Меридианы жизни и концепция мысли

Фейзудин Нагиев
Н – 16  Нагиев Ф.Р. Меридианы жизни и концепция мысли. – Махачкала, ООО «Деловой мир», 2011. – 146 с.








В монографию вошли научные и публицистические статьи разных лет о Ялцуг Эмине, Етим Эмине, Сулеймане Стальском, Алибеге Фатахове.
Обсуждена на заседании кафедры литературы Дагестанского государственного педагогического университета и рекомендована к изданию.











©    Нагиев Ф.Р. 2010.










ПО ЛЕСТНИЦЕ ВРЕМЕНИ
Маяковский и Фатахов: близость творческих судеб

О жизни и творчестве Владимира Маяковского можно говорить много и интересно, но я бы хотел остановиться на той роли В. Маяковского, которую он сыграл в становлении революционной поэзии российских окраин. В данном конкретном случае рассмотрим послереволюционную лезгинскую поэзию на примере творчества талантливого поэта, прозаика Алибека Фатахова, которого литературовед Ахед Агаев назвал «нашим Маяковским».
За свои неполные двадцать пять лет (1910 – 1935) А.Фатахов оставил яркие произведения (повести «Проклятье», «Гюлпери», «Риза», поэмы «Разведчики гор», «Ударник Гасан», «Неугомонные дети», «Война», «МТС», «Ударники дорог», роман в стихах «Разорванные цепи»), множество стихов, пьес, очерков и фельетонов, переводов и проч.
Влияние В. Маяковского на А. Фатахова огромно. Это особенно видно по его первым стихотворениям. Вот как в стихотворении «Пятилетку за четыре года» при помощи призывных интонаций, публицистической трибунной лексики А. Фатахов характеризует могучие шаги индустриализации молодого советского государства:
Трудовой народ,
Бери твердо шаг
От достижений своих
К достижениям опять!
Классовым врагам,
Пощады не давай!


Предательским рукам
Пощады не дадим!
Бей! Бей! Будем бить
Мы прямо в цель!
Успехи у кого
Становись вперед!
Революционная искра!
По миру несут ветра!

(Построчный перевод с лезгинского).

Стихотворение явно напоминает «Первый из пяти» В. Маяковского. Как и Маяковский, А. Фатахов использует призывные интонации, агитационные приемы, наполняет стих революционным пафосом. Это, во всяком случае, позволяет показать энергию штурма, мощную поступь индустриализующейся державы. И в стихах у Фатахова, как у Маяковского, четко выраженная классовая идея. (Классовым врагам пощады не давай!)
 Близки языку Маяковского и лексические интонации Фатахова в стихотворении, где поэт дает образ металла и огня:
Сжигайте огнем, пусть горит.
Пусть заслонят небеса.
Дым от фабрик, заводов   
Пусть все увидят, все услышат пусть,
Как звенит металл.
Огонь! Огонь! Огонь!
Огонь со всех сторон
Пусть текут ручьи
Рабочего пота
Пусть как огненная река
Течет по желобам металл!
Куйте смело, рабочие руки!
(Построчный перевод с лезгинского).

Многие черты характера, увлечения, отношение к новому времени, к громадным переменам, к строительству новой жизни роднит А. Фатахова с В.Маяковским. Как и Маяковский, Фатахов рисовал, был непримирим не только к классовым врагам, но и ко всякой серости, любил правду, как бы жестока она ни была. И естественно, несмотря на свою молодость, успел нажить себе достаточно врагов, от рук которых и погиб при загадочных обстоятельствах в расцвете физических и творческих сил. Его нашли с проломленным черепом. На его произведения и на его имя было наложено негласное табу. Его могила не известна.

Творчества и В. Маяковского, и А. Фатахова заслуживают оценки по тому высокому «гамбургскому счету», который был критерием отбора труда истинных мастеров. Хотя шагу к величию им помешала буря Октября: и Маяковского, и Фатахова захватила и понесла революционная стихия, и они всецело отдались ей, служа искренно и до самоотречения. Тем велика и трагедия для них, когда открылась надуманность и фальшивость тех идеалов, которым они так преданно служили.
И круг идеалов, и круг друзей, и любовь – все оказалось настолько непрочным, что для Маяковского оставалось то последнее, на что он решился.
А трагедию Фатахова ускорили наделенный богом талант, неуемный бунтарский характер.

Революция в жизни Владимира Маяковского сыграла такую же роль, какую сыграла роковая женщина – Лиля Брик. И в жизни Алибека Фатахова оказалась роковая женщина, которая не только не смогла его уберечь от многих жизненных неурядиц, но и некоторым образом способствовала трагической развязке событий.
Для революции, которой Маяковский отдал всю душу, всю молодую энергию, были нужны его агитационные стихи, громкое убеждающее слово трибуна революции. Но когда неуемный поэт искал выхода из зациклившегося круга, он стал мешать «светлым идеалам» революции. Властям был  нужен не жизненный Маяковский с его требовательностью, с его вызывающей непокорностью, с его любвеобильностью и роковыми связями, а мифический поэт, глашатай революции, незапятнанный ничем, покорный и послушный, четко понимающий и беспрекословно руководствующийся политикой партии и правительства и великого Сталина. Но поэт, автор известной поэмы «Ленин» и «Стихов о советском паспорте», оказался очень своенравным.
«Легко сказать – плюнуть… Я уже харкаю кровью…»,– писал поэт, когда друзья ему советовали не обращать внимание на организованную вокруг его имени травлю.
Начиналось другое время, где были нужны податливые и надежные, а не ершистые и неуправляемые, как Маяковский и Есенин, Сулейман Стальский и Фатахов…
Ни классовость, ни «агитационность», присущие поздним произведениям В. Маяковского и поэзии А. Фатахова, не могут умалять или отрицать значение их творчества: для лезгинской и дагестанской литературы – Фатахова, для советской и российской литературы – Маяковского.
Всю свою творческую жизнь Маяковский хотел быть понятым народом; и очень страдал, что его не понимали (провал выступления перед студентами в Плехановском институте 9 апреля 1930 года).
 В стихотворении « Домой» есть такая концовка (кстати, снятая по совету Осипа Брика):
Я хочу быть понят страной,
А не буду понят – что ж.
По родной стране пройду стороной,
Как проходит косой дождь.


1987.











МИР ПОЭЗИЯ СПАСЕТ…»
(Размышления о стихах Б.Чичибабина в публикациях последних лет)

Наше время отличается тем, что в последние годы чаше, чем когда-либо, мы открываем для себя все новые и новые имена. Оказывается, вдалеке от барабанного боя и парадного шествия соцреализма еще дышала и жила настоящая литература, замешенная на истине. Она была, она жила рядом с нами, но мы, одурманенные и разгоряченные во всеобщем штурме чего-то сюрреального, ее и не замечали, а порою просто растаптывали ее, выставляли на осмеяние, объявляли сумасшедшей, затыкали рот кляпом, на котором когда-то еще вчера было начертано: свобода – равенство – братство.
У нас еще и сегодня не совсем испарился, может, еще и более стоек тот лжепатриотический дух, тот национальный нигилизм, о котором так болезненно говорил в своих «Философических письмах» Чаадаев. Говорил лет сто пятьдесят тому назад, а злободневно и сегодня: «...в крови у нас есть что-то отталкивающее, враждебное совершенствованию»...
И не наша в том заслуга, что имена эти к нам возвращаются, возрождаясь из пепла. Это заслуга их великой Веры и Правды, ради чего они клали гордые свои головы на плаху. А нам еще предстоит пройти через самоочищение и покаяние и выйти к ним с ответом о своей сопричастности к той всерушащей великой силе, которая освистывала и изгоняла ахматовых, булгаковых, пастернаков, сахаровых...
Борис Чичибабин… Когда впервые услышал эту странную фамилию, что-то птичье, что-то женственное послышалось мне в ней. (Позже я узнал, что настоящая фамилия Бориса Алексеевича была Полушин). Его искренние душевные стихи сразу заняли место в моем сердце рядом со стихами Мандельштама, Пастернака, Тарковского (позже стихи Чичибабина напечатали в «Огоньке» за 1987 год).
Я груз небытия вкусил своим горбом:
смертельна соль воды, смертельна горечь хлеба, –
но к жизни возвращен обыденным  добром –
деревьями земли и облаками неба.
Эти строки мне вспомнились на небольшом вечере поэта в некрасовской библиотеке в Москве, что рядом с литературным институтом, где я учился в то время. Тогда я впервые увидел Чичибабина. Одетый очень скромно, даже бедно, высокий, сутулый, с выдающимся вперед кадыком на худой шее он напоминал верблюда. И с тех пор этот экспромтный образ верблюда в моем восприятии все больше и больше сливался с образом Бориса Чичибабина. Такому восприятию его образа соответствовала и аскетическая жизнь скромного служащего харьковского трамвайного депо («я тот же корм перетираю мудро... И весь я есть моргающая морда, да жаркий горб, да ноги ходока») и весь его внешний облик.
Голос его монотонный и тягучий брал слушателя с первых же строк. Впечатление усиливало и его украинский говор, и его сутулая, наклоненная вперед, но устойчивая поза (когда сидел на стуле), и его своеобразный чичибабинский ритм стиха:
Сними с меня усталость, матерь Смерть.
Я не прошу награды за работу,
Но ниспошли остуду и дремоту
на мое тело длинное, как жердь.
Я так устал. Мне стало все равно.
Ко мне всего на три часа из суток 
приходит сон, томителен и чуток
и в сон желанье смерти вселено...
Какая потрясающе открытая исповедь!
Каждая судьба по-своему испытывает свою жертву. На долю Бориса Чичибабина выпало много испытаний, но ни тюрьмы и лагеря, ни людское бездушье не смогли озлобить его нежную душу, сломить его высокую веру в поэзию, в красоту, в добро (правильнее было бы писать эти понятия с большой буквы). И когда он в сердцах говорит:
Не созерцатель, не злодей,
Не нехристь все же –
Я не могу любить людей,
Прости мне, боже.
Припав к незримому плечу
Ночами злыми,
Ничем на свете не хочу
Делиться с ними...
И все же мы чувствуем, как каждая строка здесь дышит болью и тревогой за людей, за их судьбы. Страшна их судьба. Страшен завтрашний день людей, «распявших Бога».
В один из дней, случайно встретив Бориса Чичибабина на Тверской,  я и мой сокурсник поэт Леонид Сафронов пригласили Бориса Алексеевича к нам в общежитие литературного института, и он любезно принял наше предложение. Мы взяли вина, закуски и устроили в нашей комнате на третьем этаже студенческого общежития в доме 9/11 по улице Добролюбова один из незабываемых вечеров поэзии. В набитой студентами и прокуренной комнате почти до утра мы читали друг другу стихи, говорили о жизни, о поэзии, о судьбах страны и ее народов. В его человеческой простоте и неторопливом разговоре, в его молчании между глубокими затяжками папиросы без фильтра и особой манере читать свои стихи, в его начитанности и эрудированности – во всем чувствовалось незаурядная поэтическая личность.
Много страданий натерпелся Борис Чичибабин от жизни и от людей. Лучшие свои годы поэт провел в изоляции. Но не опустился на дно жизни и сумел уберечь и сохранить в душе огонь поэзии. Поэт страдал, что не может любить этих людей, которые делали ему большие или мелкие пакости, и зла им не желал. Его душа тоскует по любви, но не находя ее в жизни, в душах людей, глубоко страдает. Братьев и сестер ему заменяет «лес вечерний». Он отдает свою любовь, свои чувства «желтоглазым травам», у которых учится «безграмотной науке» жить и любить.
И все мне снится сон,
что я еврейский мальчик.
… И в этом русском сне
я прожил жизнь мою.
Служитель Правды, служитель Музы, Борис Чичибабин никогда не был служителем власть имущим, придворным певцом или «датским» поэтом – стихотворцем, воспевающим особо замечательные даты. Такое реалистичное отношение Бориса Чичибабина к жизни с его болезненным ощущением несправедливости и неправды плохо вписывалось или совсем не вписывалось в общую типологическую рамку «советского человека», из которой нельзя было высовываться, не жертвуя чем-то очень важным. «Разочарованность в коммунизме» – вот обвинение, предъявленное Чичибабину.
Тебе, моя Русь, не богу, не зверю / молиться молюсь, а верить не верю.
Когда «во лжи облыжной» молчали и те, кто были в чести, и те, кто были слабы духом, находились и такие, кто поднимались на голгофу, неся свой тяжкий крест. Этих имен хулили. Этих имен теперь хвалим: Есенин. Пастернак. Булгаков. Цветаева. Ахматова. Платонов. Галич. Солженицын. Шаров. Шаламов. Верник...
Противник всякого насилья Чичибабин на своей, как говорится, шкуре испытал все «прелести» авторитарного режима Сталина. И пока в нас есть раболепие, страх, зависть, уверен поэт, до тех пор не умер Сталин. Монархизм деспотичен, в чьем обличии бы он не выступал. Через века посылает поэт свои проклятья императору Петру, «стелившему души как солому», за «боль текущего былому», «за то, что кровию упиться ни разу досыта не смог».
Своей гражданской позицией поэзия Бориса Чичибабина близка некрасовским истокам, чаадаевской философии:
Мы рушим на века и лишь на годы строим,
мы давимся в гробах, а божий свет широк, -
игра не стоит свеч, и грустно быть героем,
ни Богу, ни себе не в радость и не впрок.
Поэзии Чичибабина суждено пережить века. Она еще определит свое место во Времени: Не для себя прошу внимания,/ мне не дойти до тех высот,/ но у меня такая мания,/ что мир поэзия спасет,– продолжает поэт великую мысль Достоевского «красота спасет мир».
Борис Алексеевич был активным сторонником сближения славянских народов Украины и России. Он болезненно воспринял крущение великой советской державы, хотя и страдал от ее идеологии. Так и не смог он адаптироваться к новым реалиям перестроечного времени. Похороны его в декабре 1994 года в Харькове были многолюдны.
Нам остается лишь верить, что понимание и ощущение Поэзии и Красоты мир действительно спасёт.
1990.

ИДЕЙНО-ХУДОЖЕСТВЕННОЕ РЕШЕНИЕ ТЕМЫ РЕВОЛЮЦИИ И РОДИНЫ В ПОЭМЕ АЛЕКСАНДРА БЛОКА «ДВЕНАДЦАТЬ»

«И ты, огневая стихия, Безумствуй, сжигая меня: Россия, Россия, Россия, Мессия грядущего дня!» – записывает А.Блок в свой дневник (5 января 1918 года) строки А.Белого в дни написания им поэмы «Двенадцать». Эти строки полностью были созвучны его мыслям этих дней. Он много пишет и в дневнике, и в статьях тех дней о желании русской революции «охватить весь мир», «поднять мировой пожар»: «Мы на горе всем буржуям Кировой пожар раздуем». Он уверен в некой мессианской роли России принести избавление от тяжелой участи всем угнетенным народам. Для него значение русской революции шире: «Мы выполняем свою историческую миссию (интеллигенция – при этом – чернорабочие, выполняющие черную работу): вскрыть правду», – пишет он в дневнике. Точно так же и большевизм для Блока не только русское явление, а всемирно-историческое. Русская революция – начало новой эры, событие космического значения. Поэтому Россия – Мессия.
 «Россия гибнет», «России больше нет», «вечная память России» – слышу я вокруг себя,– пишет А. Блок 9 января 1918 года в своей статье «Интеллигенция и революция». – России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и по-новому – великой». Он искренне верит что «мировой циклон», который лелеет поднять русская революция «донесет в заметанные снегом страны – теплый ветер и нежный запах апельсинных рощ; увлажнит спаленные солнцем степи юга –  прохладным северным дождем».
Но страшное разделение – разделение между народом и интеллигенцией, «стихией» и «культурой» – угнетало Блока. Своим честным и предельно искренним путем через раздвоения, через метания он шел к обретению цельности, к образу России, «...чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью». Именно его честность и искренность как художника помогла ему (даже, несмотря на его возвышенно-романтическое, почти мессианское восприятие революции) показать трагедию, хаос, крушение нравов и культуры в те дни, в дни действительно великой стихии.
Январь 1918 года. Черный ночной Петроград. А за ним – блоковская вьюжная Россия с ворвавшейся на волю стихией ветра – вот начало поэмы.
Двенадцать красноармейцев – двенадцать красных апостолов идут по стране своим державным шагом и несут в массы новую идею, новую веру. «Двенадцать носителей возмездия», двенадцать народных мстителей, двенадцать разрушителей, для которых нет и не осталось ничего святого, кроме своей идеи. Это страшные, грубые люди, и они творят историческое дело. Они идут через разрушения и разбой. «Запирайте стажи, Нынче будут грабежи! Отмыкайте погреба – гуляет нынче голытьба!». На их пути преступления, кровь. Для Блока – они правы. Их дело свято. Они – расплата за прошлое. Революция – закономерное проявление народного гнева... Еще Достоевский предупреждал, что русская революция и не может быть иной.
В те дни и закладывался фундамент того «светлого» здания, в котором мы сегодня живем. Люди без креста, для которых нет имени святого, которых ведут лишь злоба и месть, естественно, не могли строить правовое общество, не могли вершить  добро, святые дела...
   Но они идут двенадцать новых апостолов (Ванька, Петруха, Андрюха, Вася …), а за ними – стихия (толпа, масса): «В зубах – цигарка, примят картуз. На спину б надо бубновый туз!» Прохожие и встречные прячутся и недоумевают. Старуха, видя огромный плакат «Вся власть Учредительному Собранию!», который рвет ветер, плачет: «Сколько бы вышло портянок для ребят. А всякий – раздет, разут...»
Буржуй: – Ох, Матушка-Заступница! – Ох, большевики загонят в гроб!
Писатель: – Предатели! Погибла Россия!
Поп: шарахается в сторону.
Барышня в каракуле: –Уж мы плакали, плакали...
Разговор: «...И у нас было собрание... Вот в этом здании... Обсудили – Постановили: На время – десять, на ночь – двадцать пять... И меньше – ни с кого не брать... Пойдем спать...» (т.е. «Свято место пусто не бывает»).
На пустынной улице лишь ветер да бродяга, который ищет хлеба. А обстановка (атмосфера): «Черное, черное небо», «Злоба, грустная злоба Кипит в груди...», «Черная злоба, святая злоба...»
   Идут 12 апостолов, гонимые снежной вьюгой, ветром, вихрем (блоковский образ революции, стихии). Идут, круша старое, с мечтой строить новое, решительно порывая с прошлым, со старым: «Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг! Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнем-ка пулей в Святую Русь – В кондовую, В избяную, В толстозадую! Эх, эх, без креста!» (Вспоминается горская поговорка: «Кто выстрелит в прошлое из ружья, то будущее выстрелит в него из пушки»...)
Петруха, лихач на коне, из ревности убивает свою возлюбленную, проститутку Катьку (образ России?), и в нем заговаривает совесть: «Загубил я, бестолковый, Загубил я сгоряча... ах!», но такая слабость не позволяется апостолу революции». –Не такое нынче время, чтобы нянчится с тобой! Потяжелее будет бремя Нам, товарищ дорогой!» – предупреждают его (т.е. – то ли еще будет!)
Смятение чувств, сомнения, точащие душу Блока, выливаются и в поэму. В такое великое время смуты многие, действительно, не понимали, для чего все это, к чему такие жертвы. Были охваченные идеей. Были искренне верующие в светлое будущее. Были заблуждающиеся. Были обманутые. Были примкнувшие из-за страха, из-за скуки. Были всякие. Все охвачены, задеты, вовлечены в эту великую смуту, в великую стихию: –Ой, вьюга, ой вьюга!». «Не видать совсем друга друга за четыре, за шага!
Лезгинский поэт Сулейман Стальский в своих стихах выражал большое сомнение по поводу поводырей и их лозунгов, по поводу пути по которой они ведут и цели, которой добиваются. Своей едкой сатирой поэт честил неудачных строителей «сахарного завода у стой канавы»; цирюльников, «бреющих вместе с кожей»; мастеров «кривых лестниц»; сырников, хранящих сыр «в бурдюке из собачьей кожи»; проводников, ведших в светлое будущее народ по «кривой дороге» и «разрушенному мосту», «под градом камнепада»... Вместо обещанной светлой и счастливой жизни народу предлагалось другое: «квасцы суют, называют – сахар», обещают день, хоть беспросветна ночь». Кого соколами называли, Черными воронами те оказались», «Со всех сторон нам по беде, Скольких таскать нам на горбу, Нас боронуешь по спине, Умалишенный хозяин». Всемирная тряска эта выхода не остается у нас для будущих поколений это длинными сказками станут. Для каждого свой исток, неведомо, что было, будет. По хвосту и гриве – жеребец, Дряхлой кобылой оказалась. Положенье хуже не бывает, Наши души угнетает, Кран кто пить пожелает Трубой из сортира оказалась...»,– сетовал Сулейман Стальский, видя разницу между лозунгами революции и результатами строительства социализма.
Но те 12, видимо, знали куда идут и куда ведут за собой толпу. «...Идут без имени святого Все двенадцать – вдаль. Ко всему готовы, Ничего не жаль...» «Вперед, вперед, Рабочий народ!» За теми, кто «идут державным шагом», неся идею-символ мировой революции (мирового пожара) – красный флаг –  «старый мир, как пес безродный», «старый мир, как пес паршивый», как пес «шелудивый», «нищий», «голодный», «холодный» ковыляет позади (народ? толпа?).
Эти 12 охвачены злобой и местью, манией подозрительности в поисках незримого врага», они бесцельно стреляют в глухие снежные переулочки, наготове держа «винтовочки стальные».
...Так идут державным шагом –
    Позади – голодный пес,
    Впереди – с кровавым флагом,
    И за вьюгой невидим,
    И от пули невредим,
   Нежной поступью надвьюжной,
   Снежной россыпью жемчужной,
   В белом венчике из роз –
   Впереди – Иисус Христос. - Так заканчивает свою поэму А. Блок.
Новый Иисус теперь не в терновом венке, а в венчике из роз. И идет он с кровавым флагом...
Такая концовка для читателя несколько неожиданна. Видимо, поэт еще хотел надеяться, что для людей «без креста», для людей, забывших «имя святого», когда-нибудь наступит день озарения, день потрясения. И они придут к Христу, возвратятся к своей вере  (пусть и пройдя через все круги великой смуты...), ибо нет для них будущего без веры.
Образ Христа – достояние старой культуры. По мысли Блока эта культура должна «переслоиться», между нею и «стихией» отныне возможен гармонический, «музыкальный» союз. Сочетанием «Христа с красногвардейцами» Блок, видимо, хотел оправдать деяния стихии. Показать, будто сам Христос ведет их. Введение Христа в сюжет – это попытка соединения традиций культуры прошлого с великими устремлениями России в Будущее.
Обратимся к дневнику поэта (запись от 20 /7 февраля 1916 года): «Религия – грязь (попы и прочие). Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы «недостойны» Иисуса, который идет с ними сейчас; а в той, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой».
Многие  современники не принимали «Двенадцать». «Измену» Блока идеалу Вечной Женственности, превращение Прекрасной дамы в Незнакомку, в проститутку Андрей Белый считал кощунством. И главным образом за то, что впереди них шел Христос. «Помни – Тебе «не простят никогда» – предостерегал Белый Блока. «Мне бы хотелось, чтобы Ты (и все Вы) не пугался «Двенадцати», – отвечал Блок.
Николай Гумилев в разговоре с Ириной Одоевцевой выразил свое отношение к «Двенадцати» так: «Блоку бы следовало написать теперь анти-«Двенадцать». Ведь он, слава Богу, созрел для этого. А так многие все еще не могут простить ему его «Двенадцать», и я их понимаю. Конечно – гениально. Спору нет. Но тем хуже, что гениально. Соблазн малым сим. Дьявольский соблазн. Пора бы ему реабилитироваться, смыть со своей совести это пусть гениальное, но кровавое пятно».
Не принимали «Двенадцать» и большевики, а именно ее концовку. За то, что в конце красноармейцы показаны вместе с Христом. О.Д. Каменева  говорила Л.Д. Блок, что «Двенадцать» вслух читать не надо, «потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся». Речь шла об образе Христа в конце поэмы.
«Те, кто видит в «Двенадцати» поэтические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, будь они враги или друзья моей поэмы», – писал Блок в «Записке о «Двенадцати»  (1 апреля 1920 г.). И далее продолжал: «Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение «Двенадцати» к политике. Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях – природы, жизни и искусства; в море человеческой жизни есть и такая небольшая заводь вроде маркизовой лужи, которая называется политикой; и в этом стакане воды тоже происходила тогда буря – легко сказать: говорили об уничтожении дипломатии, о новой юстиции, о прекращении войны, тогда уже четырехлетней! – моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугою над нами. Я смотрел на радугу, когда писал «Двенадцать»; оттого в поэме осталась капля политики.
Посмотрим, что сделает с этим время. Может быть, всякая политика так грязна, что одна капля ее замутит и разложит все остальное; может быть, наконец – кто знает! – она окажется бродилом, благодаря которому «Двенадцать» прочтут когда-нибудь в не наши времена. Сам я теперь могу говорить об этом только с иронией; но – не будем сейчас брать на себя решительного суда».
Интересна такая запись в дневнике М. М. Пришвина (16 марта 1951 года), не принимавшего «Двенадцать»: «Боже мой! Я, кажется, только сейчас подхожу к тому, что сказал Блок в «Двенадцати». Фигура в белом венчике есть последняя и крайняя попытка отстоять мировую культуру нашей революции. Как же я тогда этого не понимал, как медленно душа моя опознает современность».
Удалась ли эта попытка, отстояли ли мы мировую культуру, свершились ли наши мечты?...
Вот в чем вопрос...

1986.



























ТАЙНОПИСЬ В СТИХАХ ЯЛЦУГ ЭМИНА

Выдающийся лезгинский поэт Ялцуг Эмин родился в селении Ялцуг Самурского округа в семье молла Абдулкерима около 1680 года . Первоначальное образование получил у отца. Затем жил в Ширване. Кроме родного лезгинского, в совершенстве владел арабским, иранским, армянским и тюркским языками. Поэзия Я.Эмина автобиографична. Много у него стихотворений, посвященных сражениям под руководством Алисултана Илисуйского против иранских завоевателей в 1710-1730 годах. Эмин был известен и как ашуг. Сохранился его состязание-дуэт с красавицей ашуг Гюльбар. Но значительная часть поэтического наследия этого яркого поэта, к сожалению, утеряна . Ялцуг Эмин очень одаренный и талантливый поэт. В тематике его стихов патриотическая, духовная, любовная лирика. В любовных стихах Ялцуг Эмин тонкий лирик, в патриотических стихах и в батальных сценах он вдохновенный эпик. Его поэзия богата яркими образами, язык произведений возвышенно-патетичен, поэтика богата, строфа полифонична с неожиданными созвучиями (каскадом, симфонией рифм!). Эмин виртуозный мастер слова: он, как бы жонглируя, играет сло¬вом. В то же время стихи его немногословны, образы конкретны. При всей изящности рифмы, строфа Эмина лишена вычурности и слащавости, характерных восточному стиху. К большому сожалению, произведения поэта не опубликованы и потому недоступны широкой читательской аудитории.
Ниже приводим одно из стихотворений Эмина, сочиненного в форме акростиха.

Сифтедилай чи рехъ дугъри икьрар я,
«; Элиф» я ви буйдин гьунар, гьейвере.
«; Тей» - таваз чин, вилер гъуьрчен картар я,
Къветренбур я ви акунар, гьейвере.
С самого начала наш путь –
                справедливый уговор,
«; Алиф» - стан твой, глупышка.
«; Тей» - для ласк лицо, глаза –
                охотничьи соколы,
Повадки твои куропатки, глупышка.

«; Жим» - ви жамал авай варз ац1ай жедач,
«; Гьей» - гьисабдихъ маса жуьре пай жедач,
«; Хей» - хиялмир, варз ракъиниз тай жедач,
Зун акьулдин туш савдагар, гьейвере.

«; Джим» - твоего совершенства
                нет у полной луны,
«; Гьей» - без изъяна достоинства
                твои,
«; Хей»- не мечтай: солнцу
                не пара луна,
Я умом не торгую, глупышка.

«; Дал»-да хенжел, гьар кьегьалдин сан гудай,
«; Зал» зикир я, ашукьбуру чан гудай.
«; Рей» - Расул, «; зей» Зулжалалдиз ван гудай,
Кьамир жуваз на душманар, гьейвере.
«; Даль» - кинжал, что каждого
                молодца оценит,
«; Заль» - мольба, с ней
          влюбленные на жертвы идут,
«; Рей»- Расул , «; зей»- Зулжалал 
                – молитва на устах,
Не сотвори себе врагов, глупышка.

«; Син» - ви сарар, «; шин» ширин я садни чин,
 «; Свад-; зват1» хьтин я майданда мадни чин,
 «; Т1ай-; зай» хьтин нагагь акван фадни чин,
Къуватрикай жеч акьулар, гьейвере. «; Син» - зубы твои, «; шин» -
                сладостно твое лицо,
На «; свад-; зват» похоже
                оно, лицо,
Как «; т1ай-; зай» коль скоро
                узрит еще лицо,
Силу за ум не принимай,
                глупышка.

«;Гьайн-;гъайн»-дин дерйаяр чал элкъвезва,
 «; Фей-; къаф» к1елиз Аллагь патал элкъвезва,
 «; Каф-; лам»-ни чи кьилин кук1вал элкъвезва,
Шам хьиз чина твамир рангар, гьейвере.

Океаны «;Гьайн-;гъайн»
                вокруг нас кружатся,
«; Фей-; къаф» читая, с именем
                Аллаха кружатся,
И «; каф-; лам» над головами
                кружатся,
Подобно солнцу не красней,
                глупышка.
Эминаз «; мим-; нун» патанди яр жедач,
 «; Гьей- ; вав» вуча, ам майдандин яр жедач,
 «; Лам- ; элиф- ; ; ла», гьич дак1анди яр жедач,
 «; Йей» йалан я, гьахъ ваъ – тапар, гьейвере.
               
           (Перевод с тюркского наш)               
Эмину «; мим-; нун» другая,
                любимой не станет,
«; Гьей- ; вав» что, она истинной
                любимой не станет,
«; Лам- ; элиф- ; ; ла» немилая
                любимой не станет,
«; Йей» –  обман, а правда –
                ложь, глупышка.


Стихотворение состоит из шести строф, в каждой из которых по четыре одиннадцатисложных стиха. Стихи имеют перекрестную рифму в первой и смежную – в остальных строфах. Все строфы связываются также общей рифмой, располагающейся перед редифом гьейвере (глупышка). По форме оно соответствует традиционной восточной форме «кошма». Стихотворение, возможно, посвящено возлюбленной поэта, наделенной многими достоинствами, но, видимо, кокетливой и легкомысленной. Поэт живописует ее образ, сравнивая ее достоинства с совершенством букв (в то время и в Ширване и в Дагестане пользовались арабской графикой и арабским, тюркским языками, как языками межнационального общения). Ласковое обращение поэта к любимой с  прозвищем «глупышка» придает стихотворению некоторый интимно-дидактический тон. Стан возлюбленной сравнивается со стройным и легким «; алифом», лицо – с овалом буквы «; тей» (похожей на подбородок и два зрачка), зубы – с улыбкой «; син»…
У Ялцуг Эмина несколько стихов, где арабские буквы использованы как заглавные в акростихе. То с ними сравниваются прелести возлюбленной, а где эти буквы применены в виде некой тайнописи для зашифровки определенной информации. Например, в стихотворении, посвященном Мухаммаду, Эмин зашифровывает имя пророка так: Кьве мимни са нун са гьейдиз къурбан (Два ; мима и ; нун, пожертвованные ; гьею) . Возможно, сама зашифровка применена здесь не столько для тайнописи, а больше как признак мастерства поэта, как знак, тавро мастера.
В другом стихотворении поэт говорит со своей возлюбленной только им понятными намеками:
Ашкъид гьуьле бег дадалдал къвазнава.
Ви рекъибар кьведан тIалдал къвазнава,
«Гьей» кIелна, чун кьведни «дал»- дал къвазнава,
Кьве «лам», кьве «мим», кьве «син» санал акуна.

«Лацу тарлан хьиз килигдай сад иер... « («Белым соколом смотрела красавица одна... «) В море страсти влюбленный у рифа
                остановился,
Твои недруги на страданиях наших
                стоят,
«Гьей» прочитав, на «дали»
                задержались мы,
Два «лама», два «мима», два «сина»
                я вместе видел.

                (Подстрочный перевод)
 
Очевидно, и в следующем стихотворении, посвященном Всевышнему Аллаху (оно тоже сочинено в форме акростиха), заглавные буквы имели для поэта вполне определенный смысл. К какому языку эти буквы имеют больше отношения (арабскому, тюркскому, лезгинскому?), нам, к сожалению, распознать не удалось.
; ; ;
; Йа Ребби, тек сад панагь я Вун  зи,
Ла илагьа гваз гафар илаллагь!
Вагьид тирдал Вун хьайибур рази
Гьамиша мецел ала «я Аллагь!». О, Всевышний, лишь Ты один мне опора,
Со словами: «Ла илагьи илаллах!» 
Те кто уверовали, что ты один,
У них всегда на устах «О, Аллах!».

; ;
; ; Нуьсрет герек я Гьазрет Алидвай,
Мегьеммед Неби ч1ехи велидвай,
Лап руьгь халкь авур Аллагь-Нуридвай
Керим це чаз На, я Гьабиб-Аллагь Поддержки ждем у Хазрета Али ,
У Мухаммада-пророка Вали  –
У создавшего души – Аллаха-Нури ,
Окажи нам помощь, о, Любимец Аллаха !

; ; ; ; Къадираллагьдин дирек герек я,
Фегьил-игьсан* жез  берек герек я,
Гъей-гъурбатда са куьмек герек я,
Гьарам какатиз кич1е я валлагь. От Всемогущего ожидаем благословенья,
Чтоб милосердным стать, нужна доброта,
На чужбине любая поддержка нужна,
От харама  страшно, о Боже!    
               
; ; ; ; Загьир я гьар къуз аман авурбур,
Т1агьарат гваз кап1, иман авурбур,
Зиллетсуз фида пашман тавурбур
Сират1алдилай квачиз са гунагь . Зрячи, кто каждый день в вере бывал,
Чистоту блюдя, молитву совершал.
Без мук пройдут те, кто бога не гневил,
Через мост-сират  чистыми, без греха.

                (Подстрочный перевод)
Непорочность чувств любви, высота помыслов, чистота духовности, которые всю свою жизнь проповедовал Ялцуг Эмин, так же актуальны сегодня, как и триста лет назад. Его высокая поэзия помогает жить и служить высоким идеалам, призывает нас к духовному очищению…
Лишь через сто с лишним лет родится другой Эмин, назвавшийся Етимом (Сиротой), чтобы продолжить духовные постулаты своего великого предшественника.

1994.



























ПРОБЛЕМЫ НАУЧНОГО ОСМЫСЛЕНИЯ ТВОРЧЕСТВА ЕТИМА ЭМИНА
Етим Эмин – особая, загадочная звезда на небосклоне лезгинской поэзии. Непревзойденный мастер стиха и утонченный лирик, до сих пор его стихи остаются вершиной, эталоном философской и любовной лирики. Ученый муж своего времени и большой знаток восточной поэзии, в совершенстве владея арабским и тюркским языками, Эмин сумел преодолеть влияние традиций восточной поэзии и придти к совершенно новым формам лезгинского стиха.

Изучение Эмина. История вопроса.
О творчестве Етима Эмина написан ряд исследовательских работ, издано 16 сборников его стихов. Но творчество поэта еще недостаточно полно и всесторонне изучено. В его поэтических изданиях обнаружено около 30 чужих сочинений, а свыше трех десятков его произведений еще не опубликовано.
В последние годы появилось множество работ компаративистского плана, посвященных творчеству Эмина. Цель таких работ – навязать читателю, что Эмин учился у Вагифа (Р. Гайдаров, М. Ярахмедов; Т. Гаджимурадова).
Но прежде, чем говорить о влиянии азербайджанских поэтов на творчества Эмина, хорошо бы вспомнить, что лезгинская поэтическая традиция имеет куда более глубокие корни, нежели тюркско-азербайджанская, начинающаяся фактически лишь с поэтов XVIII века Видади и Вагифа (духовным наставником и поэтическим учителем последнего был лезгин Шафи эфенди из Кюра).
Истоки лезгинской поэзии, в том числе народной поэзии и песни – область малоизученная. К большому сожалению, имеющиеся исследования дальше ашугской поэзии XVII – XVIII веков не идут. Но изучение народного песенного творчества (героических, лирических, обрядовых песен и плачей) и других элементов фольклора показывает, что с арабской, персидской и тюкской поэтической культурой народные песни ни по форме (большей частью и по содержанию), ни по поэтике ничего общего не имеют. Корни лезгинской поэтической культуры связаны с духовными наследием Кавказской Албании и культур Передней Азии, так называемого «общеалородийского» культурного ареала (Дьяконов).
В совершенстве владеющий арабским и тюркским языками Эмин пробовал писать и на тюркском языке. Впервые о его тюркских стихах заговорил М. Ярахмедов с публикацией стихотворения на пленение имама Шамиля в журнале «Известия» АН Азербайджанской ССР за 1971 год. Затем Г. Садыки включил переведенные им самим с тюркского языка (впрочем, крайне некачественно) 20 стихотворений Эмина, в том числе 5 подражаний Физули в сборник 1980 года. А в книге «Дары Дагестана» на азербайджанском языке за 1992 год М. Ярахмедов называет эти эминовские подражания в «переводами Эмина из творчества великого поэта» сравнивая лезгинские тексты переводов с тюркского Г. Садыки с тюркскими текстами Физули
Истинность выводов М. Ярахмедова всецело основывается на некачественных переводах с тюркского Г. Садыки, о которых и сам М.Ярахмедов нелестного мнения. Да и анализ Ярахмедова страдает легковесностью: кроме тематической близости стихов, исследователь ни о чем не говорит.
Роман Фатуев в журнале «30 дней» за 1937 год говорит о наличии у Етима Эмина стихов, где он «воспевает храбрость героев, боровшихся против царских войск. Много у него стихов и про Шамиля, где он хвалит его силу, щедрость, энергию».
1. Вероятно, Р. Фатуев имел в виду стихи цикла о восстаниях 1877 года. Агаев резонно подвергает сомнению последнее утверждение Р. Фатуева и говорит, что никто из эминоведов не знает о существовании у поэта подобных стихотворений. «Во времена Эмина в 1842 и 1856 годах Шамиль с большим войском дважды побывал в Курахе. Уставший от иранского и турецкого насилия Южный Дагестан не принимал активного участия в движении Шамиля и не входил в состав его имамата. Лезгины больше ориентировались на Россию, со стороны которой не ожидали такого насилия, как от Ирана и Турции», – пишет А. Агаев . Мысль А. Агаева подтверждает и национально-освободительная борьба лезгин против иранцев под руководством Хаджи Давуда в 1707–1728 годах. Такой политической ориентации, судя по циклу стихов о бунтах 1877 года, придерживался и Етим Эмин.
Факт появления в журнале «Известия» за 1971 год, а затем и в составленном Г. Садыки сборнике 1980 года стихотворения «Имам Шамиль попал в полон» не может служить исчерпывающим аргументом в пользу авторства Эмина, ибо ни по форме, ни по стилю оно и близко «не напоминает» о творчестве Е. Эмина. Более того, проклятие «пачагьар хьуй уьзуькъара» («пусть цари опозорены будут») больше характерно для языка женщин. Во-вторых, применительно к южному региону и окружению Эмина, утверждение: «как имам Шамиль попал в полон, всякое дело у нас в безысходность впало» выглядит неубедительным, ибо, в отличие от Северного Дагестан Юждаг к большому разорению не подвергался. В-третьих, стих «Етим Эмин, каждое твое слово – для народа мука» лишен смысла. Язык этих стихов и логика рассуждений говорят не в пользу Эмина.
Что касается, так называемых «подражаний», то эти 5 стихов, возможно, являются самостоятельными сочинениями на тюркском. Может статься также, что это поэтические пробы юного Эмина; или же это некачественные переводы стихов самого Эмина на тюркский язык? Но чтобы более полно решить вопросы эвристики, необходимы объективные синхронные исследования текстов тюркских и лезгинских стихов.
Етим Эмин в восприятии современников.
Гасан эфенди Алкадари в известной книге «Асари Дагестан» среди многих имен достойных людей своего времени не называет Етима Эмина. Этот обидный и непонятный факт отмечали многие исследователи. Но, как писала Наталья Капиева, «многие из писателей, упомянутых в списке Алкадари, забыты начисто. Етиму Эмину народ дал имя основоположника лезгинской литературы» .
Причина прохладного отношения современников к Етиму Эмину, очевидно, объяснима следующими фактами:
1. Неприятием клерикальной частью духовенства реформаторских и суфийских взглядов Етима Эмина, идущих вразрез с исламскими догмами. Возвышением, почти обожествлением женщины в любовной лирике, где она ставится вровень (а то и выше) с мужчиной.
2. Быстрым расслоением общества на бедных и богатых, особенно после восстания 1877 года. Разделением общества на тех, к кому новая власть относилась благосклонно и на тех, кого она причисляла к неблагонадежным. Бы¬стро перекрасившаяся часть богатеющей национальной элиты спешила отмежеваться не только от бедных слоев народа, но и от тех, кому новая власть не доверяла, в данном случае – от сочувствовавших восстанию.
Возможно, неприятие Эмина и замалчивание его поэзии – результат того, что на имя Эмина, как сочувствующего участникам восстания, был наложен негласный за¬прет, своего рода табу. Даже в «Энциклопедии» 1931 года значится та¬кая нелепость, что «в идее большинства стихотворений Етима Эмина призыв к борьбе с русскими». Здоровый патриотизм Эмина (посвящения восстанию 1877 г.) незаслуженно был воспринят как антирусское выражение.
Именно такое понимание творчества Эмина, очевидно, отпугнуло Гасана Алкадари и других от Эмина и его поэзии. Гасан Алкадари, пострадавший из-за восстания 1877 года и только реабилитированный, дабы не навлечь подозрение в своей преданности Русскому царю, возможно, поостерегся называть имя Эмина в перечне именитых личностей Дагестана. Но оказавшийся в крайней бедности и измученный болезнью, забытый друзьями и родными Эмин не побоялся, открыто восхищаться мужеством участников восстания и выразить им свое сочувствие. В своих патриотических воззваниях он поименно называл казненных и ссыльных и заявлял свой протест против чрезмерно жестоких карательных мер (России сие жестокое насилие к ней самой однажды вернется). В стихотворении, посвященном восстанию 1877 года, Етим Эмин с высоким мастерством рисует широкое полотно исторической хроники всенародной беды. Это своего рода небольшая, но емкая поэма. Но именно по стихам о восстании 1877 года ясно видно, что Етим Эмин не одобрял идею и идейных вдохновителей восстания. Он лишь сочувствовал обманутым и попавшим в беду лю¬дям. Большинство его знакомых и друзей оказались в рядах повстанцев. Вероятно, если бы не болезнь, и он бы встал рядом с ними, как в свое время Пушкин симпатизировал декабристам.
3. Наличием у новой идеологии негативного мнения по отношению к старой культуре, особенно к арабской.
4. Неприятием идеологии ислама и, как их проводников, представителей духовенства царским правительством (а после и советской властью, которая объявила религию «опиумом для народа»); а Етим Эмин ведь был муллой (такую же участь разделил Хпедж Курбан, она же настигла своим чер¬ным крылом и Сулеймана Стальского).
5. Непониманием поэзии Эмина для широкой общественности (особенно русскоязычной). В силу органического сплава языка его поэзии с языком простого народа, Эмина очень трудно переводить. Плохому пониманию способствовали и те, кто готовил для русских переводчиков некачественные переводы. Особенно в этом деле отличилась книга 1986 года, вышедшая в серии «Дагестанские лирики»
После окончания Кавказской войны в русском общественном соз¬нании выработался некий стереотип отсталого, дикого, темного горца, религиозного фаната, противника всех русских. Этот стереотип приобретает второе дыхание в наше время в связи с войной в Чечне...
«Для обездоленных свет зажегший» –  такова оценка, данная Етиму Эмину Казанфаром Зулфукаровым. Все последующие позитивные оценки лишь развивали эту самую первую и самую верную оценку. Казанфар Зулфукаров еще в 1871 году заметил нравственную силу Эминовской поэзии: «На куьк1уьрна, стха, вун аллагьди хуьй, Дили-диванадиз чирагъ, эй, азиз! (Ты зажег, брат, пусть бог тебя хранит, Для обездоленных свет, о, дорогой!)». Свет, зажженный Эмином, для последующих поколений стал путеводной звездой к нравственному очищению.
Етим Эмин в критике.
Хотя в народе любовь к Эмину никогда не ослабевал, но, благодаря нелепым и вульгарным оценкам его творчества в официальной литературе, имя поэта  долгое время умалчивалось. В научно-критической публицистике и ныне часто наблюдается подход к творчеству Етим Эмина со старых идеологических позиций. «...Творчество Етима Эмина так же, как и ряда других лезгинских поэтов того времени, получило чудовищно несправедливую оценку», – отмечал Камил Султанов . Исследователь Н.Ковалев видел в творчестве Эмина антирусские идеи, пантюркистскую и исламистскую ориентацию. Вот как оценивалось творчество Е.Эмина и других поэтов в его статье о лезгинской литературе в «Литературной энциклопедии» 1932 года: «Особенно ярко выделяется плеяда поэтов середины XIX века с Магомед-Эмином (известен под прозвищем Етим, ум. 1878) во главе (его брат Мелик, Шайда и др.) и более позднее поколение: Молла Нури (ахтынец), Хпедж Курбан, Сайфулла Курахский, Гаджи Ахтынский, знаменитый Султан из Касумкента и др. ...Магомед-Эмин и его современники воспитывались на персидской и арабской литературе (именно влияние персидской, а позже и арабской литературы сказывается в наличии рифмованного стиха у лезгин вообще и у этих писателей в частности). Они выросли на идеях зарождавшейся и развивавшейся национальной освободительной борьбы против русского царизма. Основной мотив большинства их произведений – борьба против русских, пишут ли они о Шамиле, о Зелим-Хане или Энвербее. Общая их ориентация – на пантюркизм и ислам, при этом у Магомед-Эмина она выражена слабее, у позднейших – более ярко и определенно»
«В наши дни настолько очевидна нелепость этих вульгаризаторских утверждений, что нет смысла опровергать их», – продолжает К.Султанов 
Встречаются и случаи придания творчеству Е.Эмина религиозного антагонизма (Магомедова, 1986). Поэт представляется неким борцом против религии, законов шариата, что противоречит духовно-нравственным и идейным ориентирам Эмина. Другая крайность – попытки «примирения» идейной позиции Эмина с идеологией Царской России на Кавказе .
Многие критики и исследователи отмечают красоту и изящество языка эминовской поэзии. «Кажущаяся простота стиха, воздушная легкость ритма и завершенность формы, особая – эминовская – музыка стиховой ритмики, интонации и безукоризненной рифмы – вот некоторые отличительные элементы его стихов. И при этом особая внутренняя сила, особый динамизм, которые создают у читателя эффект сопереживания, помогают познавать дух и суть эминовской строфы» .
Эмин – «крупнейший лезгинский поэт». «...зная арабский и тюркский языки, он сочинял свои стихи на родном языке, понятном всему народу» (М. Гаджиев). «Любовная лирика Етима Эмина отличается благородной простотой и сдержанностью. Образ любимой поэт рисует с удивительным художественным тактом, всячески избегая непомерной хвалы в ее адрес. Вместе с тем в его стихах любимая представляется причиной, источником радости и печали, счастья и несчастья», – отмечает К. Султанов .
В 1928 году в газете «Красный Дагестан» Г. Гаджибеков, отмечая роль поэта, назвал его «отцом лезгинской поэзии». Агаев солидарен с оценкой Гаджибекова и говорит о влиянии поэзии Эмина на всю последующую лезгинскую поэзию: Сулеймана Стальского, Хурюг Тагира, Ихрек Реджеба, Мазали Али и др... А.Агаев считает, что лезгинская письменность начинается с Етима Эмина. Но, объявление Етима Эмина отцом лезгинских поэтов, основоположником лезгинской литературы (Г. Гаджибеков, Н. Ахмедов, А. Агаев. Г. Садыки и др.) умаляет или вовсе перечеркивает роль всей предшествующей истории нашей литературы. Необходимо отметить и влияние на духовную культуру лезгин и кавказско-албанского периода, когда письменность уже существовала в IV веке, на что указывают синайские тексты, мингечаурские надписи, курушский и кудкашенский камни и прочие артефакты. Необходимо помнить и о предшествующих культурно-исторических пластах, которые создавали предпосылки для зарождения на этой унавоженной почве меликов, саидов, эминов, сулейманов, алибегов ...
Мы солидарны с мнением поэтов М. Меликмамедова и С. Керимовой, которые  в своем открытом письме ученым, писателям, журналистам в журнале «Самур» за 1999 год писали: «К сожалению, с целью показать величие и уникальность мастерства поэта, некоторые авторы называют Етима Эмина отцом лезгинской поэзии, создателем и основателем лезгинского литературного языка. /.../. Ведь на его творчество оказало определенное влияние творчество предшествующих поэтов. Он перенял и развивал лучшие традиции лезгинской и восточной поэзии. И нет никакой необходимости «венчать» его гениальность и мастерство таким  эпитетом, как «отец лезгинской поэзии».
Эдиционные проблемы эминоведения.
Безусловно, каждое исследование творчества Етима Эмина по-своему интересно и вносит важную лепту в эминоведение. Остается только сожалеть, что большинство работ страдает одинаковыми недостатками, так как исследователи основываются на источники, содержащие ряд искажений и ошибок текстологического характера (произведения в сборниках не атрибутированы и тексты не выверены, некоторые факты биографии искажены и т.п.). Почти во всех сборниках поэта искажения кочуют из издания в издание. Более того, считаем фактом крайне некорректным составление словарей языка тех или иных поэтов, если этому не предшествует серьезная текстологическая работа по критике и атрибуции текстов...
Говоря о спорных вопросах биографического и социального характера в эминоведении, Агаев касается очень важной проблемы – искажения поэтического наследия Етим Эмина, путем разбавления его стихами, вызывающими большие сомнения в принадлежности их Е. Эмину. Особенно большая заслуга в этом, по мнению Агаева, Г. Садыки и его сборника 1980 года.
«Пусть в сборниках Эмина будет меньше стихов, но только принадлежащих ему, чем включать в них для количества сомнительные творения», – справедливо отмечает Агаев. Ученый предостерегает издателей от включения в сборники поэта некачественных переводов с других языков, а также сочинений, приписываемых Эмину 
Эдиционная культура выпускаемых поэтических сборников поэта настолько низка, что подавляющее большинство стихотворений Етима Эмина сплошь «засорены» чужим вмешательством. Не случайно, сравнивая качество текстов от сборника к сборнику, один из исследователей эминовского языка А.Гюльмагомедов приходит к следующим выводам:
«1) в каждом из сборников имеются стихи, которые напечатаны с сохранением речевых особенностей того диалекта, чьим представителем был информант составителя сборника;
2) в каждом из сборников отразилось субъективное понимание составителем подлинника того или иного эминовского текста;
3) встречаются случаи, как ненужного объяснения значения слов, так и отсутствия необходимых комментариев к лексическим или фразеологическим единицам;
4) нет единых принципов записи текстов поэта в отношении к современным правилам орфографии и пунктуации, слитного и раздельного написания языковых единиц;
5) в неузнаваемо деформированных вариантах подаются языковые единицы, речевые формулы, поэтические штампы, восходящие к восточным языкам.
Все это требует безотлагательной подготовки академического, канонического текста произведений Е. Эмина. Эта работа весьма трудная, и для ее осуществления необходимы коллективные усилия языковедов, литературоведов, востоковедов и фольклористов». Как пишет дальше исследователь А. Гюльмагомедов, такое предложение было высказано им на секции лезгинских писателей в 1986 году, но никакие шаги для реализации сформулированной выше задачи с того времени сделаны не были .
2. Со времени публикации этих тревожных строк (1990) минуло 20 лет, и за это время появился еще ряд исследований (Р. Гайдарова, Р. Кадимова, А. Гюльмагомедова), но обозначенные выше задачи так и не были решены... И за это время названные недостатки механически тиражировались, переходя из одного сборника в другой. Даже в исследованиях самого А. Гюльмагомедова, особенно в его «Словарях Эмина», многочисленны случаи искажения языка Эмина и приписывания поэту чужих сочинений .
3. Учитывая не только недостаточность изучения творческого наследия Етима Эмина, но и пагубность некоторых исследований, приведших к еще более негативным последствиям, нами была предпринята попытка исследования всех накопившихся в эминоведении проблем. Такая работа была проделана нами, в монографии за 2002 год, посвященной жизни и творчеству Етима Эмина, где на большом материале из государственных и частных архивов были проведены текстологические исследования всего творческого наследия Е. Эмина, основываясь на поэтике и языке поэта. Результатом атрибутирования явился впервые составленный перечень полного корпуса произведений поэта. Так, было выявлено более 30 неопубликованных стихотворений Етима Эмина, а в разряд дубиа попали исключенные из его изданий чужих сочинения; их около трех десятков. Впоследствии правильность нашей позиция была подтверждена и материалами из  «Киринского» рукописного альманаха XIX века, изданного в 2008 году.
Наши публикации последних лет позволяют наиболее полно и всесторонне изучить творческое наследие Етима Эмина и по-новому взглянуть на его творчество. Намечаются новые подходы и взгляды ко многим важным вопросам. Если раньше творчество поэта рассматривалось однобоко только как любовная лирика, то анализ его творчества в целом говорит о многогранности. Эмин выступает и как непревзойденный лирик, и как умудренный жизнью философ, и как тонкий сатирик. В своих духовных стихах он человек глубокой веры, почитающий Бога, в мудрых рассуждениях он суфий – человек Пути.
Эдиционная проблема в эминоведении так же актуальна, как и семьдесят лет назад. Многие вопросы атрибуции или аттезы, датировки и локализации, а также филологической критики и восстановления текста за долгие годы перешли в разряд неразрешимых и дискуссионных задач. С течением времени теряется и живая связь культур разных эпох. Составленный нами реальный комментарий к стихам поэта (кстати, единственный в таком объеме) также нуждается в расширении. По ряду ранее допущенных составителями первых поэтических сборников Эмина искажений и ошибок в текстах в дальнейшем хоть и предпринимались кое-какие попытки по их исправлению, но эти стремления не увенчались успехом, ибо были далеки от требований текстологической науки. И поэтому неудивительно, что, хотя в некоторых случаях искажения частично и устранялись, но все же от издания к изданию тексты произведений Эмина обрастали новыми ошибками. В сборниках 1980 и 1995 годов (составитель обоих – Г. Садыки) сделаны попытки исправления ошибок, допущенных в сборнике 1960 года. А тексты отдельных стихотворений в сборнике 1988 года (составитель К. Акимов) даны с неоправданными сокращениями и вольными исправлениями, «учитывающими возраст учащихся»
При составлении новых изданий, по нашему мнению, не принадлежащие Етиму Эмину стихотворения из числа его произведений нужно исключить.
Стихотворения, включенные в книгу Етима Эмина «Светильник души» 2008 года «Эдеб-камал, марифат ви тамам я» («Мудрость твоя и поведение гармоничны») (1988, с.10), «Гьич зи чанди кьарар кьадач» («Никак душа моя не находит покоя») (с.17), «Эй, зи гуьзел дилбер-халум» («О, моя красавица красноречивая ханум») (с.29), «Рехъди винел фирла рушар» («Когда по дороге вверх девушки проходили») (с.43), «Тумакь яц» («Куцый вол») (с.71), «Яру яц» («Красный вол») (с.72) принадлежат брату Эмина Мелику. Под его именем они числятся и в Киринском альманахе.
Также стихотворения «Гьажимурад-эфендидиз» («Гаджимураду эфенди») (с. 62), «Я стхаяр, ийин арза» («О, братья, пожалуюсь вам») (с.77), «Къадир Аллагь, вун я ялгъуз» («О, Всемогущий Аллах, ты одинок») (с.78), «Балк1ан квахьайла» («Когда лошадь потерялась») (с.84), «Т1урфан акъатна» («Буря разразилась») (с.98), опубликованные в этом же сборнике, судя по их языку и художественному уровню, вызывают большие сомнения в принадлежности их перу Етима Эмина.
Опубликованное впервые в издании 1957 года «Ашукь жемир явадал» («В бестолковую не влюбляйся») сочинение другого поэта.
Стихотворение из одиннадцати строф «К1ани ярдиз» («Возлюбленной») впервые попало в число произведений Эмина в сборнике 1960 года. Оно крайне слабое по своему эстетическому и художественному уровню и принадлежать Эмину не может. Видимо, поэтому в последующие сборники его не включали.
 Стихотворение «Кесибвал кьий» («Да сгинет бедность»), записанное Г.Садыки из рукописи 3. Эфендиева (жителя сел. Ага-Стал Сулейман-Стальского района) и опубликованное в сборнике 1980 года, Эмину не принадлежит.
Автором стихотворения «Заз сабур гуз…» («Меня утешая…») является Балакардаш Султанов. Стихотворение «Шедачни?» («Как не заплакать») записан К. Акимовым от жительницы города Махачкала Султановой Катайун в 1985 году (сборник 1988 года). По версии К.Султановой, стихотворение якобы сочинено Эмином от имени девушки, как ответ на сочинение «Меня утешая…». Так как стихотворение «Меня утешая…» Эмину не принадлежит, то также не может ему принадлежать и ответ на не принадлежащее ему сочинение (тем более от имени девушки). Да и по литературно-художественным критериям «ответ» крайне слабое сочинение.
Стихотворения «Я стхаяр, заз са гуьзял яр авай...» («О, братья, красивая возлюбленная у меня была…»), (чей-то неудачный перевод с тюркского), «Агь, ширин мез, гуьрчег къамат, килиг заз!..» («О, сладкоречивые уста, красивое обличье, посмотри на меня!..»), (возможно, перевод Етима Эмина), «Десте-десте сейрандавай рушаркай...» («Среди девушек гуляющих гурьбой...») (с тюркского перевел Г. Садыки), судя по характерной для него высокой патетике и пафосу, по царскому отношению к возлюбленной, принадлежат Ялцуг Эмину.
Проблемы датировки и локализации.
По нашему мнению, при издании произведений Етима Эмина правильнее было бы руководствоваться жанрово-хронологическим принципом, нежели сгруппировать их чисто по жанрам и циклам или же располагать, соблюдая только хронологию. При этом возникает проблема датировки и локализации произведений. Хотя поэт не датировал свои произведения, время создания одних угадывается по идее и контексту, а других – по отдельным «ориентирам» (привязке к известным в то время лицам, событиям, фактам). Например, время создания стихотворения о восстании 1878 года, или посвящения Гасану Эфенди в связи с назначением его наибом и др. угадывается по событиям, которые там описываются, то дату стихотворения «Накьан йифиз, валлагьи, зун…» («Вчера ночью, честное слово, я…») можно установить по тому, что поэт называет себя в этом стихотворении «Кеанским Юсуфом» влюбленным в Зулейха. Значит стихотворение сочинено после ухода Эмина из Кеанского медресе в период до замужества Туквезбан, скорее это 1858 – 1857 годы (во время учебы в Ярагском или Ага-Кранском медресе). Здесь следует сказать, что под Кеанским Юсуфом подразумевал не «Юсуфа Ханаанского», как комментируют составители сборника 2008 года, а самого себя, обучающегося в селении Кеан и влюбленного, как Юсуф.
Проблемы названий произведений.
В названиях произведений Етима Эмина существует полная неразбериха. Каждый составитель называет стихотворение по своему усмотрению. Даже в изданиях одного и того же составителя названия меняются. Поэтому, учитывая то, что написанные рукой самого Эмина произведения не озаглавлены, а названия им давались уже во время их подготовки к публикации, правильнее было бы, в соответствии с волей автора, названия произведениям не давать. По необходимости (в научных работах, рецензиях и проч.) можно называть или упоминать их по первому стиху первой строфы.
По возможности диалектные особенности эминовского языка необходимо сохранить. В языке Эмина, кроме изящества и колорита его словаря, живет и хранится история и дух его времени.
Итак, в эминоведении можно отметить следующие проблемы:
1. В сборниках Эмина наличествуют одни и те же стихи, отличающиеся лишь качеством текста и названиями;
2. Подавляющее большинство стихов в разных изданиях имеют разночтения, а также содержат значительные коррупты (лакуны, изъяны, утери, неполные тексты...);
3. Тексты стихотворений подвержены серьезным искажениям орфографии, пунктуации, лексики, стилистики, формы, размера, рифмы и прочих особенностей поэтики, не присущим для поэзии Эмина.
4. Встречается искажение некоторых фактов биографии поэта, его жизни и творчества (наконец-то на могильном камне исправлена дата и смерти поэта: 20 октября 1884 года, хотя беспочвенные споры о датах еще ведутся).
5. Стоит задача атрибутирования всего известного корпуса  произведений поэта, что исключило бы приписку поэту чужих стихотворений;
6. Искажения текстов стихотворений встречаются по всей шкале лексических (грамматические искажения слов, изменение строк, строф) и стилистических (допущение инверсий, семантические искажения, изменение формы строф) искажений;
7. Наличествуют также «переводческие» искажения, обусловленные неадекватностью переводов на другие языки лезгинским оригиналам; причем, с данной проблемой тесно связана и проблема подготовки качественных подстрочников;
8. Есть также проблема создания ложного, псевдонаучного представления о поэзии Эмина; сознательные и бессознательные попытки принижения места Эмина в дагестанской и российской поэзии;
9. Считаем, что широкомасштабным исследованиям творчества, поэтики Етима Эмина, а также составлению словарей его языка должны предшествовать текстологические исследования.
10. С учетом последних изменений в эминоведении, обнаружением новых материалов, необходимо издать полный, текстологически выверенный сборник произведений Етима Эмина.
11. Во избежание тиражирования имеющихся в творческом наследии наших классиков было бы целесообразным создание компетентной издательской комиссии.



ЖЕНСКИЕ ИМЕНА В ПОЭЗИИ ЕТИМА ЭМИНА

Грешно тебя на землю отпустить,
Ссладкий мёд, желанный плод, Туквезбан…
Етим Эмин

Большую часть творчества Эмина занимают стихи о любви.
«Если в начале творческого пути Етим Эмин писал о любви и возлюбленной романтическими красками, в рамках предшествующей литературной традиции, то позднее поэт отходит от установившихся канонов в сторону реалистической детализации» , – пишет Г.Гашаров. По его мнению, «об этом свидетельствуют имена, встречающиеся в стихах, этнографически точно описанные детали нарядов, украшений горянки, портретные штрихи ее внешности» .
Но Эмин в своих стихах не только не отходил от романтики, но и до последнего своего дыхания углублял и расширял этот романтический мир любви. Более сорока процентов стихотворений Етима Эмина посвящено женским образам . Для воспевания женских образов Эмин пользуется как распространенными в народе тропами (суна, ханум, дилбер), так и собственными сложными неологизмами (Накъвар Жейхун – Амударья слез, Таза бегьер чиг севдуьгуьм – Свежий чистый урожай красавица и т.д.). Зачастую семантика большинства троп составителями и редакторами поэтических сборников Эмина, критиками и исследователями его творчества, да и рядовыми читателями толкуется и понимается по-разному. Для правильного понимания поэзии Эмина, по нашему мнению, весьма важно разобраться во всех смысловых оттенках каждого эминовского тропа.
Вот некоторые из поэтических троп, восхваляющих женщину из произведений Етима Эмина:

      Тропы       Подстрочный перевод
Гьайиф тушни эцигиз вун чилерал Как можно ставить на землю тебя
Ширин вирт я, хуш нямет я Сладкий мед, приятный плод
Хаму кард хьиз хвена к1анда гъилерал Как сокола неприрученного, беречь на руках
Вун жагъайдаз хуп1 девлет я Кому достанешься – богатство тому
Гимишдин пул дуьзмишна на яхада Монистом монет украсила ты грудь
Ви ширин мез шад билбил хьиз рахада Сладок твой язык, что щебечет соловьем
Гьар пакамахъ экъеч1дай са рагъ я вун Ты солнце, что ежеутренно восходит
Капун кьулал нур гудай чирагъ я вун Ты светило, светящееся на ладони
Гьар са ширин нямет авай багъ я вун Ты сад, полный сладостных плодов
Беневшад гар Фиалковый ветер
Гьейран жеди къвед ви кьезил камарал Куропатка восхищена твоими легкими шажками
Пехилзава т1авус гьекьекь ч1арарал Завидует павлин черным локонам твоим
Вилаятдин бахт я вун Ты счастье для страны
Зумруд-мержан дуьзмишнавай тахт я вун Ты трон, украшенный изумрудом и кораллом
Ц1увад йиса авай дамагъ-чагъ я вун Пятнадцатилетняя зрелая юность ты
Экуьн кьиляй экъеч1да вун рагъ хьтин Словно утреннее солнце
Хъуьрез къвазда ви лацу чин агъ хьтин Белое как бязь лицо улыбкой озарится
Мейваярив дуьзмишнавай багъ хьтин Словно плодами наполненный сад
Берекатрин я вун гьамбар, Ты амбар благодати (изобилия)
Ажеб гуьзял гафарал вун рахада Красивыми словами ты говоришь
Билбил хьиз, вун къизилгуьлдив къугъвада Как соловей, ты с розами играешь
Пачагьарни ава валай агъада До тебя недоступно и царицам
Хубанарин шагьи-шунгъар Королева-кречет  у красавиц
Ц1увад йикъан варз я чин мермер хьтин Мраморное лицо, как пятнадцатидневная луна.
Хъуьрез п1узар ви якъут-агьмер хьтин Губы в улыбке, словно красный яхонт
Туькме кьве гъил ви лали-асфер хьтин Полные две руки, гладкие как рубины
Лейли-Зулейхадихъ хьанач ви суфат У Лейли и у Зулейха не было такого лица
Гуьзялвилин я тек гьунар Подвиг красоты
Къекъведачни хуп1 дамахдал О, как горда поступь твоя
Гъилихъ цамар, я бахтавар С браслетами на запястьях, о, счастливая
Вердиш кард хьиз эгеч1да вун Как ручная куропатка начинаешь
Хъуьрез-хъуьрез экъеч1да вун,
Заз гуз тавар, я бахтавар С улыбкою уходишь, меня завлекая, счастливица
Ажеб дидар, я бахтавар Дивное видение, о, счастливая
Дердинин дарман, назани Лекарство от боли, кокетка
Зи дерт чидай чан, назани Знающая о горе моем, кокетка
Къизилгуьлдиз ухшар ава,
Жасад якъут къашар ава,
Уьмуьр ц1увад яшар ава,
Дуьнйадлай масан назани
Юкьва гимиш камар ава,
Ви тарифдин гафар ава,
Къизил ичер – хурар ава На розу похожа,
Вся в яхонтах, пригожа,
Пятнадцать лет и всё же
Дороже мира моя кокетка. 
На талии пояс из серебра,
Везде о красе твоей молва,
Груди - златые яблока два
Чан играми азиз мугьман Милая гостья, дорогая душа,
Султанбеги – зи ярдин т1вар Султаном  беков – милую зовут
Кьве вилелай атай накъвар
Ирид чиле кьар хьана хьи Потоки слез, что из глаз пролились,
В семи землях глину замесили
Дуьнйад дердер, севдуьгуьм яр,
Пагь, зи к1ула пар хьана хьи Мировая скорбь, возлюбленная моя,
Ох, на моих плечах тяжким грузом стала
Абукевсер булахд яд я, к1ани яр Вода из райского источника – любимая
Вав барабар авач Куьре-Къубада Тебе равной не найти ни в Кюре, ни в Кубе
Хуьда за вун дере, зарбаф, дибада Содержу тебя в тафте, в золотом парче, в цветастых шелках
Вун ашнайрин ашна сад я, к1ани яр Из всех любимых любимая  ты одна
Седефдилай лацубур я ви сарар Зубы твои перламутра белей
На гаф техуьн заз инад я, к1ани яр Твоя измена слову, для меня мука, любимая
Вун зи цlapa ягъай гад я, к1ани яр Ты – маревом загубленный мой урожай
Себеб, дарман алагуьзли
Чан эрзиман алагуьзли
 Гьаким -лукьман, алагуьзли
Азиз мугьман алагуьзли Исцеленье, лекарство, синеокая
Душенька в мечтах, синеокая
Целитель Лукман, синеокая
Дорогая гостья, синеокая
Зи чанда ц1ай гьат хьана хьи Мое тело пламенем охвачено ведь
Жеч ви тай женнет базарда И на райском базаре не найти тебе подстать
Гьуьруь-гъилман алагуьзли Гурия-гилман (райские ангелы), синеглазая
 Алагуьзли, вун зи яр тир
Несиб-кьисмет вичин кар тир Снеглазая, ты мне любимою была, в чьих руках судьба моя была
Алагуьзли севдуьгуьм яр Синеглазая возлюбленная, севдигим
Гьаким ят1а, вуна заз са чара-йа Коль лекарь ты, скорей меня спаси
Севдуьгуьм яр-ашна гъафил язава Любимая моя в печали пребывает
Эй, зи гуьзял дилбер-ханум О, моя красавица, дилбер-ханум
Вун авай гьар са межлисда Эсли-Керем авазава В каждой кампании, где ты, есть Эсли и Керем
Гуьзял беден ч1угваз гьижран, акат тийиз авур минет Красивое тело тоскует, моленья мои не слыша
Магьидин регъ алаз мет1ел, зардин кифер хразава На коленьях гребешок слоновой кости, золотые косы она сплетает
Зи дердиниз я вун дава, валай гъейри авач дарман Моему горю исцеленье ты, иного лекарства нет
Авач ви тай, магьижагьан Нет тебе пары, луна Вселенной
Зун дертэгьли я, – вун дава-дарман я Я – горемыка, ты – исцеленье
Ви хуш дидар акун зи эрзиман я Мечта – видеть желанную тебя
Зи дердинин т1ебиб ава к1евера,          Вун я хьи сад, масад алач чилерал Целитель моего горя далеко запрятана, Ты – одна, нет другой на земле
Ирид йисуз рик1е хвейи аманат,
Гила вич заз дак1ан я, лагь зи ярдиз Семь лет сердцем хранимая память, больше мне нелюбима, скажите милой
Рик1 ч1улавмир, суна билбил Душу не томи, красавица-соловей
Тавар суна жуваз к1ан я Пылкая красавица, она мне нужна
…жейран таза …молодая джейран
Авачиз заз хабар, душман Тайно от меня, враг (любимая)
Чан женнетдин цуьк севдуьгуьм Райский цветок душенька любовь
Чан дагъдавай хаму жейран Холеный горный лань, душенька
Лайих я ваз якъут, мержан Яхонты, кораллы подходят тебе
Къурбанд хьуй ваз зи ширин чан Пусть за тебя умрет моя сладкая душа
Ала вал зи рик1, севдуьгуьм Сердцем к тебе я привязан, севдигим
Ат1лас, дере xyпl xac я ваз Атлас и тафта так тебе к лицу
Цел фида вун къугъваз-къугъваз По воду идешь ты, играючи
Къведа вун xyпl дамахар гваз Приходишь, так разодета (и горда)
Таза бегьер-чиг севдуьгуьм Нежный ранний урожай, севдигим 
Зи чандин шерик, севдуьгуьм Для души опора, севдигим
Дурнади хьиз гардан кьуна Как журавль шею высоко держа
Хъуькъверив зилфер гутуна Щеки оправой локонов обставив
Къизилгуьллер хура туна Розами грудь украсив
Зардин камар кутугда вал    Золотой пояс так тебе подходит
Тек Эмина, алук1да вал                Ипек, хара, туьк, севдуьгуьм Лишь Эмин, оденет тебя в шелк, в парчу, в меха
Чан зи рик1из к1ани тавар Душенька, сердцу милая красавица
На алук1на харани зар Ты оделась в позолота и муар
Бегьем битмиш хур авай яр Зрелая полногрудая,  яр
Лацу пеле нур авай яр С белым лбом, излучающим свет
Алук1на зар-либас вири,
Т1арам акъваз, гьуьрипери    Нарядившись в расшитую золотом парчу, Изящно стой, гурия (ангел)
Бахтавардив гвачни хуп1 наз  Ох, у счастливицы сколько кокетства
Вун фелекди ширинна заз Тебя подсластила для меня судьба
Таза жаван, я бахтавар Нежная юная, о, счастливица
Битмиш хьайи нуьгведин ич Спелое красное яблоко (нугве)
Гуьзял, вун тек я дуьньяда Красавица, ты – Единственная в мире
Зи гуьгьуьлдив вун хуп1 кьада Для моей души очень ты подходишь
Билбил хьиз вун хуш рахада Словно соловей, заливаешься ты приятно
Зи эрзиман я, бахтавар Моя – мечта, счастливица
Къаш-къамат я гьар тегьердин Во многообразии являешься ты
Хуш сифет я, сив шекердин Приятные привычки, сахарный рот
Маншаллагь, а ви бегьердин                Ажеб заман я, бахтавар Слава богу, нынче сезон твоего урожая, счастливица
Давасуз хьай зи дердиниз т1ебиб дарман я бахтавар Для неизлечимой скорби моей целебное лекарство, счастливица
Бедназар тахьуй: ви суьрет           Бажит, кушун агъ я, ханум Ах, чтоб не сглазить: твое лицо как белый чистый лён
Суьрагьи бухах я, ханум С высокой шеей стан твой, ханум
Хамувилиз я вун жейран    Неприрученностью ты словно джейран
Вун хьайидаз я са девран    Кому достанешься, роскошь тому
Ви  либасдал я зун гьейран          Твоим одеяньем я восхищен
Асул женнет багъ я, ханум Ты – из райского сада, ханум
Лацувилиз, лагьайт1а мад,                Гатун чими рагъ я, ханум О белизне, коль сказать,                Летнее жаркое солнце, ханум
Ажеб тават я вун азиз,                Эрзиман я ихтилатиз          Дивная красавица ты, дорогая,                Мечтаю говорить с тобой
Межлисдин чирагъ я ханум Свет для кампании, ханум
Ярди ат1лас-зар храда Любимая атлас вышьет золотом
Таяр-туьшерин арада                Къизилдин пайдах я, ханум Среди сверстниц своих                Знамя золотое, ханум
Картарикай вич я лачин Среди соколов – ястреб сама
Гуьзял суьрет чар я вичин Вид ее – фонтан (водопад)
Ачухна къе лацу тир чин Раскрыв сегодня белое лицо
Рик1 шад яз вич хъуьрез, гуьзял С радостью в душе, улыбаясь, красавица
Са къуз ракъар, са къуз цифер День – солнце, день – туман
Лацу хъуькъвер, ч1улав зилфер Белые щеки, черные локоны
Гуьзял Тамум Красавица Тамум
Аман я ваз, Гумир  на наз Молю тебя, Не будь капризной
Гуьзял, жаван Мийир пашман Красавица, молодого не обижай
На рик1 гьикьван Зи незава Сколько ты сердце Мое снедаешь
Марал я дагъдин, Беневша багъдин, Вахт я ви чагъдин, Мед зи гуьзял яр Марал гор, Фиалка садов, Зрелости пора,       Мёд красавица яр
Ранг я ви агъдин, Шем я утагъдин,
Hyp я чирагъдин, Къвед зи гуьзял яр Белёной бязи цвет, В хижине свет, Светильника луч, Куропатка красавица яр
Яр, ви сифет-нур Я хуп1 такабур Яр, твой ясный лик так горд (и недоступен)
Йу вун заз акур Я еке хатур День, когда вижу тебя, Для меня большой дар
Акурла ви хур, Жеда хьи зун ч1ур  Видя грудь твою, Я теряю ум
Ви тай дуьньяда Жеч, мелекзада Тебе в мире пары нет, дочь ангела
Рушар арада Цуьк хьиз аквада Среди девушек что цветок
Яр, ваз маканда Ширин зи чанда:
 Хелветда к1анда Кьвед, зи гуьзял яр Яр, для тебя в душе уголок устрою:                В уединении мы быть должны                Вдвоем, красавица яр
Яр, ви дамах-наз Жедач чарадаз Яр, твоя гордость и каприз нет у другой
Ви рекье чан таз Гьайиф къведач заз В дороге к тебе душу оставить мне не жаль
Гьакьван таза яз, Къекъверла зурзаз,            Таб тайин за ваз…Шед, зи гуьзял яр О, как ты нежна, когда идешь дрожа, скажу не тая… Пл;чу, красавица яр
Яр, ви буй-гьунар, Къамат я чинар,
Суфат я мармар, Юкь къизил камар, Гъед, зи гуьзял яр Яр, твой чудесен рост, Как у чинара стан, Белый мрамор лицо, Талия в поясе золотом, Звезда красавица милая яр
Гуьрчегвилин авач кьадар Безгранична красота
Асул-мяден гад я, гуьзял В основе по сути – лето, красавица
Фагьумна за: ви буй-бухах,
Гьич шак авач, – женнетдин багъ Заметил я: твой рост и стан, безусловно, райский сад
Рахун ширин, ачух къабагъ                Акун са мурад я, гуьзял Сладкая речь, ясное лицо                Увидеть- одна мечта, красавица
Хураллай кьве къизил анар Зи чандиз миндад я, гуьзял Два золотых граната на твоей груди Душе моей спасенье, красавица
Шекердилай ширин я вун       Сахара ты слаще
Ви сивиз кьий акьван иер Чтоб мне умереть за красивые уста
Лацу хъуькъвер, ч1улав зилфер Белые щеки, черные локоны
Айна хьтин ц1apy вилер Как луны голубые глаза
Вун гуржи тават хьая хьи Ты словно красавица-грузинка
Вун такуна, накъвар Жейгьан, Дерт къати яз хьана пиян Тебя не видя, Амударья слёз, Горем охваченный и опьяненный
Эмина вин айиз тариф, Рик1 сефилдиз хьана зайиф Эмин, тебя хваля, С сердцем печальным ослаб
Лужуник квай тек лацу лиф, Вун т1абуна гьат хьана хьи Белая голубка единственная в стае, Ты под засов попала
Гуьзел, за ви тариф айин, Ажеб иер тушни ви чин Дай, воспою тебя, красавица, Как прекрасно лицо твое
Лацу катран п1арла я вун Белого сокола ты птенец
Ви сивиз кьий, таза тайгъун Да умру я за твои уста, нежная красавица
Вакай гьик1ин икьван иер Куда деться от красивой тебя
Лацу хъуькъвел бурма ц1велер На белой щеке вьются кудри
Къенфетдаллай зар я суна Золотая обертка на конфете, суна
Гуьрчегвилиз гаф авач вин Красоте твоей нет слов
К1ан хьун четин кар я, суна Влюбиться – мучительное дело, суна
Гуьзял я вун пара гуьрчег Красавица, ты страшно красива
Ч1улав ч1арар, къара бирчег Черные волосы, черные локоны
Вун акур рик1 шад я, керчек Тебя увидев, сердце воистину рад
Вун тавдиз ухшар я, суна Ты на торжество похожа, суна
Гуьзялрикай багьа инсан Драгоценная из красавиц
Ширин чандиз гьакьван масан Для души так желанна
Заз гузвайд тавар я, суна Меня ты привлекаешь, суна
Къекъведа вун - назни дамах Ходишь ты – гордая и жеманная
Вун авачир са межлисда,
Къекъвез к1андач заз Т1ифлисда Без тебя ни в какой кампании, Ни в Тифлисе бывать я не желаю
Эминаз жагъич Тевризда
Вавди барабар, я суна Эмин и в Тебризе не найдет Тебе равную, суна
Яргъаз катмир, зирек жейран Не убегай далеко, проворный джейран
Лиф хьиз, фимир кьакьан цавуз Как голубка, высоко в небо не улетай
Тикрарзава агъзур ч1алал
Ви ярди ви рик1ин хиял Повторяю на тысяча языках Твой яр твои сердечные мечты
Эмина ваз лагьай са ч1ал,
Вун зи рик1е хьая хьи т1ал (къарагуьз) Те строки, что Эмин тебе посвятил, ты в моем сердце болью поселилась, черноокая
Сад Аллагьди тек халкь авур
Вун са мелек я Аллахом в единственном числе сотворенный ангел
Бешрийятда садаз такур
Нурлу ипек я В пяти континентах никем не увиденный лучезарный шелк
Акурла ви чинар къамат Видя твой стан чинары
Кагьрабаяр хьтин вилер Янтарные глаза
Самаркъанд чар лацу гъилер Белые руки – бумага Самарканда
Яру п1узал алай ви хъвер
Беневшад чиг я Улыбка на твоих алых губах – Фиалковая роса
Гил масадан вун чирагъда
Кузвай са экв я Теперь ты в светильнике чужом горящий огонь
Нац1у-набатдин шекер я Тростниковый сахар
Нури гуьзуьм Свет очей моих                и мн. др.

Как тонкий лирик, певец женской красоты и любви, Эмин создает целую галерею женских образов. В его стихах встречается около двадцати женских имен (Гьалимат, Назани, Тамум, Пакисат, Зуьгьре, Зулейха, Ифриз, Шагьсенем, Исли, Султанбеги, Гьава, Лейли, Кевсер и др...). Судя по литературно-художественным достоинствам, среди них выделяются и чужие сочинения: «Гуьлселем», «Ухшар туш» («Не похожа») и т.п. (О них: в разделе «Dubia»).
Но было бы неправильным считать, что все они возлюбленные Эмина. Конечно, нет! В их числе вместе с именами конкретных лиц – современниц Эмина, имена персонажей из фольклора и легенд, героин любовных трагедий, хорошо известные современнику Эмина. Многие из этих имен понадобились Эмину лишь для одной цели: для воспевания красоты своей единственной возлюбленной – Туквезбан. Любовь для Эмина не наслаждение и утехи. Любовь приносит поэту больше боли и душевных терзаний, нежели наслаждения. «Ярдин дерт такурай гьич са бендедиз, И дердини кьена Магьсумни Ифриз (Пусть никто из смертных горя по любимой не испытает, Это горе убило Махсума и Ифриз)»,– пишет поэт.
Для обращения к любимой Эмин использует различные эпитеты и сравнения: синеокая, черноокая, сладкоречивая, селезень, голубка, куропатка, кокетка, капризная, жеманница, холеная и т.д.
Многие из этих эпитетов являются иранскими, арабскими, тюркскими заимствованиями, получившими в лезгинском языке, кроме своего исконного значения, и другую семантическую окраску. Они устоялись в лезгинском языке и во многих случаях выступают и как определительные существительные, и как прилагательные, и как собственные имена. И часто составители сборников, исследователи путают эти субстантивировавшиеся (т.е. ставшие существительными) определительные метафоры (дилбер, магьи-дилбер, алагуьз, алагуьзли, къарагуьз, назлу, назани, суна…) с собственными именами. Последнее, в свою очередь, дает пищу некоторым критикам, обвиняющим Эмина чуть ли не в донжуанстве (и, слава богу, что в этом можно обвинить поэтов, а не критиков!). По нашему убеждению, вышеприведенные слова являются отприлагательными сравнениями (определителями), а не собственными именами. И, во-вторых, под многими именами Эмин подразумевал одну и ту же возлюбленную Туквезбан, любовью к которой пронизано все творчество поэта. Ведь по общественному этикету, когда Туквезбан уже стала чужой женой, нельзя было в стихах открыто произносить ее имя. Возможно, поэтому поэт вынужден был воспевать ее под вымышленными именами и метафорами. Если перефразировать другого известного поэта, то ему «…радость Выпала иная…», ему «…жребий Выдался иной: Меняясь, Но не изменяя, Сто женщин Видел он в одной» . Поэтому, мы считаем очень важным пунктом в поэтике Етима Эмина словарную часть, без которой понимать современному читателю эминовские произведения становится все трудней . (См.: Словарь к стихотворениям Етима Эмина в конце работы).
Вот значения некоторых сравнений, которыми пишет Эмин образ своей возлюбленной:

Алагуьзли (тюрк.: сероглазая) голубоглазая, синеокая.
Дилбер Сладкоголосая, ведущая душевную беседу
Дилбер-Медед сладкоголосая спасительница
Дилбер-ханум красавица ханум, сладкоголосая ханум
Гуьлебатун позумент, галун, канитель, парча, расшитая золотыми, серебряными нитями.
Гьаким Лукьман алагуьзли (Хаким Лукман алагуьзли). Хаким Лукман – легендарный целитель, врач Востока
Гьуьруь гурия, ангел.
Закир-Аллагь  помощница Аллаха
Къарагуьз черноокая
Къарабирчек черные локоны
Мелек, малаик (араб.) ангел
Назлу холеная, жеманная, игривая, кокетливая
Назани игривая красавица
Назлу дилбер игривая возлюбленная, зазноба
Жейгьан Джейхан (Джейхун) река Амударья
Накъвар Жейгьан Джейхан слез
Пейкар (фарс.) красавица (образ, фигура)
Пейкар ханум  госпожа красавиц
Севдигим желанная, любимая, возлюбленная; возможно, от тюрк.: севдийим желанная; севда сильное желание, страсть
Султанбеги Султан беков, т.е. королева красавиц
Суна красавица; от тюркского утка, лебедь, голубка; обращение к женщине
Суьрагьи,
суьрегьи стройная, высокая, с длинной шеей; от: араб.: сурагьи кувшин с длинным горлышком
Тавар красавица в разноцветных нарядах, блистательная, роскошная
Тават красавица, красна девица, царевна, княжна
Тайгъун белый сокол
Тамум совершенная; от тюрк. тамам  достаточно
Ханум (тюрк.) княжна, княгиня, госпожа
Чан джан;  душенька; от араб. душа
Къарагуьз черноглазая от тюрк. карагёз
Яр (Йар) возлюбленная, любимая, избранница

Все приведенные эпитеты являются также и самостоятельными женскими именами, которыми пользуются лезгины. Женские имена в произведениях Эмина также имеют свои значения:

Туьквезбан «госпожа цветов»; от лезгинского цуьквез и пралезгинского пан «бог природы Пан (Бан)»; (ср.: апан, апай «глава семьи», «свекор»; панагь «предводитель», «вождь»; апак «святой»; Паку /Баку/ «святой город».
Тамум первоначально от Тамам «достаточно»; («девочек хватит»); в лезгинском языке в формах Тамал, Тамум имя расширило свои семантические границы: «совершенная»; «красивая».   
Галимат «учёная»; восходит к арабскому титулу алим «знающий»; «сведущий».
Пакизат «ангел мой»; «святое существо»; от лезгинского пак «святой», «священный» и арабского зат «существо», «суть», «вещь».

Многие устойчивые словосочетания эминовского времени давно ушли из современного языка. Сегодня смысл некоторых фразеологизмов для нынешнего читателя остается неясным. Например, что означало сочетание Самаркъанд чар (бумага Самарканда), с которой сравнивается белизна кожи возлюбленной? Исторические сведения о городе Самарканде (годом основания считается 329г. до н.э.) встречаются в описаниях походов Александра Македонского. По мнению средневекового поэта и государственного деятеля ХV века (1483-1530) Захириддина Мухаммеда Бабура, «Самарканд построен Искандером» . По свидетельству Бабура, «лучшая бумага в мире получается из Самаркана…» . О Самаркандской бумаге пишется и в историческом романе В.Яна «Чингисхан»: «В то время (1-я четверть XIII в. – Ф.Н.) Самарканд славился выделкой бумаги, которая вывозилась и в другие страны» .
Вот как истолковывается семантика эминовских стихов из-за неверно истолкованного фразеологизма лацу рагъ (белое солнце). Касаясь одобрительного пояснения, даваемого Гюльмагомедовым  по поводу изменения слова ч1улаввилиз на лацувилиз в строке Ч1улаввилиз лагьайт1а мад Гатун чими рагъ я, ханум  Гайдаров пишет: «…Гюльмагомедов не прав: строку «Ч1улаввилиз лагьайт1а мад» нельзя менять или заменить строкой: Лацувилиз лагьайт1а мад, а следует писать иначе: Ч1улав вилер-лагьайт1а мад Гатун чими рагъ я, Халум». В сноске он пояснят: «Имейте в виду, что в арабской графике очертания р и з различаются только точкой над з»  . И на самом деле эта метафора в стихе «Бедназар тахьуй: ви суьрет…» («Не сглазить бы: твое лицо…») дается по-разному: Ч1улаввилиз лагьайт1а мад, Гатун чими рагъ я ханум (О черноте, коль сказать, Летнее жаркое солнце ханум) и Лацувилиз, лагьайт1а мад, Гатун чими рагъ я ханум (О белизне, коль сказать, Летнее жаркое солнце ханум») .  В варианте 1960 года условный оборот «коль сказать» запятыми не выделен, в варианте 1995 года эта ошибка устранена. В обоих вариантах обращение ханум (госпожа, царевна, царица, княжна, красавица…) не обособлено. В варианте Гайдарова Ч1улав вилер-лагьайт1а мад Гатун чими рагъ я, Халум (Черные глаза, коль сказать Летнее жаркое солнце, Халум) обращение обособлено. Но в отличие от варианта 1995 года  в его вариант внесены дополнительные искажения: 1) слово лацувилиз сначала он заменяет словом ч1улаввилиз; 2)  затем слово ч1улаввилиз он разбивает на два отдельных слова: ч1улав (черные) и вилер (глаза); 3) обособляющие оборот запятые он почему-то отбрасывает; 4) вместо первой запятой перед оборотом вилер, лагьайт1а мад,.. (глаза, коль сказать,..) ставится дефис (может, исследователь хотел ставить тире?), что вообще не согласуется с законами грамматики: вилер-лагьайт1а мад (глаза-коль сказать); 5) сравнительный троп ханум (красавица) Гайдаров возводит в ранг собственного имени: Халум.
Таким образом, исследователь вносит в строфу дополнительные искажения. Это ясный и убедительный пример того, что можно ожидать, когда в мир поэзии вторгаются, вооружившись эмоциями и ничем не обоснованными теориями. О поэзии того или иного мастера можно и нужно судить лишь тогда, когда струны души исследователя настроены под камертон поэзии исследуемого поэта.
Эминовская строфа звучит так:

Ша на зун хуьх, аман, я дад,                А ви гардан ая азад.                Лацувилиз, лагьайт1а мад,                Гатун чими рагъ я, халум.
Приди, спаси, молю,
Распахни грудь свою.
Белизной, коль сравню,
Летнее солнце, ханум.
Сравнение белизны лица с белым летным солнцем как нельзя подчеркивает душевное состояние лирического героя, восторгающегося как внешней красотой, так и ее внутренней солнечной, энергией и страстью. По нашему мнению, Эмин первый, кто использовал сравнение «белое солнце» для подчеркивания белизны лица. Это удивительно удачная метафора, усиливающая образ возлюбленной поэта. Она не только делает образ любимой зримым, более того, читатель ощущает лучезарное тепло и энергию, которые от нее исходят. Подобное сравнение встречается и после Эмина. Например, в названии кинофильма: «Белое солнце пустыни», у М.Цветаевой: «Белое солнце и низкие, низкие тучи» .
Помимо образа возлюбленной во многих жизненных ситуациях, многочисленных образов красавиц, Етим Эмин создает целую галерею женских образов. Женщина носит в себе и добро, и зло. Она может быть как хранительницей домашнего очага, так и его разрушительницей. Поэт живописует образ благонравной жены, уважение к которой еще больше растет на фоне образа плохой жены. Эта антитеза, антипараллель, образов как день-ночь, свет-тень, добро-зло, взаимодействуя между собой, сливаясь и оттеняя, качественно усиливают друг друга.

Стихотворения о мудрой и порочных женах

Цикл стихотворений Етима Эмина, посвященный женам, мы рассматриваем как цельную поэму, состоящую из трех частей: пролога, основной части и эпилога. Здесь поэт поднимает традиционную для всей предшествующей лезгинской литературы проблему нравственности.
Часть первая. Мудрая жена. Эта часть служит как бы прологом. Она готовит читателя к последующей беседе, дает кое-какие ценностные ориентиры. Здесь поэт дает характеристику мудрой жены, перечисляет ее достоинства. В ней поэт воплощает идеал женщины. Это своего рода эталон на роль жены. Первая часть служит как бы светлым фоном, на которой выпукло, ярче и контрастнее выступают черные, негативные образы порочных жен.
Считалось, что для полного счастья мусульманину необходимы мудрая жена, красивый конь и богатое оружие. Ценились не ее красота, не богатство, а доброта и ум. Жену мужчине дает Бог (Судьба), а все остальное приносит женщина:   

Камалэгьли паб са касдиз хьайит1а,
Эвел дуьнйада ам адаз девлет я.
 Вири таб я – са Гъуцари гайит1а,
Ам дуьнйадин лап багьа са зинет я. Мудрая жена, коль кому попадется,
В этом мире она для него богатство.
Всё – тлен. Коль Бог ему дарует,
Она самое ценное сокровище мира.

Под мудростью женщины понимается не ее ученость, не выдающиеся способности ее ума, мудрость женщины для поэта имеет вполне житейское, утилитарное значение. Мудрой женщины черты: законы знать и почитать, да не изведет она семью.., да внемлет мудрому совету.., чтоб привечала гостя. Мудрая женщина для мужа – на земле устроенный рай. И сорок тысяч туманов ей цена (то есть практически бесценна). С такой женщиной приятно проводить время и лучшей собеседницы не найти. И тому, кто вырастил такую дочь, лишь вечная благодарность и покой.
Часть вторая. О порочных женах. Эта часть посвящена женам с многочисленными пороками и состоит из четырех стихотворений: «Плохая жена», «Негостеприимная жена», «Бессовестная жена», «Привередливая жена».
Читая о порочных женах, складывается мнение, что все эти жены на одно лицо, и все их пороки общие для них. Если у жены нет совести, она может натворить такое, что муж будет опозорен. Привередливая жена без всякой на то причины, может поднять скандал. Плохая жена воплощает в себе изъяны и пороки всех других жен. Живущие на земле среди людей, эти женщины, словно, обладают мифическими чертами характера. Не хочется верить, что среди наших женщин есть такие. Плохие жены, словно сестры-ведьмы в разных лицах, то сливаются в один образ, то разделяются опять. Все они вместе и каждая в отдельности обладает любым из общих пороков.
Плохая жена – полная противоположность мудрой жене. Незавидна жизнь мужа, не радоваться ему в этом мире, тесны ему станут земля и небеса. Поэт предостерегает от плохой жены и сообщает ее приметы. Преследуя тебя как тень, неустанно мелет голову. От нее ни душевной беседы, ни приятного слова не услышишь. Спросишь тихо – заорет в ответ, придешь домой – привета не дождешься, когда с миром приходит гость, вспыхивает скандал. А как сама к соседке пойдет, так не скоро вернется, хоть долго ее жди; в конце концов, она весь дом к рукам приберет; дом просторный твой превратится в каземат. Хотя говорят, что «горбатого могила исправит», но здесь случай другой: и в загробном мире с нею позор, даже там она утихнет вряд ли.
Достойная пара плохой жене негостеприимная жена, которая не пускает в дом гостя. Увидев гостя, будто конец света, она начинает волосы на себе рвать. Она взбешена и бестактна, кричит на мужа при посторонних. Такой дом нелюдим. Не только люди обходят его стороной, но и добро от такого дома убегает.
Скопищем всех пороков служит бессовестная жена. В доме с такой женой всегда в разгаре скандал. И для того, кому достанется такая, в обоих мирах пристанище испорчено. А если вздумается ее наставлять, не растолкуешь ей, хоть убей. Свяжешься с ней – перед тобой начнет бить ребенка, на твое одно слово двадцать своих вставит. Она не знает стыда, сварливый язык ее невозможно привязать. Она выдумает и припишет тебе неслыханные обвинения. Рядом с ней ты сумасшедшим прослывешь среди людей, так что пуще блудницы будешь опозорен.
Компанию порочных жен дополняет привередливая жена. Привередливая жена изводит мужа, у нее на языке желчь, она сварлива и груба. Привередливая жена «всезнайка» считает свой ум совершенным и любит поучать мудреца. Даже Бог не может понять горе мужа такой жены, ибо он холост. Чем иметь таких жен, лучше быть холостым.
Часть третья служит эпилогом. Здесь делаются выводы и заключения из предыдущего. Эта часть могла бы быть озаглавлена так: Быть или не быть женатым? Здесь поэт в двух своих стихотворениях пытается ответить на важный для современного ему общества вопрос о многоженстве. На этот вопрос он должен ответить и с профессиональных позиций. Будучи кази, Эмин часто сталкивается с такой проблемой (бракоразводные дела, семейные ссоры и прочее). В первом стихотворении поэт описывает кошмары дома, где хозяйствуют две жены:

Гьич са касдиз кьве паб тахьуй дуьнедал,
Хьайт1а адан к1вале агьузар жеди.
Виш агъзур йис хьайт1ани гам-гебедал,
Гьар са ч1авуз адан гуьгьуьл дар жеди.
Пусть ни у кого две жены в мире не будет,
Коль будет, в доме его горю не миновать.
Пусть сто тысяч лет на коврах проведет,
Душе его вечно в смятении пребудет.
Поэт – не сторонник многоженства. Это видно и из его стихотворения, где он иронично обращается к своему тезке из селения Кири: «Кто пожелает, пусть и десять жен приведет: полных сундуков больше будет». Чтобы доказать правильность своего убеждения, поэт напоминает нам о пороках дурных жен. Если даже в каждой стране порочных женщин будет по одной, то об их сварливости услышишь издалека. Но что говорить, когда в доме оказываются две или несколько жен? Тогда эти пороки многократно умножаются и усиливаются.
Во втором стихотворении утверждается мысль, что, для спокойной и счастливой жизни в семье, лучше всего иметь одну единственную жену:
Анжах са паб гъун важиб я бендедиз,                Артух темягь тахьуй, мадни герек туш.                Герек, адан чинни кваз жен генжедик,                Хьайт1а, ачух къабагъ шадни герек туш.
Лишь одну жену иметь полезно для бедолаги,
Пусть умерит аппетит, а больше и не надо.
Чтобы и лицо ее было прикрыто под генже ,                Тогда и ясного радостного лица не надо.

Иначе:
Кьве паб я инсандиз хифет, я бейгьал,                Туьк1вей к1вале жеда къияматдин къал,                Дишегьли я дяведиз ахьтин кьегьал,                Дугъри касдиз адан падни герек туш.
Две жены для человека горе, о, тщедушный,
В тихий дом поселятся раздоры судного дня.
Женщина в бою не знает пораженья,
Честному человеку от нее и половины не надо.

Вместе с гимном любви к женщине, Эмин создал это великое философское произведение о женах, которое, безусловно, может служить критерием в оценке женщины. Хотя разговор о женах поэт завершает словами: кто богом любим, тому и одна не нужна.

ОТКРЫТЫЕ ВОПРОСЫ СУЛЕЙМАНОВЕДЕНИЯ

О жизни и творчестве Стал Сулеймана написано немало. Но многие из тех, кто писал о Сулеймане и его творчестве, обращали большое внимание на личность поэта, на самобытность его поэтического дара, на социальные и гражданские истоки и мотивы его творчества. Но в то же время в стороне оставались не менее важные вопросы поэзии, как язык, стиль, изобретательно-выразительные средства и другие вопросы поэтики. Почти не тронутыми оставались и вопросы текстологической критики, вопросы отбора, анализа и селекции текстов.
Все поэтические сборники (кстати, выходили они после смерти поэта, после 37 года, не считая двух сборников, которые вышли в 1936 году в Москве на русском языке и отвергнутых поэтом) от издания к изданию без какого-либо критического подхода к текстам печатали стихи поэта с большими искажениями и стиля, и грамматики, и идеи, которые так или иначе были внесены многочисленными собирателями, переписчиками, корректорами, редакторами и проч.
Кроме отмеченных искажений эти сборники содержат и черновые варианты стихотворений (и они даются как отдельные), и случайные, явно из-под чужого пера, не сулеймановские строки, строфы, а то и целые сочинения. Они узнаются при первом же чтении, ибо в сравнении с сулеймановским стихом – афористичным, мудрым, простым, но красивым, прозрачным и с четкими рифмами – они формалистичны и не профессиональны.
Из-за перечисленных искажений качество сборников стихов поэта с годами не то что улучшалось, а наоборот, ухудшалось. Игнорирование таких критериев, как язык и стиль поэта, его духовно-нравственные и морально-этические ориентиры и убеждения, приводят к непростительным ошибкам, когда поэту, всю свою жизнь живущему по шариату, поэту, сложившему шедевры духовной поэзии (они опубликованы в последние годы) приписываются искаженное идеологическими цензорами антирелигиозное стихотворение «Против поста»; стихотворение об утренней звезде превращено в стихотворение-хвалу Сталину; стихотворение сыну превращается в морализаторское идеологическое (пер. Э. Капиева) «Семью советскую любя»; написанное явно не Сулейманом стихи о Сталине (лишь за один только 1937 год таких посвящений появилось более семи и лишь два из них, можно утверждать, сулеймановские); сшитые из разных стихов поэмы «Дагестан» и «О Сталине»; и никогда не существовавшие на лезгинском языке и вышедшие на свет благодаря фантазии переводчика, свободно и слишком вольно интерпретировавшего мысль Сулеймана поэмы «Думы о родине» и «О Серго Орджоникидзе» и многое другое. Вообще многие из переводов на сегодня нуждаются в тщательном пересмотре и переоценке, в том числе и стихи, появившихся на лезгинском языке, в результате обратного перевода с искаженных русских переводов И. Гусейновым.
В то же время без серьезной текстологической работы вся работа по сулеймановедению (составление лексического словаря, словаря рифм, исследовательская и критическая работа по имеющимся искаженным переводам и сами новые переводы по искаженным лезгинским текстам и прочее) оказывается неполноценной.
Некоторых вопросов поэтики касается Р.И. Гайдаров в монографии «Язык и поэтика Стальского» (1997). Здесь же очерчивает он и текстологическую проблему. В брошюре даются частотный словарь лексики поэта, словарь рифм и др. Но, к сожалению, из-за отсутствия серьезной и всесторонней текстологической работы данный труд вышел с большими изъянами, ибо он базируется на поэтическом материале, который еще не исследован и критически не селекционирован, как говорил Д.С. Лихачев, послойно «расслаивая» текст.
В нашем случае под «расслаиванием» мы понимаем отбрасывание, отторжение всего того, что в течение нескольких десятков лет от издания к изданию «прилипало» к первоначальным вариантам текстов.
Излишне напоминать, что без текстологической работы, без восстановленных оригиналов невозможно выполнить и полноценные переводы. Одним словом, невозможно давать и достойную, правдивую оценку творчеству поэта. А в случае с Сулейманом это делается вот уже несколько десятков лет. Оценки, причем, взаимоисключающие: от всенародного признания и возвышения до полного ниспровержения с поэтического пьедестала и отказа в звании «поэт» (Вл.Солоухин, Казб.Султанов, З.Казбекова и др.).
Сегодня, к сожалению, в текстологическом плане не только отдельно лезгинская, но и вся дагестанская поэзия остается не исследованной. А эта работа, по нашему мнению, и есть основа основ всей дальнейшей критической и исследовательской работы.
Первой, близкой к текстологии работой, в дагестанском литературоведении явилась работа А. Алихановой (1989), посвященная сбору, сопоставлению и отбору окончательного варианта списка стихов Омарла Батырая.
В нашей монографии (2000; переизд.2001)  – первом опыте текстологической работы в дагестанском литературоведении, с позиций требований текстологической науки исследован и атрибутирован полный корпус стихотворений Стал Сулеймана. Так как основой для изучения поэта являются его произведения, то совершенно естественно, что установление авторского текста является первой научной задачей, возникающей перед исследователем. Хотя установление мелких деталей текста является задачей узко текстологической, которая имеет слабое влияние на познание творчества, ибо работа по установлению текста сама тоже требует параллельных изысканий в области языка, поэтики, биографии и прочих.
Проблема текста распадается на ряд других проблем, каждая из которых обладает своими специфическими особенностями работы и преследует свои научные и прикладные цели:
– изучение и сопоставление всех вариантов текстов, вышедших в печати, а также сохранившихся в памяти отдельных людей;
– анализ, отбор, исправление текстов и выбор окончательной редакции.
Далее встают и другие задачи:
– издание правильных текстов на лезгинском языке;
– пересмотр и переоценка переводов на другие языки (особенно – на русский);
– подготовка правильных переводов;
– дальнейшая собирательная работа;
– полное исследование творчества Стал Сулеймана;
– популяризация и пропаганда творчества Сулеймана с учетом новых взглядов;
– постановка исследовательской работы в доме-музее поэта;
– подготовка полного собрания сочинений поэта с учетом текстологических изменений.
Мы ставили пред собой задачу сопоставить произведения поэта в сборниках разных лет (1927, 1938, 1947, 1954, 1958/59, 1969, 1987, 1994 гг.), анализировать их с различных точек зрения (идеологических, гражданских, этико-нравственных, традиционалистских, шариатских и проч., и проч.).
Мы сопоставляли эти произведения между собой и с теми вариантами, которые еще сохраняются в памяти очевидцев, сельчан. Мы проделали большую работу, чтобы очистить ч1алар (стихотворения) поэта от чужих слов, строк и мыслей, а иногда и от целых строф и отдельных стихов, приписываемых поэту.
Как явствует из свидетельств современников, а также из многих письменных источников, архивных материалов, поэта досаждали разного рода социальными, идеологическими заказами, просьбами, уговорами (иногда даже и в принудительной форме: Сорокин и Ломоносов – 1-й секретарь Даг.обкома партии  и шеф НКВД – «заказывали», чтобы Сулейман клеймил «врага» народа Самурского) в ущерб его чистой, как родник, поэзии. Но у поэта хватало мужества и уклоняться от досаждений, и не выполнять не понравившиеся ему заказы (так, не появились посвящения «Красному казачеству», многие из посвящений Сталину, ибо уже было два посвящения, которые поэт сам по доброй воле, так сказать, слагал; не было и поэм «Думы о родине» и «О Серго Орджоникидзе»). Многие посвящения попадают почему-то на 1937 год, год смерти поэта. Это наводит на определенные размышления: больной, физически и морально уставший поэт не успевал и, возможно, не хотел слепо воспевать под идеологическую палочку. Будучи от природы человеком независимым и свободолюбивым, он от этих заказов, видимо, испытывал определенный душевный дискомфорт. Вот тогда-то, по нашему мнению, стали активно писаться за Сулеймана его идеологические заказы другие, кто были приставлены к нему в качестве всевозможных секретарей, литературных цензоров, переводчиков и проч. Эти стихи, датированные в основном 1937 годом, явно выдают себя своей незрелостью. А что касается поэм и стихов, которые являются чисто творениями переводчика Э.Капиева (речь идет о вышеназванных двух поэмах и искаженных им переводах), то именно благодаря им и другим искаженным переводам, попавшим в две книги на русском языке, вышедшие в 1936 году. в Москве, поэт не на шутку рассердился на переводчиков, пустивших «грязных свиней в его белоснежную отару» и тут же отказался от обеих книг. Потрясенный происшедшим, больной поэт порвал всякие отношения с переводчиками и в их очередной приезд не пустил их на порог своего дома. Так он и ушел из жизни 23 ноября 1937 года со своей обидой и болью, никого не простив. Лишь Эфенди Капиева при посредничестве Н.Самурского (1-й секретарь Даг.обкома КПСС и личный друг Сулеймана) перед своей смертью Сулейман простил. («О, Габиб! – сказал тогда Э.Капиеву Сулейман. – Тебя следовало бы повесить на первом попавшемся дереве, но, проходя под этим деревом, следовало бы плакать»).
   
Заслуги Сулеймана Стальского перед дагестанской литературой огромны. О «Гомере ХХ  века», классике  дагестанской  литературы,  орденоносце,  члене   Даг. ЦИКа,  о большом  и  самобытном   поэте  написано  много.  Но  все  написанное о нем  больше ставит  вопросы,  чем  на  них  отвечает. Настала  необходимость  более  углубленного и беспристрастного изучения творческого наследия  одного из ярчайших поэтов ХХ столетия Сулеймана Стальского. Творчества полного и очищенного от всего внешнего и чужеродного.















РАЗВИТИЕ ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИХ ИДЕЙ И ГУМАНИТАРНОЕ ПОЗНАНИЕ

1. Герменевтика как искусство и теория понимания текста. Становление и развитие герменевтики в трудах разных ученых.
2. Герменевтика и текстология. Их роль в гуманитарном познании.
 
 Под герменевтикой (от греческого разъясняю)  понимается искусство и теория истолкования, имеющие целью выявить смысл текста, исходя из его объективных (значения слов и их исторически обусловленные вариации) и   субъективных (намерения авторов) оснований. Она зародилась в античной культуре в связи с интерпретациями и исследованием классических текстов, например, «Илиада» и «Одиссеи» Гомера. Античная герменевтика, по мнению Ю. Борева, уже содержала в зародыше все будущие типы теории понимания, в том числе и в литературно-критическом их преломлении.
В истории герменевтики проявили себя две тенденции интерпретации, заложенные филологами александрийской и антиохской школ: исторического толкования (введение контекста изображаемой эпохи) и символически-аллегорического толкования (приписывание знаку нового значения, коренящегося не в системе представлений, данных в тексте, а в мире представлений воспринимающего текст истолкователя.
В средние века большое развитие получили интерпретационные приемы   экзегетики – герменевтики, приспособленной к «истинной» интерпретации священных текстов, и в первую очередь Библии. Начиная с эпохи Возрождения, все более утверждается текстуально-историческое истолкование, направленное на прояснение значения неясных слов и воспроизведения исторического контекста мысли .
Английский философ ХVI века Френсис Бэкон стремился «очистить разум» во имя   совершенствования процесса познания и процесса понимания. В этой позиции Бэкона отразилось его противостояние средневековой схоластике. «Он стремился освободить сознание от «идолов» и «аффектов» в которых проявились ошибки как догматизма, так и субъективизма».
Эпоха Просвещения (И.М. Хладениус, Т.Ф. Майер) выдвинула концепции интерпретации, опирающиеся на исторические установки. Герменевтика этой эпохи стремится к воспроизведению исторического контекста, в котором должен быть понят текст, что служит способом устранения дистанции между автором и читателем. Интерпретатор выступает в качестве медиума, переводчика, посредника между разными культурами и эпохами. При этом считалось, что реципиент, воспроизведя замысел автора, не обязан полностью принимать его точку зрения и может понять даже больше, чем автор предполагал высказать. В этой связи Хладениус вводит понятие непосредственного и опосредованного понимания:
1)  внимание к интерпретируемому тексту приводит к непосредственному пониманию;
2) на основе последнего происходит конкретизация текста» открывающая возможность его опосредованного понимания, которое несет в себе и историческую обусловленность объективность, и точку зрения читателя (субъективность).
Просветительская герменевтика исходила из представления об онтологической устойчивости произведения (то есть, общие закономерности структуры и поэтики произведения существует в единстве с теорией познания и логикой).
 
В герменевтике немецкого философа начала XIX века Ф. Аста условием понимания текста и устранения неясностей служит дух (ключевое понятие духа по Асту: единство человеческой истории заключается в единстве духа). Интерпретация, считал он, достигается на основе духовной универсальности и поэтому конкретно-исторические различия, как преходящие формы, не должны приниматься во внимание. От них в процессе понимания можно абстрагироваться, Понять же надо «дух», заложенный в тексте. Критик должен вникнуть в духовную сущность культуры с помощью философии и эстетики.
Таким образом, по Хладениусу, конкретизация – видение за текстом породившей его и отраженной в нем реальности. По Асту же, интерпретация – духовное прозрение, видение за текстом  духовного богатства, передаваемого нам художником. Аст, а затем Шлейермахер (немецкий протестантский теолог и философ конца XVIII – начала XIX века) объектом понимания делали автора. Аст провел классификацию интерпретаций:
1) историческое понимание направлено на содержание;
2) грамматическое – на форму и речь;
3) духовное – на дух писателя и его эпохи.
Установки герменевтики,  разрабатываемые Астом и Шлейермахером,  не совсем приемлемы для современной критики, так как интерпретация произведений должна быть направлена на постижение не только идей автора, но и   запечатленной им реальности. А герменевтика Аста и Шлейермахера отходит от историзма просветительской герменевтики.
Фридрих Шлейермахер в становлении герменевтики как науки сыграл значительную роль. Недаром западные теоретики называют его отцом современной герменевтики. Назначение герменевтики Шлейермахер видел в понимании чужой индивидуальности и ее воплощения. В герменевтической интерпретации текста Шлейермахер выделяет два момента: понимание речи как факта 1) языка и 2) мысли. Первый момент – сфера грамматической интерпретации; второй – психологической (вчувствование в мысль). Единство грамматической и психологической интерпретаций, по-Шлейермахеру, обеспечивает целостность   понимания.
Фридрих Шлейермахер отказался от старого взгляда на герменевтику как на искусство истолкования и превратил ее в науку о лингвистическом понимании; то есть, можно сказать, что он приблизил герменевтику к текстологии. Искусство интерпретации может выработать свои правила только от позитивной формулы, то есть из исторической и духовной, объективной и субъективной реконструкции данного выражения . В ходе понимания интерпретатор должен превратить себя   в другое лицо   и постичь его индивидуальную направленность (сравните с искусством «перевоплощения» критика-текстолога в образ автора у Г. О. Винокура, С. Д. Лихачева и др.). Язык для Шлейермахера – необходимое, но недостаточное средство интерпретации (лингвистический подход). Достаточным он становится лишь при преобладающем значении субъективной стороны интерпретации (психологический подход). Герменевтика Шлейермахера ориентировалась в своем основании на лингвистику, но он подчеркивал важность соотношения текста с историческими и культурными факторами, обусловившими его появление. Понимание, считал он, есть производная от отношения к жизни.
Но то, что у Шлейермахера дано лишь в общей схеме, что у него является не столько раскрытием проблемы, сколько метким и бесспорным на нее указанием, – все это приведено в стройную систему, пленяющую своей отчетливостью и     законченностью, у другого немецкого философа XIX века Августа Бэка. Исходя из этимологии самого слова, Бэк показывает, что критика всегда направлена на отыскание отношения и связи, так что само познание этой связи, безотносительно всего остального, и составляет задачу критики .
Если у Шлейермахера герменевтика – филологическая теория понимания, то Вильгельм Дильтей (немецкий историк культуры, философ-идеалист, представитель философии жизни, основоположник понимающей психологии и школы «истории духа») в герменевтике видит методологию «наук о духе». В. Дильтей полагал, что понимание – специфический метод психологической реконструкции духовного мира личности, внимание собственного внутреннего мира достигается с помощью интроспекции – самонаблюдения), понимание чужого мира – путем «вживания», «вчувствования». По отношению к культуре прошлого понимание выступает  как метод  интерпретации, названный Дильтеем герменевтикой (В более поздних работах В. Дильтей отказывается от интроспекции как психологического способа   «понимания», сосредотачиваясь на рассмотрении культуры прошлого как продуктов объективного духа) .

Крупнейшей фигурой в герменевтике XX веса является немецкий философ экзистенциалист Мартин Хайдеггер, основавший онтологическую школу герменевтики. Если для Шлейермахера герменевтика есть теория  понимания литературно-художественного текста, а для Дильтея – общий метод гуманитарного исследования, то у Хайдеггера герменевтика – особая система миросозерцания. Понимание зависит от качества и содержания личностного бытия. Понимание смысла феномена культуры художественно-исторического памятника может быть дано только в истинном бытии. Понимание смысла художественного произведения плодотворно, если в личности воспринимающего пересекаются традиции и современность. В дальнейшем и многие текстологи взяли этот принцип в основу своих работ по исследованию текстов: (Д. С. Лихачев, С. М. Бонди и др.).
По Хайдеггеру, «язык – это дом бытия». Задача «прислушивания к языку» рассматривается Хайдеггером как всемирно-историческая. Не люди говорят «языком», а язык «говорит» людям и «людьми».
В последние годы Хайдеггер в поисках бытия все чаще обращается к дзэн-буддизму с которым его роднила тоска по «невыразимому» и «неизреченному». Впоследствии он провозгласил невозможность рационального постижения бытия.
Ученик Хайдеггера, один из главных представителей философии герменевтики ХХ века, немецкий философ Гадамер Ханс Георг в основном своем сочинении «Истина и метод», исходя из идей Дильтея (концепции понимающей психологии), Гуссерля (теория «горизонта» и «жизненного мира») и Хайдеггера (учение о языке), развил концепцию герменевтики не только как метода гуманитарных наук, но и как своеобразной онтологии. Для Гадамера герменевтика – учение о бытии .
Гадамер объединяет хайдеггеровское и гегелианское мышление, то есть герменевтику и мышление. В процессе понимания текста нет необходимости в актуализации личности интерпретатора и воссоздания в ней культурного контекста эпохи, ибо это лишь затуманит, а не прояснит текст. Отключение актуальных и исторических связей текста выявит его истинную ценность. Интерпретация начинается с «предварительного понимания», заданного традицией. Это «предварительное понимание» не может быть отвергнуто и лишь корректируется в процессе углубления в текст. Этот метод «предварительного понимания» текста позже получило развитие в трудах советского филолога-теоретика Г. О. Винокура . Д. С. Лихачев, в противоположность принципу Гадамера (отключение актуальных и исторических связей текста), развил свой «исторический метод при текстологической и критической работе над текстами .

Разговор о герменевтике будет неполным, если не вспомнить об основателе феноменологии, немецком философе XIX века Эдмунде Гуссерле. В своем труде «Логические исследования» он критиковал психологизм в теории познания, т.е. убеждал в том, что всякий познавательный акт определяется по своему содержанию структурой эмпирического сознания, а потому ни о какой истине, не зависящей от субъективности познающего, говорить нельзя. Следствием психологизма, по Гуссерлю, является скептицизм и релятивизм. Противопоставляя феноменологию позитивизму к неокантианству (лозунг Гуссерля: «к самому предмету!»), Гуссерль воздерживается при этом от онтологизирования «идеальных предметов», которые,  в отличие от  платоновских «идей»,  рассматриваются им, скорее как идеальные нормы (ценности)  в духе   Риккерта, Ласка, Лотца.
Влияние Гуссерля сказалось на развитии западной философии XX века. В числе его учеников – Шелер, Гартман, Хайдеггер и др. Феноменология Гуссерля послужила одним из источников экзистенциализма и новейшей разновидности   философии герменевтики
Среди последователей феноменологии Гуссерля и философско-исторической концепции Гегеля можно выделить и русского философа-идеалиста XX века Шпета Густава Густавовича. В полемике с гносеологическим субъективизмом он отстаивал диалектический метод как логическую основу философии. В концепции Шпета универсальное понимание («уразумение») означает отыскание «первых на чал» и «принципов» бытия, которые он называл «смыслами», «эйдосами», «идеями». Действительность не просто «дана» в опыте, она, согласно Шпету, «загадана», и обнаружение ее смысла достигается через раскрытие интуитивных актов человеческого разума. Интуицию Шпет трактовал в духе рационализма Декарта, Спинозы и Лейбница: интуитивное «узрение сущности» полностью выразимо и сообщаемо средствами дискурсивных, логических определений, хотя разум изначально усматривает сущность («смысл») так же непосредственно, как непосредственно воспринимается чувственно данные вещи . Опосредование есть момент производный, это – описание, доказательство, интерпретация. В сочинении «Внутренняя форма слова», где философия языка предстает как основа философии культуры, Г.Шпетом предвосхищены многие идеи позднейшем герменевтики.
Марксизм-ленинизм, диалектический материализм своей теорией познания отвергает философию герменевтики, однако признает, что отдельные герменевтические процедуры могут быть использованы в исторических, юридических и других науках, имеющих дело с анализом объективированных результатов сознательной деятельности людей.
В вопросах своей теоретической и практической деятельности и герменевтика вполне может опираться на диалектический материализм, на его теорию познания и понимания.
В основе теории познания диалектического материализма лежит вопрос об отношении мышления к бытию и признание основой процесса познания общественной практики, как взаимодействия человека с окружающим миром. Практика – основа формирования и источник знания, основной стимул и цель познания. В противоположность агностицизму диалектический материализм исходит из того, что мир познаваем, что человеческое познание все более глубоко проникает в законы бытия. Познание предстает  как движение от незнания к знанию, как процесс развития истины. Познание есть высшая форма отражения объективной действительности. Маркс особо подчеркивал, что «образование пяти внешних чувств – это работа всей предшествующей всемирной истории» . Живое созерцание объектов является моментом чувственно-практической деятельности, которое осуществляется в таких формах, как ощущение, восприятие, представление. Логическая деятельность мышления   осуществляется в формах: понятие, суждение, умозаключение, индукция и дедукция, анализ и синтез и т.п. в создании идей, гипотез. «От живого созерцания к абстрактному мышлению и от него к практике – таков диалектический путь познания истины, познания объективной реальности», – писал Ленин .  «В теории познания, как и во всех других областях науки, следует рассуждать диалектически, т.е. не предполагать готовым и неизменным наше познание, а разбирать, каким образом из незнания является знание, каким образом неполное, неточное знание становится более полным, более точным.
В нашей работе нам понадобится еще одно понятие, это – понимание. Понимание – универсальная форма освоения действительности, постижение и реконструкция смыслового содержания явлений исторической, социально-культурной, а также природной реальности. Понимание – это единство процессов воспроизведения и порождения смыслов, распредмечивания и опредмечивания социально-культурной реальности в деятельности человека, благодаря чему возможны его осмысленное поведение и ориентация в истории и культуре, социальной жизни. В науке понимание предполагает использование методологических правил и предстает как интерпретация. Основными видами научно-теоретического понимания являются: понимание жизненного мира людей прошедших эпох (историческое понимание), интерпретация инокультурных символов и метафор, перевод и истолкование древних текстов (филологическое понимание) , понимание иных форм жизни, культурных норм и ценностей (понимание в социально-антропологических исследованиях), понимание природных объектов и интерпретация формализмов научных теорий (понимание в естествознании). Понимание предстает здесь как отношение двух языковых знаково-символических понятийных систем, одна из которых должна быть выражена в терминах другой, служащей базисом понимания. Общими чертами всех видов понимания являются взаимосвязь понимания и самопонимания, расширение процессов    понимания    собственного базиса понимания, обусловленность понимания социально-историческими и культурными предпосылками, необходимость раскрытия смыслового контекста, объемлющего предмет понимания, недостижимость однозначной и окончательной интерпретации. Развитие понимания происходит от «предварительного понимания», задающего смысл чего-либо как целого, к анализу его частей и достижению более глубокого и полного понимания, в котором смысл целого подтверждается смыслом частей и, наоборот. Начиная с XIX века понимание становится центральной категорией герменевтики и рассматривается как метод и цепь филологических и исторических исследований и в целом «наук о культуре». С середины ХХ века понимание трактуется как универсальная познавательная способность и в более широком смысле – как способ бытия человека в мире.
Таким образом, и познание в его гуманитарном отражении (художественное, научное – естественнонаучное и общественно-научное познание), и понимание во всех его формах являются основополагающими понятиями в герменевтике и   текстологии (в литературной критике вообще).
 
Как мы отмечали выше, марксистско-ленинская философия отвергает герменевтику, хотя и признает, что ее   процедуры могут быть полезны в некоторых гуманитарных науках. Советские исследователи отмечают, что отрицательным аспектом герменевтики является опасность субъективизации и релятивизации знаний. Не всегда преодолевается опасность релятивизации смысла произведения. Также не всегда учитывается роль аксиологии, ее значение в постижений художественной ценности (общая теория ценностей).
Но герменевтика имеет и ряд положительных моментов, особенно ценных для гуманитарных наук:
1) В своих методологических аспектах учитывает специфику гуманитарных наук.
2) Защищает их от сциентизации и от засилья позитивизма, игнорирующих смысл человеческой деятельности.
3) Обращает внимание не только на цели и результаты деятельности людей, но и на ее мотивы, смысл.
4) Ориентирует гуманитарные науки на системный характер понимания в ходе интерпретации текстов.
5) Значима как основа интерпретаций текстов, как систематизация приемов и принципов понимания.
«Опыт герменевтики существенен для современной художественной критики», т.к. это – учение об интерпретации I) ставит вопрос о том, что следует видеть за текстом: авторскую личность? вопросы современной эпохи? реальность исторической эпохи,  породившее данное произведение? культурную традицию? и т.д.; 2) дает методологические приемы интерпретации (герменевтика – один из самых важных аспектов методологий современной критики);  3) ориентирует на выявление конкретно-исторического содержания культуры; 4) направляет   критика на неимперический, целостный, концептуально-философский подход к произведению;    5) способствует применению текста в современной культурной жизни» .

2. Герменевтика и текстология. Их взаимосвязь и роль в гуманитарном познании.

Как было отмечено нами, античная герменевтика уже содержала в зародыше все будущие типы теории понимания, в том числе и в литературно-критическом их преломлении. Текстологическая интерпретация работ Парменида, Платона, Аристотеля и других мыслителей прошлого носит ярко выраженный герменевтический смысл, Предшествующее истолкование человеческого бытия как проекта дополняется интерпретацией, соотнесенной с попытками раскрытия онтологических структур языка, того, по выражению Хайдеггера, «дома бытия», где заключен скрытый смысл человеческого существования. Герменевтический метод анализа языка (хайдеггеровское: «бытие людей основано в языке») становится  в философии Хадеггера важным средством постижения бытия, выявления смысла, значимости бытийности человека в мире .
А для Гадамера язык – это «медиум герменевтического опыта», «горизонт герменевтической онтологии». Все это близко и к текстологическому методу анализа языка, что способствует применению методов герменевтики и в текстологии. И в текстологии широко пользуется понятиями «понимание», «интерпретация» и др. Как отмечают западные исследователи фрейдизма, толкование «является краеугольным камнем психоанализа», а интерпретация «занимает центральное место в фрейдовской психологии». .
Психоанализ нацелен на раскрытие смысловых связей и значений, обнаружение которых предполагает проникновение в глубины психики и расшифровку языка бессознательного. Толковать, – замечает Фрейд, – значит найти скрытый смысл.  Раскрытие смысла «бегства в болезнь» и сновидений раз личного рода описок и оговорок в его творческой деятельности и исторического процесса составляет основную задачу психоаналитической герменевтики. Но и задача текстолога в том, чтобы найти «скрытый смысл» . В этом смысле, в поиске его заключена близость психоаналитической герменевтики к задачам текстологии. Понимание и познание смысла произведения – вот конечная задача и герменевтики и текстологии, несмотря на некоторые отличия их методологии.
Текстология в современном ее понимании занимается вопросами подлинности текста, о большем или меньшем соответствии документа тому первоначальному «авторскому замыслу», который содержит тот или иной текст, та или иная редакция, т.е. вопросами критики текста, вопросами истории текста, вопросами его восстановления, отбора и издания.
Все известные нам текстологические исследования опираются на подлинные тексты, рукописи автора, факсимильные издания и другие документы, имеющие непосредственное отношение к автору. Но в истории литературы приходится иметь дело и с другими случаями взаимоотношений текстолога с восстанавливаемым текстом произведения. Нам кажется целесообразным особо выделить эти известные случаи:
1. Текстологические исследования базируются на подлинные тексты (оригиналы), рукописи автора, факсимильные издания и другие документы, так или иначе связанные с автором.
2.  Исследователь имеет дело как с записями и рукописями автора, так и с материалами, записанными вторыми лицами из уст самого автора и третьими лицами из уст различных информаторов).
3. Случай, когда по разным объективным и субъективным причинам    (стихийные бедствия, войны, неграмотность автора, беззаботность и халатность родственников и т.п.) никаких авторских рукописей, прижизненных изданий и прочих документов не осталось или не могло быть. Произведения  сохранились в записях, воспоминаниях других людей. Причем, если временные рамки это позволяют, здесь опять-таки записи могут быть как сделанными непосредственно под диктовку автора, так и собранными у отдельных лиц.
Современная текстология не отвечает на вопрос, как же поступить в таком случае, когда авторские рукописи и прочие документы отсутствуют, а текстолог располагает лишь текстами произведений, записанными вторыми, третьими и прочими лицами, (случай № 3). На подобный вопрос, скорее всего, отвечает или может отвечать) герменевтика. В этом случае, как говорят многие исследователи, раз текстов (оригиналов) нет, то и говорить о текстологии не следует. Нам   кажется, что подобная позиция – это лишь бегство от проблемы. Текстология как наука не должна оставаться в рамках, определяемых ей собственной этимологией. Видимо, вышеприведенным случаем должна заниматься некая дисциплина, синтезированная из двух наук: герменевтики и текстологии – текстологическая герменевтика, которая использует методологию составляющих ее наук. Вооружившись теоретическим, методологическим базисом этих двух дисциплин, по нашему мнению, можно подходить и к разрешению проблемы случая № З.
Если античные толкователи текстов «Илиады» и «Одиссеи» и христианские толкователи текстов библии прибегали к помощи герменевтики (экзегетики), то современный исследователь может подходить к решению этой проблемы с позиций герменевтики и текстологии. То есть данная проблема перестает быть прерогативой только лишь одной герменевтики.
В своей работе «Поэтическое наследие Сулеймана Стальского: проблемы текстологии» мы столкнулись с упомянутой выше проблемой. В своих подходах к данному вопросу мы исходили из принципа: что важнейшим элементом, сохраняющим авторскую индивидуальность,  выступают язык и стиль автора, в которых аккумулируются все характерные особенности: взгляд, воля, его критерии истины и прочее. В вопросе понимания произведения язык и стиль автора выступают в роли своеобразного кода или символа. Значит, в нашем случае проблема сводится к восстановлению языка и стиля произведения. А все прочие сведения могут быть использованы как вспомогательные и дополнительные характеристики.
Основываясь на методологическую базу герменевтики и современной текстологии, автор вводит в научный оборот вышеописанный случай № 3 на примере творчества классика дагестанской поэзии Сулеймана Стальского. По причине не владения письменной грамотой, после Сулеймана не могли остаться какие-либо авторские записи. Произведения поэта большей частью записывались многочисленными литературными секретарями и людьми с различной политической ориентацией, различным уровнем грамотности и литературно-художественными вкусами, другая часть собиралась из уст различных информаторов и записана у разных лиц. По этой причине творческое наследие поэта оказалось искаженной и фальсифицированной.
Еще при жизни поэту предлагали отказаться от большей части своих произведений сохранилось письмо-ответ поэта на такое предложение от 9.01.1933 г. Эта часть произведений никогда не печаталась, а часть была искажена и фальсифицирована. Лишь в сборниках 1994 и 1997 гг.  появились некоторые стихи поэта со многими купюрами. Появилось множество одических стихотворений, написанных за Сулеймана и под Сулеймана  (особенно в 1936 - 37 гг., когда поэт тяжело болел и был прикован к постели. Эти стихи выделяются как заплатки сшитые белыми нитками.
В русских переводах появляются стихотворения, не имеющие лезгинских оригиналов. Конечно же, подобные стихотворения были плодом творчества отдельных переводчиков и могут служить показателем того, каким был Сталъский в представлении этих людей или каким его они хотели показать.   (См.:  стихотворения: «Живое двигая вперед», «Я буду петь большевиков», «Верховному суду», «Светочу мира любимому Сталину, поэмы «Серго Орджоникидзе» и «Сталину» и многие другие).
В данном конкретном случае встает проблема критического анализа творчества Стальского (атрибуция, текстологическая обработка, восстановление, отбор). Такое же положение и в литературах других народов Дагестана, так что данная проблема является одной из важнейших проблем дагестанского литературоведения.
Еще в самом начале своего становления текстологическая наука обращала внимание на зависимость литературы от идеологических ориентиров общества. В. Н. Перетц видел задачу истории литературы, помимо изучения списков и установления архетипа памятников, обнаружении судьбы памятника «в зависимости от изменения вкусов и литературных интересов среды, в которых он вращался и подвергался новым обработкам» . Крайне важным средством понимания выступает в данном случае и принцип «воли поэта» М. Л. Гофмана, хотя Б. Томашевский не признавал его («канона нет и быть не может») .
Г. Винокур признает право «воли автора» совершенно в другом аспекте, отличном от механического психологизма М. Гофмана и скептицизма Б. Томашевского: «Критерий воли поэта есть общее место в текстологической литературе и ценность этого методического совета далеко не абсолютна, более того «…он теряет всякую свою цену, как только начинает претендовать на абсолютную непогрешимость и не считается с конкретной историей отдельного лигературного памятника» .
Германский филолог Георг Витковский видел задачу критики и в том, что она должна установить форму, которую дал или хотел дать автор своему произведению. Т'екстологу-герменевтику в вопросах исследования и анализа произведения помогут и включение в свой арсенал методологических советов Г. Винокура – трех градаций акта оценки (критики) текста: «акт понимания», «предварительной критической оценки» и «истолкования содержания и смысла» . Наряду с общими принципами текстологии по изучению литературного наследия конкретного писателя, которое создает персональную текстологию, Е. И. Прохоров отмечает, что в рамках этой текстологии изучается вместе с этими принципами и «специфика творческой манеры» данного писателя и «историческую судьбу» его произведений, и, что в нашем случае нам кажется весьма важным, «его отношение к публикациям своих произведений» .
По Б.Томашевскому, история текста в широком смысле этого слова  историку литературы дает материал движения, который не лежит на поверхности литературы, а скрыт в лаборатории автора . По его мнению, важно учитывать и реальные условия издания текста, когда редактору приходится руководствоваться не единым идеальным планом, а компромиссным решением, примиряющим интересы издательские, запросы разносоставного читателя и т.п. 
По утверждению Д.С. Лихачева, текстология становится наукой потому, что вместо задачи публикации текстов на основе механической классификации списков и формального очищения  текста от ошибок, начинает заниматься    изучением истории текстов» . Здесь под историей текста имеется в виду понимание сути произведения и мысли автора. Без объяснения изменений текста нет и самих изменений, ибо сущность изменения текста заключается только в сознательной или бессознательной деятельности людей .
В истории понимания текста нам кажется очень важным (наряду с изучением языка и стиля произведения) и понятие «воля автора». Что такое «воля автора» или «воля» вообще? В какие взаимодействия вступают «воля автора» и прохоровское «отношение автора к публикациям своих произведений»? По нашему убеждению, ответы на эти и другие вопросы определяют и степень (глубину) понимания проблемы. Воля – это «сознательная целеустремленность человека на выполнение тех или иных действий или «способность к выбору цели деятельности и внутренним усилиям, необходимым для ее осуществления» . Для субъекта воля не переживание «я хочу», а переживание «надо», «я должен». По Энгельсу свобода воли означает не что иное, как способность принимать решения со знанием дела. А в философии Шопенгауэра воля – слепое, неразумное, бесцельное первоначало мира, аналог кантовской «вещи в себе».
Советский философ Э. Ильенков в работе «Фихте и «Свобода воли» ставил вопрос:  «свобода воли» – иллюзия или факт? У Фихте под этим понятием имелось в виду независимость от всего сплетения причинно-следственных зависимостей внешнего по отношению к человеку, способность действовать вопреки заявлению всей массы внешних обстоятельств. Далее (уже «позитивно») свобода воли определялась как способность строить действия сообразно цели (в противоположность «причине»), а цель определялась как идеал, ибо «целью» организма вообще оказывается вполне материальная нужда». Научное понимание феноменов свободы воли спинозистов состоит по сему в отыскании скрытых от сознания причин таких-то и таких-то «действий»,  неосознанных причин», – пишет Ильенков .
У Фихте это первоначальный, ниоткуда не выводимый феномен, совпадающий с «Я» вообще.  «Воля, иными словами, возникает лишь там, где человеческий индивидуум полностью освобожден – свободен – от давления органических нужд, там, где его действия начинают руководиться специфически человеческой потребностью, идеально предстоящей ему как цель – как закон, определяющий весь ход реализующих ее действий» .
«Воля автора» и «свобода воли» не всегда совпадают. «Воля» – чувство, зависящее больше от морально-этических норм и ценностных критериев субъект, то «свобода» – от внешних  (вполне материальных) факторов. В идеале «воля автора» и «свобода воли» могут совпадать, когда человеческий индивидуум полностью освобожден от давления органических нужд». (Ильенков). Задача текстолога в том, чтобы понять, приблизиться к пониманию «воли автора»: что хотел сказать автор, какую он хотел дать форму своему произведению, каково было его отношение к тем или иным публикациям, искажениям и ложным интерпретациям своих произведений. Эта область исследования – прерогатива текстологической герменевтики.
1999.
ЛЕКСИЧЕСКИЕ ИСКАЖЕНИЯ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ СУЛЕЙМАНА СТАЛЬСКОГО

В результате многократного записывания переписчиками тексты большей части стихотворений Сулеймана Стальского оказались искажены. Такие искажения вкупе с прямыми фальсификациями стихов сыграли негативную роль в правильном понимании роли и места Стальского в дагестанской и российской литературе прошлого столетия.
В произведениях С.Стальского встречаются следующие лексические отклонения.
Отклонения, обусловленные несовершенством алфавита .
В стихотворении «Ша мижер-тIун вун чаз мукьвал» («Давай, ты ближе к нам не становись») слово чина можно толковать как в лице и как у нас:
Им са деб гьатнава чина –
Михьи йад цаз таз пчина.
Атайла мугьмандин чина
Вуъ уьзявал я, самавар . Так повелось  у нас (или: в лице.- Ф.Н.)
В печь заливать воду питьевую.
Перед лицом гостья (или: у нас – Ф.Н.),
Ты прямо выручка, самовар 
Судя по контексту, в первом стихе следует понимать чина (ч придыхательное.) – у нас, а в третьей - чина (ч не придыхательное – чч.) – в лице (перед гостем) (с.57).
В стихе Мягькем кьуна вуна а тар (или тhар?) Крепко удерживая это дерево (или музыкальный инструмент?) (с.57) слово тар, из-за отсутствия в алфавите непридыхательного тт, понимается двояко (тар «дерево»; тhар «тhара» музыкальный инструмент), и семантическую окраску слова не всегда удается правильно уловить. Таких примеров в стихах Стальского много: и пек..., я канаб, я пек... (с. 108,117) (пек «тряпка» или пhек «шёлк»?); тумар, тумар санал (с. 39, 278) (тумар санал «хвосты вместе» или тhумар санал «посевы вместе»?); афтанум  туна, рикIе туна (с.127, 270) (туна «внедрив» или тhуна «оставив?»).., в семантике которых зачастую крайне трудно разобраться.
Отклонения, связанные с орфографией.
В стихе Ядай алат ава чахъ (Бить оружие есть у нас) (с. 218) слово «ядай» в принятой орфографии не передает полностью звуковой состав этого слова, всю его музыку: «йагъдай». Вследствие такого написания строка теряет слог (произносится йаъадай).
В стихе Тамуз якIв я (йа), ван хьуй тараз (По лесу – топором, дерево пусть услышит) (с. 218) словосочетание якIв я (йа) из-за неправильного нарушения орфографии глагола в повелительном наклонении понимается двояко: 1) «топор (есть) это»; тогда нужно писать як1в я (йа); 2) «топором бей, топор вбей»; требует написания в виде як1в йагъ (последняя буква «гъ» не читается, она лишь удлиняет предшествующую гласную: йаа). Превращение глагола йагъ в одну букву я, утеряв конечное согласное гъ, приводит к путанице двух глаголов йагъ «бей» и йа «есть» и их семантических значений: якIв я – топор есть  или топором стучи (если понимать по контексту).
Изменение диалектной лексики.
Вмешательство в лексику поэта зачастую приводит к искажению смысла стиха, а то и всего текста. Последний период поэтического творчества Стальского совпал со временем реформирования лезгинского литературного языка, когда за основу литературного был взят кюринский (гюнейский) диалект. Поэт, конечно, не владел письмом и слагал свои стихи устно на этом же самом диалекте. И, хотя Стальский не был знаком с орфографическим принципом письма, а лишь руководствовался звучащей речью, он сам был океаном живого литературного (литературного своего времени) лезгинского языка. Естественно, литературный язык со времени Стальского изменился. И неудивительно, что между современным литературным языком и языком Стальского существуют некоторые орфографические и фонетические различия. Но при издании произведений поэта, сохранение авторского языка, по нашему мнению, должно быть определяющим принципом. Нелишне напомнить, что язык, как важнейшая составляющая поэзии, является и неким аккумулятором истории и культуры своего времени, который доносит до нас определенную временную информацию. И посему  язык произведения должен быть охраняем не меньше, чем какой-либо исчезающий биологический вид флоры или фауны, занесенный в Красную книгу. Словом, при издании произведений поэтов, творивших задолго до складывания современного литературного языка, в том числе и С.Стальского, наряду с морфологическим принципом написания слов, важно и нужно учитывать также и фонематический принцип. Несоблюдение последнего приводит к большим искажениям авторской речи, языка произведений, нарушениям ритмики, метрики и рифмы стихотворений.
Рассмотрим несколько примеров. В стихе Зиллетдикди четин (фена) [шана] (Под гнетом тяжелым прошло) (с. 210) исправление диалектного шана на литературное фена (оба в значении минуло, прошло) привело к нарушению рифмы  хьана – фена – (Сулей)мана (вместо хьана – шана…). А в стихе КIани затI туш аниз (билик)[билит]** Не требуется туда (знания) [билета] (с 64) слово билик «знание» случайное, которое оказалось на месте слова билит «билет»: КIани  затI туш аниз билит – Не требуется туда билет (т.е. для мулл к себе в хоромы билет не нужен). После устранения искажения восстанавливаются и семантика, и рифма стиха (гуьлуьт-лит-билит-мевлит) .
Строфа Сулеймана звучна, метрически совершенна. Поэт чрезвычайно заботился о рифме, но не ради самой рифмы, а подчиняя ее смыслу, идее. Для получения полной рифмы, поэт употребляет слова иногда в видоизменной форме, то есть, как они существуют в разных диалектах. Такие замены усиливают сатирический тон стиха, дают особое благозвучие строфе.
Как показывают вышеприведенные примеры, чрезмерное стремление подогнать язык произведений Стальского под требования современных литературных норм в эдиционной работе (при издании произведений поэта) разрушает богатый колорит речи его произведений.
Особенности использования иноязычных заимствований.
За многие века контактов с другими народами и цивилизациями в лезгинский язык проникло немало иноязычных слов, которые со временем трансформировались в соответствии с фонетическими требованиями лезгинской лексики. Естественно, как во многих языках, и в лезгинском языке эти заимствования видоизменялись, как бы проходя соответствующую лексическую огранку. Говоря о характере проникновения заимствований в лезгинский язык, М.Гаджиев отмечает, что «среди заимствований довольно много арабских и персидских слов», и что, на его взгляд, «большинство их заимствовано через азербайджанский язык» . Но лезгины общались с персами много веков раньше, чем с тюрками. Да и с арабами истоки этих связей ведут в VII-VIII века. На наш взгляд, иранские лексические элементы в лезгинском языке появляются еще во времена контактов со скифо-аланскими племенами, т.е. с VII в. до н.э.  И иранизмы, и арабизмы, и тюркизмы, и русизмы со временем получили  лезгинскую окраску и настолько растворились в языке, что порой лишь специалист может заметить их иноязычное происхождение. Свод орфографических правил лезгинского языка предписывает использование заимствований (особенно русизмов) с сохранением их исконной орфографии . На наш взгляд, такие правила лишают язык своего естественного звучания, особенно от такого подхода пострадает наследие классиков прошлого. Привычные нашему уху истикIан (стакан),  пич (печка), уьтуь (утюг), птулка  (бутылка), ишикI  (ящик) и другие русизмы трансформировались в лезгинской лексике, подчиняясь законам лезгинской орфоэпии и лишь поэтому получили равный с другими словами статус в лезгинском языке.
Много иноязычных заимствований (фарсизмы, тюркизмы, арабизмы, русизмы) и в языке Сулеймана Стальского. В каждом конкретном случае роль этих заимствований различна: где-то они усиливают иронию стиха, а где-то служат для усиления образа и придания стиху определенного эффекта. Как показывает анализ текстов, больше искажений в текстах стихотворений Сулеймана обнаруживается как раз там, где редактор (переписчик или составитель сборника) с полной уверенностью в своей правоте «исправляет»  заимствования, употребляемые поэтом, восстанавливая их исходную орфографию.
В стихах  Гьардан вилик са (истикан) [истикIан] – Вегь шекер бул, такурай кIан (Перед каждым по стакану – Сахара не жалей, чтоб дна не видать) (1947, с. 60) исправленное истикан плохо гармонирует в рифме. Авторское же истик1ан (так слово произносится в гюнейском диалекте) образует полнозвучную рифму: истикIан – кIан – дакIан.
Изобилует русизмами и стихотворение «Я стхаяр, пул авайдаз» («Ай, братья, для толстосумов») (с. 67). Но русская орфография этих  заимствований нарушают метрику стиха, рифму и особое благозвучие сулеймановской строки. В исходном варианте этих искажений нет: Иеси кьей («добрым утром») [«добри  утрум»] (Будь неладен ты «с добрым утром»). Рифма: залум – рум – утрум. (Сагъ хьуй) [сярай] лугьун (досвидани) [дасфидани]. Рифма: фидани – чидани – дасфидани... (Там же).
Искажение собственных имен в произведениях Стальского.
Широко использует Стальский в своих произведениях и собственные имена. «Лезгинизируя» русские имена (Ленин – Лейна, Горький – Гуьрке), поэт рифмует их с лезгинскими словами: Лейна – дуьнйа «мир, свет»; Гуьрке – еке «большой, крупный» (Там же, с.142, 311). Возможно, такими рифмами поэт хотел подчеркнуть и свое отношение к этим личностям.
Рассмотренные примеры показывают, что любое желание (даже из добрых побуждений) «улучшить», «ограмотнить» или «осовременить» язык Стальского, дать его творчеству ту или иную окраску, в зависимости от идеологических ориентиров, приводит к искажению идеи его произведений, к ложным толкованиям его поэтического слова. Такой подход приносит большой вред наследию поэта, бесценному достоянию нашей духовной культуры.



















ВОССТАНОВЛЕНИЕ АВТОРСКОЙ ЛЕКСИКИ
(на примере стихотворений Сулеймана Стальского)

В свете изменения политической ориентации общества, все больше возрастает интерес к творчеству классиков дагестанской поэзии, произведения которых зачастую подвергались искажениям в угоду идеологических требований времени. В предлагаемой статье речь идет о попытках восстановления лексики произведений Сулеймана Стальского, одного из ярких и трагических представителей поэзии XIX – XX вв.
Нами рассматриваются несколько из наиболее типичных случаев искажения лексики и предлагаются варианты восстановления текстов.
В стихотворении «Эй, иеси кьей къара пул» («О, проклятые медяки...») третий стих первой строфы звучит :

Эй, иеси кьей къара пул,
Вакай якъут, дуьрр жедайд туш.
Гьар намертдиз гуналди пул
Дережа гьуьндуьр жедайд туш. О, проклятые медные деньги,
Яхонтом, жемчугом вы не станете.                Что каждому недостойному даешь деньги,                Ваше достоинство выше не станет.

Повторение в рифме пул - пул (деньги - деньги) в первом и втором стихах (выделено нами) не характерно для Стальского. Возможно, здесь мы имеем дело со случайной ошибкой, перешедшей затем в разряд устойчивых. Методом постепенного подбора рифм из «рифменного гнезда» к слову пул (деньги), попытаемся отыскать искомую рифму. Остановимся на следующих трех: къул (подпись, очаг); бул (изобилие, достаток); дул (доход, приплод, окот). Каждая из них, так или иначе, могла бы подходить  в качестве  нашей конъектуры. «Примериваем» их к строке и к контексту строфы в целом: 1) Гьар [ламертдиз]* гуналди  къул (Что каждому вероломному подпись (очаг) даешь), 2) Гьар [ламертдиз гуналди]  /бул/ (Что каждому вероломному в достатке  даешь), 3) Гьар [ламертдиз] гуналди /дул/ (Что каждому вероломному доход (пользу) даешь).
Очевидно, с небольшой степенью погрешности конъектура /хьуналди бул/ (быть в избытке)  по своей семантике здесь подходит лучше: Гьар [ламертдиз]  /хьуналди бул/(Что для всякого недостойного много). Тогда и рифма бул требует глагола хьуналди (оттого, что будет) вместо глагола гуналди (оттого, что даешь). В таких случаях единственно верным научным методом остается «эстетический критерий», о котором говорил С.М. Бонди .
В другом стихотворении «Марифатд майдан я Куьре» («Просвещения центр - Кюра») почти все одиннадцать строф имеют искажения и неточности . В рукописном фонде ИЯЛИ ДНЦ РАН мы обнаружили другой, менее подверженный искажениям, вариант, состоящий из четырнадцати строф (тексты записаны в усларовском алфавите), который мы и берем за основной вариант .  На примере искажения этой строфы можно увидеть, как далеко от авторской идеи может занести бездумное внесение поправок, без учета особенностей языка и стиля поэта, о чем предупреждал Б.В. Томашевский .  Рассмотрим первую строфу:
(Марифат) майдан я Куьре,
ХупI (куь рахунар) чида квез.
(Бегенмиш туш)  атIлас, дере,
Саважугъли хун чида квез. Просвещения центр – Кюра,
Лишь свои разговоры знаете вы.
Не по нраву вам атлас и тафта,
Савожоглинскую бязь знаете вы.
Напомним, что все строфы рассматриваемого стихотворения связаны сквозной рифмой (хун, яхун, къун, кьун и т.д.), идущей в каждом четвертом стихе впереди повторяющегося редифа чида квез (знаете вы). Но во втором стихе этой строфы эвфония рифмы нарушается: Слово рахунар (разговоры) нарушает благозвучие рифмы и вносит диссонанс в строфу. Здесь само собой напрашивается единственное число этого слова рахун  (разговор), которое рифмуется с хун и возвращает благозвучие строфе. Тогда восстанавливается рифма (рахун, хун… и т.д.), но оказывается лишним местоимение куь (ваши). Оно не носит в стихе семантической нагрузки, адекватной  содержанию строфы, тем более метрика стиха требует на его место двусложное слово. Такое слово кьуру (пустой) содержит один из вариантов этого стихотворения. После учета вышеприведенных допущений и замены в третьем стихе бегенмиш туш (не по нраву) на диалектную лексему хцабавач с таким же значением, строфе возвращается сулеймановское звучание:
[Марифатд] майдан я Куьре,
ХупI [кьуру рахун] чида квез.
[Хцабавач] атIлас, дере,
Саважугъли хун чида квез. Просвещения центр – Кюра,
Пустословие знаете вы.
Не признавая атлас и тафту,
Саважоглинскую бязь знаете вы.
  Почти такая же картина и в четвертой строфе (она дается лишь в сборнике1938 года, в последующие издания по непонятным причинам она не включалась). Здесь мы встречаемся с повторением рифмы яцни гамиш - яцни гамиш (буйвол и вол - буйвол и вол) в первом и третьем стихах. Предредифная рифма нарушена: гьуьндуьр – кIир – чехир – барабар. Возможно, тут имеет место простая механическая ошибка, допущенная еще в записях  1940 года Мусаиба Стальского . В данном случае для второго и третьего стихов, можно предложить следующие конъектуры, которые выправляют рифму, исправляют стилистику и семантику строфы:
Рассмативаемый вариант:
Са викIиник (яцни гамиш),
(Гьалуналди) я жеч дуьзмиш,
Гуз къачуниз (яцни гамиш),
(Низам барабар) жедайд туш.
В одной упряжке буйвола и вола
Погонишь, дело не сладится.
При торге буйвола и вола
Равно оценить невозможно. Восстанавливаемый вариант:
Са викIиник яцни гамиш
/КутIуналди/ кар жеч дуьзмиш.
Гуз-къачуниз  /цурни гимиш /
[Са мизамдик гуьр] жедайд туш.
В одну упряжку вола и буйвола
Что запряжешь - не сладится дело.
При торге медь и серебро
Одной меркой оценить невозможно.

Стихотворение «Иеси кьин тавур Къафкъаз» («Да чтоб не помер твой хозяин, Кавказ») датировано 1919 годом и состоит из десяти строф . По нашему мнению, это одно из самых искаженных стихотворений Сулеймана Стальского, поэтому остановимся на нем подробнее. Считаем, что стихотворение «Юлдашар, чун чIуру рекьял...» («Товарищи, мы на неверную дорогу...»), что во всех изданиях дается сразу за рассматриваемым, является «черновым» вариантом последнего или же стихотворением единого цикла, так как оба имеют общие строфы. (Вместо обращения Юлдашар! (Товарищи!) в первом стихе 1-й строфы в исходном варианте было Йа Ребби! (О, Творец!). Сопоставление этих вариантов помогло нам определить оптимальные тексты из сравниваемых строф. Кроме того, четвертая строфа рассматриваемого варианта повторяется во второй строфе  стихотворения «Куьредавай аламатар» («Чудеса, которые в Кюре»).
Объяснение искажения лексемы, замененной лакуной, во второй  строфе в разных сборниках дается по-разному. В сборнике 1954 года вместо изъятого слова проставлено многоточие.
В стихотворении речь идет о смутном времени на Кавказе. В сборниках 1947,1958,1969,1987,1994годов многоточие объяснено словом цIугъ (стон), что кажется нам малоубедительным. Чего же тогда опасаться этого безобидного слова и зачем скрывать его многоточием? Значит, под многоточием скрывалось не цIугъ (стон), а что-то  другое. Да и выражение Гьар атайда гуда чаз цIугъ (Каждый пришелец дает нам стон) имеет стилистические погрешности. Во всяком случае, так не говорят: гуда чаз къургъ было бы правильнее. Но ни цIугъ (стон), ни къургъ (окрик) ничего предосудительного в своей семантике, чтобы заменить их лакуной, не выражают, да и в качестве искомого рифменного слова  не вполне удовлетворяют. Слово угь (стон больного) в конце первого стиха, явно «подогнано» под рифму цIугь. В данном случае по контексту строфы, по семантике стиха больше подходит слово ухь (тяжелый вздох, стон с вздохом). Идея стихотворения, семантика строфы говорят в пользу  слова чухь (моча), что, возможно, и было заменено лакуной, исходя из эстетических побуждений. Но именно это слово ясно выражает ту крайнюю степень унижения, к которой подвергалась не только родина Стальского Кюра, но и  весь Дагестан, Кавказ, Россия в период гражданской войны 1918 – 1920 годы. Это оскорбленное и униженное состояние, чувство ущербности испытывал и сам поэт, ставший свидетелем разграбления, падения и унижения его страны. Это же чувство он передает в своем стихотворении-исповеди. В свете сказанного, попытаемся восстановить исходный вариант:
Гьикьван ч1угван и агьни (угь) /ухь/?
Гьар атайда гуда чаз (цIугъ) /чухь/,
(Гьар атайда) [Йикъа сада] гатадай йуг
Им иессуз рат хьана хьи, Доколе нам вынести этот вой и стон?
Каждый, кто приходит, [мочится] на нас (...) (цIугъ),
(Где каждый пришелец молотит)
[Что ни день, где молотит чужой],
В гумно бесхозное превратился.
Как видим, варианту, полученному после учета оговоренных замечаний и выполнения соответствующей лексической и стилистической реконструкции строфы, возвращены и легкость стиха, и меткость сатиры сулеймановской строфы:
Гьикьван чIугван и агьни ухь?
Гьар атайда гуда чаз чухь,
 Йикъа сада гатадай йуг,
Им иессуз рат хьана хьи. Доколь нам вынесть этот вой и стон?
Каждый, кто придет, мочится на нас,
Что ни день, где молотит чужой,
Ты в гумно бесхозное превратился.

Таким образом, восстановление лексики стихотворений Сулеймана Стальского дает нам возможность по-новому заглянуть в творческий мир поэта, понимать, что было его истиной, а что чужеродной косметикой в угоду времени и идеологии .






















ТЕКСТКРИТИКА И ВОССТАНОВЛЕНИЕ ИСКАЖЕННОГО ТЕКСТА (на примере стихотворения С. Стальского)

Творчество классика дагестанской поэзии, С. Стальского подвергалось идеологическим искажениям и фальсификациям. В статье раскрывается технология превращения элегии о священном месяце мусульманского поста рамазан в антирелигиозное стихотворение. Методом, обратным технологии фальсификации,  показано построфное восстановление фальсифицированного стихотворения.
О фактах искажения творческого наследия классика дагестанской поэзии Сулеймана Стальского говорили и писали многие исследователи литературы (Агаев, 1963; 1995; Кельбеханов, 1995; Нагиев, 2000; 2001). Другие же, считая, что все сочиненное Стальским увидело свет еще при его жизни и опубликовано с его согласия, дают исчерпывающие и тенденциозные оценки творчеству поэта по искаженным переводам его зачастую искаженных стихотворений . Но обнаруженные в архивах и не публиковавшиеся до сих пор стихотворения поэта показывают ошибочность и не научность подобных заявлений и оценок и свидетельствуют о наличии фактов фальсификаций и искажений  творчества Сулеймана Стальского .
Известное выражение поэта «К моей арбе чужие колеса не приделывай, друг мой! Оставь мои», по свидетельству современников поэта,  родилось как раз по поводу одной фальсификации, когда главный редактор районной газеты «Колхозное знамя» поэт Мутагир Разаханов исказил стихотворение Стальского, посвященное мусульманскому посту в месяце рамазан. При жизни Сулеймана Стальского ни оригинал, ни искажение напечатаны не были. Оригинал – по причине его религиозности, искаженный вариант – по причине несговорчивости автора оригинала. И лишь после смерти поэта искаженный вариант попадает в сборник 1938 года и далее – во все последующие .
Для наглядности технологии фальсификации текста стихотворения Сулеймана Стальского, посвященного месяцу рамазан, приводим сопоставительный анализ оригинала и искаженного варианта, сравнивая их построфно .
Первая строфа:
Оригинал и подстрочник: Искажение и подстрочник:
Ву(н) атана, чи рамазан,
Чаз хуьдай сивер амач хьи.
Накьан межевирар, азан,
Миск1индиз эвер амач хьи.
Ты пришел, наш рамазан,
У нас постов не осталось же.
Вчерашних межевиров,  азана,
В мечеть зова ведь не осталось. Чалай алат, кьей Рамазан,
Ваз хуьдай сивер амайд туш.
Куьгьне межевирар, азан,
А гьарай-эвер амайд туш.
Уйди прочь от нас, мертвый Рамазан,
Для тебя постов у нас не осталось.
Старых межевиров, азана,
Того крика-шума не осталось.
В первой строфе изменением слов и выражений версификатор добивается результата, прямо противоположного идее оригинала, т.е. «воле автора» . Вместо «Вун атана, чи…» («Ты пришел, наш…» в первом стихе появляется «Чалай алат, кьей…» («Уйди прочь от нас, умерший…»); рефрен «амач хьи» («ведь не осталось») во втором и четвертом стихах приобретает вид «амайд туш» («не осталось»), вместо сожаления принимая категоричную форму; таким же образом слово «накьан» («вчерашний») в третьем стихе заменено словом «куьгьне» («старый»); «В мечеть зова ведь не осталось» в четвертом стихе превращается в «Того крика-шума не осталось» .
Вторая строфа:
Садаллагьдин т1вар рик1еваз
Михьи тир чи гьар са гъараз.
Эвял хьиз муъминар галаз
Сувар къарни фер амач хьи.
Единого Аллаха с именем в душе
Чист был каждый помысел у нас.
Как раньше с единоверцами вместе
Праздничных дней и ночей ведь не осталось.                Гьар са кесиб синиф галаз,
Колхоз хьунухь я чид гъараз.
Эвел хьиз менсебар ччараз,
Гила а сувар амайд туш.
С каждым бедняцким классом
Колхоз создавать - намерение у нас.
Как раньше душами порознь,
Теперь того праздника не осталось.
Во второй строфе искажена идея каждого стиха. Если в первых двух стихах говорится о «чистых помыслах с именем Единого Аллаха в душе», то в искаженном варианте эти же стихи приобретают классовую, революционную окраску: «С каждым бедняцким классом Колхоз создавать – намерение у нас». А сожаление поэта – «Как раньше с единоверцами вместе Праздничных дней и ночей ведь не осталось» – превращается в саркастическое – «Как раньше душами врозь  Теперь того праздника не осталось».
Третья строфа:

Дегиш хьана гил имамар,
Жезмач чавай ферз тамамар.
Чизмач сувабар, гьарамар,
Невсиниз кьенер амач хьи.
Поменялись теперь имамы,
Не можем мы фарз – долг исполнять.
Не различают саваб и харам,
Для страстей узды ведь не осталось. Фекьияр а малажатар,
Амач квез гьич са ихтибар,
К1ант1а ягъа минежатар
Квез гудай зиэр амайд туш.
Муллы,  те кудесники,
К вам ничуть доверья не осталось,
Хоть распевайте минежаты (песни),
Вам подношений не осталось.

Строфа подменена полностью. Здесь важно отметить, что, кроме приведенного варианта, существует и другой вариант этой строфы, записанный нами у М.-Г. Садыки: Гьам фекьияр, гьам имамар Хьана маса малажатар. Ягъиз ц1ийи минажатар Садакьа, зиэр амач хьи. И муллы, и имамы, Другие нынче чудеса. Распевая новые минажаты (религиозные песни), Садака и зиэр не остались же.  Искаженная редакция, по нашему мнению, получена от второго варианта путем внесения в текст некоторых изменений. Так, вместо второго стиха «Хьана маса малажатар» («Другие нынче чудеса») появилось «Амач квез гьич са ихтибар» («К вам ничуть доверья не осталось»); третий стих «Ягъиз цIийи минежатар» («Распевая новые песни») превращен в «К1ант1а ягъа минежатар» («Хоть распевайте минежаты»); четвертый стих «Садакьа, зиэр амач хьи» («Садака, зиэра (подношений) не осталось же») превратился в «Квез гудай зиэр амайд туш» («Вам давать зиэра не осталось»).
Четвертая строфа:

Фагьумна за т1имил-пара -
Квахьзава чи диндихъ ара.
А эвял хьиз миск1инара
Кп1арни вязер амач хьи.
Подумал я мало-много -
Исчезает связь с верой у нас.
Как прежде в мечетях
Молитв и чтений ведь не осталось. Фагьумна за т1имил, пара, –
Гумайд туш чипив чи ара,
А эвел хьиз миск1инара
А куьгьне вязер амайд туш.
Подумал я мало, много, –
Не остались с ними у нас отношения,
Как прежде в мечетях
Тех старых чтений не осталось

В строфе слово «квахьзава» («исчезает») заменено сочетанием «гумайд туш» («не осталось»). В выражении «КпIарни вязер…» («Молитвы и чтения …») слово «кпIарни» («и молитвы») заменено сочетанием «а куьгьне» («тех старых»). А вместо вопросительного выражения «амач хьи» («ведь не осталось») и здесь использована категоричная форма «амайд туш» («не осталось»).
Пятая строфа:

Я адалат, я шерият
Амач, к1евна чаз а сергьят.
Шадвал ая, кесиб жемят, -
Квез гила к1евер амач хьи.
Ни справедливости, ни шариата
Не осталось, для нас та граница на замке.
Радуйся, бедный народ, –   
Теперь для тебя запретов ведь не осталось. Чаз к1анзамач куь шериат,
К1еви я чи гьар са сергьят.
Кесибрин кар хьана регьят,
Гьич са кар к1евера амайд туш.
Мы не хотим больше ваш шариат,
На запоре каждая граница у нас.
Дела у бедняков стали легче,
Ни одного дела в затруднении
                не осталось.

Здесь тоже небольшие манипуляции и замена слов привели к полной подмене идеи всей строфы. Вместо тона сожаления, что «ни справедливости, ни шариата не осталось…», появляется атеистически-лозунговое отрицание «мы не хотим больше ваш шариат».
Шестая строфа:
Вуж я кас вири чидай,
Запаб-птик чаз кхьидай?
Аллагьдиз ферз-кап1 айидай
А к1вализ рекьер амач хьи.
Кто он тот, кто знает обо всем,
Амулет-берегиню мог бы нам писать?
Аллаха волю - молитву исполнить чтоб,
В дом тот дорог ведь не осталось. Тапан птикар кхьидай,
А кар амач чпиз чидай.
Маллаяр, кешишар фидай,
Терсина рекьер амайд туш.
Ложные амулеты пишущие,
Того дела больше нет, знакомого им.
Муллы и попы, которые проложили,
Кривых дорог (больше) не осталось.
И тут налицо факты подмены слов, строк с частичным сохранением лексики оригинала. Идея полностью искажена.
Седьмая строфа:
Куьгьне араб илимдин к1ял,
Хцабамач  ам шайи гял.
Бес гьик1 хьурай чи дерди-гьял?
Аллагьар, п1ирер амач хьи.
Старая арабская наука,
Не признают ею пройденный путь.
Но как быть с нашим горем, заботами?                Ни богов, ни святых ведь не осталось. Куьгьне араб илимдин к1ел,
К1анзамач чаз ам авай гел.
Адахъ галаз чи дерди-гьал,
А кашар-мекьер амайд туш.
Старая арабская наука,
Не хотим мы [путь], где его след.
С нею у нас душевных разговоров,
Тех голодов-холодов не осталось.

В строфе два первых стиха почти не изменены (во втором варианте убрана частица сожаления «хьи» («же»). В третьем стихе выражение «Бес гьик1 хьурай …?» («Как же быть …?») заменено выражением «Адахъ галаз» («С нею»). Четвертый стих изменен полностью и несет основную нагрузку в изменении семантики, идеи строфы в целом. («Аллагьар, пIирер …» («Ни богов, ни святых …») заменили «А кашар-мекьер …» («Тех голодов-холодов …»).
Восьмая, заключительная строфа:
Сулейманаз сир я са кар – 
Дегишдани чи бармакар?
Гъуцар, динар айиз кук1вар
Женнетдихъ сефер амач хьи.
Для Сулеймана – тайна в том – Сменить ли нам свои папахи?
Богов, религий сокрушая,
В рай стремления ведь не осталось. А к1венк1 алай шиш бармакар, –
– Сулейманаз акуна кар, –
Куьгьне динар хьана кук1вар,
Абрухъ мад тегьер амайд туш.
Те островерхие прямые папахи, –
Сулейман дело видел, –
Старые веры разрушились,
У них больше влияния не осталось.

Хотя и здесь авторская лексика частично сохранена, налицо факт полной подмены текста. Впоследствии изменилась и идея строфы .
А вот как звучит искаженный вариант в переводе Н.Ушакова «Против поста» .
Отстань, постылый рамазан!
Постов и в нетях больше нет.
Где азанчи и где азан, -
Их и в примете больше нет.
У каждого был праздник свой,
Но мы теперь одной семьей
Живем в колхозах и былой
Пост не отметим больше, нет!
Муллам не развернуться впредь, -
Кто может веру к ним иметь?
Давали прежде на мечеть, -
Таких не встретим больше, нет!
Я понял все, я стал умней:
Иным полны сердца людей,
И нескончаемых речей,
Теперь в мечети больше нет. Нет шариата. Тверд и смел,
Бедняк у нас помолодел.
Теперь неразрешимых дел
Для нас на свете больше нет.
Богослужителей орда,
Обман оставьте навсегда:
Не попадемся никогда
Мы в ваши сети больше, нет.
Ученье старое – обман.
Разоблачен его дурман:
Для нас рабочих и крестьян,
Учений этих больше нет.
Все скажет Стальский о грешках,
Торчащих острием папах.
Религия для нас лишь прах,
Ей долголетья больше нет.

И по этому переводу, сделанному одним из лучших и честных переводчиков Сулеймана Стальского Николаем Ушаковым, нельзя выносить суждения об идеологических пристрастиях поэта и давать исчерпывающие оценки его духовно-нравственным и морально-этическим ориентирам, ибо, к сожалению, в числе многих переводов и этот опирается на искаженный лезгинский текст. Кстати, Н.Ушаков был из числа немногих, кто проникновенно понимал и ценил истинное творчество Стальского, которое зачастую оказывалось покрытым пылью легковесных комплиментарных оценок. Таким образом, мы рассмотрели пример того, как стихотворение-элегия в результате некоторых чисто механических манипуляций превращается в прямой свой антипод. Идея стихотворения перевернута с ног на голову. Если в оригинале поэт с сожалением вспоминает то время, когда народ вместе молился и встречал святые праздники, словом, исполнял то, что предписано Кораном и определено шариатом (фарз), то  искаженный вариант – это злая ирония и атеистическая хула религии. Здесь уже появляются идеологические, классовые нотки. В сельском обществе 20-30 гг. (и по сей день это сохраняется) были свои морально-этические нормы человеческого поведения и общежития, нарушение и несоблюдение которых превратило бы виновника в изгоя общества. Этого, конечно же, не случилось с Сулейманом Стальским, ибо народ знал, каким образом появилась вышеприведенная фальсификация. Стальский ни в одном стихотворении не выступает против религии, хотя беспощадно бичует алчных мулл и им подобных, которые, прикрываясь именем Аллаха, кормятся религией. «Корни ислама в быту и жизни горцев были еще очень сильны, – пишет Р. Кельбеханов. – И сам поэт отнюдь не был атеистом. Он верил в бога. Для него святы были идеи ислама» 
Конечно же, Сулейман Стальский никогда не был религиозным фанатом, но свято чтил и уважал нормы ислама и предписания шариата, которые не шли вразрез с его духовно-нравственными ценностями. Об этом красноречиво свидетельствует цикл духовных стихов поэта :
Аллаха божественным пером
Никто иной владеть не сможет.
Пусть сойдётся весь мир кругом,
Его увидеть, объять не сможет
(подстрочный перевод).


ПРИМЕР АТРИБУЦИИ И АТТЕЗЫ НА ПРИМЕРЕ ОДНОГО СТИХОТВОРЕНИЯ

Статья посвящена дискуссионному вопросу атрибуции и аттезы стихотворения «Молот с ручкой из гнилого тополя», присваиваемого Етиму Эмину. Цель исследования – установление истинного автора данного стихотворения. Сопоставляя и анализируя поэтический инструментарий классиков дагестанской поэзии Етима Эмина и Сулеймана Стальского, а также сравнивая язык и стиль исследуемого  произведения с особенностями языка, стиля и поэтики этих поэтов, в конечном счете, решается вопрос атрибуции спорного текста. 
В одном из номеров республиканской газеты на лезгинском языке в рубрике «Поиск наследия продолжается» известный исследователь поэзии Етима Эмина и Сулеймана Стальского, арабист М.-Г.Садыки публикует следующее стихотворение :

Члаф хьанвай къавах к1ута,
Вал ифей гьулдан гатаз жеч.
Жемятдин фал куьк хьай тарта
Киц1ивай аслан гатаз жеч. Молот с ручкой из тополя гнилого
Горячую сталь ковать не сможет.
На хлебах народа разжиревшая дворняжка
В бою льва порвать не сможет.
Сивял атай гафар рахаз,
Гьахъ бат1улриз акваз-акваз,
Гаф ч1уру яз, к1ан хьунал ваз,
Гьахълу са инсан гатаз жеч. Все, что попадя, пуская с языка,
Правое неправым в глаза называя,
Кривое слово, по твоему хотенью,
Правдивого сломить не сможет.
Хъсан кьат1ут1 жуван чка,
Нуьк1ре хадач къазран кака,
Садра хьунал лекьрен муква,
Пехъревай тарлан гатаз жеч. Хорошенько место свое уясни,
Воробью не снести гусиное яйцо,
Из-за того, что в гнезде орла побывала,
Ворона коршуна склевать не сможет.
Жуваз течиз арифни лал,
Даим айиз ч1уру хиял.
Чидач лугьуз рахадай ч1ал,
Турвакьдал гьайван гатаз жеч.
Не разобравшись, кто мудр и кто нем,
Черными мыслями питаясь постоянно.   
Оттого что языка не знает,
Ведь палкой животное бить невозможно.
Акьван цавуз хкажмир кьил,
Гъейрид валай кьамир кьезил.
Къудур тумакь яцравай фил,
Я девед карван гатаз жеч.
Так высоко голову не вознеси,
Не думай, что тот легковеснее тебя.
Куцый вол, что разъярен, слона
Иль караван верблюдов одолеть не сможет.
Уяхдиз хьухь, Етим Эмин,
Сад душман я, сад ви замин.
Бязи ахмакь хьунал к1вачин
Члахъ гъутал къван гатаз жеч.
Будь начеку, Етим Эмин,
Тот – враг, а тот – твоя замена.
Оттого что замыслил иной глупец,
Хилым кулаком камень крушить не сможет.
Стихотворение по своему построению относится к так называемой форме «герайлы». Восточная форма герайлы – восьмисложное стихотворение, где первая строфа рифмуется по схеме абаб, а остальные – вввб, гггб и т.д. Во всех четвертых строфах рифма или редиф с рифмой повторяется .
По словам публикатора, на авторство стихотворения указывает традиционная для последней строфы нисба (имя, псевдоним) поэта: «Етим Эмин». Нам кажется этот аргумент недостаточным. Первое же прочтение стихотворения говорит о том, что стихотворение ни по языку, ни по стилю, ни по пафосу не может принадлежать Етиму Эмину.
Обычно сложный вопрос атрибуции произведения в данном конкретном случае, решается посредством сравнения «конвоя» подобных произведений Етима Эмина и Сулеймана Стальского. Несмотря на то, что последняя строфа хоть и содержит нисбу «Етим Эмин», стихотворение по своим лигво-стилистическим и эстетическим параметрам принадлежит Сулейману Стальскому . В пользу этого предположения говорит ряд характеристик сочинения (от языка и стиля до идеи и контекста):
1) особенности поэтики;
2) лексические и стилистические особенности; характерные формы словоупотребления;
3) редиф гатаз жеч (бить, одолеть невозможно), характерный для дидактики (хьана хьи – случилось ведь; хъсан туш – нехорошо; тийижиз – не зная; к1анда – необходимо; хьиз жемир – так не думай; авайд туш – не бывает; четин тушни – не тяжко ли; жеда кьван – бывает же; жедайд туш – не бывает; жеч – невозможно);
4) предредифная рифма и форма рифмовки (гьулдан – аслан – инсан –тарлан – гьайван – карван – къван), которая психологически перекликается с рифмой других апологов Стальского;
5) идейная близость к циклу апологов (сарказм, ирония, сатира…);
6) сатирический пафос, присущий Стальскому;
7) дидактико-назидательный тон (у Стальского он другой, чем у других поэтов): хъсан кьат1ут1 жуван чка (хорошо прикинь, где твое место); акьван цавуз хкажмир кьил (так высоко голову не поднимай); гъейрид валай кьамир кьезил (что другой легковеснее тебя, не думай); уяхдиз хьухь… (бдителен будь…); сад душман я, сад ви замин (один – твой враг, тот – замена) и др.
8) философские размышления, характерные циклу апологов;
9) наличие иносказаний, намеков, аллегорий;
10) исключительно богатая афористика: нуьк1ре хадач къазран кака (воробью не снести гусиное яйцо); ряд строк представляют собой целые изречения – дистихи: садра хьунал лекьрен муква, пехъревай тарлан гатаз жеч (что однажды в гнезде орла побывала, ворона коршуна побить не сможет)...
11) тропы, характерные Стальскому: члаф къавах (трухлявый тополь); тарта киц1 (дворняга собака); къудур тумакь яц (рязъяренный куцый вол); члахъ гъуд (кривой кулак)...
12) уничижительный тон сатиры: жемятдин фал куьк хьай тарта киц1 (на народных хлебах разжиревшая дворняга собака); садра лекьрен муква хьайи пехъ (однажды в гнезде орла побывавшая ворона)…
13) психологические параллели и антипараллели (усилители, катализаторы) сатиры: члаф къавах – ифей гьулдан, тарта киц1 – аслан, нуьк1 – къаз, лекь – пехъ, ариф – лал, яц – фил – девед карван, душман – замин, члахъ гъуд – къван…
14) наличие целого поэтического «конвоя» подобных сочинений – более ста сатирических апологов .
Апологом принято считать аллегорически-дидактическое повествование, которое характерно для античных и восточных авторов. В XVII веке с аполога в Европе берет начало развитие басни . Только в отличие от басни, аполог не имеет законченного сюжетного развития. Апологи Стальского можно охарактеризовать как аллегорически-сатирические и дидактико-философские и разделить на такие подгруппы: а) где используется прием антропоморфизма, олицетворения животных (они ближе к басне); б) открытая, неприкрытая сатира, где намек гиперболизирован; в) посвящения имеющие адресата – хозяина порока (они ближе к памфлету); г) поучения, наставления, назидания…– цикл так называемых дидактических стихотворений «Насийат» («Наставления»). Разделение это, конечно же, весьма условное.
Упомянутое стихотворение относится к числу аллегорически-сатирических и дидактико-философских апологов Стальского, где очень искусно, по-сулеймановски, философские размышления о жизни переплетаются с аллегорией, едкой сатирой, тонким намеком и иронией. У Стальского циклически развивающемуся сюжетному действию и мелким деталям присуща особая авторская гиперболизация. Стихотворение подобного плана в лезгинской поэзии – чисто сулеймановское изобретение. Произведения этого плана напрямую связаны с традицией народной смеховой и сатирической культуры. М. Бахтин говорил о трудности восприятия Рабле, так как «он требует умения отрешиться от многих укоренившихся требований литературного вкуса, пересмотра многих понятий, главное же – он требует глубокого проникновения в мало и поверхностно изученные области народного смехового творчества» . Некоторая трудность восприятия Стальского для переводчиков и нелезгиноязычного читателя, по нашему мнению, тоже обусловлена малоизученностью народной смеховой культуры. 
Искаженный первый стих последней строфы Уяхдиз хьухь, Етим Эмин (Будь начеку, Етим Эмин) в исходном варианте, очевидно, звучал так: Сулейман, уяхвал таъмин (Сулейман, бдительность прояви). Тогда восстанавливается в целом и сулеймановская строфа:

Сулейман, уяхвал таъмин,
Сад душман я, сад ви замин.
Бязи ахмакь хьунал к1вачин
Члахъ гъутал къван гатаз жеч.
Сулейман, бдительность прояви,
Тот – враг, а тот – твоя замена.
Оттого, что задумал некий глупец,
Кривым кулаком камень разбить не сможет.
Таким образом, можно сказать, что автором стихотворения «Члаф хьанвай къавах к1ута» («Молот с ручкой из гнилого тополя») является Сулейман Стальский.
В своих апологах Сулейман Стальский обнажает и осмеивает не только пороки власть предержащих, но и пороки времени, пороки государства, ибо пороки первых – суть порождение пороков последнего. Такие сочинения были несовместимы с социалистической партийно-государственной идеологией и считались опасными. В этом, очевидно, и кроется причина того, что апологи у существующей идеологии популярностью не пользовались и поэтому не издавались .
А.Ф. Назаревич говорит о наличии у Стальского 38 стихотворений, которые по формальным особенностям должны быть отнесены к апологам . Но учитывая неопубликованные стихотворения поэта, таких сочинений у Стальского больше ста (а это более трети всего творческого наследия).
У других поэтов до и после сулеймановского периода жанр аполога не развит. Хотя ряд произведений Етима Эмина («Куцый вол», «Кот сожравший мясо», «Потерявшему мед», «Укравшему шаль и лопату» и др.) и имеют некоторые близкие к апологам Стальского идейно-тематические признаки, но они представляют собой произведения чисто сатирического (и памфлетного) плана . Они лишены философичности, дидактики, аллегории, сатиры, часто гиперболизированной, а часто и прикрываемой (осторожной). Отмеченные выше признаки являются надежными индикаторами сулеймановских апологов. Последние, в свою очередь, сами могут быть приняты в качестве «лакмусовой бумажки» и служат важными определителями в эвристической работе.











О РУКОПИСНОМ АЛЬМАНАХЕ ПОЭЗИИ XVIII – XIX ВВ. ИЗ СЕЛА КИРИ

Давно канули в лету теории о духовной отсталости горцев, основанные на колониальную идеологию, ставившей целью всяческое притеснение народов завоеванных территорий и унижение их культуры и национального достоинства. Та же концепция была подхвачена и развита социалистической идеологией, приписавшей себе роль мессии, принесшего темным народам Кавказа свет знаний, и избавившего их от духовного голода.
Разумеется, нельзя отрицать и тот великий культурно-просветительский скачок, ставший возможным лишь благодаря социалистическим преобразованиям. Речь идет об идеологии завоевателей, направленной на принижение роли местных культурно-исторических и просветительских традиций, развивавшихся еще с античных времен. Конечно же, развитие и совершенствование этих традиций прерывались бесконечными нашествиями различных завоевателей (скифов, массагетов, гуннов, хазар, римлян, персов, арабов, тюрков…) и затормаживались на определенное время. Но, адаптируясь к изменившимся условиям и вбирая в себя некий симбиоз традиционной и новой культур, просветительская культура возрождалась заново.

В своем духовном развитии до принятия ислама  народы Восточного Кавказа прошли через различные формы язычества (поклонение солнцу и луне – раизм и лунизм, огнепоклонство – алпанизм) и христианство. Как свидетельствуют найденные грузинским ученым З.Алексидзе в монастыре Святой Екатерины на Синае более 300 страниц палимпсестов, уже в начале IV века на территории Кавказской Албании была развита церковная литература. Восставший против персидского господства в 459-462 гг., албанский царь Ваче после поражения, отказавшись от престола, полностью посвятил себя служению Богу. Армянский архиепископ Гют в своем письме называл его человеком, «... кто смело вошел в дебри наук – искусства исчисления, геометрии, астрономии, медицины, а затем дошел до самых высот пророческих, апостольских и евангельских книг, в которых само начало и исход....». «Ты же уподобился Солнцу: через Отца стал могущественным, через Сына – бесстрашным и через Духа Святого – озаренным. Ты видим ночью, и днем исходят лучи твоей веры...».
И Ваче, брат Вачегана III, был мужем «великой доблести, мудрым, рассудительным, благочестивым и Богом венчанным» для урегулирования гражданских прав и отношений созвал Алпанский Собор (алпанский историк Моисей Дасхуранви).
О том, что в Албании была развитая церковная и историческая литература, много сведений в трудах албанских историков (в их числе Моисей Дасхуранви, Давдак Картал, Михитар Хаш, Хетум Патмич, Степаннос Орбели, Макар Бархудар…).
Нашествие арабов способствовало разделу Албании по реке Кур на две части: на южную христианскую и северную мусульманскую. Албанские области и княжества отошли к другим государствам (Армении, Азербайджану, Грузии). Сегодня на культурные достижения Кавказской Албании  претендуют эти же народы.
В северной части Албании культура и просвещение развивались уже в симбиозе с местной христианской культурой (хотя и с некоторыми сохранившимися и доныне языческими традициями) и новой исламской идеологии. Образование и просвещение в этих условиях продолжилось на основе арабского письма.

Наглядным примером письменной культуры на основе арабской графики-аджам, приспособленной к дагестанским языкам, и высокого литературно-художественного уровня лезгинской поэзии XVIII – XIX вв. свидетельствует рукописный альманах из села Кири со стихами на лезгинском, тюркском и арабском языках .
По свидетельству языковеда профессора Р.Гайдарова, в чьем архиве уже более 70 лет покоится этот альманах, рукопись все годы хранился в архиве их семьи в селе Кири Курахского района. Но, к великому сожалению, за столько лет эта рукопись не была издана. В результате плохого хранения передняя обложка и более половины ее страниц утеряны, многие листы разорваны, а уцелевшие ломаются в руках как сухие листья. Сохранилось лишь 308 страниц.
Даже в таком виде альманах представляет собой внушительный рукописный фолиант. Судя по сохранившейся обложке, рукопись из листов размерами 22х18 см. с оттиском бумажной фабрики Рязанцевых, была прошита в кожаный переплет. Переплет и прошивка рукописи распустились, листы в разобранном состоянии, часть листов пропала, сохранилось лишь 154 листа с рваными краями, некоторые из них наполовину. Из твердой обложки рукописи сохранилась лишь передняя, а от задней – только кусок в 1/3 обложки. Все произведения альманаха написаны от руки арабским письмом аджам. Для письма использованы чёрные чернила и традиционное камышовое перо. Возможно, в целях экономии бумаги первоначальная компоновка произведений была нарушена: позже все свободные поля страниц были заполнены новыми произведениями. Из-за того, что при нехватке места части произведений переносились на другие страницы, строфы некоторых произведений оказались разбросанными по разным страницам, хотя под теми же названиями. Судя по разным почеркам, которыми под разными наклонами заполнена свободная площадь всех страниц, сборник заполнялся многими лицами, как самими авторами, так и переписчиками. Очевидно, альманах составлялся в течение долгого времени, на некоторых страницах встречаются даты.
Даты (по хиджре) в рукописи встречаются только на четырех страницах: 19 стр. 1261 (1840 от рожд. Христова), 117 стр. 1287 (1287), 1302 (стр.269), 1304  278 стр. (1302). Из-за того, что даты не согласовываются со временем сочинения известных из других источников произведений, можно сделать вывод, что эти датировки относятся к другим событиям (наступления месяца поста рамазан, выдачи налогов – закятов для мечети и проч.).
По мнению Р.Гайдарова, рукопись начата не позднее 1840 года. В 1840 – 1883 годах она находилась у одного человека (судя по записям о постах и закятах, он должен был быть служителем мечети). Из числа сочинений, данных до 19-й страницы, 7 произведений принадлежат Етиму Эмину.
На основании последнего факта, Р.Гайдаров подвергает сомнению дату рождения Етима Эмина 1838 год. Учёный утверждает, что «человек, сочинявший стихи до 1840 года и известный под именем Етим Эмин, не мог родиться в 1838 году. В 1840 году ему, по крайней мере, было лет 25» . Но тут исследователь упускает из виду, что: 1) исходя из того, что значительная часть рукописи утеряна, выводы о датировке событий, отраженных в рукописи, нужно делать весьма осторожно, после тщательного исследования и анализа; эти даты могут и не отражать действительную хронологию составления альманаха (рукопись могла начинаться и гораздо раньше; сюда могли быть вписаны также сочинения известных в то время, но давно ушедших поэтов); 2) стихи Етима Эмина и некоторых других поэтов могли быть вписаны туда также позднее.

Письмо в графике аджам, конечно же, не отвечает современным требованиям грамматики (орфографии, особенно орфографии глагольных форм и пунктуации) лезгинского языка. Но во многих случаях в аджаме больше сохранена орфография и фонетика лезгинской лексики; из используемого ныне кириллического алфавита исчезло 7 непридыхательных согласных. В кириллице лезгинский глагол йа (настоящее время глагола хьун «быть») передается одной буквой я, что приводит к изменению благозвучия, влияет на фонику речи, а в арабской графике сохранена правильная орфография глагола – йа.
Хотя в арабском алфавите для ряда лезгинских фонем г, гь, гь, г1 к, кк, к1, кь, соответствий нет, в аджаме применительно к лезгинскому языку отдельные (но не все) фонемы выражаются буквами с соответствующими диакритическими знаками… Специфические лезгинские фонемы большей частью выражены одной буквой, их правильно можно прочитать лишь исходя из смысла (семантики строки).
В аджаме пунктуация совершенно не использована, что дает повод для разновариантных прочтений, разнящихся по смыслу. Такое положение также приводит к трудностям понимания и толкования текста. Много также и орфографических ошибок, приведших к искажению слов, к трудности выявления исконного слова. Местами слова совершенно непонятны. Принятие правильного решения остается за читателем, интерпретатором, исследователем.

При переложении аджама на кириллицу искажения и орфография текстов максимально сохранена. Альманах составлен представителями не только разных диалектов лезгинского языка, но разных лезгинских языков (агулского, рутульского, цахурского), о чем говорит разнодиалектные слова и разный почерк. Встречаются лезгинские стихи с агульским, рутульским, цахурским диалектными акцентами. В конце строк иных стихов повторяются окончания (-гьей, -эй: гьелбетей, тербетей...) и междометия (гьей!, эй!). В отдельных текстах глагольное окончание -рай заменено на -эй.
В отдельных случаях некоторые слова в произведениях конкретного автора заменены несвойственными его диалекту словами (полагаем, присущими переписчику). Некоторые лезгинские стихи встречаются не в диалектах конкретных авторов, а переписчиков их произведений, которые, судя по искажениям, могли быть носителями агульского, рутульского, цахурского языков. На стр. 140 под стихотворением «Ярдиз рухсат гайила таалади» («Когда любимому (твоему) срок отпустить Всевышний») отмечено, что оно собственноручно написана Курбаном из Кубы, т.е. самим автором.
В альманахе сохранилось всего 463 произведения, представляющие 97 авторов (94 мужчин и 3 женщины). Среди них стихотворения поэтов XVIII – XIX века, как известных (Етима Эмина, его брата Мелика, Рухуна Али и их современника Эрзихана…), так и неизвестных (Гамзата, Саида, Тахмеза, Жамала, Гуьлпери, Майтабханум, Саядпери...).
О чем говорят нам тексты альманаха?
Произведения лезгинских авторов географически разбросаны по обширной территории Лезгистана: Шамаха – Куба – Ахцах  (Хнов и Хутхул) – Кюра (Мамрач, Рухун, Зердаг и Яркинские магалы)...
Альманах свидетельствует и об уровне просвещенности населения: на территории в несколько тысячи квадратных километров и населением приблизительно до полумиллиона человек встречается 97 поэтов, в том числе 3 женщины. Примерно 5 поэтов на каждые сто тысяч человек!
Известно, что в XIII-XIX вв. в Южном Дагестане действовало тысячи медресе, где наряду с детьми из богатых семей учились и дети простых тружеников.
Среди произведений альманаха наряду с произведениями на лезгинском языке (близком к сегодняшнему литературному), на его диалектах, наречиях и говорах встречаются сочинения, на арабском и тюркском языках. Анализ этих произведений показывает, что в XVIII – XIX веках лезгины не только отлично владели арабским и тюркским языками, но и сочиняли на этих языках высокие образцы поэзии и писали ученые сочинения. (Как мы видим из сочинений албанских историков, в эпоху Кавказской Албании и после ее распада лезгины также писали на персидском и армянском языках).
Почти во всех лезгинских текстах обильно использованы арабские, тюркские, персидские заимствования. Значения некоторых (даже и лезгинских) слов в наше время уже непонятны. В этом отношении альманах служит банком лексики лезгинского языка.
Судя по языку произведений лезгиноязычных авторов (цахуров, рутулов, агулов), писавших на лезгинском языке, уже в то время все авторы стремились к некоему эталону лезгинского литературного языка (близкому к яркинскому и кюринскому – гюнейскому диалекту). То есть шел процесс выработки единого литературного языка. Анализ произведений альманаха даст ответ также на вопрос, почему в основу лезгинского литературного языка был положен кюринский язык (языковеды называют его «гюнейским диалектом», а Услар – «кюринским языком»).
Политикой царской России «разделяй и властвуй!», а далее и идеологией Советской власти на «перемалывание больших и малых народов в единый советский народ» процесс естественного этногенеза всех лезгинских народов вокруг лезгин был искусственно прерван разделением лезгин на маленькие народы.
В сочинениях встречаются имена многих известных людей того времени. Среди них Гаджи Исмаил эфенди Яраги, Гасан эфенди Алкадари, Гаджи Абдурахман эфенди Сарутупрахи, Кази эфенди Алкадари, Кепир Гаджимурад, малла Аслан, наиб Али, шейх Джамалдин Казикумухи и др. А насчет неизвестных имен исследователям еще предстоит уточнить и выяснить их роль в истории и культуре того времени и составить реальный комментарий к альманаху.
Тексты альманаха представляют отличный материал для исследования, как лезгинской поэзии, так и лезгинской просодии… Альманах окажет неоценимую помощь исследователю-текстологу в выявлении искажений и ошибок, в определении авторства ряда спорных произведений. Зачастую, судя по нисбе, известное нам стихотворение в альманахе числится не за известным нам по официальным изданиям автором, а совершенно за другим. Хотя одними из признаков при атрибуции произведений служат контекст и нисба (псевдоним) автора, но во многих случаях нисба отсутствует, или один и тот же автор пользуется несколькими нисбами; поэтому вопросы атрибуции и аттезы таких произведений затрудняются.

Вот некоторые произведения и их авторы на лезгинском языке:

№ п/п
Авторы и
нисбы Назв-я произв.по 1-й строке или по рефрену За кем стих-е было известно
1. Етим къази
Гьасан эфенди (1) Гасану эфенди Етим Эмин
2. Зулжалалди дуьнйа расна (2) Всевышний мир сотворил
3. Етим Эмин Эй, рабби худа, вун гьахъ язава (3) О, Боже, ты справедлив Етим Эмин
4. Шиирдин кьат1 (3) фрагмент стиха
5. Эмин Зун ви лук1 я, вун агъа я (4) Я твой раб, ты властелин Етим Эмин
6. Я илагьи, шад ая на (4) О, Боже, обрадуй нас
7. Гьам стхаяр, вахар, дустар (5,6) Братья, сестры и друзья
8. Етим Эмин Етим Эмин яр акурла шад жеда (7) Когда милую видит, рад Етим Эмин Етим Эмин
9. Абдуллагь Абдуллагь[дин] Саядпери… (8) Саядпери Абдуллаха (дочь)
10. Шаклу хьана кьиляй-кьилиз (99) Сомневаясь с начала до конца
11. Бени Адам, гурвал я азабар (19) Будут посланы адамовы муки
12. Етим саил Вай гъарай, дилбер медед!  (19) О, взываю к помощи красоту! Етим Эмин
13. Султан стха (20) Брат Султан
14. Етим Эмин Вай гъарай, дилбер медед!  (21) О, взываю к помощи красоту! Етим Эмин
15. Мергьабан, эй далудин дагъ (21-22) Приветствую тебя, эй Северная гора
16. Яр, вун зав рахамир (24) Любимая, не говори со мной
17. Насигьат такьурт1а вун (28) Если не последуешь совету
18. Етим Эмин Дуьнйа гьей (34-35) О, мир! Етим Эмин
19. Рухун Магьмуд Лавгьун магьфузда авай кьадардин иеси (36) …. владелец судьбы
20. Чи куьреэгьлидиз мунасиб (38) Достойный для жителя Куры
21. Гьажи Абдуллагь Илагьи, вун муназагь я (38-39-40-41-42) Боже, ты сама душа
22. Элкъвена зун килигайла (52) Как посмотрел я , обернувшись
23. Шумудни садаз дуьнйа хьана (104), (5) Скольким это миром стало
24. Етим Эмин Гьар са кас вал шаддиз ава (104), каждый тобой восхищен,
Вун паталди, назлу дилбер (105) Для тебя, жеманная красотка Етим Эмин
25. Етим къази Чун сад садав агат жезва (106) Друг к другу мы приближаемся Етим Эмин
26. Абдуллагь Кьиникь рик1елай марагъур (107-108) О смерти не забудь
27. Етим Эмин Гьарам немир, акъваз кич1ез (111-112-113) Не потребляй харам, побойся (Аллаха) Етим Эмин
28. Эрзихан Рахадач зун нашиз (114) Неправедно не говорю я
29. Етим Эмин Къвез-хъфида булахдалди (117) На родник приходишь и уходишь Етим Эмин
30. Тегьмез Яр акъатна-луз, имир багьна (118), Не выдумывай, что краснухой  поражён
31. Яр я лугьуз, вахъ къекъвез (119) любимой называя и гонясь за тобой
32. Гьикьван хьуй зи кьилел фитне (122) Сколько можно наветов над головой моей
33. Женнет багъдай атай хьтин (122) Словно из райского сада пришедший
34. Битмиш багъда гуьлебатун я вун (122) В зрелом саду ты цветок
35. Къази Дуьнйадин нур, вун атана (122) Светоч мира, ты пришла
36. Етим къази Дуьнйада жеч ихьтин гьайван (123) В мире такой скотины не найдешь
37. Суна севдуьгуьм (123) Лебедь-красавица
38. Етим Мелик Элкъвена зун килигайла (124) Обернулся я и увидел

39. Етим Мелик Вил вегьейла зи бахтуниз (124) Как посмотришь на судьбу мою
40. Етим Мелик Дердер ава за ваз лугьур (125) Есть муки у меня, хочу тебе открыть
41. Етим Мелик Фана дуьнйа фида бада (125) Тленный мира промчится зазря
42. Дуьнйада заз такурд амач (126) В мире нет, что не видел я
43. Эрзихан На зун кана, хаму жейран (127) Ты меня измучила, холеная лань
44. Эрзихан Эллер сиве гьатнава чав (127) У народа на устах молва
45. Къази Тфу, нянет, квахь виликай! (128) Тьфу, посрамленный, прочь с глаз!
46. Мелик Ви къуллугъда са арз ава (128) К тебе одно заявление (у меня)
47. Етим Мелик Вил вегьейла, им са фана дуьнйа я (129) Посмотришь, этот мир тлена
48. Етим Мелик Вун авачир женнетда, яр (130) В раю, где тебя нет, любимая
49. Ви катран улар акурла (133) Твои сокольи глаза увидев
50. Етим Мелик Вунни к1анда са хелветда (134) И ты была бы наедине
51. Масад кьуна, зун туна (134-б) Друго избрала, меня оставив
52. Етим Мелик Вун хвашкалди, сафагялди! (136) Приветствую тебя, добро пожаловать!
53. Етим Мелик Ваз ви рик1ин мурадар гуй! (136) Да исполнятся мечты сердца твоего!
54. Етим Эмин Завай са хата хьана, вун яр кьуна (137) Я допустил ошибку, тебя за любимую приняв Етим Эмин
55. Етим Эмин Алагуьзлуь севдуьгуьм яр (137) Сероглазая любимая Етим Эмин
56. Етим Эмин Заз хабар авачиз, душман (138) Неожиданно для меня, мой враг Етим Эмин
57. Етим Эмин Гуьзел Тамум (138) Красавица Тамум Етим Эмин
58. Рекьида девриш (140) И дервиш умрёт
59. Саядпери Хабар гур кас хьаначни ватандиз (141) Весть послать на Родину, человека не нашлось
60. Гьич са касдиз кьве паб тахьуй дуьнйада (141*) Да не будет один двоёженцем в этом мире Етим Эмин
61. Етим Эмин Нагагь хьайт1а кьадар хьана насибвал (142) Коли предназначено судьбой Етим Эмин
62. Етим Эмин Къушма за ви тариф ийин (142*) Давай стихами я тебя похвалю Етим Эмин
63. Гьемзет Уьтмиш хьана фидай суна (143-а) Голову опустив, проходящая красавица
64. Гьемзет Т1еатдиз муьт1уьгъ хьайит1а (144) Если бы собою совладать
65. Саид Са паб ава ина, жегьилар (145) О, одна женщина обитает тут, молодёжь
66. Саид Садакьа гун туба ийин (148) Давать  милостыню, давай запретим
67. Етим ? Гьар атана яр хъфир кьван (149) Пока любимая придёт и не уйдёт
68. Етим Мелик Зи рик1икай хьухь ваз хабар (150) Моё сердце ты пойми
69. Етим Эмин Гьич зи чанди кьарай кьадач (151) Нет покоя моей душе Етим Эмин
70. Етим Мелик Эй, ширин мез, гуьрчег къамат килиг заз! (151) О, сладкий язык, красивый лик, на меня погляди! Етим Эмин
71. Етим Мелик Пашманвилер кьуна хиве, дарвилера гьатнавай яр (152) Из-за печали в безысходность впавшая милая
72. Им вуч кар я ваз хьайиди? (152) Это что с тобою приключилось?
73. Эрзихан Чидачир заз ви хесет (153) Не ведал я нрава твоего
74. И дуьнйа я вад къан мугьман (153) Этот мир – что пятидневный гость
75. Етим Мелик Багьалу яр, вун айру жез, хиялмир (154) Дорогая и милая, в иные думы не впадай Етим Эмин
76. Етим Мелик Эй, гуьзел дилбер-халум (155) Эй, красноречивая красавица ханум Етим Эмин
77. Етим Мелик Гуьзел яр, вун я дуьнйадин ширин гьава (156) Любимая – ты сладкая мелодия мира
78. Етим Мелик Рехъди винел фидайла зун (157) Как по дороге вверх я проходил Етим Эмин
79. Етим Мелик Фагьумайла ви тегьерар (157) Как подумаю о повадках твоих
80. Али (Рухун) Я стхаяр, за квез лугьун (161) О, братья, дайте вам сказать Етим Эмин
81. Тегьмез Зи тафт къазунна (162) Мой барабан порвали
82. Ик1 ажиз мийирт1ун итим (163) Так не ославьте мужика,
Аман я ваз, аман, дад я (164-а) Взываю к тебе, сжалься
83. Тегьмез Зи тафт чуьнуьхайди (161) Укравшему мой барабан Тегьмез
84. Эрзихан Зи ярдин за ийин тариф (175) Свою милую я похвалю Эрзихан
85. Абдуллагь (Ахцягь?) Вакай вучда, фана дуьнйа? (197-а) Для чего ты, тленный мир?
86. Абдуллагь Вакай вучда, фана дуьнйа? (197-б) Для чего ты, тленный мир?
87. Етим Эмин Гьасан эфендидин к1валериз (207-а, 207-б) Дому Гасана эфенди Етим Эмин
88. Етим Эмин Я илагьи алламин, я зулжалал! (208) О, Всевышний, Всемогущий, Создатель! Етим Эмин
89. Етим Эмин (?) Са чара чи дердериз (209-а) Облегчи страдания мои Етим Эмин
90. Етим Эмин (?) Ваз хабар я чи гьаларкай (209-б) Ты знаешь о житии-бытии нашем Етим Эмин
91. Къази Мелик Диндин душман, къара партал алайди (221) Религии враг, в чёрные одежды облачённый Етим Эмин
92. Мелик Тумакь яц (221-б) Куцый вол Етим Эмин
93. Эрзихан Дустунин к1валериз (225) Дому друга
94. Навруз Сархадиз (258) Сархе
95. Зи гьал сефил мийир вуна (260) Не удручай ты положение моё
96. Етим (?) Мубарак хьуй ваз ви ашна (260) Поздравляю тебя с Возлюбленным твоим Етим Эмин
97. Устад Къази Рик1 ч1улавмир суна билбил (265-а) Етим Эмин
98. Вун дуьнйада рекьирвал я (270)
99. Етим Эмин Я руш, я хва авачирди вун я хьи (271) Етим Эмин
100. Бахтавар (271)
101. Абдуллагь Инсанариз важиб я гьерекатар (283)
102. Етим Эмин Къарияр (285) Етим Эмин
103. Эрзихан Заз са хабар хьана къайи (287)
104. Етим Эмин Я илагьи, алламин вун я хьи (288) Етим Эмин
105. Абдуллагь Мала Асланаз (298)
106. Абдуллагь Къази эфендидиз (298)
107. Етим Эмин Зуьгьредиз (301) Етим Эмин
108. Жамал (?) Аллагьди мукьва авур ксар (308)

Среди произведений альманаха встречаются 304 текста на тюркском, 133 на лезгинском (22 автора), 8 на арабском, 1 текст на табасаранском (Зердаг Гаджи Саид) языках.
Более 250 из числа стихотворений на тюркском языке сочинены лезгинами. Среди них: Ахцах Гаджи Абдуллах, Ахцах Рамазан, Ахмед (25), Гельхен Ахмед (11), Етим Эмин (11 стихов), Кеан Агамирзе, Мискич Курбан, Мазали Али, Мамрач Таги, Мирзе Али ал Ахты, Рачаб, Тагир (11), Хиневи Эмин, Хутхулви Магомед Эмин, Ялцуг Халил, и др.
Авторами остальных стихов на тюркском языке являются Ашуг Керем (40), Вагъиф (6 стихов), Насими (2), Саади (2), Физули (1), Шахисмаил (4).
В альманахе арабские стихи представлены двумя авторами: сочинявшим на нескольких языках Ихрек Рачабом (рецепты на арабском языке от четырёх болезней) и Кочхур Магомедом (сочинение о причинах солнечного и лунного затмений).
Среди лезгинских стихотворений в альманахе:
- 54 стихотворений Етима Эмина (они идут под нисбами: Етим Эмин, Эмин, Етим, Етим Саил, Етим кази (Сирота кази), Устад кази Мастер кази, Кази;
- 24 стихотворений Мелика под нисбами Етим Мелик, Мелик, Мелик кази;
- 9 стихов Абдуллаха под нисбами Абдуллах и хаджи Абдуллах Ахты;
- 9 стихов Рухун Махмуда;
- 9 стихов под именем или нисбой Кази (или кази «судия»; возможно, это нисба Е.Эмина или Мелика);
- 9 стихов Эрзихана;
- по 2 стихотворения Гамзата (Гьемзет), Саида, Тахмеза (Тегьмез);
- по одному стихотворению Жамала, (Рухуна) Али, Саядпери.

Анализ произведений альманаха подтверждает нашу мысль о том, что некоторые приписываемые Етиму Эмину и постоянно включаемые в его поэтические сборники произведения по целому ряду причин поэту не принадлежат. То есть в числе стихотворений в официальных изданиях Етима Эмина оказались и сочинения других авторов. По этой причине мы причисляли подобные сочинения к произведениям дубиа .
То же самое можно говорить и о последнем сборнике Етима Эмина «Светильник души», изданном дагестанским книжным издательством к 170-летию со дня рождения поэта .
Вот некоторые чужие сочинения, попавшие в сборники Етима Эмина: «Эдеб-камал, марифат ви тамам я» («Мудрость твоя и поведение гармоничны») (1988, с.10), «Гьич зи чанди кьарар кьадач» («Никак душа моя не находит покоя») (с.17), «Эй, зи гуьзел дилбер-халум» («О, моя красавица красноречивая ханум») (с.29), «Рехъди винел фирла рушар» («Когда по дороге вверх девушки проходили») (с.43), «Тумакь яц» («Куцый вол») (с.71), «Яру яц» («Красный вол») (с.72) принадлежат брату Эмина Мелику. Под его именем они числятся и в Киринском альманахе.
Также стихотворения «Гьажимурад-эфендидиз» («Гаджимураду эфенди») (с.62), «Я стхаяр, ийин арза» («О, братья, пожалуюсь вам») (с.77), «Къадир Аллагь, вун я ялгъуз» («О, Всемогущий Аллах, ты одинок») (с.78), «Балк1ан квахьайла» («Когда потерялась лошадь») (с.84), «Т1урфан акъатна» («Буря разразилась») (с.98), опубликованные в этом же сборнике, судя по их языку и художественному уровню, вызывают большие сомнения в принадлежности их перу Етима Эмина.
Опубликованное впервые в издании 1957 года «Ашукь жемир явадал» («В бестолковую не влюбляйся») является сочинением другого автора.
Стихотворение из одиннадцати строф «К1ани ярдиз» («Возлюбленной») впервые попало в число произведений Эмина в сборнике 1960 года. Оно крайне слабое по своему эстетическому и художественному уровню и принадлежать Эмину не может. Видимо, поэтому в последующие сборники его не включали.
 Стихотворение «Кесибвал кьий» («Да сгинет бедность»), записанное Г.Садыки из рукописи 3.Эфендиева (жителя сел. Ага-Стал Сулейман-Стальского района) и опубликованное в сборнике 1980 года, также не принадлежит Эмину.
Автором стихотворения «Заз сабур гуз…» («Меня утешая…») является Балакардаш Султанов. Стихотворение «Шедачни?» («Как не заплакать») записан К.Акимовым от жительницы г. Махачкала Султановой Катайун в 1985 г. (опубликовано в сборнике 1988 года). По версии К.Султановой, стихотворение якобы сочинено Эмином от имени девушки, как ответ на сочинение «Меня утешая…». Так как стихотворение «Меня утешая…» Эмину не принадлежит, то также не может ему принадлежать и ответ на не принадлежащее ему сочинение (тем более от имени девушки). Да и по литературно-художественным критериям «ответ» крайне слабое сочинение.
Стихотворения «Я стхаяр, заз са гуьзял яр авай...» («О, братья, красивая возлюбленная у меня была…»), (чей-то неудачный перевод с тюркского), «Агь, ширин мез, гуьрчег къамат, килиг заз!..» («О, сладкоречивые уста, красивое обличье, посмотри на меня!..»), (возможно, перевод Етима Эмина), «Десте-десте сейрандавай рушаркай...» («Среди девушек гуляющих гурьбой...») (с тюркского перевел Г.Садыки), судя по характерной для него высокой патетике и пафосу, по царскому отношению к возлюбленной, судя по языку и характерному пафосу, принадлежат Ялцуг Эмину .
Проблема датировки и локализации произведений возникает при атрибуции неизвестных или спорных произведений, исследовании вопросов хронологии, составлении реальных комментариев и выполнении других исследовательских и издательских (эдиционных) задач. По нашему мнению, при издании произведений Етима Эмина правильнее было бы руководствоваться жанрово-хронологическим принципом, нежели сгруппировать их чисто по жанрам и циклам или же располагать, соблюдая только хронологию. Хотя поэт не датировал свои произведения, время создания одних угадывается по идее и контексту, а других – по отдельным «ориентирам» (привязке к известным в то время лицам, событиям, фактам) .
Например, время создания стихотворения о восстании 1878 года, или посвящения Гасану Эфенди в связи с назначением его наибом и др. угадывается по событиям, которые там отражаются, то дату стихотворения «Накьан йифиз, валлагьи, зун…» («Вчера ночью, честное слово, я…») можно установить по тому, что поэт называет себя в этом стихотворении «Кеанским Юсуфом» влюбленным в Зулейху. Вероятно, стихотворение сочинено Эмином в период до замужества Туквезбан, после окончания им Кеанского медресе (скорее это время учебы в Ярагском или Ага-Кранском медресе в 1858–1857 гг.). Здесь следует сказать, что под Кеанским Юсуфом Эмин подразумевал не конкретно «Юсуфа Ханаанского», как комментируют составители сборника 2008 года, а самого себя, обучающегося в селении Кеан и влюбленного, как Юсуф.

Альманах помогает по-новому посмотреть и на проблему названий произведений. В названиях произведений Етима Эмина существует полная неразбериха. Каждый составитель называет стихотворение по своему усмотрению. Даже в изданиях одного и того же составителя названия меняются. Написанные рукой самого Эмина, а также его современниками (см. рукописный альманах) произведения не озаглавлены. Поэтому, учитывая то, что названия им давались уже во время их подготовки к публикации, правильнее было бы, в соответствии с волей автора, названия произведениям не давать. По необходимости (в научных работах, рецензиях и проч.) можно называть или упоминать их по первому стиху первой строфы .
Произведения авторов альманаха должны достоянием всей читающей публики. Поэтому один из немаловажных вопросов – это проблема перевода этих произведений на русский и другие языки. В случае с Етимом Эмином, к переводу его произведений нужно подходить с учетом дубиальных сочинений в сборниках поэта и найденных в последнее время новых его произведений. По возможности диалектные особенности эминовского языка нужно сохранить. В языке Эмина, кроме изящества и колорита его словаря, живет и хранится история и дух его времени.

















ЖЕНСКИЕ ОБРАЗЫ В ПОЭЗИИ СУЛЕЙМАНА СТАЛЬСКОГО

По причине того, что почти вся любовная лирика Стальского утеряна, говорить полновесно по данной теме нелегко. Все же и по немногим крупицам можно увидеть, каким тонким лириком был Стальский.
Стихотворений, в которых, так или иначе, речь заходит о женщине, у Стальского сохранилось около двух десятков. Среди них: 1) посвященные Марият (своей будущей жене) и Возлюбленной; 2) жене Айне; 3) школьницам; 4) девушкам, участницам женского съезда; 5) просьба девушки к матери, чтобы ее отдали в школу; обращение девушки к отцу, чтобы ее не выдавали за нелюбимого; 6) любовный диалог между юношей и девушкой; 7) сатирическое стихотворение о молодой вдове и мельнике, притязавщем на ее любовь; 8) ссора мужа и жены; 9) о плохой жене; 10) о старухе, пересолившей долму (родственнице Рукуе, жене муллы Тайиба); 11) об ударном труде ковровшиц и колхозниц (Инжихан) и др.
Твой образ дорогой…
Одно из первых стихотворений любовной лирики Сулеймана Стальского сочинено около 1900 года (восстановлено нами по русскому подстрочнику). Здесь поэт воспевает женскую красоту и использует известные в народе эпитеты и сравнения: лайих я ваз тариф иер (достойна ты красивой похвалы), вун ашкъид булах я (ты источник любовной страсти),  сарар – седеф, пIузар – гегьвер (зубы – перламутр, губы – рубин), чинардин бухах я, тават (тополиный стан, красавица), пехил хьанва вал къизилгуьл (тебе завидует роза) и др.
Но среди этих эпитетов встречается и свежий: чIулав вилер гуя къизмиш гатун нисен рагъ я, тават (черные глаза будто знойного лета полуденное солнце, красавица). Это напоминает эминовское: лацувилиз, лагьайт1а мад, гатун чими рагъ я, ханум (о белизне коль еще сказать, теплое летнее солнце, ханум) . Сулейман не копирует эминовское сравнение, а видоизменяет. Эмин указывает на внешнее сходство – сравнивает  белизну лица ханум с теплым летним солнцем. Сулейман сравнивает черные глаза красавицы (их лучистость, страсть) с полуденным солнцем знойного лета т.е. подчеркивает не внешнюю, а внутреннюю, глубинную сторону предмета.
В стихотворении, посвященной фиалке (беневша) «Зарафатиз акъудиз вахт…» («Шутливо время провожая…») арсенал поэтических изобразительных средств богаче и свежее. Конечно же, под «беневша» поэт подразумевал вполне реальное лицо. По существующей в народе традиции, открытое воспевание, восхваление достоинства девушки, женщины табуировано, дабы не навредить их репутации. Поэтому для воспевания красоты любимой, поэты прибегали к приемам олицетворения, заменяя имена возлюбленных названиями цветов, разными эпитетами, вымышленными именами и т.п.
В этом стихотворении есть свежие сравнения: муьгьуьббат цуькведавай (любовь в цвету), Сулейман я цуьквед жигъир (Сулейман – тропинка из цветов)… Заметны здесь и нотки назидания, которое в дальнейшем вместе с философскими размышлениями станет одним из основных инструментов поэтики Стальского.
Прием диалога между двумя влюбленными, используемый Е.Эмином в стихотворении Сельминаз (1995: 26), широко использует и Сулейман («Гуьзел яр» («Возлюбленная»), «Гадани руш» («Юноша и девушка»),  «Гъуьлуьнни папан гьуьжет» («Ссора между мужем и женой»), «Регъуьхбанни хендеда свас» («Мельник и молодая вдова») и др.). Этот прием известен и в народных трудовых пениях-импровизациях, когда одна (один) из работающих заводит песню, а другая (другой) отвечает, продолжает. Это могут быть и подруги, и друзья, и влюбленные, и бригадиры с подчиненными. Тематика таких импровизаций тоже различна: от шутливых и ироничных до любовных и элегичных. Подобный прием диалогов используется и в песнях плачах, а также в ашугских песнях.
В стихотворении-любовном диалоге между юношей и девушкой идет спор в полусерьезной, полушутливой форме. Юноша упрекает девушку в невнимательности к своей персоне: Заз на тагуз вав гвай ичер, Инсаф авач вахъ, гуьзел яр (Яблоками своими меня не угощая, Бессердечна ты, любимая). Под «яблоками» здесь подразумевается девичьи груди. На что девушка отвечает вполне серьезно, делая вид, что не понял открытого намека парня: Гьинай гуда за ваз ичер? Гвач зав бахча, багъ, гуьзел яр (Откуда же я дам тебе яблоки? Нет у меня сада, бахчи, любимый). На вопрос юноши: Гьикьван ч1угван за ви азар, Къала сирлу ряхъ, гуьзел яр (Сколько же мне мук любви терпеть, Покажи какой выход, любимая) девушка отвечает со всей серьезностью: Гьик1 ят1а дуьньядин адет, Ч1угу харжи, твах, гуьзел яр (Как в мире заведено, Возьми на себя расходы и засватай, любимый).
В другом стихотворении этого же плана девушка больше внушает уверенности своему возлюбленному. Влюбленные клянутся друг другу в любви и преданности. Жеда зи гьал, вун тахьайт1а, Пара пелеш, алагуьзли (Если ты не будешь со мной, Моя душа будет в печали) – переживает юноша. Девушка успокаивает его: Ваз къурбанд я зи ширин чан, Зун масдаз жеч, алагуьзли (Я собой пожертвую за тебя, Но другому я не достанусь, любимый). Юноша все еще не уверен в благополучном исходе дела: Заз хьунухь тахьайт1а нагагь, Мад за фу неч, алагуьзли (Если не достанешься ты мне, Я не притронусь к хлебу, любимая). Но девушка заверяет его, что она может принадлежать только ему: Архайин алад ахварал, Фикирмир гьич, алагуьзли. Якъин чир хьухь и зи хурал Ала кьве ич, алагуьзли (Спи спокойно, о подобном не думай, любимый. Знай, на моей груди для тебя Храню два яблока, любимый). Тогда юноша немного смелеет: Гьайиф ян, бес а за недай Сад-кьве емиш, алагуьзли (Жалко ли тебе тогда для меня Пару плодов, любимая?). Девушка, чтобы не обидеть возлюбленного, тут же оправдывается: Валлагь, и зи багъдин бегьер Хьанвач дигмиш, алагуьзли (Честное слово, урожай в моем саду Пока еще не созрел, любимый).
Поэтом используются свежие метафоры и сравнения: Вири рушарин арада Я некьид пеш лагуьзли (Среди девушек многих, О земляничный листочек, любимая); метонимия: кьве ич (пара яблок), недай сад-кьве емиш (попробовать пару плодов), багъдин бегьер (урожай сада).
Стихотворение, посвященное возлюбленной Сулеймана Марият, самое личное и чувственное среди сочинений любовной лирики поэта. Здесь нет ни одной метафоры и сравнения, привычные и традиционные для восточной поэзии. Все эпитеты и сравнения свежие, новые, сулеймановские. Понять силу любовной лирики, мастерство поэта-лирика можно, лишь изучив это сочинение, поэтому приводим его текст полностью : 
И Куьреда чаз, етимриз,
Акурди туш рагъ, Марият.
Чун хьтин кесиб итимриз
Я чан хьанач сагъ, Марият. В этом Кюра мы, сироты
Не видели солнца, Марият.
У бедных как мы мужиков
И здоровья нет, Марият.
Бахт юзанва: атанва зун
И жигъирдиз, акваз к1анз вун.
Къуьлер дигмиш – гьа и дугун
Чаз я женнет багъ, Марият. Счастье встрепенулось: я пришел
На эту тропинку, желая тебя увидеть.
Эта долина, где зреют хлеба,
Для нас райский сад, Марият
Атана заз гафарин ван,
Рахана зав халис инсан.
Ви суьрет, ви къамат масан
Зи чандин я тагъ, Марият. Слова услышав я (твои),
(Понял): говорит надежный человек.
Твой вид, твой образ дорогой
Часть моей жизни, Марият.
Емишар сад хас хьайила
Наврузбегни свас хьаила,
Чаз чи жасад кьаз хьайила,
Чи рик1ер я чагъ, Марият. Когда плоды созданы друг для друга,
Когда мы жених и невеста,
И друг другу мы подходим (внешне),
Наши сердца радостны, Марият.
Сулеймана ахъайна ваз,
Рик1ин гьарай, сирлу гъараз.
Дад-бидад, вун лувар хьухь заз,
Тамир вилел нагъв, Марият. Сулейман тебе открыл
Зов сердца и тайные желанья.
Умоляю, крыльями будь мне,
На глазах слез не оставляй, Марият.

У Сулеймана встречаются и близкие с Эмином по тематике стихотворения: любовный диалог между юношей и девушкой, «Назани» («Ухоженная»), «Пис папакай» («О плохой жене») и др.
О ссоре между мужем и женой.
В стихотворении о ссоре между мужем и женой описан случай, произошедшим с самим Сулейманом и его женой Марият. Это обычная ссора, какие обычно возникают на почве бедности. Муж упрекает жену в непонимании. Жена выражает недовольство тем, что муж не покупает ей, мяхсеры (макасины) и галоши. А муж оправдывается бедностью: К1андайд я ваз мягьсер, калуш, Ам чун хьтин кесибд кар туш (Ты хочешь мяхсеры и галоши, Это не про нас – бедняков). Апогеем ссоры становятся заявление мужа: Пуд ч1ал я зинни ви луьк1уьн: Хъфидайдаз – гьам я уьлчуь (Три слова  – нашему разговору венец: Для уходящей – дорога мостовая). Ссора заканчивается тем, что жена требует сначала: Гахце на зи некягьдавай Къанниц1уд манат, гуьзел яр (Верни положенные по договору Тридцать рублей, любимый), а затем: Фекьи-кавхадиз эвера, … Алуд Марият, гуьзел яр (Муллу и старосту зови, … Избавься от марият, любимый) .
В стихотворении-элегии, сочиненной после смерти жены Марият, мы видим душевные переживания поэта, оставшегося вдовцом. С потерей жены поэт словно потерял весь мир. С четырьмя детьми он оказывается в полном одиночестве без какой-либо помощи со стороны. Его больше не посещают родные, соседи, друзья. Его не приглашают в гости, на другие торжества.
Паб кьена ялгъуз хьайила,      
Виниз кар агьуз хьайила,          
Гила зун ажуз хьайила,      
Межлисда зи т1вар амач кьван. Жены лишившись, как стал вдовцом,
И расстроились ладные дела,
Как вдруг беспомощным я стал,
На торжества перестали звать меня, - 
жалуется поэт . Но, какими бы невыносимыми не были переживания, поэт не унывает, он понимает, что жизнь продолжается и ради детей, ради жизни он должен жить. Ему 50 с лишним лет, и он размышляет о новой хозяйке для дома, которая помогала бы ему поставить на ноги его детей. Вот какой видит поэт кандидатуру, подходящую на роль новой хозяйки:

Ширин мез аваз рахадай,                Вични жен велед тахадай,
Зи яшлувиливди кьадай                Гъуьлуьз фир папар амач кьван.
Чтобы сладкой речь ее была,                Чтобы детей больше не рожала,
Чтобы соответствовала моим годам…
Но таких незамужних женшин не осталось, -

сетует поэт.
Особой сатирой отличается 12-ти строфное стихотворение Стальского о старом мельнике и молодой вдове . Сначала идет диалог между мельником и вдовой. Старый мельник домогается близости с молодой вдовой. Исполни мое желание и можешь каждый день молоть зерно бесплатно.., – говорит он. - Пять лет, как умерла жена… Заработай себе один саваб (богоугодное дело). Когда вдова узнает о низменном желании мельника, ситуация переходит в свой апогей. Она отказывает старику, который в свои восемьдесять лет, испытывает вожделение к молодым девушкам (Уьмуьр хьана кьудкъад йисар, К1анзава ваз жегьил суcap):
Вакай къведай а кьифрен ниъ –               Кьадардилай туькьуьл хинни.                За фагьумна, гьич са гафни                Авач вахъ туьк1вей, регъуьхбан. Твой мышиный запах
Что хинина горьше.
Как я вижу, нет ни слова
Путного у тебя, мельник.
Тогда мельник грозится, что не помолет ее зерно:
А сенфиз ваз акур ахвар                Ви гъуьруькай хьун тир ч1ахар.                Зи гъилева регъуьн ч1утхвар,                Ахъайдач за яд, гуьзел яр. Вот смысль твоего вчерашнего сна:
В полбу превратится твоя мука.
В моих руках мельничный желоб для воды,    Не пущу я воду, красавица.
Зи гьалдикай кьадай хабар,               Жагъида мад маса папар.                Кьуна к1ула вав гвай а пар,                Жуван рекье гьат, гуьзел яр, Которые меня верно поймут,
Женщины найдутся еще.
Взвали на спину поклажу свою,
Айда обратно, красавица, –
завершает мельник свой разговор.
Тогда терпению вдовы приходит конец:

Ахмакьдин хва гьак1ан гьайван,                Лугьудай гаф чир хьухь жуван.                Зи стхадиз тахьуй и ван, –                Акъваз вун, сив  квей регъуьхбан! Сын дуралея, полная скотина,
Прежде подумай, что говорить.
Не дай бог, брат мой услышит,
Уймись, не то рот зашьется, мельник.

 К ссоре подключается, вдруг появившийся брат вдовы:

Акьулдивай пара яргъаз                Хьана ахьтин гафар рахаз.                Вуч лагьанай на зи вахаз,                Диде ламрак фей регъуьхбан?! Совершенно выжил из ума,
Говоришь подобные слова.
Что ты сказал моей сестре,
Мать с ослом живший, мельник?!

Рассказ о ситуации, в которую попал старый мельник, поэт завершает так:
Сулейман, ч1угу азият –                Ахмакьариз це несият.                Терг ая на а хасият,                Секин акъваз, кьей регъуьхбан! Сулейман, ты потрудись,
Наставляй таких глупцов.
Избався от дурной привычки,
Угомонись, бедолага мельник.

О проделках плохой жены вам скажу…
Стихотворение о плохой жене, в отличие от других, сложено 11-сложным размером (кошма) :
За лугьун квез са пис папан агьвалат,
Яргъал акъваз, вал фасад дуьшуьш жеди.
Йифди-югъди алатич а хажалат,               
А савдадал вун фад ягъалмиш жеди. О проделках плохой жены вам скажу,
Отдаляйся - неверную встретишь.
Дни  и ночи от горя не уйти,
В браке разочаруешься вскоре.

Формой и тематикой близко стихотворению Етима Эмина «О плохой жене». Для Сулеймана приметы плохой жены следующие: кьил туьк1вейвал къуншидиз дуьзмиш жеди (как спохватишься, она у сеседей); гаф лагьайла жаваб гуз пис тегьерди (слово скажеь – круто ответит); ахьтин дад гуч гьич са агъу-зегьерди (вкуса такого не увидишь даже у яда и отравы); кефни хана жуван-гьадан мецикай, азар тушиз чанни ви пузмиш жеди (расстроившись от ее и своих речей, без болезни захвораешь ты); гаф лагьайла экъеч1из физ варцелди, чинебан сир акъудда ви къецелди (скажешь слово – на двор выбегает, семейные тайны разносит повсюду; нар деве хьиз вич вичиз къизмиш жеди (как вожделенный верблюд самец неуправляема она); чир жеч адаз ягъун-гатун рекьидай, я вахъ хам жеч адан гафар эхидай (ни словом, ни битьем не вразумить ее, а у тебя ее брань сносить не хватит терпенья); балк1ан лугьуз къачур хейрат илхидай, къекъведайла лап ламран ериш жеди (скаковую лошадь выбирал из табуна, но в деле с ослиным нравом оказалась); гьикьван гайт1ан вуна адаз несият, терг айич хьи ада вичин хасият (сколько бы ее не вразумлял и наставлял, не избавится она от нрава своего); даим-эбед алат тийир азият (никогда не покидающая мука); ам муьт1уьгъ жеч, эхир жув вердиш жеди (ее не приучишь, приручишься сам); гьич кьиле фич а пис папав луьк1уьнна, гаф лагьайла, физ акъвазда рик1ина (с плохой женой не сладить никак, вымолвишь слово – она бежить к дверям); гьакьван бетер пис ахмакьдин руш жеди (окажется ужасно несносной дочерью глупца); Даже сам Сулейман, – говорит поэт, – такой мастер разговора, около нее «немой птицей смотреться будет» (адан кьилив вични лал байкъуш жеди) .
Курьезный случай, произошедший с одним несчастным стариком, у которого жена в отсутствии семьи приготовила ч1иргъин (травяная похлебка) и съела сама, не оставив никому, описан в стихотворении о перепалке старика и старухи . Это стихотворение сатирического жанра можно поставить в один ряд со стихотворением о плохой жене. Едко высмеивая скандал, произошедший на почве крайней бедности, которая довела старуху до такого голода, что она решилась, воспользовавшись отсутствием домашних (а муж в это время спал), приготовить и одной съесть травяную похлебку.
С доброй иронией рисует поэт образ бедолаги-старика, который, проснувшись, застал грязную пустую кастрюлю:

Заз куьз тунач, лугьуз, xaп1a? –                Шехьиз кесиб кьуьзуь буба,                Гъуд вегьейла кьамуз папа,                Къецихъди катун хьана кьван.
Почему не оставила мне еду? –                Заплакал бедный старичок.                По затылку кулаком  получив от жены,                Во двор выбегать ему пришлось.

Совершенно в негативных тонах, безжалостно дается портрет старухи:
Ч1арар pacy, capap кьери,                Жеда тек-туьк жеда ахьтин къари.                Гьарай-эвер айиз вири                Магьлеяр к1ват1ун хьана кьван.
Волосы седы, зубы редки,
Редко встречаются старухи такие.
На шум и гам соседям ведь
Собираться всем пришлось.
Злой нрав старухи гиперболизуют и слова самого поэта, который боится даже произносить имя этой старухи :

Сулейман, акъуд ви дафт1ар,                Гьана кхьихь на гьа кафт1ар.                Заз кич1е я, а папан т1вар                Хатадайни кьун хьана кьван.                Сулейман открой тетрадь свою,                Туда ты запиши эту ягу.                Но я боюсь, чтобы мне имя ее
Хоть случайно назвать бы не пришлось.
Труженицы нашего колхоза…
В стихотворениях «Чи калхуздин зегьметкешар» («Труженицы нашего колхоза»), «Зун фенавай гуьдай ник1ял» («Я ходил туда, где жатва шла»), описан самоотверженный труд колхозниц. В стихотворении «Чи калхуздин зегьметкешар» («Труженицы нашего колхоза») колхозницы работают, не покладая рук, лишь бы успеть убрать урожай: Галатункай тайиз луьк1уьн, Къе-пака куьтягь жеда гуьн (Ни слова об усталости не говоря, Сегодня-завтра жатва завершится) (с. 215). Сулейман восхищается ударным темпом их труда и желает здоровья и успехов ударницам «Инжихан къари» (старухе Инжихан), своим снохам Милейсат и Шахпери. Особенно Сулейман восторгается трудом старухи Инжихан. В следующем стихотворении трудового цикла «Зун фенавай гуьдай ник1ял» («Я ходил туда, где жатва шла») он возвышенно рассказывает о труде Инжихан, уподобляя ее с богатыршей из былин: Гъиле кьуна зурба мукал (серпом огромным вооружась); Гьатна юлдашрилай к1венк1ве, Тагьсиб туна вичин рик1е, Данаяр хьиз цуьлер еке, – Зегьметдин гьейбет акуна (Впереди товарищей своих, В сердце состязания дух, Снопы большие как бычки, – Силу ее труда увидел); Адан мукалдин а гьунар – Араб-Зенг, гьелбет, акуна (Мощь ее могучего серпа – Будто я Араб-Зенги увидел); Гьар къуз пудкъад цуьлер ат1уз, Арабадал хкиз рат1руз (Ежедневно срезая по шестьдесять снопов,  Гружа на арбу и везя на ток); Гьар пакамахъ жедай к1вачин, Къуьне – чанта, гъиле – гичин, Т1варни Инжихан тир вичин (Каждый день вставая      чуть свет, На плече сума, в руке кувшин, Инжихан – имя было ее)… (С. 216-217).
Посетив ковровую артель в Среднем Стале, Сулейман восхищается творением рук мастериц – шестиметровым ворсовым ковром, по углам которого цветастый орнамент: Ругуд юк1ун чич1ед гебе, Гъалат1 квачир гьич са аббе. Кхьенавай гьар са пип1е, Чидач, ам вуч нехиш ят1a (Шестиметровый ворсовый ковер, Без малейшего изъяна, Расписанный в каждом углу, Невиданным (дивным) узором). (С. 303-304).

Пусть на голове твоей платок…
К женщинам другого порядка – умным и просвещенным относятся Фатума и Рукуя. В стихотворении «Я асланд тегьер Фатума» («Львице подобная Фатума») Сулейман восхваляет мужество и достоинство Фатумы, матери Эмир-Абдуллаха и Айишат (1994, с.1990).

Фите хьурай кlaнт1a кьилихъ,                Я асланд тегьер Фатума.                Белки, жез туш са эркекдихъ                Вахъ авай жигер, Фатума.
Пусть на голове твоей платок,
Львице подобная Фатума.
Не у каждого встретишь мужика
Такое сердце, Фатума.

В тяжелое время, когда кругом орудуют воры и бандиты, Фатума каждую ночь с ружьем в руках защищает свое добро и честь отцовского дома. Кьулухъ элкъвеч диши перленг Эркек хьунал гьер, Фатума (Не отступает тигрица-самка, Что впереди – баран-самец), – говорит поэт о Фатуме.
Халкь xьaнвайт1а алаз пупlax,                Тимур шагьдиз жедай вун тах,                Гила пайгъамбардин пайдах                Гъилевай сердер, Фатума.
Если бы ты мужчиной родилась,                С Тимур-шахом была бы ровня.
Теперь в чьих руках знамя пророка,                Ты предводитель, Фатума.

Сулейман гордится тем что, Фатума, несмотря «куьгьне чухва» (старую чоху), питает к Сулейману родственные чувства: Са дидед нек тахъвай стха-         дизни я сенгер Фатума (Для брата, не пившего с тобой молока одной матери, ты опора, Фатума).
Если Инжихан, Милейсат, Шахпери – колхозницы и прославляют себя ударным трудом, и Фатума отличается мужской храбростью и силой, то Рукуя, дочь Сефихана, ученица Кази эфенди в стихотворении «Ибну-Гьажар гъиз хуралай;« («Читая наизусть Ибну-Хаджар») является представительницей науки. О ее учености Сулейман говорит так :
Ибну-Гьажар гъиз хуралай,
Алимарин шагь Рукъуя.
Ктабарин вуна кIялай
Зурба я сиягь, Рукъуя. Читая наизусть Ибну-Хаджар,                Шахиня ученых Рукуя.                Книг, прочитанных тобой,                Велик список, Рукуя.


Глубоко изучайте пользу знаний…
Несколько близких по тематике стихотворений Стальского, посвященных девчатам, девушкам, женщинам, можно объединить в единый цикл. Таких стихов насчитывается около восьми (стихи названы по первой строке 1-й строфы):
1.Назани (Нежная);
2.«Ажеб хъсан зат1 я мектеб!» («Какое прекрасное место школа!»);               
3.«Лап къадир чирдай илимдин…» (Глубоко ценящие пользу знаний…);
4.«Гьукуматдин багъдин емиш…» (Плоды в саду страны);
5.«Маралар хьиз дагъларавай…» (Словно горные маралы…);
6.«Чир хьухь якъин, гьукуматдин…» (Знайте истинно, для страны…);
7.«Юлдашар, заз хьана са ван…» («Люди,  я услышалодну весть…);
8.«Чи юлдашар, вахар, рушар…» («Наши подруги, сестры, дочери (девчата)…).
В стихотворении Назани Сулейман обращается к маленькой девочке: На дидедиз ая минет,  Вунан ая кlял, Назани (Ты мать свою попроси, Чтобы и ты училась, Назани). «Жалко,– говорит поэт, если «красноногая сизая голубка» останется безграмотной. Теперь и беднякам нужно «на острие науки» быть. Тогда ты узнаешь много вещей, и в газеты писать мастером ты будешь (Чир жеда ваз пара зат1ар, Газетризни кхьиз уст1ар)» .
Тема тяги к знаниям продолжается в стихотворении «Ажеб хъсан зат1 я мектеб!» («Какое прекрасное место школа!») .
Здесь девушка обращается к матери, чтобы ее отпустили в школу для овладевания знаниями. Каждая строка в каждой из шести строф содержит моленье девушки к матери, ее аргументы в пользу знания, которыми она хочет убеждать мать.
Ее желания и цели: Гьанихъ гала зи вил, диде (об этом (учебе), я мечтаю мама; Илим к1елун я зи метлеб (Знаниям учиться – моя цель); Хъсан кар я кхьиз-ч1уриз, Жувазни са илим чириз, Къарандашдив вердишариз К1анзава заз зи гъил, диде (Хорошее дело уметь читать и писать, И самой грамотной стать, К карандашу (письму) приучать, Хочу я свою руку, мама).
Ее аргументы: Ажеб хъсам зат1 я мектеб! Яз тамир зун сефил, диде (Какое прекрасное место школа! Не оставляй меня в печали, мама); Гьана ава жегьил сусар, Тамир хьана гъафил, диде (Там же и молодые невесты, меня не осведомленной не оставляй, мама); Захъ галаз къугъвадай рушар, Гьанавачни зи юлдашар? Инсанвилиз жедан ухшар Велед хьунухь табдил, диде? (Девочки играющие со мной, Не там ли мои подруги? По-человечески ли это, Когда ребенок станет другим (переменится), мама?) .
Ее предупреждения: Акъвазайт1а зун ик1 авам, Гьарам хьуй заз на гайи мам, Жедалди зи илим тамам  Заз к1анид туш гьич гъуьл, диде (Если я потерплю остаться неучем, Пусть твое молоко станет мне харамом, Пока не получу полные знания, Не выйду я замуж, мама).
По приведенным строкам видно, какая удивительная тяга была к знаниям у молодого поколения. Здесь, видимо, поэт обнажает и свои чувства, и свое, так и оставшееся нереализованным, желание научиться грамоте. Убежденность и понимание роли знания, науки для новой жизни придают дидактике поэта особую убедительность.
В стихотворении «Лап къадир чирдай илимдин…» (Глубоко ценящие пользу знаний…) поэт воспевает красоту, ум, красноречие молодых девчат: звонки их голоса, сахарны их уста (севтиналди рахаз цавай, набат шекер чк1из сивяй); красотой своей они походят на нежных горных джейранов (хамдиз хвейи дагъларавай, гьахьтин жейранар я, рушар); они соловьи, привыкшие играть с цветами (цуькверивди къугъваз вердиш,                гьахьтин билбилар я, рушар); каждая из низ красавица (гьарма сад я куьн са суна); они ценят пользу знаний, они мечта души своих учителей, они увидели свет новой жизни …
В стихотворении «Гьукуматдин багъдин емиш» (Плоды в саду страны), Сулейман восхваляет молодое поколение. Для этого поэт использует разнообразные сравнения: Гьукуматдин багъдин емиш, Таза тир бегьер я рушар (Плоды в саду страны, Свежий урожай девчата); Гатфар бере дагъда битмиш, Лап яру цуьквер я рушар (Зацветшие весной в горах, Вы красные цветы, девчата); …гьукуматдин… Куьн вилин эквер я, рушар (Для страны – вы свет очей, девчата); Билбилрилай пара зирек, Куьн артух нуьк1вер я, рушар (Кто соловьев шустрей, вы такие птички, девчата); Бязибурун ч1арар бурма, Гьар садан п1узарар хурма, Мецер куь шекер я, рушар (У одних волос кудряв, у других губы – гранат, На языках сахар, девчата); Цирав хипе хайи таза Куьн гьахьтин к1елер я, рушар (От овцы породы цирав Вы такие ягнята, девчата); Квез к1ани, куьн к1анибурун Куьн чанар-рик1ер я, рушар (Для любимых вами, для любящих вас Вы сердце и жизнь, девчата); Ам вирибур чидач заз куьн, Садан т1вар Пейкер я, рушар (Всех вас не знаю я, Но одну Пейкер (Красавицей) зовут) .
Здесь звучит следующее назидание поэта девочкам: Куьн мектебдиз к1ват1 хьухь буьтуьн, Гьарда чира илим дерин (В школу собирайтесь вы, Глубоко познайте науку)... Ибо «и для мужчин, и для женщин права равные теперь».  Вирибуруз кхьин-ч1урун, Мажбур я куьн илим чирун (Чтоб все читать, писать умели, Знаниями овладеть объязаны вы) .

Следующие четыре стихотворения этого цикла, хотя продолжают общую тему, имеют одну отличительную от предыдущих особенность: эти стихотворения сочинены поэтом как отклики, приветствия к определенным событиям. И поэтому они носят некоторый декларативный характер. Стихотворение «Маралар хьиз дагъларавай…» (Словно горные маралы…) посвящено съезду девушек Краевого комитета комсомола Северного Кавказа   в 1935 году. Здесь тоже Стальский, продолжая общую тематику цикла, самыми изысканными эпитетами и сравнениями восхваляет красоту и ум, стремления и новые перспективы девушек: хам хвейи къушар (нежно взращенные птички), ц1ийиз кутур багъларавай ширин емишар (сладкие плоды новых садов), хъсан багъманчид илигай къайси-машмашар (опытным садовником привытые ароматные абрикосы), гьар саррафди куьн жагъурай михьи тир къашар (каждая – особый драгоценный камень, найденный ювелиром), хуьнуьх лайих зар кьефесда куьн т1авус къушар (павлины для клетки золотой), таза живан камсамулар.., лап вини кьил къанни вад йис, яшар… (нежные молодые комсомолки, вам отсилы – двадцать пять); герек, артух жен амалар (чтобы больше (наук) познавали), бахтавар я куьн и гьалар (счастливое время ваше), хуш яшайишар (и жизнь налаживается), агакьна квехъ бахтавар къар (дошли до вас счастливые дни), къалай-къуз артух к1валахар чирун квез ухшар я, рушар (с каждым днем новыми профессиями овладевать для вас привычно, девушки) …
Ст1ал Сулейманаз килиг,
Акатна чун азадвилик.                А куьгьне душмандин гъилик                Чаз хьайид гужар я, рушар. На Стальского поглядите,
Для нас свобода теперь.
Рука старого врага
Нас угнетала, девушки, -

говорит поэт, для убедительности приведя пример из своей жизни.
Стихотворение «Чир хьухь якъин, гьукуматдин…» (Знайте истинно, для страны…) полностью повторяет тематику предыдущего стихотворения. Очевидно, это было «заказом» Стальскому к съезду женщин Дагестана, состоявшемуся в 1935 году. Хотя здесь встречаются сравнения, близкие с тропами из вышеприведенного сочинения, можно отметить и оригинальные эпитеты, адресованные девушкам: гьукуматдин чанар-рик1ер (жизнь и душа страны), кесиб миллетдин вилин эквер (свет очей для бедняков), гьарда… са аваз.., билбил нуьк1вер (у каждой свой напев, соловьи), хаму цуьквер (нежные цветы), ц1ийи багъдин сифте емиш гъанавай бегьер (первый урожай нового сада), ц1увад йикъан вацран къвалахъ галай гъетер (звезды возле пятнадцатидневной луны), рагъ авай къуз гуьнед къвала …шараг къветер (молодые куропатки в солнечный день на склоне) и др. 

А стихотворение «Юлдашар, заз са ван хьана…» является ответом Стальского на письмо, полученное им от съезда женщин, проходившем в Москве в 1936 году. Письмо подписано бригадой девушек ударниц-стахановцев, фамилия старшего мастера, как явствует из стихотворения, Демченко. Это обычное размышление о делах девушек, которые «сад садалай пара гуьзял, гьак1 чирвални чпин эфзял» (одна красивее другой, и знания их обширны) .
Заключает цикл стихотворение «Чи юлдашар, вахар, рушар…» (Наши  подруги, сестры, дочери…). «Вы в правах сравнялись с мужчинами, – говорит поэт женщинам, – берите тетради, соберитесь вместе и идите в школу». И мубарак илим латин Чав эдебият хьана куь (Этот славный латын стала письменностью для нас) .















ПОЭТИКА АПОЛОГА СУЛЕЙМАНА СТАЛЬСКОГО
 
Некоторые исследователи видят в апологе стихотворение назидательного, дидактического свойства. Другие называют его краткой новеллой, а третьи – разновидностью басни. Хотя о форме аполога мнения ученых разнятся, в отношении содержания их мнения близки: в апологе совмещается оба вида –  басня и новелла.
Апологом принято считать аллегорически-дидактическое повествование, которое характерно для античных и восточных авторов. В XVII веке с аполога в Европе берет начало развитие басни . Встречается аполог и в форме повествования, и в форме стихотворения и имеет законченный сюжет. Хотя, в отличие от басни, сюжет аполога несколько свободен и размыт. 
Сатирические произведения Сулеймана Стальского, где поэт обнажает и высмеивает не только пороки власть предержащих, но и пороки времени, пороки государства (ибо пороки первых – суть порождение пороков последнего), также относятся к апологам. Апологи Стальского характеризуются как аллегорически-сатирические и дидактико-философские. Условно их можно разделить на такие подгруппы: а) где используется прием антропоморфизма, олицетворения животных («Двуногий осел», «Пес, которого и в море не очистить».., они ближе к басне); б) открытая, неприкрытая сатира, где намек гиперболизирован (судиям, муллам, чиновникам); в) посвящения имеющие адресата – хозяина порока («Стена, которая возвел рабочий класс», «Гаджи ахтынскому».., они ближе к памфлету); г) поучения, наставления, назидания…– цикл так называемых дидактических стихотворений «несихат».
Глубоким социальным звучанием исполнены стихи Сулеймана Стальского, посвященные лжекоммунистам, двуногому ослу, миханнату, глупцам, судиям, муллам, чиновникам – новым мурсал-ханам и краснобаям… В них обличаются время и его пороки, которые порождают бездельников, непрофессионалов, доносчиков и стукачей, госчиновников-угнетателей, ведущих праздную жизнь за счет народа.
Стихотворения Сулеймана Стальского подобного плана относятся к числу аллегорически-сатирических и дидактико-философских апологов, где очень искусно, по-сулеймановски, философские размышления о жизни переплетаются с аллегорией, едкой сатирой, тонким намеком и иронией. У Стальского циклически развивающемуся сюжетному действию и мелким деталям присуща особая авторская гиперболизация. Стихотворение подобного плана в лезгинской поэзии – чисто сулеймановское изобретение. Произведения этого плана напрямую связаны с традицией народной смеховой и сатирической культуры. М. Бахтин говорил о трудности восприятия Рабле, так как «он требует умения отрешиться от многих укоренившихся требований литературного вкуса, пересмотра многих понятий, главное же – он требует глубокого проникновения в мало и поверхностно изученные области народного смехового творчества» . Некоторая трудность восприятия Стальского для переводчиков и нелезгиноязычного читателя, по нашему мнению, тоже обусловлена малоизученностью народной смеховой культуры.
А.Ф. Назаревич говорит о наличии у Стальского 38 стихотворений, которые по формальным особенностям должны быть отнесены к апологам . Но учитывая неопубликованные стихотворения поэта, таких сочинений у Стальского около ста (а это более трети всего творческого наследия). По мнению А.Ф. Назревича, в творчестве Сулеймана «аллегория и дидактизм – черты, свойственные вообще большинству стихотворений». Но в апологах эти черты выявляются особенно ярко .
Апологам Стальского свойственна хлесткая сатира, ёмкое иносказание, ненавязчивая дидактика. Эти сочинения столь же остры, как и смелы. Стихи эти приобретают особый эффект, благодаря своей краткой форме, предельному лаконизму, выразительности мысли и непритворной искренности. Такие сочинения были несовместимы с социалистической партийно-государственной идеологией и считались опасными. В этом, очевидно, и кроется причина того, что апологи у существующей идеологии популярностью не пользовались и поэтому не издавались (в искаженном виде публиковались лишь 7 из более 50 стихотворений) .
Герои стихов аллегорически изображаются то в виде двуного осла, то старой клячи, то грязного пса, которого невозможно вымыть даже в море. Традиционные символы лезгинской сатиры (осел, собака, кляча, свинья, вепрь, лев, паводок, камнепад, лентяй, ротозей, гачал «плешивец», михеннат «тунеядец», ворона, сорока и др.) как бы, выступая вместо конкретных образов, позволяют поэту обобщать, передавать определенные понятия, намеки, фиксировать личное отношение автора к окружающему миру. Эта поэтика условностей и иносказаний привносит скрытый смысл, создает свой подтекст с переносными значениями, скрытыми сравнениями, а нередко таит в себе связь с явлениями историческими, социальными, бытовыми.
Такова природа образа лезгинской поэзии. Аллегория, опосредствованное выражение идеи, олицетворение и другие разновидности символики не только придают поэтической речи некую загадочность, привлекательную недосказанность, но и побуждают читателя к своеобразному соучастию, к сотрудничеству, к домысливанию того, что намеренно не договорил автор.
Приемы сопоставления, метафоры и народная символика, щедро рассыпаны в апологах Стальского. В поэтических текстах апологов сравнения прямые, отрицательные, гиперболы. На художественном преувеличении построены почти все апологи Сулеймана Стальского.
Апологи Стальского – апофеоз сатирического пафоса. Этим они близки к народной смеховой культуре. Если апологию понимать, как неумеренное чрезмерное восхваление, защита кого-либо, чего-либо, то, исходя из такого понимания аполога, у Стальского, можно сказать, антиаполог.
У других поэтов до и после сулеймановского периода жанр аполога не развит. Хотя ряд произведений Етима Эмина «Дуьнйадикай бейхабардаз» («Для отрешенного от мира»), «Я невс, вун зав хьана душман» («О, желание, ты стало мне врагом»), «Невсиниз» («Желание»), «Сабур ая, акъваз, гуьгьуьл» («Потерпи, погоди, настроенье»), «Рик1ел гъваш» («Вспомните»). «Къах т1уьр кац» («Кот сожравший мясо», «Вирт квахьайдаз» («Потерявшему мед»), «Перни къедек чуьнуьхайдаз» («Укравшему шаль и лопату») и др. и имеют некоторые близкие к апологам Стальского идейно-тематические признаки.
В стихотворении Етима Эмина «Рик1ел гъваш» («Вспомните»), посвященном начальникам (хакимам) и сочиненном в дидактическом тоне, поэт взывает начальников – хакимов к совести и милосердию:

Са бендедин дувандайла, гьакимар,
Адалатдин гьахълу дуван рик1ел гъваш.
Азарлудаз дармандайла, гьакимар,
Кесиб касдин ч1ехи хзан рик1ел гъваш. Когда  бедолагу будете судить, хакимы,
О суде праведном вспомните.
Когда больного соберетесь лечить,
О большой семье бедняка вспомните.

Когда вы будете судить человека, когда к вам за помощью обратится несчастный, тогда: праведного целителя Лукмана, (гьакълу гьаким – жерягь Лукьман), что у каждого своя честь-совесть имеется (гьардахъ авай намус жуван), бедную душу (а язух чан), судный день (гьарусатдин эхир дуван), свое начало /утро/ (жуван сейран) впомните.
Но эти стихотворения, кроме «Для отрешенного от мира», представляют собой произведения чисто сатирического (и памфлетного) плана. Они ближе к монологу и лишены широких философско-дидактических обобщений, аллегории и сатиры, часто гиперболизированной, а часто и прикрытой, что встречается у Сулеймана. Лирический герой предупреждает себя, свою душу от мирских желаний и советует не забывать о боге, ибо все хорошее и все плохое, совершенное им в этой жизни, вспомнится и зачтется в жизни вечной.
Отмеченные выше признаки являются надежными индикаторами сулеймановских апологов. Последние, в свою очередь, сами могут быть приняты в качестве «лакмусовой бумажки» и служат важными определителями в эвристической работе.








О МОНОГРАФИИ А. ГЮЛЬМАГОМЕДОВА «СЛОВАРЬ РИФМ И ЯЗЫКОВЫЕ ОСОБЕННОСТИ ПОЭЗИИ СУЛЕЙМАНА СТАЛЬСКОГО»


В статье поднимается вопрос об ответственности исследователя в его научных изысканиях. Зачастую исследователи, рассматривая ту или иную проблему в творческом наследии художника слова, сами вносят в их творчество все новые и новые ошибки и искажения. Подобное безответственное отношение ученого к объекту своего исследования еще больше отделяет от нас правильное понимание творчества мастера.
Не угас еще в народе интерес к творчеству мастеров мудрого и острого слова. И оттого, видимо, каждая книга по исследованию творчества поэтов и писателей научной и читающей общественностью встречается с огромным интересом.
Но, к сожалению, не всегда содержание научного труда соответствует своему названию. Более того, иной «научный» труд вносит больше путаницы в творчество исследуемого художника, нежели хотя бы частично решает какую-либо проблему. Именно таким «научным» трудом оказалась и монография с весьма емким названием «Словарь рифм и языковые особенности поэзии Сулеймана Стальского», изданной под грифом ИЯЛИ ДНЦ РАН, что должно было бы говорить о научности искомого исследования.
Теория и история вопроса у автора занимает… всего 4 страницы. А в числе авторов, исследовавших поэтику и рифмику Сулеймана Стальского, автор называет К. Х. Акимова (статья: «Диалектная лексика в творчестве Сулеймана Стальского и изучение ее в лезгинской школе») и Р. И. Гайдарова (монография: «Язык и поэтика Стальского»). Но почему-то вне поля зрения остались исследования и статьи А. Агаева, А. Назаревича, Р. Кельбеханова и наша монография «Поэтическое наследие Сулеймана Стальского: проблемы текстологии» (2000; 2001), где вопросам языка и поэтики Стальского уделено достаточное внимание.
Сразу же с 7-й страницы начинаются «Выводы из исследования рифмики Сулеймана Стальского», но самого исследования в книжке нет. Возможно, под «исследованием» автор имеет в виду сам «Словарь рифм…» . Но читателя не может удовлетворить лишь простое перечисление рифмов с разграничением одно-, двух-, трех- и четырехсложных рифмоидов. Хотя объяснения термину «рифмоид» автор не дает, но, судя по характеру исследования, под «рифмоидом» он понимает лишь конечные гласные, участвующие в формировании рифмы. А то, что рифмы, кроме конечной, бывают начальные, серединные, редифные, предредифные.., и также то, что в теории поэзии «рифмоидами» принято называть неточные рифмы, исследователь оставляет без внимания. Сам принцип определения автором 1, 2-х, 3-х и 4-сложных рифмов (рифмоидов) вызывает сомнения. Исследователь механически подходит к определению сложности рифмы, пренебрегая всей архитектоникой ритмо-рифмообразующей структуры (а рифма как раз и является важным элементом такой структуры). Более того, многие тексты публиковавшихся произведений Стальского подвержены сильным искажениям (орфографическим, стилистическим, лексическим, корруптным, конъектурным…), а порой и прямым фальсификациям, о чем говорили А. Назаревич, Г. Корабельников, А. Агаев, Р. Кельбеханов, Ф. Нагиев и др. В текстологической литературе сквозной идеей проходит мысль: работа с искаженными текстами без их текстологической критики и восстановления не может гарантировать чистоту исследований. Как раз с подобной ситуацией сталкиваемся в исследованиях А.Гюльмагомедова, в т.ч. и в анализируемой работе. Рассмотрим несколько примеров:
Двусложные рифмы жаваб – ктаб [китаб] в стихотворении «Урус чIалал рахаз тежез» («Не умея по-русски говорить»); азаб – жаваб, кабаб в стихотворении «Лавгъа шаирдиз» («Поэту-гордецу»); чIулав – Киров в стихотворении «Зи рикI пара хьана чIулав» («Мое сердце почернело») оказались в списке «односложных рифмоидов» (с.23). Трехсложные составные рифмы Абдуллагь – вун гумрагь – сагърай лагь в стихотворении «Кьиникьикай гьиниз катин?» («От смерти куда бежать?») исследователем приняты за односложные «рифмоиды»: Абдуллагь – гумрагь – лагь. Из-за ошибочного определения составной рифмы в стихотворении «Кьулан вацI» («Срединная река»), как Араз – ваз – даяз – Сулейманаз, в числе «односложных рифмоидов» оказались четырехсложные составные рифмы ваз йа Араз – акьван дайаз – Сулейманаз (с.23, 24).
Отнесенная исследователем к «двусложным рифмоидам» («Гъуьлуьнни папан гьуьжет» «Ссора между мужем и женой») трехсложная составная рифма Стальского акI хадай – йахадай – рахадай (с общим фоническим рисунком – ахадай) никак не подходит под понятие «двусложного рифмоида», ассоциирующейся с неточной рифмой ( с. 66).
В стихотворении «Акьул жуваз аваз кIанда» («Умом каждый сам должен владеть») трехсложная рифма кицIелай – целай – мецелай из-за замены полного слова йицелай на его усеченный вариант целай отнесена к «двусложному рифмоиду» (с. 66). Но рифменный ряд Стальского кицIелай – йицелай – мецелай на самом деле образует трехсложную полнозвучную рифму, а отнюдь не неточную рифму – рифмоид. У Стальского слово целай звучит в своей первоначальной форме – масдаре: йицелай (от слова йад «вода», мн. ч.: йатар, йицер).
Так же и слово хцикай в рифменном ряде хцикай – кицIикай – мецикай стихотворения «За лугьун квез са [пис] папан агьвалат» («Я скажу вам о повадках плохой жены») должно учитываться вместе с его скрытым слогом, выпавшим в процессе эволюции языка: хвацI /хва (им.пад.) – хвацикай (V облативн. пад.) – хицикай – хицикай хцикай… Очевидно, простой механический счет числа слогов на пальцах приводит исследователя к ошибочному выводу, что в слове хцикай два слога. Нельзя забывать, что Сулейман Стальский стихи не писал, молча макая перо в чернила, а сочинял вслух, примеряя каждое слово на распев и на слух. И принимать его поэзию также надо на слух, а не читать, исходя из норм литературного языка. Ведь изначально стихи и складывались устно, оттого они лучше и воспринимаются на слух, ибо стихи – это музыка. Недаром стихи называют лирикой оттого, что их пели под музыку лиры. Исследователь совершенно не учитывает, что в рифмическом рисунке сулеймановской строфы слова участвуют не по отдельности, а целой группой; т.е. в создании эвфонии – наилучшего звучания рифмы, наряду с концевыми рифменными словами, участвуют и вспомогательные, образующие составную рифму слова.
К путанице количества слогов в рассмотренных выше словах исследователя, возможно, привело пренебрежение таким явлением в лезгинском языке, как появление или возвращение скрытого (неявного) слога на стыках двух согласных звуков, когда оба звука или один из стыкующихся – глухой. Если при визуальном счете в стихе Вучда вуна гьан папакай, хцикай 10 гласных и слогов, то с учетом скрытой гласной, появляющейся на месте стечения двух согласных х и ц в слове хицикай, в стихе 11 гласных и столько же слогов. Значит, никакого нарушения ритмики в стихе не наблюдается. Феномен появления гласных на стыках согласных в исконно лезгинских словах и обратное этому явление выпадения гласного на стыках глухих согласных, очевидно, объясняется структурой слова и принципами словообразования, перешедшими в современный лезгинский язык из праязыка. Например, двусложное слово хувац «сын» теряет первое гласное у и последнее согласное ц, принимая односложную форму хва (в этом случае стечение фарингального согласного х с звонким согласным – губно-губным в – скрытого слога не дает); а в словах чика, китаб, купул, китIай, хазан, газаф, хунуб, чихел, чалахъ, чалаф и др. между первыми двумя согласными на местах стыка «рождаются» гласные звуки (скорее всего, это «возвращение», нежели рождение», ибо в этих словах при рождении эти гласные имелись; очевидно, в процессе эволюции языка, по закону языковой экономии, они выпали). Эти звуки и дают в стихе скрытые слоги .
Таких примеров неверного понимания и искаженного интерпретирования рифмы и ритма Сулеймана Стальского в упомянутом «Словаре рифм…» очень много. Составитель «Словаря…» часто путает комплексы рифмообразующих слов – рифмоидов с рифменным словом – чистой рифмой, отчего приходит к выводу, что у С. Стальского встречаются случаи рифмовки односложных слов с многосложными (с. 19–20). В другом месте исследователь вообще не видит рифму: «имеем ли мы рифмы в таких случаях, как ахъ;я – п;я – къем;да я, где ударными в первых двух словах являются –;я, в третьем – второй слог от начала слова и вспомогательный глагол я – къем;да я»,– пишет он. И далее, на основании такого умозаключения, исследователь выносит рифме Стальского несправедливый приговор: «Подобные случаи квалифицируются как слабые рифмы»  (с. 8).
Такой вывод парадоксален тем, что Сулейман Стальский в своих сочинениях слабой рифмы не допускал вообще (не говорим здесь о текстах искаженных, фальсифицированных или сочиненных за автора). Приведенная исследователем рифма ахъая – пая – къемеда я взята из стихотворения «Дуьнйа алаш-булаш хьана» («Мир в анархию превратился») . В книге дано только семь строф, и порядок подачи строф нарушен, текст имеет большие искажения. В оригинале стихотворение имеет 11 строф . А рифма, приведенная исследователем в качестве слабой, принадлежит седьмой строфе. Так как и эта строфа несколько искажена, приведем варианты искаженного и восстановленного с использованием архивного варианта авторского текста:
Искаженный вариант:              Авторский вариант:
«Кецямир зак, зун ахъая»,
Лугьуз, кьуна гъиле пая,
Ажеб зурба къемеда я,
Им еке тамаш хьана хьи.
Не трогайте меня, отпустите,
Крича, держит в руке подели.
Что за великая комедия,
Спектакль большой ведь получился. «Кецягъмир зак, зун ахъая»,–
Лугьуз, гъиле кьуна пая;
Ажеб зурба къемеда я,
Им еке тамаш хьана хьи.
Не трогайте меня, отпустите,
Крича, держит в руке дубину.
Что за великая комедия,
Спектакль большой ведь получился.

Проставленные исследователем в рифменных словах ударения ахъ;я – п;я – къем;да не совсем соответствует семантике слов в стихе. Судя по тому, как проставлены ударения в словах, исследователь ошибочно принимает существительное пая (пай;) «дубина» за глагол в повелительном наклонении п;я «подели!». Дело в том, что устный сочинитель Стальский использовал в рифме не отдельное слово, а семантико-синтаксическую группу слов – своеобразную рифменную синтагму вместе с вспомогательными, усиливающими фоническую ритмику словами. А что касается ударения, то в лезгинском языке случаи фиксированного ударения редки. В устной речи и при чтении стихов ударение с первого слога переходит на другой, подстраиваясь под общий ритм речи. Такое ударение нами названо «плавающим» (или «несвязанным») ударением  .
Если бы в рассматриваемой строфе исследователь увидел (и услышал!) сулеймановскую рифмику: зун ахъай; – кьуна пай; – къемеда й;, он не отказал бы этому рифменно-фоническому рисунку в своеобразной благозвучности: унаайа – унаайа – емеайа (зунахъай; – кьунапай; – къемедай;) и не квалифицировал бы подобные рифмы как слабые. Это касается и рифм, отнесенных исследователем к типу «частичной рифмизации», выделяя их «несовпадением ударения или слабой звуковой фонацией рифмующихся слогов», где якобы ударение в словах падает на разные слоги (худ; – гъут; – г;да) . Но у Сулеймана и эта рифма безукоризненная: худ; – гъут; – гуд;.
Интересно и следующее заключение А.Гюльмагомедова, характеризующее его понимание поэтического языка С.Стальского: «деление рифм на сильные и слабые зависит и от того, как оформлены слова в текстах: по нормам литературного языка, по нормам орфографии или же по нормам стальского говора, на котором поэт сочинял свои стихи».
Вместо того чтобы предварительно разобраться, является сулеймановским вариантом или искажением исследуемое им произведение, исследователь сразу же приступает к разделению рифмы Стальского на сильные и слабые. И деление это происходит не от того, как использовал рифмы сам Стальский, а от того, как эти слова-рифмы воспроизводил переписчик, издатель, редактор или составитель поэтического сборника, каждый из которых по-своему «олитературивал» слово поэта, чтобы затем исследователи неадекватно судили о качестве языка поэта, совершенно не обращая на внесенные извне искажения.
Стихотворения Сулеймана Стальского сочинены поэтом не только «стальским говором», как это утверждает А. Гюльмагомедов, а доступным для всего лезгинского и лезгиноязычного населения языком, будь это Кюра, Ахцах, Куба, Рутул, ЦIахур, Агул и Южный Табасаран. Во времена Сулеймана Стальского, во всяком случае, до разделения лезгин на малые народности, в Рутуле, ЦIахуре, Агуле и Табасаране говорили на таком же лезгинском языке, на котором сочиняли свои стихи Саид из Кочхура, Етим Эмин, Мелик, Эрзихан, Абдулгамид из Чилика, Саяд и Сулейман из Ага-Стала. Об этом свидетельствуют произведения рукописного альманахе лезгинской поэзии XVIII–XIX вв., где среди авторов лезгинских стихов мы видим и представителей цахуров, рутулов, агулов и табасаранцев. Судя по языку произведений упомянутого альманаха, в тот период происходило развитие общелезгинского письменного (литературного) языка на основе кюринского диалекта, который учеными назван гюнейским.
Странно звучит и такое замечание исследователя, «…что поэт из двух-трех диалектных вариантов исконных единиц предпочитал собственно ашагастальские» и обращает внимание на то, что в рифме шуз – къачуз – калхуз – ялгъуз вместо физ употреблено форма шуз . Разумеется, поэт, прежде всего, из рифменного ряда и должен подбирать подходящее для рифмы слово. Что касается двух форм глагола «идти» фин и шун, необходимо подчеркнуть, что и в гюнейский диалект, и в яркинский и стальский говоры входят обе формы.
Исследователь ошибочно приписывает речи Стальского и ашагастальцев несвойственные их лексике и говору, а лишь ситуативно используемые в стихах Стальского (для усиления иронии или для улучшения рифмы) слова ренг, Баки, гьуькуьммет и др.  Об использовании многих лексем С. Стальским и в диалектной, и в литературной формах сказано достаточно полно . Говоря об использовании в поэме «Дагестан» Стальским вместо литературного кIватIун слова кIватин, А.Гюльмагомедов путает две разные лексемы. В поэме использована форма кIватIин «соберем» глагола кIватIун «собирать», а не кIватин «провалимся» (масдар кIватун «провалиться»).
Касаясь заимствований в языке Стальского, А.Гюльмагомедов относит одни и те же слова (ният, гьуьруьят, шариат, вилаят) в одном случае к заимствованиям из восточных языков, а в другом к исконно лезгинским словам . Говоря о заимствованиях в поэзии Стальского, нужно учесть, что Сулейман Стальский относился к уже имеющимся до него восточным заимствованиям (фарси, арабские, тюркские) как к элементам своего родного языка, т.е. не замечал их чужеродность. Давно вошедшие в лезгинский язык эти заимствования нельзя считать чисто заимствованиями в языке С. Стальского, их нужно представлять как заимствования лезгинским языком вообще. В то же время Стальский сам заимствовал слова из восточных языков (тюркского, фарси), которых он знал хорошо. По-другому обстоит дело с русскими заимствованиями в лексике Стальского: их можно считать исключительно заимствованиями самого Стальского.
Исследователь часто путает – где заимствование, где диалект, а где литературное слово. Исследователь сетует, что в поэтических сборниках С. Стальского 1947, 1994 годов в стихотворении «Гьарда вичикай хан ийида» («Каждый ханом себя мнит») вместо литературного инженер использовано диалектное инжинар. Но слово инженер, заимствованное из русского языка, орфографическими нормами принято писать с сохранением русской орфографии. А искаженная форма инжинар никак не является диалектной формой. Она используется не только в разговорном лезгинском языке и в его диалектах, но и во многих языках дагестанских народов. 
И в другом своем заявлении, что составители сборника 1994 года в стихотворении «Магьачкъаладиз» слово со значением «красивый» передают по нормам литературного языка иер, «игнорируя диалектное стальское, сулеймановское [айар]» профессор ошибается (с. 8). Слово [айар] не стальское, сулеймановское, а из ахтынского диалекта. Стальцы как раз и говорят [ийэр]. А такого понятия как «стальский диалект» нет, есть стальский говор кюринского (гюнейского) диалекта.
В исследованиях языка мастеров слова (Эмина, Сулеймана) А.Гюльмагомедов часто превратно толкует истинные значения авторской лексики. Так, выражение мегьти загьир «всевидящий мессия» у Етима Эмина он толкует как мегьит зегьер «труп ядовитый» .
С одной стороны исследователь в рецензируемой монографии вроде бы выступает против «олитературивания» сулеймановской лексики (с. 10). Но в своих статьях и устных выступлениях (доклад на научной сессии к 140-летию Стальского 05.06.2009 г. в ИЯЛИ ДНЦ РАН) он призывает переводить поэтическое наследие С.Стальского на литературный язык, оставляя неизменным лишь в изданиях академических . Но как быть с неизбежными при этом искажениями языка и поэтики С. Стальского, нарушениями рифмы и ритма его стихов?
В реальности между языком Сулеймана и современным литературным столько же разницы, сколько между разговорным и литературным языком, между фонетикой и орфографией. Разговорный язык и язык поэтов-классиков ближе к фонематическому принципу словопроизношения, а современный литературный – к орфографическому принципу. Проблема в том, что в последние десятилетия сам литературный язык впитал в себя «газетно-журнальную» лексику и, благодаря новым орфографическим правилам, вводимым учеными-языковедами (зачастую представителями других диалектов), больше и больше стал отдаляться от положенного в основу литературного языка гюнейского (кюринского) диалекта. Безусловно, в лезгинском языке накопилось много проблем орфографического и лексического характера. Их верное решение будет способствовать стиранию искусственно созданных различий между разговорным и письменным языками.
Язык, как живой организм изменяется и совершенствуется. Но все же язык поэтов-классиков – это кладезь народного языка, и его необходимо сберечь и сохранить. Ведь никому и в голову не придет изменить язык Сумарокова и Ломоносова, Державина и Пушкина при издании их произведений. Сегодня все ведущие лезгинские поэты и писатели пишут на языке Етима Эмина, Сулеймана Стальского и Алибека Фатахова; и весь лезгинский народ говорит на этом языке.
Язык Сулеймана Стальского – источник живого лезгинского языка, нельзя втискивать в какие-либо (пусть и стальские) языковые рамки. Он, словно океан, впитал в себя все диалекты и говоры лезгинского языка, ввел в язык новые заимствования и неологизмы, сравнения и афоризмы.
Здесь уместно вспомнить слова академика Д. Лихачева о высокой ответственности и компетенции текстолога, который «обязан быть и историком, и литературоведом, и языковедом», ибо текстология требует на современном этапе ее развития всесторонних знаний «и в этом ее исключительная трудность». Работа текстолога сопоставима с трудом сапера: «один ищет внесенные ошибки, а другой – подложенные мины. Но сапер, разминируя, хоть не закладывает новый заряд. А вмешательство текстолога чревато тем, что, устраняя одни ошибки, он сам может оказаться причиной других» . Известный пушкинист С. Бонди также предупреждал, что «игнорирование или недооценка необходимости художественного вкуса, эстетического чутья у литературоведа, у текстолога нередко приводило к тяжелым для науки последствиям» .
Трудно представить себе научную и практическую полезность исследований, где поэтическое наследие мастеров слова подается в искаженном свете и толкуется превратно. Но вред от таких исследований огромный: ведь слово ученого, имеющего научные степени и разные регалии, неподготовленными людьми могут восприниматься за истину.
2010.
НОВЫЙ ВЗГЛЯД НА ТВОРЧЕСКУЮ ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ СУЛЕЙМАНА СТАЛЬСКОГО

Среди этого моря лжи
люди всё же видят честные сны.
                Борис Пастернак.

В последние годы интерес к творчеству мастеров слова прошлого возрождается в новом качестве. Возникает потребность осмысления творческого наследия классиков в полном соответствии с их внутренним миром и нравственной конституцией, но творчества, освобожденного и очищенного от идеологического налета, от искажений и фальсификаций.
Такая работа требует новых исследований, свободных от идеологических  запросов, исследований с позиции современных требований литературоведения и текстологической критики. Для достижения истинного представления о творческой индивидуальности мастера слова исследователь обязан руководствоваться его полным оригинальным творчеством, а не разрозненными частями; творчеством текстологически исследованным в соответствии с авторскими оригиналами, отвечающими воле последнего. На наш взгляд, все прочие исследования могут быть результативными и верными, когда они опираются на оригинальные тексты или текстологически выверенные издания.

О жизни и творчестве Сулеймана Стальского написано много исследовательских и критических работ, статей и рецензий. Среди их авторов известные ученые, поэты, писатели, критики. (А.Агаев, К.Султанов, А.Назаревич, Э.Капиев, Н.Капиева, Р.Гайдаров, Корабельников, Кельбеханов, Г.Гашаров и др.). Но в дагестанском  литературоведении не было ни одной специальной работы, посвященной проблеме текстологии произведений С.Стальского. В 2000 и 2001 годы в свет вышла наша работа (Поэтическое наследие Сулеймана Стальского: проблемы текстологии) , восполнившая существовавший пробел в работе с текстами Сулеймана Стальского. Выявить характер и уровень всех ошибок в текстах произведений С. Стальского, исходя из требований литературоведения – такую задачу мы ставили перед собой в наших исследованиях. В ходе наших исследований было найдено около 40 неизвестных произведений Стальского, большей частью из числа его политических апологов; от них в свое время идеологическая цензура предлагала поэту отказаться. А в числе изданных произведений поэта было обнаружено около 30 чужих произведений. Были выявлены факты переделок и изменений, изъятий и дополнений, искажений и фальсификаций отдельных строк, строф и целых текстов.
Несмотря на  кажущуюся «обласканность» со стороны советской власти, Сулейман Стальский  является одним из трагических личностей ХХ - века, чье творчество оказалось искаженным и фальсифицированным в результате постоянного  идеологического давления на поэта. Многое из наследия Стальского исчезло (любовная, духовная и частично гражданская лирика), а найденные в последние годы произведения и другие материалы свидетельствуют  о том, что творческое наследие поэта  мало изучено,  а  к вопросам исследования  искажений и фальсификаций его произведений не обращались вообще.
По известной причине, что поэт не владел письменной грамотой, стихотворения его переписывались многочисленными переписчиками, собирателями, идеологическими секретарями, т.е. людьми с различным литературно-художественным вкусом и идейно-политическим пристрастием. На фоне отсутствия у поэта рукописей, подтверждающих подлинность того или иного стихотворения, все это вместе способствовало проникновению в тексты многочисленных ошибок  и  искажений. Отсюда важнейшая задача стоявшая перед сулеймановедением – освобождение произведений поэта от всех искажений, внесенных случайно или намеренно.
Выявление искажений путем сопоставления и сравнения текстов изданий разных лет, понимание истории текста и истории ошибок показывают исследователю тот единственно верный путь для устранения фальсификаций, чтобы восстановить исходные тексты в первозданном звучании.

Дискуссии о месте и роли Сулеймана Стальского в дагестанской, да и в российской литературе не утихают и в наше время. Но странное дело, при советской власти Стальскому ставили в вину его ре¬лигиозность, хотя поэт не был фанатом от веры, его «политическую безграмотность», хотя он своим крестьянским умом постигал то, что было недоступно иным просвещенным грамотеям; вменяли поэту непонимание им сути социализма, хотя судя по его политическим апологам, идеи социализма и их претворение в жизнь Стальский постигал с жизнью его села, его Кюры, его Дагестана, его России. И теперь не перестаешь удивляться тому, насколько был прозорлив и мудр этот крестьянский философ в своих искренних и смелых стихах.
После крушения социализма обвинения в адрес Сулеймана Стальского меняются прямо на противоположные: теперь оказывается, что Стальский был большевистским идеологическим рупором; что он воспевал все, даже и антигуманные, деяния большевиков; по их мнению, Сулейман не только не был добропорядочным мусульманином, а был во-инствующим атеистом.

Обвинения в адрес поэта удивительно похожи: для одних Стальский – ашуг, певец социалистического рая и одописец вождям (Ю.Борев, В.Солоухин), для третьих – пример этнической и культурной деградации» (З.Казбекова), для четвертых – Стальского создал не кто иной, а Эффенди Капиев... Очевидно, в вопросе «Роль и место Сулеймана Стальского в дагестанской и российской поэзии» точку ¬ставить пока рано.
В литературной критике набирает силу тактика голословного обвинения, не считающаяся с конкретными фактами. Подобным критикам в свое время давали отповедь К. Султанов, А. Назаревич, А. Агаев, Р. Гамзатов, Р. Кельбеханов и др.
Надо сказать, что как не оказались правы вчерашние критики, так не правы и сегодняшние. Это показало Время и показывает Поэзия. В поэтическом наследии Сулеймана Стальского выявлены факты искажения стихотворений, случаи сочинительства за автора, факты отбраковки его лучших сочинений, идея которых не согласовывалась с социалистической идеологией – его сатирических апологов, в которых правду принимали за дерзость, свободомыслие и критический взгляд за враждебные нападки на советскую власть и ее чиновников.
Оценка личности Сулеймана Стальского и его творчества не может быть объективной, если критики внимательно не исследуют, по меньшей мере, хотя бы следующие источники: 1). Неопубликованные стихотворения С.Стальского с подстрочными переводами в рукописном фонде ДНЦ РАН; 2). Капиева Н.В. «Жизнь, прожитая набело». Москва, 1969; Она же: «Скрещение дорог». Махачкала, 1990; 3). Главу «От устья к истоку» в книге Корабельникова Г.М. «Дорога к образу». М., 1979; 4). Сборник статей «Сулейман Стальский в критике и воспоминаниях». Махачкала, 1969; 5). Нагиев Ф.Р. Поэтическое наследие Сулеймана Стальского. Проблемы текстологии. Махачкала, 2001.
Такое предварительное знакомство даст вдумчивому и честному исследователю более полное представление о Стальском и ответит на многие вопросы.
Действительно, как же можно спорить о творчестве Сулеймана Стальского, если из 279 стихотворений, опубликованных в его сборниках:
1) 28 сочинений чужих  (10,4%); (20 стихов: М. Разаханов, Г. Гаджибеков, Му¬саиб Стальский и др., а 8 стихотворений (2,9%) сложено Э. Капиевым);
2) 5 являются обратными переводами И. Гусейнова с русских переводов, где тексты оригиналов Стальского искажены настолько, что даже поэт И. Гусейнов не узнал их «в лицо»;
3) 9 отдельных стихов даются как продолжение других; в сборнике оказалось и два черновых текста вместе с их совершенными вариантами;
4) 42 стихотворения (15,1%) никогда, нигде не печатались;
5) потеряны почти все стихотворения любовной лирики , около 1/3 духовной лирики, 1/3 сатирических апологов!?
А стихотворения, вошедшие в издававшиеся в разные годы поэтические сборники Стальского, как показал их текстологический анализ, проходили  тщательную фильтрацию через идеологическую цензуру. Поэтому большая часть из них в той или иной степени искажена (переделка или дописывание строк и строф, очищение от духовной лексики, от компрометирующих статус народного поэта строк и строф). Ведь еще в 1933 г., желая проучить непо-слушного поэта, работники НКВД и Обкома партии поставили условие перед поэтом: или он должен отказаться «от большей части» своих «крамольных» стихов, или его вообще не будут печатать. Только заступничество московской бригады поэтов за С. Стальского и избрание по их ходатайству его делегатом 1-го Всероссийского съезда советских писателей в 1934 году на время (увы, всего на 2-3 года!) спасло поэта от преследования.
Таким образом, в силу вышеперечисленных причин, большая часть поэтического наследия Сулеймана Стальского оказалась вне литературного процесса и остается недоступной не только для широкого читателя (в т.ч. и лезгинского), но и для литераторов. Как же можно объективно судить о творчестве поэта, с кем история сыграла такую злую шутку?!
Но величие Сулеймана Стальского в том и состоит, что даже сквозь пыльную завесу идеологических искажений, сквозь ложь и обман, предательство и доносительство, через  идеологический прессинг сложных эпох XIX и XX веков сверкает бриллианты его мудрых мыслей. По свидетельству П.Павленко, он «… владел тюркским, иран¬ским и лезгинским языками. Это был человек острый на слово, остроумный, любивший мудрую пословицу и поговорку, которых он знал несметное количество... знал много лезгинских, тюркских и иранских стихов. <…> помнил наизусть около двухсот песен и поэм Етима Эмина» . Так что оценка «Гомер ХХ века», данная Максимом Горьким, вполне оправдана и проверена временем. И вопрос «кто кого открывал» не имеет ни реальной, ни этической основы, ни здравого смысла. Каждого открывал собственный талант и Время.
Для правдивого изучения творчества Сулеймана Стальского, особенно в русских переводах Эффенди Капиева, крайне важно знать истинную, а не надуманную историю взаимоотношений этих двух достойных личностей дагестанской литературы.
Эффенди Капиев впервые увидел Сулеймана Стальского на 1 съезде писателей Дагестана в июле 1934 года. К этому времени московская бригада писателей уже побывала у Сулеймана, знакомилась с его стихами и оценила его поэзию. Именно благодаря хлопотам этой бригады, вопреки предупреждениям тех, кто, по свидетельству П. Павленко, утверждал, что «нужно показать лицо нового Дагестана, а не старого», Стальский августе 1934 года был приглашен на 1-съезд советских писателей.
В докладе на Всесоюзном съезде фольклористов, посвященным вопросам творческой помощи сказителям и народным певцам (Москва, 09.12.1940 г.) Э.Капиев отмечал: «В конце 1934 года, после известной оценки фигуры и значения Сулеймана Стальского, данной Максимом Горьким, ко мне обратился корреспондент «Правды» с просьбой помочь ему получить для праздничного номера газеты стихи Сулеймана. До этого я встречался с поэтом дважды» . Это были мимолетные встречи совершенно незнакомых друг другу людей, не располагавшие к душевному разговору о поэзии, на съездах в Махачкале (июль) и в Москве (август) 1934 года. Третья (основная ознакомительная) встреча их произошла в апреле 1935 года, когда Э.Капиев сопровождал к народному поэту, уже ставшему Гомером ХХ века, корреспондента газеты «Правда». После по поручению «Правды» Капиев писал очерки о С. Стальском, из которых впоследствии складывался известный «Рассказ о себе». А осенью того же года Э.Капиев уехал из Дагестана в Кавказские Минеральные Воды, но часто приезжал в Дагестан по вопросам перевода и издания стихотворений дагестанских поэтов, в том числе и С.Стальского. По свидетельству Н.В. Капиевой, «с течением времени Эффенди Капиев оказался как бы официальным помощником поэта. Дагестанский обком комсомола принимал решение о поездках его к Стальскому. Областной комитет партии неоднократно командировал его сопровождать поэта в Москву» . Из Кавминвод Э.Капиев к Стальскому  приезжал лишь дважды.
В апреле 1936 года С.Стальский был в кремлевской больнице и получал ор¬ден Ленина. В Москве с ним был и Э.Капиев. Последняя их встреча, по свидетельству Н. Капиевой, состоялась в июне (7 числа) 1936 года: «были в Ашага-Стале у Сулеймана…» . Возможно, после выхода двух книг на русском языке с переводами Капиева, которые так огорчили Сулеймана, до его смерти (23 ноября 1937 г.) Э. Капиев имел еще одну встречу с больным поэтом, когда он «застал его чрезвычайно удрученным, очень постаревшим, больным» .
Как мы видим, за очень короткий период знакомства встречи Э. Капиева с Сулейманом Стальским были редкие и кратковременные (всего 5-6 встреч). В подобных условиях говорить о какой-либо долгой совместной работе не приходится. Возможно, поэтому и основным принципом, который выбрал для себя Э. Капиев при переводе С. Стальского, была формула В.А. Жуковского: «Переводчик в прозе – раб. Переводчик в стихах – соперник». «Ныне она стала почти банальностью, да и самый смысл ее оспорен. Но Капиев принимал ее за одну из исходных истин переводческого труда… Читая сегодня ранние переводы Эффенди из Стальского, видишь, какие пагубные следы оставила на них спешка, сколько в них безвкусицы, как они попросту подчас неумелы»,– пишет Н. Капиева . Говоря о своем переводческом методе, Капиев подчеркивал, что его «вмешательство в творчество Сулеймана никогда не касалось формы его стихов, того самого, что в основном определяет колорит и оригинальность творчества поэта». Его помощь, его вмешательство «касались всегда лишь главным образом содержания».
А какие плоды приносили подобное вмешательство в содержание стихов Стальского, можно увидеть хотя бы из такого примера сопоставления :
Оригинал Стальского Подстрочник оригинала Перевод Капиева:
«Семью советскую любя»
Бахтавар я бубадин югъ,
Акьуллу велед хьайит1а.
Агакьариз лагьай къуллугъ,
Вич гьахьтин ферлед
            хьайит1а .
Счастливы дни у отца,
Умное чадо коли будет.
Исполняя любой наказ,
Смышленым коли будет.
Семью советскую любя,
С прекрасной справишься
                задачей.
Коль твой сын отважнее тебя,
Гордись отцовскою удачей .

В самом конце 1936 года одновременно в двух издательствах – в Пятигорске и в Москве выходят две книги Сулеймана Стальского: «Поэма о Серго Орджоникидзе в переводе Э. Капиева, любимом сподвижнике и друге великого Сталина» и «Стихи и песни» в переводах Э.Капиева,  Н.Ушакова, С.Липкина и др. Известно также, что тяжело больной Сулейман Стальский не на шутку рассердился, когда случайно узнал о выходе этих книг без его ведома. Что же так рассердило Стальского? А рассердило его то, что: во-первых, на издание не одобренных им переводов он согласия не давал; во-вторых, издание и выход книг почему-то от него скрыли (может, думали, что тяжело болевшего поэта к тому времени уже не станет?); и о выходе этих книг поэт узнал случайно  за три месяца до своей смерти; в-третьих, большинство переводов не соответствовали оригиналам. А «Поэма о Серго Орджоникидзе, любимом сподвижнике и друге великого Сталина» (с несвойственным для Сулеймана предлинным и подобострастным названием) у него и вовсе не было (у Стальского есть лишь стихотворение «На смерть Серго Орджоникидзе»). Сулейман Стальский тут же продиктовал гневные письма в адреса обоих издательств.
В Северо-Кавказское краевое издательство: «Сборник вышел из печати еще 28/Х11-36г. Я, как полноправный хозяин своих плодов, совершенно не знал до самого 3/Х-37г., и это дело со мной не согласовано и разрешение на это с моей стороны не дано… Считаю своим долгом поэта опротестовать такие действия и беззаконие и прошу срочно объяснить, как это получилось, и почему я не знал об этом. Народный поэт Дагестана Сулейман Стальский. 6/Х-37г.».
В Госиздательство «Художественная литература»: «Раньше подстрочники к моим стихам делал Гаджибеков, после – Капиев. Теперь Гаджибеков оказался в тюрьме, а Капиев – в Пятигорске. Капиева я не вижу, и к нему у меня доверия полного не осталось после того, как от меня скрыли выход моих книг… 6/Х-37г.» .
В литературных кругах бытует совершенно необоснованное мнение, что якобы Стальский давал Капиеву некую индульгенцию на свободу действий в отношении переводов своих произведений. Хотя Капиев и говорил о сущест-вовании такого разрешения: «Этот документ я бережно храню, хоть и никогда не пользовался им официально» . Даже если такой документ и был выдан простодушным человеком, как Стальский, искажение или изменение его стихотворений на основании такой бумаги выглядело б не совсем корректно. Тем более зная, как ревностно следил Стальский за качеством публикаций своих стихотворений.
Когда речь идет о взаимоотношениях С.Стальского и Э.Капиева, есть некая тенденция приукрашивания, идеализации их взаимоотношений, возведения этих отношений до уровня крепкой дружбы. При этом забывается тот факт, что Капиев (род. в 1909 г.) почти на 37 лет был моложе Стальского (род. в 1872 г.). Во-вторых Стальский, по природе своей добрый и до наивности открытый ко всем (особенно к гостям), как это водится у всех дагестанских народов, относился подчеркнуто вежливо и с любовью. А к молодому Капиеву, к своему переводчику и кунаку, он относился с особой отеческой любовью.
Конечно же, отношения между двумя этими достойными сынами своего времени были сложные и не всегда ровные. На них, безусловно, оказывало свое влияние и эпоха, где царила атмосфера подозрительности и всеобщего недоверия друг к другу. Часто в их отношения вмешивались и третьи силы, со своими личными интересами. Но ясно одно: и на их взаимоотношения, и на переводческую работу Э. Капиева, и на реакцию С.Стальского необходимо смотреть не с высоты и расстояния нашего времени, не с нравственных критериев сегодняшнего дня, а сквозь призму той эпохи, нравственно-этические ориентиры той идеологии.
Стальский умел любить, даже когда сердился, когда обижался. Любовь эта сродни любви к родине, отцу, матери, к своим детям… Вспомним его стихи, где он честит Дагестан, Кавказ, Россию: в них скрыта сыновняя любовь и сыновняя обида к отечеству, переживание за судьбу страны, превратившейся в постоялый двор, где что ни день хозяйничают новые пришельцы. Послушайте, сколько любви и отеческой нежности в словах, обращенных к «провинившемуся» за неудачные переводы молодому Эффенди: «О, Габиб! Тебя следовало бы повесить на первом попавшемся дереве, но, проходя под эти деревом, следовало бы плакать».
Для многих творчество Сулеймана – открытая страница, где все на виду, все известно. Но, ссылаясь на обнаруженные в последние десять-двадцать лет материалы, можно сказать, что полное возвращение истинного творческого наследия Сулеймана Стальского еще впереди. Творческое наследие Сулеймана Стальского, сравнимо с священной горой Шалбуздаг, вершина которого пока скрыта в тумане, а видны лишь горки, которые ведут к главной вершине.
Искажение коснулось даже года рождения поэта. Хотя 18 мая – дата, принятая весьма условно, год рождения поэта можно установить по данным книги «посемейных записей» Ага-Стальского сельского общества Кюринского округа 10 июня 1886 года. Там под номером 156 записано: Сулейман, сын Гасанбека, 14 лет находится в Дербенте. Значит, Сулейман Стальский родился в 1872, а не в 1869 году . Было бы правильным, если последующие юбилеи поэта были привязаны к более верной дате рождения – 1872.
Не печатались политические апологи и духовная поэзия Стальского, поэзия периода до и времени гражданской войны, стихи-разочарования последних лет жизни. Многое из его наследия безвозвратно утеряно, уничтожено идеологическими опекунами, для сохранения сложившегося идеологизированного образа народного певца и для удержания его, по выражению Э. Капиева, «в седле времени».
Сулейман Стальский представлен нам лишь одной гранью его творчества, как певца советской власти и большевиков. Но значительную духовно-эстетическую нагрузку в его творчестве несут другие стихи, которые еще не опубликованы (некоторые из них нами включены в подготовленный для издания наиболее полный сборник поэта). Это около 40 его политических апологов, которых поэт сочинял в течение всего периода своего творчества.
В этих апологах заключены ответы на многие вопросы критиков поэзии и личности Сулеймана Стальского.
Остаются еще открытыми вопросы истинного отношения поэта к идеологии, к власть предержащим, к религии. Еще не исследован последний период его жизни – период душевного разочарования, когда, по выражению Г. Корабельникова, заканчивается «увлечение поэта иллюзией свободы» .
Не повезло Сулейману Стальскому и с русскими переводами. Иные переводчики так переусердствовали, что в их весьма вольных переводах Сулейман действительно выглядел лишь заурядным ашугом, поэтом-панегириком, воспевающим прелести социалистического рая и идейных пророков. Поэтому для понимания поэзии и личности Сулеймана Стальского из его творческого наследия нужно исключить следующие произведения:
– целый ряд произведений, приписываемых С.Стальскому (их около 20), особенно одические посвящения 1937 года, сочиненные за больного поэта ;
– так называемые письма и речи Стальского, которые приукрашивались настолько, что вряд ли в них что-то оставалось от Сулеймана, для понимания творческой личности Стальского также малопригодны;
– поэмы «Думы о родине» и «Серго Орджоникидзе», сочиненные Эфенди Капиевым «под Стальского», хотя в них использованы подстрочные переводы некоторых Стихов Сулеймана (на лезгинском языке этих поэм не существует); Н.Капиева считала «Думы о родине» «мелодией Стальского, оркестрованной Капиевым» ; таким образом, в этих поэмах Стальский предстает пред нами таким, каким он вырисовывается в воображении Э.Капиева.
А что касается поэм «Дагестан»  и «Сталину», они также, как и другие поэмы, являются идеологическим заказом от власти. Поэма «Дагестан» была сочинена, как помощь больному поэту, авторским коллективом, и, кроме некоторых отдельных строф, здесь также мало чего от Сулеймана. А поэма «Сталину», длинно озаглавленная «Светочу мира любимому Сталину», в отличие от других поэм, всецело сочинена самим Стальским. Эти две поэмы, на наш взгляд, нужно воспринимать как опыт обращения Стальского к такому объемному жанру, как поэма. Более того, поэмы являются хорошим материалом для понимания тогдашней идеологической атмосферы вокруг Сулеймана Стальского и степень понимания окружением его гражданской роли поэта.
Все вышеперечисленные сочинения заслоняют от нас образ настоящего Сулеймана.
Вместе с тем, в литературный оборот необходимо вернуть около 40 не опубликовавшихся произведений поэта, большую часть из которых составляют его политические апологи .
Стена, что построили для нас
Слишком высокой оказалась ведь.
Перестарался рабочий класс,
Чунгур – у власти, велят нам петь.

Каждый являет нам свою спесь,
Попирая человечью честь
Сорокин и Ломоносов есть
Два лиса, а я зайцем – ведь. (Перевод наш).

Несомненно, Сулейман, всю жизнь гнувший спину на богачей в поисках куска хлеба, видел в революции избавителя народа от всех бед и тягот.
Для богачей – друзей своих –
Держал ты нас в тисках тугих,
Земля, заводы – все у них,
А мы трудились за двоих!
Умри, проклятый старый мир! – Так  расстается поэт со старым миром и со своим прошлым. (Перевод С.Ганиева) .

Да, посвящал он свои стихи и сильным мира сего. Но число их весьма невелико. И многие из них «огранены» под идеологические потребности не в меру старательными переводчиками.
Но кто не грешил (грешат и поныне!) панегириком? И не только безграмотный «Гомер ХХ века». Не устояли и Блок, и Булгаков, и Пастернак, и Гамзатов… Но не это важно. Важно понять, что же есть главным стержнем поэзии Сулеймана. Ведь даже, выполняя идеологические заказы, которые отнимали у старого, больного поэта столько физических и духовных сил, которые обкрадывали драгоценное для создания настоящих стихов время, Сулейман оставался, верен себе. Слишком высока была его духовная, этическая планка настоящего поэта, человека. Истина всегда жила в нем. Ибо «истинный мир, достижимый для мудреца, для благочестивого, для добродетельного, – как писал Ницше, – он живет в нем, он есть этот мир».
Изменилось время. Изменились идеологические ориентиры. Пришло время очистить светлый родник поэзии Сулеймана от всего наносного и легковесного, очистить его «отару чистых овец» от «чужих свиней».
Нуждаются в восстановлении и многие стихи, вошедшие в известные сборники под другими названиями и с перевернутым содержанием. Ярким примером такой фальсификации является сочинение «На праздник поста», переделанное в стихотворение «Против поста» .

Сулейман Стальский принадлежит к числу самых любимых и почитаемых поэтов в народе. Его стихи читают наизусть. Тиражи его книг раскупаются в считанные дни.
Но Сулейман – поэт, который дается не всем одинаково. Каждый черпает в чистом и щедром роднике его поэзии по своему черпаку. Стихи Сулеймана очень трудно поддаются переводу. Растворенные в них афоризмы, устойчивые выражения, иносказанье, идиомы, поговорки и пословицы, отражающие психологию и дух народа, практически невозможно адекватно переводить.
За кажущейся внешней простотой стихов Сулеймана Стальского скрываются высокое мастерство, почти филигранная рифма, безукоризненный напевный ритм, афористичный глубокая и народная мудрость. Его стихи всегда современны. Строки его стихов бытуют в народе как поразительно мудрые поговорки, афоризмы.
Стихи Сулеймана из Ага-Стала – это сплав традиционной этнической культуры и фольклора, народной мудрости и духа. Всё это искусно выплавил своим духом Великий Уста (Мастер) и оправил в богатый и изумительно музыкальный язык.
Такие поэты, как Сулейман, глубоко национальны и вместе с тем вненациональны.
Его поэзия – достояние всего человечества, как солнце, небо, воздух…















ОГЛАВЛЕНИЯ

По лестнице времени. Маяковский и Фатахов: близость творческих судеб ………………………………………………………………………………3 – 5
«Мир поэзия спасет…» (Размышления о стихах Б.Чичибабина в публикациях последних лет) ………………………………………………5 – 8
Идейно-художественное решение темы Революции и Родины в поэме Александра Блока «Двенадцать» …………………………………………9 – 13
Тайнопись в стихах Ялцуг Эмина …………………………………..14 – 17
Проблемы научного осмысления творчества Етима Эмина ………18 – 27
Женские имена в поэзии Етима Эмина ……………………………..28 – 39
Открытые вопросы сулеймановедения ……………………………..40 – 43
Развитие герменевтических идей и гуманитарное познание ………..44 – 55
Лексические искажения в произведениях Сулеймана Стальского ..56 – 59 Восстановление авторской лексики (на примере стихотворений Сулеймана Стальского) ……………………………………..…………………..…60 – 63
Тексткритика и восстановление искаженного текста (на примере стихотворения С. Стальского) ……………………………………………64 – 68
Пример атрибуции и аттезы на примере одного стихотворения …69 – 72
О рукописном альманахе поэзии XVIII – XIX вв. из села Кири …72 – 84
Женские образы в поэзии Сулеймана Стальского ………………..85 – 95
Поэтика аполога  Сулеймана Стальского ………………………….96 – 98
О монографии А. Гюльмагомедова «Словарь рифм и языковые особенности поэзии Сулеймана Стальского» ……………………..…99 – 105
Новый взгляд на творческую индивидуальность Сулеймана Стальского…………………………………………………………….106 – 115








Фейзудин Рамазанович Нагиев



Меридианы жизни и концепция мысли.
(научные статьи)











Редактор Ахмедов А.Х.
Набор и корректура Л.Оруджевой

Набрана и сверстана на компьютерной базе Общественного института гуманитарных исследований «ИРС»




Выходные данные:
Формат 60х84 1/16. Печать офсетная. Бумага № 1. Гарнитура «Таймс».
Усл. печ. л.  6,4 п.л. Изд.печ.л. 6, 8. Тираж 1000.
Отпечатано в ООО «Деловой мир», Махачкала, ул. Коркмасова, 35 а.