"Дом, в котором мы тогда жили, был небольшой, на 2 комнаты: горница и прихожка. Ну, и еще чулан, как водится. В горнице за занавеской в правом, ближнем к двери углу, спали дядя Ермолай с женой Татьяной, а в левом дальнем углу стояла кровать дедушки Еринарха. В правом дальнем углу горницы под образами с постоянно горящей лампадкой стоял большой стол, а вдоль стен – скамьи. Отец, как младший сын, с мамой спали в прихожке, в дальнем левом углу. Сейчас такую прихожку назвали бы кухней. Весь ближний угол занимала большая русская печь. Был в прихожке и свой "красный угол" с образами, и обеденный стол, а рядом с ним – кухонный, на котором готовили еду. Над ним – "палички" (полочки и шкафчики). Загнеток [1] был обращен к кухонному столу, а приступок, по которому залезали на печь – к кровати родителей. Мы с сестрой спали на печке.
Дедушку Еринарха помню хорошо. На хуторе его прозвали Ирнашка Бровястый за большие кустистые брови, низко нависающие над глазами. Брови могли поочередно подниматься, сходиться или расходиться в зависимости от выражения его лица. Когда он улыбался, брови поднимались высоко и расходились. И наоборот – когда сердился, то они сходились к самой переносице, придавая лицу очень строгий, даже, можно сказать, грозный вид.
Помню, сели как-то обедать. В красном углу – дедушка Еринарх, справа от него – я, главный и, как оказалось, единственный продолжатель нашего рода [2]. Рядом со мной – отец, потом мама, и в конце – сестра Даша.
По левую руку от дедушки – дядя Ермолай с женой – моей крестной, потатчицей [3] и защитницей от родительского гнева. Росту она была небольшого, полная, мягкая… И от неё всегда так сладко пахло туалетным мылом, что для хутора было величайшей роскошью.
После молитвы и по команде дедушки – "Накорми нас, Господи!" – все начинали по очереди черпать из общей чашки. Разумеется, по старшинству. И один раз так получилось, что я опередил дедушку и зачерпнул первым. Дедушка облизал свою большую деревянную ложку и… звонко щелкнул ею меня прямо по лбу! Чтобы, значит, не лез "поперед батьки". Было не больно, но очень обидно.
А в другой раз – тоже почему-то запомнилось – когда обед уже закончился, на столе осталась еще одна калабашка. Такая мягкая, духовитая и до невозможности вкусная! Вот я эту калабашку потихоньку взял и так же потихоньку предложил дедушке спрятать её за пазуху. Уж не знаю сейчас, что мной тогда двигало! Наверное, отложившееся в памяти чувство страха от постоянного голода. Но дедушка мою мысль о создании "запаса" понял, одобрил, и ту калабашку с самым серьезным видом принял "на хранение". От сестры я за это получил подзатыльник, а крестная почему-то расплакалась…
С дедушкой и дядей Ермолаем мы жили недолго. Отец с дядей разделились, и мы переехали в маленький домик рядом с дедушкиным двором. А крестная с мужем и дедом остались в старом доме.
Дедушка Еринарх - высокий, широкий в кости, с Георгиевским крестом на груди, который, как я, думал, он никогда не снимал, с пышной шевелюрой и густой седой бородой – казался мне тогда крепким, сильным стариком. Словно из сказки про Деда Мороза. А после вдруг как–то резко сдал. Ходил, как говорили тогда на Дону, "шепал" – то есть, не поднимая ног. Потихоньку переставит одну ногу, за ней – другую. А после – три-четыре быстрых шажка: шеп–шеп–шеп… Таким он стал после паралича, случившего в 25-м или 26-м году. О том, что тогда произошло, я узнал много позже, в конце 60-х, из рассказа матери, когда незадолго до её смерти приехал к ним в Раковку, где они в то время жили. Вот что она мне поведала:
В Первую Мировую у нас в хуторах на Дону стали появляться беженцы из прифронтовых областей Украины, Белоруссии, Польши. Бежали от постоянных обстрелов, мародерства, которым занимались поочередно все, кто захватывал хоть на короткое время их поселения: и свои, русские, и немцы с австрияками. Тогда же у нас в Черемуховском появилась беженка–белоруска Аннушка. Я её тоже очень хорошо помню. Было ей на вид лет 50-60. Вся такая худенькая, беленькая, словно воздушная. И ходила, словно плыла над землей. Жила на окраине хутора неподалеку от нашего дома. Целыми днями ткала холсты, которые пользовались большим спросом у наших казачек – брали на рушники. Тем она и жила. А мы, малышня, облепив два крохотных окошка её домика, глазели на бегающий в станке челнок, на её ловкие руки, и на неё саму – какую–то, словно неземную. Она никогда нас за это не ругала. Только улыбалась и тихонько просила: "Ой, дицятки, да вы ж свету мени дайце!" И так это было для нас удивительно и непривычно, что она не ругается, не прогоняет, что мы потихоньку отходили от окон и, потоптавшись немного рядом с домом… набивались к ней прямо в комнатку! А она еще немного поработает, а после угощает нас картошкой. И каждый раз по-белорусски разной. Вкуснота!
Вот к этой беженке и зачастил наш дедушка Еринарх, которому, кстати сказать, к тому времени уже было далеко за 70! Да так дело у них пошло ладно, что в 25-м или в 26-м году решил он жениться. Узнав об этом, отец с дядей Ермолаем стали противиться. "Тебе, папаня, уже скоро восемьдесят (дедушка Еринарх, если верить церковным книгам, был 1848 года рождения), а ты жениться собрался! Не согласны мы – что ж, на весь хутор опозорить нас хочешь?" И так этот ответ сыновей огорчил дедушку, что он слёг. Сейчас можно предположить, что у него случился инсульт, а тогда просто сказали – паралич левой стороны. Почти год не мог говорить и двигаться. После стал понемногу поправляться, но руки так и остались трясущимися, да и ноги плохо двигались, отчего и стал он "шепать". А наша беженка Аннушка после того в 1928 или в 1929 году из хутора уехала. Говорили, вернулась к себе в Белоруссию.
Так и получилось, что дед остался на попечительстве у дяди Ермолая и его жены – моей крестной Татьяны Логиновны. Точнее сказать, у крестной, поскольку дядя Ермолай все время то в поле, то на базу [4]. Но и это продолжалось недолго, поскольку уже осенью 1930-го и Ермолая, и его жену Татьяну сослали в Архангельскую губернию на лесоповал. Дедушку, которому к тому времени уже перевалило за 80, взяла к себе тетка Федосья – одна из двух его дочерей. Жила она с двумя детьми в крохотной развалюшке в сильной бедности. Муж на войне погиб, "заработчиков" не осталось, а тут еще и старый дед добавился. Но куда денешься – отец, как-никак! Была у дедушки Еринарха еще одна дочь – Анна. В соседнем хуторе, в Раковке жила. Вот Анна с Федосьей и договорились – месяц отец живет у одной, а месяц – у другой. Муж Анны Иван Карпыч ушел от неё еще в 1924 году. Оставил с двумя дочерьми – Клавдюшкой и Маришкой – и уехал во Владикавказ. В хуторе говорили, что всё из-за характера Анкиного. Мол, характером она вся в отца пошла, в Еринарха. Такая же суровая и строгая – а казаку свобода люба. Вот и ушел.
А дедушка Еринарх каждый месяц ходил от одной дочери к другой, из Раковки в Черемуховский, и обратно. Вот зимой 1939-го, когда я уже учительствовал в Ики-Бухусе, отправился он из Черемуховского в Раковку на очередной "постой". Морозы тогда стояли сильные, а было ему уже за 90, ходок был никудышний, да и идти нужно было почти 7 км. Как и что там произошло, никто не знает. Только на следующее утро Анна нашла его неподалеку от своего дома, замерзшего…"
Примечания:
1. Загнеток – лицевая сторона печи.
2. У дяди Ермолая и его жены Татьяны Логиновны было двое детей-двойняшек – сын и дочь, 1917 года рождения. Умерли поочередно от дифтерита в 1920-21 гг. Больше детей у них не было.
3. Потатчица – от слова потакать – потворствовать .
4. Баз – скотный двор.
=======================================================
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/11/29/1652