Признание

 
 
 
               
     – С  чего начнём? – спросил я женщину, робко присевшую на краешек стула в нескольких метрах от моего писательского стола. Я не писатель, а всего лишь начинающий следователь, который мечтает выбраться из маленького городка поближе к цивилизации, по меньшей мере, в Екатеринбург. Возможно, мой провинциализм заставлял меня искать параллели между рутинной следственной работой и творческим поиском писателя, выстраивающим свои версии, но версии не криминальных разборок на тёмных окраинах уральских предместий, а версии душевных метаморфоз человека.

      Женщина была растеряна. Вызов на допрос, похоже, смутил и напугал её. Выбил из череды  серых будней. Болотная ряска повседневности со ставшим привычным рабством у туповатого мужа и капризного ребёнка неожиданно нарушилась повесткой к следователю. Волны недоумения, удивления расходились по её лицу. Похоже, мой вызов явился для неё неожиданностью.   

     – Так с чего начнём? – снова спросил я женщину мягко, но настойчиво,  бесцеремонно ощупывая взглядом. Делал я это не от своей бестактности, а вследствие отупляющей усталости от недавних эмоционально тяжёлых допросов. Да и, честно говоря, я совсем был не готов к встрече с ней, поэтому и сам не знал, с чего начать допрос.

     – Не знаю, – неуверенно ответила женщина. Она хотела поправить юбку, но это у неё получилось плохо.

     В череде бесконечных допросов, я совсем упустил из виду, зачем её вызвал. Эти, сменяющие один другого допросы, порой совсем не оставляли мне возможности ни для психологических игр, ни для изысканных следственных ловушек, ни для должного планирования своей работы. Я уж и не говорю про первоначальный мой запал на писательский поиск и  творческое осмысление сложных житейских коллизий. Всё больше я уже сравнивал себя с обыкновенным писарем, борзо, без остановки заполняющего протоколы признаниями. И каждый раз я говорил себе: "Ничего, вот раскрою громкое убийство и уберусь из этого городишки с этими его скучными, тупыми обитателями. Правда, откуда здесь взяться громкому убийству?  Если что-то с жителями тут и происходит,  то исключительно от одолевшей их скуки или в полном беспамятстве. Но что удивительно  – убийства, жестокие и примитивные, происходили в городке с непостижимой регулярностью.

      – Спрашивайте, – сказала женщина, столкнувшись с моим недовольным взглядом. Она опустила глаза и ждала моих вопросов.

     – "Спрашивайте!"– повторил я за ней хмуро.– Конечно, спрошу. Но хотелось бы прежде услышать от вас: как так получилось, что молодая ещё женщина сидит сейчас в кабинете следователя и прячет от меня свой взгляд!

     Я злился на себя за неряшливость, а точнее, самонадеянность – в ежедневнике мною была указана только фамилия вызванной на допрос женщины и не отмечено, по какому делу она приглашена. Не спрашивать же сейчас у неё: " А зачем это я вас пригласил, не скажете?"

    Хорошо,  что в этих стенах, подпираемых железными громоздкими шкафами и пропитанных атмосферой агрессивности, моё молчание действовало лучше, чем самые прямые вопросы. Постукивая карандашом по столу, я давил женщину взглядом, выдерживая паузу.

    Стол мне достался старинный, на массивных резных ножках, с широкой, как бильярдное поле, столешницей, обтянутой зелёным сукном.

     Поначалу, делая первые шаги в следствии и желая оправдать своё представление о близости следственного поприща писательскому ремеслу, я разбрасывал по всему столу кипы исписанных бумаг, разнообразные авторучки и острозаточенные карандаши. Уж если не суждено мне тут гениально раскрыть изощрённо запутанное убийство, то хотя бы роман напишу, вздыхал я, отправляя в суд очередное  никчёмное дельце по семейным разборкам.

     Более опытный коллега, слегка попахивая свежим перегаром,  с удовольствием разминая в пальцах сигарету, предупредил меня:

     – Рано или поздно ты дождёшься, – он многообещающе кивал мне головой: – Дождёшься. Сотрудники службы собственной безопасности или ФСБ-шники ушлые найдут вот в этих твоих бумажках свёрток. И что там будет написано? А написано там будет: "Взятка". Подкинут твои же подопечные. Возможен и другой вариант, тоже неприятный: ты допрашиваешь, доводишь человека до нервного срыва и – получай! Человек возьмёт да и воткнёт тебе в глаз один из этих острых карандашиков...
     Наверное, он мог бы моим наставником быть. С его-то опытом. Но чему он мог меня научить?

     В отличие от меня, он не мечтал выбраться из провинции, ходил по указанию прокурора проверять длину сосулек на крышах, рационы в школьных столовых, да, ожидая пенсию, тихонько выпивал рюмку-другую водки, прячась за штору в своём кабинетике. Несмотря на свою неопытность и незначительный послужной список,  я смотрел на него несколько свысока. Я делил людей на две категории. И такие как он относились к первой, наиболее многочисленной группе людей, удовлетворенных своей жизнью, работой. Должность помощника прокурора в таком заштатном городишке как наш – предел мечтаний для них. В моих глазах коллега был подстать всем остальным жителям городка. Мне даже казалось, он из того же теста, что и все мои сонные, но злые обвиняемые, хитрые и скрытные свидетели, равнодушные посторонние. Этому тесту я дал ещё и второе название – приземленность. Эта приземленность позволяла этой категории людей быть удовлетворёнными малым. Действительно, чем отличается от него эта женщина, елозящая на стуле под моим тяжёлым взглядом? Та же боязнь жизни во всех её проявлениях; лишь бы дождаться конца рабочего дня, лишь бы быстрее отделаться от неугодных вопросов следователя и быстрее добраться до своей тёплой норки.

     Тем не менее, к совету коллеги я прислушался. Поэтому стол теперь держу чистым. Только прожжённые пятна от сигаретного пепла  чернеют теперь на нём, словно затерявшиеся жирные точки, поставленные когда-то следователями  в своих обвинительных заключениях. На этом самом зелёном сукне моими предшественниками была выиграна не одна партия. И как в казино главный выигрыш остаётся всегда за самим заведением, так и за этим столом –  выигрывает неизменно следователь. Так, во всяком случае, я считал в начале своей карьеры. Даже если посетитель уходит от следователя с миром, процесс его саморазрушения уже запущен. Нераскрытое преступление исподволь разорвёт его изнутри. Бывает, человек годы носит в себе неосознанное раскаяние за совершенное преступление, пока оно не прорвётся наружу в виде смертельного и разрушительного заболевания или сам человек не выскажется, не проговорится случайному собеседнику. Так нас, будущих следователей, настраивали в юридическом институте. Но хотя натаскивали меня профессора, получившие представление о следствии ещё в советские времена, отличавшиеся верой в человека совестливого, я был склонен верить больше преподавателям-практикам, иногда  приходившим к нам студентам со своими практическими семинарами. Они, хотя и не очень идеологически подкованные, делились с нами наработанными за долгие годы хитростями и следственными уловками. Учили, как загонять в угол и обезвреживать хищника, упившегося человеческой кровью. Эти старички не верили, что все мы – следователи и преступники, убийцы и их жертвы  – произошли от одной влюблённой парочки по имени Адам и Ева. И я тоже не верил. Особенно после того, как сам окунулся в расследование кровавых разборок между людьми. Каждое новое расследованное убийство рассеивало мою веру о родстве людей между собой. Последней каплей, погубившую эту веру стала моя командировка в областной центр. Там я в составе следственной бригады расследовал убийство, в котором убийца съел сердце свой жертвы.
     Правда, серьезных дел в моём следственном активе было ещё маловато.

    И навряд ли сидящая передо мной женщина совершила убийство. Такой тип людей поставляет второстепенных и даже третьестепенных свидетелей, которые могут лишь подтвердить что-то или прояснить по убийству, совершённому другим, более отчаянным человеком. Такие свидетели проходят, не зацепив надолго внимания, как проскальзывают мимо нас многочисленные серые попутчики в общественном транспорте. Как правило, от них в деле ничего не остаётся. Но, своим незаметным существованием, ничем не выбивающимся за рамки правомерного поведения  среднего обывателя, они ещё больше оттеняют  решившегося на преступление человека. Да ещё, благодаря пустому и бесполезному протоколу допроса, скромный томик уголовного дела превращается в пухлый том, внешне придавая вес всему проведённому расследованию. Так писатель-графоман делает порой из рассказика роман, усложняя и запутывая его ненужными деталями и сюжетными линиями.

     Я встал из-за стола и направился к женщине. Точнее, к окну, чтобы открыть форточку и свежим воздухом хоть как-то разбавить сгустившийся в кабинете воздух и давящую даже хозяина кабинета атмосферу агрессивного противостояния. Когда проходил мимо женщины, она непроизвольно вжала голову в плечи и, сведя вместе округлые коленки, бросила на меня испуганный взгляд.

     "Чего она так боится? – подумал я, открывая форточку. Сесть снова за стол я не спешил. Достал пачку сигарет и извлёк из неё сигарету. Я просто хотел выиграть время, прийти в себя после недавнего утомительного допроса. Все убийства, расследование которых мне здесь поручали, в большей своей части были очевидными. Как правило, всё сводилось к семейным  дрязгам, закономерно перешедшим в кровопролитие. Возможно, такая специфика порученных мне дел объяснялась моей молодостью и неопытностью. А может быть сама действительность нынче такова – бьют друг друга в основном близкие люди. Конечно, если бы мне здесь попалось громкое убийство, и я бы раскрыл его, мне бы поручили более сложные дела, и уже не здесь, а в центре. Глядишь, в моей копилке оказались такие закрученные сюжеты, что хватило бы не на один роман. Не то чтобы мне не давали покоя лавры знаменитого в своё время Льва Шейнина, следователя по особо важным делам Генеральной прокуратуры СССР и автора нашумевших "Записок следователя", нет. Я не завидовал его успеху. Для меня он был всего навсего более успешным вариантом моего коллеги из соседнего кабинета, втихомолку попивающего за шторой. Уж если на то пошло, пределом моих мечтаний был Жорж Сименон. Да, скорее всего так. Стыдиться тут нечего.

     – Боитесь? – спросил я, задумчиво постукивая пальцем по сигаретному фильтру. – А напрасно. Бояться надо не здесь и не меня. Раскройте  душу, и вам станет легче. Поверьте мне.

    Эти слова я говорил даже особенно и не вдумываясь в их смысл. Так, выдавал трафаретные, избитые фразы, клише. Да и на женщину я глядел и не видел её.

    – Это не люди. Точно, не люди, – охотно соглашались со мною опера из ближайшего райотдела внутренних дел, когда мы, проведя совместную операцию, закрывали в изолятор очередного подозреваемого в убийстве. Они на своей службе были ещё ближе к реальности, к повседневной грязи человеческого бытия, ближе, чем я, и были ещё дальше от профессоров, вещавших с кафедры об издержках воспитания оступившихся членов общества, волею случая оказавшихся по ту сторону закона. Возможно, они, эти мои знакомые опера, просто оправдывали свой метод  работы, нередко включавший в себя примитивное физическое насилие над подозреваемыми, а то и пытки.
     - Знаешь, чем отличается инструкция для лётчиков от Уголовно-процессуального кодекса, которым мы должны руководствоваться? - спрашивал меня приятель-опер. И сам же отвечал:
     - Лётная инструкция написана на крови, а Уголовно-процессуальный кодекс составлен романтиками. Вот и делай выводы.
     Возможно, они просто заранее хотели  угодить  мне и заручиться поддержкой на тот случай, если следователю придётся возбуждать против них уголовное дело. Это ещё были те хитрецы! Я относил их к особой категории людей, руками которых делается грязная работа. Мне было удобно, когда они приводили мне сломленного человека в наручниках и с признанием в убийстве. Мне оставалось только оформить раскрытое преступление. И уже было совершенно неважно, что операми был нарушен процессуальный закон и, возможно, попраны права убийцы. Главное, что убийца обезврежен. Правда, если их методы работы получали огласку, прокуратура возбуждала против оперов уголовное дело, и следователь с обычным своим рвением расследовал уже их дело. Да, есть люди делающие грязную работу и люди, у которых руки должны оставаться чистыми.Так я думал тогда, в начале своей карьеры. 

     Будь моя воля, я бы включил в арсенал  обязательных следственных мероприятий генную экспертизу каждого  подозреваемого в убийстве с целью определить, а человек ли, собственно, перед нами? Учёные говорят, что все мы люди родственники между собой и произошли от кроманьонцев. А может быть не все? Возможно, бродят ещё по земле потомки неандертальцев, втираются в доверие к другим людям, а то и в родственники записываются. И всё это для того, чтобы потом по доброй своей старой привычке убить и съесть человека. Вот такие мысли посетили меня на заре моего следственного становления. Ведь не зря же, думал я, те же самые учёные пишут о наличии других ветвей человеческой расы.  Да что там другие ветви нашей расы – кроме неандертальцев,  не исключено, есть среди нас представители более древней цивилизации!
     Миллионы лет тому назад, выходили они из своих пещер, спрятанных глубоко под землёй, на поверхность, скидывали со своих змеиных голов чёрные капюшоны и с ужасом наблюдали выпуклыми глазами, как неотвратимо покрывается земля ледяным панцирем, а солнце едва-едва пробивается сквозь чёрную завесу, окутавшую  весь земной шар. Они становились в круг и, держа в руках горящие факелы, медитировали. Едва ли могло их успокоить полученное из ноосферы  знание о том, что только единицы из них уцелеют, укрывшись в недрах земли. Но холодное сердце, спрятанное под толстым чешуйчатым панцирем, утешалось надеждой, что через миллионы  лет они снова выйдут на поверхность Земли, примут личину человека, прикинутся его братом, сестрой, сыном, дочерью...И всё для того, чтобы посеять среди людей вражду, ненависть и извести в, конце концов,  всё человечество под корень, чтобы самим снова возродиться и заселить землю.

     Впрочем, возможно, это всё мои фантазии, о том, что убийцы – нелюди. Люди они, конечно люди. Только плохие.


     "Наверное, вызвал её по делу взяточника Коренева",– подумал я. Похоже, это она была его секретаршей. Очень даже подходит на эту роль. Фигурка соблазнительная и на мордашку ничего. Вела у него приём и, может быть даже, брала подарки для шефа от посетителей.

    – Ну, так как? Будете его выгораживать? Или, вероятно,  захотите взять всю вину на себя?

    Конечно, сейчас начнёт говорить, что ничего не знала, что Коренев у них человек новый, и она не успела с ним сработаться. Ну и ладно, бог с ней. Я должен был её об этом спросить.

     Женщина бросила на меня быстрый взгляд и снова опустила голову, ухватившись крепче за стул. Закусила губу.

    – Он умер, – сказала она наконец с трудом.
    – Давно?
    – С месяц назад.

    Я только вчера допрашивал Коренева в следственном изоляторе. Так что, дамочка что-то путает. А может быть, это я путаю? Ну конечно. Она проходит совсем по другому делу. Может быть по банде Чалабова? А, ну да, верно! Она сожительница одного из подельников Чалабова, кажется, Кушанашвили. Это он в тюремной больничке всё прятался от меня. Значит, действительно, не симулировал жулик. Ловко он использовал эту дуру. И чего они так падки на этих кавказцев? Предоставила этому бандиту в полное распоряжение и свою квартиру и себя саму, послушную и угодливую. Лишь бы он врал время от времени, что любит её.

    – Умер, значит, – сказал я.– Интересно, как это он смог вас втянуть в это дерьмо. Посулил чего-то?

     – Нет,– коротко ответила женщина.– Это я его втянула.

     – Вот как. Ну и как же всё это произошло. Рассказывайте!

     – Мы жили втроём. Я, мой сын и мать. Квартира однокомнатная и для нас  тесноватая. Павел ютился на кухне. Он уже взрослый парень и больше пропадал на улице, встречался с девушками. Мать болела, не вставала с кровати… А можно у вас попросить сигаретку?

    Я молча протянул ей пачку сигарет и, дождавшись, когда она извлечёт сигарету, щёлкнул зажигалкой. Женщина затянулась дымом.

     – … я работала библиотекарем и познакомилась с интересным мужчиной.
     – Кушанашвили? – не удержался я.
     – Кушанашвили? – удивилась женщина. – Нет. Можно я не буду называть его фамилию. Он тут совсем ни при чём.
     – Говорите, говорите.
     – Познакомилась с интересным мужчиной, – продолжила она, – очень интересным. Внешне он какой-то неделовой, заторможенный. Весь такой в себя погружённый .Несовременный, в общем. Даже костюмчик на нём чёрный, простенький. Наверное, донашивал за дедушкой. Но что характерно – думаешь, что он тебя не слышит, а он вдруг посмотрит на тебя и скажет удивительно красиво и точно. В основном, конечно, мы говорили о книжках, о писателях, поэтах. Ну и, в какой-то момент, и ко мне стал интерес проявлять. Поинтересовался, замужем ли я. Не пишу ли стихи. Да-да! Не думала я никогда, что кто-то может подумать про меня, что пишу стихи. А я ведь, действительно, немного сочиняю. Так, для себя, для души…  В общем, влюбилась я в него. Что греха таить, давно готова была влюбиться в кого-нибудь. Признаться – у меня не было мужчины лет десять, с того времени, как меня с сыном бросил муж. Так уж получилось. Забота о сыне, о больной матери, да ещё специфика работы – знаете, сейчас мужчины в библиотеку совсем не ходят. Да и обида на мужиков, спасибо мужу – козлу.

     Сигарета, похоже, несколько успокоила женщину. Она расслабилась, выпрямила спину и даже, осторожно, закинула ногу на ногу. Наверное, она решила, что терять ей больше нечего.

     – Вот только он был всё-таки нерешительный. Приходил ко мне каждый вечер в библиотеку, возвращал прочитанную книгу (когда только успевал её прочитать), брал новую и, поговорив со мной, уходил. Ну а я просто с ума стала сходить от него. Мне этого уже было мало. Стыдно сказать – я была готова сама повалить его на пол где-нибудь там, за стеллажами, на мягкие книжки и овладеть им…

     Женщина стряхнула ладонью пепел с юбки и пробормотала:
     – И зачем это я вам всё говорю?
     Немного помолчав, она продолжила:
     – Короче, решила взять инициативу в свои руки. Пригласить к себе я его не могла. Как уже сказала, была серьёзная помеха – взрослый сын и тяжелобольная мать. Тогда я решила позвать его к своей подруге. Она тоже мать-одиночка, только квартирка у неё больше моей. При удачном стечении обстоятельств, я бы могла уединиться с  Василием (так звали моего мужчину) в свободной комнате. И так бы постаралась, так бы полюбила его, что он навеки бы стал моим…

     "Хм, – подумал я, разглядывая оживившуюся от рассказа женщину. – Значит, Кушанашвили тут ни при чём. Вася какой-то. Да вроде обвиняемого-то по имени Василий в моих папках нет. Так по какому она делу?  Ну ладно, сейчас сама всё прояснит".

     – …Но вот на квартире у подруги всё пошло не так, как я предполагала. Подруга сама на него, на Васю, глаз положила. Сама загорелась. И как я ей не подмигивала, как не делала знаков, даже вызвала в комнату и напрямую  предупредила, чтобы оставила его в покое – было понятно, она делала всё, чтобы увести мужчину от меня. Даже танцевала с ним. Ну, а то, что она кокетничала напропалую – я уж и не говорю. Кое-как мне удалось в тот вечер отцепить подругу от моего мужчины и убраться с ним восвояси. Василий ушёл к себе, а я вернулась к сыну и больной матери, понимая, что подруга рано или поздно доведёт дело до конца и заграбастает моего друга. Ну что поделать, не могла я привести его в квартирку, где всё пропахло лекарством и маминой мочой! Как не ухаживала я за ней, а запах больного человека стоял в квартире тяжёлый. 

     Вася продолжал ходить в библиотеку и нравился мне всё больше и больше. Я стала понимать, что без него уже не смогу жить. Но и подруга звонила мне и звонила, интересовалась Василием. Даже в библиотеку ко мне заглянула, чего никогда раньше не было. До меня дошло – если я сама ничего не решу в самое ближайшее время, то она завладеет  моим мужиком… А ведь для меня, разменявшей пятый десяток лет женщины, он был последним шансом. Паша, сынок, того и гляди сделает меня бабушкой и тогда всё, прощай мечты про любовь...

    Женщина остановила свой рассказ и посмотрела на меня. Как-то неуверенно.
    – Ну? Чего же вы замолчали? Никогда не останавливайтесь на полдороге. Продолжайте. Сказали "А", скажите и "Б", – я медленно прохаживался по кабинету, делая вид, что внимательно слушаю её. Пусть договорит свою любовную историю, подумал я, пусть выговорится. 

     – А можно у вас ещё одну сигареточку попросить?
     – Пожалуйста.

     Давая прикурить, я смотрел мимо неё.
     – Ну, я и решилась. Ведь я понимала, что всё дело в моей маленькой квартирке. Будь у меня свободный угол – я бы привела Васю к себе,  и тогда он остался бы у меня жить. Стал бы моим. Но…мешала мама. Моему  счастью мешала моя мать. Больная, почти совсем уже ничего не соображала. И она уже несколько лет находилась между жизнью и смертью. Мне хотелось  всё сделать самой. Но когда я стала её душить подушкой, она вдруг стала проявлять непонятно откуда взявшуюся силу. И я закричала:

     – Паша! Паша! Помоги!
     Мне хотелось быстрее всё это закончить.
    Когда сын заскочил  в комнату, я крикнула:
    – Ноги, Паша!  Держи ей ноги!
    Вот так я задушила свою мать. Паша держал ей ноги, а я закрыла ей лицо подушкой и давила, что есть силы, пока мама не затихла.

     Женщина замолчала, смяла затухшую сигарету в кулаке, и тихо добавила:

     – Маму похоронили без вскрытия. Сын повесился на даче у друга в Красноуральске. А моя любовь к Василию куда-то исчезла. Как пришла неожиданно, так и пропала …

    Только когда женщина замолкла, я вспомнил, почему вызвал её. Я открыл сейф и достал забытое отдельное поручение следователя из соседнего Красноуральска. Он расследовал самоубийство Павла Бочарова  и поручал мне опросить  мать погибшего Бочарову Галину, выяснить возможные мотивы самоубийства её сына. Оформив протокол допроса и постановление о задержании, я вызвал полицейского. Глядя, как сержант сноровисто замкнул на руках Бочаровой наручники, я пожалел её. Но что поделать, плохие люди не должны находиться рядом с хорошими.
 
     Мне было ещё невдомёк, что самая большая ошибка заключается в том, что мы делим людей на две категории: на людей и на нелюдей, на плохих и хороших, на возвышенных и приземлённых, на необходимых и лишних, на либералов и патриотов...

    Со временем, я ушёл от этого. Правда, чем старше я становлюсь, тем, увы, чаще всё же делю людей на два вида: теперь уже на живых и неживых.