься к одному моему очень ответственному поручению?

       — Конечно, мой царь, к твоему поручению я отнесусь максимально серьезно.

       — Я хочу, чтобы ты взялся за обучение Никомаха и Кебалина. Их как раз надо увлечь военным делом, дать им уроки естествознания и эстетики. Особенно важно преподнести им культуру Востока в дополнение к эллинской и македонской. Надеюсь, тебе, Каллисфен, это тоже пойдет на пользу.

       В глазах ученого отразилась обида, однако он произнес с готовностью:

       — Хорошо, мой царь, и это твое поручение я выполню, представив для начала учебный план.

       Александру хотелось быть более требовательным к своему окружению. Расторопность и услужливость пажей его уже не удовлетворяла, а их деревенская непосредственность порой вызывала раздражение. Между тем талант и способности Лимна он считал доступными и для других царедворцев. Ему казалось, что новое воспитание должно преобразить юношей,  сделать их достойными царя всей Азии, царя новой ойкумены. Это позволило бы в дальнейшем продвинуть мальчиков как по военной, так и по гражданской службе. Ему искренно хотелось, чтобы Каллисфен, выполняя его поручение, покорился, пересмотрел свои представления о македонской гегемонии и превосходстве эллинских народов.
 
       — Послушай, Гефестион, — шепнул Александр другу, вернувшись к трону. — Сделай ты наконец что-нибудь для введения проскинезы при моем дворе. Азиаты на пол кидаются, не стыдясь, а наши чванством своим переполнены, словно бурдюки с вином. Взгляни хотя б на Пармениона — вот-вот лопнет от собственной гордости! Каллисфен не то что персидскому, а даже македонскому этикету, похоже, не обучен был, хоть и академик…





8


        Поход на Персеполь был едва не ознаменован неудачей — несомненно, тень Дария преследовала Александра и здесь. Некое ложное чувство вдруг подсказало ему, что действовать надо, как обычно, внезапно. Послав армию длинной, но безопасной дорогой, минуя Шираз, он решил повести почти пятнадцать тысяч воинов напрямик через горы. При этом он не учел ни зимнюю непогоду, ни особенности местности и ввел войско в высокогорное ущелье, прозванное местными Персидские врата. Однако путь им преградили вражеские шеренги под командованием некоего Ариобазана. Хуже того, персы с гор стали кидать в македонцев камни, устроив из валунов настоящую лавину, под которой погиб почти каждый третий воин.
 
        В полках началась паника. Впервые Александру пришлось с позором отступать. Но путь назад им также был отрезан. Македонцы оказались в ловушке! Поняв свою ошибку, он стал лихорадочно искать выход из создавшейся ситуации. Стали допрашивать пленных персов. Один из них под пытками согласился показать неприметную дорогу через перевал. В безвыходной ситуации, страшно рискуя, Александр решился поверить пленнику. Никогда раньше он так не волновался: казалось, дело всей его жизни, вся трехлетняя кампания могли быть погребены здесь, под лавиной у этих проклятых Персидских врат!
 
        Схватив за руку Гефестиона, он затащил друга к себе в палатку, судорожными движениями освободил ворот у него на груди.
 
        — Зевс великий, Аммон всемогущий! — стал повторять шепотом, приникнув щекой к божественному амулету. — К тебе обращаемся мы с молитвой… Спасибо за то, что ты избрал нас на этот подвиг... Пусть путеводной звездой будет нам твое благословение…
 
        — Все будет хорошо, Алекс… Вот увидишь… Главное — не бояться, — только и повторял, сжимая его в объятиях, Гефестион.
 
        Ночью, в мороз, при небольших факелах, светящих лишь на шаг, стараясь не греметь доспехами, армия стала подниматься на скалы. Пленный проводник уверял, что за испещренным множеством узких ущелий перевалом должно быть ровное плато. Там можно было раскинуть лагерь для краткого отдыха, а затем, спустившись по горным ущельям, ударить в тыл персидскому войску.

        Слава богу, обошлось! Не обманул пленный проводник, не стала могилой македонцам эта высокогорная область Персиды — исконной земли восточной! Помог и отряд Пармениона, за которым Александр в отчаянии послал гонцов в Сузы, описав подробно, как обойти ловушку. Враг был окружен и наголову разбит в предгорьях.
 
        Через несколько дней македонские войска заняли древнюю столицу Востока. Здесь, в своем логове восточного зверя, Дарий не появлялся более года. Дворец был пуст. Горы золота в кладовых заброшены.

        Александр приказал Гарпалу опечатать сокровища и свезти в Экбатаны, оставив лишь на самое необходимое. Он не намерен был обосновываться в Персеполе. Восточные красоты здесь не прельщали его, не волновала вековая роспись дворцовых барельефов, к драгоценной утвари он остался равнодушен. Испытанное в походе унижение вызвало в нем глубокую неприязнь ко всем вещам, которых касалась рука поверженного персидского владыки, — все это было недостойно могущества царя македонского. Чувство мести обуяло Александра — за те пять тысяч воинов, погребенных в ущелье под каменным завалом, за причастность Дария к убийству его отца Филиппа, за Спарту, которую он хотел купить, за все! За то, что Дарий — потомок рода, посмевшего некогда осуществить подлое вторжение персов в Грецию и Македонию! Не Персеполь, а город семи крепостей Экбатаны, столица Мидии, ему казался теперь самым подходящим местом для размещения казны. Там он намерен был сделать наместником старика Пармениона, чтобы, окончательно отдалив от себя, удовлетворить его амбиции, Гарпала же назначить главным казначеем нового царства.

        Два зимних месяца, готовясь к походу в Мидию, македонская армия простояла лагерем у стен Персеполя. Александр медлил в ожидании достоверных известий от посланного в Экбатаны Пармениона о местоположении Дария. К весне отряды персидских горцев со свойственным им восточным коварством осмелились осуществить на лагерь дерзкий набег. Пострадал один полк, но македонцы мужественно отбили атаку. Александр пришел в ярость. Собрав военный совет, он приказал Краттеру уничтожить бандитов в горах. Недели хватило опытному полководцу, чтобы выполнить его приказ.

        Стремясь скоротать время и развлечься, Александр часто покидал лагерь и объезжал город с отрядом гвардейцев. Во главе своей свиты, окруженный илой* охраны, с истошными криками и удалым гиканьем, сметая все на своем пути, он вторгался на мирные улицы, мчался через людные площади, наводя ужас на жителей персидской столицы. Он находил удовольствие вскочить верхом на Буцефале по белокаменным лестницам к дворцу и гарцевать в покоях бывшего царя, прямо по роскошным коврам и диванам, оставляя за собой перевернутую мебель и грязь. Македонцы были в восторге от своего царя, когда однажды в какой-то из спален Дария Александр устроил роскошный привал, приказав подать туда вина и еды. Лошадям, ничтоже сумняшеся, он отвел для трапезы стоколонный зал, где был государев трон.
 
        — Мне кажется, — обратился он тогда к соратникам, взбираясь в пыльном обмундировании на царское ложе, — что нам следует устроить в городе грандиозный пир по случаю одержанных побед!

        — Виват, мой царь! — отозвался первым Клитт. — Наконец ты возвратился к сердцу македонскому и Восток тебе опостылел!
 
        Пожалуй, Клитт был не прав — ему это показалось. Восток для Александра был так же велик, как и идея о слиянии народов. «Ну и пусть им кажется, что я разочаровался в восточном! — отметил он про себя. — Даже хорошо. Сейчас главное — привлечь на свою сторону всех недовольных, чтоб подготовить войско к еще одному походу — в Индию».

        — Замечательно, Клитт! — сказал Александр вслух. — Ты первым пригласишь во дворец на празднество окрестных красавиц. Тех, с кем будет весело моим воинам.

        — Как знать, мой царь, может, мало найдется охотников пировать с нами, — недоверчиво изрек Филота, который считал унизительным для македонца вкушать пищу наравне с представительницами других народов и ласкаться с ними.
 
        «Скорей дрочить станет, чем на такое пойдет!» — Александр поймал себя на мысли, что никогда еще не видел мужских достоинств Филоты, и неплохо бы вызвать парня на это.
 
        — А ты не стесняйся, Филота. Здесь все наше, македонское, — ответил он сыну Пармениона громко, чтобы все слышали. — Если кто сам не захочет, тащите сюда силой! Всем места во дворце не хватит, так пусть в каждом доме и в каждом дворе мои солдаты побывают! Помните только одно: Персеполь нам больше не нужен. После нас тут должно остаться ровное место. Пользуйтесь!

        На самом деле у Александра уже созрел план, опустошив дворец, поджечь его. Однако сам он, не желая прослыть в истории варваром, не хотел стать инициатором пожарища, все должно было случиться по неосторожности. Недавно на совещании по этому поводу с Гефестионом и Харесом решено было определить в чертогах Дария несколько наиболее подходящих мест, где можно было бы опрокинуть чаши со священным огнем, а также наметить пути эвакуации.
 
        В скором времени пришло известие от Пармениона о том, что Дарий с немногочисленным войском отправился из Экбатан на северо-восток Мидии в надежде получить поддержку от тамошних племен кочевников. В привезенной курьером депеше давался подробный план отступления и дислокации персидских войск. Прибыл и курьер от Гарпала с донесением о благополучной доставке обоза с золотом. Прочитав оба послания, Александр решил, что настал час возмездия. Тогда своему войску он отдал приказ: занять Персеполь!

        Весь следующий день с предгорий он нетерпеливо наблюдал за ходом операции. Войска покидали лагерь, при нем оставался только отряд конной гвардии во главе с Филотой. Полки  темной массой, похожей на ощетинившихся кровожадных змей, вливались на городские улицы — два дня дано было воинам на то, чтобы разорить персидскую столицу.
 
        Наконец прибыл посыльный от Хареса с сообщением, что дворец к пиру готов. Двинулись в путь веселиться на крови. Нет, не пробудилось в Александре ни капли сочувствия к горожанам.  Все они, включая детей, женщин и стариков, были потенциальными врагами ойкумены, представлявшими собой полудикие, озлобленные слои населения Персиды — колыбели восточной подлости. Их души были пропитаны местью к свом освободителям, глаза им застила внушенная Дарием ложь, в которой счастье ли'хом именовалось. «Таким людям не должно быть места в свободном и светлом государстве!» — думалось ему.

        Обилие обнаженной женской плоти во дворце слегка взволновало Александра, но к этому чувству теперь не примешивалась его обычная фобия, боязнь неспособности к близкому общению с женщинами. Эти гетеры были безобразно пьяны и, не помня себя, готовы на любой разврат.

        — Чем ты их напоил, Клитт, что сами себя уж не ведают? — спросил Александр, наблюдая, как две проститутки возятся, пытаясь поднять друг дружку, на лестнице у входа в зал.
 
        — Ничем особенным, мой царь. Обычной яблочной македонской брагой. Просто ее очень много, — Клитт самодовольно улыбнулся.

        Действительно, солдаты наполнили спиртным целый бассейн посреди зала и купали в нем пьяных девах. Тут же, у выложенной изразцами кромки, группами и в одиночку их пользовали.
 
        — Харес, тебе трудно будет управлять пиром! — усмехнулся Александр, не обратив внимания, что церемониймейстер отсутствует в его свите.

        — Все предусмотрено, Алекс, — шепнул ему на ухо Гефестион. — Харес доложил мне, что гвардейцам, охраняющим священный огонь, приказано опрокинуть чаши по твоему повелению.
 
        — Гвардейцы охраны сегодня не пьют, мой царь, — сказал Филота, — а Харес трезв, как всегда, хлопочет в соседнем зале. Там и столы уж накрыты для царской трапезы, и женщины ждут — самые лучшие эллинки.
 
        — А их-то откуда взяли?

        — Из гарема какого-то местного богача…

        Александр рассмеялся:

        — Ты, Филота, нигде не пропадешь. Молодец! Разрешаю тебе сегодня пить. Весь вечер Гефестион гвардией командовать будет, — он красноречиво посмотрел на разочарованного друга.

        За ужином в трапезной к нему подвели несколько гетер. Одну из них он приметил, стройная, сильная гречанка с чуть детскими чертами лица, у нее было красивое имя — Таис. Александру вспомнилась легенда о Семирамиде, и он представил себе эту гречанку в образе царицы Ассирии.
 
        — Как живется тебе, Таис, в Персиде?
 
        Таис принялась рассказывать ему о своей жестокой судьбе, на которую она не роптала. Отец ее, афинянин, наемник персидской армии, погиб при Иссе. Его жену и двух дочерей захватили и продали в рабство в Вавилон. Затем хозяин, владелец богатых угодий, желая иметь ее в своем гареме, взял Таис в Персиду. Она тяжело переживала разлуку с матерью и младшей сестрой, оставленными хозяином в столице мира прясть шерсть и ткать ковры. Из гарема Таис сбежала, предпочтя комфортному заточению нелегкую, но вольную жизнь. Быть проституткой оказалось прибыльным делом. В ремесле гетеры она находила нечто похожее на призвание, поскольку природная красота позволяла ей властвовать над мужчинами.

        — Правда? — заинтересовался этим обстоятельством Александр, и, желая разогреть в ней ревнивую страсть, заметил:  — А вот мне, например, ты не нравишься. Надо мною ты не властна.

        Таис провела тонкой ладонью по обнаженной груди, животу, бедрам, как бы приглашая Александра по достоинству оценить гладкость кожи и округлость форм своего украшенного богатыми ожерельями тела.

        — Этого не может быть! — заявила она.

        — Почему? Я много таких, как ты, видел. Есть красивее.

        Она сделала вид, что не расслышала.
 
        — Тебя, мой царь, не привлекают женщины?

        — Красота женщины, Таис, определяется не только красивым телом, но и ее умом, хотя бы смекалкой.

        — Так чем же я могу доказать тебе, владыка, что я еще и умна?

        — Видишь Филоту, командира гвардейцев? — спросил Александр, немного подумав. — Низкорослый такой, в красном хитоне, развлекается с двумя гетерами на той стороне зала? Однако он очень стеснительный. Так раздень его публично догола!
 
        — Мой царь, — игриво улыбнулась Таис, — ты хочешь увидеть своего Филоту голым? Это сделать очень просто. Я сейчас соблазню его, а ты прикажи погасить светильники. Мы устроим аттракцион — все тут займутся любовью в кромешной тьме. А потом, когда свет вдруг вспыхнет, ты увидишь не только Филоту, но и такое, о чем тебе даже не думалось…

        Опьяненный вином, Александр с легкостью принял такую игру. Таис присоединилась к любовной троице Филоты и быстро завоевала его расположение. Но командир гвардейцев не спешил окончательно раскрепощаться, как, впрочем, и другие македонцы, которых под звуки флейт, ритмы тромбонов, звон бубен охаживали обнаженные девы.
 
        Тогда он подозвал Хареса:
 
        — Я произнесу несколько слов, а ты после моего тоста погаси свет в зале и закрой все двери.

        — Опасно, мой царь…

        — Делай, что говорю, — Александр поднялся с бокалом и обратился к своим товарищам: — Дорогие мои! Что случилось с вами сегодня? Вы в бой идете смелее, чем к женщинам! Предлагаю снять покровы и предстать перед ними во всей своей красоте! Поднимите же чаши, выпейте за наше македонское братство, нашу самоотверженность и храбрость! За наши большие и малые победы!
 
        Публика оживилась. Раздались одобрительные возгласы, приветствия, даже выкрики: «Македонской гетэйре слава! Ура!»

        — Хорошо. Раз всем вам неловко, — сказал тогда Александр, — я облегчу вам отдых. Чтоб сохранить вашу нравственность, займемся любовью под покровом ночи, тогда никто друг друга не узнает. Погасите свет!
 
        Слуги Хареса быстро исполнили то, что он просил: светильники погасли, двери закрылись, музыка стихла. Настала полная темнота. Слышались лишь тихие фразы, возня, сопенье и любовные стоны. Черная, бархатная тьма охватила Александра, чьи-то руки стали нагло ощупывать его лицо и тело, бесстыдно лаская самые интимные места. Кто-то жадным поцелуем впился ему в губы. Стремясь ответить неизвестной красавице взаимностью, нервными движениями он мял ей груди и плечи, одновременно чувствуя, как под одеждой хватали его за фаллос и раздвигали ягодицы. Кто это? Птолемей? Пердикка? Одна из проституток? Осознавали ли они, с кем поступали так беззастенчиво? Чьи-то пальцы осторожно щупали его горло, трогали скулы, кадык. Кто? Никомах? Кебалин? Или это Лимн? Кто-то из охранников? И ничего ведь не стоило злоумышленнику полоснуть царскую шею ножом! Погибнуть так, во время пьяной оргии, было бы слишком позорно… Ему стало невыносимо страшно за свою жизнь, как не было страшно ни в каком бою.

        — Гефестион! Огня! — крикнул он тогда, обращаясь к единственному, кто не предаст. — Огня, Гефестион!!

        Полыхнуло, должно быть, в дверях южной лестницы на другой стороне зала, оттуда дым стал быстро распространяться по помещению. Послышались истошный визг и крики о помощи. Между тем открылись противоположные двери, осветив трапезную огнем факелов северной лестницы. Александр не успел опомниться, как гвардейцы охраны вынесли его на руках через открытую дверь.

        — Оставьте меня здесь, — приказал он на выходе, увидев стоящего тут же Гефестиона.
 
        Гости, кто в чем был, толкаясь, повалили из зала. Полураздетые, злые и полупьяные военачальники Краттер, Аминта, Леонатт, Клитт, Кен и Пердикка тащили за собой гетер, помогая им пробираться к дверям. Голый Филота (молодец, Таис!) блистая гроздью своих достоинств, на ходу пытался надеть красный хитон.
Александр вместе с Гефестионом, Лимном, Харесом и гвардейцами охраны принялся помогать публике эвакуироваться. Дыма становилось все больше, приходилось набирать в легкие больше воздуха, чтобы нырять в горящие обломки. Огонь распространялся молниеносно, жар стал нестерпимым. Вдруг он вспомнил о привязанном в стоколонном зале Буцефале, оставил все и, увлекая за собой свиту, помчался вверх по лестнице спасать лошадей.
 
        Бог был милостив — огонь не достиг еще стоколонного! Лошади волновались, стучали копытами о каменный пол, тревожно ржали, рвались с поводьев.
 
        — По коням! — скомандовал Александр, оседлал Буцефала и помчался вон из дворца. Факелов не нужно было, путь до лагеря ему освещало зарево горевшего города, которому он не оставил надежды на жизнь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


         Был день или утро, явь или сон — Александру казалось неведомым. Погоня закончилась, ярость прошла — Дарий был мертв. То, что осталось от великого царя — окровавленное месиво в изодранной одежде, помещалось теперь в неказистой повозке, которую жалостливые простолюдины откатили на деревенскую окраину, в прохладный овраг, дабы избежать быстрого тлена. Изменившие Дарию соратники, учинив над ним расправу, скрылись. Остались лишь разоренный челядью персидский лагерь да облепленный мухами труп.
 
         — Его надо предать земле, — сказал сельчанин.
 
         Александр не отвечал, его охватило какое-то оцепенение. Не было ярости, побуждавшей его к действию на протяжении последних лет. Были только свет, нестерпимый зной, да обезображенное тело поверженного врага. «И это все? За это следовало бороться, выполняя повеление Зевса—Аммона?» — спрашивал он сам себя и не верил, не верил в происходящее. «Сбит прицел кочующей ордой, — вспомнилось мимолетно, будто некто изрек над ним сбывшееся пророчество. А что если это может ждать и его самого, царя всей Азии? Кто изменит? Когда? Завтра? Через месяц? Или прежде пройдет несколько лет?

         — Шесть лет…

         — Что?

         — Шесть лет мы мечтали об этом дне, — произнес Гефестион. — С тех пор, как ты избран на царство. Прими мои поздравления, Александр.
 
         Македонский слез с коня и, прикрыв лицо ладонью, подошел к повозке. Смердело на всю округу.
 
         — Какие ж эти финики хлипкие! И часа не пролежал, а уже воняет! — пошутил во всеуслышание Лимн.

         — Он не финик, Лимн. Он царь. Хотя и бывший, — Александр снял с себя плащ и укрыл им труп. — Птолемей! Поручаю тебе. Возьми своих египтян, пусть забальзамируют тело и похоронят в царской усыпальнице в скалах возле Персеполя.




9


        Ежедневно Гефестион информировал Александра о настроениях в царском окружении. Исключительно наедине, в каком-нибудь рабочем кабинете, опочивальне дворца местного сатрапа или на марше, где, как правило, не удавалось раскинуть роскошный трофейный шатер, довольствуясь палаткой. Между собой они договорились, что Гефестион становится приверженцем македонской идеи о гегемонии, а сам Александр как поборник всего восточного последовательно продвигает западно-восточную глобализацию, равенство всех наций и обустройство свободной ойкумены с неограниченной монархией. Такая роль позволила любимцу царя сделать несколько интересных наблюдений, открыть для себя то, о чем он сам раньше даже не подозревал. К примеру, Краттер, которого он всегда считал лояльным к восточным нововведениям, откровенно их не одобрял и только как истинный солдат беспрекословно подчинялся царским приказам. А под подчеркнутой сдержанностью Кена, зятя Пармениона, наоборот, скрывалось едва ли не восторженное увлечение Востоком. Товарищ юности Клитт и сын Пармениона Филота почти открыто не переносили здешних традиций, считая их варварскими. И в этом, не будь Александра, их могли поддержать не только ближайшие соратники царя — полководцы Аминта, Пердикка и Леонатт, но и некоторые царедворцы. В высказываниях Евмена и Хареса Гефестион не находил ничего крамольного, хотя и возможности вызвать их на откровения были небольшие. А вот Каллисфен, который по указанию Александра занимался с пажами, уже не воспевал македонскую гегемонию при абсолютной власти богоподобного царя, а прославлял эллинскую свободу и греческое национальное достоинство, об идее слияния государств в его занятиях вовсе не было речи.
 
        Особое место в душе царского любимца занимал умник Лимн, к которому он не мог относиться спокойно. Своей лаской, легким отношением к жизни, смекалкой и бесконечным философствованием парень продолжал его очаровывать. Четыре тяжких года прошло в походе. Рушились крепости и строились города, царский гнев сменяла милость; любовь и дружба, самоотверженность и благородство — все лучшие чувства скреплялись кровью и невзгодами, а ревность по-прежнему нестерпимо жгла Гефестиона. Особенно, когда он оказывался у Александра в постели вдвоем с Лимном, потому что воочию убеждался: любимцев у царя двое, и юноша обожает вовсе не его, а Македонского — такая вот благодарность за то, что он привел парня к трону! В то же время и некогда по-детски бескорыстная любовь к Александру в нем не утихала. Но теперь, чем сильнее он любил царя и был приближен к трону, тем больше боялся утратить свое исключительное положение при дворе… Словом, от жизни втроем сердце Гефестиона рвалось на части.
 
        Иной раз он несказанно был рад, если царь отсылал с ответственным поручением или оставлял руководить строительством крепостей, ибо это позволяло на некоторое время отвлечься и забыть свои переживания. Многочисленные Александрии — основанные на пути Большого похода города — тому свидетели! Он был рад также способствовать любой немилости, в которую впадал кто-нибудь из соратников Македонского. Так случилось с Филотой, который под нажимом Александра войсковым собранием вблизи Фрады* был приговорен к смерти за соучастие в покушении на царя. Гефестион тогда все уши прожужжал своему царственному другу о том, что утаивание Филотой замыслов прислуги — первый, если не последний, шаг на пути к измене и что именно сын Пармениона руководил заговором. Здесь, во Фраде, ему в голову пришла удачная мысль — подставить как-нибудь и Лимна, удалить его наконец из государева двора.
 
        Замысел, впрочем, пришлось на время отложить в связи с событиями в Согдиане. Жители этой провинции не хотели признавать власть Александра и подняли против вторгшегося войска народную войну, около двух лет не дававшую македонцам ни сна, ни покоя. Забыв на это время о спорах, окружение царя занято было лишь тем, как бы устоять перед лидером сопротивления — местным полководцем Спитаменом, проявлявшим в боях, в союзе с ордами кочевников, невероятную ловкость и выучку. Сам царь, находясь то в здешней столице Мараканде, то в крепостях Навтаке и Хориене, часто участвовал в сражениях, получил несколько ранений, и ему было не до введения восточных нравов и персидских обычаев; тем более он был далек от участия в интригах своего двора. На исходе второго года народных волнений, следующих, казалось, нескончаемой чередой, лавры усмирителя достались скромному Кену, беспощадно уничтожившему в сражении местное ополчение и самого Спитамена.
Гефестион решил, однако, предложить Александру сделать в этой войне последний аккорд — дипломатический.

        — Послушай, Алекс, а ты не хочешь снова разбавить нашу сугубо мужскую компанию? — спросил он царя однажды во время охоты на привале в окрестностях Хориена. — Я тут знаком с одной юной согдианкой, которая своей красотой фору даст всем сверстницам… А зовут ее знаешь, как? Роксана!

        Прислонившись устало к валуну и с видимым удовольствием вытянув на теплых камнях ноги, Александр взглянул на него равнодушно.
 
        — Зачем? Ходок же ты до девиц, Гефес. Одну Роксану мы с тобой уж отымели, кажется. Толку чуть. Ни детей, ни удовольствий особых.
 
        Гефестион отхлебнул из своей фляги отвар, который, собирая в дорогу, налила ему персидская служанка, подсел к другу.
 
        — Что ты пьешь? — спросил Александр. — Дай попробовать.
 
        — Чемерица. Очень помогает от объеданий и запоев.
 
        Александр сделал глоток, поморщился:
 
        — Гадость какая!

        — Восток благодарен будет тебе, Алекс, коль возьмешь себе в жены одну из местных, — продолжал Гефестион, — Можно свадьбу сыграть с размахом, а детей… наживем вместе.
 
        Александр сорвал соломинку из пучков торчащей меж камней травы, стал грызть, глядя в небо, задумался.
 
        — Кто ж она такая, Роксана твоя?

        — Роксана лет двадцати… Отец ее, Оксибазан, кажется, из местной знати.
 
        — У меня другой план был, чтоб наследник от Дария произошел, царского персидского рода, словом. Как вернемся в Вавилон, вновь стараться будем, — Александр улыбнулся, пощекотал соломинкой плечо Гефестиона.
 
        — Не понимаешь ты, Алекс… Выбрав царицу из здешних, мы поставим согдиан выше всех остальных наций на Востоке. Они возгордятся этим, станут к нам лояльны, а провинция навсегда прекратит быть головной болью твоей ойкумены. Если же ты не решишься на свадьбу, то мы так и будем страдать от бесконечных набегов местных и кочевников, которым счета нет в этой пустыне!

        Александр не ответил тогда, однако Гефестион не сомневался, что его идея будет поддержана. С тех пор, как таинственный Восток безудержно влек царского любимца своей романтикой, прошло достаточно много времени. За эти годы он многому научился у азиатов, стал в чем-то им подражать. Давно манившая его азиатская культура с загадками восточной души, в которой дружеские чувства и добрые отношения нередко таили в себе коварство, ныне вошла в его быт. Он хорошо усвоил и то, что здесь больше денег могли цениться интересы местных родов. Поэтому предложение взять в царицы нового государства согдианку было не имеющим себе равных царским подарком данной нации.
 
        Роксана Александру понравилась. Он играл с ней, как с маленьким ребенком, боясь обидеть; вместе скакал верхом, выполняя обряд жениховства, в котором невеста на коне должна была догнать жениха. Правда, царского Буцефала трудно было победить в скачке, но Александр незаметно поддавался и на всем ходу, смеясь, получал от будущей жены по спине плетью. Гефестион почти всегда сопровождал их на таких прогулках в ряду гвардейцев охраны.

        — Ты говорил мне, что ей двадцать, а ей и семнадцати еще нет, девочка совсем, — заметил как-то, будучи в хорошем настроении, Александр.
 
        — Ничего, пока ты раскачаешься, двадцать как раз и наступит, — подзадоривал его наперсник.

        Согласно здешним обычаям, любовных игр до свадьбы решили не устраивать. Харесу было приказано не жалеть денег на устройство церемонии бракосочетания. Всего за несколько месяцев в Мараканде воздвигли молодоженам роскошный дворец диковинного для согдиан, греческого стиля. В качестве свадебного подарка решено было преподнести ни много, ни мало всю новую ойкумену — отчеканить карту завоеванных Александром территорий на громадной плите из чистого золота, украсить ее драгоценными камнями и положить к ногам невесты. Двадцать отборных гвардейцев медленным шагом под звуки армейских труб внесли сверкающий на солнце золотой монолит на дворцовую площадь и опустили на белые камни. По периметру устланного коврами парадного двора выстроился полк царских телохранителей, аргираспидов, вооруженных серебряными щитами и короткими копьями. Важные гости из новых областей ойкумены, из армейского командования и местной знати расположились на ступеньках у входа многоликой красочной толпой.
 
        Вынесли чаши со священным огнем — знак государева явления.
 
        Гефестион — царь, несмотря на обычаи, никому другому не доверил — в кругу родственников Оксибазана вывел из чертогов покрытую бесценной паранджой Роксану.
 
        — Как ты сама, а? Нормально? — шепнул он по-персидски, когда, отделившись от толпы участников церемонии, они двинулись к центру площади.

        — Ой, боюсь, мой господин! — чуть слышно вымолвила невеста.

        — Не переживай, все хорошо будет… На золото не становись — обожжет… Стой возле, на ковре. Я рядом здесь, в десяти шагах… Ступай…
 
        Александр в красно-белом гиматии с золотым венком на голове появился меж дворцовых колоннад без излишней помпезности, верхом в сопровождении Лимна и десятка гвардейцев. Спешившись у въезда, он направился к Роксане, нащупал под паранджой ее руку.
 
        — Ну что, пойдем?

        Молодожены направились к невестиной родне. Гефестион, досадуя, что царь нарушил согласованный с родственниками протокол — надо было встретить ее словами «К ногам твоим положили мы наше государство», — последовал за ними.
 
        — Оксибазан! — обратился Александр к будущему тестю во всеуслышание. — Волею великого Зевса—Аммона намерен я взять в жены дочь твою, Роксану, чтобы сделать ее царицей новой ойкумены, страны, объединяющей территории Запада и Востока! На что я и прошу твоего благословения.
 
        Отец невесты, тщедушный с виду, немолодой уже человек, с явным удовольствием пал перед царем ниц и принялся лобызать землю. Вся персидская свита последовала его примеру. Командование македонской армии при этом не шелохнулось, и только Клитт с омерзением на лице, расставив ноги, сделал несколько непристойных движений.

        Взорвались фанфары, под их натужные звуки процессия двинулась в дворцовый храм для жертвоприношения и молебна. В ходе строительства много спорили о том, какую статую размещать в святилище — согдийской богини Нанай, шумерского бога Мардука, Аммона или Зевса. В конце концов Александр распорядился установить здесь скульптуры всех богов ойкумены, а огромное золотое изваяние Зевса—Аммона поставить в самом центре, на высоком постаменте. Местные много дивились изображению нового божества из двух повернутых друг к другу спинами мужских фигур, со сросшимися головами человека и барана. Традиционно согдийцы приносили в жертву молодых овец. При обсуждении протокола царской свадьбы Гефестион предложил зарезать быка, ибо изваянному в образе овна богу Аммону нельзя было жертвовать его символ — ягненка. Родные невесты согласились, как, впрочем, они соглашались на все, лишь бы выдать Роксану за царя. Казалось, церемония свадьбы для них не отправление культа, а диковинное представление.
 
        Оставив гостей пировать, заперлись в апартаментах Александра. Гефестион здесь тоже все предусмотрел для тайных альковных дел, только его глубоко разочаровал отказ царя от услуг дежурных юношей — вместо них Александр пожелал Лимна.
 
        Роксана под предлогом, что надо переодеться, отправилась в отведенные для нее комнаты и долго не выходила. Она явно чувствовала себя неловко в обществе трех мужчин. Гефестион нервничал: какая бы ни случилась неприятность, виновным окажется он, ибо все происходящее — от сватовства до брачной ночи — исключительно его инициатива, не отпереться. К тому же после пира Александр, вопреки обыкновению, был трезв и хмур изрядно, и царский любимец не на шутку опасался впасть в немилость.
 
        — Ну что? Иди зови невесту, — произнес Александр, уткнувшись в подушку.

        — Я вижу, ты не в настроении, Алекс, и…

        — Какое дело тебе до моего настроения, Гефестион? Тебе ли, носящему божественный амулет, не помнить, что нам с тобою Зевсом доверено?.. Пойди к Роксане и приведи ее сюда.
 
        — Тише! Ты еще всей нашей гетэйре про амулет расскажи! А то и армии всей! — горячо возразил Гефестион, опасаясь, как бы в гулких чертогах Лимн не услышал их разговор. — Может, чем больше об этом узнают, тем лучше будет! Кстати, изнасилование невесты здешними нравами не предусмотрено… Если она не хочет, то надо ждать, когда захочет.
 
        Кажется, впервые за вечер Александр рассмеялся.
 
        — Правда? И долго ли? — он повернулся к другу, игриво откинув полу своего восточного халата. — До тех пор, пока она сама собой вдруг девственность не потеряет? Мы проиграем войну, Гефес, коль этого ждать будем!

        — С таким-то орудием, как у тебя? Мы обречены на победу!

        Появился Лимн, в руках он держал красивую шкатулку.

        — Может, в нарды сыграем?
 
        «Неужто про амулет все слышал?» — подумал Гефестион, поймав бесхитростный взгляд парня.

        Александр приподнялся на локтях.

        — Что за игра?

        — Нарды, старинная игра. Финики говорят, что ей уж больше двух тысяч лет… — раскрыв шкатулку, Лимн высыпал на ковер золотые и белой кости круглые плашки и принялся объяснять правила.
 
        — Хорошо, — сказал тогда Александр. — Давайте играть. Тот, кто проиграет первым, голым пойдет к Роксане.
 
        Судьба не благоволила в этот день Гефестиону — первым проиграл он.
 
        — О-о-о! — воскликнул Александр, когда его любимец скинул с себя хитон. — Ты можешь проиграть в нарды, но в другом никогда! Одним видом своим, Гефестион, ты сразишь ее наповал!

        Государев наперсник хорошо знал, что его красивое лицо и мускулистое тело не может вызвать у окружающих — тем более людях близких — иных эмоций, кроме восторга; обычно он не испытывал неловкости от раздевания на виду. Однако теперь, когда предстояло появиться перед юной Роксаной обнаженным, Гефестиона вдруг охватил стыд. Прикрываясь снятым хитоном, он нехотя направился через кабинет и зал к входу в царскую половину отведенных для новобрачных апартаментов.
 
        Дверь оказалась закрытой с внешней стороны. «Правду говорят, что тихие воды глубоко струятся», — подумал он о Роксане, стукнув в гневе кулаком по массивной рукояти. Такой подлости от нее, казалось, и ждать невозможно было! От комнат невесты, как и от выхода из апартаментов, их отделял целый зал с фонтаном и бассейном. Выйти наружу можно было только через этот зал, но двери его с внешней и внутренней стороны были замаскированы и заперты изнутри специальным потайным замком. Об этом знал лишь сам царский любимец да церемониймейстер Харес, предупрежденный, чтоб молодоженов не беспокоили целую неделю. С противоположной стороны, за спальней Александра, находились еще один бассейн и столовая с кухней, примыкавшей глухой стеной к помещениям Роксаны. Все, ловушка. Если даже поднять крик, то никто за толстыми стенами не услышит! Удрученный этим обстоятельством, боясь навлечь на себя царскую немилость, Гефестион вернулся к друзьям.

        — Мы снова в осаде, Алекс.

        — Шутишь не к месту, как всегда?
 
        — Похоже, она закрыла нас на засов…
 
        Встревоженный, во всем мнящий измену Александр ринулся в зал, начал дергать за рукояти и бить кулаками о створки дверей.

        — Ну и тактик же ты, Гефестион! Тебе нельзя ничего поручить — все испортишь! Кто надоумил девчонку это сделать? Ты? Может, это ты вложил ей в руки задвижку?! Надо же. сами себя в плен взяли, а!
 
        — Ничего страшного, — сказал Лимн успокаивающе. — Мне кажется, что она себя на осаду обрекла, а не нас. У нее нет кухни и провизии. Она прежде пить и есть захочет, чем к мужчине в постель. Придет!
 
        Он был прав, даже суток не прошло. Совсем некстати она появилась у Александра, в самый разгар любовных игр. Завидев в царской постели трех голых мужчин, Роксана испуганно вскрикнула и убежала.
 
        Гефестион нашел ее в комнате на диване, она сидела и плакала, уткнувшись в платок.
 
        — Ну что? Чего ты испугалась? Есть хочешь? Что ты… будь смелее… это у нас обычай такой… воины часто спят друг с другом в походе… — заговорил он, обнимая супругу царя за вздрагивающие плечи.
 
        Роксана подняла на него заплаканные черные глаза.

        — Теперь так всегда будет, мой господин?
 
        — Теперь ты царица, Роксана, и я тебе не господин… — Гефестион тут же пожалел, что у него вырвались эти слова: как знать, не отнимет ли у него женщина пальму первенства...

        Он поднял ее с дивана, понес в невестину спальню.

        — Пойдем, я покажу тебе то, чего ты так боишься. Это совсем не страшно...

        Почти две недели они находились в добровольном заточении. Лимн потчевал компанию какими-то наливками, приготовленными по древним иранским рецептам, благодаря чему настроение было приподнятым, а в молодой крови кипели свежие желания. Отдавшись впервые Гефестиону, поплакав о былой жизни, в которой она оставила родителей, сестер и братьев, Роксана больше не запиралась на своей половине. Напротив, не только купалась в фонтане и ныряла в бассейне вместе с мужчинами, но и танцевала перед ними восточные танцы под аккомпанемент авлоса, на котором Гефестион и Александр играли еще в детские годы. В постели она оказалась такой же смелой, как и бесстыдной. Наперсник заметил, что Александр все же смог раз-другой извергнуть в нее семя.




10


        Дни в Мараканде, где после царского бракосочетания пребывали армия и двор, потекли легко и быстро в учениях, хозяйственных заботах и пирах. Гефестион вместе с Клиттом по поручению Александра занялся осиротевшей со смертью Филоты конной гвардией и перестраивал на македонский манер свой дом. На его взгляд, как и свадьба, это было больше политическое мероприятие, ибо основную часть времени он проводил не здесь, а в апартаментах царского дворца. Убранством же собственной усадьбы ему хотелось еще раз подчеркнуть перед соратниками свою приверженность македонской гегемонии, составлявшей основу его тайной легенды.
 
        Многие полководцы и царедворцы бывали  у него в час отдыха, пили вино, брагу, закусывая лепешками. Среди глинобитных стен и отеческих циновок у гостей скорее развязывался язык. Чаще других, конечно, приходил Клитт. Этот баловень судьбы, которому еще в самом начале Большого похода случай помог спасти царю жизнь в битве при Гранике, до сих пор несказанно гордился своим поступком и демонстрировал всем без устали шрам на предплечье от персидской секиры, рассказывая, как он уберег главнокомандующего от неминуемой гибели.

        — Александр намерен назначить меня наместником в Бактрию, — обмолвился как-то раз Клитт во время одной из таких посиделок. На его суровом, некрасивом лице играла скептическая усмешка.
 
        — И ты?.. — Гефестион подлил ему в кубок еще вина.
 
        — Я еще не ответил ему. Обещал подумать.

        — Может быть, тебе и в самом деле в Бактрии остаться? Птолемей о назначении своем наместником Египта и не жалеет даже…
 
        — Птолемея он назначил, не спрашивая. А тут спросил. И потом, Египет не Бактрия. Что тут делать с дикими племенами пустыни? — чувствовалось, что Клитт расстроен предложением царя. После казни Филоты он ни с кем из полководцев не был особенно близок. Теперь же Гефестиону импонировало стремление героя Граника к откровениям.
 
        — Смотри, гетэр*, тебе решать. Парменион тоже в Экбатанах правит и, кажется, доволен. Отстроил себе дворец, живет по-царски… Смотри… Я бы на твоем месте согласился, да Александр не отпустит…

        — Тебя?.. Действительно, он без тебя не может… Ты его вдохновляешь, Гефестион. И ты мечтаешь, чтобы он тебя отпустил?
 
        — По правде, я устал, надоела мне эта свистопляска, — Гефестион взглянул на соратника, которому, по-видимому, казалось естественным такое отношение к походу и всем восточным нововведениям, ведь многим теперь персидское поперек горла стало — хотелось домой. Впрочем, товарищ юности никогда не отличался проницательностью, был горд чрезмерно и считал, что все в гетэйре должны думать одинаково — в соответствии с его, Клитта, убеждениями.
 
        — Ты можешь представить себе, Гефестион? Недавно надо было мне посоветоваться с Александром о делах армейских. Так, чтобы к царю попасть, пришлось кланяться персидским служкам! И я готов был порубить на месте тех черномазых, что дверь его стерегли! Мы не за то боролись, гетэр, чтоб он нас от себя отдалял!

        — Я хорошо понимаю твою обиду, Клитт, мне и самому не раз претило восточное своеволие в македонской среде. Недавно в подобной ситуации этот Лимн его мне преградил дорогу…
 
        — Да Лимн-то хоть сам македонец, а тут фракийцы недорезанные! Или согдийцы, что ли? Кто их разберет, я уж запутался! — восклицал Клитт в крайнем раздражении.
 
        Царскому любимцу хотелось спровоцировать его на измену, чтоб доложить царю, или же уговорить остаться в Бактрии. В любом случае от него как от потенциального конкурента в окружении Александра надо было избавляться. Кроме того, в конной гвардии Клитта больше почитали, а двум военачальникам на одной должности не ужиться. Однако товарищ юности был осторожен и, кроме возмущений, ничего не высказывал. «Да и навряд ли в нем зреют какие-то коварные планы, — думалось Гефестиону в тот вечер, — его собственный взрывной, неуравновешенный характер скорее его погубит».

        Впрочем, так и вышло. Через три дня Александр устроил во дворце ужин, пригласив, как всегда, не только соратников по оружию, но и иранцев, бактрийцев, согдийцев и большую группу греков, прибывших к нему с посольством от Коринфского союза. Роксана блистала своей красотой в восточном наряде из нежнейших тканей, усыпанных жемчугом и сапфирами. Былой скромности и след простыл — теперь не тихая девушка, а величественная царица хозяйничала на пиру, была раскованна и привечала всех гостей. Отец ее, Оксибазан, сидел среди почетных иранцев, ревниво следил за каждым ее движением и провожал неодобрительным взглядом. Меж тем Александр, руководя действом, жену будто бы и не замечал, внимание царя больше привлекали стройные персидские юноши из прислуги да выступления греков с дифирамбами* в его адрес. Казалось, что царское величие Македонского, выраженное в какой бы то ни было форме, будучи несравненным, вообще не подлежит сомнению и несоизмеримо даже с той критикой, что проскальзывала порой в острых греческих куплетах.

        Гефестион поначалу держался своих, военачальников, но отдыхавший от персидских переводов Лимн отозвал его и занял беседой о творчестве Еврипида, вспоминая постановки его пьес в Пелле.
 
        Ужин был в самом разгаре. Когда подали жареного кабана, публика оживилась, послышались здравицы и смех. Греки изображали куплеты в лицах, притащили набитый шерстью большой мешок с надписью «Свобода» и принялись таскать его по залу, имитируя непомерную тяжесть. В конце концов огрели этим мешком своего шутовского государя, свалили его на пол, и, придавленный, тот барахтался, крича под общий хохот: «Народы мира, дарую вам свободу!» Александр смеялся больше всех. Гефестиону вспомнилась ловушка у Персидских врат, где под камнями погибли тысячи воинов, а также растерянность, унижение и гнев, которые тогда испытывал Александр, и теперь он мысленно воздал должное самообладанию друга.
 
        В гетэйре, однако, шутка не была воспринята. Пердикка жевал, угрюмо уставившись на свой кусок мяса, Краттер рассеянно вертел в руках серебряный кубок, Аминта разглядывал расписной потолок, и никто даже не улыбнулся. Клитт был пьян и задирист, он поднялся и сказал громко, обращаясь к Александру:

        — Недостойно во вражеской стране, среди варваров смеяться над македонянами, которые в беде выше греческих шутов!
 
        Лимн тихонько присвистнул: после казни Филоты никто еще не осмеливался перечить царю публично. Гефестион подумал, что на этом карьера Клитта завершена и в ближайшем будущем не видать ему ни командования гвардией, ни наместничества в Бактрии.
 
        Однако Александр был настроен миролюбиво, но съязвил в ответ:

        — Перед кем ты трусишь, Клитт? Перед этими комедиантами? Сам себя изобличает тот, кто называет трусость бедой!

        Товарищ юности озлобился и понес то, что каждый в гетейре от него уже не однажды слышал:

        — Не этой ли трусости, отпрыск богов, обязан ты своим спасением в тот час, когда ты уже повернулся спиной к персидским мечам? Только кровь македонян да эти вот рубцы сделали тебя, Александр, тем, чем ты являешься сейчас, когда напрашиваешься в сыновья Аммону и отрекаешься от твоего отца Филиппа!

        Александр взорвался мгновенно, вскочил со своего места и бросил Клитту:

        — Негодяй! Ты думаешь, мне приятно, что ты всегда безнаказанно ведешь такие речи и призываешь македонян к неповиновению?
 
        Но уж не остановить было сподвижника! Подогретая вином гордыня несла его дальше. Видно было, что Клитт возомнил себя лидером всех недовольных:

        — Мы и без того тобой наказаны за наши усилия. Позавидуешь мертвым, которые не ведают, как македонян бьют иранскими розгами и как им приходится обращаться к персам-придворным, чтобы получить доступ к тебе!
 
        Тогда Александр, словно бы извиняясь за соратника, обратился к греческим послам, коих было двое позади него:

        — Эллины должны чувствовать себя среди македонян как полубоги среди хищных зверей, не правда ли?

        Послы с видом нашкодивших детей потупились и закивали головами.

        — Царю, конечно, незачем стесняться, пусть говорит, что вздумается! — кричал через весь зал Клитт, распаляясь все больше.

        — Ты с ума сошел, гетэр! Сядь на место и не позорься! — одернул его находившийся рядом Кен.
 
        Но Клитт двинулся к Александру, продолжая:

        — Пусть царь знает, что не стоит ему приглашать к своему столу свободных и привыкших к свободным речам людей. Ему лучше жить среди варваров и рабов, которые будут падать ниц перед его персидским поясом и персидской одеждой!
 
        Александр был в ярости, лицо его исказила гримаса гнева, рука потянулась к кинжалу, который кто-то из гвардейцев охраны успел благоразумно изъять из ножен. Тогда он схватил с вазы яблоко и швырнул им в бунтовщика.

        — Замолкни, Клитт! Ты можешь больше не приходить на мои пиры!
 
        Гефестион предпочел ретироваться, ибо знал, что во время приступов гнева лучше не быть у царя на глазах без нужды. Он вышел из зала во внутренний двор, где тихо журчал фонтан и мирно чирикали воробьи. Через какое-то время сюда же полководцы привели упиравшегося и грозящего всем карой небесной товарища юности.
 
        — Остынь, Клитт. Ты перебрал немного, — успокаивал его Кен. — Потом вернешься, и он все забудет!
 
        — Ничего-ничего, сейчас протрезвеешь, все обойдется! — приговаривал Аминта.

        Когда они удалились, Гефестион подошел к Клитту, сел рядом на край фонтана и сочувственно вздохнул:
 
        — Да… Вот уж действительно: «Не те прославлены, которые трудились...»
Не успел Гефестион произнести пришедшую на ум фразу из еврипидовой «Андромахи», как Клитт уже мчался обратно в зал.

        — Стой, гетэр, ты куда?! Оставь его в покое, лучше будет! — царский любимец поспешил за ним, безуспешно пытаясь остановить.
 
        Но Клитт уже расшвыривал гвардейцев, пробираясь к Александру.

        — Не те прославлены, которые трудились, — нагло изрек напыщенный Клитт и, шатаясь, подступил к Македонскому, — а вождь один себе хвалу берет! И пусть одно из мириады копий он потрясал и делал то, что все, но на устах его лишь имя!*
 
        Мертвенной бледностью покрылось лицо Александра, в глазах его сверкнуло то, чего Гефестион никогда не замечал раньше, — в них будто отразилась на мгновение какая-то недоступная для окружающих, грустная, светлая истина:
 
        — Чего ты хочешь? Примкнуть к большинству? Ты хочешь свободы, Клитт? — прошептал царь. — Я тоже! Так получи ее прежде! — он отнял у телохранителя копье и вонзил соратнику в живот.
 
        Бедный Клитт схватился за древко, пытаясь вырвать наконечник из тела, но в судорогах упал на пол.
 
        Притихшим гостям Александр хотел что-то сказать, однако и его сознание оставило.




        Он очнулся через полчаса в шелках своей постели. Короткий сон пошел ему на пользу.
 
        — Что с Клиттом, Гефестион? Жив? Мертв?

        — Клитт умер, — не зная еще, как царь отреагирует на смерть товарища, осторожный Гефестион с трудом скрывал облегчение, ведь случившееся было ему на руку — царь очнулся, конкурент ликвидирован. — Ты лежи, не вставай, Алекс. Врач сказал, что это у тебя от трудов больших и обильных возлияний плюс ранения о себе знать еще дают…
 
        — Беда в том, Гефес, что я упал прилюдно, тем самым показав физическую слабость.
 
        — Ты?! Слабость показал? Не верю!

        — Ты не веришь, другие же меня и живого похоронить готовы. Тяжелую миссию возложили на нас с тобою боги. И, пожалуй, в миру тяжелее, чем в бою, поэтому буду готовить воинов к походу на Индию. Помнишь Филоту? Ведь знал же, знал, что мальчишки меня отравить готовы. Но не доложил. Значит, тайно мыслил меня уничтожить. Дурак! Я бы его наместником в Вавилон назначил взамен Мазея… и Клитт тоже мог Бактрию принять… — нет, он не жаловался, просто с горечью комментировал факты, опуская при этом, что именно Гефестион убеждал его в измене Филоты. — Кто еще, Гефестион? Кто?? — Александр приподнялся и, прильнув к амулету на груди своего любимца, стал трясти его за плечи — Ты думаешь легко убивать друзей?! Я не знаю, как Ланика* переживет смерть Клитта, не знаю... Но так будет с каждым! Слышишь? С каждым, кто помешает нам исполнить предначертание оракула Аммона! Так, кто еще? Говори! Кто?

        Гефестиона охватил страх, настолько сильным, экспрессивным был порыв его царственного друга. В ту секунду он со всей очевидностью осознал, что никакая близость к властной натуре Александра не сможет уберечь от наказания. Царь не пощадит никого, в том числе и себя, для достижения намеченной цели. И если не высказать сейчас свои подозрения вслух, Гефестион тоже не застрахован от обвинений в причастности к измене!
 
        — Кто?! Парменион! Краттер! Каллисфен! Роксана! Никомах! Кебалин! Лимн! — выпалил в испуге царский любимец, приплетая к списку подозреваемых и своего протеже, и тех, кто ежедневно общался с царем. — Алекс, этим заговорщиком, в конце концов, могу быть и я тоже…

        Александр провел ладонью по его щеке, обнял за шею, прижал с силой к себе.

        — Ты?! Нет! Ты не можешь! Гефес, ты не можешь… Не верю. Зевс этого не допустит. Ты не можешь! — все повторял он, дрожа всем телом и всхлипывая. — Не можешь…

        Затем, стряхнув с себя минутную слабость, он поднялся с постели и босиком, в одной рубашке, стал расхаживать по спальне.

        — Ты прав, Гефестион, с Парменионом кончать надо, ибо он первый своим патриархальным македонством все испортит. Везде, где бы он ни был, и в Экбатанах будучи, где войска у него тысяч двадцать. Только тихо: я прикажу Евмену доставить старику пакет будто бы особой важности, а, кроме того, курьеру в руки вложу клинок закаленный, а в уши приказ убить.
 
        — Кто ж курьером будет?

        — Без разницы. Кого Евмен пошлет, тот и будет. Курьеру тайно я прикажу это сделать и отпущу домой… А ты, Гефес, назавтра собери войсковое собрание. Клитта похороним незаметно, в своем кругу, без почестей. Харесу скажи, что я сокрушен его гибелью, сильно переживаю и сегодня больше никого принимать не намерен. Гвардией теперь я сам командовать буду.
 
        Гефестион расстроился, но со временем осознал, что не так уж и плоха уготованная ему роль. Благодаря свойствам характера — общительности, способности расположить к себе и войти в доверие к собеседнику — не только Александром он мог бы манипулировать, но и его окружением, извлекая из этого пользу. «К примеру, — думал царский любимец, — хорошо бы подстроить так, чтобы Лимн остался в Мараканде помогать в поместье по хозяйству по причине, скажем, внезапного ранения или болезни накануне отхода войск из города». Только как устроить парню западню и как сделать, чтобы Александр затем вновь не призвал его ко двору, Гефестион не мог придумать.
 
        Как-то раз во дворце, проходя мимо колоннады восточного флигеля, где Каллисфен обычно проводил занятия с пажами, он обратил внимание на следующий разговор.

        — Мне интересной показалась, Лимн, та фраза, с которой царь убил Клитта.

        — Да что ты, Никомах! И с какими же словами на устах он его порешил?

        — Как будто даровал ему свободу как ее истинному поборнику. Он прошептал: «Получи ее прежде». Никто не слышал, только я. И, может быть, еще Гефестион.
 
        — Так и сказал? Что ж, возможно, он прав… Он отправил Клитта к богам — в благоразумнейший из миров…
 
        — Ты полагаешь, Лима, что есть другой мир и всем там хорошо?
 
        — Как знать, мой милый. Но тут, где мы живем, я убежден, не лучшее на свете место.
 
        — Выходит, те, кто головы сложил в боях — из наших или персов, обрели тотчас свободу?

        — Выходит, так…

        — Тогда зачем нужны мечи, враги и ненависть? Не лучше ли всем разом испустить свой дух и на волю? Царь первым нам пример бы подал…

        — Мне кажется, Нико, что бог как раз и ждет, чтоб каждый сам себе царем был здесь, на земле, и миссию его мог выполнить достойно. Туда ж себя отправить — слишком легкий выход, равно как поражение бы признать позорно.

        Гефестиону представилось, будто вокруг разыгрывается какой-то чудовищный спектакль, но все в нем наяву: и гибель Клитта, и неистовство царя, и тайный этот разговор двух юношей среди кустов сирени, меж греческих колонн… среди дикой, нерадостной чужбины.
 
        — Мы с Кебалином думаем по-другому, — продолжал мыслить вслух Никомах. — Нам кажется, что царь нас предал и мы его должны спасти, отправив на тот свет, чтоб македонскую гегемонию прославить на века.
 
        — А больше ничего не посетило ваши головы? — спросил с иронией Лимн.

        — Что благородней может быть желания спасти царя от общего позора?

        — О чем ты говоришь, Нико?! Собрание войсковое одобрило его поступок с Клиттом, а о позоре там не шло и речи. Все как один на Индию в поход решились…
 
        — Но, Лима, ты ведь знаешь сам, что не от сердца каждого солдата этот был порыв.

        — До Индии рукой подать, до Македонии десятки тысяч стадий. Еще один рывок — и мир у нас в руках, Нико! Чье же сердце не вынесет столь близкую приманку?

        — По крайней мере два из множества сердец — мое, и брата Кебалина.

        — Здесь я вам не соратник, Нико… Но прежде чем решиться на цареубийство, вы о себе заботиться должны. И крепко хорошо б подумать…
 
        Стараясь не шуршать в кустах, никем не замеченный Гефестион не стал дожидаться, чем кончится спор, и тотчас отправился к Александру в апартаменты.
 
        — Немедленно смени пажей, Алекс, — взволнованно произнес он, едва Евмен с ворохом свитков в корзине покинул кабинет.

        — Зачем?

        — Никомах и Кебалин задумали тебя убить.

        Александр, кажется, не воспринял сказанное.
 
        — С чего ты взял? — спросил царь спокойно, будто речь шла не о спасении его жизни.

        — Ты что, не понял?! Смени пажей, Алекс. Их надо арестовать. Я слышал разговор сейчас на семинаре Каллисфена, в перерыве между уроками. Никомах раскрывал свои планы Лимну.

        — И что же Лимн?

        — Мне кажется, никто не убедит их отступить, даже Лимн. Глупостью своей они хотят спасти тебя от позора предстоящего похода, отправив к богам раньше срока. Представляешь?

        Александр поднялся со своего рабочего кресла и начал перебирать на столе свитки. Он по-прежнему казался растерянным.

        — А Каллисфен?

        — Да он и не присутствовал при этом!

        — И в прошлый раз пажи, теперь вот тоже… Как знал, что это могут быть его уроки… — досадливо пробормотал Александр.
 
        — Сомневаюсь я. Наш академик поборник эллинской свободы, он не того склада, чтоб так рисковать.

        Царь наконец решил действовать.

        — Иди и арестуй обоих, Гефестион. Я допрошу их сам. Поменяй весь полк охраны. Придумай так, чтобы никто из гвардейцев не знал заранее о месте своего поста. Хареса сюда зови, я дам ему указания о дежурстве пажей.
 
        Взяв с собой десяток гвардейцев, Гефестион пустился к восточному флигелю выполнять приказ.
 
        Лимн в одиночестве сидел на ступенях лестницы, прислонившись к колонне, и мечтал, глядя в небо. Братьев Никомаха и Кебалина следовало искать в пажеском корпусе, находящемся на небольшом расстоянии от дворца, в глубине сада. Арестовать ничего не подозревавших наивных мальчишек не составило особого труда, уже через полчаса они были брошены в подвал за решетку.
 
        — Это не я. Я не виноват! Не виноват! Это все Нико! Это Нико! Его идея — кричал, рыдая, Кебалин, пока ему не заткнули рот кляпом.

        Никомах сопротивлялся молча, гневно сверкая глазами.

        — Ничего, ничего, — приговаривал царский любимец. — Вам будет особый почет: сам царь отправит вас к богам!

        Возвращаясь назад, он обратил внимание на то, что Лимн все еще сидит в том же положении, прислонившись к колонне.
 
        — Лима! Лимн! — окликнул его Гефестион.

        Юноша не шевелился.
 
        «Задумался? Спит? Мертв?!» — он устремился к другу, чтобы развеять эту ужасную мысль.
 
        Но это уже был не Лимн, а только забытое небрежно на камнях его тело. Из колотой раны на груди сквозь хитон сочилась кровь.
 
        Он приник к парню в надежде отыскать в нем хоть какие-то признаки жизни.

        — Лима! Кто это сделал? Лима?! — кричал вне себя Гефестион, содрогаясь от ужаса и отчаяния. — Кто это сделал? Никомах? Подлец! Падаль зловонная! Лима, очнись! Лима! Очнись же, Лима!!
 
        Лимн слабо шевельнул пересохшими губами:

        — Никто ни в чем не виноват, кроме… — будто выдохнул он, и кровь хлынула у него из горла.
 
        — Несите Лимна к царю! Врача немедленно! — приказал наперсник охране.
 
        Гвардейцы бережно положили раненого на растянутый над землей плащ и направились к государевым покоям. Гефестион пошел рядом.

        «Ничего, Лима, все будет хорошо! — мысленно обращался он к другу, глядя на его мотавшийся в складках плаща бледный лоб. — Ты обязательно поправишься. Мы вылечим тебя здесь, у меня дома, в македонской усадьбе. Обязательно вылечим! А когда кончится поход, я попрошу у Александра во владение Согдиану, и мы заживем с тобою вместе назло всем здешним обычаям. И нас поймут! Поймут, потому что боги смилуются над людьми, просветлят их разум. Все они в конце концов без толмачей заговорят на одном языке! Мужчины и женщины! Греки и финикийцы! Иранцы и египтяне — все! Никому и в голову не придет считать проявления любви аморальными! Македонцы перестанут называть персов варварами, а персы нас — агрессорами. Все будет хорошо. Только я прошу тебя, выживи! Не оставляй нас, выживи, Лима!»

        Но тщетен был этот внутренний монолог, уже мертвым внесли парня к царю. 


        Странный, тревожный сон снился Гефестиону в те дни, как будто наяву.

        Оракул Аммона в образе старика в черном являлся ему то на южной дороге, в месте, где проходили учения конной гвардии, то во дворце возле фонтана, где он последний раз общался с Клиттом, то прямо за воротами его собственной македонской усадьбы, то у Каллисфеновой колоннады. Но всегда, стоило оракулу обернуться и обратить к Гефестиону пронизывающий взор своих светло-карих, почти желтых глаз, как облик его преображался, морщины на лице разглаживались, и он становился похожим на юного Лимна.
 
        — Вот видишь, — говорил он, улыбаясь. — Все исполняется! Тебе нет больше равных, Гефестион.

        — Зевс свидетель, я этого не хотел!

        — Хотел…
 
        — Я не хотел убивать Клитта. Я боялся потерять Лимна!

        — Ты хотел, Гефестион, избавиться от соперников. Хотел даже тогда, когда подавлял в себе это желание. Потому что тебе милее ты сам, ближе царя величие. Ты ведь не отречешься, Гефестион, ни от себя, ни от Александра. Ревность тебя губит. Зачем тебе камень? Верни драгоценный фетиш мне…

        И всякий раз, когда такое видение охватывало его, царский любимец просыпался с тревожным чувством утраты, нервно нащупывая у себя на груди амулет Аммона. Как никогда раньше он стал опасаться за жизнь Александра, ибо знал: случись что с царем, не будет и ему места в государстве, его карьера потерпит крах.





11


        В первые дни месяца таргелиона* Александр направил войска на юг, в Балх — то место, откуда он намеревался завоевать таинственную страну Индию. Крепость была хорошо укреплена и вполне подходила для краткого пребывания, связанного с подготовкой к походу. В долине Окса** все цвело, поля, сады пестрели от многообразия здешней флоры, свежий ветерок доносил с предгорий запах жизни и весны. Между тем ничто не радовало владыку всей Азии. В романтическом, мудром, смелом и решительном лидере македонцев проснулся жестокий деспот, мнящий кругом предательство. Череда последовавших с изменой Филоты трагических событий теперь во многом определяла его поступки. Он стал другим. Он уже не ценил свою жизнь, как и жизни соратников по оружию, тем более простых солдат. Своенравный, яростный по'тос*** владел им — любыми средствами, ценой невероятных жертв покорить Индию и достичь наконец заветной цели, целостного и справедливого миропорядка в созданной им ойкумене! Опасности похода и неизведанные земли влекли его больше, чем будничное управление империей, а погибнуть в походе казалось более почетным, чем от интриг собственного двора.
 
        Он по-прежнему очень переживал, когда соратники не поддерживали божественных идей о слиянии народов; как и прежде, он не терпел никакой критики в свой адрес. Теперь чье-либо несогласие с проводимой им национальной политикой Александр именовал слабостью, а слабым не дано было бороться. Духовной немощью поразил его ближайший сподвижник Клитт. Вспоминать постоянно о том, как он спас царскую жизнь в одном из сражений, было нескромно, тем более неуместно в разгар пира, будто и рассказать о своем геройстве больше нечего! Лимн тоже избавил Александра от смерти в песчаную бурю, однако никогда этим не кичился, и не становился у всех на глазах посмешищем. Карикатура на самого себя, продемонстрированная Клиттом публично, была сродни измене, ибо в основе ее лежала идея о национальной нетерпимости, которую могли впоследствии поддержать и македонские воины, и гвардия. Но в тот момент и десяток солдат не последовал бы за гвардейским военачальником — слишком пьян он был и жалок!
 
        В тот момент Клитт показался Македонскому исключительно безвольным, непохожим на самого себя — человеком, неспособным противостоять одолевающей его гордыне. «Что тебе не хватает, гетэр? — внезапно подумал Александр, глядя на товарища. — У тебя все есть! Ты смел, силен и красив. Тебя любят воины. У тебя нет проблем с женщинами. Тебе не надо волноваться о наследниках, ведь у тебя сыновья. У тебя власть и богатство — я тебе Бактрию отдаю. Ты бы привел туда свое семейство, и зажили бы вы счастливо и спокойно, в мире и согласии с местным народом! Что тебе еще нужно? Зачем ты ставишь свою национальность выше любой другой? Свои убеждения и пристрастия выше любых других? Разве ведут себя так твои гордые соотечественники? Почему ты позволил македонской идее надругаться над собой? Ты возомнил себя моим соперником. Однако не тебе дарована божественная миссия, поверь, она не из легких. Ты запутался, Клитт. Тебе нет места на земле, Клитт! Ведь свобода здесь еще не торжествует — ее надо достичь! Достичь во что бы то ни стало, ценою крови и жертв! А ты запутался, не способен бороться и побеждать. Именем Зевса я отправляю тебя туда, где много света, немерено свободы и все дается легко, без трагедий!»
 
        Воистину боги решили покарать Александра за убийство товарища. Однако слишком болезненным, жестоким было это наказание — они отняли у него любимого Лимна! Нелепо погиб парень, приняв смерть ни за что, по глупости царских пажей! Царь был неутешен в своем горе. Он надолго застыл над телом юноши, отказываясь принять случившееся, и не мог представить себе, что это лицо уже не озарится славной улыбкой, уста не изрекут ни умных мыслей, ни острот, а руки не обнимут и не приласкают. Все, чем Лима жил, дышал, чему радовался, о чем грустил, чем делился, теперь оставалось в истории. Приснившийся парню сон, который он рассказывал некогда в Вавилоне, оказался вещим.
 

                Боги, над печатями склонясь,
                Сосчитают их, и я умру…


        Следствие, которое Александр организовал в связи с убийством Лимна и готовящимся новым заговором, было коротким. Обуреваемый местью, он сам допросил своих бывших пажей в подвале, вздернув их за ноги на крюки. И порознь, и вместе оба признались, что хотели «избавить царя от мук земных», заколов его ночью в постели, и что идея принадлежала более решительному Никомаху. Ни с кем они не делились своими планами, кроме Лимна, да и того Никомах побоялся оставлять свидетелем, и убил. Тело они намеревались сжечь и пустить слух, что Лимн сбежал. Оба уверяли, что Каллисфен ни при чем и что на своих уроках он восславлял больше эллинскую свободу при божественной власти царя, осуждая, однако, тиранию, культуру народов Азии не преподавал, а в идее о слиянии наций сомневался. Братьев Никомаха и Кебалина казнили, побив камнями, публично на войсковом собрании после торжественного зачтения всеми поддержанного приговора «об измене и предательстве» в редакции Евмена.

        Лимна похоронили рядом с Клиттом, в саду на северном дворе. Встав на колени перед могилами, Александр принес в жертву лепешек македонских да кувшин вина…



        В грустную и тревожную ту весну Александр успокаивался лишь неизменным присутствием Гефестиона. Одна только мысль, что его любимец сам может оказаться в рядах заговорщиков, приводила царя в ужас. Он гнал от себя прочь эти опасения, чувствуя, что воспримет предательство друга как личную трагедию, не перенесет такого несчастья — убьет и его, и себя одним оружием! Придется признавать поражение. Он не исполнит предначертание Зевса—Аммона, не оправдает доверие богов. Поэтому ему казалось, чем тяжелее будет в походе, тем меньше времени и сил у его приближенных останется на праздные интриги. На марше армию сложнее деморализовать, чем на постое в лагере. Кроме того, он хотел превзойти своими подвигами Геракла, Патрокла и Ахилла, и тогда, представлялось ему, македонцы и греки по собственной воле станут падать ниц перед царским величием сына бога, Александра, властителя всей ойкумены!
 
        Впрочем, никто при дворе, тем более в армии, не догадывался о том, что творилось в душе царя и чем объяснялась его гибрис*.
 
        Между тем в Балхе благодаря своему красноречию он, как всегда, сумел убедить войсковое собрание в необходимости покорения Индии, куда не ступала еще нога ни одного европейца!
 
        — Я хочу разделить армию на две части. Двумя третями войска в южном направлении будешь командовать ты, Гефестион. Двинетесь по более легкой дороге. В помощь тебе дам Пердикку. А я сам с гвардейцами и полками пехоты пойду восточнее, через горный хребет, гору Аорн… Встретимся приблизительно здесь, где реки Кабул и Инд сливаются.

        Александр старательно растолковывал другу свои планы, отмечая маршрут мелком по карте. Гефестион послушно внимал, подперев подбородок кулаками, но по глазам было видно, что он не одобряет таких перспектив предстоящей кампании.
 
        — Зачем тебе лезть на гору Аорн, что прозвана так греками за недосягаемость даже для птиц? Близкие к ней вершины легче преодолеть, они не укреплены, меж ними горные тропы... Может, лучше окружить крепость Аорн, изолировать этих ассакенов — сами сдадутся. А мы двинемся дальше, к Инду, где раджи местные тебе уж присягнули. И вообще, не стоит делить армию на перевале, а?..

        — Помнишь, как наш учитель Финикс говаривал: «Скромность — это прямой путь в неизвестность», — пошутил Александр. — Я хочу пустить среди воинов слух о том, что гора Аорн неподвластна была самому Гераклу. Я же ее возьму с легкостью. И каждый воин почувствует в себе силы, воодушевится успехом нового похода.

        — Ты считаешь, Алекс, что солдаты в многонациональной армии тебе поверят? Даже греки?

        — Почему не поверят? Поверят! Чем греки от других отличны? Людям нужна идея, за которую они бы боролись. Идея должна быть простой и понятной для всех. Если они еще не уразумели предначертание Зевса—Аммона о слиянии народов и справедливом государстве, то возможность обставить Геракла должна их увлечь, не так ли?
 
        — Мне кажется, что нехорошо слишком вольно обращаться с греческими героями, деяния которых священны.

        — Тебе другое кажется, Гефестион. Но ты по каким-то причинам боишься об этом сказать.

        Не столь вопросительно, как опасливо взглянул исподлобья на Александра его любимец, но не ответил.

        — Еще недавно ты ведь радовался, когда я отсылал тебя с заданием? А теперь? Что изменилось теперь? Скажи правду, Гефес: Лиму убили — теперь же ты за меня боишься?

        — Но ты сам признавал, Алекс, еще в присутствии Клитта, что без тебя я ничего не значу. Не станет Александра Македонского и Гефестион исчезнет… Тебе не стоит под стрелы лезть, мой царь. Случись что с тобой — не только я, но и вся армия осиротеет.

        В Александре проснулась нежность. Он подошел к другу и ласково потрепал по голове, взъерошив жесткие волосы на полководческой макушке, затем сел рядом и обнял его жарко.
 
        — Беспочвенны твои волнения. Мы с тобой Зевсом—Аммоном заговорены. Коли смелы и отважны останемся, он сохранит нам жизнь. И потом, богам все равно, Гефес, вместе мы или в разлуке. Если они захотят нас к себе призвать, то сделают это без всяких условий, — Александр сделал паузу, чтобы сменить тему беседы. — Скажи мне, друг мой, что ты думаешь о Каллисфене?
 
        — Что я о нем должен думать? То же, что и ты, Алекс. Конечно, непосредственно он не причастен к заговорам и убийствам, но… мне кажется, что не следует его больше задерживать при дворе и армии, особенно после того эпизода, что имел место в Навтаке.
 
        Александру прекрасно запомнился больно ударивший по его самолюбию случай. Когда войска стояли там лагерем, он поручил Гефестиону предпринять еще одну попытку ввести при царском дворе обряд проскинезы. Необходимо было. Македонский царь не мог смириться с безвестностью, в которой он пропадал, будучи сыном Зевса—Аммона. Надо было, чтоб не только его окружение, но и солдаты признали в нем божественную миссию, единоличную, беспрекословную, от небес исходившую власть! Ему казалось, что в противном случае не удастся осуществить задуманное. Поэтому вместо традиционных жертвоприношений Зевсу по случаю начинающейся военной кампании решено было организовать в Навтаке новую церемонию — коленопреклонение перед статуей Зевса—Аммона.
 
        В совсем не подходящий для торжеств, освещенный факелами, мрачный каменный зал крепостного дворца были приглашены полководцы, наместники созданных областей, сатрапы, иранские, персидские, греческие вельможи, а также представители творческой и научной элиты — все, кто был при лагере. Сценарий действа он разрабатывал как всегда совместно с Гефестионом и Харесом. На этот раз соотечественников попытались приучить к проскинезе, как приучают собак и кошек ко двору. Возглавив церемонию, он первым пал ниц перед озаренной факелами священного царского огня статуей Зевса—Аммона, и произнес традиционную свою молитву: «Отче! Зевс великий! Аммон всемогущий!..» Конечно, ему бы не хотелось оглашать личную свою молитву, ибо слишком интимной она была, касалась лишь его и Гефестиона. Однако и это обстоятельство он счел необходимой жертвой богам, что, впрочем, в его глазах необычайно возвышало ценность нового обряда. Поднявшись с колен, он поцеловал статую, взял кубок с вином и встал возле нее. Затем начал говорить здравицы в честь присутствовующих. Каждый из них должен был пасть на колени перед статуей, а соответственно, и перед царем, взять из его рук кубок и, осушив его, поцеловать Александра в уста.
 
        Все — ближний круг, царедворцы, Краттер, Пердикка, Аминта, Птолемей, прибывший из Экбатан Гарпал, из Афин — Неарх, и даже Клитт, — следуя царскому примеру, выслушав здравицу в свой адрес, выполняли то, что от них требовалось — вставали перед статуей на колени, пили из кубка, поданного Александром, и целовались. Греческие вельможи также, преклоняя колена, не гнушались приникнуть к устам славившего их государя. Для иранцев, персов и согдиан не было ничего почетней пасть перед царем ниц и отведать из его рук вина. В числе других Александр произнес несколько приветственных слов и в адрес Каллисфена. Ученый не был, как обычно, рассеян — у него хватило ума подойти к статуе Зевса—Аммона и постоять рядом, однако колен он так и не преклонил, а обратился к Александру с обычным македонским приветствием. Стоящий неподалеку Лимн произнес: «Не дари, о царь, поцелуй тому, кто не почтил бога!» В ответ академик обронил: «Подумаешь! Одним поцелуем меньше!» Тогда в смятении и гневе, стремясь унизить этого выскочку, Александр вылил весь кубок с вином ему на лысину и прекратил церемонию.

        — Почему ты считаешь, что Каллисфену теперь лучше не быть при дворе? — спросил он у Гефестиона.

        — Слишком много мнит о себе Аристотелев племянничек, а реально как личность ничего собой не представляет. Недавно договорился даже до того, что ты, Алекс, многим ему обязан, в частности правдивой пропагандой целей похода среди солдат. Выходит, он главный идеолог похода! Самое интересное, что этот тезис его в полках поддерживают и считают, будто Каллисфен проявил смелость, сопротивляясь введению проскинезы. Мол, другие побоялись возразить царю, только он один и смог!
 
        Александр грязно выругался.

        — Ничего! Я заставлю академика так опорочить македонцев перед нашей гетэйрой, что сам не рад будет! Посмотрим, как быстро сойдет с него эллинская спесь!

        В один из вечеров за ужином с приближенными, памятуя о том, что Каллисфен силен в риторике, Александр предложил ему показать свое мастерство и произнести речь во славу Македонии.
 
        Сказанное академиком приглашенным так понравилось, что последние слова утонули в громовом:

        — Македонской гетэйре слава! Слава! Слава! Ура!!
 
        — Ура! Ты прекрасный оратор, Каллисфен! — поддержал всех Александр. — Однако не каждый знает, что равного тебе вообще нет! Как говорит наш достопочтимый Аристотель? Особое искусство ритора состоит в том, что с одинаковым пафосом он способен как отстаивать, так и опровергать одно и то же утверждение. Ты произнес несравненную речь во славу Македонии, ее народа и государственной политики. А теперь я прошу тебя произнести обратное. Доставь нам и это удовольствие!
 
        Как и следовало ожидать, Каллисфен растаял от комплиментов и с радостью откликнулся на просьбу царя.
 
        — Далеко на западе, — обратился он к присутствующим, — есть маленькая, погрязшая в своей гордыне страна — Македония. Народ ее жалок, нищ и ленив, а знать развратна и жестока. Между ними пропасть. Единственное, что объединяет в этой стране все сословия, — деньги. Тамошние граждане ничего не ставят выше меры стоимости и средства расчета. Критерием счастья, свободы и даже любви они считают золотые и серебряные монеты. Деньги и власть — вот предел мечтаний каждого из жителей Македонии, которые с детских лет грезят о больших количествах и того, и другого! Какой-нибудь мусорщик из грязных предместий Пеллы или Эги , в своих желаниях равен царю, ибо и тот, и другой хотят стать богаче. Нет предела дерзаниям обоих. И если один стремится накопить на свое проживание, то другой — на захват чужих территорий. При этом первый ввиду лености ума доверяет второму свою жизнь, постоянно жалуется на недостатки и поклоняется ему, как богу. А второй, пользуясь нехваткой идей в умах сограждан, их систематическим страхом впасть в немилость, сколачивает из людей легионы и направляет на войну невесть куда услаждать свое августейшее тщеславие! Считается, будто близость к трону увеличивает шансы на свободу личности. Властители Македонии хорошо это усвоили. Пользуясь чеканной монетой и мешками золота, они то приближают, то отдаляют от себя вассалов, создавая круг фаворитов, способных на все, лишь бы угодить своему государю. За него они готовы на любой обман и любое предательство…

        По залу пошел неодобрительный гул. Послышались возгласы:

        — Ты про кого вещаешь, Каллисфен? Не про себя ли? Ты сам где честь свою потерял? Скажи, сколько получил ты за свой трактат о походе? Наверно, мало? Мы так добавим, что мало не покажется!..
 
        — Довольно, Каллисфен, — оборвал ученого Александр. — Теперь мы все убеждены в твоих способностях, а также в подлинности идей, тобою взращенных!
 
        Спустя неделю он арестовал ритора, обвинив его в причастности к заговору пажей. Теперь у него были все основания, а главное — поддержка гетэйры. На этот раз он решил не применять смертной казни, а заключил академика в клетку и приказал таскать в повозке повсюду за армией, в еде и питье не отказывать. Теперь историю создания своего государства он поручил завершать другому биографу — последователю Демокрита Анаксарху, не имевшему никакого отношения к Аристотелю. С ним проще было договориться.





        Каллисфен стал жертвой Индийского похода, он утонул в своей клетке во время переправы через горную реку. Боги не смилостивились над ним, как, впрочем, не смилостивились они и над македонским войском!
 
        Настоящей мукой стал для Александра этот поход. Первые месяцы, несмотря на появившиеся трудности, все шло по намеченному плану. Крепость Аорн пала после длительной осады с применением самых последних инженерных достижений — навесных мостов и дальнобойных огнеметов. Осажденные яростно сопротивлялись. Бескомпромиссностью и упрямством отличались нравы воинов противника, они предпочитали умирать при защите своих земель, чем сдаваться без боя. Местная власть тоже не хотела подчиняться новому царю. Правители граничащих с Персией областей Сесикотт и Таксил стали последними, от кого Александр принял верноподданнические грамоты. Тем не менее к середине лета войска форсировали Инд. Гефестион вновь оказался на высоте, подготовив не только понтонные мосты, но и десятка три галер флота, построенных ко времени прибытия армейских частей под личным командованием царя. Обосновались лагерем вокруг резиденции раджи. Город носил имя Таксила, который, присягнув Македонскому, мечтал присоединить к своим землям соседние и покончить с постоянной междоусобицей в этих краях. В этом смысле местный правитель был близок по духу Александру, в порывах царского расположения он начал даже подумывать, не назначить ли впоследствии раджу властителем покоренной Индии. Впрочем, и Сесикотт, должно быть, вынашивал сходные планы, поэтому на аудиенциях им обоим приходилось обещать одно и то же.
 
        Однако в дальнейшем фортуна изменила царю всей Азии. Никак не хотел сдаваться сосед Таксила — своенравный раджа Паурава по прозвищу Пор! Это ему, расположившему свои войска на противоположной стороне реки Гидасп, благоволило небо. Оно извергло на македонцев потоки воды. Таких дождей не видели еще Александр и его воины! День за днем, неделя за неделей не прекращались грозовые ливни. В долине уже не было дорог, земля под ногами превратилась в сплошное грязное месиво, в котором увязало все, что движется. Палатки невозможно было установить без опасения, что ночью их не снесет ураганный ветер, зачастую солдаты спали прямо на земле в лужах грязи в полном обмундировании, укрывшись палаточной тканью. Ударами молний расшибло вдребезги несколько орудийных повозок, десятки человек погибли.

        Сознавая себя героем, Александр в полной мере стремился разделить с рядовыми воинами и командирами все эти тяготы. Постоянно был при армии, объезжал полки, вытаскивал из воды колеса застрявших телег, вязал из камышей понтоны для водной переправы, на плечах выносил раненых, своим примером поддерживал ослабевших, потерявших надежду солдат. И молил он небеса только об одном: чтобы не отнял у него Зевс гибрис, не покарал бы за удачливость, не дал бы ему и Гефестиону слишком легкого выхода, как даровано было Клитту, а позволил им с честью завершить Индийский поход!
 
        Сражение с Пором удалось выиграть, невзирая на жесточайшее сопротивление. Краттеру было приказано организовать на виду у вражеской армии активные приготовления и показательную переправу, между тем как основной удар Александр обрушил с невидимых для противника территорий — от верховьев реки, из-за лесистого острова. В бою погиб сын Пора, его наследник: увязавшие в грязи, неповоротливые индийские колесницы, которыми он командовал, были смяты быстрой атакой македонской конницы. Вражеская стрела пронзила и царского Буцефала. Жалобно заржав, конь под ним пал, обливаясь кровавой пеной. Сразиться с раджой Александру предстояло уже на другом жеребце. Однако, прижатый конницей Кена к мечущимся, давящим без разбору своих и чужих, огромным слонам, Пор дрался до последнего и предстал перед царем раненым, смертельно уставшим, но не сломленным.
 
        — Что ты должен мне сказать? — спросил его по-персидски Александр.
Но вместо признания в поражении и верноподданнических слов в ответ услышал:

        — Кажется, мы оба очень сильно бились, исполняя свой долг, и устали.
 
        Ни гнева, ни скорби, ни сожаления не отражалось на темном мужественном лице раджи — далеко не старого и сильного индуса. Он был полон достоинства, но, по-видимому, так же далек от желания продолжать бой, как и отомстить за своего сына. Александр был очарован таким самообладанием и решил сам сопроводить плененного раджу к месту его домашнего заточения. Поехали не спеша, верхом.
 
        Было душно, как в парной. В воздухе тянулось черное зловонное марево. На всем пути следования горели костры — местные сжигали трупы своих воинов. То и дело встречались странные процессии: в окружении десятка-двух поющих и танцующих индусов по поселку к местам сожжения непременно следовала женщина с распущенными волосами, богато одетая и украшенная драгоценностями.
 
        — Они исполняют обряд сати, — пояснил Пор, — самосожжение вдов.

        — Почище, чем в Марафе, будет! — произнес с сарказмом по-гречески следовавший рядом Гефестион, — Помнишь, Алекс, я тебе рассказывал? Там матери приносили в жертву младенцев.

        — Зачем этим женщинам подвергать себя столь мучительной смерти? — спросил Александр раджу.
 
        — Ничуть. Жить тяжело, а умирать легко! — возразил Пор, по-прежнему никак не обращаясь к Александру. — Они делают своим мужьям прощальный и щедрый подарок. Приняв эту последнюю муку, они избавляются от бренного тела и возносятся на небо, в вечную жизнь, становясь Сати-Мага!
 
        — Кем-кем они становятся? — не понял Гефестион.

        — Сати-Мага — это добрая богиня...

        — Да, ты прав, Гефес, — задумчиво согласился Александр. — Здесь, как ты выразился, почище, чем в Марафе. Здесь они идут на погребальный костер супруга добровольно и, похоже, с радостью. Смотри: кругом цветы, веселье, как на свадьбе. Не только вдовам, людям таким смерть вовсе не страшна. Наоборот, они как будто мечтают о смерти. И ведь никакой другой силы над собой они не признают, кроме силы собственной души! Это тебе не бегущие вспять персы, которым все равно, какой царь ими правит. Должно быть, слишком глубоко разъединил Бог на Земле нации, Гефес. Не знаю я, что будет дальше .., — ему вдруг показалась исключительно странной эта первая победа в Индии, когда побежденный не только провожает победителя к месту своего плена, а, не скрывая, предлагает ему культуру, убеждения и веру своего народа, никак не воспринимаемые сердцем европейского воина.

        Созерцательность, покорность судьбе, абсолютное нежелание что-либо менять, чего-либо достичь, пренебрежение к собственной жизни характеризовали индусов. Разделенное на множество вер, каст и сословий здешнее население находилось больше во власти своих брахманов и кудесников, чем под господством царя всей Азии. В отличие от большинства сограждан, раджа Паурава был деятельным и способным человеком. Александр раскрыл перед ним цели предпринятой кампании, и Пор, кажется, понял выгодность присоединения своих земель к ойкумене, начал помогать, выделив тридцать тысяч воинов и триста боевых слонов. Тогда Александр принял окончательное решение и назначил Пора правителем завоеванных территорий. Немедленно обиделись Таксил и Сесикотт, озлобились соседние княжества, а владыка земель вдоль реки Гидраот, дальний родственник раджи из рода Пауравы, прозванный македонцами «злым Пором», решил даже начать военные действия. Посланный на умиротворение армейский корпус под командованием Гефестиона наголову разбил недовольных.
 
        Однако движение разбитой на несколько частей армии не было победоносным. Поход продолжал осложняться многочисленными набегами со стороны местных раджей, стремившихся найти каждый свою выгоду во внешних обстоятельствах. Вновь зарядили проливные дожди, из-за которых разливались реки, размокало обмундирование, ржавело оружие, портилось продовольствие. Воины страдали от укусов змей и скорпионов, нередко оказывавшихся смертельными. Приходилось постоянно отвлекать силы для прикрытия армейских обозов под командованием Кена и Краттера. Намеченный Александром на осень выход войск к реке Ганг откладывался.
 
        К середине второго тропического лета Индийского похода армия выдохлась. Когда же войска достигли наконец Гефасиса*, полки более не олицетворяли всепобеждающую мощь македонской державы, скорее наоборот, они походили на толпы грязных оборванцев.





12


        Время принятия нелегкого, ответственного решения наступило для Александра — продолжить поход или объявить воинам о возвращении домой.
 
        Он был полон решимости бороться до конца: несмотря ни на какие обстоятельства, пройти флотом по Гангу и достичь наконец морского побережья, восточной оконечности мира! Именно такая задача была возложена Зевсом—Аммоном на него и на Гефестиона. Еще в юности они мечтали об этом. Амулет же, врученный им оракулом бога в Египте, неизменно подтверждал, что избранный неразлучными друзьями путь верен, а задача объединения народов — по-прежнему достижима. И теперь, пребывая месяцами на марше в залитом дождями Пенджабе*, вглядываясь в иссеченное молниями черное небо над предгорьями Гималаев или внимательно наблюдая полет встревоженных грифов над мокрой равниной, внимая раскатам грома в душную восточную ночь, он нисколько в этом не сомневался. Однако ни раньше, ни теперь ни он, ни его соратники не могли предположить ни размеров неведомой Индии и дальности ее расстояний, ни густонаселенности территории, разнообразия здешних нравов и культур, ни множества капризных политик и произвола местных раджей. Какое же решение следовало ему принять теперь, чтобы с честью завершить индийский поход?
 
        В уста Кена вложил Зевс это решение.

        — Я пойду за тобой, Александр, куда угодно. И до конца мира тоже пойду, — сказал славный Кен на военном совете. — Пойду, даже если мы останемся с тобой вдвоем и больше некому за нами будет следовать. И мы обязательно дойдем до устья Ганга, чего бы нам это ни стоило. Пусть ценою собственной жизни, но мы достигнем этой цели. Думаю, что любой из нашей гетэйры поступит так же. Поверь, мой царь, я говорю это совершенно искренно. За этими словами огромная любовь и доверие к тебе. Однако не на такую смерть и такой финал благословляли нас боги. Они благословляли нас в поход на завоевание и переустройство мира, а не на самопожертвование во имя этих целей. Армия должна с победой вернуться в Вавилон, а закончить поход в родной Пелле, где великий Зевс воодушевил тебя на великие подвиги, Александр. Я думаю, что никто из греческих героев — ни Геракл, ни Патрокл, ни Ахилл — не сделал того, что сделал ты, мой царь. Никто из них не подступал к Гималаям, не одерживал побед в Пенджабе и не плыл по Инду к южным морям. Поэтому я предлагаю такую перспективу. Во-первых, сохранить армию для дальнейших завоеваний. Во-вторых, достроить на Гидаспе флот. И
в-третьих, выйти к морю, сплавляясь не по Гангу, а по Инду. И вернуться в Вавилон морским путем, войдя в устье Тигра, а затем вверх по Евфрату...
 
        Кен выглядел устало: черные глаза его нездорово блестели, на небритых скулах проступала желтизна, тяжёлый подбородок упрямо сжимал губы. Свои соображения он излагал на военном совете искренно и с достоинством. Военачальники, включая индусов, молчаливо одобряли его доклад. Александр более не вникал в подробности этого плана, он смотрел, как при свете факелов красными искрами сверкает на шее Гефестиона кристалл Аммона, и думал, что Кен говорит истину. Стоит собрать воинов и объявить о возвращении домой, как сил прибавится, и они с удвоенной энергией пойдут покорять земли вниз по Инду. Между тем, одно лишь упоминание о необходимости преодолеть расстояние до восточного побережья по реке Ганг, едва ли не равное пройденному, вызовет неповиновение.
 
        …В день торжественого отплытия флота из Букефалии — города, основанного в память о погибшем в бою любимом коне Буцефале, — Александр попросил у Гефестиона на время подарок оракула Аммона.
 
        — Семь лет ты не расставался с камнем, Гефес. Отдай его на сегодня мне, — попросил Александр по окончании своей традиционной молитвы. — Мне кажется, это должно принести удачу.

        Ласково обхватив друга за шею, он осторожно снял с него божественный амулет. Кристалл был голубовато-зелен под стать тихому, теплому дню в долине, по которой река Гидасп на полных водах быстро несла македонские галеры мимо городских построек, новых верфей, пестрых толп индусов, собравшихся из любопытства на берегах, и далее сквозь чащи изумрудных джунглей в неведомые, неведомые края, к бесконечным морским просторам.

        Уже к вечеру следующего дня, когда корабли встали на ночлег и Александр, передав командование флотом Неарху, в сопровождении приближенных покинул флагманскую галеру, прибыл курьер от Птолемея, двигавшегося с конницей левым берегом реки. Развернув свиток, он не поверил своим глазам: Птолемей сообщал, что ночью от сильного жара скончался Кен. В порыве скорби и отчаяния Александр схватился за голову: череда смертей соратников, наиболее близких товарищей, дорогих сердцу людей по-прежнему преследовала его! Что это означало? Конец удаче? Несбыточность его мечты? Или это была расплата за возросшую гибрис, которую он считал теперь необходимой для успеха своего предприятия? И чем больше будет жертв в гетэйре, тем счастливее станет итог всей кампании? Кто будет следующим? Он не знал. Он думал только о том, чтобы не делать себе никаких поблажек, показывать воинам пример, сражаться наравне со всеми, в таком неудержимом его стремлении непременно таилась победа!

        С большим сожалением Александру пришлось отправить Гефестиона командовать левым флангом.
 
        — Поезжай. Поклонись Кену от меня, — сказал он, вручая другу диаграмму* о назначении. — Таких преданных товарищей, как он, мало. Вот ты и Птолемей, он да брат его, Гарпал... Кен был талантливым командиром, по-настоящему преданным нашей идее... Поклонись... и береги себя, Гефес, прошу, береги!
 
        Гефестион крепко обнял его на прощанье и поцеловал в губы.
 
        — Ты сам себя тоже побереги, — прошептал он, прижимая голову Александра к своей груди, — а мы выдержим, чего бы это нам ни стоило! Выдержим!

        Поход был продолжен. Через три недели, следуя за армейскими частями, флот вышел к устью реки Акесин. Лесистая местность постепенно сменилась однообразной холмистой равниной, где часто встречались убогие индусские поселения, а изредка и каменные крепости с высокими, украшенными цветным орнаментом стенами, круглыми башнями и бойницами. Отношение индусов к завоевателям также поменялось — местные маллийцы проявляли крайнее недружелюбие, их конные отряды то и дело с фронта атаковали македонян. Опасаясь набегов на фланги, Александр приказал полкам двигаться на расстоянии друг от друга не менее чем в стадию, затем он рассеял воинские подразделения вдоль берега реки Гидраот веером, внезапно окружил и уничтожил врага. Однако на следующий день, поскольку на горизонте, как ни в чем не бывало, вновь показалась маллийская рать, пришлось повторить военную операцию. Легкость, с которой неприятельские бойцы шли на явную смерть, поражала. Неловкими, комичными казались проявления военного мастерства и солдатской выучки у индусов. Александра забавляла эта манера вступать в бой, как в детскую игру, бесцельно и бесхитростно: на всем ходу тучей влететь в македонское окружение и с той же удалой поспешностью, неся потери в несколько раз большие, чем при нападении, мчаться назад, в тыл.

        Одну из крепостей, по совету Пора, Александр решил взять с ходу, приступом, ибо она представляла собой некий оплот на территории маллийцев. Сказывали, будто у них есть еще десяток тысяч конницы и колесниц сотни, и несчетно пехоты. Поддавшись игривому настроению врага, он первым повел войско на приступ, схватил одну из немногих имевшихся лестниц и, закрываясь щитом от вражеских стрел, принялся взбираться на стену. За ним последовал командир конницы Леоннат, а также телохранители — Певкеста и Арбей. Оглянувшись, Александр заметил, что они слишком оторвались от войска, не поспевают за ними пехотные отряды.
 
        И тогда было ему видение: под лестницей, на выжженном солнцем земляном валу сидит старик оракул в белых одеждах и смотрит, смотрит на него своими светло-карими, почти желтыми глазами! Воодушевленный этим знаком божества, с дрожью в душе, игнорируя явную опасность, Александр продолжал яростно биться. Он вскочил на крепостную стену, сразив мечом нескольких маллийских стрельцов, и, видимый отовсюду в сверкающих металлических доспехах, шлеме, украшенном красным пером, сам стал для врага хорошей мишенью. Со всех сторон со зловещим свистом на него посыпались стрелы. Но главнее было то, что Александра видят и подступающие со штурмовой техникой к стенам крепости македонцы, тем самым он вдохновляет воинов на победу. И вспоминалась ему в эти мгновения поведанная Лимном в Вавилоне история о том, как будущую царицу Семирамиду с победным флагом на башне заметил ассирийский царь. Он же, царь Азии всей, теперь был богом отмечен!
 
         Подоспевшие телохранители закрыли Александра своими щитами, однако Арбей был сражен стрелой в шею и упал со стены во внутренний двор крепости. На помощь пришел Леоннат, двоюродный брат Краттера.
 
         — Прыгай, прыгай, мой царь! — воскликнул он и, схватив Александра за руку, повлек за собой.
 
         Они свалились на кучу мусора. С высоты соседней башни посыпался поток вражеских стрел. Едва вскочив на ноги, Александр заметил, как второй телохранитель, Певкеста, раненный, с криком падает со стены. Он устремился было на помощь гвардейцу, но тут резкая боль в правой стороне груди вдруг заставила его остановиться — пробив панцирь, маллийская стрела глубоко вонзилась между ребер. Мгновенно одежда пропиталась кровью, стала липнуть к телу, мешая двигаться. И все же тяжелеющими, словно налитыми свинцом, ногами он сделал несколько шагов к стене, но, обессилев, упал на землю. Последнее, что видел в этом бою Александр, — как бросился на него Леоннат, закрывая своим щитом, и как под натиском македонских войск дрогнули наконец крепостные ворота. Затем сознание его покинуло.
 
         То, что Александр не погиб и не умер от ранения, было настоящим чудом. Казалось, только лишь волею Зевса—Аммона он был оставлен на этом свете для продолжения своей миссии! Выздоровление шло тяжело и долго, он потерял много крови, ибо стрела пронзила легкое, извлекать ее из тела пришлось в невероятных муках.
 
         Гефестион примчался обеспокоенный и, всхлипывая, по-детски рыдал у него на плече:

         — Прошел слух в войсках, что ты помер…
 
         Едва оправившись, Александр приказал пажам водрузить его на коня и предстал в своем царском величии перед гвардейскими полками под радостное, долгое «ура-а!».
 
         — Солдаты! Дорогие мои! Вы видите, я жив! Я жив, и мы с вами продолжим поход, как только я окончательно поправлюсь!

         Старик оракул более не являлся, однако вынужденное трехмесячное бездействие вдруг обернулось неожиданным успехом. В один из дней пришла радостная весть: маллийцы вместе с соседями, оксидраками, готовы признать его власть, при условии, что их земли не войдут в подчинение Пора. Ради такого случая Александр, лежа в постели, сам принял послов и дары от них — два сундука с золотом. Впервые индусская междоусобица на руку оказалась. Немного подумав, рассчитывая на то, что все будут довольны, он подписал указы о назначении спасшего его от смерти Леонната наместником здешних земель и о передаче в подчинение Пора почти всей северо-восточной части Пенджаба. Во властной эйфории Македонскому вновь казалось, что задача объединения народов могла быть осуществлена одной царской волей немедленно, едва он благословил своей подписью управленческие указы, ибо продиктованы они были самой благородной из всех целей!
 
         В лагере на берегах Акесина его вновь стали одолевать мысли о наследнике. Покойный Кен был прав: созданное за восемь лет боев и походов государство не имело аналогов в истории. Но чтобы стать основой нового миропорядка, взлелеянная им ойкумена должна быть жизнеспособной монархией не год-другой, а многие и многие века. Поэтому с возвращением в Вавилон, где он намеревался обосновать столицу, продолжение рода Аргеадов приобретало исключительное значение. Однако ничто не менялось. Как ни старался, Александр не мог переломить своего отношения к женщинам. Они по-прежнему казались ему слабыми существами из другого мира, склонными к интригам и измене. Редко доходившие теперь письма матери Олимпиады, в которых она по-прежнему остерегала его от мнимых козней, исходящих то ли от Орестидов то ли от Линкестидов*, лишь подогревали в нем недоверие и неприязнь к противоположному полу. Письмо Барсины, в котором она лгала, что родила от него сына, привело в ярость. Воспоминания о глупой дочери Дария вызывали омерзение.
 
         Супружество в Мараканде с Роксаной казалось нарочитым фарсом. В глубине души Александр мечтал о любви к женщине, способной побороть в нем неприязнь к аморфной женской плоти, но Зевс не посылал ему такого сильного чувства. Словом, в отличие от военного, на личном фронте ситуация никак не складывалась.
 
         И будто в ответ на его невеселые мысли в лагере появилась царица Роксана! Она и отец ее, Оксибазан, согдианский наместник, возглавивший теперь по царскому указу армейское пополнение из двух тысяч всадников, также были немало встревожены состоянием здоровья Александра. Однако в облике жены он уловил отчуждение и принял ее холодно, сознавая, впрочем, что расстояние несколько тысяч стадий для встречи с ним она преодолела обозом отнюдь не в комфортных условиях. Они расстались под Таксилой. Предвидя сложности на марше и близость боев, Александр разрешил ей побыть у раджи во дворце до окончания Индийского похода. Теперь же она стояла перед ним здесь, с вызовом прищурив свои раскосые глаза, пока ее отец докладывал.
 
         — Я беременна, — заявила Роксана, как только они остались наедине.
 
         Видно, бог вновь испытывал Македонского! Или бог внял наконец его молитвам, принял бессчетные жертвы похода? Последний раз Александр был в одной постели вместе с женой и Гефестионом более полугода назад.
 
         — От кого этот ребенок? — вырвалось у него.
 
         — А я знаю? У меня же вас, мужиков, целый гарем! — ответила она с издевкой, — От тебя, наверно, мой царь.

         Разгневавшись, Александр схватил ее за гирлянду бус, обвитую вокруг шеи, притянул к себе.

         — Ты, сука восточная! Спасибо скажи, что я тебя царицей сделал! Гефестион во сто крат тебя достойней, разве что родить не может. Не дали небеса мужикам способности рожать… — зашипел он на родном наречии.
 
         Роксана не поняла, кажется, ничего, но сильно испугалась неожиданно горячего порыва супруга, и это отразилось в ее полных ужаса глазах.
 
         Мгновение — и он остыл. Ему подумалось, что сердиться тут излишне, следует молить Зевса—Аммона о том, чтобы она родила сына. Преемника! Наследника, которого он мог бы воспитать сам! Соратника, которому он мог бы доверять так же, как себе и Гефестиону! Второго Александра Македонского, только лучше, справедливее, упорнее и честнее, чем он сам! Мысли о скором появлении сына воодушевили царя. Возвращение армии с победой в Вавилон теперь виделось не далекой, почти несбыточной мечтой, а изо дня в день приближающимся радостным событием.
 
         Он жестоко расправился со всеми, кто пытался помешать его армии выйти к океанскому побережью. Индусские мятежи, вызываемые предательством ранее присягавших ему раджей, завершились смертными казнями зачинщиков. Александр отдал приказ опустошить здешнюю столицу Патталу, жителей обратить в рабство, а брахманов уничтожить. «Зевс—Аммон простит мне это зверство, — думал он, — ведь если они проповедуют истину на небе, не желая ничего изменить на земле, пусть и идут туда, к своим богам, а здесь им нечего делать!»
 
         Но бог не внял его устремлениям! Дурной знак подали ему небеса: Роксана родила мертвого ребенка, девочку. Кажется, впервые за все время похода он так отчаялся.

         — Гефестион, Гефестион! Зачем, зачем я нужен богу? — горестно повторял он, не находя себе покоя. — Зачем Зевс так испытывает нас? Лучше б я отправился туда, где сейчас Лимн и Клитт! И ты бы со мною вместе!
 
         Друг был изрядно навеселе, что, однако, не помешало ему вполне серьезно отнестись к сказанному Александром.
 
         — Не говори, Алекс, что тебе не пристало. Сто тысяч воинов, которых ты за собою привел через всю Индию к океану, ждут от тебя не таких речей. Они мечтают с победой вернуться домой.
 
         — Ты ли это, Гефес? Ты, должно быть, слишком много вина выпил. Кому, как не тебе, знать всю подноготную о своем царственном друге? Владыке Азии? Который едва не пал жертвой собственных пажей и не может нормально зачать наследника?.. — язвительно заметил Александр. — Очень сомневаюсь я, что в войске все как один одержимы идеей создания нового государства. Так же, как и в гетэйре нашей.
 
         Тревога отразилась на милом с детства лице Гефестиона, и это было Александру дороже, чем десяток высокопарных слов, сказанных товарищем ранее, хоть и спьяну.
 
         — Не хандри, Алекс, — сказал Гефестион. — В государстве нашем, как и в любом другом, верят тем, кто сильнее. Слава богам, что слабость свою ты только мне показываешь.
 
         — Это не слабость, родной мой. Это правда. И ее надо воспринимать так же мужественно, как и каждую предстоящую битву…

         Гефестион казался раздавленным, он сидел, подобрав под себя ноги, глубоко в кресле и нервно теребил кисти на подлокотниках. Тревога в глазах его усилилась.
 
         — Знаешь, я не хочу туда, где сейчас Лимн и Клитт…

         — А что же ты хочешь, Гефестион? Быть вечно моей тенью?
 
         Внезапно друг перешел в наступление.
 
         — Отнюдь! Не взваливай на меня свои проблемы! — крикнул он неистово. — Это ты держишь меня как талисман, боясь расстаться! С чего ты взял, Алекс, что Зевс отвернулся от нас?! Ты сам-то повернись к нему, коли считаешь себя его сыном! И ты увидишь, скольких людей, согласно твоим неосуществленным замыслам, ты оставил бы увязать в здешних болотах! Подумаешь, задача! Не получился ребенок — настрогаем еще, дело нехитрое! Не верят в идею — заставим силой поверить! Притерпятся!
 
         О! Это была решающая атака. Со школьных лет Гефестион больше всех успевал в тактике; в игре мог затаиться, казаться подавленным, чуть ли не побежденным, а в момент, когда соперник вполне уверялся в этом, нанести ему сокрушительный удар! И всякий раз он метко бил по депрессиям Александра. В такие минуты царю казалось, что его друг говорит голосом бога.
 
         — Ты в самом деле думаешь, что мы сможем выполнить поставленную Зевсом задачу? — спросил Александр, немного успокоившись.

         — Нисколько в этом не сомневаюсь. Свидетельством тому — наш амулет! — уверенно заявил Гефестион, опустил руку в вырез хитона, предъявляя божественный кристалл как пароль.

         — Ты пьян, Гефес.

         — Ну и что? Это не мешает мне трезво мыслить…
 
         Александр полез целоваться.

         — Гефес, Гефес! Я хочу домой! — молвил он, прижавшись щекой к щеке друга, словно не в тяжелом и далеком походе они были, а просто, еще мальчишками, забрели в соседний лес по ягоды, и вот-вот не Финикс, так Ланика обязательно их найдут и позовут к обеду. — Я хочу настоящего македонского вина, Гефес. Хочу чечевичных лепешек, спелого винограда и печеной баранины! Как же обрыдло есть этот рис и всю эту индусскую тухлятину! Хочу увидеть плетеные заборы и узоры на карнизах! Луну над родным домом, а не здесь, у раджей в чертогах!

         Друг отстранил его от себя, посмотрел в глаза:

         — Если ты хочешь домой, какие проблемы-то? Надо ехать!
 
         — Мне нельзя в Пеллу, Гефес. Нельзя мне домой… Я, царь всей Азии, должен остаться в Вавилоне. Там у нас будет столица народов ойкумены — центр мира. Македония же станет лишь частью нашего государства. Ведь так нам Зевс повелел? Правда?
 
         — Правда… Помнишь, в Мараканде я начал строить на македонский манер усадьбу?
 
         — И, что?

         — Может нам в Мараканде обосноваться?..
 
         Александру сделалось смешно: талантливый полководец у него друг, замечательный организатор, а рассуждает, как ребенок.

         — Не глупи. Дался тебе этот домишко! У нас с тобой столько денег, Гефес, что мы сможем возвести копию Пеллы посреди Вавилона. Относительно тебя у меня другие планы. Я хочу учредить должность хилиарха и назначить тебя вторым лицом в государстве. Мало ли что может со мною случиться… Тогда престол по завещанию тебе передам — тебе завершать начатое.
 
              Про себя Александр решил принять вызов Зевса—Аммона, подвергнуть армию новому испытанию, идти ва-банк, пробираясь в Персию по суше на северо-запад двумя армейскими рукавами, а по морю флотом — вдоль океанского побережья и Персидского залива к устью Евфрата и Тигра. Командование флотилией он возложил на верного Неарха, северную часть армии поручил Гефестиону и Краттеру, а сам, отправив флот, решил возглавить на марше вдоль берега среднюю часть войска, пехоту, рассчитывая на первых порах помогать Неарху доставками на корабли продовольствия. И если дано будет богом встретиться всем в Сузах, значит, выполнят они с Гефестионом возложенную на них миссию — объединить народы в государстве. Если же нет — все в мире произойдет так, как предсказал оракул Аммона!
 
              Перед отбытием в поход Александр приказал сделать большие жертвоприношения Посейдону. Кровью десяти быков обагрились океанские воды вблизи основанного им в Пенджабе нового порта — традиционной уже, по названию, Александрии. «Впоследствии, — думалось ему, — в целях увековечения истории Великого похода неплохо бы переименовать в Александрии и столицы всех в ойкумене областей. Но, не следует загадывать. Это потом, в случае возвращения в Вавилон с победой!..»
 
              Двести галер и парусных судов, готовых взять на борт массивную технику, конницу и пехотные полки гоплитов*, были спущены на воду. Краттер руководил погрузкой, по окончании ему и Гефестиону предстояло первыми отбыть в поход с северной частью армии.
 
              Ночь накануне марша Александр провел с друзьями, бражничая и веселясь. Индусы показывали фокусы: ходили босиком, лежали на раскаленных углях, закидывали ноги на плечи и передвигались на руках по полу, уткнув нос в собственную задницу. Один брахман глотал огонь, другой — кинжалы. Неарх устроил греческие танцы с хороводом. Все были веселы и пьяны, словно бы и не предстояло долгой разлуки.
 
              Утром его разбудил индусский мальчик-слуга. Выпучив глаза, он взволнованно лопотал что-то по-своему и указывал на выход из шатра. Ясно было, что случилось нечто ужасное. Выскочив в чем мать родила на берег, Александр моря не увидел. В темном, вонючем иле, на покрытых водорослями валунах вокруг севших на дно кораблей в растерянности суетились команды, пытаясь спасти то, что уцелело от начатой еще вечером погрузки провианта.
 
              С досады Александр швырнул в эту грязь своего слугу и, вернувшись к себе, потребовал тотчас местного раджу Тусина и географа Стилку.

              — Что же ты, козел облезлый, не доложил мне о сроках и масштабах океанских приливов! — свирепствовал он, таская раджу за бороду. — На плахе хочешь жизнь свою кончить? Или тебе все равно?!
 
              Униженный Тусин то и дело повторял какие-то, похожие на заклятья, индусские фразы.
 
              — Он говорит, что на его веку еще не было таких гигантских отливов, — пояснял взявший на себя роль толмача ученый перс Стилка, — и что народ его провинции также понес большой ущерб.

              — Врет!
 
              — Это похоже на правду, о, великий царь! Я много лет провел в дельте Инда, изучая природу, и сам не видел ничего подобного, — поддержал Тусина географ. — Нам теперь следует ожидать вскоре такого же гигантского и разрушительного прилива. Надо немедленно сделать все, что возможно, чтобы спасти людей и имущество.
 
              Александр собрал военный совет и объявил эвакуацию. Но времени было слишком мало, чтобы вытащить на берег груженные военной техникой морские суда. Последовавшим в тот же день бурным океанским приливом македонскому флоту и армии был нанесен огромный ущерб: разбиты в щепки семьдесят пять галер и восемьдесят кораблей со снаряжением. Посейдон не внял царю всей Азии, не принял его жертв. Между тем это обстоятельство лишь ожесточило Александра: «Я вспять поверну твой вертеп, морей владыка! И сам захлебнешься ты в своих волнах! Но я добьюсь того, что Зевсом на нас возложено!»
 
              Полгода потребовалось, чтобы ликвидировать последствия стихии и восстановить флот. Полгода, не покладая рук, трудились македонские воины, пленные рабы и наемные индусы на верфях и лесоповалах. Со всех уголков Пенджаба в Александрию сплавлялся по рекам лес, тянулись обозы с продовольствием, сырьем и рабочей силой. Казалось, это был энтузиазм обреченных. От непосильных трудов и невыносимо жаркого климата многие болели и умирали. Но к середине лета флот все же был заново отстроен, и только тогда Александр смог вновь приступить к завершающему этапу Индийского похода — возвращению в Вавилон.






13


              Гефестиону, как, впрочем, и всем людям, были свойственны забывчивость, притупление чувств. И то, с каким трепетом царский любимец впервые воспринял знак Аммона на своей груди в памятную египетскую ночь, разительно отличалось от обыденных ощущений, с какими он носил на себе магический кристалл теперь. Порою он просто забывал об амулете и не обращал на него особого внимания, как на биение своего сердца…
 
              Узнав о намерении царя ввести для друга должность хилиарха, Гефестион обнадежился в успехе собственной карьеры, решив, что не зря он так способствовал уничтожению конкурентов в государевом окружении.
 
              Теперь, командуя ли инженерной бригадой на восстановлении македонского флота, обсуждая ли проблемы последнего броска на запад, советуя ли Александру в интимных делах, он ежеминутно думал о том, как, не ударив лицом в грязь, пройти предстоящие тяготы и во что бы то ни стало дожить до окончания военной кампании. Ему очень хотелось вполне насладиться властью и богатством в Вавилоне.
 
              Предстоящее назначение на высокий пост нисколько не изменило ревнивую натуру царского любимца. Теперь опасным конкурентом ему виделся командующий флотом, которого Александр также обожал с юношеских лет. Этот товарищ юности был, кажется, единственным греком, принятым в македонскую гетэйру с высочайшего дозволения. В отличие от покойного Клитта, Неарх не отличался легковерностью, разговорчивостью и вспыльчивостью, а был рассудительным, толковым и имел много полезных способностей. Кроме того, он обладал замечательной внешностью: был строен и гибок, лицо его украшала широкая белозубая улыбка, а глаза искрились светлым умом. Гефестион мог только стать вровень с Неархом, но сбросить его с пьедестала каким-либо оговором не получилось бы никогда. Он никогда не убедил бы царя в предательстве флотоводца, поскольку об осуществлении планов создания ойкумены они мечтали втроем, подростками, в школе Аристотеля в Миезе и с юношеским максимализмом поклялись посвятить свои жизни достижению этой мечты. Затем Неарх уехал к родителям в Афины и появился вновь лишь после коронации Александра. Царский двор в то время пребывал в страхе, ибо Македонский без разбора расправлялся со всеми, кто мог быть хоть как-то причастен к убийству его отца, царя Филиппа. Больше всех пострадали стремившиеся к власти Линкестиды, родственники новой жены Филиппа, почти все мужчины этого рода были арестованы и казнены.
 
              Несмотря на то, что Гефестион от имени своего знатного клана, рискуя, первым взял на себя ответственность публично поддержать восхождение на трон сына Филиппа, двадцатилетнего Александра, любовь нового государя воссияла тогда вовсе не над царским наперсником, а над Неархом. Александр был им очарован и, готовясь к походу на Восток, создавая свой флот, не расставался с ним ни днем, ни ночью. Между тем общение молодого царя с Гефестионом в то время было будничным и рутинным, как бы само собой разумеющимся, происходящим, казалось, лишь во исполнение юношеских клятв о вечной любви и верности. На публике же никто перемены в их отношениях не замечал.

              Гефестион был ущемлен и очень зол. В утверждение своей гордыни он пообжимал в углах, кажется, всех молодых гвардейцев, дворовых парней и девушек, кто не сробел или не устоял перед мощью мужского обаяния царского избранника. Как раз в тот период он и познакомился с Лимном, по-настоящему полюбившимся ему, скромным и толковым юношей. Эту связь, в отличие от всех остальных, которыми нарочно бравировал, он от царя тщательно скрывал до тех пор, пока сам не принял македонский флот, а Неарх не остался в Ликии наместником. Трудно было предположить, что побудило Александра к такому решению. Возможно, после побед при Иссе, а затем и Тире, где царь сам командовал флотом, он решил на время отстранить обоих фаворитов, а затем сменить их роли в военно-политической кампании. Впрочем, Гефестион впоследствии без тени сомнения расценил свое назначение командиром Тирской флотилии как победу на личном фронте и добавил ее к числу своих заслуг.
 
              Теперь же, в Пенджабе, не хватало времени для любовных интриг. Неимоверными усилиями флот был наконец отстроен, а Неарх назначен командующим. Гефестиону и Краттеру предстояло первыми отбыть из Патталы в поход северной дорогой на Гедросию*.
 
              По случаю начала кампании в связи с предстоящей разлукой Александр устроил во дворце раджи большой прием.
 
              Затем последовала неистовая ночь. Расставание показалось Гефестиону мистическим и странным. Обилие выпитого за вечер не могло притупить всецело завладевших им противоречивых чувств страсти, ревности и тревоги. Разум отказывался воспринимать эту любовь втроем в царском алькове. Неарх и в постели оказался на высоте, был столь красив, так темпераментен, развратен и ласков, что трудно было устоять перед его напором. В конце Александр обнял их обоих и столкнул лбами.
 
              — Вы мне очень дороги, — прошептал он, — я вас очень люблю. И мы добьемся того, о чем давно мечтали!




              В составе тридцатитысячного корпуса Гефестиона находилось три больших подразделения, из которых каждое представляло собой отдельную, хорошо вооруженную группу войск, двигавшихся с интервалом в десяток стадий. Первую группу возглавлял он сам, второй командовал Аминта, а в арьергарде шел Краттер. Обоз с женщинами и детьми доверили Аминте, ибо он со свойственными ему замашками представителя древнего рода Македонии, котором бывали и цари, таскал за собой наложниц со всего света, мечтая вернуться с таким гаремом на родину. Впрочем, это всецело отвечало замыслам Александра о смешении наций, и он Аминте милостиво разрешал.
 
              Снявшись с лагеря в Паттале, войско настойчиво продвигалось на запад. В день преодолевали не более семидесяти стадий. Погода не благоприятствовала, зарядившие было в горах дожди, грозившие бездорожьем и обвалами, прекратились, но им на смену пришел удушающий зной. За городом высокие холмы с извилистыми каменистыми тропами и редкой растительностью срывались вниз, в унылую бескрайнюю долину, по которой, казалось, можно было идти бесконечно долго и прийти в никуда. Из-за жары двигались ночью при свете факелов, днем отдыхали, разбивая палатки прямо под палящим солнцем. Мотивируя необходимостью кормить и содержать женщин с детьми, Аминта ежедневно одолевал командование письменными просьбами о выделении для его армейских подразделений дополнительного количества лошадей, повозок и провианта. Много раз в пути Гефестион благодарил небо, что боги надоумили его взять с собой значительный запас пресной воды!

              Гефестион целиком и полностью доверился Усане — проводнику от географа Стилки, которого ему выделил Александр. Этот индус знал местность, хорошо говорил по-персидски и активно помогал группе разведки во главе с опытным гвардейцем Федосием. Странно, что, несмотря на темный цвет кожи, не только именем, но и внешностью проводник напоминал перса Усаму, некогда вводившего царского наперсника в Вавилон.
 
              На тридцатые сутки пути, утром, авангард подступил к небольшому ручью, пробивавшемуся среди высохшей, покрытой песчаными наносами долины. Вода была соленой и мутной. Тем не менее Гефестион приказал полкам наполнить початые бурдюки.
 
              — Не стоит, о, господин, забирать воду из этого ручья, — тихо посоветовал Усана.

              — Лучше такая, чем вовсе никакой, — возразил царский любимец. — Не пить, так хоть обмыться можно будет.
 
              — От нее возникают чесотка, раздражение кожи…

              — Скажи лучше, Усана, что видно там, на горизонте? Холмы будто… или это тучи?

              — Гряда холмов, о, господин. Затем пустыня. Иран за ними.
 
              В тот же день, когда подтянулись войска Аминты и Краттера, Гефестион собрал армейский совет.
 
              — Долина размером пятьсот стадий с севера на юг, — докладывал данные разведки Федосий, сосредоточенно рисуя угольком на пергаменте, — и чуть больше четырехсот стадий с востока на запад. Ручей начинается на северо-востоке, почти возле подножия гор, и протекает извилистым руслом  на юг, где исчезает в песчаных дюнах. Правый по течению берег местами более крут, чем левый. Опасности ждать неоткуда, в округе ни одного поселения, тем более крепости, где могли бы спрятаться индусы.

              — Еще бы! — усмехнулся Краттер. — На такой земле ничего не растет. Какие тут могут быть поселения!
 
              — Мы находимся вот здесь, в тридцати стадиях от восточного нагорья, — продолжал Федосий, — до западного же еще трое суток пути… Там есть источники воды, кустарники, прочая растительность и, видно, обитает какое-то зверье. Все это может подтвердить и наш проводник Усана, который дважды проходил данным путем в Иран, но немного севернее.
 
              Гефестион, прежде чем принять какое-либо решение, предложил командирам высказаться.

              — Среди моих наложниц есть те, кто знает, как отделить соль от грунтовой воды. Но для этого надо три или четыре дня. Кроме того, воины устали. Лошади нуждаются в уходе. Поэтому я предлагаю разбить на берегу ручья лагерь, отдохнуть и пополнить запасы пресной воды, а затем двигаться дальше, — сказал Аминта, потомок царского рода.
 
              — Мне кажется, что еще три ночи на марше мы вполне выдержим. А там, в предгорьях, разобьем лагерь. Зато будем защищены от солнца и ветра, — коротко заявил опытный полководец Краттер.
 
              Выслушав амбициозного Аминту и озабоченного Краттера, Гефестион подумал, что лучше всего будет действительно оставить на четырехдневный постой войско Аминты и его обоз, а самому вместе с Краттером двигаться дальше, к предгорьям. Таким образом, он даст войску более полноценный отдых и хотя бы на время избавится от лишних забот, связанных с перемещением по пустыне наложниц отпрыска царского рода, их детей и различной утвари.
 
              — Хорошо, Аминта, — сказал он, — Приказываю твоим войскам встать здесь лагерем, и пополнить запасы пресной воды. Срок — четыре дня. Мы с Краттером продолжим марш, и выступим сегодня же ночью. На пятый день ждем твои подразделения у западных предгорий. Гонцов я тебе направлю.

              Оставив треть армии во главе с Аминтой на постой у ручья, они продолжили трудный путь по пустыне. Песка становилось все больше. Обширные наносы его на иссохшей, потрескавшейся земле постепенно становились глубокими песчаными дюнами, готовыми, казалось, под тягостными порывами горячего ветра вот-вот подняться в небо и накрыть собой воинские подразделения македонцев — полки гоплитов, увешанных доспехами, вместе с их пиками и щитами, многочисленную конницу гипотоксотов с луками, двойным набором стрел в кожаных футлярах наперевес и колесницы с тяжеленной поклажей из питьевой воды, провианта и оружия. Строй сбился, колеса увязали в песке, лошади упрямились, ржали и не хотели больше идти. Всем ослабевшим в пути воинам Гефестион приказал не оказывать никакого содействия, велел лишь забирать у них оружие и воду, если в солдатских флягах и в бурдюках таковая еще имелась. Теряя людей и лошадей сотнями, войско все же продвигалось к нагорью. Только в конце четвертых суток пути оно вплотную подошло к зеленеющим вершинам каменистых склонов.
 
              Весь этот переход Гефестион переживал за своего верного Спартанца, однако, несмотря на зрелый возраст, конь выдержал изнурительные марши. Видимо, так же, как и хозяин, он проникся стремлением любой ценой вернуться в Вавилон живым и здоровым, покорно терпел намордник от пыли, настойчиво вонзал копыта в остывавшую ночью, но раскаленную днем вязкую россыпь. И невесть какие природные блага горного оазиса среди пустыни, где македонцы разбили новый лагерь, коню, должно быть, тоже казались наилучшими из всех возможных!


              Гонцы, отправленные к Аминте на следующий же день по прибытии войска на постой, обратно не возвращались. Отпрыск царского рода со своими полками не появился в лагере и через неделю. Гефестион недоумевал, ибо на отдохнувших, свежих лошадях гонцам можно было вполне обернуться за два дня, а уж за семь-то Аминта, хотя бы с частью войска, вполне мог приблизиться к месту новой дислокации самостоятельно. Краттер особенно волновался, так как в обозе у него оставалась молодая жена, красивая индуска, которую он взял еще в Таксиле, и она ждала от него ребенка.
 
              — Дозволь мне, Гефестион, конной илой отправиться на поиски, — обратился к нему Краттер на исходе восьмого дня ожидания.
 
              Давний соратник был явно не в себе, на постаревшем в походах лице его выражалось обычно не свойственное такому рьяному службисту волнение, а в голосе чувствовалась сильная дрожь.
 
              Посылать столь опытного командира на розыск пропавших полков было опасно, чревато риском лишиться квалифицированного командования арьергардом. С другой стороны, мало ли что может случиться с Александром, и если он погибнет, то Аминта непременно заявит свои права на престол и в случае успеха уж точно припомнит Гефестиону все его деяния, что было и чего не было... Спасенный же Аминта ответит ему благодарностью, сохранит жизнь и карьеру.
 
              — Краттер, тебя я не отпущу. Федосий завтра поедет, — коротко ответил он соратнику.

              В ожидании данных разведки прошло еще несколько суток. Время как схоронилось в этих странных, окруженных пустыней горах. Оно исчезло в загадочном шепоте вереска, усеявшего сухие склоны, замерло в расщелинах камней, растворилось в тихих посвистываниях ветра на зыбучих песках и полных коварства чудных, клацающих звуках, было стерто затаенным шипением вездесущих змей.
 
              Ночью не спалось. В томительном ожидании Гефестион то и дело выходил из палатки и вглядывался в пустыню, надеясь заметить где-нибудь в кипящей и мутной ее мгле огни факелов конного эскадрона Федосия. Но ила все не показывалась. Тогда он спускался вниз и подолгу ждал, присев на один из огромных каменных валунов, разметанных у подножия нагорья, будто это могло приблизить его к истине. Про себя он решил, что если отряд разведки также сгинет в пустыне, то отправлять на розыски войска Аминты еще один нерационально. Надо будет сниматься с лагеря и, сообразно показаниям Усаны, продолжать путь без эскадрона Федосия.
 
              Однако наутро командир разведки в лагерь явился. При нем осталось два десятка смертельно уставших, искалеченных всадников.
 
              — Там больше нет пустыни, мой полководец. Там теперь море, — докладывал Федосий не верящему своим ушам царскому наперснику. — Судя по всему, Гефестион, с горных вершин на ручей сорвался водный поток, превратив его в бушующую реку, которая, вылившись в долину, смела на своем пути лагерь Аминты. Теперь все левобережье — сплошь вода, а правый берег в ста семидесяти стадиях отсюда также затоплен, но местами покрыт наносами из песка, камней, пены и грязи. Я разделил илу на две равные части, мы обследовали образовавшийся разлив со стороны правого берега ручья, а также с предгорий восточной стороны. По правому берегу пройти невозможно, ибо лошади увязают в грязи. С предгорий же кое-где видно, что место лагеря в долине хотя и сметено потоком, но, возможно, там остались живые люди. Снизу, потратив двое суток, мы тщетно искали возможные подходы. Возможно лишь одно: срубить с высот имеющийся лес и смастерить понтоны, а затем начать операцию спасения армии Аминты.
 
              То, о чем сообщал разведчик, не укладывалось в голове Гефестиона. Трудно было даже предположить, что едва не спаленное солнцем пустыни войско, недавно страдавшее от зноя и недостатка воды, оказалось теперь в болоте.
 
              — Сколько человек ты потерял? — недоверчиво спросил он гвардейца.

              — Пятьдесят. Две трети отряда. Часть из них, углубившись, увязла в разливе и не смогла выбраться на сушу. Часть сорвалась с каменных склонов при следовании по горам. Часть измоталась в дороге…

              Да, это было действительно так, Гефестион своими глазами видел то, что осталось от посланной в разведку илы. Следовательно, подозревать Федосия в недостоверности изложенного им было безосновательно.
 
              — А что с Аминтой?

              — Мы не нашли ни его, ни обоз с женщинами и детьми. Однако кто-то жив, возможно, остался среди разлива, спасаясь на образованных стихией наносах грязи и камней…
 
              Оказавшись теперь перед выбором и решая, готовить спасательную операцию или считать войско Аминты погибшим, Гефестион руководствовался прежде всего личными соображениями. Конечно, не в традициях македонской гетэйры было оставлять товарища в беде. Однако выручать Аминту, рискуя собой и поредевшими, сформированными вновь полками, тоже не следовало. Тем более шансов, что отпрыск царского рода все же выберется из пустыни самостоятельно и начнет строить будущему хилиарху какие-то козни, практически не было.
 
              — Войско Аминты погибло, — объявил Гефестион на военном совете, избегая встречаться взглядом с Краттером. — Властью, данной мне царем Александром, приказываю армии: завтра в семь утра встать на марш, а в восемь выступить на запад!



              …Вновь не спалось царскому любимцу. В четвертом часу утра, никого не взяв в спутники, он оседлал Спартанца и отправился к пустыне. Ему хотелось убедиться в правдивости информации, доложенной Федосием. Он терзался сомнениями: жив Аминта или погиб? Представляет ли теперь отпрыск царского рода угрозу его, Гефестиона, личной исключительности?
 
              Расстояние в сто семьдесят стадий, до края разлива, он рассчитывал проехать за час и вернуться к утру, еще до того, как затрубят «подъем»…  Луна милостиво освещала его путь. Вокруг были мертвые серые пески с катящимися меж дюн клубками сухих кустов, похожими на призрачных духов-ежей. Постепенно пески сравнялись, намокли и стали напоминать обширный пляж тихого морского побережья с брезжащей у горизонта лунной дорожкой. Наконец под копытами захлюпала вода. Увязнув в грязи по колена, конь заупрямился и остановился.
 
              И встал перед ним всадник раненый на белом коне.
 
              Воин был слаб, с трудом держался в седле, приникнув к лошадиной холке. Нестерпимо ярко светил за ним лунный диск, и было трудно разобрать черты лица. «Кто это? Аминта? Краттер, ослушавшись, отправился спасать жену?» — мелькало в голове любимца царя.

              — Кто ты?

              Но всадник, силясь подняться, не отвечал. Гефестион подъехал ближе. И вдруг под черной накидкой, сменившей воинский шлем, сверкнул недобрый взгляд желтых глаз оракула пустыни!

              — Ты не спасай меня. Я в порядке. Спасай прежде себя, Гефестион.
 
              И ринулся он прочь от этого видения, слыша вослед: «Спасай себя, Гефестион!»


              . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .





              Лишь к середине месяца мемактериона*, спустя полгода от начала изнурительного похода, Гефестион привел наконец остатки своего войска к персидской крепости Шираз, неподалеку от сожженного шесть лет назад Персеполя. Ибрагим, здешний наместник, назначенный Александром незадолго до начала Индийского похода, был не столько обрадован, сколько удивлен появлением македонцев, ибо считал их погибшими. Тем не менее, разместив в городе пять тысяч воинов и тысячу лошадей, он напоил, накормил их и создал им благоприятные условия для отдыха. Первые десять дней Гефестион приходил в себя. Падая с коня, он вывихнул левую ногу. Вправленная лекарем кость возле лодыжки причиняла нестерпимую боль, особенно обострившуюся в крепостных покоях. На одиннадцатый день, как было условлено, он отправил к наместнику в Сузы гонцов с запечатанным донесением царю о своем местонахождении. Диаграмме надлежало дождаться появления Александра и быть врученной лично ему, в противном случае ее следовало уничтожить.
 
              На двенадцатый день он принялся объезжать войска. Краттер разбил лагерь на равнине, у западной стены города, чтобы защитить его от активных в это время года восточных ветров. Подобно зализывавшему раны мощному барсу, счастливо уцелевшему в смертельной схватке, армия восстанавливала свои силы. Лазарет пустел, четверо оставшихся в живых индийских лекарей быстро ставили на ноги покусанных змеями, травмированных, ослабленных длительным отсутствием воды и пищи воинов. Жизнь брала свое. По случаю завершения трудных месяцев марша и в связи с предоставленным командованием двухнедельным отпуском, в палатках шло повальное пьянство.
 
              Иногда он подсаживался к кострам и участвовал в беседах с командирами и солдатами. Расположение духа у них было приподнятым и не только от выпитого вина, но и оттого, что выдержали, выжили наперекор стихии и теперь в их судьбе забрезжило самое замечательное — возвращение домой. Ради этой надежды стоило бороться! Поддавшись этим настроениям, поднимая с воинами кубки за победу Александра Великого, Гефестион также исполнялся мечтами о счастливой жизни в созданном заново государстве, где вместе со своим царственным другом он будет играть исключительную роль. Он будет сказочно богат, безмерно всемогущ и вовеки прославит свой древний род! С такими радужными мыслями, поручив Краттеру собрать назавтра военный совет, он возвратился в крепость.

              В замке, однако, его ждала неприятность. Обтираясь после купания в бассейне, он вдруг случайно обнаружил у себя отсутствие магического камня. Кристалл просто исчез из оправы, прикрепленной к золотой цепочке! Взволнованный, Гефестион никак не мог поверить в случившееся. Вопреки логике, ему захотелось во что бы то ни стало вернуть то чудесное время, когда амулет Зевса—Аммона еще блистал у него на шее. В поисках камня он принялся нырять в бассейне и обследовал там все углы. Затем он перетряхнул все свое обмундирование, персидский гардероб, осмотрел каждый угол своих покоев, пошел в конюшню и обыскал сбрую. Но все было тщетно. Знак Аммона пропал бесследно. Не сохранилось в памяти и того мгновенья, когда кристалл оставил тело царского любимца.
 
              «Если же кто-то из вас, совершив предательство, потеряет камень или отдаст его в нечестные руки лживым путем, то не пройдет и года, как оба вы исчезнете с лица земли и ваше дело разрушится, — вспомнил Гефестион слова оракула и как в холодную египетскую ночь Александр доверительно, нежно возложил на него амулет Аммона. Сбывалось предсказание… — «Этого нельзя допустить! Александр не простит пропажи знака Зевса—Аммона, разочаруется в его дружеской верности, лишит его всех званий, а в гневе может и убить, как он это сделал с Клиттом!» Он стал лихорадочно искать выход из ситуации: следует во благо общего дела держать царя в неведении или лучше во всем признаться — все-таки он потерял амулет не на празднике, а в трудном, изнурительном походе, где и сам мог погибнуть!
 
              В конце концов он призвал к себе Ибрагима:

              — Я обронил камень из моего амулета. Мне нужен ювелир, чтобы подобрать новый вот в эту оправу. Оплатишь из государевой казны.

              Персидский ювелир принес ему два полных ларца драгоценных самоцветов на выбор. Камни были большей частью круглой, реже продолговатой огранки — красные рубины, синие, голубые, желтые сапфиры, различных оттенков и размеров изумруды, пестрые ясписы, ослепительно белые жемчуга, — но среди всего этого сверкающего великолепия не было ни одного самоцвета, напоминающего Александров камень. Понимая, что никогда не найдет ничего похожего, Гефестион все же выбрал два продолговатых кристалла — багровый рубин и зеленоватый, спокойного оттенка изумруд.
 
              — Сделай их прямоугольными, — приказал он ювелиру. — Изумруд вставь в такую же оправу, чтоб быстро можно было заменить. — Кроме того, сделай отдельное крепление на цепи для изумруда, чтобы его можно было бы также носить на шее, только сзади.
 
              Он решил, что будет показываться царю вечером, при свете факелов с рубином, а днем с изумрудом. И у Александра создастся впечатление, будто его наперсник носит в амулете один и тот же камень.
 
              — О, господин! Такую огранку сделать невозможно, — пожаловался ювелир, — я могу лишь спрямить углы.
 
              — Хорошо. Сделай. Не то… не сносить тебе головы! — пригрозил Гефестион.
 
              И вскоре на груди царского любимца засиял обновленный амулет Зевса—Аммона, ничем на вид от прежнего не отличавшийся. Надев его, он решил, что боги простят ему утрату подлинного знака, ибо произошла она по чистой случайности в тяжелом походе, сравнимом разве что с подвигом во имя будущего новой совершенной ойкумены!
 




14


              Дни и ночи напролет Александр просиживал в штабной палатке над свежей картой Востока, представленной ему Стилкой. Пошел уже седьмой месяц тяжелейшего похода вдоль пустынного океанского побережья, а достоверных известий о положении македонских войск и флота ни от Гефестиона, ни от Неарха он не имел. Выходило так, что, преодолев пустыню, и потеряв в ней добрых две трети своей армии, он слишком круто взял вглубь материка и оказался приблизительно в двухстах двадцати стадиях северо-восточней Персеполя. От бывшей столицы Персии остались лишь руины, теперь он жалел, что сжег и разорил этот город, где лагерем можно было бы расположиться комфортнее, расквартировав часть полков. Южнее, в полутысяче стадий, был Шираз, однако Александру не хотелось двигаться вспять, ибо прямиком на запад вела удобная дорога в Сузы. Кроме того, лагерь близ поселения Мервдэш хорошо снабжался продовольствием, медикаментами, и сниматься с него в условиях ослабленного состояния личного состава было бы крайне нецелесообразно. Несколько раз с интервалом в пять дней он посылал к морю разведку, надеясь отыскать своих. Они не должны были погибнуть. Про себя царь всей Азии давно решил, что в этом походе целиком вверится мудрости бога Зевса—Аммона, своего великого и могущественного покровителя, который никогда не оставлял и, он надеялся, не оставит его в исполнении благородной миссии создания царства свободы и справедливости! Он и теперь бесконечно верил в свою мечту, что ее воплощение ему по силам, и в этом деле надежной опорой ему будет любимый Гефестион.
 
                «По прибытии в Вавилон, — размышлял Александр, — следовало бы заняться не только укреплением армии, но прежде всего единоличной царской власти; в противном случае грош цена всем его завоеваниям. Надо любыми способами вводить культ нового бога, увлечь народы ойкумены идеей слияния наций и образования сильной человеческой общности, ибо без веры и порыва к единой цели не смогут люди противостоять вселенскому злу, своим унижениям, бедности, бесконечным страхам, взаимной ненависти!»

                И вот настал наконец действительно счастливый день, когда отряд разведки доставил к нему группу истощенных, смертельно уставших в дороге странников. В одном из них Александр узнал Неарха! В избытке чувств он бросился к другу с поцелуями.
 
                — Жив, гетэр! Жив! Я знал, что так будет… Жив… — повторял он со слезами на глазах, тиская товарища в объятиях. — Как ты сам? Не ранен? Где флот?
 
                Неарх, казалось, был крайне смущен таким ласковым приемом или стеснялся своего внешнего вида, столь неподобающего статусу командующего македонской флотилией: одежда на нем была порвана, изношенные сандалии едва держались на икрах, обросшее лицо покрыто пылью, черные кудри свалялись от грязи.
 
                — Все нормально, мой царь! — только и смог вымолвить он, счастливо улыбаясь. — Твой флот у берегов Персии!
 
                Александр сам повел друга в свою походную баню, отмыл и уложил спать в постель.
 
                Однако к вечеру случилось еще одно радостное событие. Вернувшийся из Шираза гонец привез небольшой свиток, распечатав который, Александр узнал почерк Гефестиона! Находившийся рядом, всего в двух сутках пути, его любимец писал, что достиг Персии с большими потерями, Аминта погиб, а он и Краттер проводят в Ширазе реорганизацию полков, армейские учения и ждут царских распоряжений. Более подробный доклад Гефестион отправил с курьером в Сузы. Это был для Александра хороший, светлый знак небесного провидения. Боги сохранили ему друзей, не оставили в одиночестве! Жаль было только безобидного, но гордого своим происхождением Аминту, который, хоть и на вторых ролях, немало принес пользы в походах и мог бы еще послужить идее слияния наций как плодовитый — в буквальном смысле — человек из бывшего царского рода. В ту минуту Александру показалось, что после нескончаемо долгих и невыносимо тяжких трех лет Индийского похода наконец забрезжила удача!
 
                По случаю прибытия командующего флотом на радостях он устроил смотр войск и прием для армейских командиров, как бывало, в великолепном трофейном шатре Дария, старательно хранимом все это время его верным Харесом.
 
                — Мы вышли из порта Новой Александрии в Пенджабе на месяц раньше намеченного, — рассказывал Неарх за ужином всем присутствующим, — Раджа Тусин сбежал из Патталы, и нам следовало опасаться возникших вдруг волнений индусов, которые готовили нападение на наш флот. В конце концов, когда разведка донесла, что полчища недовольных движутся из Патталы в порт, я не стал разбираться, в чем состоит причина очередного индусского бунта, и отдал приказ сняться с якорей. Приблизительно пять суток флот плыл вдоль берега без происшествий, пока непогода не заставила нас прекратить движение. С востока, будто прогоняя и вымещая на нас зло, задули сильные ветры, пошли проливные дожди. Целый месяц македонские корабли спасались в гавани, ожидая, что шторм снова достигнет исключительной силы и разрушит их. К счастью, этого не случилось, флот уцелел. Мы двинулись дальше, следуя твоим указаниям, мой царь, не заплывать далеко и не упускать берегов из виду. Я старался держать курс на расстоянии пять — десять стадий от побережья, однако нам постоянно мешали морские отливы, вынуждая-таки углубляться в море на двадцать — тридцать стадий. Думается, что судоходство между Индией и Египтом там все же открыть можно, но не привязываясь к персидскому берегу, а напрямую, через открытое море и Аравию; там и до Египта, должно быть, рукой подать...

                Слушая рассказ Неарха, Александр преисполнялся гордостью за своего друга. Обилие выпитого, близость товарища, комфорт обстановки, ощущение скорых и счастливых перемен в жизни кружили царю голову: ему казалось несомненным, раз назначил ему Зевс в соратники таких верных, талантливых и преданных друзей, то рожден он был богом под счастливой звездой! «Что Стилка! — думалось ему. — Этот персидский географ, который не мог даже предположить возможность судоходного пути в Аравию! Немощен этот Стилка в сравнении с Неархом!» Несомненно, теперь Александр был счастлив и только жалел, что нет рядом Гефестиона, который тоже порадовался бы вместе с ним!
 
                — Потом начались проблемы с продовольствием, — продолжал между тем Неарх. — Захваченное с собой закончилось. Того, что поставил нам Леоннат сразу после вынужденной месячной остановки в гавани, хватило лишь на вторую треть пути. Ежедневно мы наблюдали по правому борту берег, он был пустынен и большей частью бесплоден. Питались рыбой и крабами, иногда нам удавалось добыть кокосовых орехов да немного мяса у прибрежных жителей. Когда мы достигли Гармозия*, разнообразной еды стало больше, мы даже запаслись хлебной мукой и пивом. В проливе у Гармозия, по левому борту, виднелась горная цепь. Из имевшихся у нас карт следовало, что это оконечность Аравии. Однако я не поддался искушению двинуть туда флот и исследовать то побережье, памятуя о твоем наказе, Александр, держаться исключительно персидских земель... Мои спутники, индийские географы, утверждают, что, обогнув Аравию, можно выйти к Египту… Словом, я не стал задерживаться, и мы продолжили прежний курс. Проследовав Гармозий, флот оказался у берегов Кармании — южной провинции Ирана. Здесь берег стал вновь пустынен и дик. День за днем мы наблюдали, казалось, одни и те же, изредка поросшие пальмами и кое-какой растительностью, плоские мысы. Только однажды вечером я заметил горящие костры на суше. Какое-то чувство подсказало мне, что надо непременно пообщаться с людьми на берегу. Я так и сделал. Возле костра грелись несколько местных рыбаков. Удивительно: среди них были два заблудившихся гипасписта из полка разведки македонской армии! Они сказали, что преодолели путь из лагеря до морского побережья всего за пять суток. Мне показался ничтожно малым этот срок, чтобы увидеться с тобой, мой царь! Оставив флот на якорях на попечение командиров, я решил небольшой группой пешком совершить этот анабасис*.

                Александр обнял сидящего рядом Неарха и прилюдно поцеловал его в губы.
 
                — Я предлагаю тост за нашего флотоводца! — воскликнул он — За этого выдающегося человека, без которого мы бы не одержали стольких побед! Неарху слава! Нашему доблестному флоту слава! Македонской гетэйре слава!

                — Слава! Слава! Слава! Ур-р-а-а!! — пронеслось по шатру.



                — Может, не стоит тебе возвращаться, а? Я назначу кого-нибудь другого командующим флотом? — предложил Александр наутро, едва открыв глаза. Его мутило от обилия выпитого за ужином, но надо было вставать с постели и браться за дела.
 
                Неарх даже не пошевелился и продолжал спать, отвернувшись, в обнимку с подушкой. Александр провел ладонью по мускулистой спине друга; загорелая, с легким пушком темная кожа его была гладкой, по-юношески нежной, совсем не тронутой ни годами ожесточенных боев и изнурительных походов, ни просоленной влагой моря, ни пыльными ветрами пустыни…
 
                — Вставай, Нера! Много спать после пьянки вредно. Голова заболит. Лучше отведай со мной настоя чемерицы — полегчает!
 
                — Я вернусь к флоту, Алекс. Не выдумывай ничего, — пробубнил Неарх в свою подушку. — Кого ты назначишь? Краттера? Так он и не водил никогда корабли-то. Леонната? Так он далеко. Гефестиона? Он трахается лучше, чем флот водит…
 
                Александр вдруг уловил в ироничной фразе друга язвительные нотки, схватил его за плечо, повернул к себе:
 
                — Ты что? Ревнуешь?!
 
                — Ничуть! Просто это нецелесообразно…

                — Что нецелесообразно? Втроем развлекаться?

                — Менять командующего флотом.

                — Нет, Нера, ты ревнуешь! Я чувствую, ты ревнуешь! Ревнуешь! — смеясь, восклицал Александр, тормоша друга, желая его раздразнить.
 
                — Ну хорошо, хорошо, — уступая царскому напору, согласился Неарх. — Хорошо. Конечно, я ревную… ревную немного. Перед обаянием и красотой Гефестиона вообще устоять трудно…

                «Да, он прав, — подумалось Александру. — Такого блистательного очарования, неиссякаемого жизнелюбия, настоящего мужского характера, всепобеждающего упорства и выдающейся храбрости, как у Гефестиона, на всем свете не сыскать! А чувство ревности, в отличие от Неарха, ему, похоже, совсем неведомо!»
 
                — Ты знаешь, Нера, в память об Аминте я хочу провести в Сузах одно показательное мероприятие. Мы устроим свадьбу. У меня уже была свадьба с персиянкой, а у вас, моих друзей в гетэйре, не было. Поэтому, когда в начале весны мы, как условились, встретимся в Сузах, устроим для всех общее бракосочетание.

                — А почему в память об Аминте?

                — Так Аминта у нас был большим любителем женщин. Он и гарем из представительниц разных национальностей всюду с собой таскал. От каждой почти детей имел. Только вот вышло трагично…  Мы должны восполнить упущенные возможности. Каждый выберет себе в жены одну или несколько красавиц со всех концов моего государства, таким образом, мы и положим начало смешению наций.
 
                — Ты что это серьезно, Алекс?

                — Конечно! — заулыбался Александр. — Опыт в Персеполе следует признать неудачным. А теперь надо, чтоб все состоялось.
 
                Неарх был в замешательстве, сел на постели, подвернул под себя ноги по-индусски и в стремлении избавиться от похмелья затряс головой.
 
                — Но у меня уже есть жена в Афинах, — недоумевающе произнес он.
 
                — А в Ликии ты женой не обзавелся?

                — Нет, а зачем? Жена одна должна быть на всю жизнь…
 
                — В самом деле? Может, две? Или три? И еще парень в придачу, для разнообразия! — рассмеялся Александр, повергая друга на спину. — Тебе тридцать лет, гетэр. Ты посчитай, сколько людей за это время прошло через твое сердце и через твое тело. Уверяю тебя, их будет еще больше. Ужели от всех ты должен отказаться, отдав предпочтение лишь своей греческой жене?!

                — Да, но среди этих людей есть и ты, мой царь, — прошептал, покоряясь, Неарх.
 
                — Ты этому не рад?

                — Рад очень… Я тебя обожаю, гетэр… Но, только ты, Алекс, имеешь такое большое сердце, чтобы без проблем любить сразу нескольких.

                — Пожалуй…

                По завершении любовной мистерии они сели завтракать. Запив тушеную крольчатину кубком подогретого греческого вина, доставленного в лагерь из Суз, Александр проникся состоянием благостного спокойствия. После лишений, испытанных им на марше через горные цепи, солончаки и пустыни, где он не раз подвергал себя опасности, мог умереть от укуса змеи или скорпиона, ослабеть от жажды и недостатка пищи, упасть и поломаться, сильно простудиться и заболеть, он получал теперь особое удовольствие от всего, что стало доступным в относительном комфорте царского шатра. В общем, все шло по намеченному еще в Паттале плану, и Индийский поход можно было бы считать успешным, если б не гигантские потери. Почти двадцать тысяч воинов полегли в пути от Патталы к Персеполю. Нет, он не скорбел по этим жертвам, он был уверен, что они необходимы.  Слава богам, что все так произошло. Теперь же у его ног царство, которому не было равных в истории!

                — Вот что, Неарх. Пожалуй, ты прав, — произнес он задумчиво. — Некому сейчас флот передавать. Поэтому ты возвращайся к кораблям и продолжай двигаться вдоль берега к устью Евфрата. Заложишь там порт, Александрию. Все распоряжения наместнику об оказании должного содействия я передам тебе в диаграмме. Но как только мы с Гефестионом встретимся в Сузах, я пришлю за тобой конный эскадрон, чтобы доставить тебя к нам. Месяц с нами побудешь, затем вернешься обратно. А летом следующего года, когда я провозглашу Вавилон столицей царства, ты пройдешь парадом македонского флота из Александрии вверх по Евфрату.
 
                — Ты и вправду хочешь устроить масштабное бракосочетание?
 
                — Да. Как только буду в Сузах, мы с Гефестионом займемся этим.
 
                Неарх заморгал своими длинными ресницами:

                — Меня жена приревнует, не простит измены… И дети не поймут…

                — Ревность, Нера, не лучшее из чувств, присущих людям, — сказал ему тогда Александр. — Надо быть выше. Уверяю тебя, жена твоя возрадуется, когда узнает, что ты привел к ней новую подругу. Пусть не считает, что ты ей изменил. Служение миру, гетэр, изменой не назовешь.
 
                — Хорошо, мой царь, возьму тебя в семейные арбитры, — пошутил Неарх.

                — Всем народам ойкумены буду я арбитром, Нера. Не только тебе с супругой.
 
                — Что же ты намерен делать дальше, мой царь, после провозглашения столицы царства?

                Александр запахнул на себе персидский халат, устроился на диване поудобнее и, закинув руки за голову, принялся рассуждать.
 
                — Ты говорил мне что-то про Аравию. Вот мы, видно, и двинемся туда в поход продолжить дело, начатое еще царицей Семирамидой. Воссоединимся с тамошними народами, а затем на запад, к Апеннинам, в Европу. Хотя это не главное. В походах мы задействуем только часть войск и флота. Главное — навести порядок на уже завоеванных территориях, ввести в этих областях дееспособное, жесткое управление, укрепить мощь нашей армии и внедрить в души людей непоколебимую веру в их нового, могущественного покровителя — великого бога единой нации Зевса—Аммона.
 
                Александр покосился на золотую фигуру за альковом и вспомнил, что надо было день начать с молитвы. Он повлек к статуе Неарха. Встав на колени, друзья поставили перед изваянием полный кубок.

                — Отче! Зевс великий, Аммон всемогущий! К тебе обращаемся мы с молитвой. Спасибо за то, что ты избрал нас на этот подвиг. Пусть путеводной звездой будет нам твое благословение. Пусть оно даст нам силы выполнить нашу миссию и создать в ойкумене царство свободы и справедливости. И да будет это жертвенное вино тебе свидетельством!
 
                — Если честно, Алекс, я не представляю себе, каким образом ты будешь вводить культ нового бога, — сказал Неарх, когда они вернулись к трапезе,— особенно в Индии. Индусы слишком самобытны, чтоб им втолковывать что-то новое.
 
                — Да, я это понял. Им нужна целая идеологическая машина, и мы ее создадим. В конце концов,  я думаю, что мне в ноги кинутся скорее индусы, чем македонцы с греками. Они внушаемы, их разум открыт для новых целей, иначе  не метались бы они в Пенждабе по отношению к нам от сладостного обожания к гневным бунтам. Троянского коня мы им пошлем в виде новой касты моих сторонников!

                — Сломать мировоззрение, в котором вечен дух, а тело только средство, не так-то просто…

                Александр вдруг вновь ощутил постигший его при убийстве Клитта момент истины, и ему сделалось нехорошо.
 
                — Скажи мне, Неарх, зачем?! — кинулся он к товарищу и с остервенением рванул на нем хитон. — Зачем тебе это волосатое тело? Эти цепкие руки? Эта круглая голова, которой ты так рискуешь в бою? Зачем жилистые эти ноги? — схватил его за пятку, вздернул ногу вверх. — Важнейший этот аппарат, которым ты настругал себе детей? Ужели только для того, чтобы вырастить все это бесполезное, алчущее признания и развлечений, тщеславное мясо, а потом выбросить его гнить на свалку, в могилу? А детям твоим, исполненным тех же качеств, зачем это все? Зачем?! Чтобы, подобно Клитту, изо дня в день глупеть и глупеть, утверждая в миру свое самолюбие?!  — заметив ошеломленный взгляд друга, Александр смягчил тон.  —Мы должны противопоставить глупости разум, ненависти любовь, мести терпимость, стремлению к власти стремление к совершенству! Вот что мы должны сделать, Нера. И пусть люди прежде верят в меня, как в бога, пока не поверят потом каждый сам в себя!


                Будучи все время занятым подготовкой полков к марш-броску в Сузы, Александр тем не менее считал необходимым вплотную взяться теперь за создание истории Великого похода и собственной биографии. Поэтому почти каждый вечер в лагере он проводил за чтением сделанных историком Анаксархом набросков, а затем давал ему указания, как лучше прописывать различные эпизоды. Этого греческого интеллектуала, который считал себя последователем Демокритовой школы, сразу же после гибели Каллисфена ему порекомендовал начальник царской канцелярии. Евмен в своем протеже не промахнулся. Молодой ученый, одержимый идеей отрицания всего на свете, Александру понравился. В отличие от покойного академика, Анаксарх вел себя скромно, был крайне непритязателен в быту, стойко выносил все тяготы похода, а на постое не требовал для себя более комфортных условий, чем положено ему по статусу.
 
                — Ты вот пишешь в своих сочинениях о божественной власти царя на земле, а сам все сущее отрицаешь. Выходит, все то, о чем ты пишешь, ты также отрицаешь? — поинтересовался Александр в одну из таких встреч с историком.
 
                — Божественную власть нельзя отрицать, мой царь, потому что она божественна, — ответил Анаксарх, охватывая себя за плечи худыми, нежными руками и (весь — внимание) услужливо наклоняясь к свитку в руках Македонского, — Однако такую власть приходится признавать, о, владыка, ибо ничего лучшего в ойкумене не сыщешь.
 
                — Ну что ж, пожалуй, в этом я с тобою соглашусь. Твои эпосы*, что я прочел, мне в целом понравились, но есть и замечания. К примеру, ты описываешь лагерь в Марафе, гимнастические состязания и то, как выполнялся обряд коленопреклонения на царском приеме. Мне кажется, что роль Гефестиона в данном случае надо уменьшить, а обряд проскинезы перенести из царского шатра на стадион. Но чтобы не только Гефестион пал к моим ногам, а все присутствовавшие на состязаниях, включая гостей и команды атлетов. В конце концов, какая разница, где они выполнили обряд — на приеме в царском шатре или на гимнастических играх. Важен сам факт, но чтоб звучал он более убедительно!

                — Чудесно, я так и сделаю, о, владыка.
 
                — Теперь о Клитте. — Александр поморщился, ему не хотелось называть случившееся в Мараканде убийством в общепринятом смысле этого слова. — Теперь о трагедии Клитта... Ты правильно изложил, как я, обороняясь, вонзил в него копье. Однако о том, что следом за Клиттом я сам лишился чувств и упал, писать не стоит. Ты лучше напиши, что я попытался покончить с собой этим же копьем, но охранники вовремя у меня его отобрали. Так будет вернее и понятнее для читателей.
 
                — Хорошо, я подправлю, мой царь.

                — Во многих местах, Анаксарх, ты должен подчеркнуть роль Гефестиона, чтобы у каждого читающего твои строки возникала аналогия, что мы с ним герои, подобно Патроклу и Ахиллу, однако значительно превзошли их в достижениях…

                — Хорошо.
 
                — Что касается царицы Роксаны, тебе следует отметить, что я женился на ней исключительно по любви и в этом шаге не было никакой политики. А в доказательство любви ко мне Роксаны приведи тот факт, что, будучи беременной, она приехала ко мне за тридевять земель, к берегам Инда рожать.
 
                — Хорошо, мой царь.

                — Скажи, мой милый, почему ты во всем со мною соглашаешься?

                — Ты первоисточник, о, владыка. Тебе лишь ведомо откровение божие. Вот  я и соглашаюсь.

                Александру вспомнились Фивы и египетская ночь, проведенная с Гефестионом среди пустыни в шатре оракула. Тогда, кажется, ему впервые так явно дало о себе знать божье провидение. Почти десять лет прошло, а зажженный камнем амулета Аммона огонь в его сознании не исчезал. Выполнялось божественное предначертание. Оставалось совсем немного — обосноваться войском в Вавилоне и начать реализацию государственных реформ.






 15


                Беломраморный зал царского дворца в Сузах явно не вместил бы такого количества приглашенных на всеобщее бракосочетание.
 
                — Сколько, говоришь, их всего? — переспросил Александр идущего следом со свитком и пером в руках Хареса.

                — Всего по двум армиям насчиталось три тысячи македонцев, мой царь, еще полторы преимущественно греки, а также фракийцы, иранцы и прочие.

                — Три части из пяти мы потеряли в походе, а все не знаем, как остатки армии собрать! — посетовал, шутя, Гефестион. — Ведь столько ж и невест нам надо разместить!
 
                — Итого девять тысяч. Прибавить к ним девяносто полководцев из гетэйры да семьсот слуг, получается все десять. Ты прав, Харес… — рассуждал вслух Александр. — Давайте поступим так: обручать наших полководцев будем в тронном зале, а всех остальных разместим на площади перед дворцом, раскинув там большой шатер. Они будут проходить в тронный зал, давать клятву и совершать жертвоприношения Зевсу—Аммону, а затем возвращаться на свои места.
 
                — Так ведь нет такого большого шатра, мой царь, — осторожно возразил Харес. —  Его надо шить.
 
                — Ну так сшейте!
 
                — Мой царь, невольники такой не создадут, заказывать же шатер у мастеров персидских дорого, должно быть.
 
                — Не дороже, чем жизнь солдата в бою? Нет? Не жалей денег, Харес. Их много, что их жалеть!
 
                — Слушаюсь, мой царь…

                — Однако количество приглашенных составляет не три части из пяти, участвовавших в походе, как ты утверждаешь, Гефес. Значительно меньше. По возрасту лишь отбирали?

                Гефестион улыбнулся:

                — Не только. Еще учитывали плодовитость.
 
                — Как это?
 
                Наперсник коснулся губами царского уха:

                — Я тебе потом расскажу…

                Александр рассмеялся, представив себе, каким образом Гефестион мог бы определять плодовитость у воинов. Встретив друга после почти годовой разлуки здесь, в Сузах, он воспылал, кажется, еще большей страстью к своему любимцу. На следующий же день он подписал указ о назначении Гефестиона хилиархом. Кроме того, решившись на официальный брак с дочерью Дария Роксаной, Александр предложил Гефестиону жениться на другой дочери бывшего персидского царя — Камиле, чтоб таким образом породниться. Вдвоем они должны были возглавить церемонию бракосочетания в Сузах. Царицу же Роксану он специально не вызвал из Патталы, намереваясь сделать это позднее и поставить ее перед фактом своего двоеженства. «Впрочем, — размышлял он, — Роксана не оскорбится, не удивится и не возрадуется, она уж ко всему приучена. Если же она станет ревновать и скандалить, то последует к своему отцу в Мараканду навсегда».
 
                — Невест-то тоже ты отбирал, Гефестион? Надеюсь, при этом ты не учитывал их плодовитость?
 
                — Все четыре с половиной тысячи невест не целованы, Алекс, ни разу! Ни полраза! Сам проверял.
 
                Дружный хохот потряс персидские чертоги.
 
                — Будем благоразумны, Гефестион. Уважим Хареса… Надо сделать еще вот что… Изготовить по числу приглашенных пар четыре с половиной тысячи золотых кубков и вручить по кубку каждому вступившему в брак командиру и солдату. Харес! Ты слышал?

                Опытный церемониймейстер был восхищен и озадачен.

                — Ты превзойдешь расточительностью всех в мире царей, Александр! — сделав несколько арифметических действий пером на пергаменте, он с ужасом выпучил глаза. — Мой царь, для этого потребуется семьдесят семь и семь десятых талантов* золота!

                — Счастливое число! Я распоряжусь. Гарпал выделит тебе золото, которое, впрочем, имеется здесь, в сузских подвалах, — Александру захотелось еще раз удивить Хареса. — Да! И сделай так, чтобы отлили кубки в виде золотых фаллосов и чтоб из головки такого кубка можно было пить. Это освежит церемонию и развлечет присутствующих. Все остальное в нашем действе должно быть исключительно целомудренным, не так, как в Персеполе.
 
                Такого грандиозного, многоликого, разноцветного, бушующего скопления радующихся людей не видала еще давняя столица Востока, славный город Сузы! Дорога процессий, по которой многочисленные родственники провожали невест на венчание, несла на себе нескончаемое красочное шествие. Лица разных национальностей участвовали в нем. Отцы персидских и иранских семейств в окружении своих жен, детей и внуков, братьев и сестер достойно шествовали впереди родни, стремясь выставить напоказ богатое приданое и яркие одежды выдаваемых замуж дочерей. Бактрийцы не шли, а танцевали под аккомпанемент бубнов и флейт, вовлекая в свой хоровод толпы прохожих. Несдержанные согдианцы на ходу инсценировали свои традиционные свадебные обряды с похищением будущих жен. Веселые греки везли на тележках украшенные цветами фаллические муляжи и обливали себя вином. Мудрые иудеи и трудолюбивые египтяне распевали на ходу обрядовые песни. Нашлись даже индусы, несшие полуобнаженных женщин в немыслимых позах на бамбуковых носилках!

                Выйдя на дворцовую террасу в окружении свиты, Александр был впечатлен открывшимся ему зрелищем. В эти мгновения он был по-настоящему счастлив. Сильное, глубокое чувство исполненного долга овладело им. Ему показалось, что все уже позади, не зря были эти невероятные жертвы, пролита кровь, проявлена жестокость; и то, о чем он со своими товарищами мечтал еще в юности, — вот оно, наяву: счастливые лица таких разных народов сейчас здесь в одной связке, в одном порыве к объединению, к человеческому совершенству! Им ли строить ненужные вавилонские башни? Напротив, им благословением Зевса—Аммона идти нога в ногу к своему общему счастью!
 
                Он прошел в украшенный золотыми шпалерами беломраморный зал, где вдоль стен на резных деревянных скамьях справа расположились женихи, а слева — невесты.
 
                — Дорогие мои! Братья и сестры! — обратился он к собравшимся. — Мы с вами вступаем в новый мир. Отныне уже не будет разрушительных войн и тяжких сражений. Большей частью они позади. И если, невзирая на свою национальность, все люди в нашей ойкумене будут честны и открыты перед богом, перестанут относиться друг к другу с опаской и настороженностью, то сражения, трагедии и беды исчезнут вовсе. Постепенно не страх и покорность судьбе, а смелость и решимость преобразовать мир станут путеводной звездой в жизни каждого человека. Народы перестанут кичиться друг перед другом, а будут гордиться своими культурами и создадут общую для всех многонациональную цивилизацию, в которой каждой нации найдется почетное место. И не только каждой нации, каждому человеку в нашем государстве, будь он мужчиной или женщиной, воином или мастеровым, молодым или старым, окруженным близкими или одиноким, будет  свое почетное место! Постепенно все народы сольются в единую нацию, поклоняющуюся одному богу и одному царю. Зевс—Аммон для нас этот бог! Я, сын бога Александр Македонский, для вас этот царь!.. Мы обогатим человеческую культуру, создадим новую, отличную от всех прошлых. В этой цивилизации не будет места ненависти, насилию, злу и зависти. В каждой семье будут свободные отношения. Мужчина сможет связать свою жизнь с женщинами и мужчинами любых национальностей, взять себе в жены столько женщин, сколько он в силах обеспечить. Каждый человек сможет выбирать себе партнера любой национальности и любого пола. Человечество вступает в эру любви и терпимости!

                Затем со словами «Я, сын Зевса Александр Македонский, беру себе второй женой дочь великого царя Персии Дария» он подошел к Роксане, взял ее за руку, и они направились к стоявшей на противоположной стороне зала статуе Зевса—Аммона.
 
                — Зевс великий, Аммон всемогущий! Спасибо за то, что ты соединяешь нас брачными узами, — произнес он, падая на колени перед изваянием и увлекая за собой жену. — Пусть путеводной звездой будет нам твое благословение. Пусть оно поможет нам родить и воспитать детей здоровыми, сильными, не ведающими зла, ненависти и мести, способными понять, принять и простить ближнего. И да будет тебе свидетельством эта крепкая рецина*!

                Он вылил вино из кувшина на жертвенник и вместе с дочерью Дария встал по правую сторону от статуи. За ним последовал Гефестион с Камилой. Затем девяносто полководцев вместе с нареченными выполнили проскинезу, прочитали выставленную рядом табличку с молитвой на греческом и персидском языках и пролили вино на жертвенник. Более трех часов продолжалось венчание командиров. Несмотря на величие и красочность церемонии бракосочетания, настроение в гетэйре, казалось, не было приподнятым, преобладала неловкость и чувствовалось смущение. Но Александр старался не замечать этого. «Стерпится — слюбится», — думалось ему.




                …По прошествии тридцати дней свадебных торжеств, в ходе которых в Сузах не смолкали карнавалы, шествия и пьяные оргии, Александр предпринял поездку в Экбатаны. На то были причины. Во-первых, он более трех лет не виделся с Гарпалом, которого назначил государственным казначеем сразу же после взятия Персеполя. Во-вторых, он получил несколько анонимных донесений о том, что гетэр повинен в растратах. Александр не доверял этим посланиям, однако решил убедиться лично в верности своего ставленника. Кроме того, он хотел удостовериться в крепости стен восточной резиденции, ибо еще не жаловал Экбатаны своим длительным присутствием. Ему предстояло определиться, достоин ли этот город в дальнейшем выполнять функции восточной столицы. Александр решил не афишировать поездку, а выехать инкогнито. Он подумал, что лучше всего надеть белую персидскую абу*, скрыть светлые волосы под кефьей** и поехать с небольшим отрядом гвардейцев под видом продавца египетских лошадей — в данном товаре он понимал больше, чем в каком-либо другом.

                В облике персидского бедуина ранним утром десятого дня месяца скирофориона***, вверив Гефестиону свою армию и царский двор, прихватив с собой десятка два отборных египетских жеребцов, в сопровождении группы переодетых гвардейцев охраны, а также конюха Леонидаса и мальчика-слуги Багоя, верхом на новом жеребце со старым именем Буцефал Александр оставил Сузы. Путь в самую северную из четырех персидских столиц, видимо, был проторен при царях династии Ахеменидов, любивших в сопровождении гарема и челяди часто  навещать свои резиденции. Дорога представляла собой большой торговый тракт длиною почти в три тысячи стадий, вдоль которого располагались многочисленные поселения кочевников и рынки, возникавшие стихийно, едва спрос в товаре находил нужное предложение.
 
                От покупателей отбоя не было, и в первую же неделю пути назначенный к продаже табун сильных, выносливых египетских скакунов поредел почти наполовину.
 
                — Следовало бы поднять цену, Леонидас. Как думаешь? — стал рассуждать за ужином Александр. — Не то к Экбатанам явимся вообще без лошадей, и перестанем походить на простых торговцев.
 
                — Зато кошельки полны будут, а забот меньше, мой… господин, — возразил молодой конюх, не привыкший еще общаться с государем запросто, ибо строго-настрого было приказано в разговорах между собой слова «царь» не произносить.
 
                Неожиданно из-за взгорка на поляну к походному очагу влетели три всадника.

                — Салам! Кто такие? — нетерпеливо крикнул один из них, на рыжей кобыле, чуть не свалив сидевшего возле костра командира гвардейцев охраны.
 
                Вид у гостей был недружелюбный.
 
                — Салам, милый человек, — произнес Александр, сжимая под накидкой кинжал. — Видишь, египетской породы скакунов продаю.
 
                — Продажа дорогого стоит. Вы же ничего не заплатили!

                — Ты сам-то кто таков будешь? Сборщик податей?
 
                Всадники по-хамски загоготали.

                — Конечно! Нам все здесь подают, кроме вас, пожалуй. Сколько у тебя лошадей, хозяин? Выкладывай тысячу дариков за коня!
 
                — Это бандиты, — шепнул Багой. — Надо звать на помощь, мой  господин.

                — Сиди и не подавай виду, что боишься, — процедил сквозь зубы Александр. — Вам ли, мытарям, не знать, что дарики выведены из обращения и драхмами заменены указом царя всей Азии Александра четыре года тому назад? — спросил он.
 
                — Нам царь не указ. Давай золото!

                — Сейчас, сейчас, милый человек… Багой, где у нас золото? Неси… — засуетился Александр, стремясь усыпить бдительность нападавших. Медлить было нельзя — пришлось бы жалеть об упущенном преимуществе. Он подмигнул сидевшему напротив Певкесту, командиру гвардейцев охраны.
 
                Помогла ежедневная солдатская выучка: во мгновение ока возникшие как из-под земли охранники, оседлав с тыла лошадей бандитов, приставили ножи к горлу непрошеным гостям.
 
                — Того, кто со мной говорил, не режьте! — успел крикнуть Александр прежде, чем два безжизненных тела рухнули наземь.
 
                К нему подвели пленника.

                — Вот и потолкуем теперь. Тебя как зовут?

                — Джавдат, — прохрипел бандит, пытаясь освободиться от железной хватки царского телохранителя. Певкест подошел и крепко связал грубой веревкой разбойнику за спиной руки, а ноги у щиколоток.
 
                — А меня Филипп, я македонец, — продолжал как ни в чем не бывало Александр, назвавшись именем отца. — Стало быть, разбоем промышляешь? И доходно это?
 
                — Уж достойнее, чем рекрутом армейским прозябать!
 
                — Ты рекрут?
 
                Пленный свалился на землю, начал извиваться и вопить:

                — Ты, падаль! Убей меня сейчас! Убей! Я не хочу больше! Убей!

                Певкеста поднял, встряхнул его и посадил на бревно.
 
                — Я спрашивал тебя, Джавдат, о доходности твоего бандитского промысла, а не о достойном твоем существовании, — спокойно продолжил беседу Александр.

                Пленный сверкал во все стороны красноватыми белками темных глаз, словно пытаясь зацепить взглядом что-нибудь вокруг себя.
 
                — А что доходно, то и достойно! — изрек он наконец, уставившись на Македонского.
 
                — Ой ли? Выходит, чтобы разбогатеть, все средства хороши и не существует норм морали?

                — Да какая тут мораль!.. Убей меня, хозяин. Не хочу я больше жить! — повторил поникшим голосом пленник.
 
                Чувствовалось, что этот молодой перс — на вид ему было не больше тридцати — в свои годы уж достаточно бед нахлебался, если жизнь ему стала не мила.
 
                — Что ж так?.. А послужить своему царю, государству, народу, армии тебя не привлекает?
 
                — Да что это за мораль такая — царю служить! Я служил Дарию — его сатрапы обложили меня налогом и пустили по миру мою семью; служил Александру — он сжег мой дом, лишил жены и детей. Зачем я должен служить этим преступникам? Чтоб исполнять их преступную волю? На них надеяться, не на себя? Винить их в своих прегрешениях, сваливать на них свои ошибки? Это не по мне. Я сам должен отвечать за то, что делаю, и за разбой на дороге тоже, ибо никто за меня мой путь не выбирал. Убей меня, хозяин, у Мардука я хочу просить свободы…

                И вновь момент грустной и светлой истины охватил Александра. Но в этот раз, сжимая кинжал под кефьей, он не дал воли своим рукам.

                — Не стану я тебя убивать, Джавдат. Помучайся еще: тебе, видно, это на роду написано, царю же — другое… Так ты и впрямь считаешь, что все цари, как и сам ты, преступники?
 
                — А в чем отличие-то, хозяин? Разве царь заставляет убивать и грабить не во имя своих целей?

                — Боги правят миром лишь посредством избранных, Джавдат, — Александру вспомнилось, как в последнее свидание ярко сиял кристалл на груди Гефестиона, и в этом он вновь увидел знак божьего провидения. — Но боги не каждого в цари возводят, Джавдат.

                — Да. Но каждого они возводят в люди! — возразил, воодушевившись, пленный. — И кодекс божий нам не говорит о том, что царь неволить должен своих сограждан. Он говорит о том, что каждый за себя в ответе. И если так, то какая разница, грабить самому, или по приказу царскому?

                — Убийство врага по приказу царя священно, ибо его цель — государства цель.
 
                — Так это все от лености души, хозяин!

                — Что от лености души? — не понял Александр.

                — Кормить людей идеями не нужно. Один правитель эти цели ставит, другой — другие, и оба явно толкуют всем о праведном их благородстве. А в душах смертных лень мешает разобраться, что хорошо, что плохо. Когда б душа без устали трудилась всем во благо, то не нуждалась бы она идей сторонних. И тень царя над каждым тогда бы не витала, и страх не двигал бы прогресс. В душе все лучшее заложено вначале — там истины ручьи текут. Плотины зла, преграды ненависти, завалы страха мешают им разлиться в океан безбрежный счастья — когда б так было, совсем другим предстал бы людям мир. А мы в оковах. В страхе каждый быть сильнее государя мечтает, однако не могущественнее самого себя, что сложно выполнить из лености природной.
 
                — Да ты поэт! — усмехнулся Александр, вспомнив при этом о Лимне.
— Стало быть, преодолев тот страх, разбоем ты решил заняться?
 
                — В преступном мире, где мы обитаем, только это благо. И царь лишь этим занят, и приспешники его.
 
                — Кого имеешь ты в виду?

                — А вот Гарпал хотя бы — наместник Экбатан и государев казначей. Чем он от всех отличен? Да ничем! И то же чванство, то же воровство.
 
                — С чего ты взял?

                — Мой брат, которого зарезал ты вот только, служил в покоях любовницы Гарпала Пифоники. Он часто мне рассказывал о том, как на деньги для укрепления дружины воинской и крепостей наместник строил для нее чертоги, во много раз роскошней царских.
 
                — Не может быть! — воскликнул Александр вне себя. — Все это россказни завистников!

                Он был не в состоянии поверить, что младший брат покойного Кена, славный малый, очень осторожный и чувственный Гарпал, чья жизнь казалась образцом бескорыстия, Гарпал, который не единожды командовал армейской разведкой, бывший ему хоть и не другом, но всегда очень близким по духу человеком, всегда верный ему Гарпал замешан в растрате. Нет, он не мог этого постичь и был готов сейчас же оседлать коня и мчаться к Экбатанам! Однако холодный разум подсказал ему другое: использовать пленника для обвинения казначея.
 
                — Ты со мной поедешь, любезнейший Джавдат, покажешь тот дворец, но до поры не стану раскрывать тебе, кто я на самом деле есть.

                Тот заупрямился:

                — Не буду помогать тебе, хозяин, пока не похоронишь ты — брата моего и того, что с ним, по нашему, шумерскому, обычаю.
 
                Схоронили в полночь. На следующий же день, дешево продав еще два десятка из остававшихся в табуне лошадей, Александр и его спутники поспешили в Экбатаны. И вскоре они достигли города семи крепостей, живописно раскинувшегося среди буйной зелени, ручьев и небольших озер на каменистых взгорьях, — северного оплота повергнутого Персидского царства.
 
                — Здесь чертоги Пифоники, — сказал на привале Джавдат, махнув рукой в сторону роскошного дворца, террасами спускавшегося к водоему среди пролома в крепостной стене.
 
                — Ну что ж, ты можешь быть свободен. Теперь ты сам распоряжаешься своей судьбой, — объявил Александр. Однако, видя, что пленник его в нерешительности медлит, он добавил: — Не будь ты птицей в клетке с дверцею открытой. Ты волен — уходи!
 
                — Готов я послужить тебе, хозяин, раз уж так случилось…

                — Ну если ты готов, пойди и доложи Гарпалу, что прибыл инкогнито царский гонец.
 
                Через час явились трое в обмундировании аконтистов*.
 
                — Наместник занят, никого не ждет.

                — Я уполномочен вручить ему срочную депешу от царя всей Азии! — вскипел Александр и из-под накидки, закрывавшей ему лоб, уставился на офицера.
 
                Сработало. Никогда еще ни один воин не ослушался его воли! Посланцы Гарпала, уступая, взяли Александра и его спутников под охрану и повели во дворец. Багой и Джавдат шли рядом, Певкест с двумя переодетыми в бедуинов гвардейцами царской охраны сзади. Леонидас и еще два гвардейца остались стеречь коней. По ступеням, выложенным горным хрусталем, они поднялись на малахитовое крыльцо, к центральному входу с золотыми колоннами и вошли в богато украшенную драгоценной мозаикой обширную переднюю. Возвести за три года столь роскошные апартаменты в центральной крепости, должно быть, стоило немалых денег! «И точно уж не уложиться в сумму, выделенную царским указом на фортификационные работы в крепостях! — думал Александр. — Несомненно, Гарпал ворует и ворует по-крупному, не стесняясь!»
 
                Пришлось долго ждать, прежде чем из глубины покоев появилась гречанка лет двадцати, одетая в длинный белый хитон, по-домашнему просто, но со вкусом. В волосах женщины сиял большой жемчужный гребень, подчеркивавший надменность взора ее оливково-черных глаз. Увидев в зале группу бедуинов, она спросила:

                — У кого из вас депеша от царя всей Азии? Давайте!

                «Откуда что берется? — недоумевал Александр. — И сколько же гордыни в девочке, балованной судьбой? Ведь только что от матери и — раз! — в царицы метит непременно!»
 
                — Уполномочен я, госпожа, вручить это Гарпалу, — ответил он, показывая заранее подготовленный чистый свиток пергамента, — и у меня есть для этого секретный пароль.

                — Гарпал сейчас занят. Я Пифоника, его супруга…

                — Говори пароль! Не знаешь? Зови сюда Гарпала!

                И вдруг Александру пришла мысль разыграть прямо сейчас эту комедию.

                — А впрочем, вот, держи! — он вскрыл печать и вручил пергамент Пифонике. — Читай!
 
                Она углубилась было в свиток, но удивленно вскинула глаза и промолвила:

                — Но здесь же нет ничего!

                — Как — нет? — Александр, сделав вид, что удивлен не меньше, заглянул в развернутый свиток. — Не может быть! Ну это мы сейчас поправим, госпожа. Багой, давай сюда чернила и перо.
 
                — Гарпал! Охрана! — вскричала испуганная Пифоника, поняв, что ее обманывают.
 
                На крик ее немедля явился государев казначей. Он выглядел прескверно, растолстел и обрюзг, глаза его не блестели, как прежде, живою мыслью и умом.
 
                — Арестовать! — приказал Гарпал своей охране.

                Воины скрутили было Александру и его спутникам руки за спиной, однако Певкест отшвырнул от себя двух аконтистов и ринулся царю на помощь.
 
                — Не трудись, гетэр, меня арестовывать, — громко произнес в этой борьбе Александр и скинул с головы кефью, — Накличешь на себя беду, как Филота!
 
                — Отставить! — скомандовал Гарпал своим головорезам. Приказ его прокатился воплем страха по гулким чертогам.
 
                Отпустив, все в ожидании замерли. Гарпал, видимо, про себя соображал, как выкрутиться из ситуации. Несомненно, он был сильно подавлен.
 
                — Дай мне чернила и перо, Багой, — продолжил Александр, отдышавшись, как можно спокойнее.

                Он положил чистый свиток на балюстраду, обмакнул кисточку в чернила и стал комментировать вслух:
 
                — Повелеваю: уволить Гарпала с поста государственного казначея и с поста наместника Экбатан. Предать Гарпала суду войскового собрания. Назначить хилиарха Гефестиона хранителем сокровищ ойкумены…

                Не успел Александр закончить диаграмму, как Гарпал грохнулся на пол к нему в ноги:

                — Мой царь! Прости, я виноват! Я все тебе объясню, Александр…

                — На что потратить я тебе велел, не поскупившись, сколько требуется? На укрепление крепостей и вооружение войска. А ты что сделал?! Возвел хрустальные хоромы среди развалин! Кто автор сей идеи, гетэр? Пифоника? — Александр взглянул на поникшую в смущении подругу Гарпала. — Ей прежде в роскоши купаться следует безмерно или, может быть, себя и жизнь твоих детей беречь от посягательств вражеских? Война не кончена. Кто знает, что случится вскоре и кто осмелится перечить моей воле!
 
                — Мой царь, не для себя с Пифоникой строил я хоромы эти — для тебя лишь! — воскликнул Гарпал, волнуясь и дрожа всем телом. — Умоляю, послушай меня, Александр! Здесь, в Экбатанах, нет дворцов, достойных государя. И деньги те вложил я прежде в постройку резиденции царя, готовясь к твоему приезду. Но чтоб нежданно здесь тебя увидеть… я не знал… хоть можно было и предположить внезапность этой встречи… Поверь мне, Александр, я не знал… Поверь мне и прости! И если хочешь, то пойдем, я покажу тебе сады красивей вавилонских, бассейны в виде золотых ковшей с фонтанами, где плавают причудливые птицы, и спальни, полные цветов и шелка. Весь персонал восточный, в твоем вкусе: рабынь и слуг нет краше в целом мире. Истинно, поверь!

                «Как же поступить с этим казнокрадом? — решал Александр. — Забыть о заслугах, казнить за растрату? Кинуть в темницу? Заточить позорно в клетку, как Каллисфена, и всюду таскать с собой? Однако, подобно Каллисфену, Гарпал не проявлял неуважения к царской власти и не учил пажей крамоле. Он сделал так, как сделал. Может, и царю во благо. Кроме того, гетэр ознакомил его с начатыми фортификационными работами в крепостях, куда также вложил часть государственных средств. Устроить из Экбатан северный оплот своего царства вполне возможно было, если город был бы ближе к границам северным, как раньше. Теперь же он оказывался посреди ойкумены и мог защищать разве что от бактрийцев, согдиан и прочих дружественных наций, грозить которым не следовало из принципа слияния народов. Персеполь был разрушен. И если Сузы, Вавилон с заложенным Неархом на юге новым портом, могли бы послужить еще прогрессу, то Экбатаны стали ни к чему». Поэтому Александр принял такое решение: укрепить только одну из крепостей в Экбатанах с построенным уже дворцом, а шесть других оставить без внимания; наместничество сохранить за Гарпалом, казначейство же во избежание соблазна оконфузившегося гетэра, передать Гефестиону.
 
                В те дни он написал своему другу: «Я отменил свое первоначальное решение о придании Гарпала суду воинского собрания и в награду за прошлые заслуги оставляю его здесь наместником. Тебе, Гефестион, я отдаю в ведение государственное казначейство. Приезжай немедля сюда, в Экбатаны, и мы займемся ревизией. Затем ты погрузишь золото на обозы, и под охраной мы переместим его в Вавилон. К сему я прилагаю два указа: о передаче в твое ведение государственной казны и о провозглашении Вавилона столицей царства. Надо готовиться к празднованию».



 16


                Однако, не дождавшись прибытия Гефестиона, Александр получил экстренное донесение от командующего войсками в Описе, где осуществлялось формирование новых полков из рекрутов. Протей со сдержанной тревогой писал о возникшем в воинских подразделениях мятеже. Это заставило Александра, отложив все дела, срочно выехать на усмирение. Гарнизон Протея, определенный в качестве базового при формировании новой армии, находился в четырехстах восьмидесяти стадиях от Экбатан. Потребовался бы неполный день, чтобы добраться туда вскачь. Но, стояла невыносимая жара, и царю, сопровождаемому конным эскадроном охраны, пришлось трижды останавливаться, поить лошадей. Только к вечеру, поднимая за собой тучи дорожной пыли, царская ила влетела в крепостные ворота Описа.
 
                Протей, родственник доброй старой Ланики, казался спокойным, лишь изредка длинные тонкие пальцы нервно теребили командирский медальон на груди, выдавая волнение.
 
                — Третьего дня, еще утром, все было тихо и мирно, — докладывал он.— Днем пришло пополнение — два новых иранских полка, всего четыре тысячи человек, которым мы подготовили палатки, расширив лагерь с юга. Место неплохое, честно скажу: луг на противоположном берегу ручья, фактически разделяющего лагерь на две половины. Ты увидишь, мой царь, это здесь рядом, прямо за крепостной стеной... На следующее утро в подразделениях, сформированных из македонцев, начался ропот. Два из трех полков отказались выйти на построение и стали митинговать. Не поняв, в чем дело, я собрал командиров. Из них также две трети македонцев не явились на военный совет. Не в полном составе были и все другие — персы, бактрийцы и иранцы. Приказав командирам продолжить воинские учения согласно графикам, я прекратил совещание и поехал к мятежным войскам. В той части лагеря порядка не было. Повсюду стихийно собирались воины и шли на плац без обмундирования, в одних хитонах. И будто бы ни я, ни сопровождавшие меня офицеры штаба для них не существовали, они не обращали на меня, их командира, никакого внимания! Собравшись на плацу, солдаты хоть и вразнобой, но толковать стали об одном, что иранцам и персам в лагере лучшее место досталось, чем македонцам. Там, мол, на заливном лугу, прохладней и покойней, между тем не их заслуга в великом походе. Я встал на возвышение и, обратившись к мятежникам, пытался их угомонить, сказав, что зону на лугу для новобранцев мы не выбирали специально и, если воины хотят, можно сменить дислокацию. Однако не в этом была основная причина их недовольства. Это был только повод. Они мне ответили, что подходящее место порабощенным варварам среди рабов, а не среди командиров! Они заявили, что не потерпят в командовании войска ни персов, ни иранцев, ни греков — никого, кроме своих соотечественников, македонцев. Они сказали, что царь Александр обещал дать им волю и отправить домой, но не сдержал своего слова. Они не знают, жив, мертв ли царь. Они уверены, что командование в моем лице их обманывает, поэтому считают себя свободными от всяких обязательств…

                — Идем! — прервал Протея Александр. Ему казалось, что сто'ит появиться его царскому величию перед воинами, те немедля возликуют, умерят свой пыл, и все проблемы будут решены. Они не смогут не увидеть в нем своего любимого героя сражений при Иссе и Гранике, покорителя Персии, Египта и Индии, героя, превзошедшего своими подвигами самого Геракла. — Езжай вперед, Протей, труби войсковое собрание! — крикнул он, вонзая ногу в стремя.
 
                С вершины крепостного холма ровное пространство на юго-восточной окраине лагеря, используемое под плац, было видно, как на ладони. Но теперь здесь не проводились смотр войск, учения или построение в фалангу, а огромным бесформенным пятном зияла многотысячная толпа разгоряченных своей гордыней ратников. Пришпорив коня, Александр направился к мятежникам. Он знал, что надо им сказать.
 
                — Воины! — бросил он изо всех сил сквозь крики и шум поверх плотного кольца окружавших его всадников агемы. — Не та истина, о которой вы здесь толкуете! А та, о которой я, царь македонский Александр, вам поведаю! — он переместился на небольшую возвышенность, служившую командным пунктом учений. — На днях я подписал указ об увольнении солдат и командиров, отслуживших в армии по семь и более лет. Ветераны! Вы хорошо послужили мне, вашему государю, и своей родине! Теперь вы можете быть свободны, можете возвращаться домой! Кроме того, всем в моей армии, независимо от длительности службы, я оплачу из государственной казны долги, которые у вас за это время накопились. Великий Зевс—Аммон даровал нам новую, мирную жизнь равноправных граждан, людей разных национальностей для того, чтобы на открытых вами новых землях, в новой ойкумене мы сделали эту жизнь еще богаче и счастливее. Однако и мир пока еще требует защиты, поэтому мы должны не только сохранить, но и упрочить славную армию нашей державы! Солдаты и командиры! Мощь нашего государства, его защита в ваших руках! В этом великом деле я, сын Зевса—Аммона, царь македонский Александр, только на вас надеюсь, на вас уповаю!
 
                Секунды молчаливого внимания, последовавшие по окончании его речи, казалось, свидетельствовали об умиротворении мятежников. Но вдруг кто-то из толпы крикнул:

                — Мы не поверим тебе, царь македонский, что ты сын Зевса—Аммона, коли командовать нами будут вонючие персы!
 
                И вновь толпа разбушевалась:

                — Не поверим! Пусть варвары убираются отсюда! Не потерпим иранского произвола!
 
                — Уж не затем ли ты, царь Александр, с лихвой возвращаешь нам долги, чтобы вновь отправить нас в Индию, к Гангу?

                — Мы не пойдем за тобой больше никуда!

                — Возвращайся к своему Аммону, и шлепайте теперь в поход вдвоем, хоть на край земли!
 
                Мятежники дружно загоготали, и в этот миг чудились Александру среди них тысячи и тысячи поглупевших от своей гордыни Клиттов! Приметив в толпе наиболее активных провокаторов, он обернулся к стоящему неподалеку Певкесте:
 
                — Вон тех двоих доставь сюда.
 
                — Воины! — тем временем обратился Александр к бунтовщикам. — Мы все живем под одним небом и под одним богом! И нет края у нашей земли! Об этом вы знаете не понаслышке. Мы будем открывать все новые и новые территории, те, на которых уже живут люди, и те, которые нам предстоит заселить. Отныне мы должны относиться с уважением ко всем нациям, проявляющим к нам добрую волю, в том числе и к персам, и к иранцам, представляющим древнейшие цивилизации! Древнее греческой! Учитесь у них трудолюбию и верности своему царю! Мы с вами должны сделать этот мир счастливым, он будет во сто крат лучше, чем теперь! Без войн и потрясений! Без голода, болезней и мора! Без вечного противостояния всему и всем! И не будет между людьми вражды, не будет между ними никаких барьеров, ни национальных, ни социальных — никаких! И тогда людям откроется истина! Она откроется! Обязательно откроется!.. Ну а тем, кто вздумал ставить царю условия и кому мерещится край земли… — он взглянул на двух доставленных гоплитов, которых гвардейцы охраны швырнули к ногам Буцефала. — Тебя как зовут? — спросил он старшего, с грубыми чертами лица.

                — Андреас меня зовут.
 
                — Ты когда-нибудь видел край земли, Андреас? Встань с колен и покажи мне край земли.
 
                Солдат со связанными за спиной руками поднялся и, чувствуя неловкость, стал оглядываться вокруг.
 
                — Что ж, я вижу тебе несподручно. Надо повыше, — сказал Александр, подавляя в себе волнение. — Сейчас я тебе помогу.

                Он выхватил меч и одним мгновенным движением сшиб Андреасу голову. Обливаясь кровью, безжизненное тело рухнуло наземь. Голова покатилась в траву, недвижный гаснущий взор уперся в конскую сбрую.
 
                — Подайте ее мне, — приказал Александр всадникам агемы, затем, подняв голову за волосы высоко над собой, вымолвил:  — Вон там, Андреас, край земли. Надеюсь, ты наконец узрел свой край! Нет? Ну иди рассматривай! — и швырнул обрубок бывшего гоплита в притихших мятежников. — Ты тоже хочешь взглянуть? — спросил Александр оцепеневшего от ужаса второго солдата и, не дожидаясь ответа, расправился так же и с ним.
 
                Наступила мертвая тишина.
 
                — А теперь вы можете идти! — крикнул он толпе бывших воинов, — Вы слышали?! Македонцы, я освобождаю вас от службы. Вы все слабаки, даже с собою справиться вы не в силах! Возвращайтесь в Македонию, по домам! Идите и расскажите родным и близким, как, поступившись присягой и воинской честью, вы оставили своего царя! Думаю, что это будет достойное для открывателей мира завершение похода. Достойней не бывает! Прощайте! Я вам не попутчик.
 
                Повернув коня, в сопровождении Протея, десятка воинских командиров и эскадрона царской охраны Александр галопом помчался в крепость.
 
                Стыд жег его истерзанное случившимся сердце. Никогда, никогда еще не карал так страшно царь македонский своих солдат! Наказания в армии считались позором, он не хотел участвовать в этом. Теперь же… теперь ему лично, самому царю, впервые пришлось применить силу и взять на себя роль палача! Долю этого бесчестия он относил и на свой счет, ибо слишком мало сам занимался воспитанием воинов, лишь давал ценные советы командирам, с которых также вины не снимал. Ему казалось, другим должно быть понятно: вот бог, Зевс—Аммон, олицетворяющий собой всех богов на небесах, вот люди разных национальностей, живущие на Земле, а вот сын бога, царь, делом доказавший благородство своего замысла объединить человечество. Что неясного здесь? Почему македонским воинам как представителям простого народа, под покровительством самого царя не следовать непреложным тактическим правилам в битве за подавление своей национальной гордыни? Славным, закаленным в боях победителям почему и здесь не одержать победу над собой, простив врага, превратив его в друга и союзника в этом, может быть, самом главном в жизни сражении? Вину свою он находил и в том, что не смог донести до командиров эту идею, и ее практическое воплощение — слияние народов в государстве. Грош цена такому царю! — совестился Александр — и место ему со своими устремлениями не во главе ойкумены, а среди оборванных индийских брахманов!

                Три тревожных дня и три бессонные ночи провел он один в окружении крепостных стен Описа. Предательство целого войска больно задело его самолюбие. Не находя себе места, он метался среди камней в мрачных покоях, катался по полу, рыдал и взывал к богу, чтобы тот вразумил его, подал надежду на успех либо забрал к себе на небеса как несостоявшегося и бесполезного лидера, чьи идеи неосуществимы, не более чем плод безумного его воображения! Здесь, в каменном мешке, он чувствовал, как медленно сползает в плен собственной неограниченной власти, и, становясь ее заложником, потворствует страху, мести, жестокости, наживе, всему, что только есть в мире темного, злого и нехорошего, как все меньше остается у него сил противостоять этому. Как же не хватало Александру Гефестиона с его неукротимой энергией и бесхитростным взглядом на жизнь!


                На третью ночь явился оракул. Он  сидел на полу в дальнем углу освещенного факелами большого зала, служившего Александру одновременно кабинетом и спальней.
 
                — Чем так опечален, царь царей? — ласково обратился к нему старик, сверкнув из темноты светло-карими, почти желтыми глазами.

                — У меня не получается, отец. Я не смогу, — сказал Александр, оглядев с тоской разбросанные по столу свитки военных схем и приказов.
 
                — Так ты тоже слабак!
 
                — Выходит, да…

                — Воспользуешься ли еще одним шансом, еще одной надеждой? Справишься?
 
                Оттого ли, что в голосе оракула чувствовались нотки Гефестиона или сам вид умудренного опытом старика внушал доверие, Александру сделалось спокойней. В нерешительности он молчал.
 
                — Справишься? — настойчиво повторил старик, глядя на него в упор.

                — Попробую…

                — Справишься?! — воззвал оракул бога и исчез.

                ...На утро четвертого дня Александр пригласил к себе Протея, собрал персидских, иранских и бактрийских командиров и приказал им формировать фаланги из соотечественников. Македонцев велел не включать. Кроме того, облачившись в панцирь и шлем с красным пером, он сам поехал на учения. Молодые, подтянутые финики, как назвал бы их Лимн, показывали хорошую выучку, были толковы, ловки и дисциплинированны. С такими хоть куда можно было, хоть в Европу, хоть в Аравию! Македоняне, сбиваясь в разрозненные кучки, лишь издали молчаливо наблюдали за маневрами. К вечеру толпа их, несколько сот человек, собралась у ворот крепости.
 
                Александр решил проявить уважение и вышел к бывшим воинам. К нему обратился Евсей — заслуженный, пользующийся авторитетом в армии командир, которого он запомнил во время последнего похода через пустыню, когда тот делился с солдатами последними каплями воды из своей фляги.
 
                — Мы пришли просить у тебя прощения, государь, — сказал Евсей, склоняя голову. — Я собрал по десять представителей от каждой синтагмы*, и мы пришли просить прощения. Ревность к персам… к персидским нашим родственникам побудила нас к мятежу. Прости нас великодушно, мой царь! Тягостно без тебя. Вели вновь тебе служить!

                Растрогавшись до слез, Александр прилюдно обнял и расцеловал командира. Именно это он хотел услышать от ратников македонских!

                — Воины, вас всех я назначаю своими родственниками!

                По окончании декады воинских учений во вновь сформированных частях Александр провел под Описом смотр войск. Он сделал из этого настоящий праздник. Вначале два пеших полка, представлявших малые фаланги по пять тысяч человек каждая, строем прошли перед сооруженным в центре плаца командирским пунктом и по четырем сторонам вокруг него, делая лишь шаг вправо с места фиксированной остановки. Конница инсценировала показательное сражение. Были продемонстрированы также маневренность и дальнобойность нескольких метательных машин. Затем большая фаланга встала фронтом перед трибуной, воины произнесли молитву и присягнули царю: «Отче! Зевс великий, Аммон всемогущий! К тебе обращаемся мы с молитвой. Спасибо за то, что ты послал нам своего сына, великого царя всей ойкумены Александра! Ты вдохновил нас на объединение мира! Пусть путеводной звездой будет Твое благословение. Пусть оно даст нам силы, не щадя жизни, выполнить эту миссию и создать на Земле царство свободы и справедливости. Во имя этой цели мы присягаем тебе, царь Александр!»

                Вечером в гимнасии лагеря состоялись спортивные игры. Как всегда он с удовольствием наблюдал за состязаниями. Новобранцы, красивые смуглые персидские парни, были лучшими в стрельбе из лука, в борьбе побеждали иранцы, в забегах же не было равных македонцам и грекам. Александр смотрел, и сердце его наполнялось радостью от осознания того, что эти прекрасные молодые тела теперь не станут жертвенным мясом в изнурительных походах и жестоких сражениях!


 
                В приподнятом настроении он вернулся в Экбатаны, где его ждал Гефестион. Предстояло заняться казной. Впрочем, царский любимец уже выполнил часть поручений, касающихся перемещения золота в Вавилон. Подвалы одной из старых экбатанских крепостей,  куда вход был известен лишь немногим, сверху донизу были заставлены большими и малыми кожаными сундуками, и на каждом висела глиняная табличка.
 
                — Вот эти я приготовил, чтобы ты сам опечатал их царской печатью, как следовало из твоего распоряжения, — пояснял Гефестион. — А эти пока пусты. Я заказал переплавку всех золотых дариков на драхмы. На днях привезу. Сюда и сложим.
 
                — Сколько их было, дариков?
 
                — Два миллиона триста пятьдесят тысяч.
 
                — И в каком количестве ты заказал?

                — Столько же.

                — А серебро есть?

                — Сколько хочешь! — усмехнулся Гефестион. — Тут и посуда серебряная, и всякий хлам...

                — Сделай еще полмиллиона в дидрахмах из серебра.
 
                — Могу больше.

                — Тогда сделай миллион в дидрахмах из серебра.

                До денег Александр никогда не был жаден и редко о них заботился. В детстве он много играл в солдатики — свои армии всегда составлял из серебряных, а противники играли золотыми. Поскольку он часто выигрывал, то думал, что серебро ценнее золота. Он очень удивился, узнав об обратном, и решил, что, когда станет царем, непременно выпустит специальный указ, чтоб серебро ценилось дороже. Между тем ни прежде, ни теперь никакого трепета перед сокровищами Александр не испытывал. Он был готов принять за главное отнюдь не финансовое достоинство, а смысл любой монеты или вещи. Значение редкого камня в амулете Аммона, красовавшегося на груди друга, было для него несравнимо выше ценности самого камня.

                — А где же наш Гарпал, Гефестион? Я звал его… — спросил он, окидывая взглядом ряды кожаных сундуков, которые предстояло опечатывать.
 
                — Больным сказался. Ты что так ласково о нем?
 
                — Как это — ласково? Мне что ж теперь всякого провинившегося смердящею свиньею обзывать? Не мог перечеркнуть Гарпал своим поступком десятка лет отличной службы.
 
                Гефестион взглянул на него пристально.
 
                — Я просто думал, что наказание Филоты и Клитта всем показалось убедительнее…

                — Да, это так, ведь миром правит страх, как сам ты говоришь. Однако, в отличие от них, Гарпал не мыслил подрывать устои единовластия, не бунтовал и не кичился заслугами своими, которых у каждого из нас хватает.

                — И в назидание всем за казнокрадство ты его оставил в Экбатанах править.

                — Да, оставил. Он навсегда запомнит мою милость.
 
                — Таких, как он, я знаю еще нескольких, кто, не дождавшись возвращения нашего от Инда, нас мертвыми сочли и не то что золото, а гарнизоны целые прибрать к рукам готовы были. Ты тоже станешь их прощать?
 
                — Так что же ты молчал!
 
                Гефестион сжал губы в свойственной ему полуулыбке:

                — Ужели все я должен был писать тебе, мой царь, чтоб эту весть кому другому знать повадно было? Из уст в уста спокойней.
 
                — Так кто же, говори! — нетерпеливо вскричал Александр.
Ему вдруг захотелось, чтоб ничего этого не произошло, не состоялось бы доноса, не посыпались бы обвинения, не появились бы скрытые враги в гетэйре, а Гефестион заявил бы, что шутит.
 
                Но любимец сказал:

                — У меня есть материал на Клеомена — финансового управляющего в Египте. И странно было бы, чтоб Птолемей не слыхивал об этом… Да что там Египет — у нас под носом, в Сузах, наместник Абулит публично призывал иранцев к неповиновению незадолго до свадебных торжеств. А Беатрикс, из Мидии служивый, собрал всех недовольных, провозгласил себя царем и сзывал народ на борьбу с македонской заразой.
 
                Александр выругался.

                — Еще и новых спитаменов мне не хватало! Надеюсь, ты арестовал их?
 
                — Оба в темнице в Сузах. Клеомен же пока в Египте, возводит Александрию и ведает по-прежнему поставками для армии твоей.
 
                — Ну пусть пока послужит. Там посмотрим… Однако ты не упускай его из виду. Ни его, ни Птолемея. Понял? А кто ж остался в Сузах вместо Абулита?

                — Никто. Я всю его команду удалил, взвалив правление на себя. В отъезде я сейчас, так Краттер на хозяйстве.



                Спустя месяц обоз с государственной казной, охраняемый конным полком царских гвардейцев, приближался к Вавилону. Неприветливо встречала Александра будущая столица царства. По выжженной летним зноем земле метались сильные ветры, разгоняя нависавшие над стенами города тяжелые тучи. Яркое, холодное солнце рвалось сквозь них, будто стремясь отыскать свой последний приют на этом свете…

                Настроение царя было переменчивым. Он то хандрил безмерно, был раздражительным от всего, что только ни попадалось под горячую руку, чего ни касался его гневный взор, то неожиданно воодушевлялся, был возбужден, весел, в нем вскипала необузданная энергия, и ему казалось, что юношеский потос по-прежнему ведет его к намеченной цели.
 
                Памятуя о том, что страх правит миром, Александр жесточайшим образом расправлялся со всеми, на кого доносил Гефестион. На одной из окраинных площадей города он приказал соорудить специальное возвышение, с которого прилюдно зачитывались смертные приговоры и тут же приводились в исполнение. Кровью не одного десятка высших и средних государственных чинов обагрились камни этого унылого места, дорогу к которому Александр велел уставить распятыми по персидскому обычаю телами мятежных гоплитов и всякого рода подстрекателей, независимо от их национальности. Однажды побывав там, взглянув, как стаи воронья исклевывают трупы на крестах, он сам ужаснулся этому зрелищу, претившему его эллинской, романтичной натуре. Одного распятого он даже заколол копьем, чтобы не мучился. Тем не менее эффект от публичных казней был значительным, считанных дней хватило, чтобы отбить охоту до всякого недовольства в округе.
 
                Порою ему самому становилось страшно от того, что он не сможет оправдаться перед небесами за свою жестокость. Однако он уповал на покровительство бога, который и теперь не оставлял его, ибо в период удручающего кризиса в Описе все-таки подал ему надежду на успех, послав своего оракула! Вовсе не желая прослыть деспотом, Александр тем не менее хотел, чтобы при дворе все его боялись и чтили особую, божественную, принадлежность правителя ойкумены. И если персидскую традицию проскинезы ему не вполне удавалось внедрить, то все остальные присущие царской власти протоколы он велел Харесу соблюдать неукоснительно. Теперь не только во время его пребывания во дворце, но и везде, где бы он ни появлялся — будь то на смотре войск или у себя в кабинете, — его всегда сопровождал священный огонь, хранимый в больших чашах специально обученными для этого гвардейцами, а при царском выходе всегда трубили особую торжественную мелодию. Своих двух жен, двух Роксан, во избежание возможных конфликтов Александр разместил в разных флигелях обширного южного дворца, повелев им показываться лишь на официальных церемониях, сам же в окружении целого штата отборных персидских мальчиков, которых он возвел в пажи, занял роскошные хоромы Дария, что выходили с востока к висячим садам Семирамиды. Гефестиону с супругой Камилой он отдал северный дворец целиком. Впрочем, друга, нуждаясь в постоянной его поддержке, Александр далеко от себя не отпускал. Частенько они теперь работали вместе в царском кабинете над планами укрепления государственной власти, приглашая то Евмена, то Хареса, то Стилку, то Анаксарха, то армейских и флотских командиров — в зависимости от необходимости. Часами Александр любил позировать своему скульптору Лисиппу, ваявшему из мрамора бюст царя, впрочем, это не мешало ему надиктовывать Евмену многочисленные указы и способствовало полету мысли. Помимо укрепления своей единоличной власти, в его ближайшие планы входило освоение Аравии — заветной, но так и не осуществленной мечты царицы Семирамиды, которая, узнав о предательстве сына, бросилась с крутого обрыва. Александру казалось, поскольку боги благоволят ему, теперь за ним дело. В этой операции он планировал использовать флот под командованием Неарха, а сухопутные войска доверить Краттеру.
 
                Днем он нередко пропадал на охоте, а вечера обычно предпочитал проводить за ужином. Это были либо торжественное мероприятие, посвящаемое очередному вручению подданнических грамот, либо просто товарищеская трапеза, куда он приглашал милых его сердцу людей из гетэйры, воинских командиров, деятелей искусства, поэтов, артистов и художников, представлявших свое национальное творчество. Он много пил и веселился с друзьями, считая, что Дионис помогает отдохнуть и развеяться. И тогда, опьяненный вином, он в полной мере чувствовал себя властителем мира, суровым, но добродетельным отцом народов.
 
                В первой декаде месяца мемактериона состоялись торжества по случаю провозглашения Вавилона столицей царства. Это был праздник праздников — Александр вновь не пожалел денег на организацию триумфа. Накануне, поздним вечером, вверх по течению Евфрата проплыли двести галер нового флота из Александрии Персидской. На каждой второй из них размещались огненные фигуры, и казалось, будто темные воды древней реки извергают из себя волшебных зверей и птиц, мифических козерогов и львов, медведей и кентавров. За ними последовали все боги Олимпа, выполненные из цветных огней. Затем в центре водной процессии, на флагманском корабле, всплыла огромная голова Александра Македонского в шлеме с красным пером, сопровождаемая шлейфом галер, несущих выложенные таким же образом, из множества цветных факелов, изображения различных видов оружия. Долго, с большим удовольствием смотрел Александр вслед этой дивной манифестации, пока не исчезли, не слились со звездами ее огни, словно растворившись в ночном небе, как в вечности.

                На следующий день по традиции начались гимнастические игры, где перед открытием он произнес речь во славу Зевса—Аммона, и были совершены большие жертвоприношения. Игры планировалось провести в три дня и завершить их грандиозным многонациональным шествием атлетов.
 
                Оставив соревнующихся, Александр поспешил на большой пир в царском дворце, устроенный в связи с торжествами. Присутствовали все гиппархи — наместники вновь созданных областей ойкумены, политическую карту которой он — в шестой или седьмой уже раз — перекроил заново. На приеме во время ужина он также заставил приглашенных соревноваться, только не в силе и ловкости, а в остроумии и риторике. Первое место занял Леоннат, наместник Пенджаба, выступивший с непревзойденной речью во славу царя всей Ойкумены, при этом он умудрился так раскритиковать Александра за его небрежное отношение к собственной жизни, как не сумела бы это сделать родная мать Олимпиада.
 
                В избытке чувств разгоряченный вином Александр принялся обниматься и целоваться сначала с Леоннатом, а затем со всеми без разбору — командирами, их женами, своими пажами и приглашенными для развлечения гостей гетерами.

                — Я знал… я знал, что так будет, — прошептал он, обнимая стоявших рядом Гефестиона и Неарха. — Я знал, что боги на нашей стороне и мы победим!..







17


                В один из дней этих роскошных празднеств Александр воспользовался присутствием армейских, флотских командиров, гиппархов и назначил открытое совещание военного совета, где задумал выслушать мнения о текущей политике и провозгласить незыблемость принципов государственного управления в установленных границах ойкумены, а также поделиться своими планами предстоящих походов.
 
                Собрание проходило без участия Гефестиона. Удивленный этим обстоятельством, Александр послал гвардейцев из царской охраны в северный дворец узнать, что случилось.
 
                — Гефестион болен и не может приехать, — доложил ему командир агемы.
 
                — Что с ним?

                — Лихорадка. Должно быть, простыл…

                Сократив государственные дебаты до минимума, встревоженный Александр помчался к своему любимцу, ибо он знал: для деятельного, могучего Гефестиона сослаться на нездоровье и пропустить важное совещание означает быть настолько больным, чтобы потерять всякую способность к передвижению.
 
                В самом деле, он обнаружил друга в постели почти в бессознательном состоянии. Гефестион был смертельно бледен; в жарко натопленном помещении его, укутанного теплой овчиной, трясло как от холода, между тем лицо его было мокро от пота.
 
                — Что с тобой, гетэр?! — бросился к нему Александр, все еще не веря в происходящее.

                — Алекс, — едва прошептал Гефестион, — плохо… совсем…

                Александр сел на край ложа, обхватил его за плечи и немного приподнял.

                — Ничего, ничего. Все будет хорошо, дружок… Ты просто хватил лишнего вчера, и все… Сейчас приедет мой лекарь, он быстро поставит тебя на ноги… — он тут же кивнул своему Певкесте: — Скачите за Синхом немедля…
 
                Не отходя от постели больного ни на секунду, Александр то и дело обтирал платком лицо своего любимца и поил его настойкой чемерицы из маленького сосуда. Гефестиону становилось все хуже, бледные веки его подрагивали, губы посинели, он часто дышал, силясь набрать воздуха полуоткрытым ртом, и Александр в отчаянии наблюдал, как душа готова вот-вот покинуть некогда сильное тело друга. В надежде вдохнуть жизнь в едва трепещущее его сердце, он приник к его груди.
 
                — Алекс… Алекс… — слабо позвал Гефестион, в беспокойстве открыв глаза. — Амулет не… не тот камень… я потерял тот в Ширазе…

                И тогда Александр уже не сможет взять в толк, о чем это Гефестион, зачем он говорит о каком-то амулете. Ничто уже не будет иметь для Македонского никакого значения: ни драгоценный камень, который он машинально снимет с шеи наперсника, ни собственный титул царя всей ойкумены, полученный им вполне заслуженно, ни даже судьба государства, давшегося ему такими трудами и такой кровью, — ничто! Отчаявшееся сознание его будет желать лишь, чтобы умирающий у него на руках любимый человек не оставлял его никогда. Лишь в этом он почувствует теперь свое предназначение, лишь это станет для него неоспоримой, всепобеждающей истиной!

                — Гефестион мертв, о, владыка, — осмотрев больного, объявит лекарь Синх, индус, выходивший в Пенджабе раненого царя.
 
                — Не может быть, Синх! Не может этого быть. Он не должен умереть! — воскликнет не своим голосом Александр. — Смотри лучше!
 
                — Гефестион мертв! — объявит вновь Синх, будто приговор.
 
                Не помня себя, Александр кинется к холодеющему телу друга, начнет его приподнимать и трясти, приговаривая:

                — Гефес, Гефестион! Вставай! Ты не должен умирать! Не должен! Поднимайся, родной мой! Тебе надо жить! Во что бы то ни стало тебе надо жить!..

                Но, видя, как при этом недвижны остаются глаза Гефестиона, как бессильно падают его руки, Александр прекратит свои попытки, до него дойдет наконец, что любимца уже не вернуть. В порыве скорби он упадет ничком рядом с телом своего товарища, с остервенением схватится за поручни ложа, ожесточенно вопьется зубами в край подушки, и вопль отчаяния разорвет его грудь.
 
                Весь гнев свой он обрушит затем на Синха, Певкесту, Камилу и на всех других, неслышно, тенями бродящих по опочивальне.
 
                — Вон отсюда! — взревет Александр, швырнув в Синха тяжелой вазой. — Вы и крохи его недостойны! Всех отравить вы готовы! Сами на плахе свои жизни окончите — обещаю!

                Оставшись в комнате один, Александр сядет к изголовью Гефестиона, закроет ему глаза, сложит на груди руки, коснется губами холодного милого лица.

                — Все хорошо, гетэр. Все будет хорошо… — он нащупает в кармане божественный амулет и наденет его на себя. — Важно не то, что ты потерял камень, а то, что нашел в себе силы признаться в этом. Правда ведь всегда лучше лжи. Все будет хорошо, Гефес…

                Невероятно светлое спокойствие овладеет им. Ясность всегда лучше неведения: раз Зевс—Аммон забрал к себе Гефестиона, следующим, несомненно, он заберет Александра. Значит, бог считает, что возложенная на него миссия подошла к своему завершению.
 
                Он решит организовать своему любимцу грандиозные похороны, чтобы запомнили на веки вечные, ибо многие люди имеют свойство помнить и ценить лишь то, что богато и помпезно. Лучшие египетские врачи забальзамируют тело Гефестиона, положат его в саркофаг, вырезанный из редкого камня талантливыми греческими скульпторами, накроют роскошной тканью, сотканной непревзойденными иранскими мастерицами. Гроб поставят на катафалк, отлитый из золота отличными персидскими умельцами, и в окружении полков гипаспистов македонской царской гвардии, несущих  золотые щиты, повезут к Евфрату, откуда на флагманском корабле доставят к западному причалу. В центре города, неподалеку от башни Этеменанки, бывшей в давние времена символом единения народов, но разрушенной людской гордыней и именуемой теперь Вавилонской, возведут похожую на пирамиду колоссальную усыпальницу. Под торжественные звуки литавр и флейт в числе сотни отборных гвардейцев по долгому, темному коридору Александр сам внесет саркофаг в подземную камеру, освещенную сверху узким пучком света, и там перед изваянной Лисиппом и отлитой из золота статуей Зевса—Аммона, оставит его навеки.
 
                Теперь Александр перестанет замечать время. Пройдут день и два, и неделя, и месяц, и монотонная череда событий поглотит его, он не посягнет больше ни на какие цели и сроки, ибо для него они уже не будут иметь значения. Между тем, реализуя свои прошлые замыслы, он по-прежнему будет действовать, и никто при дворе, и в армии не дерзнет перечить его властной натуре. Он поручит Неарху, Птолемею и Краттеру начать подготовку флота и войск к походу в Аравию. Он продолжит укреплять свою армию. Он развернет настоящую войну казнокрадству. Он примет все меры, чтобы возвести в абсолют монархию в новой ойкумене. Однако он будет далек от стремления довести все эти дела до конца, напротив, станет проявлять явное равнодушие к своим деяниям.
 
                Одной из любимых его забав станет охота. Согдийские егеря обучат его чрезвычайно увлекательной охоте с применением ручных птиц. Ему доставит особое удовольствие наблюдать, как громадный беркут в поисках добычи парит в небе, расправив мощные крылья, затем камнем падает вниз, на жертву — будь то газель или сайгак — и, задушив ее, не отпускает, ревниво бережет до появления своего хозяина. Следуя традиции македонского гостеприимства, Александр по-прежнему будет устраивать роскошные пиры, где начнут подавать приготовленные по его собственным рецептам кушанья. И он, облеченный властью царь всей ойкумены, вольный карать и миловать, щедрый для друзей, грозный для недругов, теперь сможет вполне насладиться речами, сказанными в его честь, и решить, кто из его придворных больше преуспел в подвигах, а кто в лести.
 
                Уже не десятки, а сотни отборных мальчиков-пажей будут обслуживать царские покои, топить лаконикум*, зажигать огни в светильниках, подавать еду, застилать постель, прислуживать Александру в быту. Как и прежде, он не упустит возможности пофлиртовать, а с особо приглянувшимися и ложе разделить. Но теперь он будет искать в каждом юноше черты Гефестиона, его стать, взгляд и улыбку. Душа Александра станет ловить черты любимого друга везде, даже в собственном теле, в характере собственных движений, манере своего поведения.

                Однажды, гуляя по дворцу, он заглянет в покои Роксаны.
 
                — Ты, мой царь? — от неожиданности она вскинет на него большие черные глаза, уронит на колени свое рукоделие.
 
                — Чем занята, Роксана? — спросит Александр, присаживаясь рядом.
 
                — Хочу хитон себе греческий справить с жемчужным узором персидским…

                — Ловко у тебя получается, — скажет он, глядя, как нежные руки жены прикрепляют бусины к ткани.
 
                — Гефестион научил.

                — Гефестион? — удивится Александр, отмечая про себя, что об этом его таланте он даже и не подозревал.

                — Алекс… Он научил меня этому еще в Мараканде… до свадьбы еще. Правда, узор был македонский… — начнет будто оправдываться Роксана, нечаянно обнажая в прорези своей одежды красивую смуглую грудь.

                «Должно быть, и Гефестион впервые также любовался ею…» — подумает тогда Александр.
 
                — Ты все бусинки пришьешь, а одну не сможешь, — скажет он, улыбнувшись.

                — Как? Не может быть. Я все пришью!

                — А вот эту? — левой рукой он скользнет к ней под ворот и нежно ущипнет за сосок. — Эту тоже?
 
                Она рассмеется игриво, как бывало в Мараканде в первые дни замужества; оставив на коленях шитье, протянет вверх руки, обовьет ими голову мужа, подставит ему губы.

                — Ты шутишь, мой царь…

                Неожиданно Александр поддастся щемящему чувству вины перед другом. Вины в том, что он-то сам еще здесь, по-прежнему вкушает все эти земные радости, среди которых, несомненно, и возможность быть вместе с Роксаной. В то время как другу на небесах они, вероятно, кажутся убогими, несовершенными, несравнимыми с истинным восприятием мира… Он вдруг пожелает, чтобы это состоялось прямо сейчас, в комнате жены, ибо вселившаяся в его тело душа Гефестиона жаждет этого немедля. И тогда, уже в образе своего любимца, он овладеет Роксаной, будто самим собой. Он зацелует, заласкает ее так страстно и нежно, как это делал друг, и единой четой они растворятся в прекрасном бесконечном просторе, какой на земле — бывает — лишь мерещится!

                Весной, когда придет тепло и солнце пригреет склоны ближайших холмов, он вновь станет часто выходить на террасы садов Семирамиды, широкими маршами лестниц подниматься на самую их вершину, к каменным чудищам и, предаваясь воспоминаниям, бродить там в одиночестве среди раскидистых пальм и бешено цветущих олив. Здесь все будет так же, как и восемь лет назад, только теперь рядом с Вавилонской башней в небо вознесется пирамида Гефестиона, а утренняя заря начнет подниматься из-за ее громады. Стаи горлиц, как и десятки, и тысячи лет назад, будут срываться с крутых обрывов вниз, в залитое розовым светом, цветущее ущелье и воспарять в голубой простор, к необъятным, невозмутимо ласковым небесам.
Вступив на мраморную скамью в конце пальмовой аллеи, он вспомнит Лимна и прочитанные им стихи:

                Боги, над печатями склонясь,
                Сосчитают их, и я умру...
                Не настало время, что ты, князь,
                Это только искры на ветру...

                Он часто будет вспоминать и тот приснившийся парню трактат, с начала мира все объясняющий, в котором сам Александр предстает в образе всадника на белом коне; и рассказанную Лимном историю царицы Семирамиды, в которой она бросается вниз с этих террас и, обратившись в голубицу, возносится к небу. В такие минуты он будет едва сдерживать себя от подобного поступка, ибо все, о чем тогда поведал ему Лима, похоже, сбылось, требуется всего лишь логически завершить эти вещие сюжеты. Однако, повинуясь божественному провидению, он не обнаружит слабости, кинувшись вниз с обрыва, лишь с нетерпением будет ждать исполнения воли Отца своего, великого и всемогущего Зевса—Аммона.


                В последней декаде таргелиона прибывший из Александрии Персидской Неарх будет отмечать свой тридцать второй день рождения. Утром Александр покажет ему, как идут ирригационные работы вдоль берегов Евфрата с целью увеличения посевных площадей. Затем они вернутся в город и совершат жертвоприношения перед усыпальницей Гефестиона.
 
                — Многое отдал бы я за то, чтобы он воскрес и вернулся сейчас к нам, — произнесет вдруг Неарх, взирая на запечатанный гранитным монолитом вход в пирамиду.
 
                — Что — многое? — спросит Александр, вспомнив при этом, как Гефестион мечтал обосноваться в Мараканде в поместье, устроенном им на македонский манер. — Что бы ты отдал, Нера, за возвращение Гефестиона?
 
                — Многое, Алекс. Ликию. Дворцы. Флот… Да ради этого я новый бы построил…
 
                И снова, повинуясь внезапному, будто от небес идущему влечению, Александр обнимет и расцелует своего друга:
 
                — Ты не поверишь, Нера, я бы все царство за это отдал…

                Вечером Александр устроит для командующего флотом и всех флотских командиров ужин. Будет, как всегда, весело, с певцами, плясками и комедиантами. Он не станет ни в чем себя ограничивать. Выпив много вина и ничуть при этом не опьянев, он, вопреки обыкновению, сам войдет в число танцующих сиртос и тем самым заставит всех гостей, представителей совершенно разных национальностей, пуститься в греческий хоровод.
 
                — Ты здорово пляшешь, царь царей! — услышит вдруг Александр, чувствуя на себе взгляд желтых глаз оракула Аммона.
 
                В ушах зазвучит его голос, в то время как старик в темных одеждах и черном тюрбане на голове будет проворно выделывать па среди танцующих на противоположной стороне зала.
 
                — Гефестион это делал лучше меня, отец. Он замечательно отплясывал пирриху*, однако и сиртос у нас с ним и с Лимном получался неплохо…
 
                — Почему обо всем ты говоришь в прошедшем времени, Александр?
 
                — Гефестион умер, его уж не вернуть…

                — Вот как? А давеча говорил ты, что все царство отдал бы за это!

                — Если б я мог, отец, я бы отдал. Но Гефестиона уж не вернуть…

                — Ну как знаешь... Между прочим, он сейчас танцует сиртос вместе с нами…

                — Где?! — воскликнет Александр с надеждой.
 
                — Там, на террасе. Не веришь? Иди и смотри!

                Оставив всех, он ринется к садам. Там, на пальмовой аллее, в мягких сумерках теплого вечера, среди цветущих посадок и мраморных ваз он действительно обнаружит Гефестиона! Одетый в праздничный желтый хитон, в легких серебристых сандалиях, друг будет двигаться под ритм сиртоса, как бы в хороводе, испытывая при этом явное удовольствие от своих движений.
 
                — Гефес! Гефестион! — позовет его Александр.
 
                — Алекс? Какой вечер сегодня замечательный! Иди сюда, здесь места больше! Зови всех сюда!
 
                Оглянувшись, Александр увидит полный гостей зал и, к своему удивлению, самого себя, распластавшегося на полу среди пестрой толпы! Кто-то будет подкладывать ему под голову подушку, кто-то подносить ко рту воду, кто-то закричит истошно: «Царю плохо!» Гвардейцы охраны оттеснят толпу,. Встревоженный Певкеста возьмет его тело на руки и понесет куда-то…

                — Гефес, подожди меня здесь, я сейчас вернусь… Они зачем-то уносят меня, а я же здесь, вместе с тобой, здоров и весел! Вот чудаки! Подожди меня, Гефес, я вернусь сейчас!

                Гефестион улыбнется так нежно и ласково, как никто и никогда не улыбался:

                — Хорошо, Алекс, я тебя жду. Конечно, жду.

                Старик оракул, явившись тут же, преградит ему путь:

                — Тебе нельзя туда, Александр! Они обречены на измену! Они все дело твое погубят!

                — Мне нужно, отец, нужно! Они несут меня куда-то, словно раненого, между тем как я здоров! Вот он я, здесь! Остановитесь же, эй! Я здоров! Куда вы меня несете?

                …Очнувшись в своей постели, Александр тут же пожалеет об этом: исчезнет невыразимая легкость, будто налитое свинцом, его тело едва сможет двигаться. Багой поднесет ему настойку чемерицы, и эта горечь почудится ему сладчайшим эликсиром.

                Когда станет немного лучше, Александр прикажет вынести его из душного помещения спальни на террасы, под сень деревьев. Здесь, в цветущем саду, чувство невыразимой тоски об умершем товарище охватит его с новой силой. Ему вспомнятся детство и то, как они вместе учились в школе у Аристотеля, все их проказы и проделки, и увлечение борьбой, выездкой, и юношеские споры об устройстве мира, и первая клятва в верности, и первые ласки, и чувство любви к другу, возникшее внезапно и навсегда. И все, пройденные бок о бок, тринадцать лет великого похода чередой пройдут в его нежданно прояснившемся, легком сознании. И Александр впадет в отчаяние от того, что Гефестион еще ждет его там, в конце пальмовой аллеи, у каменных сфинксов, между тем как он, скованный своим телом, никак, никак не может вновь вернуться туда!
 
                — Хочешь к нему? — послышится в ушах голос оракула. Старик в темных одеждах примется разгуливать по саду, то и дело наклоняя цветущие ветки к крючковатому носу.
 
                — Очень хочу! — воскликнет Александр с воодушевлением.

                — Ты хочешь к человеку, которого любили все, а он не любил никого, кроме себя? Хочешь к нему?! Он же любил тебя, Александр, только за то, что ты царь.
 
                — Я этому не верю, отец. Он любил меня и тогда, когда я не был царем. Он и теперь меня любит. Пусти меня к Гефестиону, он ведь ждет!
 
                — Он утратил амулет бога и скрыл это, выдав за подлинный камень фальшивку!

                — Неправда! Он мне признался в этом и перед богом чист. Пусти к нему, он ждет!

                Оракул испытующе посмотрит на Александра в надежде отыскать в его душе то, чего не было и в помине, — ложное, или недосказанное. Затем взгляд его скользнет поверх Александрова лба:
 
                — Царь царей! К тебе Неарх спешит с визитом. Поговори же с ним, я подожду.
 
                Гетэр придет, сядет подле, в ногах, возьмет монаршью руку в свою:

                — Тебе уже лучше, мой царь! Слава богам!..

                Чувствуя во всем теле удручающую слабость, Александр постарается ответить ему рукопожатием.
 
                — Когда ты поправишься, Алекс, приедешь к морю флот смотреть? — спросит Неарх, желая подбодрить друга.
 
                Сказать ему, что флот уже не имеет никакого значения, Александр не решится, а только утвердительно кивнет:

                — Приеду…

                — Вот и хорошо. Так я готовлюсь? Достроить надо бы полсотни скоростных галер, а денег нет… Ты разрешишь мне дополнительно оплату из казны? Я думаю, двух-трех талантов золота вполне бы хватило.

                — Бери, что нужно, Нера. Евмену скажи: я разрешил.

                — Твой Евмен лишь письменным твоим указам верит. Здесь подпиши, — Неарх покажет ему свиток и вложит в руку перо.

                Строки расплывутся перед глазами Александра.

                — Что здесь?

                — А то, что ты вот только обещал…

                Слабеющей рукой Александр подпишет свиток. Ничего уже не будет иметь для него значения, но все же он поддержит свое любимое детище — флот. Ему вспомнится тот счастливый год подготовки к походу, когда он целыми днями пропадал с Неархом на верфях и в качестве плотника сам участвовал в сборке кораблей. Неарх, реализуя опыт своего отца, не только руководил строительством, но и участвовал в нем, учил царя мореходному делу. Валясь от усталости, они спали порой в обнимку на пахучих свежеструганых досках, нисколько при этом не стесняясь своих юношеских влечений. С тех пор флот стал для Александра не просто частью армии, символом могущества и власти, флот был для него олицетворением мужской силы и дружеской верности.
 
                — Нера, послушай… — обратится он к своему товарищу, почти что задыхаясь. — Должно быть, это все. Боги призывают меня… береги… преумножай флот… вернись в Македонию… расскажи о нас всем…

                И сознание вновь покинет Александра.
 
                Он очнется в ласковых лучах рассвета, чувствуя в себе необъяснимую легкость. Все-все будет уже позади, а впереди долгожданная, счастливая встреча с Гефестионом.

                — Ну что? Пойдем? — молвит заждавшийся оракул, поднимаясь с травы. — Пойдем, Александр, я провожу тебя к твоему любимцу!
 
                Александр без труда поднимется с постели и босиком ступит на землю. К своему удивлению, он вновь обнаружит собственное тело оставленным на ложе посреди сада.
 
                — Да не смотри ты на это собрание костей и плоти, — досадливо произнесет оракул, пронзая Александра пристальным взглядом своих желтых глаз, — не то вернешься туда вновь. Однако ни тебе, ни другу твоему в том мире делать нечего. Там моль и ржа все истребят. Конечно, люди будут соблюдать ритуалы, свойственные их культуре, и устроят твоему телу царские похороны. Они отдадут должное твоим подвигам, будут скорбеть, целовать землю, по которой ты ходил, и забросают цветами всю эту пальмовую аллею, нисходящую лестницей на восток, и будут целовать эти самые плиты, что здесь вот под ногами… Не на восток, на запад мы идем, к каменным сфинксам — там больше воздуха и свободы! И солнце милостиво греет так, как согревало тебя в детстве, правда?
 
                — Да, отец. Здесь удивительно красиво! — согласится Александр, любуясь перекинувшейся в ущелье радугой.
 
                — Только недолговечно. Пройдет время, и всю красоту эту накроют пески. Прекрасные ныне террасы со временем рухнут на склоны холмов, превратятся в руины, и только камни смогут рассказать о том, как некогда здесь процветали шумерское, вавилонское и все последующие царства! Людям вообще свойственно превращать все в камни. Они и тебя в камень превратят, Александр, не сомневайся. Спрячут саркофаг с твоим телом, потом забудут, куда подевали… Станут изображения твои за фетиш выдавать, создадут о тебе великие произведения искусства, канонизируют твой образ, расхвалят друг дружке собственные способности и будут поминать тебя в удобный случай, превознося или проклиная. Потом пройдет и это…

                — Не так уж важно, отец, где саркофаг мой похоронят. Главнее было бы то, что я во славу бога создал, ведь на поверку выходит — ничего, — с горечью отметит Александр.

                — Как? Из того, что под рукой взялось — из тысяч неумеренных амбиций? Сей страхом слепленный колосс? Страна, где думают одно, а говорят другое и ложь политикой прозвали? Ты создал там, где многие не создали б вообще!
 
                — Ценою многих жертв…

                — По ним скорбишь ты?
 
                — Да. Хотел образовать я государство для народа, а вышло так — все жертвы для царей…

                — Да там всё так! И ты был движим местью персидскому царю. А если б двигала любовь тобою, не стоило бы дело стольких жертв.
 
                — Не мог я полюбить тирана.
 
                — Ну да! Любить врага не каждому дано. Хотя на царском месте вряд ли кто другой, порою, мог сдержаться.
 
                — Вот Клитт, Филота не смогли бы…

                — Им было не дано. Любить — не ненавидеть, то сложнее. Да всем там не дано! Они же все поделят в угоду своим кумирам: власть на деньги, любовь на ненависть, а дружбу на врагов; всю веру на богов, а верующих на неверных; законы все на нравственность, всю правду на неправду, пополам! Не ты ли, кстати, в этом преуспел, историю диктуя Анаксарху? Я знаю: ты хотел втолковывать на их же языке, чтобы потом слюбилось, свыклось... Но ты, хоть Богом призван, а сделан из того же теста, Александр. Тебе делить лишь на руку, а подданным, чья леность душ становится бесспорной, сподручней покоряться своему царю, князьям или группам — все равно. Однако думал я, что все же будет польза и каждый из людей поймет, что легкими путями, с оглядкой на царя, себя на пьедестал не возведешь — душа должна трудиться. Ленивые, не поняли они, решив: под страхом проще, жить привычней. И не поймут, должно быть, покуда каждый прежде над собою не захватит власть.
 
                Тогда Александр удивится этим знакомым мыслям. Выраженные оракулом, они покажутся ему простыми и ясными.

                — Отец! Я это слышал как-то от одного преступника, Джавдата, кажется…

                — Устами пленного бандита я тебе вещал, царь царей! Устами Кена, Лимна тоже! Подсказывал, как мог, тебе, Гефестиону, зная: друг без друга вы ничто. Однако вот он, легок на помине!

                К радости своей, Александр вновь увидит Гефестиона гуляющим вокруг каменных сфинксов в конце аллеи.
 
                — Гефес! Заждался? Я иду!
 
                Излишними покажутся ему десятка два шагов до друга, — и вот они уже вдвоем, обнявшись, как будто не расставались!
 
                — Прости меня, Гефес, я задержался очень.

                — Я век могу тебя прождать, нетрудно! — улыбнется Гефестион. — Я должен, Алекс, тоже у тебя просить прощения за тот обман…

                — Да не было такого!
 
                Вдруг стая голубей сорвется вниз с террасы и шумно взмоет ввысь.

                — Ну что же, вам пора! — произнесет оракул, любуясь летящими в небе птицами. — Пожалуй, летите вместе с ними! Ведь вся власть там, где свобода, а не здесь, среди сонма достойных людей, спящих на благих декларациях. Здесь вас не поняли и не поймут. А, там — уж это точно — не превратитесь вы в тиранов и приспешников зла, разлившегося в здешнем мире. Другое время и другое место будут вам назначены теперь.
 
                И в тот самый миг друзья почувствуют, как из кромешной тьмы они наконец вырвались на свободу.

                * * *

                Времени оракул не заметил. Возникали и исчезали царства, строились и рушились города, рождались и погибали народы — он неизменно сидел под шатром среди пустыни и истово молился за своих подопечных. Одежда на нем истлела, иссохла кожа, осунулось обросшее лицо, лишь светло-карие, почти желтые глаза его по-прежнему светились живым, нестерпимым огнем. Очнувшись, он поднялся с колен и вышел из укрытия.

                Вокруг ни души, он был один в пустыне. Звенящая тишина обрушилась на его плечи. На горизонте ночного неба горел Сириус — странная звезда, предвестница перемен, светящаяся ярко и недолго. Казалось, вот только-только сомкнулись пески, сокрыв в себе следы и звуки унесшихся вдаль двух молодых всадников…

                Но в этой тишине почудилось ему:

                — Возьми кристалл, несравненный образец моего совершенства, и верни его пустыне. И пусть же, кто его поднимет, попробует еще до срока этот мир перевернуть.
 
                Оракул снял с шеи кожаный мешок и обронил его в песчаных дюнах. 


2005—2008
    Москва — Париж — Ницца





 
 

 Примечания
________________________________
*Гиматий – плащ  (здесь и далее прим. авт.)
 
*Омфаллос - фетиш, символизирующий «пуп земли»

* Агема – конная гвардия

*Авлос -  в древней Греции  музыкальный  инструмент, напоминающий флейту  (прим. авт.)

* стадия – греческая мера длины, около 180 метров

* Ойкумена – в представлении греков населённая часть земли (прим. авт.)

* Гимнасий  - место для  физических  упражнений, политических и философских  споров

* Синедрион – исполнительный орган  Коринфского союза

* Гетэйра  - среда друзей,  товарищей

* Гипотоксоты — легкая конница, вооруженная луками и стрелами

*Пекис  -  мера   длины, равная локтю

* полк`и - здесь и далее подразумеваются средние подразделения македонской и персидской армий (авт.)

* Зиккурат – культовое сооружение

* гипасписты – пехотные отряды

*Дионис – бог вина и веселья в древней Греции,  по легенде родился преждевременно

* Гирканское - теперь Каспийское море

* сатрапы - здесь: чиновники

* Стихотворение Дмитрия Денисова

* Ила – конный  эскадрон

* Фрада - древний город в восточном Иране

* Гетэр - здесь – друг, дружище

* Дифирамб – жанр древнегреческой  хоровой лирики

*  «Андромаха», перевод    И.Анненского

* Очень дружен был Александр со своей воспитательницей - Ланикой, сестрой Клитта

* таргелион - середина мая

* Окс - ныне река Амударья

* потос (греч.) стремление к подвигу

* гибрис (греч.) дерзость, заносчивость, чрезмерная уверенность в удаче

*Гефасис - река в долине Инда

* Пенджаб  по-персидски – «пятиречие»

* Диаграмма – письменное распоряжение

* Орестиды и Линкестиды - древние  рода Македонии, к которым принадлежало ближайшее  окружение Александра

* Гоплит  - тяжеловооружённый воин

* Гедросия - ныне Белуджистан – пакистанская провинция

* Мемактерион – ноябрь по аттическому календарю

* Гармозий – город  вблизи  теперешнего Ормузского пролива

* Анабасис – поход вглубь материка, в сторону от моря

* талант – мера веса, соответствующая 26 кг.

* рецина - сорт греческого вина

* аба -  персидская одежда в виде плаща и накидки, стянутой на голове шнуром

* скирофорион - июнь

* Аконтисты — воины, вооруженные короткими копьями.
 
* Синтагма – низшее воинское подразделение из 256 человек.

* Потос – побуждение, стремление к подвигу

* лаконикум – греческая баня

* пирриха – военный танец