Van Cleef Arpels в летнюю ночь

Нонна Ананиева
Роман был издан издательством АСТ в 2007 году. Есть версия на английском языке.


Ты — женщина, самостоятельно принимающая решения и не зависящая от чьих—либо капризов…
Ты уже поняла, как надо смотреть на мир и не бояться коррумпированной подлости и важных политических мужей с их «псевдовластью»…
Ты вырастила хороших и здоровых детей, не жалея времени, красоты и сил…
И вот после всего этого тебе дают шанс опять прикоснуться к прошлому.
То, что было недосягаемым, теперь тебе доступно.
Наверное, ты заслужила не только исполнения своих желаний?
Готова ли ты начать всё сначала?


Нонна Ананиева



Van Cleef & Arpels в  летнюю ночь
р о м а н

                Посвящаю Тео



                Смотри – любви, какой не знаешь сам,
                Ты не порочь…

                У. Шекспир. Сон в летнюю ночь
                _________________________

                Здесь и далее стихи У.Шекспира в переводе Т.Л. Щепкиной-Куперник
 
               


… 1
Я ехала с работы вечером, около девяти часов, по Кольцу, перестраиваясь из одного ряда в другой, но быстрее от этого не стано¬вилось. Машин было полно. Моросил дождь. В туннеле под Тверской столкнулись два джи¬па — «лексус» и «мерседес» (его я терпеть не могу за то, что похож на катафалк), и один ряд оказался занят. Авария была никакая, но они не разъезжались. Да и никто бы не разъехался. Ждали милицию. Они так красиво мигали и стояли, как пара фигуристов на чемпионате Ев¬ропы. Вспомнились Белоусова и Протопопов. Я была еще маленькой, когда их слава гремела. Они остались на Западе и, кажется, чуть не по¬гибли в автомобильной катастрофе. Странные все-таки бывают ассоциации.
Мне надо было в «Стокманн». В подземную парковку спускаться было лень, попыталась встать где-нибудь рядом. Нашла место у бол¬гарского ресторана. Это единственный дом на Смоленке, который еще не отреставрировали, а по мне, так его просто надо сломать. Убогий, косой, кривой, с грязными окнами и оставши¬мися с перестроечных времен жуткими мага¬зинчиками какой-то еды. Однажды я застави¬ла себя туда пойти. В этот ресторан. Захотелось вспомнить несколько прожитых лет... Еще раз убедилась, что все сделана правильно. Тогда. Больше меня туда не тянет.
В «Стокманне» навыбирала всего, как обыч¬но, и встала с тележкой в очередь в кассу. При¬хватила еще стиральный порошок. В сосед¬нюю кассу тоже была очередь. Я заметила в ней своего старого любовника. Он был, ко¬нечно, еще не старый, — он был из очень дав¬них, на мой взгляд, времен, к которым я не возвращалась. Я посмотрела на его когда-то знакомую руку теперь с обручальным коль¬цом, модные шмотки, полную телегу и отвер¬нулась, как будто мне нельзя было с ним по¬здороваться. От этих отношений ничего не осталось. Все до капли было выпито. Сухой листик, который треплется по ветру. Сейчас занесло в «Стокманн». Мало ли. Меня это не касается. И все-таки я еще раз на него взгля¬нула. Украдкой. Он крутился около книг на английском, что-то выбирал, открывал стра¬ницы. Не уходил.
Я стала выкладывать продукты на ленту.
— Карточка постоянного покупателя, пар¬ковка, — протараторила кассирша.
Я достала карточку, а заодно и кредитку.
— Парковки нет, — ответила и опять на него посмотрела.
Он расплачивался. Купил-таки книгу в красной обложке.
— Ну теперь, Серега, можешь уходить, — прошептала я. Обошла кассу и, не поднимая головы, стала запихивать все в пакеты.
— Дайте, пожалуйста, паспорт или води¬тельские права, — продолжила диалог кас¬сирша.
Я достала права.
— Спасибо, — правильно откликнулась, как учили, девушка.
Получилось три мешка: один тяжелый, с водой и ананасом, и два полегче, но объемные.
Распишитесь. — Кассирша протянула мне чек и ручку.
Я нервно расписалась и, не оборачиваясь, взя¬ла мешки и пошла от касс. За мной никто не шел. Перед выходом я выпрямилась и оглянулась. Сза¬ди никого не было. «Испортил мне весь шо- пинг», — подумала я. В принципе он, может, вообще не собирался со мной здороваться, но потом я решила, что, если бы не хотел, у книг столько бы не топтался. Роман ему подавай. Новый. У меня на глазах. Не видеть он меня не мог. Он видел всегда всех баб в радиусе деся¬ти километров, если позволяло пространство. «Может, я ему так не понравилась, что даже и здороваться расхотелось?» От этой кош¬марной мысли я почувствовала, как подня¬лись брови, сметая все ботоксовые заслоны. Но быстро успокоилась — и не такие здорова¬ются. Потом я увидела меркурьевский шатер и вспомнила про браслеты из галюша. Надо было посмотреть. Я повернулась на 180 граду¬сов. Опять никого. С мешками в ювелирный идти не хотелось. Я вновь повернулась. Охран¬ники от этих моих телодвижений уже повесе¬лели и сами зашевелились — им много не надо. Я направилась к машине.
Хочу сказать, что больше я его не видела.
Еле дотащила все до багажника. Неженское это дело — покупать жрачку. Села за руль — зазвонил мобильный. Приятельница, которая не может вечером быть одна. Ей скучно. Я вот, например, еще как могу. Не в лесу, ко¬нечно, или на ранчо там каком-нибудь, а в
городе. Но мое одиночество добровольное — я дважды была замужем и в третий раз не спешу, хотя есть кандидат, в общем, достойный сорока¬пятилетний экземпляр. С синими глазами. Это, можно сказать, основная положительная черта его распрекрасного мужского характера. Как они все похожи! Но и это не важно. Главное, чтоб нра¬вился по причине необъяснимого свойства, удив¬лял — приятно, разумеется, — и не надоедал. Недвижимость, деньги, ценные бумаги — неотъемлемая составляющая, но вторичная, хотя очень способствует проявлению вкуса и эволюционному процессу в целом. Если еще это слегка контролировать, то положительные изменения происходят весьма успешно. В лю¬бом возрасте. Я, кстати, больше всего не люб¬лю тридцатилетних — нахальных, самоуверен¬ных, спортивных самцов. Продолжателей семей¬ных подвигов в бизнесе. Достойных сынов. Не¬верных, голодных, красивых, с острыми языками. Мечтающих только об игрушках. До них не до¬стучаться. Ближе к сорока или даже сразу после они иногда становятся совсем другими людь¬ми. Какая-то невидимая оболочка, будто яич¬ная скорлупа, вдруг облетает с их сердец, и они начинают замечать другой мир и других жен¬щин. Честно говоря, я много не думаю о про¬тивоположном поле. Это такая материя, где ни¬чего не спланируешь, — Божий промысел, и все тут. Когда расстаются, даже если и оттягивают и притворяются — и жалко терять нажитое, и детей жалко, — но все равно расстаются, мучи¬тельно и жестоко или по-доброму, они это де¬лают опять же из-за любви — к себе, к нему, к ней, к будущему, к жизни. Платят здоровьем, карьерой, друзьями, просто монетой, но если сильные, то всегда побеждают. Тут без выс¬ших сил опять не обойтись. А главный закон один — любовь. Жизнь и дается, чтобы этот закон постичь: балерине, математику, банки¬ру, врачу, музыканту, разведчику, фотографу, учительнице, пожарному, священнику, президенту. Сколько всевозможных пар: красивых, неинтересных, обычных, необычных, абсурдных, опасных… Хочу сказать, меня часто заносит таким образом поразмышлять. Но говорю я об этом редко.
Самая свежая голова у меня утром. Я не про¬сто жаворонок, а пять жаворонков сразу — это, правда, не все любят. Я даже считаю, что нас, таких, меньшинство. Утром приходится пере¬бирать всякие мысли о жизни и принимать ре¬шения. Днем и вечером я делаю то, что решила утром. Но тогда был уже темный вечер. День закончился. Хотелось в свою теплую квартиру, в мягкие тапочки, почитать, так что я это и ска¬зала ей, позвонившей приятельнице, что совер¬шенно нет сил и настроения куда-то идти, а ее слабые намеки заскочить ко мне на чашку чаю — хотя у меня всегда найдется бутылочка хороше¬го вина или шампанского — и потом еще ос¬таться ночевать решительно оставила без вни¬мания. Я знала, что она начнет проситься ос¬таться. Нам опять пришлось бы спать на одной кровати, хоть и очень немаленькой и удобной. У меня больше спать негде. В холле, или гости¬ной, я не знаю точно, как назвать свою боль¬шую комнату, где у меня и прихожая, и кухня, и столовая, и книжные полки, и посуда, стоят пара кресел и круглый диван, на котором ле¬жать неудобно. Так что желающим заночевать я могу предложить только свою кровать. Понятное дело, что у меня не всегда и не для всех есть на это настроение. Но самое главное, мне не хоте¬лось слушать ее хандру, совершенно чуждые мне истории мытарств в поисках новых потоков без¬возмездной материальной помощи от лиц муж¬ского пола, которым ни разу не удалось удов¬летворить ее нормальные женские потребнос¬ти и которые исчезают, не успев как следует проявиться. Всегда «опять не то». Я не задумы¬ваюсь над ее рассказами и ничему не удивля¬юсь, тем более что почти всегда она фантази¬рует и страдает настолько глубоко и сильно, на¬сколько ярок и интересен получился создан¬ный ею образ. Хотя, несмотря ни на что, ей уда¬ется бесплатно, то есть за чужой счет, ездить по миру, жить в дорогих отелях, приобретать мод¬ную одежду, а иногда даже получать завидную работу, так как превосходное знание англий¬ского, французского и итальянского, выучен¬ных благодаря все тем же мытарствам, в наше время и в нашей стране является все еще вос¬требованным товаром, особенно если оно сконцентрировано в одном лице. Да еще и женском. И ухоженном. Фигуру обсуждать не буду. Но парадокс состоит в том, что моя при¬ятельница не желает работать по-настояще¬му, как некоторые козы моего поколения, го¬товые иногда с работы вообще не уходить. Хотя, может быть, это никакой и не парадокс, а своя философия, иногда дающая искомые результа¬ты. Короче, мы с ней говорим на разных язы¬ках, искажаем по-своему реально стоящую пе¬ред глазами мужскую фигуру, а она, не будь дурой, прекрасно ориентируется в том, чего от нее хотят. В итоге — каждому свое.
Я с ней попрощалась, выключила телефон, и тут опять заморосил дождь. Я всегда теряю зонты и перчатки. Раньше, когда была малень¬кой, теряла еще носовые платки. Бабушка сер¬дилась. «Идиотка, опять без зонта», — разо¬злилась я. Было обидно еще и потому, что днем в парикмахерской заплатила уйму денег за ук¬ладку и мочить голову под дождем совершенно не хотелось. Я вышла из машины, нырнула под крытый проход Смоленского пассажа, отдален¬но напоминающий парижскую «Риволи», и от¬правилась за новым зонтом.
Из головы не выходил Сергей. Время с ним поиграло, но он умудрился остаться красав¬цем. Вспомнила его стоящим по щиколотку в воде с закатанными джинсами на вечернем пляже в Тунисе. Идущим за мной — мне было чуть больше двадцати — по кромке моря. Я думала тогда, что лопну от новых впечатле¬ний, лета среди зимы, маячившего вдали Кар¬фагена, собственной неотразимости. Сергей не знаю о чем думал. Он был на два года стар¬ше. Первая половина восьмидесятых. Совет¬ские студенты на языковой практике в араб¬ской стране.
Сепаратные переговоры в Кэмп-Дэвиде между США, Израилем и Египтом по очеред¬ному ближневосточному урегулированию по¬мешали моей поездке в Каирский универси¬тет, так как принципиальное советское госу¬дарство решило прервать тогда на время дипло¬матические отношения с Египтом, и в результате я попала в совершенно другую страну, с совер¬шенно другим диалектом арабского, да еще и со вторым французским вместо родного со школы английского. Но, приехав в Африку, я все равно очень обрадовалась.
       Много чего случилось в первый раз: целый год вдали от дома, без родителей, да еще в ка¬питалистической стране, где ничего нельзя, а то, что можно, лучше не брать — дороже вста¬нет; целый год в особом режиме под бдитель¬ным оком окружающих с далеко идущими свя¬зями в Москве, жестко оценивающих первую поездку как основной экзамен твоей благона¬дежности и жизнестойкости; первые доносы и борьба с их последствиями, ссоры, мелочность, затоптанные на корню наивные душевные по¬рывы и, несмотря ни на что, доброта, взаимо¬помощь, интереснейшие встречи, поездки, открытие новой реальности, нового мира и арабского в частности. Потом возвращение.
«Она правда жила год за границей?» — та¬кой вопрос тогда был очень многозначитель¬ным. У меня была возможность посмотреть на нас со стороны. Выводы, которые я сделала за тот год, находясь в Тунисе, коренным образом изменили всю мою жизнь. Я не выдержала воз¬ложенного испытания и разочаровалась в со¬ветском образе жизни. Меня потряс не Тунис. Меня прежде всего потрясли наши там. Их по¬ступки, пусть порой и вынужденные, но чудо¬вищные по своей сути. То, как к нам относи¬лись. Мне было стыдно за наших преподавате¬лей, врачей, инженеров, за те ужасные условия, в которых они жили, за те гроши, которые им платили, за те мечты, ради которых они все это терпели.
Сейчас это кажется таким естественным — иметь свою точку зрения, говорить, что счита¬ешь нужным, не соглашаться с коллективом, учить детей там, где хватает денег, ездить в Ми¬лан за шмотками. Мы многое начали забывать, приукрашивать. Конечно, было и хорошее, была супердержава, было огромное количество науч¬но-исследовательских институтов, были низкие внутренние цены на продукты первой необходи¬мости (по понятным причинам), но я смотрю на жизнь с позиции отдельно взятого человека — себя самой. Мне бы не хотелось сейчас читать ма¬териалы XXX съезда одной-едииственной поли¬тической партии, бесконтрольно эксперименти¬рующей в социальном строительстве, вместо све¬жего журнала русского «Vogue», стоять в очере¬ди на автобусной остановке или в магазине за польской помадой.
Была новогодняя ночь 1984 года. Мы сбежа¬ли из посольского клуба, где толкались офици¬альные политизированные праздничные речи, столы были украшены салатом оливье, датской консервированной ветчиной и взлетали пласт¬массовые пробки советского полусладкого шам¬панского. После того как весь первый состав посольства сказал полагающиеся пожелания и удалился в свои апартаменты праздновать в тесном кругу, а потом включили музыку, мы выскочили за ограду и побежали к морю. До моря, правда, было далековато, и нас подвез какой-то крестьянин на раздолбанном фургон¬чике. Мой кавалер, которого я только что встретила у кассы в «Стокманне» спустя пол¬жизни, сунул ему пару динаров и поздравил с Новым годом...
Зонтов было полно. Дорогих и дешевых. Я, как всегда, выбрала зеленый — под цвет машины.
      Перед тем как поехать домой, я просмотре¬ла биографию одной заезжей дамы, которую пригласили прочитать диким восточноевро¬пейским потенциальным клиентам пару лекций о понимании драгоценностей. Ее диссертация в Кембридже была посвящена ювелирным укра¬шениям на портретах работы флорентийских ма¬стеров эпохи Возрождения. Я почувствовала при¬близительно такую же тоску, какую, наверное, испытывает второстепенный актер, глядя на гамлетов, хлестаковых, журденов и тому подобных и проклиная свой поднос со стаканом воды, который он должен вовремя вынести и сказать сакраментальное «Кушать подано». Так сло¬жилось. Мировые университеты были нам не¬доступны. Представления о ювелирных ук¬рашениях ограничивались Ал мазным фондом, если сильно повезет, а местное производство к подобным диссертациям не располагало. Зато было много чего другого. Я не об этом. Гастро¬лерша, кажется, была итальянкой, и флорен¬тийские мастера, надо полагать, окружали ее с детства. Тоска подкаты вала от того, что в двад¬цать лет я не смогла понять своих внутренних способностей и желаний. Я открыла этот мир около сорока, уже достаточно поколобродив из стороны в сторону или, точнее, даже из страны в страну...
Я заплатила несколько сотен и сходила на ее лекцию «Понимание драгоценностей». В об¬щем и целом это напоминало правила серви¬ровки стола для белых. Откуда ей было знать, что мы знакомы с такими понятиями, как ка¬рат, гильоше, паве, держали в руках жемчуг или что публика пришла в последних коллек¬циях «Картье», «Булгари» или «Ван Клиф и Арпельз»? Она читала привычный текст для пигмеев, снисходительно улыбалась и посмат¬ривала на часы. Почти все женщины строят свое восприятие окружающего мира на деталях, а потом уже собирают их, если получится, в ка¬кую-то там свою конструкцию. Наверное, ее раздражали наши московские мелочи, резко от¬личающиеся от ее сытой Италии, и она не хо¬тела видеть в нас больше, чем разодетых жен только что разбогатевших на темных делишках новых русских. Чего греха таить, моя соседка справа к концу третьего часа положила свою модно подстриженную головку на стол и стала спать. Я и не подумала ей мешать. Из принци¬па. И тут только итальянка оживилась. Навер¬ное, вспомнила про помидоры, летящие в не¬задачливого тенора, и начала заглядывать нам в лица. Да только опоздала. Потом был чай и нам раздали дипломы, подтверждающие то, что мы ее слушали. Одним словом, галиматья. Ну, может быть, несколько интересных иллюстра¬ций и история про то, как они нашли в вещах Уоллис Симсон, которые были выставлены на аукцион, искусственный жемчуг вместо объяв¬ленного натурального. На самом деле многие известные женщины подмешивали фальшив¬ки в свои коллекции драгоценностей: невоз¬можно же все время говорить только правду и не пофлиртовать немного с тем, с кем нельзя. Ох это «нельзя»! Оно преследует нас с пеленок, теперь уже с памперсов, и до самого последне¬го дня. Оно, правда, часто бывает позитивным, потому что заставляет умничать и выше пры¬гать за запретными плодами наших иллюзий.
Тогда у моря нам все было нельзя. Даже просто там находиться одним. Мы немного потрепались о местных красотах, о шуме при¬боя, о Карфагене, который всех нас пережи¬вет, о том, что тунисцам можно было бы по¬больше о нем заботиться, о безумно вкусном морском воздухе — за четыре месяца у меня ни разу не болело горло и я больше не носила шарф, как все зимы в Москве, — о пальмах, о скорпионах, о том, что он ждал этой ночи с первого дня, как мы приземлились...
Я шла к машине и вспоминала. То время давно не навещало меня. Сначала я этого не разрешала, потом привыкла смотреть только вперед. Я машинально опять переключилась на весенний дождь, который барабанил по моему новому приобретению, на предстоящую поезд¬ку в Женеву на ежегодную выставку высокого часового искусства, на новый плащ в багажни¬ке и на синие глаза своего близкого далекого друга.






… 2      

    Большой театр. Новая сцена. Зрительный зал. От комментариев относительно красоты и оригинальности внутреннего убранства воз¬держусь. Ну, может быть, отмечу потолок, точ¬нее, его самую середину, вокруг люстры. Был такой в Москве, когда я ходила в школу, кино¬театр «Слава». Не совсем точное сравнение на первый взгляд, ну так что теперь? Само как- то сравнилось. Откидное место в партере. Внезапно захотелось «Щелкунчика», «взвол¬нованной и бесконечно трагичной музыки Чайковского». Открыла программку: «Кажет¬ся, в XX веке ни один хореограф — от вели¬кого классика Джорджа Баланчина до супер¬авангардиста Марка Морриса — не избежал ис¬кушения окунуться в истому звуков Чайков¬ского... Его музыке было тесно в рамках милой бытовой сказки для младшего школьного воз¬раста, она вырывалась на простор трагических философских обощений».
       Мне было шесть лет, когда мама привела меня на спектакль «Щелкунчик». «Браво, Ва¬сильев! Браво, Максимова!» — кричала публи¬ка. Я запомнила эту пару на всю жизнь. Только никак не могла назвать этот балет сказкой. По¬том месяца два мне снилось, как я гуляю на но¬вогодней елке с Костиком Соколовым, маль¬чиком из детского сада, который в жизни мне был совершенно безразличен и я с ним никог¬да ни во что не играла. Он, правда, тоже тер¬петь не мог чай с молоком и рассольник. Пос¬ле этого похода в Большой я стала прислуши¬ваться к взрослой музыке и любить балет.
Хороший спектакль надолго оставался в памяти, окрылял, помогал прогнать отчая¬ние, легче пережить разочарование в людях, свое бессилие изменить неудачно сложивши¬еся жизненные ситуации, отмести мелочи, увидеть главное. Отдушина бытия. Чудо че¬ловеческой чувственности. Но я никогда не хотела быть балериной или заниматься танца¬ми. Я оставляю себе балет именно таким — из зрительного зала. Возможно, я в нем про¬фессионально не разбиралась и не стремилась к этому. Так смотрят с восхищением на дворец, не имея никакого представления о чертежах, строительных проблемах, дизай¬нерских поисках. Иногда, правда, я задумы¬валась, как творит хореограф и что это за люди.
После «Щелкунчика» опять пошли будни: бутик, продажи, клиенты, заказы, коммента¬рии из офиса. Они там почти все играют в на¬чальников, принимают гениальные стратеги¬ческие решения, плетут интрижки, жеманни¬чают с шефами-иностранцами, важничают пе¬ред нами, которые за прилавком, и стремятся в фаворитки, поближе к трону. Вот уж где мож¬но разыграться: и власть тебе, и путешествия, и машина, и деньги ни за что, и видимость ра¬боты, и усталость к концу дня. Конечно, они устают, кто ж спорит! Шефа же надо посто¬янно удивлять, всех кругом по возможности делать дураками, незаметно присваивать чу¬жой труд, идеи и, конечно, хорошо выглядеть: косметические салоны, правильный стиль, понять еще, что он любит и какой тип ему нравится. А еще и постоянное напряжение от вездесущих конкуренток. Главное, все конт¬ролировать и вовремя сшибать тех, кто вы¬совывается, всплакнуть при случае, вспом¬нить бедное детство в далеком советском город¬ке и успеть как можно больше вытянуть, пока есть допуск. Между делом можно и замуж за кого-нибудь временно выскочить или жить с кем-то — как получится: не одной же в воскре¬сенье сидеть у телевизора или ходить с при¬ятельницей в кино. А шеф будет ревновать, це¬нить, думать, что не одному ему она нравится, он же мужик, в конце концов Уверена, что иностранцам, которые риск¬нули и приехали в эту неизведанную и маня¬щую Россию в начале девяностых и построили здесь свой многомиллионный бизнес, будет что вспомнить на старости лет. Тот напор, который они выдерживали от наших провин¬циальных девушек, строивших новую жизнь, не сравнится ни с какими смелыми предпо¬ложениями, что были у них в голове на этот счет. Но кто сказал, что им было неинтерес¬но? Они могли представляться здесь кем угод¬но: потомственными аристократами, детьми миллионеров, учеными, альтруистами в ми¬ровом масштабе, они могли придумать и рас¬сказать что угодно о своей прошлой жизни — то, что читали в книгах или видели в кино, — все сходило с рук и принималось за чистую монету. Потом они сами верили своим фанта¬зиям и приукрашенной, полной приключений юности. С другой стороны, их ждала точно та¬кая же правда. Каждый старался как мог и шел к своей цели. А бедное несчастное детство, даже и придуманное, нередко оборачивалось тем самым керосином, что поднимает бело¬крылый лайнер в многообещающее поднебе¬сье. Да ладно, я считаю себя человеком до¬вольно терпимым. Если уж менять мир, то своим примером. Не рассказывать же девуш¬кам о вреде курения, опасности беспорядоч¬ных половых связей и помешательстве на мате¬риальных благах. Богатство ведь бывает наказа¬нием, бессонницей, пустотой. Лучше стараться не быть бедным и строить свои взаимоотноше¬ния с людьми совсем на другой основе. Един¬ственной, кому можно было адресовать такие правильные во всех отношениях слова, — это себе самой. Я так и сделала.
     Итак, был звонок из офиса относительно продаж. В торговле это основной показатель, как ни крути. Мы старались. Предлагали юве¬лирные украшения самого лучшего качества, высший пилотаж. Бутик «Ван Клиф и Арпельз». Одно из самых известных и достойных имен мирового ювелирного искусства. Не все шло так, как этого хотелось: был слабоват PR, не хватало рекламы, запаздывали поставки с но¬винками, да и просто с товаром, не было вит¬рины на улице, и основной поток клиентов до нас очень часто вообще не доходил, но тем не менее с каждым годом мы набирали обороты.
После «Картье» для меня это был совсем другой темп, но и другая ювелирка, и другие клиенты. Если «Картье» — это агрессия: «Ты должен», скорее, для всех, реклама чуть ли не в каждой газете, шум, Моника, кошки, жи¬рафы, танки, красные сумки, то «Ван Клиф и Арпельз» — это леди, женщина, с которой вы мечтаете уехать в роскошные дали, кото¬рая берет вас под руку, и вам все равно куда идти, и вечер сразу удивительно хорош, и ты поешь и танцуешь. Эту красоту не каждой и подаришь, в этом-то все и дело.
       Пробежалась взглядом по утренним газетам. Все вроде бы спокойно. Попросила уборщицуеще раз кое-где протереть стекла витрин. Открыла одну и достала рубиновое
кольцо, ко¬торое называлось «Лес», в форме звезды, точ¬нее, рубины были выложены в форме звезды. Ярко-красные, обжигающие. Камни были в не¬видимой оправе, подогнанные вплотную кдруг другу. Виртуозная техника «Ван Клиф и Ар¬пельз», запатентованная в начале тридцатых годов прошлого века. На то, чтобы вставить один такой рубинчик, у закрепщика уходило от часа до часа с половиной времени. Таких мас¬теров в компании только двое. Двое на весь мир. Настоящая драгоценность. Почему «Лес»? Они долго там думают над названиями, или это даже не название, а имя. Почему звезда в лесу? Или это красный осенний листик, что светится в вечерних лучах северного солнца? «Гори, гори, моя звезда... другой не будет никогда...» — в лю¬бом случае лучше в звезде видеть сугубо личное. Этого нам напоминать не надо.
— Тебя к телефону. — Лена протянула те¬лефонную трубку.
— Алло!
— If we want things to stay the same, things will have to change . — Красивый, знакомый, выве¬ренный до последнего вздоха баритон.
— Иногда можно измениться до неузнавае¬мости, — ответила я. Все-таки он меня увидел тогда в «Стокманне».
— Не узнать? Тебя?
— Или сделать вид, что не узнал...
— Я боролся с эмоциональным шоком, до¬рогая.
— И кто вышел победителем?
Я могу пригласить тебя в театр? — Он сде¬лал паузу. — Ты еще любишь балет?
               



— Ты, кажется, тоже?
— Да, но по-другому. — Сергей рассмеялся.
Я подумала и согласилась. Встала, чтобы
положить кольцо в витрину.
Лена, продавец, подняла волосы со лба и подмигнула.
— Тебя вчера виртуозно подстригли. — Я ей тоже подмигнула.
— Ленечка вот уехал, приходится давать другим.
— Голову стричь? — Я как бы уточнила.
— Ты, что ли, тоже хочешь новую прическу?
— Хочу. Куда Леня-то пропал? — Мне это совсем не понравилось. — Кому же теперь имидж доверить? — Я правда расстроилась. Мы знали Леню уже несколько лет. Мастер- творец. Он был Лениным открытием.
— Уехал в Гвинею, — выдала она.
— Работать? Парикмахером? Туда? — Ко¬нечно, это меня удивило.
— Нет, к бабушке в гости. Старателем заде¬лался, — продолжила Лена.
— За алмазами? Да ты что?!
— По-моему, он поехал туда со своим при¬ятелем из Бауманского института, програм¬мистом. Нашли там что-то. Там все находят. Кажется, еще и рубины. Оба так и не верну¬лись.
Я достала ежедневник. Там была полити¬ческая карта мира. Открыла Африку. Нашла Гвинею. Потом вспомнила из курсов, что в Гви¬нее были не кимберлитовые месторождения, а какие-то другие, лампроитовые, что ли, но сра¬зу не смогла вспомнить. В этих вторых могли встречаться и другие драгоценные камни, ру¬бины или сапфиры, что было, в сущности, од¬ним и тем же корундом. И алмазы там могли быть цветными, коричневыми точно.
— Надо же! — Я все-таки была очень удив¬лена.
— В салоне сказали, что он вряд ли вернет¬ся на работу. Последний раз прислал сообще¬ние по Интернету кому-то из своих коллег с Гоа. Отдыхал.
— Надеюсь, ножницы он не потерял, так что с голоду не умрет.
— Лен и к? С голоду?
— Да ладно тебе. Жизнь — вещь в себе, с первой попытки только солнце встает. Как ду¬маешь, он голубой?
— Трудно сказать, скорее всего да. Все меч¬тал попасть на Хэллоуин в Сан-Франциско и погулять в Хейт-Эшберри.
— Настоящая «голубая мечта». Горстка ру¬бинов могла здорово ему пригодиться для этих целей.
— Да она для каких угодно целей может пригодиться, — вздохнула Лена.
— Ему, должно быть, скучно в салоне, как бы прекрасно он ни работал и какая бы изыс¬канная клиентура к нему ни ходила. Он мечтал о другом.
— О чем?
— Думаю, что, если он обзавелся деньгами, ты точно должна найти ему замену.
— Ты считаешь, он отправится в Калифор¬нию?
— Мечты — это серьезная вещь, птичка, — ответила я Лене, совсем еще молодой и очень красивой. Как, впрочем, и все девчонки наше¬го бутика.



… 3
Сергей пригласил меня в Большой на вечер Баланчина. Кончерто барокко Баха, па-де-де из «Лебединого» Чайковского, «Агон» Стравин¬ского и симфония до мажор Бизе.
Что я знала о Баланчине? О его творчестве и о нем самом? Что он был фактически первым гостем Жаклин Кеннеди в Белом доме зимой 1961 года. Я когда-то об этом читала, очень давно, в книге Бернарда Тейпера. Она пригласила Баланчина, чтобы спросить совета, как помочь развитию искусства в стране. Он не был исключением, и, как и очень многие, которым посчастливилось общаться с ней, был самым естественным образом очарован.
     Чуть позже, участвуя вместе с другими зна¬менитостями в дискуссии в прессе «Если бы я стал президентом...», он сказал, что согласил¬ся бы им стать при условии, что Жаклин Кен¬неди останется первой леди, и потом с ее по¬мощью сделает все возможное, чтобы привне¬сти красоту в человеческую жизнь.
На той встрече она была бледной и выгля¬дела немного усталой, но жемчужное колье, перехваченное с левой стороны двумя узкими бриллиантовыми заколками, делало эту блед¬ность или усталость такой загадочной и нежной, что он заметил: «Я не знаю, кто придумал это пре¬лестное украшение, но оно создано для вас». Он почувствовал себя д'Артаньяном на аудиенции у королевы. Ему показалось тогда, что он тоже готов хоть вплавь переплыть Ла-Манш или сде¬лать что-то еще невозможное для нее — сюжет «Мушкетеров» уже давно стерся в памяти, ос¬талась только восхитительная готовность к бес¬корыстному безумству.
— Это «Ван Клиф и Арпельз», — улыбну¬лась Жаклин.
Потом он отправил ей письмо, а это ему было совсем несвойственно, где написал (опять же со слов самого Тейпера) о том, что ее муж был очень занят серьезными международными проблемами, и скорее всего никто не вправе ожидать от него той же занятости и того же вни¬мания к искусству и культуре. Но женщина все- гда остается источником вдохновения. Муж-» екая половина человечества заботится в большей степени о материальной стороне, а женская -г о душе. Женщина — это мир, в котором муж¬чина живет, и она делает этот мир для него род¬ным домом. В искусстве вдохновение рожда¬ется благодаря женщине. Бог создаете/женщи¬на вдохновляет, а мужчина все это соединяет воедино. Он написал также, что женщина яв¬ляется первопричиной красоты в жизни и муж¬чина должен служить на этом поприще... Как- то так.
Она ответила. Вежливо и формально.
Он — своими новыми творениями, возмож¬но, навеянными частично и ее образом...
— Ты давно в ювелирке? — спросил Сергей.
До начала спектакля оставалось еще минут
пять. Места были очень удачные — ложа №11, рядом с царской. Для балета самые подходя¬щие. Зал наполнялся.
— Почти восемь лет. И много, и мало. — Я смотрела на людей в партере. Чувствовалось, что они пришли в театр.
— Тебе всегда мало. — Он меня по-своему многозначительно как бы упрекнул.
— Ты связываешь с конкретными событи¬ями свое милое замечание? — уточнила я.
— Нет. Не связываю.
Он вел себя очень спокойно, как будто мы так и ходим с ним по театрам и часто видим¬ся. Поглядывал, правда, время от времени. Я делала вид, что не замечаю. У меня зрело ощу¬щение, что ему что-то нужно. Почему-то не верилось в сантименты. Ну, может быть, со¬всем чуть-чуть, тешила я свое женское само¬любие.
— На ком ты сейчас женат? — спросила я неожиданно для себя самой.
— Пусть сегодня третий будет Баланчин. — Он слегка погладил мою правую коленку. — Не отвлекайся. Я всегда успею ответить на все твои вопросы.
Ты что, меня успокаиваешь? Смотри сам не останься без ответов, — попыталась я его поддразнить.
Царская ложа заполнилась двумя дамами в туалетах от «Шанель» и важными мужчинами во главе с бывшим министром культуры. Все они были очень довольны собой, а один из них так внимательно смотрел по сторонам, как, на¬верное, по уставу должен был себя вести погра¬ничник на дозоре в советские годы, охраняя священную территорию и высматривая каждую веточку или травинку. Он даже не разговари¬вал. Вдруг наши взгляды встретились, я возьми и поздоровайся с ним, так, для прикола. Он кивнул мне в ответ как ни в чем не бывало. Даже в театре не переставал красоваться. Я отверну¬лась.
В Тунисе меня прозвали Сардинкой, Сер¬гей мне это напомнил: «Приготовься к искус¬ству, Сардинка, настройся на музыку и на ба¬лет». Я согласилась.
Погас свет. Заиграл оркестр. Разъехался за¬навес... С каждой минутой становилось инте¬реснее. Это был другой балет. Танец раскры¬вал музыку. Непонятно было, кто кому акком¬панировал. Совершенно не хотелось сюжета. Это быласвето-балето-музыка. Сначала непри¬вычно, ждешь принца, а его нет. Дело было не в какой-то виртуозной технике или отточенно¬сти движений — был другой взгляд, по-друго¬му предлагалась все та же красота — человече¬ского тела и музыкальности. И действительно, не нужны были костюмы и декорации. Мне стало это понятно. Каждая балерина была та¬кая, какая она есть: юная, воздушная, легкая, как утренняя фантазия о том завтрашнем луч¬шем мире. «Балет — это самое невинное, са¬мое нравственное из всех искусств. Если это не так, то отчего же всегда водят в него детей?» — так ответил Чайковский своему другу Герману Ларошу, когда услышал слова какого-то жур¬налиста, что балет существует для возбуждения потухших страстей у старцев. Это я прочитала у Соломона Волкова в его «Страстях по Чай¬ковскому». Там еще много было о сюжете. О том, что Петра Ильича на самом деле сюжет мало интересовал, да и как серьезно отно¬ситься к сюжету «Лебединого озера»? Это же не «Ричард III», например, где просто не ну¬жен танец. Танец не создан для человеческих интриг и братоубийства на сцене в той мере, в какой за это берется слово. В балете можно раскрыть настроение, чувство. Сильнее ли это? Когда возникает гениальный тандем компози¬тора и хореографа, бывает, что намного силь¬нее. Опять же любой свободен в выборе са¬мовыражения, предпочтений в искусстве, по¬требностей души на определенный момент своей судьбы. Единственное, что мне кажется неоспоримым, — без искусства человеку очень трудно, почти невозможно развиваться, пости¬гать жизнь, быть добрым и любимым. Да, ак¬теры говорят заученный текст, музыкант игра¬ет по заученным нотам, балерина знает, что ей делать на сцене. А что, было бы лучше, если бы она этого не знала? Не репетировала до седьмого пота? Не в сюжете дело. Когда Ба- ланчин приехал на гастроли в СССР в начале шестидесятых годов, его обвиняли в формализ¬ме, в танцах без истории. Сейчас я смотрела его хореографию в Болыпом в исполнении труп¬пы Большого. Нравилось.
В антракте мы пошли прогуляться.
— Я не вижу в тебе особой радости от на¬шей встречи, дорогая, — заметил мой элегант¬ный кавалер. '
— Ты слишком строг, Сергей Филимоно¬вич. — Раньше мы придумывали друг другу от¬чества. Очень часто он был именно Филимо¬новичем — звучало почти по-африкански от слова «лимон», что рос у нас возле кухонного окна в Тунисе, и мы срывали с него весь год огромные бугристые желтые плоды в салат и в чай, разумеется. — Я очень рада тебя видеть после стольких лет. Ты прекрасно выглядишь. Просто жду, что ты мне скажешь, какие мысли побудили тебя ворошить прошлое и осмелить¬ся на такой поступок — думаю, что встреча в магазине стала лишь поводом... Мне почему- то так кажется. — Я посмотрела на него очень просто, глаза в глаза.
— Что за глупости, Софья Пална! Ты хочешь, чтобы я подвел тебя к зеркалу?  Такая скромность! – отшутился он. – Или ты думаешь, эволюция меня не коснулась? Я давно насытился длинными ногами и малоросским акцентом.
— Ax, ты уже насытился! Во как! Хлебнул, значит, через край. Кажется, ты долго жил в Штатах? Около десяти лет? Что-то до меня до¬носилось, но я не придавала этому значения. Слишком далеко.
— А зря.
— Смотри, какие женщины гуляют. — Я показала ему глазами на стоявшую рядом кра¬сотку в синих замшевых сапогах выше колена.
— Настоящая укротительница. Иногда надо прислушиваться к тому, что тебе говорят, Со¬фья Пална, а не щипаться, как закомплексо¬ванный гусь.
— Неправильно говоришь, — обиделась я.
Мы вернулись на свои места. Мой безымян¬ный знакомый из царской ложи так никуда и не уходил. Продолжал смотреть. Вдруг как за¬кричит:
— Михал Михалыч! Здрассте!
Мы с Сергеем от неожиданности перегля¬нулись.
— Высмотрел все-таки! — усмехнулся Сергей.
— Главное, захотеть. Зря, что ли, там сидит? Наверное, представляет себя великим князем, маршалом или даже самим царем-батюшкой. А рядом с ним как будто царица. Может, ему какую записку написать, чтобы больше оттуда не орал и не позорился? — спросила я.
— Я бы послал ему цветов. Хорошо пред¬ставился, — предложил Сергей.
— Каких-нибудь экзотических, с бантом, — подхватила я. — А можно еще плюшевого мишку.
Я не заметила, как погас свет и начался «Агон».
— Это очень сильная вещь, Сонь, — прошеп¬тал мне в ухо Сергей. — Почувствуй ритм. — И тихонечко поцеловал меня в щеку. — В Америке я хотел его смотреть рядом с тобой. — И еще раз поцеловал.
«Агон» в Москве поставила в 1999 году Сью- зан Фарелл. Я видела ее фильм — о ней и о ее от¬ношениях с мастером. Она была его последней любовью или музой. То есть последней музой, которую он любил и для которой творил и по¬свящал балеты. Очень красивая женщина и ба¬лерина. Я вспомнила — моя бабушка всегда го¬ворила: «Красавицами становятся». Фильм был сделан после его смерти, но в ней еще чувствова¬лась живая влюбленность, принадлежность ему, гордость за свою избранность, хотя она и убегала от него, и выходила замуж, и работала с Бежа- ром, но вернулась. Здесь в Москве она назвала «Агон» «прыжком со скалы в воду» для тех, кто хотел его сделать и проверить себя. Сделать все как надо и остаться красивым.

***
— Ты знаешь, что у Баланчина есть балет «Драгоценности»? И он, кажется, его ставил вместе с Арпельзами в Нью-Йорке? — Мы выходили из театра. Сергей держал меня под руку, потом вдел мою руку в свою, чтобы было удобнее. Древесные нотки его парфю- ма чуть слышно докатились до моего обоня¬ния.
— Н-да... Далековато... Может быть, ты предлагаешь поездку в Питер? — Мне вспом¬нилось, что в Мариинке тоже шел этот балет.
— Я так много хотел бы тебе предложить, Софья Пална, божественная. Какой прекрас¬ный вечер получился! Я просто переполнен во¬сторгами — моими, чужими, — аплодисмента¬ми, твоими бездонными глазами, воспомина¬ниями. Поехали в «Пушкин» ужинать!..
— А вот и карета! — воскликнула я.
— Подъехал Карандаш на серебряном лиму¬зине — шофер Сергея.
— У него что — нет имени? — спросила я еще до спектакля. — К нему так и обращать¬ся: Карандаш? Прямо блатная кликуха какая- то...
— Ну, если хочешь, можно по-английски: «Pencil».
— А в паспорте как? – не отставала я.
— Откуда я знаю... — Сергей развел руками.
— Может, он не Карандаш, а Портфель? Ты бы посмотрел, — не сдавалась я.
— Я верю людям, Софочка, верю. Вокруг не так мало порядочных и дисциплинирован¬ных людей.
— Это правильно. Кругом хорошие и доб¬рые люди. — Больше я не стала настаивать.
В ресторане было полно народу, но для нас нашелся столик на втором этаже в «Биб¬лиотеке».
— Я такой голодный. Это все из-за тебя, — упрекнул меня Сергей. ,
Высокий статный официант в длинном бе¬лом фартуке принес меню.
— Пожалуйте, сударыня, — обратился он ко мне на старый манер.
— У вас тут подавали оленину с печеной гру¬шей. Вот чего хотелось бы, — не глядя в меню, сказал Сергей. — Хочешь попробовать?
— Спасибо, дорогой. Я мясо не ем. Мне двойную порцию клубники, немного сли¬вок и сразу зеленый чай, если можно. — В последнее время у меня появилась какая-то страсть к клубнике. Раньше я так ела толь¬ко яблоки.
— Ты помнишь Пекарского? — спросил Сергей.
Я насторожилась. Илья был с нами в Афри¬ке, точнее, он был там в то же самое время, рабо¬тал помощником консула. На несколько лет стар¬ше, чем мы, и когда был свободен, часто убегал от «стариков» и приходил к нам. Мне он нра¬вился. Тихие шуточки Ильи под нос, консер¬вы и прочая жрачка из посольского магазина, французские, а иногда и американские журна¬лы, которые он нам притаскивал, собственный автомобиль, очень ухоженный вид и готовность помочь лентяям-студентам всегда делали его желанным в нашей компании. За границей в то время практически в каждом можно было увидеть старателя-стукача, но он как-то очень быстро втерся к нам в доверие. Да, собственно, мы – четыре девчонки и трое парней из разных университетов – никогда не испытывали особого доверия даже к друг другу. Это было в порядке вещей.
Я знала, кто стучал, а осталь¬ных подозревала. Что теперь — не жить? Это Илья тогда напомнил фразу Папанова из «Бе¬лорусского вокзала»: «Наш взводный говорил когда-то — каждая складка на вашем одеяле есть лазейка для агентов империализма». Кажет¬ся, Илья с Сергеем сдружились. Но что было по¬том, я не знаю. Я потеряла их из виду обоих.
— Илья Петрович тоже желает со мной встретиться? Давай возьмем его в Питер. Я всегда вас подозревал. Помню, как на маевке он утащил вас с Макаровой с поляны в особняк к культурному атташе, жена которого уехала рожать в Москву и у него тогда болтался в гостях какой-то композитор.
— М-да... Белый рояль в кустах не помеша¬ет... — протянула я.
— Ну ведь он же тогда бегал вокруг тебя в лакостовских белых штанах, о которых я мог только мечтать, и сюсюкал: «Сардинка, ты не пожалеешь! Концерт в четыре руки! Холодное шампанское! Оставь эти вонючие шашлыки! Вперед! За мной!»
— У тебя все так живо в памяти, мой доро¬гой. Здорово!
— По дороге вы раздолбали посольскую «БМВ», сбили какого-то феллаха на дранду¬лете и еще забор весь помяли при въезде в ре¬зиденцию. Крышкин тогда еле отделался. До жены дошло.
— Ну, за этим у нас дело не станет... Крыш¬кин всегда завидовал Пекарскому. Когда они сели с этим композитором играть битлов в че¬тыре руки — Макарова, помню, попросила: «Сыграйте "Hei Jude"», — Крышкин весь по¬краснел, стоял и ненавидел, заметно было, даже несмотря на выпитый им коньяк.
— А еще что было? — Сергей даже как буд¬то занервничал.
Принесли клубнику и оленину с грушей.
— Приятного аппетита, Филимоныч, — ска¬зала я.
— И? — опять спросил Сергей.
— Мы же тогда с тобой поссорились. Из-за конспектов. Ты мне облил томатным соком всю тетрадь и еще добавил, что там половины нет. А у
— самого вообще не было по синтаксису ни одной строчки. Макарова у тебя попросила двадцать динаров только за три последние лекции. Что, забыл? А потом еще на тебя настучала, что ты у нас остаешься ночевать и в институте разговари¬ваешь с американцами. Разговаривать же ни с кем было нельзя, если помнишь.
— Ты будешь смеяться, но я встречался поз¬же с Питом из нашей группы по грамматике.
— Где? В Штатах?
— В Киото. А потом и в Нью-Йорке. Кста¬ти, он тоже занимается ювелиркой, как и ты.
— Да ты что?! Толстый Пит! Ювелиркой! Господи Иисусе! Вот это да! — Я чуть не поперх¬нулась очередной ягодой.
— Он даже пару раз спрашивал о тебе, — спокойно так продолжил Сергей.
— Что спрашивал?
— Да так, все подряд...
— Ты шутишь?! — Вот не ожидала услышать такое, то есть про подобные контакты. — И что ты ему обо мне сказал?
— Что я ничего не знаю. Меня же послали после университета «наводить мосты». Ты вышла замуж очередной раз за кого-то там...
— Да, о женщине только это и можно сказать, - фыркнула я.



И тут я вспомнила. Как-то зимой, уже пос¬ле Нового года, мы — я и Филимоныч, Питер и Алисия — тоже американка из нашей группы — решили пойти на городской сук (по-нашему ры¬нок). Сергей взял с собой Илью — для стра¬ховки. Встретились у одного из входов в эти нескончаемые лабиринты арабских народных промыслов вперемежку с индийскими, турец¬кими, итальянскими и еще какими-то вкрап¬лениями всякой всячины. Нам вроде задали написать сочинение «Город Тунис, как я его вижу» или типа того, и мы решили восполь¬зоваться случаем и сходить на сук. С амери¬канцами договорились, будто мы встретились там случайно — не бежать же друг от друга, как совсем уж затравленные идеологические собачонки. Так же неожиданно чуть позже встретили Пекарского, который якобы выби¬рал себе небольшой коврик ручной работы с белым домиком на голубом фоне или глиняную тарелку примерно с таким же философским сюжетом. На самом деле нас всех, молодых, не¬покорных и ненасытных, тянуло к самому обыкновенному общению, к болтовне об Америке и СССР — мы любили задавать друг другу «сложные» вопросы или спорить о том, в какой стране хуже. Алисия тоже была не промах — такая активистка-карьеристка, меч¬тала стать дипломатом и забить флаг победы на очередной возвышенности американского фе¬минизма. Она не разрешала, чтобы ей оказы¬вали какие бы то ни было знаки внимания, под¬черкивающие ее женскую .сущность. Так что руку ей никто не подавал, вперед никто не про¬пускал и ее тяжелые сумки никто не нес. Раз так хочется! Пекарский даже ей подыгрывал — когда мы сели в чайной за столик, не хватило одной табуретки, и он ей сказал: «Вон там, ка¬жется, есть
свободная — иди принеси». Алисия как миленькая пошла и принесла. Она ходила в одежде «унисекс», не пользовалась космети¬кой, не делала маникюр, но брови все-таки вы¬щипывала — тут меня не проведешь!
— Что она делает с месячными? — поинте¬ресовался у нас Пекарский.
— Ты ее спроси. Сошлись на свои прими¬тивные советские нравы, извинись. Потом нам расскажешь, — посоветовал Филимоныч.
Но все равно с Алисией было весело, и Пит не зря выбрал ее в подружки.
— Я с ней не сплю, — все время оправды¬вался он.
— Да кто ж спорит! — отвечал Сергей. — Как она решит, так и будет.
А Алисия поглядывала на Илью. Даже та¬релки ему искала с домиком.
— Ил, — обращалась она к нему — а что, если около домика будет еще верблюд, как здесь?
— Невозможно, — отвечал Пекарский. — Только белый домик и синее море.
Незаметно вышли на ювелирные ряды. Все блестело, сияло, пахло благовониями. Торгов¬цы зазывали на всех языках. Им было невдо¬мек, что мы все пятеро понимали по-арабски. Я, помню, диву давалась, глядя на золотые оже¬релья, от веса которых можно было получить повреждение шейных позвонков. И тут мы с Питом почувствовали общий интерес. Эти трое явно нас не понимали.
    Сначала он попросил меня примерить серь¬ги-кольца с висюльками, а потом выбрал ко¬ралловые бусы. Господи! Что за бусы! Бывает же так — на базаре, где все слилось в одну массу блесток и многоцветия, когда уже устали ноги, когда уже ничего не хочется – потому что почти перестаешь что-либо воспринимать, - ошеломляющая красота!
— Пит! Как ты это увидел? Как ты смог та¬кое выбрать? — воскликнула я.
— Я вижу это с детства, Софи. Знаешь, мама таскала меня по бутикам всего мира начиная лет с шести. Я много чего видел. Здесь в Туни¬се можно найти отличные красные кораллы. И очень недорого. Смотри сюда! — Он повернул ко мне зеркало. — Сейчас подними волосы, вот так. Алисия меня не слушает. Шея... У тебя шея для колье. И маленькие ушки.
На мгновение сознание утащило меня — обыкновенную советскую девчонку, которая сродуне видела ни одного мало-мальски при¬личного магазина, еще никогда не была на Западе — в какой-то весь в бархате, красном дереве и хрустале мифический салон. Я даже вспомнила Челентано и Энтони Куина в филь¬ме «Блеф». Да, точно. Они там дурили голову кому-то в ювелирном магазине. Как он называл¬ся? «Ван Клиф и...» кто-то...
— Ты смотришь европейское кино, Пит? — Ошеломленная, я хотела просто поддержать разговор.
- Смотрю иногда. У меня же мама итальянка.
— Правда? — Я так удивилась. Ну никак нельзя было подумать, что он наполовину ита¬льянец. Так мнеказалось тогда. И в это мгнове¬ние я посмотрела на него по-другому. А ведь он просто немного толстоват. Лицо очень приятное. И одет со вкусом. У него на черном шнурке бол¬тался какой-то медальон. Я и раньше это заме¬тила, но не придала значения.
— Что это вы тут делаете? Еле вас обнару¬жил, — обрадовался Сергей, входя в лавку.
— Вы нашли Пекарскому его натюрморт, будь он неладен? — переключилась я.
— Это ты у Алисии узнай. Я всех вас расте¬рял. Хватит уже. Пора восвояси, сочинение пи¬сать.
Больше мы на суку никуда не заходили. Ус¬тали все. Распрощались и разошлись по домам.
Надо было знать ситуацию восьмидесятых. Это были далеко не невинные шалости. То, что мы проделали в тот день, могло быть чре¬вато самыми нежелательными последствия¬ми. Мы все могли получить строжайший вы¬говор по комсомольской, а Пекарский по партийной линии, могли даже стать невыезд¬ными. Контакты с американцами — дело опас¬ное. Но никто не настучал. Мы трое стали больше доверять друг другу и, естественно, на этом не успокоились. Благо в институт моим милым соотечественницам ходить было по боль¬шой части лень, а без свидетелей не тот расклад, как ни крути.
В институте работала задрипанная кафеш¬ка. Можно было между парами кое-что пере¬хватить: выпить жестянку колы или стаканчик кофе, съесть булочку или пиццу с томатной па¬стой и тремя черными маслинами. Я помню, там всегда на полу валялась шелуха от семечек. Ими многие баловались: дешево и продолжи¬тельно. Их продавали в маленьких кулечках из газеты — красота. Хотя, честно, таких вкусных семечек и такой вкусной картошки, как в Ту¬нисе, я никогда больше нигде не пробовала. Но семечки мы употребляли только дома, ес¬тественно, на кухне, а после стипендии поку¬пали еще фундук и миндаль.
Пит всегда там торчал, пил кофе и трепал¬ся с тунисцами. Иногда даже по-итальянски.
— Привет, Софи, — сказал он по-русски. — Как дела?
Это его Филимоныч научил. Еще он знал «я тебя люблю», «не люблю», «девушка» и «попа». Слово «поцелуй» он так и не запомнил. «Что за черт! Разве можно это важное слово так долго го¬ворить?!» — возмущался он. Еще терпеть не мог «здравствуйте» и «ничего».
— Hi, Пит! Какой у тебя сегодня свитер!
После нашего похода на сук я стала чисто интуитивно приглядываться к его шмоткам и понимать, что он был одет дорого и со вкусом. Тогда мы многого еще не знали в этой области, лишь начинали что-то чувствовать.
— Мама прислала посылку. Один для Али- сии. Но ты же знаешь нашу девушку: как она пойдет в кашемире в институт? На самом деле он ей еще и маловат. Давай я тебе его подарю, держи. — Он протянул мне черный бумажный пакет с шелковым бантиком. — Упаковка ту¬нисская — лучше не нашел.
Дурацкая ситуация. Я не знала, что делать. Это же американец, да и как-то неудобно. Чушь собачья.
Он видел, что я колебалась.
— А я что тебе подарю, Пит?
— Откуда я знаю? Придумаешь что-нибудь. Это же не трусики и не кастрюля.
 И тут меня будто шарахнуло по моей совет¬ской башке: «День святого Валентина! Сегодня же День Валентина! Господи помилуй! А что я скажу Сережке? А как я буду девчонкам объяс¬нять? Купила себе свитер за шесть стипендий? А что там вообще в этом пакете? Залетела птич¬ка в духовой шкаф!»
— Ты прежде чем что-либо делаешь, дума¬ешь? — Но я не могла его обидеть.
— Ты заставила меня учиться и ходить в этот раздолбанный институт. И еще... В тебе намно¬го больше силы и характера, чем в этих нечеса¬ных феминистках. Будь женщиной, той самой. У всех своя миссия. Главное, вовремя это по¬нять.
Лицо пылало. Пакет жег руку, как бабуш¬кин вьетнамский бальзам от радикулита.
— Хочешь кофе? А то мы как-то стоим не так.
Там был свитер, какого у меня сроду не было, и знакомые коралловые бусы.
Со временем я узнала, что Пит был из очень состоятельной семьи банкиров, учил¬ся в Йельском университете на факультете политологии, приехал в Тунис к приятелю отца, который был в то время послом США, и остался тут почти случайно — поправить здоровье и пережить какую-то свою личную драмо-проблему. Он жил сердцем и получал за это как положено: мир — это не стихи о пре¬красной даме, будь ты хоть на Манхэттене, хоть в Сокольниках. Арабский учил когда-то рань¬ше, в детстве, в Иордании, где они жили около трех лет. Вот тебе и первый сын миллиардера на твоем пути. Мечтай себе! Но до меня это не доходило. Я, что ни говори, наших товарищей побаивалась. Уж он-то точно был у них на при¬целе. А значит, и я. Разборок все равно не ми¬новать. Так и случилось.
— Ты что же думаешь, милочка, мы тебя ос¬тавим перед американцами хвостом крутить? — спросил меня товарищ Алабян, вызвав в свой огромный кабинет на первом этаже нашего по¬сольства. о
Меня качало от страха, как на каруселях в парке Горького.
— Он же тебя завербует, а когда опомнишь¬ся, еще с обрыва прыгнешь у стен Карфагена. Ты не только дура еще, ты и всю свою родню по миру пустишь.
В моих глазах запрыгали черные точки, не¬замысловатая речь доходила до меня волнами с картин Айвазовского.
— Ну, рассказывай. Я не шучу. — Он со¬строил строгую и неприступную физиономию, от которой у меня язык присох намертво.
— Что рассказывать, Александр Эдуардович? Вы про Питера Кента спрашиваете? — прошеп¬тала я.
— А что, есть еще Джон какой? — сурово спросил секретарь парторганизации.
Он учится в нашей группе по граммати¬ке. Есть еще Алисия. Тоже американка. Никто меня не вербовал и ничего такого не спраши¬вал, — прохрипела я как-то жутко.
— В контакты не вступать! — гаркнул това¬рищ Алабян. — Предупреждаю в последний раз! Потом под арест и на самолет в Москву. Ручку даже не просить! Ясно? Пальцем пиши! Мень¬ше будешь там болтаться, в этом своем инсти¬туте, лучше будешь спать. Мы вас и так распу¬стили — не квартира, а бордель. Надо еще это¬го вашего Пекарского за яйца дернуть посиль¬ней. Разгулялись — дальше некуда! Иди сюда!
— Куда? — пролепетала я в полуобмороке.
— Сюда иди!
Я подошла к столу, за которым он сидел.
— Ближе!
Ноги были ватные, пенопластовые, дере¬вянные — какие еще могут быть в таких слу¬чаях? Помню, как он расстегнул ширинку на своих брюках и как я грохнулась в настоящий обморок.
-у^шхшАн нцшитнанon ng ш /:• уг ,а«м *л<
Вода попала «не в то горло», и я закашля¬лась.
— Ты что, Сонь? — испуганно спросил Сергей.
— Поперхнулась, извини. Ерунда.. Все нор¬мально.
В ресторане стало еще больше народу. Все столики оказались заняты. Было шумно, звене¬ла посуда. Интересно все-таки с этим «Пуш¬киным». Сумасшедший ресторан! Пожалуй, один из самых удачных в Москве. Как улей с пчелами. В час-то ночи.
Подошел наш официант в фартуке с под¬носом, на котором стояла бутылка француз¬ского шампанского, и с букетом белых роз.
— Вам это прислали наши гости. Прошу! Цветы, если позволите, я поставлю в вазу и принесу.
Я удивленно посмотрела на Сергея. Он улы¬бался.
— Это ты опять?
— Нет, не я, — не переставая улыбаться, от¬ветил Сергей.
— Какие гости? — спросила я официанта.
— Вон с того столика. — Он указал в глубь зала.
Я обернулась. Ну что за день такой сегодня! Мне навстречу шел повзрослевший и похудев¬ший Пит. А за ним Пекарский, почти не изме¬нившийся, даже не полысевший, в желтом гал¬стуке на американский манер.
«Их много, а я одна», — пронеслось в со¬вершенно ошеломленной голове.




… 4

В Тунисе Пекарский заводил, пользуясь, надо полагать, служебным положением, зна¬комства среди местной буржуазии и полити¬ческой элиты, что в большинстве случаев в подобных странах достаточно тесно перепле¬тено. Торжество одного клана на политиче¬ской арене неизбежно тянуло за собой биз- нес-успехи всей его родни, близкой и самой отдаленной, а также не мешало процветанию друзей и даже приятелей. Какие точно моти¬вы двигали Ильей на этой стезе, догадаться нетрудно, но был ли он успешен, судить не могу. Несмотря на относительную молодость, у него был достаточный авторитет среди наших посольских и ему многое разрешалось. Конеч¬но, учитывались связи папы, его многолетняя дипломатическая деятельность в странах За¬падной Европы, а по-моему, и дяди по мами¬ной линии — академика-физика. Тот еще сы¬нок! Розовая мечта сокурсниц-комсомолок и молодых преподавательниц. В то время в на¬шей стране он был олицетворением высшего клана советских принцев и, естественно, пре¬красно это осознавал.
Помню, он прямо-таки подружился с Суад, бизнес-дамой лет пятидесяти, женой мини¬стра то ли образования, то ли сельского хо¬зяйства — не могу точно сказать, — которая обожала своих двух сыновей, красавцев-ленив¬цев, и вертела семейными капиталами очень шу¬стро. Муж занимался политикой, виделись они редко и особого притяжения к друг другу давно не испытывали. У нее в Суее была вилла, где иног¬да проживали детки: один с женой-марокканкой и маленьким сыном, а другой — самый краси¬вый в родне — со своими многочисленными француженками-подружками. Их там можно было ловить сетями, особенно с приходом вес¬ны. Прилетали на работу в отели, туристические агентства, просто так наудачу, прилетали и ак- триски-певички. Для наших прекрасных укра- ино-русских балерин еще не наступил истори¬ческий момент, так что поле деятельности для мадемуазелей было почти непаханым. В начале июня Суад решила отпраздновать свой день рождения и пригласила Пекарско¬го на остров Каркана в частный швейцар¬ский клуб. Илья сказал, что приедет со свои¬ми друзьями, и взял с собой меня и Серегу. Может, они оба меня водили за нос, может быть, и Сергей участвовал в делишках Пекар¬ского — что я, по сути, о нем знала? — но меня взяли точно не просто так. А я и не подумала отказаться. Осточертела ограниченность пе¬ремещений и контактов: в кино даже нельзя было сходить или на пляж. Если организо¬вывали поездки к морю на старом, битком на¬битом «уазике» без кондиционера, то, съез¬див раз и просидев с нашими дамами, жена¬ми второго состава, и послушав их незатей¬ливые беседы о распродажах и новых узорах ручного вязания — в Тунисе продавался де¬шевый мохер, и они усердно обвязывали сво¬их отпрысков и уважаемых супругов на дол¬гие и морозные русские зимы, — я приняла бесповоротное решение больше так мило вре¬мя не проводить. Нельзя даже было постелить полотенце, отойдя на пару метров от коллек¬тива, или входить в воду, не предупредив об этой неожиданной мысли заботливых сосе¬дей. Еще надо было отвечать на вопросы типа «Тянет ли тебя на родину или еще нет?», а на обратном пути с пляжа петь хором «Катюшу» (я никогда не имела и не имею ничего против на¬ших военных песен — на концерте Хворостов- ского, посвященном Дню Победы, где он пел только военные песни, у меня наворачивались слезы, как у очень многих сидящих в зале на¬ших людей). Всем посольским нравились так¬же песня Крокодила Гены про день рождения и «Смуглянка-молдаванка». Ну а если тебе это все не по душе, сама подумай почему, покопай¬ся, типа, в себе. О доме-то я всегда думала теп¬ло — там были мама, папа, мой любимый город, институт, друзья детства, но в двадцать лет еще так много иллюзий, протеста, недоказанного, непережитого. Чисто по-человечески — поче¬му надо считать преступлением непреодоли¬мую тягу увидеть весь мир и почему надо окру¬жать себя людьми, которые пьют водку, напри¬мер, и считать, что это очень патриотично? На этом фоне поездка в частный швейцарский клуб на какой-то остров представлялась выигрышным лотерейным билетом. И было почти наплевать, как это отразится на моей дальнейшей жизни. До отъезда в Москву оставался месяц.
За нами приехал шофер Суад на огромном «вольво» и отвез нас к месту торжества. Надо сказать, что дорога была длинной, потом еще парбм.
Это сейчас при виде пятизвездочного отеля где-нибудь на Средиземноморье у меня внут¬ри почти нет места ничему удивительному: на¬ездилась, насмотрелась, напилась свежевыжа¬тых соков в голубых бассейнах, налюбовалась на красавиц топлес и на влюбленных спортсме¬нов-геев. А тогда в тот клуб еще не ступала нога ни одного восточного европейца. Местная пуб¬лика смотрела на нас с таким же интересом, что и мы на них. Может, мы их сразу разочаровали: всего по две ноги, две руки, более-менее продви¬нутые физиономии и никакой робости — мы же группа, один за всех и так далее.
Такого моря, как на этом острове, я боль¬ше не встречала: теплое, прозрачное, очень мелкое — чуть выше колена, — с морскими звездами. Много позднее, когда я плавала на яхте моих друзей вдоль берегов Крита, мы оста¬новились у одного тоже очень мелкого, букваль¬но с горячей водой заливчика глубиной по щи¬колотку, где создавалось впечатление, что мож¬но ходить по воде. Отдаленно это напомнило мне тот тунисский остров. Говорили, что сюда любила приезжать принцесса Диана... Что-то в этом было чудесно-противоречивое: мелкое море, ты далеко от берега, но идешь по зем¬ле, как будто ты не человек, и ощущаешь спо¬койствие, умиротворенность, прощаешь всех за разные пакости, мечтаешь, душа рвется ввысь. Так вдруг бывает в святых местах, у ка¬кого-нибудь монастыря, куда обычно жен¬щин не пускают. Но настоящему чуду разве есть дело, какого ты пола и так далее. Приду¬мают тоже. Скорее всего от собственной муж¬ской слабости — кидать булыжники в проти¬воположный пол. Все равно против природы не попрешь — лучше искать гармонию. При желании даже в молитве можно найти доста¬точно, мягко говоря, эротики, и никакая паранд¬жа не оправдает возложенных на нее ожиданий. Двенадцать месяцев тюрьмы для женщин, ос¬мелившихся ступить на землю острова Афон в Греции, — чудовищно, но если это так отвле¬кает монахов от общения с Богом, какова цена этому общению? Да ладно, пусть себе уединя¬ются, скупают недвижимость по всему миру и на полученные средства предаются  медитациям и ремонтируют свои кельи. Мы уж как-нибудь. Будем ходить, куда нас пускают, и сами, как умеем беречь свои души.

Нас троих поселили в довольно просторном трехкомнатном бунгало со всеми удобствами, стоявшем на самом берегу моря. Прямо от две¬рей начинался золотой пляж, и завтраки пода¬вали тоже на пляже под бамбуковым тентом: арбузы, йогурты, свежий хлеб, мед, кофе. Три дня ожидаемой буржуазной халявы меня, мож¬но сказать, осчастливили. Страшно захотелось хоть на короткое время стать избалованной ма¬ленькой девочкой и ни о чем не думать. Я и так обожаю воду, водный спорт, водные прогулки, всякие там водные опять же процедуры, а тут тебе это сказочное море еще преподносят на блюдечке с каемочкой. Я напялила желтый купальник и выскочила пулей к воде. Почти у берега качалась маленькая деревянная ло¬дочка-плоскодонка. Теплое, прозрачное, со¬леное, бескрайнее, свободное, зеленое, спо¬койное, доброе, пьянящее море... Восторг!
Илья уже сидел в лодке:
— Поплыли за жемчугом!
— За дураком!
Ну что за люди! Неужели не устали от до¬роги?
К лодке был приделан моторчик. Я заверну¬лась в зеленое парео, покрашенное в индонезий¬ской технике батик — когда ткань завязывается узлами и опускается в краску, получаются кра¬сивые разводы. Несколько таких парео лежали в бунгало вместе с полотенцами. Еще Илья мне дал соломенную шляпу.
— Какой курс у судна? — Мне хотелось ос¬таться на пляже, но я послушалась и села в лод¬ку. — Все-то ты умеешь: и кораблем управлять, и дело делать... Так какое у нас дело, Пекар¬ский? — Я опустила руки в воду и смотрела на морское дно: там было все видно, каждый камешек. — И почему Филимоныч с нами не поплыл? — Я брызнула на него мокрыми ру¬ками. — Мы какой-нибудь подарок-то хоть Суад привезли?
— Наше присутствие дорогого стоит, ува¬жаемая Софья Терентьевна. — Он вытер мои капли на лице. — Жалко, что вы уезжаете, я привык. Даже, можно сказать, подружился. Я и к Питу привык. Открытая и добрая душа... Более того, никакого классового антагонизма даже не получилось. Это я тебе говорю и луже этой. — Он кивнул на бескрайний простор мор¬ской глади. — Мы еще не можем ненавидеть бо¬гатых, мы, советские, стоим как бы над их со¬циальными иерархиями. Иди поговори с ка¬ким-нибудь тружеником-рабочим в Оклахоме, зайди к ним в барчик, и пусть они на тебя по¬смотрят, если вообще поймут, откуда ты при¬ехал. Образование и башку ведь не потеря¬ешь. И не спрячешь. Ты представляешь, если в нашей распрекрасной стране взять и поме¬нять политический строй? При живых совет¬ских людях? Ты когда-нибудь задумывалась над этим? Перестать платить врачам и санитар¬кам одинаковые деньги, как сейчас. Или уче¬ному платить за его открытия. А что делать с партийными лизоблюдами?
— Пекарский, я сейчас прыгну вон с твоей многоярусной яхты. Я не готова идти в дисси¬денты или просить убежища у нашего дорого¬го Пита. Я понятно говорю? — Я особо его не боялась. Подумала только, он хотел меня про¬верить: до какой температуры сработает мой внутренний градусник? — И не порть мне от¬дых. Стучать я не буду. С Алабяном отношения не сложились, сам знаешь. — Я все им расска¬зала тогда про обморок.
— А некому сейчас стучать... — многозна¬чительно улыбнулся Илья.
— Что, Александр Эдуардович не принима¬ет? Или у него перестановка мебели в кабине¬те? — Поправила шляпу — стала жать, у меня довольно большая голова, и всегда шапки мне малы.
— Он очепьлюбил играть втеннис со сво¬ей симпатичной спортивной супругой. Кста¬ти, бездетная пара — большая редкость для его должности. — У Ильи был почти серьез¬ный вид, и я насторожилась. — Знаешь, они приготовили обед, оставили его горячим на плите... Надели спортивные костюмчики, взяли в руки ракетки и прямиком сиганули в аэропорт...
— Они свалили в Америку, что ли, Пекар¬ский?
— Умница ты наша, Сардинка! Ну что тебе еще сказать? Настоящий кандидат в мастера спорта.
Ни фига себе!!! Что же теперь будет?
— Умница ты наша, Сардинка! Ну что тебе еще сказать? Настоящий кандидат в мастера спорта.
Ни фига себе!!! Что же теперь будет?предлага¬ются в словарях, — давала в долг, не спраши¬вая о возврате, заступалась за слабых, кото¬рые таковыми не были, держала слово (хотя это осталось со мной до сегодняшнего момен¬та—я только теперь реже его даю). Нет, не так. Я не изменилась, потому что мы рожда¬емся «сделанными», — я всего лишь научи¬лась лучше разбираться в людях, не показы¬вая им своего отношения. Это долго не полу¬чалось. Они заставили меня осторожничать. Думала, никогда не расплачусь, но постепен¬но приходит просветление — надо найти свою правду, свой стержень, отбросить мелкие со¬блазны, зависть и гордыню... но ведь не в двадцать лет...
— Логично было бы предположить, что при¬шлют следующего, — ответил Илья.
А из местных никто не подходит? Про¬шляпили Змея Горыныча, — вздохнула я. —
— «Самим бы на кол не сесть» — такие у них ско¬рее всего мысли.
— Думаю, что у нашей славной партии най¬дутся резервы для маленькой африканской стра¬ны, — спокойно, глядя сквозь меня, сказал Илья.
— Пекарский, ты заразился тут.
Я натянула парео на коленки от солнца — оно хоть и начало закатываться, но жгло при¬лично.
— Очень своевременный поступок, — отре¬агировал он, — а то мне как-то стали жать мои замечательные плавки. — Он снял белую руба¬шечку, выключил мотор и прыгнул в воду.
— Ценю! — помахала я ему рукой. — А где Серега? Ты, наверное, его к пальме привязал, — улыбнулась я.
— Его Суад увела. — И опять себе поплыл вокруг меня — было так мелко, что ему это уда¬валось с трудом.
— Слушай, Илья Захарыч, нам бошки не поотрывают по возвращении в златоглавую, как думаешь? — задала я сам собой напраши¬вающийся вопрос. — Ничего, что мы на араб¬ском общаемся — от этого становится еще приятнее.
— Я как-то тут разговаривал с отцом о нас троих... по телефону, — вроде как начал Илья.
— То есть не оторвут, ты хочешь сказать? — спросила, но не хотела продолжать. Подума- етеще. — Пить хочется... Знаешь, я считаю, что Алабян — предатель. Кого-то, наверное, еще и сдал, шайтан. Что, по-другому нельзя было уехать? В турпоездке какой-нибудь... Или сроч¬но надо было? Вызвали...
Я размышляла, а Илья залез обратно, вы¬терся, как смог, надел рубашку, и мы опять по¬плыли.
— Остров вроде совсем не маленький. Смот¬ри, там сети расставлены, — показала я. — Не¬ужели тут еще и рыбу ловят?
— Уже возвращаемся, успокойся ты.
Мне не очень была понятна наша морская прогулка, хотя я ее, конечно, запомнила. Мы приплыли в маленькую бухточку, оттуда по песку босиком вышли все к тому же бассейну, но с другой стороны. Не могу сказать, что там было много народу, но и немало. Персонал раз¬вешивал электрические лампочки, играла му¬зыка, кажется, запись Майкла Джексона, на¬крывали цветными скатертями столики. Потом я заметила полукруглую арку из букв «HAPPY BIRTHDAY, SUAD» — готовились к торжеству.
— Я бы осталась в купальнике и парео, но хотелось бы причесаться и надеть какие-нибудь шлепанцы, что ли. Я не могу босиком — экзо¬тично, конечно... Африка...
— Ты, кажется, хотела пить? — ответил Илья на мои попискивания. — А вот и наши!
Чуть поодаль, под тентом, сидела вся чест¬ная компания: Пит, Алисия, Филимоныч и ка¬кой-то мужчина средних лет, тоже, как и я, в парео, остальные были просто в купальниках.
«Может, посла американского привезли? Погулять». Я сравнила себя с девушкой из Красной Армии, которую привезли на бал к Деникину, или с какой-нибудь десаптницей времен Великой Отечественной, попавшей в бункер к Гитлеру. Я от Алабяна-то пока не от¬дышалась, а еще до Алабяна за месяц пример¬но у нас повесился (или его повесили) пред¬ставитель «Аэрофлота», Никитин, в своем офисе. Еще я стала думать, что мой папа не «партийный сокол» и спасать меня некому, еще, что Сергей, скотина, ни о чем меня не предупредил, что меня заставят писать отчет о поездке черт знает куда и почему я поехала, предварительно не переговорив ни с кем из по¬сольства, а поверив какому-то Илье Пекарско¬му, должность которого и соответственно его полномочия весьма ограниченны... Я оконча¬тельно скисла.

— Привет! — заорал Пит по-русски. — Как дела?
Алисия сидела нога на ногу в белоснеж¬ном купальнике, у нее был красный педикюр, а на правой щиколотке болталась цепочка. Осталось только ущипнуть себя в правый бок и позвать на помощь Матерь Божию, чтобы она смилостивилась и вернула меня обратно в город. Пит сидел в синих плавках, без свое¬го медальона, уже довольно загорелый. Он встал, чтобы поздороваться, и мне очень по¬нравились его длинные ноги. Бывает же. Я стрельнула глазами на Сергея.

— Это Софи, она занимается синтаксиче¬ской стилистикой арабского языка, — предста¬вил меня мужчине Пит.
Приятно познакомиться с русской де¬вушкой. Майкл — старый друг Суад. — Он тоже встал и уступил мне свое плетеное деревянное кресло, потом придвинул другое и сел рядом. — Она всегда любила и любит молодежь. Как мы праздновали ее день рождения в Индонезии! Если бы вы знали! — продолжил он. — А в Ке¬нии как-то, помню, были даже слоны.
— Ну а сейчас русские. — Я развязала верх¬ний узелок на парео и поднялась, чтобы его снять. — Ее фантазии можно только позавидо¬вать, — констатировала я.
Пит улыбнулся.
— Подождите, вы еще не знаете, что нас ждет вечером, — промолвил Майкл.
«Господи Иисусе! — пронеслось в моей вос¬паленной голове. — Но куда деваться-то?!»
Алисия сидела по другую сторону от меня. Она наклонилась и прошептала:
— Софи, мне так нравится твоя грудь... У тебя розовые сосочки...
— А что, заметно? — спросила я.
— Заметно, заметно, — встрял Пит.
— Это ты о моем высоком интеллекте, до¬рогой? — Я поймала его блуждающий взгляд.
— Кто там «дорогой»? — наконец-то подал голос Филимоныч.
— А-а, это ты!.. — Я подарила ему роскош¬ный ледяной взгляд.
В десять вечера все пошли к «древнерим¬скому» амфитеатру. Кто точно его построил на острове, сказать было невозможно, но ско¬рее всего все тот же архитектор, что спроек¬тировал бунгала, бамбуковые тенты, рестора¬ны, бассейн и окружающее его остальное пространство. Мне особо наряжаться было не во что в силу вполне объяснимых политиче¬ских причин, не свитер же Пита с собой брать, так что я взяла очередное чистое парео из бун¬гало, сменила желтый купальник на бледно- розовый, распустила волосы, которые к тому времени успела кое-как привести в порядок, повесила ожерелье из ракушек и, естествен¬но, не забыла о губной помаде.
Началось шоу. Суад пригласила француз¬ских артистов: был балет с перьями, пели попу¬лярные песенки, а ведущий острил, показывал фокусы, надувал презервативы, которые лопа¬лись и оттуда вылетали бабочки, скорее всего искусственные. Все смеялись его шуткам. Илья переводил, что успевал, Сергея не было. Я ни¬чего не спрашивала — моя главная задача была все это пережить и унести ноги. Потом подсел Пит.
— Сейчас будет торт с сюрпризом. Расслабь¬ся, киска. Научись быть свободной.
«Какая прелесть!» — подумала я и еще боль¬ше сжалась. Но молодость прекрасна своей не¬прошибаемой тупостью. Отступать было неку¬да — остров, так сказать, кругом вода. Да черт с вами со всеми! Я опять вспомнила про Алабя¬на. Откуда здесь взялось столько народу? Ам¬фитеатр был почти полон. «А вдруг сейчас нач¬нутся какие-нибудь оргии?» Мысли приходи¬ли самые-самые, на которые только была спо¬собна перепуганная советская башка. «Буду орать: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» На всех языках. Или что-нибудь из Маяков¬ского».
— Софи. Может, сбежим? — Пит не отставал.
— Слушай! — Я взяла его за руку и посмот¬рела в глаза.
— Да, беби? — Он наклонился близко- близко.
— По-моему, тебе здесь не очень нравится, Увези меня отсюда. Прямо сейчас. В Ту¬нис. Век не забуду.
— Ты хочешь домой?
— Я давно хочу домой. Только ты один мо¬жешь мне помочь. Ну, Петечка...
Когда я говорила «Петечка», Пит таял, как мороженое. Он покровительственно погладил меня по голове. Он многое понимал.
— Отвезу.
Мы классно с ним сбежали. Как в кино. Он нанял лодку, и мы поплыли, не разговаривая. Я оставила записку в бунгало: «Приятного от¬дыха. До встречи. Волноваться не стоит, маль¬чики, я в надежных руках». Благо мобильни¬ков тогда не было, а то бы сорвалось.
На суше Пит взял такси и отправил м ня восвояси. Дал мне триста динаров — бешеные деньги по тем временам — и поцеловал в губы. Я долго еще помнила этот американский по¬целуй.
Еще я запомнила свой путь в такси до Ту¬ниса. Я думала о прожитой жизни, о будущем. В моем сознании окончательно произошел переворот, пусть незначительный, незамет¬ный и очень маломасштабный для окружаю¬щего мира, — я почти ничего не знала о дис¬сидентах или осмелевших писателях, режис¬серах, и мое противостояние системе внут¬ренне лишь зарождалось, чуть попискивало, но животный страх, который я испытала на том тунисском острове, ни в чем не винова¬тая, ничего не сделавшая, даже ни о чем та¬ком не говорившая, разбил оболочку тупого, рабского, идеологически выкормленного жи¬вотного.
Что я буду делать, когда вернусь в Москву? Какие цели буду ставить? Почему я должна быть политически ангажирована во всем, что захочу осуществить? Через год я получу диплом и что? «Голос Москвы» на арабском радио с защитой палестинцев? Филология в марксистско-ленин¬ском ключе? Преподавание языка на примере цитат газеты «Правда»? Работа в одном из по¬сольств с очередными Алабянами? Чем я смо¬гу заниматься в рамках своей профессии?
В конце концов я не стала арабистом. По¬чти перестала учиться, но получила диплом, дотянула до корочки с неимоверными усилия¬ми и надолго растворилась. Меня не было. Я не знала, куда себя деть. Вышла замуж. Меня выгнали из комсомола. Уехала. Но в сущнос¬ти, никуда не приехала. Я честно, искренне, уверенно ждала новой жизни. Сколько было та¬ких, как я? Поколение? Одно ли? Мне повез¬ло, я десять лет колесила по Европе — не ши¬карно, в обычной машине и в джинсах, рабо¬тала где попало — мне было все равно. Я при¬думала себе перерыв. Надолго ли? Не имела никакого представления. Разочаровалась в муже. Наверное, любовь хороша, когда все ос¬тальное тоже хорошо, когда знаешь, где при¬мерно твое место и кто ты есть среди людей. Он мне не был союзником. Он даже посмеи¬вался надо мной — что такое это твое москов¬ское образование, ты что-то стоишь, только если тебе дадут стать винтиком в нужном месте и ве¬лят повторять по нотам. Я почти согласилась, было и такое. Читала. Все подряд, что не успе¬ла раньше и что находила нового.
И пришли девяностые...


…5
Наверное, потому, что я жаворонок, я люб¬лю осень. Я даже долгожданное лето так не жду. И ноябрь мне нравится, и декабрь, какой-то осенне-праздничный. Это еще не зима. Все, что до Нового года, проносится быстро и интерес¬но, потом как огромная волна выплескивается на берег и наступает настоящая зима: праздни¬ки, лыжи, зимние отпуска, детские елки, но¬вые коллекции одежды в бутиках, хрустящий снег, милиционеры в валенках; время замед¬ляется, ждем весну. Из года в год. Это, конеч¬но, фантики, задний план, тихий музыкальный фон, особенно к настоящей жизни не относя¬щийся, где уж там. Маленькая, я думала, что на¬стоящее — это вселенские открытия, новая опе¬ра, завод с трубами, большое путешествие во¬круг света. А птички поют сами для себя или для дураков-лентяев. Потом смотришь, этот дурачок наслушался их, нарисовал картинку «Утро на сопках» и стал общепризнанной знаменитостью. Нашел ответы. Увидел эту самую жизнь. Без пива и телевизора. Или пусть с телевизором. Но я не об этом.
Было начало осени. Сентябрь. Принц ме¬сяцев. Еще теплый, но уже взрослый. Самое красивое время года. Я шла по улице Каза¬кова в Париже в Лувр на антикварный салон. В своей самой любимой серой курточке. Шла и думала, как жалко, что вечером буду одна в прекрасном городе в начале осени. Потом ос¬тановилась у магазина шоколада, облизну¬лась и пошла дальше по улице Риволи. До бе¬зобразия люблю этот шоколад. Объяснила, как пройти к Опере, трем американцам. Они точно вычислили, кого спросить. Ну уж где Опера-то, я знаю.
Новым на уже 22-м антикварном салоне был мезонин, где выставлялись ювелирные изделия. Я подошла к подъезду музея Carrousel du Louvre. Было многолюдно. Спустилась по эскалатору, прошла мимо перевернутой стеклянной пира¬миды, показала пропуск и направилась в «Ван Клиф и Арпельз», точнее — в специально от¬крытый для биеннале бутик. Рядом располагал¬ся бутик «Картье», как старший брат, поболь¬ше, естественно, понапыщеннее, со свой¬ственной «Картье» вежливо-холодной горде¬ливой выправкой. С утра по крайней мере. Но что касается отдельно взятых предметов отвлеченного любования, в силу их астроно¬мической стоимости, исторической ценнос¬ти и ювелирного искусства как такового, в «Ван Клифе...» всегда готовы предъявить свои козыри. С этим никто и не спорит. По части художественной энергетики, каратнос- ти и виртуозности с «Ван Клифом...» лучше не состязаться. На встречах по маркетингу я больше всего любила наблюдать за группой дизайнеров, которые обычно сидели кучкой где-нибудь сзади и смотрели на нашу реак¬цию. Очень молодые, в золотых сапогах, эпа- тажные, чуть с вызовом. Да, собственно, созда¬тель и продавец городской. Ковры, пай¬ки, «Волги», отчеты, передовицы в газетах, про¬грамма «Время», медали за труд. Без «руково¬дящей роли» никуда. Я улыбнулась от того, где на меня нахлынули эти сравнения-воспоми- нания. Если бы я услышала в комсомольском возрасте, что спокойненько так буду стоять в Лувре и держать в руках бриллиантовую брошь Элизабет Тейлор за полмиллиона дол¬ларов, я бы точно не поверила. Это было так далеко даже от моих самых крутых мечтаний и фантазий под любимую музыку. Но сейчас брошка была реальностью. И огромные ко¬лумбийские изумруды, и кашмирские сапфи¬ры, и голубой бриллиант, и «Сон в летнюю ночь» — последняя коллекция высокой юве- лирки. Если бы было возможно, я бы попро¬сила у небес показать ее уважаемому Уилья¬му. Вот до чего можно дописаться. Вдохнов¬лять XXI век! Титания с бриллиантовыми кры¬лышками. Продано!
Часа в два я спустилась на первый этаж по¬гулять по ярмарке антиквариата. Слава Богу, что я не профессионал, точно бы захлебнулась от эмоций и необъятности увиденного. Карти¬ны, мебель, посуда, ковры и завораживающие подсвечники. У меня какая-то струнка внут¬ри всегда реагирует на подсвечники в филь¬мах, квартирах, музеях. И звучит «Щелкун¬чик». Почему так происходит? Какие-то ри¬туальные праисторические воспоминания, наверное. Огонь — стихия, необузданность, власть, таинство, волнение, чудо. Ноги уста¬ли, и я вернулась в бутик.
 — Ну как? — Поль, славный малый, прода¬вец из вандомского магазина, который работал вместе со мной, встретил меня сияющим взгля¬дом. — Не притащила нам какого-нибудь рус¬ского коллекционера?

— Не жди, и он сам придет. — Меня при¬гласили как раз для этого, но знакомых я пока не встретила, а случайные не залетали. Рус¬ских вообще не было видно. — Неплохое та¬кое биеннале, — поделилась я впечатления¬ми. — А ты как?
— Лаковые бабочки, будь они неладны! — Толку от этих дешевых, хоть и с бриллианта¬ми, украшений особо не было. — И восхищен¬ная толпа. Пока все тихо, — отчитался он.
— Обедал? — спросила я.
— Сейчас придет Жак. — Это был наш глав¬ный. — Ищет упаковку, как всегда, коробок не хватает. Я схожу за пирожными, хочешь?
— Один эклер можно. Спасибо, дорогой.
— Эклер? — За моей спиной стоял Жак и хихикал.
— До чего же ты оригинально мыслишь, Жак! Недаром ты тут директор. — Я легонько похлопала его по плечу.
— Это из-за твоей кофточки. Она напом¬нила мне мою юность, — мило протянул он.
— То время, когда тебе еще нравились жен¬щины? — ответила я ему в тон.
— Да нет. Я тогда любил пирожные.
— Возьми ему тоже один эклер, Поль. Прод¬лю тебе удовольствие, босс.
— Я улетаю в Лондон прямо сейчас. К од¬ной арабской королеве. Продали шкатулку, хо¬дил вот за упаковкой.
Я заметила, что в витрине не было золотой шкатулки с бриллиантами из «Сна...». А Поль ничего не сказал.
— Какие у вас тут клиенты! Пальчики об¬лижешь!
— То-то.
— А когда обратно?
— К вечеру успею. Еще увидимся.
— Да и Лондон близко, как в наш Сан-Пит слетать.
— Я не был в России. Сужу о русских по та¬ким, как ты.
— Я всего лишь маленькая пуговка.
— Поль, ты можешь носить рубашки без пу¬говиц? — спросил Жак.
— Когда холодно или когда жарко? — уточ¬нил тот.
— Утром, дорогой, — помогла я.
— Секс утром? — удивился Поль.
Жак вылетел пулей. В бутик «Картье» при¬шли русские.
— Иди, тащи их сюда, — выстрелил ответ¬но Поль.
Я быстренько подошла к соседям. Они аж перекрыли красным канатом оба входа. Дожда¬лись. Русских было трое. Один даже с чемодан¬чиком. Сверкнули крокодиловые ботинки. Ско¬рее всего клиентов пригласили из «Картье» на би¬еннале еще в Москве. Я вернулась, чтобы взять магнитный ключик от витрин.
— Мадам, этот сапфир кажется неплохим. — Мне улыбался очень небольшого роста кита¬ец в шелковом синем кардигане, а за спиной у него стоял огромный скандинав, спортив¬ный и какой-то невыразительный.
—Да, он прекрасный, месье. — Я расплылась в ответной улыбке. — Хотите познакомиться с ним поближе? Садитесь, пожалуйста. — Я откры¬ла витрину и вытащила кашмирское сокровище. Села натронное место под лампу и предоставила китайцу полный обзор.
— Неплохо, неплохо, — зашептал китаец. — Какой большой мальчик! — Взял пинцетом, ле¬жащим на подносе, камень и уставился на него.
В голове у меня застучала сумма: один мил¬лион шестьсот тысяч евро. Я подняла взгляд и увидела Жака, входящего в бутик.
«А мы тут плюшками балуемся», — хотела я ему сказать, но ведь не поймет.
Бонжур, месье, — поприветствовал Жак клиентов.
— Вы знаете, я увлекаюсь сапфирами и дав¬но искал что-нибудь покрупнее, — попривет¬ствовал его, в свою очередь, китаец. Он быстро почувствовал, глядя на Жака, кто здесь стар¬ший, как мне показалось. У него на левом ми¬зинце поблескивал синий кабошон, но явно меньше нашего. — Этот мне достался по на¬следству и прошел со мной полжизни. — Он показал глазами на свой перстень. — Если бы камни умели говорить... Хотя иногда они это умеют тем не менее, — задумчиво заметил ки¬таец. — Но может быть, ему уже не хватает сил. Я так безобразно с ним обращаюсь иногда. — И взглянул на своего спутника. Тот кивнул, молча и покорно, как старый слуга. — Хочется новой силы, других энергий. — Китаец негром¬ко хихикнул. — Дайте-ка лупу, мадам, — обра¬тился он ко мне.
Держите, месье. — У меня все было наго¬тове.
 Он долго смотрел на сапфир, шевелил гу¬бами.
— Тут есть маленькое пятнышко у рундис- та. Н-да... Не знаю, смогу ли я с ним жить.
— Но тридцать восемь каратов кашмирской плоти стоят того, — вмешался в его монолог Жак. — Мы можем пригласить вас завтра в бу¬тик на Вандомской площади, и вы посмотрите на камень при дневном свете.
— Да, я, пожалуй, зайду... Часов в одиннад¬цать, после кое-каких дел. Я знаю, он хороший, но достоин ли я его? Я давно не видел такого интересного лица, мадам, — неожиданно ска¬зал китаец. — Эти скулы... Есть немного Азии... Но не буду вас смущать, я не по этой части.
— Откуда вы? — почему-то спросила я, раз дело дошло до моих скул, о которых я сроду не думала.
— Из Нью-Йорка. Но родом я из Шанхая. Как там все изменилось сейчас... Они вернули наш дом. Ничего не осталось от сада. Умерли деревья. Все разрушено. Я съездил. Место, где я родился и рос... Жалкое зрелище. Мне ничего не надо уже…Когда я был молод, покупал машины, дома. У меня была прекрасная вилла в Каннах.
Мы молча слушали.

— Первый раз вынесли весь антиквариат и мебель, когда я уехал в Америку. Я восстано¬вил. Опять украли. И я счастлив, что взял и все продал. Зачем человеку больше, чем он может использовать? Я решил, что в Европе буду жить в отелях. Как Набоков. Вы не обидитесь, если я сделаю одно предположение? — опять спро¬сил он меня.
Сдалась я ему... Но когда дело касается лично вас, вы все равно слушаете с интере¬сом. Не знаю, конечно, насчет Жака, но он помалкивал.
— Делайте, месье. Мы здесь все свои.
— По-моему, вы из России. Простите мне мое многословие, до завтра, господа. — Он под¬нялся, а за ним его скандинав.
Мы распрощались.
— Да!.. Скулы не спрячешь. Попалась! — Поль стоял чуть поодаль, но все слышал.
— Что же мне теперь делать? — спросила я старшего.
— Я полетел, самолет через пятьдесят ми¬нут. Оставляю вас до вечера. Успехов! — И ум¬чался со своим королевским подарком. Он во¬обще стремительный.
— Один раз мы приехали к ним в апарта¬менты, тут рядом на Риволи, — начал Пьер.
— К кому? К королю с королевой? — уточ¬нила я.
— Нуда. Кругом охрана. Мы с чемоданчи¬ком миллионов на двадцать. Стоим, ждем, ког¬да нас примут.
— Кока-колы хоть предложили?
— Не вопрос, ты что. Сидим в креслах. Ждем. Проходят разные люди. Один такой накачанный парень, весь мокрый от спорта, только что после фитнеса. Посмотрел на нас, помахал ручкой. Потом выходит королева. Мы встали. Она очаровательная. У них же всё по-простому, давайте, типа, посмотрим, что вы нам привезли. Как будто смотрим так, ерунду. Но она, естественно, толк знает: «Может быть, вот это». Ей понравились изумрудные серьги, потом она нашла себе браслет. Тут двери от¬крываются, появляется король. Привет, ре¬бята. Мы ему: «Добрый день, ваше величе¬ство!» А это тот самый парень, что потный весь нам ручкой махал.
— Ты помнишь, что они купили? — У меня такого опыта не было, естественно.
— Мы им оставили серьги и браслет. По¬благодарили и пошли.
— У нас королей нет. Если только червон¬ный какой или пиковый. А королевы только снежные.
— У вас олигархи! — подмигнул многозна¬чительно Поль.
— Да, разницы между этими понятиями, знаешь ли, никакой. Ее нет. Ты же не будешь сравнивать дерево и забор, даже если они оба привлекли твое внимание. На заборе сидит пе¬тух, а на дереве обезьяна.Точно такая же раз¬ница. У нас, правда, был когда-то царь, с ца¬рицей. Один на всех. Император.
— И у нас был, — рассмеялся Поль.
В этот день мы ничего существенного так и не продали. Трое моих соотечественников к нам не зашли. Залетели две модные русского¬ворящие девушки, но денег у них с собой не было, да и на биеннале они пришли, очевид¬но, совсем с другими целями. Жак к вечеру вер¬нуться не успел — пробки в Лондоне. Мы уб¬рали все в сейф и отправились по домам. По дороге я позвонила своему синеглазому Прин¬цу, попросила приехать, но совсем забыла, что он был в Италии, в Анконе, по делам, фыркну¬ла и перестала обо всем этом думать. Все — чи¬тать и спать.
 Я зашла в отель. Невесть какой, хоть и четы¬рехзвездочный. Правильнее было бы сказать ста¬ринный, но точнее — старый, ветхий какой-то, с запахами прожитых жизней, тысяч туристов со всего света, каждый со своей энергетикой. При¬нято считать, что в Париже хочется романтики, чудес, французских поцелуев. Что это такое, сами французы, конечно, не знают. Нечто, напомина¬ющее сложные переплетения кружева на при¬дворном портрете, или первый глоток вина, или все тот же божественный шоколад...
В вазе на ветхом столике с позолотой у зерка¬ла стояли красные амариллисы. Букет был уди¬вительно сочный и страстный.
Встала под душ. Лавандовый гель меня не¬много успокоил. Надела пижаму, посидела не¬сколько минут в кресле и легла в кровать.
Вспомнился прожитый день. Может, мы все-таки уговорим нашего китайца смирить¬ся с пятнышком? Где они только нашли этот сапфир? Хотя не исключено, что он из запас¬ников, откуда мне знать. Самые интересные истории в ювелирке всегда касались погони за редкими камнями. В атмосфере полной та¬инственности велась переписка ювелиров со своими агентами, разбросанными по всему свету.

Вдруг какой-нибудь махараджа решил избавиться, вследствие ему одному ведомых причин, от неинтересных или надоевших ук¬рашений. Или стали нужны личные деньги, что чаще всего, наверное, и случалось. «В 1956 году Клод Арпельз был в состоянии, близком к экзальтации, когда получил окон¬чательное подтверждение тому, что он при¬обрел «Голубую принцессу» у одного бомбей¬ского дилера — несравненный сапфир в 114 каратов, — сообщалось в книге, которую я взяла почитать с собой с биеннале. — В этом же году он отправился на встречу с махараджей Сахибом Бахадуром из Ревы, который пред¬лагал купить у него кое-какие драгоценнос¬ти. Гостеприимство было отменным: делика¬тесы, музыка, танцующие красотки. Но даль¬ше надо было ждать. Так совпало, что на сле¬дующий день в окрестностях дворца пойма¬ли опасного и коварного хищника — огром¬ного белого тигра. Гостей позвали посмотреть на добычу. В саду кустарники и цветы были увешаны бесценными украшениями. Одур¬маненный Клод Арпельз тем не менее понял, что именно сейчас надо было выбирать и не упустить момент. Потом опять ожидание. Агент сообщил ему, что махараджа проводит консультации с астрологом и в случае благо¬приятных индикаций ему дадут знак. Клод поехал в Дели. Прошла неделя, прежде чем два эмиссара явились в отель с шапкой, на¬полненной отобранными драгоценностями. Что-что, а уж выбирать камешки Арпельзы умели. По приезде в Нью-Йорк эта коллекция была показана для избранных в отеле «Плаза» в том же 1956 году. Что касается «Голубой прин¬цессы», то камень был глубокого синего цве¬та и не менялся от освещения. Через девять лет сапфир был продан некоей Флоранс Ж. Гулд. Он был вставлен как основной мотив в оже¬релье: его окружали три других прекрасных сапфира и бриллианты. После смерти Фло¬ранс ожерелье было выставлено «Кристи'с» в Нью-Йорке в 1984 году, и вместо ожидаемых восьмиста тысяч оно было продано за милли¬он триста двадцать тысяч долларов». Вот та¬кая история. Мне она не очень понравилась. Кто такая была эта Флоранс? Кому сапфир был продан?

Люди уходят, а камни продолжают жить... Хотя без людей они просто безмолвная приро¬да. В древнем Китае, насколько я помню, точ¬но так и думали. Если Плиний Старший, пер¬вый историк естествознания, в начале нашей эры называл драгоценный камень «...в малых пределах совокупленное величество творений природы...», то китайцы ценили его только пос¬ле огранки. А сапфир опасен своими порока¬ми. И пятнышко способно принести несчастье. Как он все разглядел? «Не знаю, смогу ли я с ним жить?» — вспомнились слова нашего ки¬тайца. Потом он переключился на особеннос¬ти строения моего прекрасного личика. И по- шло-поехало. К камню мы больше не возвра¬щались. Я взглянула на снимок ожерелья этой Флоранс. Нужна ли ему такая оправа? Оно по¬казалось мне старомодным. Я бы его заказала по-другому. Кто-то после критиковал бы мои убогие вкусы. И так далее. Сапфир же, терпе¬ливо сияя, отсиживается, наверное, в каком- нибудь американском сейфе и равнодушен к нашим страстям.

Я лежала и смотрела в потолок. На него по- разному можно смотреть, это понятно. Хотя в том самом смысле я никогда на него не смот¬рю, еще чего! Потом, конечно, можно. Помню, в каком-то римском отеле он был в золотых ан¬гелочках, а в центре висела хрустальная люст¬ра и пускала слабые блики. И теперь мне не только Рим нравится, но и вся Италия. «Поле сапфира дает импульсы к духовному и нрав¬ственному очищению», — сказал потолок. Сап¬фир — это чистая совесть и справедливость. Пе¬чать царя Соломона была сделана из сапфира. Он укрепляет неформальную власть человека над другими людьми. Помогает в путешестви¬ях. Любит сильных. Уберегает от зависти и ве¬роломства. В Нью-Йоркском музее естествен¬ной истории есть вырезанные из огромных кус¬ков сапфира бюсты трех выдающихся амери¬канских президентов: Джорджа Вашингтона, Авраама Линкольна и Дуайта Эйзенхауэра.
Думать о китайце расхотелось. Перед глазами поплыли доллары с портретами На сон грядущий..
      ...Когда до отъезда из Туниса в Москву ос¬тавалось около двух недель, я потащилась одна по жаре в центр за сувенирами. От нечего де¬лать, естественно. Дни тянулись медленно. Фи- лимоныча вместе с Ильей после Карканы я на¬чинала отсылать в прошлое, он перестал меня интересовать, а сказать, что он особенно как- то меня окрылял в принципе, было бы заблуж¬дением. Сразу же непонятно. Ну нет, так нет. Филимоныч гордо имитировал занятость и от¬сутствие свободного времени. Можно сказать, с достоинством. Все ждали отъезда, нервы были на пределе. Я очень соскучилась по маме с па¬пой, по дому и по Москве. Шла по знакомым тунисским улицам, почти прощаясь. Нельзя было одной, но я уже не обращала на это вни¬мания. И тут меня остановил Пит.
— Ты еще не уехала, Софи? А я думал, ты уже на Красной площади.
— Что на Красной площади? — Я так не¬сказанно была ему рада.
— Ну ходишь по ней с флажком. Я только вчера думал, что теперь буду смотреть все ваши парады, чтобы тебя увидеть. Обязательно увидишь. Или в каком-ни¬будь космическом корабле. Репортаж с орби¬ты. Столько возможностей!
— Пошли пообедаем? Я знаю место, где нет ни одного вашего агента.
— Только ваши, — ответила я.
Мы поболтали ещё минуты две, пожелали каждому большой светлой дороги, успехов, удачи и распрощались, даже не пожав друг другу рук.

Откуда это принеслось в голову? Почему?
Выключила лампочку у кровати. Ну хватит уже. Спать.




… 6


     После Парижа я вернулась к обычным ра¬бочим будням и предновогодней поре. Пого¬варивали, что праздники в стране теперь бу¬дут десять рабочих дней. Значит, потом можно взять две недели отпуска и сделать январь свободным и увлекательным. Продаж не бу¬дет, это ясно. А тут еще образовалась недель¬ная командировка в Арабские Эмираты, в сол¬нечный и быстро строящийся Дубай.

       В дубайский русский ресторан на пятом или шестом этаже уже очень несвежей гости¬ницы мне совсем не хотелось идти. Но был канун нашего Рождества, в местном, только что открывшемся бутике «Ван Клиф...» рабо¬тала русская девушка Наташа, она пригласи¬ла меня посмотреть, как они живут, и я со¬гласилась. Наверное, скорее из-за праздни¬ка, хотя настоящим праздником я привыкла считать Новый год, что греха таить. В детстве мы не справляли Рождество и подарки полу¬чали первого января под большой душистой елкой, украшенной каждый раз одними и теми же игрушками. Мне был знаком каждый шарик, сделанный в ГДР, каждая птичка и, конечно В дубайский русский ресторан на пятом или шестом этаже уже очень несвежей гости¬ницы мне совсем не хотелось идти. Но был канун нашего Рождества, в местном, только что открывшемся бутике «Ван Клиф...» рабо¬тала русская девушка Наташа, она пригласи¬ла меня посмотреть, как они живут, и я со¬гласилась. Наверное, скорее из-за праздни¬ка, хотя настоящим праздником я привыкла считать Новый год, что греха таить. В детстве мы не справляли Рождество и подарки полу¬чали первого января под большой душистой елкой, украшенной каждый раз одними и теми же игрушками., дед-мороз в длинном халате, с боль¬шой бородой, который жил в нашем доме все¬гда, как я себя помню. О Рождестве Христо¬вом я даже ничего и не знала тогда, и у меня не было о нем ни одной книжки. Были сказ¬ки Андерсена, братьев Гримм, сказки наро¬дов мира, «Мурзилка», «Веселые картинки», календарь «Звездочка», а также утка с пече¬ными яблоками, мандарины, хурма, новогод¬ние пластмассовые коробки-подарки с кон¬фетами, белые колготки, бант на голове, суг¬робы до неба, санки, большой фарфоровый сервиз, хрустальные рюмки, «Голубой ого¬нек», счастливые лица, любимая бабушка, родители, братик... Наше детство было счаст¬ливым, я никогда от этого не откажусь. Я зна¬ла любовь, доброту, заботу, дисциплину, по¬рядок, теплый дом, любимую кроватку с по¬душкой в кружавчиках, плюшевого мишку, который спал со мной лет до двенадцати. Рождество пришло после жизни за границей, как приобщение к Европе, да и то мы жили по новому стилю, а Рождество справляли пос¬ле Нового года — бессмыслица какая-то, ну да ладно.Бессмыслиц сейчас не меньше. В той исчез¬нувшей стране было много хорошего, устраша¬юще хорошего для всего мира. Мы не справи¬лись. Эксперимент оказался неудачен. Его, по сути, не с кем было ставить — не имелось соот¬ветствующей зрелой психологии и философии верхов и тем более низов. Революционная си¬туация сложилась не для той революции. Упо¬ение властью захлебнулось испытанием ею же. Неизбежное насилие, агрессия, экспроприация порождали страх. Людям хотелось просто вы¬жить, и это достигалось разными путями. Кто как мог. Сейчас легко обвинять. Соблазни¬тельная теория сразу дала трещину. Ее пере¬писывали, клали на русскую почву, додумы¬вали, как переделать ужасно скроенное пла¬тье, какой бантик пришить и как загладить. Бедная, очумелая от нарядов наша Россия. Я не историк, но я убеждена внутренне, для себя: мы не были готовы плюс внешние враги — вой¬ны, международные сговоры и коалиции, рас¬ходы на оборону, на государственную безопас¬ность, разведку, родные подкупленные и кор¬румпированные чиновники, бездарность руко¬водства, особенно последних десятилетий, ог¬ромные расстояния, плохие дороги, крестьян¬ские полуфеодальные устои, слабая легкая про¬мышленность, неконкурентная с остальным миром. Не было красивых вещей, как вопло¬щения красоты жизни. Это я сама помню. У нас смещено понятие красоты во времени и в про¬странстве. Мы жили прошлой и чужой кра¬сотой. Не было сил создавать ее самим. Мы забыли смысл слова «качество». Смотрели за¬падные фильмы иногда из-за интерьеров, ко¬стюмов, курортов, машин. Какая простая и незначительная деталь — красота окружения. Нигде на Западе люди не могли бесплатно учиться не просто в школах, а в университетах и консерваториях, не могли бесплатно пользо¬ваться медицинским обслуживанием, жить в почти бесплатных домах с горячей водой, цен¬тральным отоплением, пусть в крохотных, но в отдельных квартирах. Очень многие подня¬лись из полной нищеты и безграмотности. И многие опустились. Не было возможности рас¬крыть свой творческий потенциал, уравнилов¬ка душила и выталкивала, как это ни парадок¬сально. И стали убегать. Чаще — лучшие. А лучших всегда ждут. Конечно, можно абстрагироваться от отдельно взятой страны, от ее исто¬рии, от победы во Второй мировой, оттого, что пережили родители, да можно о них и забыть совсем — и так бывает. Думать сразу о целом мире, глобально, а если об отдельном челове¬ке, то как о гражданине мира. Зачем нужны привязки к детству, например, к нации? Слу¬чайны ли они? Полезны? А может быть, это оп¬ределяет сущность каждого по отдельности? Думаю, да. Это ключ. Наверное, 90% мотива¬ций всех последующих поступков берут нача¬ло здесь. И мне жаль, когда полагают, что нельзя не знать, не понимать и тем более не любить свою страну. Все равно что отрицать себя самого... Жить можно где угодно, даль¬ше меняется лишь форма, не содержание. В картине французского пейзажиста часто ви¬дишь совершенно непохожее на ожидаемое — другое дерево, другие краски, другой снег. А он писал Францию, оставаясь русским или японцем. В итоге искусство только выигры¬вает. Таких вещей нельзя не замечать. Это не смешение культур и школ, а обогащение. Этому нельзя бездушно научиться или это копировать. Чувства — самая большая тайна, а сильные чувства сохраняют и оберегают наш мир. И лучше начинать с себя, с чувств к себе, к своим корням, даже если ты не из богатого мегаполиса, и мама недостаточно образованна, и папа бедноват. Мало, что ли, примеров, ког¬да это не мешало?    
     Я все это опять выслушивала от себя самой в мрачной, китчевой, дешевой имитации рус¬ского ресторана в Дубае. Думаю, что для этой обстановки ход моих мыслей был весьма ори¬гинален.
     Вспомнила, как пила шампанское и крича¬ла со всеми: «Свобода!», когда ломали Берлин¬скую стену. Самое глупое и лживое слово, от¬носящееся к политике. Да, мы получили на¬конец красивые вещи и обилие вкусной еды, съездили в Куршавель или на Сардинию. От¬метились где могли. И как на нас там смот¬рят? А как можно смотреть на разбогатевших до небес за несколько лет избранных владель¬цев «заводов и пароходов», работников та¬можни, крупных собственников недвижимо¬сти с подростковыми женами в кольцах по двадцать каратов? Да лучше вовсе на них не смотреть и их избегать. Нравится им остров «X» — оставим его для русских, спокойно и с улыбкой: пожалуйста, но мы туда больше не поедем. Кому приятно видеть, как сморкают¬ся в скатерть, кидаются стульями, горлопа¬нят бандитские песни по ночам и дают сто дол¬ларов на чай официанту. Но в этом ресторане публика такой щедростью не отличалась. Здесь были люди из местного сервиса: официанты, продавцы, горничные, мелкие клерки со всех концов бывшего СССР. Пили водку, ели салат оливье, смотрели хореографическую програм¬му, очень напоминавшую новогодний концерт гэдээровского «Фридрихштадтпаласа». Мно¬гие и не знали новой России. Тянут домой, как правило, первые годы, а потом в корот¬кий отпуск, если он вообще есть, хочется мах¬нуть куда-нибудь еще или расслабиться здесь. Поездка домой — не такое уж и дешевое путеше¬ствие. Люди адаптируются, обрастают местными связями, приобретают новые привычки.
— Соня! Пьем до дна за Рождество, за но¬вое счастье! Попросим нашего Бога! — сказала Марина, сидевшая за столом. Кто она такая, я понятия не имела. — Сейчас придет Ляля со своим ливанским бойфрендом. Красавица! Я вас познакомлю. Она из Екатеринбурга.
Марина чокнулась своим бокалом газиро¬ванного розового вина. Музыка гремела, как реактивный самолет, я только могла смотреть, разговаривать было невозможно. Наташе было неуютно, наверное, из-за меня. Я не казалась своей.
Пришла Ляля с телефоном. Да, красавица. Декольте нельзя было назвать даже откровен¬ным. Она села, поздоровалась и не отрывалась от своей электронной игрушки. Спросила, сколь¬ко в Москве стоит мой маникюр. Я ответила. Oi ia тщательно изучила все мои десять пальцев и ска¬зала, что тоже так может, но ей платят меньше, а за меньшее меньше и получают. Очевидно, ее
клиентки. Потом обошла зал, с кем-то пого- . х, njt'Raa ЬЬ /згМэофСшИ ворила и вернулась. Цель пребывания в Ду¬бае — выйти замуж и устроить свою жизнь. Схема была готова, я не сомневалась. Ляля по¬сматривала на меня без особого интереса. В фи¬сташковой кофточке и серых брючках, хоть и от «Валентино», я была как комнатный попу¬гайчик среди павлинов.
К нам подошла длинноногая девушка.
— Это Ксюша. Тоже начинала маникюр¬шей, — сказала Марина.
До чего она дожила и кем стала, я не спро¬сила. По внешнему виду можно было понять, что она все еще пребывала в поиске. Я посмат¬ривала на часы. Ксюша пошла к буфету.
— Она была у шейха Халида не так давно, — сказала мне в ухо Марина.
— Кто такой? — прокричала я.
— Розовый дворец у моря не видели?
- Я и моря-то еще не видела.
Наташа сделала ей какой-то знак, но Ма¬рина все равно продолжала:
— Он любит длинные ноги и интересные лица.
— Интерес-то один, как мне кажется. — Не хотелось орать во все горло, но неудобно было не поддерживать разговор.
— Когда у шейха бывает соответствующее настроение, он связывается с одним агент¬ством, и они набирают ему десять девушек. Целый автобус.
— А зачем ему так много? — удивилась я. — А-а, да, понимаю: я попросила яблок. Мне при¬несли полную корзину. Надо выбрать.
— Короче, все приезжают разодетые. Рас¬саживаются, — продолжила Марина. — Он их всех угощает финиками, точно не скажу, не ездила, не знаю. У Ксюхи можно уточнить, и, как вы правильно заметили, он выбирает. Волнения, нервный смех, ломаный англий¬ский... плеск фонтана, таинственность, И вот наконец появляется слуга с коралловым шар¬фом. Он не спешит, минут двадцать ходит, беседует. Слугой его можно только условно назвать. Вполне возможно, что он секретарь шейха и имеет оксфордский диплом. Все веж¬ливые — манеры, улыбки, тихий разговор. Напряжение растет.
— Что, большие ставки? — опять крикнула я.
— Кому как. Нормальные... В офисах столько не платят.
— А что этот секретарь делает с шарфом-то?
— А ничего. Кладет его где-то, ну, скажем, на рояль. Шарф — это всего лишь знак, что шейх выбрал. Наливает еще виски. Наслажда¬ется и следит за девушками.
— Себе, наверное, подыскивает после шефа. — Я слушала и комментировала. Куда было деваться-то?
— Нет, нельзя. Во всяком случае, такого еще не было. Если он без шарфа вышел, то все сво¬бодны.
— Значит, никто не понравился? — спро¬сила я.
— Значит, никто. Но в агентстве люди опыт¬ные. В этот автобус попасть непросто и можно только один раз. Рынок и так переполнен.
— Да! Кому сейчас легко?! — воскликнула я.
— Вскоре свет становится слабее и слабее, почти до темноты. Появляется еще один слуга с горящим факелом, подходит к избраннице и уводит ее с собой.
— Свет зажигается, — продолжила я. — Слышится клаксон автобуса. «Девушки, по¬быстрее, побыстрее, ехать пора!» И они гурь¬бой вылетают на улицу.
— Веселой гурьбой, я бы сказала. По десят¬ке на нос — это как минимум. — По тому, как она это произнесла, было понятно, что ей нуж¬ны деньги.
— А сколько той, которая осталась?
— Сотка, разумеется. А если талантливая попалась, этого уже никто не знает.
— Какие возможности! — опять восклик¬нула я.
— А какое напряжение! После этого мож¬но отсюда и свалить. Но Ксюха — дура. Она любительница выпить, погулять, дать в долг. Спроси: сколько у нее осталось? Уже нет ни хрена.
— Она что, была победительница?
— Ну да. Ладно, не будем о грустном. Лялька бы этого шейха раскрутила на пол¬миллиона.
— Так в чем же дело? — Я посмотрела на Лялю. К ней уже пришел ее ливанский друг, и она перестала разговаривать по мобильнику.
— Ждет очереди. — Марина выпила свой бокал. — Это мы с Наташкой все работаем и работаем, встаем в семь утра.
— Соня, может быть, пойдем? — Наташе очень хотелось меня поскорее увести.
— Вперед! – Я встала, попрощались, и мы зашагали к выходу.
В целом в Дубае мне понравилось. Я поста¬ралась выполнить то, что от меня хотели по работе, и с удовольствием наблюдала за наши¬ми отдыхающими в только что отстроенных роскошных отелях Джумейры. Это были дру¬гие русские, уже давно не из той очереди. И Маринина история здесь казалась восточной сказкой начала прошлого века. Хотя некото¬рые дамы еще носили на себе отпечаток не совсем кристально чистого прошлого. Ведь свалившиеся на голову деньги сущность че¬ловека изменить не могут. Поэтому и любят Дубай, точно так же ошалевший от нефтедол¬ларов. Есть какая-то схожесть судеб. Пятьде¬сят лет назад семизвездочный «Бурж аль-Араб» вызывал бы у племен, населявших западный берег Персидского залива, серьезные обморо¬ки, необъяснимые наукой. А немногочислен¬ные советские туристы, попадавшие в то вре¬мя за границу или даже двадцать лет назад, не могли себе позволить просто лишнего ужина в средней руки ресторане, не говоря уже о посе¬щении массажного кабинета фешенебельного отеля западного уровня.
Я устроилась в итальянском ресторанчике на берегу искусственного канала, по которому плавали лодки с туристами, после того как про¬шлась по импровизированному арабскому суку с местной и индийской экзотикой. Все нахо¬дилось на территории одного из отелей, точнее, комплекса, объединяющего несколько гости¬ниц. Позади моего столика слышалась русская речь: дело обычное — я даже не обернулась. У меня была встреча с PR-директором комплек¬са, англичанином. Мы собирались делать там
выставку и вообще наладить более продуктив¬ные связи по работе с его русскими клиентами. Что мне нравится в англичанах, так это их дело¬вая холодная неприступность, какая-то осо¬бенная серьезность вперемежку с легким сно¬бизмом. Даже если улыбаются до ушей. Этот англичанин мне был не шеф, а так, скорее со¬беседник. Я пришла ему сказать, что наша за¬мечательная французская фирма шлет при¬вет его отелю и мы можем быть друг другу по¬лезны, если будем иметь общие интересы с русскими туристами. Что-то в этом духе. Лет со¬рока семи, самый типичный, классический — светловолосый, голубоглазый, — в костюме с узкими брюками и в белой рубашке, с визит¬ными карточками. Звали его Саймон. Слу¬шать его было одно удовольствие, потому что он не делал ошибок в английском. Он почему- то смотрел не мне в глаза, а на мою шею.
— Саймон, почему вы смотрите так часто на мою шею? Вам нравится мой кулон? — Это была небольшая бриллиантовая бабочка от «Ван Клиф и Арпельз», разумеется. — Или вы вспомнили, что забыли что-то сделать? Зво¬ните. — Я взглянула на его телефон.
— Я семь раз был в Москве, — ответил Саймон.
— И? — Я почти рассмеялась.
— Каждый раз мне там приходят в голову какие-то идеи, после которых я получаю повы¬шение. Они не просто приходят, я их реализовываю.
-   Вы хотите сказать, что сейчас вас опять осенило?
— Удивительное дело, — кивнул Саймон. — Всю неделю я бился как рыба об лед... И вот пря¬мо тут понял, чего хотел от меня один мой ме¬неджер по рекламе. Чудеса!
И знаете, он был прав.
— Может, вам и в личной жизни поспособ¬ствовать? Пользуйтесь, у нас еще есть дня три.
— У моей мамы есть брат, мой дядя. Он же¬нат на итальянке. Ее зовут София. Она худож¬ник по тканям, — сообщил Саймон.
— Так, так, так... — вырвалось у меня.
— Я в детстве очень дружил с их племянни¬ком, сыном сестры Софии.
— Как ее зовут?
-Кого?
— Сестру тети Софии.
— Джина. Не отвлекайте, Софи, — рассме¬ялся Саймон. — Точнее, я сам отвлекаюсь.
— И что ваш друг?
— Я любил Джину. — Он посмотрел на «еня, но ему было все равно, как я реагирую. Саймон как будто спешил скорее поймать свое очередное «окрыление». — Он нас увидел, и мы перестали быть друзьями. Но я же был не ви¬новат. Никто не был виноват.
— Сейчас вы что-то почувствовали? — Я по¬думала, что если бы он мне это говорил ну хотя бы поздно вечером в баре после выпитого алко¬голя или если бы узнал меня поближе, а то вот так сразу: «тетя София...», а еще англичанин. За¬чем мы придумываем шаблоны для людей?
— Конечно, почувствовал, — ответил Сай¬мон. — Но я не буду вас грузить, дорогая. Это было бы невежливо с моей стороны.
— Я не знаю, что вам ответить. Вы уж меня простите, но мне кажется, невежливо меня вот так вовлекать в подобный разговор, а потом все бросать на полуслове. Я же не донор какой-ни¬будь. Если честно, я бы так не стала делать. Вы вообще серьезно со мной разговариваете?
— Не уверен, - рассмеялся Саймон.
     Казалось, что в нем происходит какая-то борьба. Может быть, он пожалел, что затеял эту беседу. Любая выходящая за рамки ординарно¬сти вещь всегда влечет за собой процент недо¬понимания и осуждения. Но с годами мы ста¬новимся смелее. Что важнее: разобраться (если он в принципе хотел разобраться) или гадать, что я подумаю?
Его не волновало, что я думала, потому что он продолжил:
— Есть одна вещь, которую я не могу обой¬ти без внимания. — Опять посмотрел на мою бабочку. — У вас никогда не было ощущения, что с нами играют высшие силы в прекрасную игру символов и загадок? Можно их не заме¬чать, делать вид, что совпадения случайны и не¬значительны, но маленькие случайности часто спасают жизнь, как тому бразильскому дельцу, что закурил сигару в ресторане «Windows on the World» в здании Всемирного торгового центра 11 сентября 2001 года в 8 часов 30 минут. Ему сказа¬ли, что во всех общественных заведениях Нью- Йорка курить запрещено. Вместо того чтобы затушить сигару, он предпочел спуститься на улицу. И упрямство спасло ему жизнь.
— Или сигара. Да, я читала это у Бергбеде- ра. Кто-то опоздал на работу в тот день, у кого- то заболел ребенок или сломалась машина. А кто-то пошел в этот ресторан первый раз в жиз¬ни. Позавтракать.
— Да, я это хотел сказать. Заметить сим¬вол — всего лишь полдела, его надо правиль¬но понять.
— Вы часто ошибались? Или игра состоит в том, что мы не ошибаемся, а нас просто ведут? Я, например, не люблю копаться в прошлом.
— Женщинам проще жить. Они интуитив¬нее, они больше доверяют своему чутью.
— Но мир-то не женский, Саймон. Войны начинались не женщинами.
— Но часто из-за них.
— И да и нет. Я не очень в это верю. Слава, власть и материальные богатства для вас важ¬нее, но на топливе женского вдохновения иног¬да кое-что случается. В нас вложены сильней¬шие инстинкты, не забывайте. У вас самосо¬хранение, у нас — материнство. Все логично. Какая это вещь, которую вы не можете обой¬ти? — Я взяла ложечку для кофе и начала мед¬ленно вертеть ее в руке, чтобы ему стало легче. Я часто так делаю. Человек переключается на секунду-другую.
— Я не могу ее разгадать.
— Но вы же можете ее не заметить или при¬твориться слепым, вы же сами сказали. Выбор- то есть.
Работая в таком месте, Саймон видел тыся¬чи женщин. Я, конечно, не самая непривлека¬тельная, но думать о том, что взрослый и бла¬гополучный мужчина за пять минут сражен мо¬ими непревзойденными чарами, было полней¬шим вздором. Тем более что у него наверняка не было так уж много свободного времени в раз¬гар рабочего дня.
— Может быть, в другой раз... — струсил чисто по-мужски Саймон.
— Где? В Москве? — пошутила я.
— Ну да! Конечно! — Его как будто осе¬нило.
— Но вы же не получили ответ! Или вы уже
разгадали?
— Я подожду. Вы так мне помогли, Софи. Не считайте меня сумасшедшим, прошу вас.
— Постараюсь. Если вы не будете больше меня впутывать в свои, одному вам понятные ребусы.
— Забудьте. Я обязательно свяжусь с пред¬ставителем «Ван Клиф и Арпельз» в Дубае на¬счет цели вашего визита. Можете не сомне¬ваться. Еще раз спасибо за отнятое у вас вре¬мя. Было приятно познакомиться.
Он встал. Мы попрощались.
     Я взяла такси и поехала в бутик. Дубай- ские дворцы по обе стороны дороги будоражи¬ли мою и без того разыгравшуюся фантазию. Что-то было трогательное в англичанине. О каком совпадении он говорил? Приплел еще свои поездки в Россию. Первую любовь. За что он меня благодарил? Чего только не бы¬вает у людей! Что у него за проблема? Он по¬терял друга и теперь знает, что делать. Я по¬могла. Лучше в это не углубляться. Что бы купить на память об этой поездке? Русские всегда что-нибудь покупают за границей. Раньше у нас ничего не было, но сейчас-то все есть.
      Я притащила из Дубая шелковый ковер. Сейчас хожу по нему дома. Индус, который его продал, точно меня надул.



… 7

Мы все четверо волновались. Даже разго¬вор не клеился от волнения.
— Чей сценарий? — спросила я Илью, ког¬да все сели за наш столик, нацеловались и на- обнимались. Мне показалось, он взглянул на Пита на мгновение, но смело принял удар.
— Звонит мне как-то мистер Кент вечерком из своего Нью-Йорка, — тоном доброго сказоч¬ника начал Илья.
— А ты где был в то время?
— Я же в Женеве сейчас.
— Ах, простите, не знала.
— И говорит: «Слушай, старина, я собрал¬ся в Москву. Финансируем один проект по са¬молетам. Заодно хочу всех вас видеть».
-  А что же Алисию не привезли? Как она?
-  Про Алисию потом.
Наступила пауза. И никто не смотрел мне в глаза. Если бы не стоял гул полного до отказа зала ресторана, я точно почувствовала бы звон тишины, когда даже стараются не дышать.
— Только не говори про 11 сентября, — ис¬пугалась я своих слов.
Все переглянулись.
— Это так, Пит?
Он кивнул.
-   Она позвонила из горящей башни, — прошептал Пит.
      Наверное, он ещё не отошёл от случившегося и, наверное, потерял не только Алисию в тот день. Он протянул мне руку через стол, и я положила свою ладонь на его – открытую, потом Илья, потом Сергей. Тогда, в юности, у нас было столько преград для того, чтобы вот так сидлеть свободно всем вместе, шутить, спорить, не смотреть по сторонам и на часы. Сейчас стало можно.
     Я вспомнила, что Алисии нравился Илья. Она была своеобразная девушка, но мы все были молоды, наивны, не справлялись со своими эмоциями и симпатиями, искали то, чего в реальной жизни быть не может, еще не разобравшись в себе, в том, чего от нас хотел мир. Я не знала, как сложилась ее жизнь, ста¬ла ли она матерью, кого она любила, что де¬лала. Я только знала, что это неправильно — так рано и насильно уходить из жизни. Было грустно.
— Ты надолго в Москву? — Я попыталась вернуться в вечер.
— У нас есть время. — Пит держался дру¬жески и открыто, как раньше. — Эй, девочка, ты стала разбираться в ювелирных украшени¬ях, как я посмотрю, — подмигнул он.
— Я же тебе говорил, где она трудится не покладая рук, — вставил Илья.
— Ну и ну! Пути Господни! «Ван Клиф и Арпельз» в Кремле!
— Хватит уже с этим Кремлем, чуть что — так Красная площадь. Мы тут все сделались другие уже давно. Привыкай. Не без вашей, конечно, многозначительной помощи, как ни крути. С нами-то ладно. Что вы с китайцами делать будете? – ошарашила я бедного Пита.
— Я утку не ем, - улыбнулся он.
— До поры до времени, - произнес Сергей.
— Мы сейчас были в Большом на Баланчине, — перевела я разговор.
— Да? И мы там были, — разыграл удивле¬ние Пит.
— Ну вы даете! Не знаю, чего от вас дальше ждать.

***

На следующий день, когда я сидела за сто¬ликом нашего коридора, рядом с рестораном «Бисквит», и ждала Пита — то есть он мне не говорил о своем визите, но я-то знала, что ноч¬ной встречей все не ограничится, — мне опять пришла в голову мысль про Алисию, Бог ее про¬стит! Если в самые последние минуты жизни, зная, что они последние, она позвонила имен¬но ему, какие у них были взаимоотношения? Наверное, достаточно близкие, очень близкие, но вчера никто почему-то этого не упомянул. Что было скрывать-то теперь, зачем? Странно как-то. Что она ему сказала? Думаю, что это время для очень личного. Питу было тяжело про нее вспоминать. И ребятам было его по- настоящему жаль. Все они приехали как по команде — взрослые, занятые, семейные люди. Я, собственно, ничего толком не знала ни о Сереге, ни тем более об Илье. «Толком» — это как? Что внутри или что снаружи? Что официально или что в душе, сколько он зарабатывает или сколько тратит? И еще мне показалось: есть нечто, что их объединяет, чего я еще не знаю, и, учитывая их прагматичность, каждого по отдельности, им было что-то от меня нужно. Опять двадцать пять. Может, это я излишне прагматична, и нечего уж так раздуваться, Со¬фья Пална, уважаемая!
Официант принес фарфоровый чайник с чашкой и розетку с сухими вишнями и ман¬даринками. Я обедала здесь почти каждый день уже несколько лет подряд, знала все блюда на¬изусть и каждого официанта в лицо. Праздно¬вала здесь свои дни рождения, встречалась с друзьями, кормила иногда своих детей и все¬гда искренне говорила, что в «Бисквите» вкус¬но. В конце концов мне дали тридцатипроцент¬ную скидку в благодарность за лояльность. Пусть даже и за вынужденную. Как и любые ог¬раничения, это имело положительные сторо¬ны — экономия времени прежде всего.
Я не очень-то хорошо себя чувствовала. Бессонная ночь, конечно, сказывалась, да и беседа с одной подсевшей на иглу гордыни клиенткой из только что начинающих при¬нюхиваться к деньгам. Кто не знает, могу ввести новую информацию: продажа юве¬лирных украшений — та еще нервотрепка. Все мы родом из детства, как говорил Экзю¬пери, а те наши милые соотечественники, кто может себе позволить «Ван Клиф и Арпельз», за редким пока ещё исключением, родом из СССР. То есть такие характерные общественные явления развитого до последнего витка социализма, как коррупция, большая, маленькая, средняя, повсеместная, направленная на решение всех возможных и невозможных, законных и незаконных желаний и просьб, и кастовость чиновников (бывшая партийность), а в Москве их столько же, сколько звёзд на небе, - так вот эти две составляющие также ужасны, разрушительны и позорны в ювелирном магазине, как и во всех остальных местах. Конечно, можно сразу выставить аргумент, что если бы не баснословные взятки и подарки, вы бы, милочка, лишились очень значительной ча¬сти своего дохода — одними бизнесменами, как говорится, сыт не будешь. Да еще с каж¬дым годом они становятся все активнее и ак¬тивнее: ездят по всему свету, все легальнее и легальнее платят налоги, не боятся своих до¬ходов — значит, могут покупать, пользуясь банковой системой оплаты, а в Европе 13% налогообложения за товар иностранцам воз¬вращаются, как ни крути. Вы же не чудо-сал¬фетки продаете по 10 рублей, где тринадцатью процентами можно с легкостью пренебречь. А вот чиновники — это другое. Им надо тратить тут и наличными. Их даже в клиентскую базу- то не занесешь. Спрашиваешь, как положено для элементарного сервиса, имя, фамилию, те¬лефон, не говоря уже об адресе, куда опять же положено рассылать новые каталоги, цветы ко дню рождения, сувениры, а получаешь в ответ: «Саша», «Петя», «Коля» и мобильный телефон водителя. Хотя раньше и этого не давали. Так вот, одна полноватая дамочка в красном паль¬то и с увеличенными раз в пять от первоначаль¬ных очертаний, очень перламутровыми губами больше часа шумела и возмущалась, почему мы не отдаем обратно деньги за купленный товар. Она, видите ли, из Администрации президента. Могущественная и знающая законы. Очень расстроилась, что придуманная ею схема никак не позволяет работать с ювелиркой. Облом-с. Жаль до слез. Я устала от нее, как психиатр пос¬ле сеанса с одним из «буйненьких».
Точно когда я уже хотела встать, в дверях появился Сергей.
— Ты опять за основного контактера, при¬вет, — улыбнулась я ему. Он поцеловал мою руку, и на меня опять пахнули его духи. — Снимаю шляпу перед твоей буржуазностью, дорогой.
Он был одет во все новенькое и дорогое. Рисунок на шарфике прекрасно гармонировал с галстуком, как в учебнике какого-нибудь ита¬льянского портного.
— Случайно вот шел мимо, — сощурился Сергей. В такое стечение обстоятельств пове¬рить мог разве что кот на крыше. — Не ждали, я понимаю, Софья Пална. Гости из прошлого.
— He с того же света, в конце концов! Что ты меня пугаешь? — Я взглянула на дверь, про¬верить, не появились ли «случайно» остальные.
— Надо сказать, я всегда думал, что ты виль¬нешь в какую-нибудь роскошь. — Он кивнул на бутик.
— А ты куда вильнул?
— С Ильей занимаюсь денежными пото¬ками, так сказать. Он меня склонил. Опека¬ем пару фондов. В основном недвижимость. Тебе идут твои годы... — наконец-то сделал мне комплимент Сергей.
— От того же слышу.
Ему принесли эспрессо, и он хлопнул его весь сразу, как истинный итальянец.
— Тут такое дело, птичка... Короче, Пит по¬просил меня тебя к нему привезти. Что-то лич¬ное. Я толком ничего не знаю. Ты могла бы отъехать часа на два?
— Куда ехать?
— Я пришлю Карандаша к четырем. Он от¬везет.
— Соня! У Виктории же скоро опять день рождения! — Передо мной стоял давний кли¬ент, не раз спасавший наш месячный бюджет. Но мог больше.
— Как вас давно не было, Иннокентий!
— Иди работай, дорогая, — сказал Сергей




***


— Предлагайте, Сонечка, предлагайте. — Иннокентий уселся в кресло. — Хочется чего- то цветного, весеннего. Может быть, красно¬го, желтого. Душа поет. Не все еще сбылось.
— Так это неплохо, что еще не сбылось, поэтому и поет. Смотрите сюда. — Я показа¬ла рубеллигы с бриллиантами. У Виктории были темные волосы и очень белая, словно фарфоровая, кожа. Спокойная, чуть насмеш¬ливая, всегда в платьицах. Дома не сидела. Кажется, у нее было турагентство, какое-то особенное, связанное с образованием. Но я слышала об этом вскользь. Из тех женщин, которые позволяют делать себе подарки, но не просят.
— Еще что-нибудь? — спросил Иннокентий.
— Розовые сапфиры с фиолетовыми — но¬вое. Могу померить. — Я показала, но у меня было не то настроение. Я думала о другом. Что- то «личное» у Пита ко мне?
— Соня, но на бирке ужасное число! — Ин¬нокентий надул губы.
— Ну разве что только первые две цифры, — возразила я.
Он выбирал для своей жены драгоценнос¬ти. Он занимался, возможно, одним из тех дел, ради чего строил свой бизнес и хмурил брови на совещаниях. Тем, о чем с умилением будет вспоминать в старости. Он взял в руки колье, и я видела, как он наслаждался моментом. Этим и уже следующим, когда будет его дарить. Мо¬лодец.
— Если мы не угадаем, будет катастрофа, Сонечка. Но мы ведь не ошибались, — успоко¬ился он. — Считайте скидку — деньги вечером.
— Какой же вы хороший! — похвалила я его вместо «до свидания». «Быстро, чисто, без шума. Рассмотрим это как добрый знак для второй половины дня», — подумала я.
Потом стали заходить гуляющие девушки на высоких каблуках, выбирающие глазами, что просить при случае, а я села писать очеред¬ной заказ и смотреть остатки. Товара, как и по¬ложено в люксе, всегда не хватало, и нам из да¬лекой Москвы тягаться с европейскими бути¬ками, между которыми даже не было границ и соответственно таможни и пробирного надзо¬ра, было трудновато. Три-четыре не поставлен¬ные вовремя вещи иногда играли очень суще¬ственную роль в обороте. И не докажешь, что, имея четыре браслета, я сейчас нуждаюсь имен¬но в том пятом, который не прислали, потому что Леночка хочет только бабочки, а не листи¬ки или цветочки. И Леночка права. Она, конеч¬но, подождет, но если ее Игорь будет в Париже или Женеве, то скорее всего купит там, а наш, очень может быть, и опоздает. Если измерять в любимых «мерседесах», то браслетик, бывает, тянет на три-четыре машинки. Всегда жалко упускать.
Ашёл охранник с главного входа галереи.
- Соня, вам передали конверт.
- Спасибо, Валера.
Я распечатала розовый конверт. Внутри лежал карандаш. Очень элегентно. Машина подана.






… 8


— Музыка не мешает? — спросил вежливый Карандаш. Мы стояли в пробке на Кольце.
— Нет.
Из кармашка переднего сиденья торчали женская шелковая косметичка фирмы «Герлен» и газеты. Зазвонил мобильный.
— Соня, это Илья. Ты в машине?
— Да, стоим на Кольце около Нового Арба¬та. Слушаю музыку. Ты хочешь провести под¬готовительную беседу перед встречей?
— Да я сам не очень понимаю, что проис¬ходит. Хотел вот у тебя спросить. Серега не ко¬лется.
— А почему ты думаешь, что он знает, а ты нет? Пит же тебе первому позвонил в твою Же¬неву. Он меня недолюбливал из-за Алисии.
— А было? — задала я хороший вопрос.
— Что было?
— С Алисией?
— Да, еще в Тунисе. Но это же детский сад. Ты у Пита спроси, что у него в этой Африке было.
— На Каркане?
— С Алисией на Каркане?
      -   Я не за этим звонил.
— А у Сереги на Каркане тоже было?
— Зачем вы тогда меня туда повезли, я так и не поняла. Я чуть там с ума не сошла от стра¬ха: неподготовленная, наивная. Если бы я не убежала, что я должна была там делать? Это все твои проделки, Пекарский. Прохвост же ты!
— Сардинка, не вороши старое. То время прошло.
— Как это прошло, когда вы все опять яви¬лись? Мы, кажется, поехали, позвоню, маа-сса- ляма, — попрощалась я с ним по-арабски и на¬жала «off», даже не услышав, сказал он мне еще что-нибудь или нет. — Карандаш, вы знаете Пекарского?
Илья правда меня разозлил. Выбрал время для удовлетворения своего любопытства. Ког¬да я еду неизвестно куда и зачем. Подумал, на¬верное, что я волнуюсь и все ему выложу.
— Илью Михалыча? — уточнил Карандаш.
— Того самого.
— Как не знать. Это он меня так назвал, спа¬сибо ему большое. Хитрый, шельма! Не поло¬жено разговаривать, Софья Пална.
— Не волнуйся ты, я так. У меня с ними дел никаких нет. Друзья юности. Ты когда меня наконец привезешь?
— Карандаш тянул на большее, чем просто шофер. Ему было максимум лет тридцать пять, темно-русый, с серыми глазами, чуть выше среднего роста, спортивного телосложения, чистенький, под стать хозяину.
— В центр, Софья Пална! – извиняясь, пробубнил он.

Мобильный опять подал голос. Номер не определялся. Просто «call», и все. Позвонил мой много лет существующий, почти виртуаль¬ный заграничный принц. Ему показалось, что я куда-то пропала. За пять лет, что я его знала, мы объездили почти весь белый свет. Я прово¬дила с ним все свободное время, все отпуска, а часто и уик-энды. Сначала объездили Европу, потом Америку и Японию. Я не трогала его се¬мейную идиллию, он старался не спрашивать о Москве, хотя последнее время стал интересо¬ваться. Многие не верят в такие отношения, но это зависит от того, как смотреть на вещи. Я выяснила для себя, с трудом, конечно, но со временем убедилась, что не очень люблю мо¬нотонную семейную жизнь, мне всегда нужен драйв, как говорит моя старшая дочь. Когда нет материальной зависимости, расширяют¬ся горизонты, уходит страх о ненужности, неопределенной старости, целлюлите и про¬чих малоприятных волнениях. Детки от моих двух предыдущих мужей уже выросли и на¬чинали пробивать свои дорожки. Я жила от¬дельно. Я чувствовала себя опять молодой, еще любила смотреть в зеркало, даже в ван¬ной и примерочной магазинов. Конечно, на мужчинах можно выстроить карьеру, обога¬титься, получить от них отступные, но я гор¬дилась тем, что не заключала никаких сделок с совестью и не играла в заботливую подругу с завтраками. Я очень любила, как могла, обоих моих мужей, уходила, когда видела, что чувства остыли и не хочется вместе жить, никогда ни¬чего от них не брала, оставляла квартиры и ба¬рахло, даже фотографии. Хотя... со мной ос¬тавались прожитый опыт, мудрость. совмест¬ной жизни с другим человеком, или миром, как хотите, его тайные желания, которые я разгадывала, страхи, которые побеждала, неж¬ность, откровения, слабые и сильные сторо¬ны, всего не перечислить. Я не согласилась бы назвать свою жизнь трудной, а себя дурой. Во всяком случае, не в этой области. Потому что видела и вижу очень много страдающих и му¬чающихся «умниц» в золотых клетках с наши¬ми бриллиантами в ушах. Подстраиваться, хит¬рить — наверное, вещь неизбежная, но в меру, когда не становится самоцелью удержать любой ценой чаще не мужчину, а его деньги и образ жизни. Всегда есть святое оправдание — ради де¬тей. Или дети ради этого — и так бывает. Чаще всего играют в беззащитных, беспомощных, ста¬реющих — все это знают и мужчины тоже. Неко¬торые ходят к волшебникам, учат заклинания, ка¬пают свою кровь в вино. Спасают семью. Не за¬мечают любовниц. Кто-то из див западного ки¬нематографа сказал, что муж хорош в постели, когда у него есть любовница. На определенной стадии, конечно, где-то вначале. Да ладно, судеб миллионы. Неравные браки заключаются обеи¬ми сторонами, в конце концов, и бывает все пре¬красно с первого раза. Главное, чтобы человек сам понимал и имел силы и смелость выбирать, а там, наверху, всегда помогут. Сказала принцу тогда, что встретила старых друзей из института и хо¬дила вечером в Большой и что хочу съездить опять в Барселону.
— Каких друзей?
Я пообещала перезвонить, когда будет время.
И пошел дождь.
Я посмотрела на свои замшевые туфельки на тонкой подошве и подумала, что скорее все¬го мы подъедем прямо к крыльцу или в гараж. Зонта, естественно, с собой не было, но он мог быть в машине.
— Знаешь, уважаемый... — Я хотела попро¬сить Карандаша пошевеливаться, но не дого¬ворила — сзади на приличной скорости нас уда¬рила белая «Волга».
Получилось настоящее ДТП. Я стукнулась коленкой о дверь, порвала колготки, а из сум¬ки, которую я обыкновенно не закрываю, все высыпалось. «Чудны дела твои, Господи! На ровном месте!»
— Звони хозяину и скажи, куда мне идти, — сказалая очень погрустневшему Карандашу. Зон¬та в машине не было.
— Куда вы пойдете в белом пальто? Вы же промокнете через пять минут.
— Давай адрес! Это мои проблемы. У тебя сейчас своих достаточно. — Я собрала выпав¬шую из сумки мелочь. Нашла «every-day» про¬кладку и приложила к ссадине на коленке, по¬том брызнула туда духов. Щипало, как в дет-

стве на даче, когда маленькая мылась на ночь и чувствовала каждую царапину. Еще, правда, были комариные укусы, на которых следовало ногтем выдавить крестик.
— Софья Пална, позвоните Сергею, может, он что-нибудь предложит...
— Ты сам ему звони, тебе сейчас с красны¬ми шапочками разбираться, акты составлять. Постав его в известность, а я уж как-нибудь, не сахарная. Ну так где то самое место, куда мы ехали целый час? — Я не стала спрашивать о Пите — он мог этого и не знать. Потом меня прострелила мысль. — Почему из «Волги» ни¬кто не выходит? — выкрикнула я и опять обер¬нулась назад. «Дворник» не работал, из-за силь¬ного дождя почти ничего не было видно.
— Я сейчас! — Карандаш выскочил из ма¬шины, подбежал к дверце водителя и стал ее открывать.
— Я перегнулась с заднего сиденья, чтобы включить аварийку. Зазвонил мобильник. Не мой, а Карандаша. Я схватила телефон и на¬жала на «on».
— Алло, Pencil, ты меня слышишь? Всё по плану? – раздался голос Ильи.
— По какому плану, Пекарский? – вылетало у меня, но больше я ничего не слышала. Меня трясло. Я посмотрела назад: Карандаш стоял у открытой дверцы «Волги» и разговаривал с водителем. Я вздохнула с облегчением и посигналила два раза, потом откинулась на заднее сиденье.
— Что случилось? – спросил вернувшийся Карандаш.
— Узнай, зонтик у него есть? Быстро! — Я отправила его обратно. Дождь как назло стано¬вился все сильнее.
— Говорит, что старый, со сломанными спицами. — Он появился через минуту.
— Я выхватила у него из рук замызганный чер¬ный зонт.
— Спасибо. Адрес! Я жду! - У меня, навер¬ное, были такие очумелые глаза, что он остол¬бенел. — Да в чем дело, в конце концов? — по¬высила я тон.
— Кривоарбатский, одиннадцать. Код «Али¬сия». Второй этаж. Но это десять минут быстрым шагом.
— Ты думаешь, я пойду медленным?
— Вы знаете, где это?
— Я живу здесь всю жизнь. Найду! — И вы¬скочила наружу.
Сразу промокла. Зонт что-то прикрывал, но толку от него было мало. В принципе мы сто- чли недалеко, даже на той стороне, на которой надо. Да и когда лужи уже не имеют значения, можно идти быстрее. Вот и МИД. Из всех ста¬линских высоток эта любимая мной с детства. Не помню, сколько мне было лет, но после филь¬ма «Посол Советского Союза» я часто представ¬ляла себя Коллонтай, в черном длинном пла¬тье с красной шелковой лентой наискосок — от левого плеча до талии, как у «Мисс Вселен¬ная», — поднимающейся по белой мраморной лестнице к какому-то президенту. Лестница, естественно, должна была быть в этой высот¬ке. Даже Москва у меня начиналась в созна¬нии чаще всего со Смоленской площади. Еще я очень любила «Три тополя на Плющихе», но эта история с МИДом не очень связана, может, только территориально. Когда у меня мокрые ноги, я очень быстро простужаюсь. Неизбежность «удовольствия» уже маячила у меня в голове. «Зачем я все это делаю? Куда я, собственно, так спешу?» Но я уже пришла, ос¬талось только найти дом.
- «I’m coming, baby!» - послышался мужской голос сверху. Потом открылась дверь подъезда, и я увидела Пита с распростёртыми объятиями. Он стоял и как будто наслаждался происходящим. Улыбался до ушей, и было вид¬но, что он меня ждал. С этого момента он ко мне приклеился, ни на минуту не сомневаясь, что я вообще могу и сопротивляться.   
 Это была квартира, огромная, старинная, с лепниной на высоченных потолках и вокруг окон. В ванной был теплый деревянный пол — я помню, потому что меня сразу направили туда. Горничная принесла халат и взяла мою мокрую насквозь одежду.
— Я быстро, Пит!
— Теперь мне все равно. Ты же здесь, — от¬ветил он.
Что он этим хотел сказать, я не поняла. Я приняла душ и высушила волосы, как могла. Старалась побыстрее.
     В гостиной никого не было. Заглянула в одну из многих комнат, с красивым розовым персидским ковром и комодом из европей¬ского антикварного магазина. Там была еще одна дверь. Я пошла к двери. Нормально так, голенькая, после душа, хожу по чужой квартире и играю в прятки с Питом. А что было делать? Одежду забрали, на улице дождь — искать, толь¬ко и всего. Почему-то я всегда испытывала к нему доверие. Любые чувства по отношению к друго¬му человеку приходят сами, потом мы их коррек¬тируем, подстраиваем под то, что нам хочется или нужно, стараемся не видеть плохое, а тебе сразу говорят глаза, улыбка, рукопожатие, го¬лос, походка. Хотя настоящего ученого так все же не вычислишь. Кого-кого? Это опять у меня с детства: дипломат или ученый. Тот, который наконец раскроет причину возникновения рака. У нас в роду многие уходили по этой дорожке. Дедушке было всего 54 года. Мама стала хоро¬шим врачом...
За дверью оказалась спальня, я заглянула в нее — Пита там тоже не было. Пошла дальше. Квартиру скорее всего сдавало какое-нибудь агентство недвижимости, она была необжитой, как сьют в отеле. А где моя сумка? Может, на работу позвонить? Да, решила вернуться в гос¬тиную и ждать. Коленка немного болела. Я села на диван. Передо мной на низком столике сто¬яли стакан, бутылка воды «Evian», а рядом ле¬жали два вида аспирина: «UPSA» и обычный в таблетках на маленьком фарфоровом подноси- ке. Значит, я правильно пришла. Я выбрала «UPSА» и налила воды.
Появилась горничная в белом фартуке.
- Господин Кент сейчас выйдет, очень просит его извинить.
- Принесите мне чаю, пожалуйста. Черного с лимоном.
       - Конечно.
Она вышла. «Тоже из агентства», — поду¬мала я. Еще на столике лежал томик Шекспи¬ра с закладкой, на русском языке, издание 1958 Года. Точно такое же стоит у моих родителей вкабинете. В этой квартире было много книж¬ных полок с затемненными стеклами в кори¬доре. Я взяла книгу. «Ромео и Джульетта», «Ве¬нецианский купец», «Сон в летнюю ночь». За¬кладка была на «Сне...». Не могу похвастаться доскональным знанием классика, но «Сон в летнюю ночь» — это последняя и потрясающе красивая коллекция высокой ювелирки «Ван Клиф и Арпельз». Нам даже прислали несколь¬ко экземпляров книги на английском в бутик, чтобы мы освежили в памяти текст для более эффективных продаж. В Париже, когда я была последний раз, я смотрела уже готовые вещи и макеты в мастерской. Некоторые делали толь¬ко в одном экземпляре. Кое-что мы продавали в Лувре на биеннале. Коробочку для королевы, например.

Ты, цветок пурпурный мой,
 Ранен Эроса стрелой,
Сок в глаза ему пролей:
Пусть, проснувшись рядом с ней.
Он найдет ее прекрасной,
Как Венеру в тверди ясной.
Пробудясь, моли ее
Сердце вылечить твое.

На странице 171 была закладка, и я все сразу прочитала. Кто это сделал, было абсолютно ясно.
- Я прочитала! – крикнула, чтобы он услышал.
В этот момент вошла горничная.
— Вы что-то еще хотите? — Она поставила поднос с чаем и печеньем.
— Позовите мистера Кента, в самом деле! У меня не так много времени, как в этой пьесе.
Горничная выпрямилась. Было не до нее, но я заметила, что она вышколенная и образо¬ванная, лет тридцати. Неяркая, без косметики, без ногтей и, кажется, с характером.
Ну наконец-то! По тому, как он выглядел, никогда не сказала бы, что он американец. Или такой американец, каких я не знаю и не видела. Какая-то неуловимая утонченность.
— Стой, я на тебя посмотрю! — крикнула я, как будто испугавшись, что он опять исчезнет. Я чувствовала себя немного беззащитной, без сво¬ей одежды, босая, совсем в другой оболочке, на чужой территории, непонятно чего ожидающей, и левая рука в кармане халата сжалась в кулак.
— Кэт, вы свободны на сегодня, спасибо, — сказал он горничной по-английски.
— Да, сэр. — Она кивнула почти по-воен¬ному и удалилась.
— Надеюсь, что определенные неудобства и природные препятствия, которые я сегодня преодолевала, чтобы прийти к тебе, того стоят.
Он ничего не говорил. Улыбался. Подошел к моему подносу, налил мне чаю из чайника и сел напротив.
— Нога проходит. — Это опять я, потому что он уставился на мою содранную коленку. — И я вот думаю, готова ли моя одежда? В халате, ко¬нечно, очень удобно, по-домашнему, но ты так безупречен, что опять получается как раньше.
— Что значит — как раньше?
— Глаза... может быть, — выдохнула я с тру¬дом. — Ты всегда... мне так казалось... говорил одно, а они — другое. Но то, что ты говорил, я уже не помню, а как ты смотрел на меня, я по¬мню. Мне это не очень нравилось, но я тебя прощала тогда. Сейчас другое дело.
— Не простишь?
— Сейчас у тебя вряд ли получится. Да и за¬чем? Еще... — продолжила я воспоминания, — от тебя по-прежнему веет великодушием мо¬нарха, который готов сделать доброе дело, но осторожничает, хотя это доброе дело он заду¬мал для себя самого.
— Спасительное дело, красавица моя. — Пит расплылся в ослепительной улыбке, над которой не один год работал какой-нибудь известный дантист города Нью-Йорка.
— Сейчас самый подходящий момент, до¬рогой, если я правильно тебя пытаюсь по¬нять. — Все это сложное переплетение, считая от встречи в «Стокманне», уже начинало давить на мое, хоть и тренированное, терпение. — Я немного запуталась, — кивнула я на томик Шекспира, еще раскрытый на странице с за¬кладкой. — У тебя как с Венерой?
— Мы старые знакомые. Сейчас точно не скажу, но, по-моему, первоначально это была ее идея — мне сюда приехать.
— А ты вроде бы ни при чем?
— Я колебался и тянул. И вдруг в каком-то самолете мне попалась эта книга. Мне показа¬лось, что она о России. Я даже стал тебя вспо¬минать. Юность ведь с нами навсегда.
— Конечно, «Сон...» о России. Феи с эль¬фами в дремучем лесу. Титания — это Татьяна, Эгей — Олег. Я не помню, как их всех там зва¬ли... Богу все равно, — догадалась я. — А тебе, что ли, нужна волшебница? На меньшее я не согласен. Ты можешь пройти в следующую комнату, — он указал ру¬кой куда-то вправо от себя, — там твоя одежда.
— Я встала и пошла. Все было высушено и выглажено. Рядом лежали четыре упаковки разных колготок на выбор — все моего раз¬мера и нужного цвета. Горничная, навер¬ное, постаралась. Я надела платье — так-то лучше.
Пит помалкивал. Ждал, когда я устану бол¬тать и нервничать. Я села на стул в комнате и задумалась. Было ощущение, что меня, вернув¬шуюся, красиво и ловко куда-то заплетут. Я не могла от этого ощущения избавиться.
— Пит, говори сразу все. Ты чего-то хочешь от меня — это ясно. Я хочу знать. Не надо вступ¬лений, намеков и полуправд. Я здесь — я тебе доверяю. Сейчас — или я уйду! — Опять сжал¬ся левый кулак, и я уставилась в его широко от¬крытые глаза.
— Все сразу невозможно, беби. — Он встал и начал расстегивать рубашку. Я увидела во весь живот шрам, который заканчивался у солнеч¬ного сплетения. — Я не знаю, сколько мне ос¬талось жить, Софи. Рак? — тихо-тихо прошептали мои губы.
Он кивнул. Я подошла и обняла его. Точно
— в этот момент, я это почувствовала физически, в воздухе появился Эрос или, скорее, вылетел наконец, как пробка шампанского из все той же открытой книги на столе, и выстрелил. Сна¬чала очень осторожно Пит поцеловал мои во¬лосы, потом лицо, потом губы. Несчастное мое платьице опять соскочило вниз...

Утром, у себя дома, я сварила полную чаш¬ку кофе, положила туда ложку меда, села в крес¬ло и начала тихонечко пить. Все вообще подо¬ждет: и мысли, и дела, и то, что я сегодня надену на работу, и деткам сейчас не буду звонить. Где- то глубоко во мне, чуть раскачиваясь, крутил¬ся теплый розовый шар. Или я сидела в розо¬вом облаке, не помню, — без звуков, оглушен¬ная, наполненная до краев. Еле убежала от него ради этой чашки кофе к себе на кресло. Говорили, говорили... всю ночь. Как будто он получил разрешение. Нуда, я же сама его об этом попросила. Начал только с конца. Али¬сия не была его женой. Пит женился на ее подруге, уже беременной и несусветной кра¬савице. Хотя все мужики так говорят про сво¬их жен. Оправдываются. Не проверишь же. Она занималась недвижимостью в нью-йорк- ской фирме своего отца. После второго ре¬бенка у нее начались бессонница и припадки ревности. За ним постоянно следили. Они стали ссориться и периодически жить отдель¬но. Когда дети подросли, он окончательно ушел. Что в Америке, что в Европе, что у нас. В трех предложениях — двадцать лет жизни. Конечно, у жизни есть не только личная сто¬рона, но источник бед и счастья скорее всего зарождается там. Хотя если не жить вдвоем, как воспитывать детей? Может быть, это ошибоч¬но — закладывать в детей то, что родители долж¬ны быть непременно вместе? Я думала уже о себе. Нет, наверное, мать должна быть рядом. Обязательно. Не брошенная на произвол судьбы без средств к существованию, а свободная, име¬ющая право выбора и дающая это право мужу. А у него должна остаться ответственность за детей. Присутствие через силу неизбежно приводит к вранью, к другим связям, к обидам на жизнь и к болезням. Ни в каком бизнесе не спрячешься, ни в какой политике и ни в каком творчестве, если совесть нечиста. Что такое честно жить? Можно мерить деньгами: я все отдал, долги заплатил, чужой хлеб не ем. Но разве душа и сердце имеют стоимость, выраженную в бумажках с портрета¬ми и видами архитектурных достопримечатель¬ностей? Ими не вытрешь слезы ребенка, и их не положишь с собой в постель.
...Пробудясь моли её
Сердце вылечить твоё...


Он это мне подсунул. Я отодвинула сто¬явший на низком столике напротив кресла свой ноутбук, вытянула ноги на освободивше¬еся место, допила кофе и заснула. Облако не улетало.
— Года два назад у меня была деловая встре¬ча в парижском «Ритце» с одним японцем. Я давно с ним работал и даже знал его жену Йошику. В конце встречи он мне предложил схо¬дить в «Ван Клиф и Арпельз» посмотреть по¬нравившийся ему сет, браслет и колье, который он собирался ей купить. Я не мог ему отказать, да и бутик находится в двух шагах от отеля, если ты помнишь.
Мы сидели на кровати в спальне, я — опять в халате. Пит держал мою руку и говорил.
— Конечно, помню, если учесть, что я бы¬ваю в Париже минимум три раза в год.
— Мы сели за столик в VIP-комнате, и ме¬неджер принес нам поднос с украшениями.
— Наверное, это был Жак. Выше среднего роста, с русыми волосами, но с французским носом с горбинкой.
— Не могу сказать, что я хорошо его запом¬нил. Не суть. Ты знаешь, что случилось? Точнее, что он принес моему японцу?
— Ничего плохого он точно не мог вам пред¬ложить.
— Коралловое ожерелье с черными жемчу¬жинами и бриллиантами. С этого дня, беби, ты не выходила у меня из головы. Я позво¬нил Илье — как дела и все такое. Мы иногда пересекались в финансах, и я дал ему пару- тройку клиентов для его фонда, была еще по¬купка самолета, не важно. У меня был с ним контакт, хотя я думал, что Сергей бы вывел меня к тебе быстрее. Я что-то говорил про Алисию, что мы собирались в Россию. Илья обещал перезво¬нить. Я бродил по Парижу и удивлялся своей глу¬пости. Почему я ни разу не спросил о тебе, поче¬му я тебя ни разу не видел? Ты мне очень нра¬вилась в Тунисе. Это же не часто случается. В Нью-Йорке меня ждали медицинские анали¬зы и операция. Медлить врачи больше не дава¬ли. Об этом знала только Алисия, моя верная подружка, Бог ее простит!
— Я очень сожалею о ней, Пит.
Он не сомневался в моей искренности.
И мама как-то узнала. Операция была оченьтяжелая. Я этого не предполагал. Еле-еле набирался сил, но потом в один день потерял веру. И перестал есть. Не мог, и все. Превра¬тился в скелет. Уже ничего особенно не боле¬ло, а я не мог. Лежал, думал, иногда слушал му¬зыку. Психолог каждый день со мной беседо¬вал, шутил, заглядывал в светлое будущее. Я молчал и слушал музыку. На капельнице же долго тоже не проживешь. И вдруг — Чайков¬ский. Я просто рыдал, Софи. Я понял каждый его звук. Слушал, слушал, думал, как я поеду тебя искать, не зная о тебе ничего. Схватился за чудо, за новую жизнь. И начал есть. Я дога¬дывался, что мне давали очень сильное лекарство, может быть, наркотик, но если бы не эта музыка, я бы не смог.
Я сидела потрясенная, замерев. Слушала, как ухает мое сердце и холодеют руки. Дождь за окном не переставал, даже гром гремел.
— Когда я начал есть, я опять включил мобильный. Сразу позвонил Илья. Сказал, что ты в Москве, работаешь в бутике «Ван Клиф и Арпельз». Нормально. После Чай¬ковского я уже был подготовлен к любому чуду. Я попросил Илью, чтобы тебя сняли на камеру. Вышел из больницы. Жил, ел и ждал кассету.
— Не разочаровался? – захихикала я.
— Ты опять в халате? У меня холодно, что ли?
Я кинула в него подушкой. Приглашение, от которого никто не мог отказаться. Годы сжались в маленькую точку перед настоящим. Никакого внутреннего голоса с вопросами, никаких сомнений, никаких «осторожно». Рассудок выключился от химических преобразований.
 Потом я пошла на кухню, сделала обоим чай, и мы сели смотреть кассету. В основном все крутилось около Пассажа, где я работала, как я выходила из машины и шла к входу. Один раз я увидела себя на Тверской. Если бы я зна¬ла, что меня снимали целых две недели!
— Илья же должен был догадаться, — пред¬положила я.
— Он спросил, я ответил, что хочу тебя ви¬деть. И Алисии тоже сказал.
— Расскажи мне про нее.
— Хорошая была девчонка. Очень измени¬лась с тех пор, как ты ее видела. Преподавала арабский, любила своих студентов. Была заму¬жем за историком-археологом.
— А какие у вас там раскопки, в Америке? — хмыкнула я.
— Ты думаешь, я очень интересовался? Он все время пропадал где-то на Балканах, в Афганистане, в Египте. Нельзя так гово¬рить, но ему были нужны ее денежки. После смерти тетки Алисия стала довольно состо¬ятельной.
— У них были дети?
— У него была дочь, насколько я помню.
— Ну да… Пит, кто извинится перед людьми, которые ломали свои судьбы из-за решений, называющихся политическими? – Я положила в рот дольку лимона из чая вместе со шкуркой. Во-первых, это напомнило мне Тунис, а во-вторых, никто не предлагал мне ужин, а можно было бы что-нибудь поесть. – Наверное, мы сами, - ответила я на свой вопрос. – Букашкам и кошкам ещё труднее. И даже маленьким деткам. Прости меня, Петечка!
— Прости меня, беби! – ответил Пит.
Он понял меня. Провел ладонью по моей щеке. Мне было уютно с ним и легко, как в мечте.








…9

Проснувшись, я наполнила ванну, добави¬ла пены, насыпала туда же морской соли и ре¬шила, что полчаса ничего не изменят. Было около трех. Я подумала, что чем глубже и тра¬гичнее на первый взгляд мотив, тем сильнее и ярче может быть поступок. Когда мы закованы в социальные рамки целесообразности и дели¬катности, когда неоправданная гордость или трусость долго не дают собраться с духом, ког¬да мешают расстояние, погода, бизнес, рути¬на, карьера, политика, — тогда мы обижаем бо¬жественное и нам посылают старость и безраз¬личие, безвкусную еду и неизбежную импотен¬цию. Музыка превращается в шум, стихи — в наивную чушь, красный закат — в старые обои. Душа черствеет, сердце сохнет, тело получает болезни, причина которых неизвестна. Мылишь начинаем догадываться. Мегаполис — это тоже природа. Нам позволяют их создавать и в них жить, но нас наказывают, если мы не умеем жить и разрушаем свое счастье. Каждого по отдельно¬сти. Или это слишком просто, как нельзя пить из лужи во дворе? Но ведь пьем. И может быть, это правильно, но далеко не все.
Я взяла губку и капнула на нее геля. Пора выходить. Чем Пит «заслужил» свой рак? Чем он «хуже» Ильи, например, моих бывших му¬жей, убийц в тюрьмах, террористов-придур¬ков? Да, придурков. Почему Алисия погибла? Он почувствовал что-то и сорвался сюда? Нет, не так. Я не знаю как. Ответы приходят в ста¬рости или на том свете: ну-ка смотри — вот здесь ты не подала руки, а здесь была промо¬кашкой, пластилиновой уточкой, слушалась злодея, а себя — нет. Мы тебе подсказывали. Символы... Я вспомнила англичанина из Ду¬бая. Ага. И он туда же.
     Оделась. На мой взгляд, получилось краси¬во. Белая рубашка в талию, запонки с бирюзой, серые брючки. Достала даже новые ботинки. Я люблю иногда косить под мальчишку. Нари¬совала коралловые губы. Не очень выспалась, но причина была уважительной. Побольше бы таких причин, хотя, с другой стороны, кто их считал? Осторожно брызнула парфюм на правое запястье – на левом были часы на розовом шелковом ремешке. Короче, собралась. Хотелось ещё поставить диск Марка Антони в ма¬шине, но вспомнила, что оставила ее у бути¬ка, и пошла ловить такси, точнее, что оста¬новится. Принцу так и не позвонила. Но он тоже притих. Умел ждать. Я платила ему тем же. Это пространство между мужчиной и жен¬щиной — удивительная вещь, хотя и защище¬но, но только с двух сторон. Есть еще восток и запад, откуда и появляются самолеты-развед¬чики. Пришло в голову слово «intruder». Про¬тивовоздушная оборона спала. Приказа не поступало. Мысли путались, побеждало ощу¬щение розового тумана.
В шесть зашел Вениамин — клиент, кото¬рому от силы можно было дать лет тридцать пять. Я пробеседовала с ним до восьми. Вклю¬чила свою медленную скорость и сама его не отпускала. У него всегда были время и деньги. Еще я никак не могла понять, какой он нацио¬нальности. На Кавказ не тянул, для русского был очень нетипичен, не только из-за цвета во¬лос и глаз, просто явно был не славянской внеш¬ности и не еврей. И еще он был совершенно раскрепощенный, очень спокойный и даже не торговался, оставляя в бутике каждый раз пять- шесть годовых зарплат преуспевающего менед¬жера среднего звена. Мог что-то отложить и прийти через месяц забрать. Не спешил. Сей¬час купил брошь-балерину: халцедон, сапфи¬ры, бриллианты, белое золото. Я не видела его жены или той, кому он все это выбирал, да и не хотела — в девяти случаях из десяти я разоча¬ровывалась, спадала какая-то таинственность, и очень часто пропадал интерес к обоим. Еще одно подтверждение тому, что мужчины видят нас по-другому. Они не объективны, если во¬обще есть объективность в оценке женской кра¬соты или, точнее, в ее проявлениях. Они ищут и выбирают то, чего им не хватает и чего они не могут объяснить. «Ты мне нужна» или «I need you»... У каждого свое. Ну и в чем их можно за это обвинять? И Пит мне это уже успел ска¬зать... Нельзя же их заставлять искать то, что им не нужно, но объективно прекрасно.
Я пошла к компьютеру проверить почту. Логика в таких вещах тоже не такая уж помощ¬ница. «Listen to your heart» — это вернее. И это, наверное, тот самый фундамент, на котором надостроить человеческое счастье, а если оно есть сейчас и тебе известно, что это такое, то не надо бояться. А если красный свет? Всего- то подождать, когда зажжется зеленый. Мож¬но оставить рассудку карьеру, машины, дома, шмотки — пусть себе выбирает, следит за мо¬дой и за новыми технологиями. Походка — его дело, но не направление. Пит просит помощи. И уж точно не у моего рассудка или ума. Это¬го добра и у него в Америке хватает. Жизнь пролетает так быстро в погоне за завтраш¬ним днем. Вот он, долгожданный уик-энд, а безделье угнетает, мы забыли, что значит ра¬доваться и просто смотреть на небо. Зато мы умеем бегать. Быстрее, еще быстрее, точнее, лучше всех.
— Что тебе сказала Алисия из горящей баш¬ни? Ты должен был быть там, но ты не смог прийти, ведь так? Ты получил отсрочку, Пит. И твой рак подождет. — Я безжалостно хлеста¬ла его словами. Откуда это взялось?
— Я его заслужил, Софи. Но я согласен жить с ним. В конце концов, он приходит за каждым — это всего лишь вопрос времени.
— А почему ты согласен? Нет другого вы¬хода или что-то еще? Что значит заслужил?
— На этот вопрос нельзя ответить однознач¬но, Софи. Он сложен, как сложны человек и Бог. За одну и ту же ошибку люди расплачива¬ются по-разному.
— Перед кем?
Зачем тебе адресат? Ты хочешь предъ¬явить претензии? — Он говорил серьезнее, чем я ожидала. — Наверное, я предал свою душу. А человек — это состояние его души. Когда ей скучно в чьем-то теле и она перестала радовать¬ся, она может уйти. Это не мои мысли, я их от- куда-то получил.
— Но ты еще любишь себя, ведь правда, Пит? И ты простил свои ошибки?
— Только ту их часть, которую я хоть как- то понял. — Он сощурился и привлек меня к себе.
Нежный Пит. Грустный и очень красивый одновременно, и это была не «ускользающая красота».
— Я верил, что такой день Когда-нибудь придет, беби. Матрица. Перезагрузка. — Он улыбнулся. — Ты будешь нажимать на кла¬виши?
— Я выберу самый жирный шрифт, не волнуйся. Несколько словечек у меня най¬дется.
— Только не думай. Не надо думать, о’кей?
Он не дал мне ответить. Мне показалось на какой-то миг, что мы снова в Тунисе, юные, возбужденные до предела молодостью и страхом, вызванным нашей незаконной, политически запрешенной связью или еще какой-нибудь глупостью тех времен, что у нас нет никаких шансов, но мы всех перехитрили, как нам казалось, и упивались украденным мгновением. Это можно было назвать и страстью, и аб¬солютным доверием. То, что таилось годами, забивалось в дальние закоулки наших душ, на¬конец получило возможность ожить. Возник¬нуть само собой, повинуясь инстинкту. Само собой, инстинктивно, как львы, или носоро¬ги, или любая божья тварь на нашей прекрас¬ной планете.
Я машинально «кликала» мышкой и чита¬ла сообщения: из офиса о грядущей инвен¬таризации, о подтверждении заказа на об¬ручальные кольца в багетах, о предстоящей встрече менеджеров европейских бутиков в Лондоне, о...
Дорогая Софи!
Я выбрал время Вам написать, колеблясь между текущей занятостью и уместностью своих откровений. Не хотелось бы оставлять Вас в недоумении относительно моих чудачеств во время, как оказалось, важного для меня разговора с Вами. Вырванные из контекста фразы едва ли могут быть осмыслены полностью, как не зная человека, одна беседа с ним не дает оснований понять его или правильно судить о нем. Ноя хотел бы сначала спросить у вас разрешения: могу ли я продолжить? Ответьте. Вас ни к чему это не обязывает. Инициатива полностью моя, как Вы понимаете.
                Искренне Ваш, Саймон

Я вытаращила глаза, прочитала все еще раз и отбарабанила ответ:

Пишите. Все, что Вам хотелось бы мне сказать. Я Вас очень хорошо помню.

Вот такая загогулина получается, как гово¬рил Борис Николаевич по телевизору. Вышла в зал. По нему ходила клиентка в темных оч¬ках, с пучком на голове, украшенным полевыми цветами, и в костюме для верховой езды а-ля Камилла Паркер. Прямо из Букингемского дворца или из Букингемских конюшен — как ей больше нравится. Длина ногтей претендовала на заметку в Книге Гиннесса.
Клиентка приветливо мне улыбнулась. Стой¬ко держала созданный образ аристократки, тер- пимой к плебеям.
— Что новенького, Софочка?
Ее не было уже полгода, так что ассортимент порядочно изменился, точнее, дополнился.
— Я жду от вас восторженной дрожи, не за¬бывайте! Взрывов от проснувшихся вулканов моей души. Красной тряпки!
Возможно, с этими же словами она захо¬дила и в канцелярский магазин: это был ее стиль — собирать ахинею и присвистывать от удовольствия, когда люди застывали в оторо¬пи. Но она покупала. Садилась со мной за стол часа на два — четыре, пила кофе и изливала свои неординарные мысли, а в конце, как бы изви¬няясь за явно отнятое время, покупала.

— Виола! — С финским сыром я ее уже давно не ассоциировала, так как с ней мож¬но было думать только о ней. — Держу пари, новый мужчина!
Для нее это был верх моей доброжелатель¬ности. В свои пятьдесят семь она чувствовала себя хорошо, окрыленной новой страстью. Ее второй муж погиб от пули конкурента по биз¬несу, не оставив ей никаких долгов и даже на¬оборот — подарил ей полную материальную не¬зависимость, дома в Испании и Швейцарии, двухэтажную квартиру в центре Москвы и что- то еще на Урале.
— Я решила лететь в космос, Софочка!
— Надеюсь, не одна? — поддержала я ее тон.
— Конечно, нет. — Она уселась в кресло и повернула голову на Марину, одну из наших девочек.
— Кофе или марокканский чай? — спроси¬ла тут же Марина.
— Кофе.
— Так какие украшения нам нужны для марсиан? Давайте я вам предложу. — Я взяла ключик от витрин. — Что-нибудь на зависть этим мартышкам. У них, наверное, и уши-то не проколоты?
— Может быть, что-нибудь из ваших транс- формеров. — Она наконец сняла очки.
Для тех, кто ее не знал, это был шок. У нее были ярко-васильковые огромные глаза с по¬волокой, как говорила моя бабушка, вспоми¬ная глаза своей подруги Симы, жены фабриканта, оставшейся без копейки в двадцатые годы. Эти васильковые глаза моментально превращали ее в красавицу. Эмануэль, ее пластический хирург в Париже, не только сразу стал ее любовником, но так постарался профессионально, что действительно побе¬дил-таки время: морщин не было, не было и искусственной натянутости или ушей на ма¬кушке.
Я поставила поднос с украшениями: два ко- лье-трансформера, превращавшихся в серьги, браслеты или броши.
— - Цветных бриллиантов опять нет? — не¬довольно сморщилась Виола.
— Есть, — медленно сказала я.
— Тащите, дорогая. Я не так часто летаю в космос.
Я пошла в сейфовую комнату.
Она надела на палец кольцо с розовым сокро¬вищем. И замолчала. Кольцо было нашей гордо¬стью. Мы редко ставили его в витрину, берегли от царапин и от всяких просто так примеряющих дам, у которых в голове даже близко не было ни¬какого представления о его стоимости.
— М-да... — произнесла красавица задум¬чиво. Ее настроение упало. Бирочка с ценой тихо покачивалась от учащенного пульса. — Я подумаю о бренности бытия. Марсиане вряд ли это оценят по достоинству.
— Это чисто человеческая ценность, — со¬гласилась я.
— Ну ладно, крошка, сегодня не будем пры¬гать так высоко. Что тут у вас на подносе? Ка¬кая прелесть!
Но бацилла розового бриллианта испорти¬ла ей весь спектакль. Она повертела в руках все, что я ей предложила, и ушла ни с чем.
Кажется, вы заказали красную тряпку, ма¬дам?
Наездница явно переоценила свои силы. Мир, как всегда, беспределен.
Облако потихоньку отпустило. Полетело в свой небесный гараж. И вернуло меня на зем¬лю. Я попросила тайм-аут, и Пит мне его дал. Тихо ехала по знакомым улицам домой, усту¬пая всем дорогу, останавливаясь на «желтый» и раздавая милостыню бабушкам-профессио¬налкам. По радио пел Розенбаум про свой Пе¬тербург. Я видела его в Дубае в торговом цент¬ре, где находился наш бутик. Шел серьезный, в темных очках, в кепке до самых глаз. Ус Он так усиленно маскировался, не мог расслабить¬ся даже за границей. Но там вряд ли понима¬ют его творчество — оно для России. Навер¬ное, прятался от русских шопингующих по¬клонниц. Его проблемы. Я тогда мысленно пожелала ему успехов. Если я ловила его по радио, как сейчас, то не меняла волну. Про¬резался телефон.
— Привет, ваше величество!
— Я ждал. Плохо как-то спал, Софи. Тебе там хорошо? — осторожничал Принц.
— Хорошо.
Он не был никогда агрессивным, мы были очень привязаны друг к другу, даже играя в наше «все нормально по отдельности».
— Когда ты последний раз спал со своей женой? — Я ехала не более пятидесяти кило¬метров в час.
— Это философский вопрос? — Он чуял, что я что-то выплесну.
— Да, из материалистической философии.
— У нас что, новая конституция, Софи? Или уже военное положение?
Потом он произнес слово «intruder». Я вздрог¬нула. Я терпеть не могу вранье в личных отноше¬ниях. Его надо давить в самом начале, пока оно не пустило корни и не отравило все вокруг. Во¬время стертые ошибки еще не опасны. Это как свернуть с дороги и заехать в маленькую деревуш¬ку выпить ы только не спрятал. Хотела сказать несколько теплых слов, но не стала ему мешать. холодного пива. Жарко, да и пиво — не коньяк: немножко можно. Он-то точно врет уже не первый год. И его жена тоже знает об этом не с прошлого месяца. Таких историй можно на¬собирать великое множество в любом городе и в любой стране. А можно в этом не участвовать? А разве я участвую?
- Военного положения нет. Я тебе перезвоню. Пока. – И выключилась. Уже подъезжала к дому и искала глазами, где можно купить бутылку воды.
Он опять позвонил.
— Я сказала, я сделаю это сама.
— Что сделаешь? — Пит думал, что я гово¬рю с ним, ведь с Принцем я тоже общалась по- английски.
— Действительно, чего бы такого сделать? — пошутила я. — Ты зачем звонишь?
— Здесь в России «тайм-аут» — это сколько?
— У нас столько же, сколько в Эквадоре, — начала я ерзать, испугавшись, что он спросит, с кем я говорила до него. Вранье начало вклю¬чаться.
— Ну, в Эквадоре это всего один день, — не сдавался Пит.
— Раньше так было, сейчас — по-друго¬му. Надо написать заявление, две фотогра¬фии представить и пачку печенья. — Меня несло на просторы ничего не значащей бол¬товни. Потому что начала нервничать.
— Туда надо продукты покупать? — Пит вроде со мной шутил, но не понял.
— Можно и не покупать.
— А куда мы едем? — Ему не хватало яс¬ности.
— Спроси у своей подружки Венеры. Она плохого не посоветует. — Кажется, пронесло.
— И про печенье тоже спросить? Может, ты в супермаркете, Софи?
— Неплохая идея, но я хочу спать. Ужинать не буду.
— Я завтра позвоню. И смотри, пожалуй¬ста, на экран монитора в своем телефоне.
— Я никогда не смотрю, Пит, — опять со¬врала.
— Так и понял. Целую тебя, дорогая. В губы. Мечтаю опять увидеть твои хитрые глазки.
— У американцев это большой компли¬мент?
- Тебе нравится все время обобщать. Как будто ты пишешь энциклопедию.
— А ты мне помогаешь, чувствуешь?
— Люблю быть еще и полезным.
>
— Какой ты хороший человек. Ну до завт¬ра. Бай.
Может быть, я ошибаюсь? Ну что плохого, если Пит опять встретился на моем пути? Я же никогда его не забывала, но всегда знала, что мы из разных миров, между нами океан, поли¬тика, социальный статус. Приходит же в голо¬ву иногда какая-нибудь голливудская звезда. Раньше, конечно, в двадцать с небольшим. Я так же к этому и относилась. Откуда мне было знать, что он тоже меня вспоминал? В самые трудные периоды жизни, когда было одиноко, неинтересно и не могла найти цель, он правда вспоминался. А вот в Калифорнии в прошлом году, когда мы путешествовали с Принцем на машине, я о нем вообще не думала. Хороший все-таки у меня Принц. Грех жаловаться.
Я наконец оказалась дома. Обняла свою лю¬бимую подушку и растворилась.
На следующий день на работе уселась пить капуччино и смотреть на флористов, которые украшали коридор и сам ресторан. Вечером праздновали день рождения какой- то светской девушки. Ее черно-белые портре¬ты, в основном без одежды, развешивали на стенах, а к ним еще и устанавливали соответ¬ствующее освещение. Заведение, как я поня¬ла, сняли на целый день. Красивая девушка. Наверное, это делал ее влюбленный друг или PR-менеджер. Скорее и то, и другое. И она, на¬верное, какая-нибудь «модель», как принято сейчас говорить. Емкое словечко.
Я съела всю пенку в чашке. Ко мне ходил один катаец-массажист, он говорил, что женщине каждый день надо пить немного молока, поэтому я теперь утром  заказываю капучино. Сколько разных теорий о полезности или вре¬де: то пейте воду, то много не пейте, то ешьте фрукты, то только перед основной едой, то нужен суп, то не нужен. Вспомнила свою лю¬бимую подружку Вероничку-Ежевичку. Мы встретились в Софии в очень трудный для меня период. А она всегда радовалась жиз¬ни. Любой. Как божий одуванчик. Ее занес¬ло туда аж из Оренбурга. Сама того не подо¬зревая, она выправляла мне мои больные и перегруженные негативом мозги. Кормила бездомных собак на улице. У нее был неболь¬шой магазинчик женской одежды в центре, так там обязательно рядом жил какой-ни¬будь шелудивый друг человека. Мы с ней развелись с мужьями в один день. Бывает же такое. Сейчас у нее новая семья. Еще один ребеночек. Я скучала по ней. Хотелось пого¬ворить. Друзей ведь так мало в жизни, это ни для кого не секрет. Ей все можно было ска¬зать. Без прикрас. Может, слетать на выход¬ные в ее Софию? Поесть печеных красных перцев с болгарской соответственно брынзой, лютеницы, голубцов из виноградных листьев, банницы, картошки с чубрицей?
Стоп! Я поймала себя на мысли о том, что хотелось куда-то сбежать. Какая-нибудь про¬двинутая немка пошла бы на моем месте к пси¬хоаналитику. Проанализировать. Получила бы советы, как открыть ресторан, в котором у каж¬дого есть свое любимое блюдо, а у нее прибыль в конце дня. Ресторан «Кошкин дом». У меня имелся такой вариант, в смысле имелся советчик – дорогостоящий господин Михаил Олегович Гальперин Как-то я к нему отправилась. Больше я этими анализами не занималась.
Флористы почти закончили обвешивать люстры белыми лилиями в маленьких, скры¬тых от глаз пробирках. Даже не знаю, краси¬во это или просто дорого. В цветах тоже надо знать меру. Встала, пошла в бутик и села за компьютер.

Дорогая Софи!
Я, наверное, немного вероломно нарушаю Ваше личное пространство, хотя бы потому, что пользуюсь Вашим временем. Но мне показалось за тот короткий период, в течение которого мне удалось с Вами пообщаться, что Вы великодушны и открыты. В молодости я очень любил Льва Толстого. Но только сейчас я начинаю понимать причину этой любви и тот огромный смысл, вложенный в понятие «диалектика души». Я взрослый человек и не склонен идеализировать ни одно общество, ни одну отдельно взятую страну или нацию – да, есть более успешные в экономическом и культурном отношении в определенном историческом моменте, хотя что точно понимать под понятием «культура» - вопрос сложный. Скорее понятнее то, что нам ближе и отвечает привычным стандартам. Наши свободы относительны, а когда они безграничны, то люди не могут с ними справиться. Несоблюдение же законов наказуемо и, по сути, бессмысленно. Остается только своим существованием, своими победами и ошибками, своим примером идти к изменению закона. Кутузов победил не в 1805 году, а в 1812-м, потому что это была Отечественная война, и его победа определялась равнодействующей многих волевых устремлений, армией и народом. Все этого хотели. Подавляющее большинство. А некрасивому, незаконнорожденному Пьеру постоянно везло. За его добрую душу. Не пугайтесь моего «толстовства», оно не переделало мир, Leo отрекался от себя самого, если Вы плмните, да мало ли было и есть задумывающихся, пусть и не в таком масштабе, светлых умов. Сейчас все укрупнилось. Глобализация – не случайная прихоть ученых сообществ. Политические интересы, как и всегда, направлены на выживание, подавление и власть (используя идеологию, религию и т.п.) Благополучная Европа не так уж благополучна, сильная Америка не так уж бесконтрольно сильна, опять потрясенная и разорённая Россия не так уж безнадежно ослаблена, Китай уже на пути к полноправному диалогу, а нефтедоллары уже давно не тратятся только на тридцатикомнатные дворцы и лимузины с золотыми бамперами. А я не пишу Вам как англичанин русской. Во всяком случае, у меня нет такого ощущения…
Я заметила в конце письма квадратик с кар¬тинкой. Если бы это был обычный день, и я не собирала бы свои мысли хоть в какое-нибудь подобие ковровой дорожки, и они бы не пры¬гали у меня разноцветными зайчиками от Пита к Принцу, в Тунис и в бутик, потому что суще¬ствовали дела, которые уже нельзя было откла¬дывать, я бы дочитала до конца. А еще висело бриллиантовое колье на тонкой ниточке сомне¬ния и нерешительности и надо было идти ужи¬нать с Адамом, появившимся неделю назад из Питера, и чуть-чуть его подтолкнуть — нажать на спусковой механизм его банкового счета. Если бы было спокойнее вокруг, я бы не откры¬ла сразу эту фотографию. Или я бы быстрее по¬няла, кого я, собственно, вижу. И меня бы не прошиб холодный пот.
Она улыбалась, сидя в плетеном кресле на фоне бледно-бежевой занавески, за которой виднелось синее небо с облаками. На ней было фисташковое платье с V-образным вырезом. Я сидела испуганная, не шевелилась, наверное, даже с открытым ртом и растопыренными гла¬зами. Увеличила ее лицо. Смотрела очень дол¬го. У меня напрочь пропало любопытство до¬читывать письмо. Я забыла, что я читала. Улыб¬нулась тихо и смиренно. Символы... Нажала на «Print» и все распечатала вместе с портретом. Свернула в четыре раза. У нее на шее тоже ви¬села бабочка. Не такая, как моя, но это было не важно.
— Адам! — услышала я Лену за спиной.
— Приготовь колье на новом подносе, - шепнула я ей.
— Соня, я вернулся за приговором. Меня не надо убеждать. Давайте разделим трапезу, выпьем хорошего вина. Я женюсь по любви. Принес вам приглашение. Вы сможете приле¬теть? Билеты и все остальное вам пришлет мой секретарь.
— Где же будем праздновать? — осторожно поинтересовалась я.
— Я не буду оригинален.
— Наверное, это Париж. — «Уже третья свадьба за два последних года в этом закол¬дованном месте», — подумала я.
Адам согласился всего на десятипроцент¬ную скидку.
 От выпитого вина и его счастливых разго¬воров стало значительно лучше. Я присела на диванчик в коридоре. Умеем ли мы радоваться за других? Нас всегда учили помогать в беде, сопереживать, отдавать последнее, мчаться среди ночи — спасать, но очень редко, как не¬большое дополнение, сноской в тексте зву¬чало: возьми и прими чужое счастье, как свое. Это труднее. Настоящая благодать. Насколь¬ко легче подставить подножку, чем открыть дверь и самому туда не входить — просто про¬пустить другого, запыхавшегося от везения, ослепленного от успеха, мяукающего перед этой самой судьбоносной преградой: лети себе, друг, и пусть твое счастье будет нам ра¬достью. Если такое кому сказать, девяносто процентов подумают, что ты лицемеришь, а остальные десять сделают вид, что не замечают, и уж тем более не будут это обсуждать. Язык не повернется. Ну, может быть, вскользь: «Я так рада за Бэллочку». Вообще-то я часто была жертвой жалости. Не всегда даже определяла источник излучения, но если он определялся, очень трудно справлялась со своим попустительством. И уж точно никогда не любила на¬хальных барышень, откровенно хвастающихся прилюдно и старающихся расшибитьлоб, под¬скакивая и захлебываясь в своем пиаре, особен¬но за счет служебного положения или вымыш¬ленных щедрых любовников. Те, у кого все нормально, не будут этим поражать чиновни¬ков из парижского офиса и показывать на окна дорогих домов, как на свои собственные. Спрашивается, если ты живешь в квартире за десять миллионов баксов и платишь за содер¬жание подъезда три тысячи в месяц, то с ка¬кого такого неожиданного места ты работа¬ешь в офисе средней руки за очень посред¬ственные деньги? Жалко, что люди не видят себя со стороны, это их уберегло бы от мно¬гих смешных ситуаций, а главное, освободи¬ло бы столько впустую потраченной энергии. Я знаю, меня часто называют простофилей. Я могу искренне удивляться, назвать честно свою зарплату или ответить на вопрос вооб¬ще не в свою пользу. Могу и схитрить. Но всем своим нутром я не люблю хамства, гру¬бости, особенно с подчиненными, и одурачи¬вания мужиков. И если кто-то этим явно грешит, я перестаю ему доверять. Такое есть понятие: «по¬рядочный человек», не щедрый или честный, а именно «порядочный», близкий к понятию «бла¬городный». Трудный путь, но преодолимый: и для мужчин, и для дам. Пьер Безухов. Письмо. Ну да! Как же это я забыла!
… Знаете, Софи, я вспоминаю, с какой удивительной и необъяснимой легкостью я вдруг рассказал Вам очень личные и важные для меня события своей юности, как делятся иногда с попутчиком в самолете, заранее зная, что жизнь никогда не сведет вас опять с этим человеком, и вы даже не спрашиваете его имени. Но Вы-то мне представились, и я собственноручно дал Вам свою визитку. Когда  я бываю в Москве, я больше всего, если есть свободные минуты, люблю наблюдать за людьми, выискивая в вашей непохожести те крупицы генотипа, которым суждено продолжать вашу самобытную и глубокую культуру в самом широком смысле этого слова. Москва не менее космополитична, чем любой другой крупный город, с той лишь разницей, что в ней смешаны другие национальности, скажем, чем в Лондоне или Париже, и в том виде, в каком она предстает последнее время, ей еще самой непривычно все новое, начиная от магазинов и ресторанов и кончая просто жильем. Но никакой ремонт и никакой французский десерт не скроют или не приукрасят вашего наконец-то освободившегося желания найти лучшее и переложить это на свой лад. Иногда даже очень удачно. Это мне так нравится! Общество шлифуется. Я вижу это по своим туристам, то есть вашим туристам в наших отелях здесь, в Дубае. Однако я хотел сказать не совсем об этом. Мне было очень приятно встретить такую женщину, как Вы. Есть одна деталь, которая не дает мне покоя с первых минут нашего знакомства. Можете отнестись к ней с юмором. Надеюсь на Вашу проницательность.
                Искренне Ваш, Саймон.
Я перевела дух от этого эмоционального повествования и посмотрела на рамочку с фо¬тографией. Только сейчас я обратила внима¬ние на то, что фотография была подписана: «Джина».
Да, не часто встречаются англичане — це¬нители русской культуры. Чаще на Западе рассматривают нашу страну как постсовет¬ский стабилизировавшийся сырьевой компо¬нент мировой экономики, включая и чело¬веческий потенциал. Саймон удивительный какой! Я помню, у моей приятельницы была хрустальная ваза «Lalique» — большая, краси¬вая, но с маленькой трещиной. Как правило, любой бракованный товар, независимо от его стоимости и размеров, в компании уничтожа¬ют еще на фабрике. Эта ваза, наверное, трес¬нула уже в магазине и досталась моей приятель¬нице очень недорого, совсем не за три тысячи долларов, как она стоила. Но когда она стала наливать туда воду, чтобы поставить в нее цве¬ты, трещина начала расти, и ваза в конце кон¬цов разломилась пополам. Танцующие вакханки. Как будто у Саймона сидела в душе эта трещина, как будто он пытался избавиться, очиститься, понять, долго скрывая свое «во¬енное» прошлое и сожженные деревни або¬ригенов. Может быть, даже какое-то отчаяние. «Юмором» как-то не пахло. Хотя этот англий¬ский юмор... Надо еще почувствовать и осознать, «как важно быть серьезным».
Хулио Иглесиас нежно объяснялся в люб¬ви в ритме танго, когда шла по коридору, за¬кончив работу. Сначала мне показалось, что я кружилась с Принцем, потом с Питом, а где- то в другой стороне зала вышагивали Саймон со своей Джиной. Трудовые будни заверши¬лись. Адам нам сделал план — можно было рас¬слабиться до конца месяца. «К маме, что ли, съездить?» — подумала я. Села в машину, вы¬рулила на светофор и поехала к Питу.
Открыла Кэт в белоснежном переднике и синей форме. Наверное, где-то их шьют — та¬кие идеальные формы для прислуги, с перла¬мутровыми пуговицами и круглыми ворот¬ничками. На ногах у нее были мягкие черные лодочки на низком каблуке. Она взяла мое пальто и шарф. Пит стоял в дверях гостиной. Под голубой рубашкой виднелся синий шей¬ный шелковый платок в мелкий белый горо¬шек. Когда я была совсем молодой, в киноте¬атре «Октябрь» через ряд от меня на просмотре очередного фильма московского междуна¬родного кинофестиваля сидел Андрей Воз¬несенский. У него тоже был такой платок. Я точно помню, что Вознесенский на меня ко¬сился. Мне казалось, что он обязательно по¬дойдет — мир тогда был проще, — но начал гаснуть свет, и знакомство не состоялось. Да он и не собирался ко мне подходить скорее все¬го. В прошлом году он заходил в нашу галерею, точнее, в ресторан, вместе с Аллой Пугачевой. Я послала ему небольшой сувенир от «Ван Клиф и Арпельз», из тех, которые у нас есть для крупных клиентов, и видела, как он потом уходил, неся наш пакетик. А поговорить? Читайте. От¬веты в моих стихах. Но на все я ответить не могу. Метрика, ритмика, строфика, фоника… стадионы… смысл. Надо еще знать, что спрашивать у поэта. Жалко, Бродский мне никогда не встре¬чался. «Чужбина так же сродственна отчизне, как тупику соседствует пространство». Я-то этому, как мне кажется, внемлю и «ни в чем сильно не убеждена».
Подошла и сняла с Пита платок.
Мужчины это по-своему понимают. Если с него срывают одежду сразу, с порога...
***
— Может быть, ты поживешь у меня, Софи? — спросил тихонько Пит, скорее даже прошептал мне это в ухо.
Я натянула одеяло до самого подбородка:
— Поживешь, пока я здесь, а потом пой¬дешь к себе и там опять будешь жить.
— А как надо было спросить? — Он попы¬тался удивиться. — У тебя кто-то есть? Не мо¬жет не быть, я знаю.
— Надо его попросить не беспокоить, пока у меня гости из Америки.
— Кругом одни проблемы, — улыбнулся Пит.
— Может быть, список написать? Прону¬меровать их и отстреливать по одной. А когда останется последняя — не убивать. Просто по¬ставить ее на колени.
— Лучше раком. — Он не переставал улы¬баться.
— Зависит от нее самой. Если она очень ма¬ленькая...
— Ты еще скажи «глупенькая».
Опять и опять с ним было хорошо — так, как я люблю.
Сергей говорил, что встретил как-то тебя в Киото. Ты как будто интересовался ювелиркой. Мы сидели друг против друга и ели очень неплохой грибной суп на рыбном бульоне. Кэт точно была отличницей в своей школе горнич¬ных-домработниц.
— -   Я всю жизнь этим интересовался, как себя помню. Я же тебе еще в Тунисе рассказывал, что в детстве мама таскала меня с собой по бутикам. — Перед едой он пил свои то ли амери¬канские, то ли швейцарские таблетки, хотя и старался это сделать незаметно.
— А моя меня таскала в операционную, но я не стала хирургом.
— Жаль. Как бы ты мне сейчас пригоди¬лась! — попытался пошутить Пит.
— Скальпель — не мое. — Поела чуть-чуть и опять заговорила: — В Киото может инте¬ресовать жемчуг, наверное. Сергей-то что там делал? Надо же, чтобы вас обоих туда занес¬ло — не в Токио какой-нибудь, а в Киото, да еще в одно и то же время, да еще в этой мно¬гомиллионной Японии вы случайно встреча¬етесь. И Илья, наверное, тоже мимо прохо¬дил. — Я посмотрела ему в глаза.
— Ну как же без Пекарского? — А он — в мои, просто и прямо — переиграть его было трудновато.
— Конечно, в России же есть Якутия. — Я продолжала на него смотреть и есть суп.
—Для меня в России прежде всего есть ты. — Он тоже не отводил глаз, нашел какую-то точ¬ку во мне, куда никто еще не смотрел, пронзил своим лучом до боли, так сказал, что я не мог¬ла ему возразить, даже мысленно, оглушенная его тихими и простыми словами.
С человеком не так уж много чего происхо¬дит в его личной жизни. Две-три встречи, ког¬да срабатывает механизм и спадает блокиров¬ка, открываются двери — одна, другая, за ней еще одна и вдруг последняя — самая. И души начинают существовать вместе. Потом созна¬ние запускает свои запоздалые анализы, рас¬четы, ищет смысл, нужность, полезность, смот¬рит со стороны, решает, какой у другого характер, привычки, образование, склад ума, - но души, как обычно, этим не интересуются, их не касаются продуманные ритуалы и ширина и ширина брюк, цвет волос или кожи, они искренне не понимают, почему он стесняется того, что она на десять лет его старше, а она скрывает от всех, что он бывший шофер такси. Когда он сидит в теплой ванне и жмурится, потому что она моет ему голову душистым шампунем и лопочет всякие нежности вперемешку с под¬вываниями прирученного зверя, — им принад¬лежит мир, ибо он создан для счастья и суще¬ствует только потому, что они оба посылают эту свою счастливую энергию космосу, а космос может добывать ее только у любви.
      Я вспомнила его шрам от операции, я вспом¬нила его молодым, обнимающим меня в лодке, когда мы «бежали» с Карканы, себя на распутье с двумя детьми, коралловые бусы, которые всегда были со мной.
     - Ты столько раз мне помогал В ЖИЗНИ,  НО ты этого не знаешь. — Все. Больше я ничего не хотела ему говорить о себе. Я не люблю прош¬лое, я «оставляю его судьбе». Хорошее не вер¬нешь, плохое не должно повториться. Говорят, старым бабкам снится молодость, а совсем ста¬рым —детство, а тем, кому не снится, еще есть чем жить.
     - Да, Якутия и еще подземная Москва, - Делал вид, что просто разговаривает со мной.
Метро, что ли? — Я знала, что не мет¬ро, и я знала, что сейчас он приоткроет кар¬ты, и мне стало так страшно, что все, что я почувствовала к нему, может через десять се¬кунд рухнуть в бездонную пропасть обычной наживы, успешной сделки, какого-нибудь спланированного дельца, связанного с поиском клада минувших лет в московских подземельях, как в дешевом детективе найдется мотив, и все ниточки сплетутся в одну черную помойку низменных меркантильных желаний. Захотелось прокрутить пленку назад, замереть, затаиться.
— Софи!
-   Да?
— Выброси это все из головы. Все, о чем ты думаешь сейчас, — пустое. Ты слышишь меня?
— Прямо так взять и выбросить? И не бо¬яться?
— Нет, — он как будто подумал, — конеч¬но, я не знал, как мы встретимся. Столько лет прошло.
— У мужчин бывает интуиция? — Наверное, я засияла от радости, как ребенок, который вот- вот сядет на карусель и помчится... Только не избалованный ребенок, а тот, который долго ждал этих выходных у своего отца.
— Бывает, что мужчина находит ту, без ко¬торой неинтересен мир.
— Значит, мир не принадлежит только им, — сделана я непроизвольное открытие.
— И если рядом не та, то лучше быть одному.
— А если не рядом?
— Рядом — это прежде всего в голове, ког¬да ты сидишь на берегу океана в спортивных штанах...
— А сбоку стоят клюшки для гольфа и из ума не идет ее светлый образ... — перебила я начало лирического текста.
— У тебя были разочарования, беби.
— Мне часто доставались трудные участки пути, - кивнула я. – Переправы по горным рекам, заснеженные горные перевалы, испепеляющее солнце пустыни, непроходимые леса, а я все иду и не сворачиваю. Подумаешь, сильный ветер – не в первый же раз. Не беспокойся за меня.
— Я не ветер, - его голос звучал решительно.
— А кто ты?
— Понимание должно прийти само. И только ты сама сможешь в этом разобраться. – Он старался быть естественным и спокойным. – Или не сможешь. – Но что-то многозначительное все равно промелькнуло. Потом спросил: - Ты была в Лас-Вегасе?
— Да.
Я была там с Принцем несколько дней. Все ночи напролет после разных шоу мы дулись в покер. Спать не хотелось, голова была ясной, зараза азарта — непреодолимой. В залы под¬качивали кислород, сифонили кондиционе¬ры — как на горном курорте. На представлении «Cirque du Soleil» в отеле «Bellagio» Полунин был негасимой звездой. Акробаты прыгали с зашибенной высоты в маленькую лужицу с водой – точно как ракеты. Сюжетной канвы не было - простопросто сиди и смотри, что мы уме¬ем. Зрелище еще то! Именно бездушное, выве¬ренное до последней детали, на уровне высочай¬шего мастерства зрелище. Полунин хоть как-то его оживлял, но тоже казался каким-то полуро¬ботом. В цирке в детстве я видела других клоу¬нов, не говоря уже о мишках на велосипедах. Половина артистов была с нашими фамилиями, но никого из присутствующих это не интересо¬вало — каких только имен у них там в Америке нет, кто на это обращает внимание. Раз это пока¬зывают у них, значит, это американский цирк. Иногда мелькала мысль: сколько может стоить такое двухчасовое шоу? Но там над этим не стоит задумываться, когда в отеле более ста регистра¬ционных столов для посетителей и в лобби ре¬ально можно заблудиться. Игральные автоматы стоят даже в туалетах: не расслабляйся. В первый же денья выиграла семьсот баксов и сказала Прин¬цу, что пошла за туфлями в бутик «Шанель». В голове все упростилось до спать, играть, смот¬реть, тратить. Ощущение, что мозги не просто промыты, а отстерилизованы. Когда вернулась, рядом с ним за столом сидела блондинка с крас¬ными губками, в юбке-ленточке и колготках в сеточку. Увидела меня и слетела.
- Из Саратова, - сказал Принц. – Подарил ей два жетона на удачу.
На концерт Селин Дион была очередь часа на два, и мы на него не попали, зато отправи¬лись на маленьком самолете смотреть Боль¬шой каньон. В самолете были почти одни японцы. Перед нами сидели парень и девуш¬ка: она все время говорила и смеялась, поправ¬ляла ему плед, гладила по сине-черным воло¬сам. Принц назвал ее гейшей. Она и с нами хихикала, потом повернулась ко мне и сказа¬ла, что ее муж ужасно боится летать. Не из са¬мураев был, наверное.
— Я тоже боюсь, — сказал Принц.
А я погладила его по голове так же, как наша гейша. Японец оживился.
Зачем только Пит меня об этом спросил?
— Пит, можно, я пойду домой?
Он кивнул.
Пошла в спальню, думая о Принце, начала одеваться со слезами на глазах. Пит сидел в го¬стиной и шелестел газетой. Вышла к нему уже в туфлях и с сумкой.
— Он наверняка хороший парень, Софи.
— Ты тоже, — не нашла ничего другого ска¬зать.
— В Лас-Вегасе, будь он неладен, я в пер¬вый раз встретил Илью в Америке. Он был там со своим старым приятелем-армянином. Ка¬жется, его звали Алабян. Да, Александр Алабян.
Мои пальцы разжались, и сумка упала на пол. Содержимое рассыпалось, набита она была до отказа. Вместо того чтобы все сло¬жить обратно, я села на пол около кучки мо¬его барахла и бумаг и не стала собирать волю в кулак перед Питом.
— Чем закончилась еще одна случайная встреча? — выдавила я из себя вопрос.
— Я был очень рад его видеть, и мы перио¬дически стали общаться. У него были очень не¬плохие связи в Вашингтоне.
— Не в Техасе же. – Я постаралась оправиться от неожиданной и захватывающей информации. – Он, наверное, в ООН дверь ногой открывал.
— В Нью-Йорке мы «случайно», как ты го¬воришь, встретились с твоим Сергеем.
— Где же? Прямо на улице?
— Нет, на ювелирном аукционе. Выставля¬лись две броши и запонки от «Вердюра».
— Фалько Сантостефано дела Сарда, сицилийский герцог, мой любимый
ювелир!
Это была правда. Почитывая статьи о юве¬лирных украшениях, просматривая не очень уж обширную литературу на эту тему, кото¬рую могла найти в наших книжных магази¬нах, я всегда ставила отдельно для себя две компании: «Ван Клиф и Арпельз» и «Вердю- ра», причем утонченность, виртуозность за¬мысла, смелость, юмор, ирония, вкус, неожи¬данность решения последнего приводили меня в особый восторг. Стиль аристократического великолепия, маленькая вещь, способная из¬гибом листика или цветом вызвать настоящее удивление. Художник, который познал зако¬ны красоты, опередивший время, эстетиче¬ские стандарты, «достигший высших сфер ми¬ровой иерархии гламура» — я где-то это читала именно о нем, так же, как я чувствовала сама. Шанель, сделавшая его главой отдела драго¬ценностей лишь через шесть месяцев работы как художника по тканям, не снимавшая два его браслета с мальтийскими крестами, не только увидела в нем мастера – она, сама того не зная, вдохнула в него свою смелость, революционность, новаторство, отрицание канонов и поделилась собственной шикарностью и тон¬кими секретами лести тем, кто будет обладать этими шедеврами. В этом уж она понимала! Поговаривали, что он сбежал в Америку в се¬редине тридцатых годов именно из-за нее. За¬хотелось свободы. Он был уже подготовлен к самостоятельным подвигам, и они его жда¬ли. Изделия с клеймом «Вердюра» — мелки¬ми квадратными буквами — находка для кол¬лекционеров и ювелирных торговцев.

— Твой любимый ювелир? — Пит повесе¬лел. Понял, что я остаюсь. Даже я еще не по¬няла.
-  Ну, во всяком случае, один из. Он как хо¬рошая шутка, которая делает помпезный вечер со зваными гостями непомпезным, и все начи¬нают обсуждать жизнь.
— -   У моей мамы все вещи от Вердюра обя¬зательно были с сапфирами.
«А я жалею, что нам не дано было даже об этом знать». Но не стала этого говорить.
— Не думаю, что Сергей мог похвастаться столь давним знакомством с творчеством мас¬тера.
— Он неплохо разбирался. У него хорошее чутье. Он вообще разбирается в красоте, если в ней можно разбираться, точнее, ее нужно чув¬ствовать.
— То есть ты хочешь сказать, из них двоих Сергей был более чувствительным?
— Он даже более человечный, если на то пошло. Илья очень прагматичен.
— Ну да, взаимодополняющее партнер¬ство. — Я внутренне с этим согласилась. Серега всегда был эстетически ориентирован: не ел на плохо сервированном столе, любил балет, был всегда вежлив и галантен, как говорила моя бабушка про таких, «с дамами», хотя мог и по¬драться, если была затронута его честь или кто-то плохо отзывался о его друзьях. А уж внешний вид всегда был вне критики. Стихи только не писал в отличие от Александра Бло¬ка. Надо сказать, по правде, он их почитывал, я видела у него Есенина, Цветаеву, Рождествен¬ского и очень часто Шекспира. Этот странный коктейль исчерпывал все, что было в нашей биб¬лиотеке в Культурном центре. Илья же, как пра¬вило, читал газеты и изредка «Иностранку». Вре¬мени у нас у всех было маловато — учились все- таки, или работали, или тайком бегали в киноте¬атры — видео тогда еще было недоступной роскошью. Илья нам один раз устроил вечерний просмотр. Фильм назывался «Отель "Paradise"», или «Dream», — настоящий первый в моей жиз¬ни порнофильм. Скорее всего Пит же ему его и притащил, а смотрели мы его у Крышкина в резиденции. Никто из мужского пола, естествен¬но, до финала не выдержал плюс еще возраст соответствующий и свежий воздух.
— В Тунисе я, конечно, догадывался о тво¬их с Сергеем отношениях.
— Они там же и закончились, — сказала я, пытаясь внести ясность, наверное.
— Я остался в Тунисе, чтобы отвлечься и от¬дохнуть. Побыть вдалеке от Нью-Йорка на какое-то время, а получил по голове томагавком.
-   Кто же это тебя так? – Я рассмеялась.
— Я умирал от ревности. — Он начал мед¬ленно опять ко мне подползать. — Знал, что если подойду ближе, тебя через неделю вышлют и тогда вообще тебя не увижу, а самое плохое — я испорчу тебе биографию. Хотя Алисия счи¬тала, что ты меня нарочно соблазняла.
— И поэтому она решила переключиться на Илью.
— Дурочка! — по-доброму заметил Пит. — Какие мы были наивные детки! Или нет. Мо¬лодость все равно лучше, чем видавший виды антикварный стол с царапинами, даже если на нем пили кофе со сливками сильные мира сего.
— Хотя таких столов не так уж много оста¬лось. У них есть слава и почет, ими не будут то¬пить камин, и на них не будут ставить таз с ва¬реными креветками и десять бутылок пива.
— Лучше уж пиво, чем посадить за него престарелую вдову в бриллиантах раскладывать пасьянсы. — Он совсем уже подполз. Снял с меня туфли.
— Кстати, мы говорили что-то об аукцио¬не, — напомнила я.
— У Сергея были русские клиенты, кото¬рых интересовал ювелирный антиквариат, — продолжил Пит. — Я сказал ему, что мог бы по¬смотреть что-нибудь с сапфирами от «Вердю- ра», и он мне предложил пудреницу, которую я позднее у него приобрел. Изумительная вещи¬ца! Потом сам ему кое-что предлагал, позна¬комил кое с кем из коллекционеров. Он был очень доволен. Насколько я помню, его кли¬енты жили в Европе — в основном в Женеве, Монако, Париже.
— У нашего монакского бутика половина оборота делается русскими клиентами, — до¬бавила я.
— Я не могу осознать до конца, что держу в руках твои ножки, беби. Что я приехал в твою Россию, что я тебя нашел.
Разве можно было этому не верить? Разве можно было устоять, отвести его горячую
руку и не смотреть в эти глаза?
Я убеждена, что у нас внутри есть некое вто¬рое «я», которое в принципе, можно сказать, помалкивает, сидит себе тихо, но собирает ин¬формацию. А потом решает за первое, большое «я». Например, с кем пойти танцевать. Иног¬да происходят совершенно неожиданные для большого «я» реакции, ему начинают нра¬виться вещи, люди, про которых он вроде бы совсем не думал или думал, но отвлеченно и недолго. Я заметила, что чаще сбываются те по¬желания, которые я бездумно отпускаю в про¬странство: какой красивый дом — бац, и я там живу! Какая здоровская машина, а денег на нее нет, я просто себе констатирую, что она мне нравится, — и бац, через какое-то время я соб¬ственноручно покупаю! Я много лет вот так как-то отвлеченно, как будто не про себя, вспо¬минала Пита. Никогда не искала с ним встреч, жила своей жизнью, мечтала по-серьезному о других, флиртовала с другими — и бац, вот сей¬час сидела на полу в его квартире, удивляясь собственному потерявшему голову телу. Что- то в этом есть.
Завтракать мы поехали опять в «Пушкин». Я наслаждалась запахом кофе и свежей выпеч¬ки. Мы сидели на первом этаже.
— Интересно, у них там, наверху, столы на¬крыты зеленым сукном. Напоминает казино, — вдруг сказал Пит.
— Нуда. Если они подстраивались под XIX век, то домов в России, где не играли в карты, просто не было. Считай, что это маленькая деталь для тех, кто понимает. И Пушкин играл, и Достоевский. Но игроками были хоть и страст¬ными, но плохими. От карточного помешатель¬ства их спасало творчество, нередко перепле¬таясь опять с игрой. Один из шедевров твоего любимого Чайковского — опера «Пиковая дама». В основе — повесть Пушкина. Хочешь, я куплю билеты в Большой? — предложила я.
— Героя звали Германн, я помню, — по¬разил меня Пит. — Грустная история. Там, где играют, веселого мало. Сатанинская страсть. Я никогда этого не любил. У меня есть парт¬неры в Сан-Франциско — им подавай устра¬ивать встречи по бизнесу в Лас-Вегасе. По¬этому я тогда там оказался, — предупредил он мой вопрос.
— Ты приехал туда один?
— Ну да. У меня там было очень много встреч, а вечером я спустился вниз и сказал себе, что потрачу только пятьсот долларов. Когда встретился с Ильей, я к тому времени все уже спустил.
— Расскажи мне поподробнее, о чем с то¬бой разговаривал тогда Илья и особенно его друг. Как, ты сказал, его зовут?
-   Александр. Очаровательный мужчина. Психолог с первого мгновения.
-  Он что, читал твои мысли? – спросила я о друге Пекарского.
— - Да нет… а может, и читал. Когда мы пошли в ресторан, он прокомментировал игроков за столом. Мне понравился ход его мыслей Я всегда это ценю. За ужином он мне рассказал историю про одного известного русского игрока XIX века, просто феноме¬нального, и вывел его успех к тому, что тот блокировал некоторые чакры тела у своих противников с помощью цветовых волн. У нас же каждая чакра закреплена за определен¬ным цветом.
— А как он это делал, тебе объяснили?
— Тот игрок носил в галстуке заколку с ог¬ромным сапфиром.
— Потом этот сапфир видели у Онасиса на переговорах, потом у его дочери — извест¬ный гэбэшный фольклор. Уверена, что ми¬лый собеседник скромничал, учитывая его былые возможности к доступу подобной ин¬формации. Он наверняка знал про коллек¬цию твоей матери и про ее любовь к сапфи¬рам. Или вывез что-нибудь сапфировое из Советского Союза. Тащиться в Лас-Вегас за тобой без цели?..
— Я ждал, но, честно говоря, пока ничего такого не проявилось... — Он взял мою руку.
Уже несколько лет на правом мизинце я ношу черный ониксовый цветочек с малень¬кими бриллиантиками в середине. Моя самая первая вещь от «Ван Клиф и Арпельз», эту линию уже не производят.
. — Ты же знаешь, почему я здесь, — рито¬рически заметил Пит.
— Потому что Пэк в тебя стрелял.
— Я так ему благодарен. — И добавил: — Оникс — камень власти, дорогая. — Сказал и прикоснулся губами к моим пальцам.
— Надеюсь, это меня не портит. — Ощу¬щение от его губ ласкало душу. — К нам в бу¬тик как-то зашел мужчина — смотрел, смотрел на ониксовую брошь, спросил цену и сказал, что из принципа не отдаст столько денег. Ка¬кого принципа? Оказалось, у него дома лест¬ница на второй этаж вся из оникса вместе с перилами.
— Большой начальник, наверное, — улыᬬнулся Пит.
-   Ты в смысле, сколько у него власти пропорционально лестнице? Каждая ступенька – еще один виток.
— Я вот не додумался. — Он стукнул себя по лбу. — Люди едут на Тибет, в Мекку, в Из¬раиль, на Афон, а я в Москву приехал. Мне так тут интересно. Хожу по улицам...
— Кто знает, что у человека в голове. — Мне показалось, он не мог объяснить, что он чув¬ствовал.
— Ты потеряла какой-то мейлик у меня дома. — Он достал из кармана пиджака сверну¬тое в четыре раза письмо Саймона. Я вспомнила, как высыпалось все из сумки, когда я услышала о встрече в Лас-Вегасе.
— Давай сюда. — И поспешно убрала его обратно. Пит никак не отреагировал. Я поду¬мала: прочитал или нет, или хотя бы заглянул? Неприлично, конечно, читать чужие письма. Сказал бы мне: какие у тебя планы на ближай¬шее будущее? Мы все-таки достаточно уже сблизились, чтобы такое спросить.
Он что-то произнес, но зазвонил мой те¬лефон.
— Я в «Домодедово», красавица моя. Я так соскучился.
-  Да что ты! Жду тебя, — сказала я не сво¬им голосом. Сразу встала почему-то, а потом села. Пит смотрел на меня печальными, все понимающими глазами.
— Я так и не ответил на твой вопрос. — Он заметно погрустнел, но еще надеялся, что, мо¬жет быть, ему показалось...
— Я не могу не пойти к нему. Взял и приле¬тел... — Опять не я.
-  Счастье мимолётно, беби, иди…
Это «Go» звенело у меня в ушах, как с ко¬локольни, одиноко стоящей посреди огромно¬го поля. Сухая высокая желтая трава колыха¬лась океанскими волнами от сильного ветра надвигающейся грозы. Такие картинки появ¬ляются в моем воображении, когда я расте¬ряна и меня застали врасплох. Кольнуло внут¬ри непереносимостью смотреть в синие глаза моего Принца и отвращением к себе, допус¬тившей...
Что я сделала? Как успокоить взметнувшу¬юся душу? Я не могу сейчас выбирать!
Взяла такси. Доехала до своей машины и прикатила к дому. На автомате приняла душ, поправила косметику, надела домашний костюмчик, на автомате открыла дверь, и автомат кончился…


… 10


Вместо Сергея в бутик пришел Илья. Пробежался по витринам обычным, ниче¬го не выражающим взглядом и сел пить кофе со мной в коридоре.
— Ты знаешь, что Пит уехал? — сразу без подготовки, давая понять, что в курсе моих с ним отношений.
— Знаю.- А  я и не собиралась с ним играть. Не удивилась бы, если бы он точно ска¬зал, сколько раз я оставалась у Пита на ночь и куда мы ходили в Москве. — Надеюсь, ты не пришел сюда, чтобы выяснить, почему он это сделал?
— Допустим, это меня не интересует. — Он стал слегка прищуриваться, как будто целил¬ся. Ему было наплевать на меня и на Пита. С ним не хотелось откровенничать, хотя со сто¬роны он казался все-таки дружелюбным или старался таким быть. — У Пита умерла мать неделю назад.
Я выпрямилась от напряжения и сожаления одновременно. «Как все трагично совпало», — подумала, вечно борясь со своим ненавистным комплексом вины.
А Илья продолжал монотонным голосом:
— Она была очень близкой подругой тет¬ки Алисии. Вместе учились в женском пан¬сионе в Европе. У тетки не было детей и дру¬гих племянников. В сорок пять стала вдовой бывшего английского полковника и перееха¬ла в Америку. Ее покойный муж разбогател в Индии на драгоценностях. Был владельцем большой гранильной фабрики и вечно при¬торговывал камнями. Алисию отправили в Тунис вместе с Питом в надежде, что он мо¬жет ею увлечься и впоследствии на ней же¬нится. Заботливая тетушка должна была пе¬редать ей огромную часть своих индийских сокровищ в качестве свадебного подарка, если бы Пит женился на ней. Мать не была  в восторге от
внешности будущей невестки, но от¬давала должное ее сильному характеру и очень хорошим оценкам в учебе. — Еще раз прице¬лился в меня, позвал официантку и попросил коньяку. — И вдруг ты. Ты, которая испортила всю конструкцию. — В его взгляде неожидан¬но промелькнула благодарность. — У Алисии и так были очень небольшие успехи.
Перед моими глазами стоял Пит в «Пушки¬не», когда я уходила, еще не знающий о смерти матери. Жизненные события не спрашивают нас, какими им быть и когда им происходить, мы просто следуем за ними. Усильных полу¬чается подстроиться и не сломаться. Я поче¬му-то верила в то, что Пит победит, у него ос¬тались честные и светлые глаза, открытость и щедрость души. Он всем давал шанс и себе в том числе. С ним было легко и приятно, и это понимание шло изнутри — не из логиче¬ских построений. Я доверяю этому больше все¬го и не ищу объяснений.
— Проблема в том, — продолжал спокойно Илья, — что ты похожа как две капли воды на мать Пита — Джину. Такое вот непростое со¬впадение спасло тебя в Тунисе. Иначе они бы скомпрометировали тебя, но Джина не дала.
-  Спасибо ей большое. — Моя ирония была, наверное, не очень к месту.
   - Саймон – это я. Он опять прищурился – наблюдал или ждал, как я начну реагировать. –E-mail несколько изменен, если ты заметила. Он сам ничего тебе не писал.знаю его лет десять. Он часто бывал в Москве. Просто заплатил старый должок.
   - Сколько лет ты за мной следил? – спросила я.
   - Всегда. – Коньяк в его бокале почти кончился.
— Что вам с Алабяном нужно от Пита? Где
он?
— Алисия из башни просила прощения и велела ему найти тебя. Я так думаю. — На упо¬минание Алабяна он не отреагировал.
— Не сочиняй. Хотя это не имеет значения.
— Я был с ней близок и после Туниса, в Америке. По-своему она любила Пита.
— Еще бы ты не был с ней близок, с такой- то наследницей. — Я сдерживалась, как могла. Конечно, нужно было дослушать. А мои кол¬кости для Ильи были как об стенку горох.
— Джина хотела тебя видеть. Пит ей это обе¬щал. Удивительно сильная и цельная была жен¬щина. Отец его умер от рака вскоре после того, как Пит возвратился из Африки, года через три- четыре. Ее сапфировая коллекция уникальна. Второй такой просто нет. Там вся история юве¬лирного искусства восемнадцатого — двадцато¬го веков. Там редчайший «Ван Клиф и Арпельз», там часть пропавших архивов. Ты-то, надеюсь, понимаешь значение этих вещей? — проникно¬венно спросил Илья. — Вот только где она? И что написано в завещании? И что Пит будет с ней де¬лать? У нас на нее много клиентов.
— Как я вас понимаю! – Я постепенно закипала.
Пит женился на подруге Алисии, сума¬сшедшей бабе. Пит вообще непонятен. Человек, у которого проклята личная жизнь, — это сло¬ва Джины. Он успешен в бизнесе, даже очень, но у него непростые отношения с детьми. Ни одна из его подруг не подходила ему ни по ста¬тусу, ни по деньгам, ни по интеллекту. Вечный эксперимент и вызов судьбе.
— Куда уж нам! — Я уже почти ненавидела своего собеседника. Но Илья поставил задачу дать мне определенную информацию и не от¬влекался.
— У него редчайший вид опухоли, с кото¬рой в принципе можно жить, принимая свое¬временно медикаменты, как живут с сахар¬ным диабетом. Основное его лекарство — это душевный комфорт. Он не прельщается ма¬териальными ценностями, и если коллекция оставлена ему, он может совершить что угод¬но. Мы можем купить ее целиком, дополнить очень достойными вещами. Он не слушает.
— И тут вступает кларнет, — не выдержа¬ла я.
— Он улетел на похороны. Он вернется к тебе, даже если у тебя есть другой.
— О котором ты, не сомневаюсь, тоже на¬вел справки. — «Хоть попользоваться», — по¬думала я.
— Да, тоже непростой фрукт. Кстати, иног¬да бывает в Москве, но с тобой не встречается. Дарю бесплатно, — пожаловал он новость мне с барского плеча. Я безропотно проглотила. — Ты не знаешь, как ты похожа на его мать. Я ви¬дел ее. На его месте я бы бежал от тебя со ско¬ростью пули. Но Пит — идиот, — вывел он умо¬заключение.
— Он видел письмо Саймона, то есть твои записки «ненормального» англичанина. И наверное, думает, что я начинаю понимать что-то, хотя я ничего не понимаю. И он никогда тебе не доверял.
— Есть ситуации, когда доверие ни при чем. – Илья моргнул своими будто  стеклянными  глазами.
— Типа, предложение, от которого нельзя отказаться. – Я опять попыталась сыронизировать.
— Ты получишь свое, не волнуйся, - успокоил меня Илья.
— Ах, деньги! Я правильно тебя поняла?
— Миллионы на улице не валяются.
— Так же как честь и достоинство. — Я ска¬зала это не красуясь, я была совершенно ис¬кренна.
— Нравоучения оставь своим дочкам — им и так повезло с мамашей — или выступай по радио. — Мне показалось, что он чуть оступил¬ся, тоже ведь человек.
— Мне поздно менять убеждения. Попро¬буй без меня. У тебя такие помощники. — От одного воспоминания об Алабяне хотелось помыть руки, а заодно и прополоскать рот. Никакой близости, дружбы, юности, попоек, танцев между нами уже не было. Я смотрела на Илью как на предателя, на неверного су¬чьего сына.
— Ты чего-то не понимаешь, Соня. Я считаю Пита своим другом.
— У всех своя дружба и своя любовь. Это твое личное право. Я тебе не судья. А ты – мне.
— Хотел бы, чтобы ты правильно меня по¬нимала, — вновь повторил Илья. — Мы разные люди, я согласен. И я не толкаю тебя на пре¬ступление, не делай из меня злодея. С Питом просто надо поговорить. Решение будет его. Я всего лишь не хотел бы упустить шанс. Мне ка¬жется, я прав по-своему. А ты свободна так же, как и была. Приезжай ко мне в Женеву в гости, познакомим тебя со своими женами, моей и Сергея, отдохнешь несколько дней, съездим в горы...
— В горах у меня болит голова.



… 11


     Прошла весна, с капелью, ручьями, молодой листвой, выставками. В мае я слетала даже в Гонконг. Азия определенно начинала нравиться, а раскосые глаза мне всегда были привлекательны. Встречались высокие и стройные китайцы в модной одежде, которые приятно меня удивили. И девушки, и мальчишки. Вежливый и внимательный сервис в отеле, таксисты, официанты, экскурсоводы, вкусная еда и красота урбанистического пейзажа пополам с океаном делали пребывание там очень комфортным. Новая продукция «Ван Клифа…», познакомиться с которой нас пригласила компания, на фоне этой азиатской гармонии только выигрывала. Всем все нравилось. Не сидели в отеле ни минуты. Вазы на рынке не давали покоя, резьба по камню, скрупулезность исполнения, подбор цветов, формы, орнаменты – все, пришедшее из исторических глубин очень далеких цивилизаций, заставило меня восхищаться людьми и даже добавило оптимизма. Я вернулась в прекрасном настроении.
Потом было лето. Принц подал на развод и пригласил меня в «предсвадебное  путешествие» в Андалусию. Я ему запретила употреблять это словосочетание ввиду его абсолютной глупости даже как шутки. И сказала ему в тысячу первый раз, что замуж не собираюсь. Мужчины, как правило, этому не верят.
Отреставрированные сады Альгамбры навевали грусть даже под палящим солнцем. Раздражало огромное количество туристов. А ведь я мечтала сюда попасть ещё будучи школьницей. Но все-таки я успокоилась. Стала расспрашивать экскурсовода. Он все расписывал, как было тут красиво, как архитекторы играли с солнцем и тенью, прохладой и теплом. Почему только не восстановили до конца, хотя бы примерно, ни одного зала, не постелили ни одного ковра – только потолки и стены, если это музей. Построили, правда, рядом просторный современный дворец-туалет. Принц потащил меня опять в Львиный дворик Мухаммада Пятого фотографироваться. Двенадцать львов поддерживали двенадцатиугольную чашу фонтана, филигранные арабески украшали сте¬ны и потолки окружающих дворик галерей, гу¬стой лес колонн придавал торжественность, журчание воды в фонтане создавало музы¬кальный фон. Над галереями располагались женские комнаты. Как там у них все было с Мухаммадом Пятым, никто не знает. Каждая, наверное, молилась, чтобы он не забыл ее имя и звал к себе хоть раз в месяц. За попытку из¬мены или неосторожный взгляд можно было лишиться головы.
И сейчас мир жесток, алчен, властолюбив и непредсказуем, но все-таки... Главное — победить бедность и безграмотность. XX век не справился опять. Ну что ж, не все сразу.
Принц посылал деньги уже несколько лет какой-то семье в Судан, точнее, суданскому мальчику. Существовал ли мальчик, мне, в силу моей перестроечной испорченности и еле жи¬вому доверию к бескорыстному милосердию и благотворительности, не очень верилось. Ка¬залось, что Принца надувает обычный «фонд» мошенников-чиновников из бедной коррум¬пированной страны. Обычным людям всегда приходится расплачиваться за политиков. Аме¬риканцам – за свои ненасытные корпорации, а нам – за коммунизм. Теперь европейцы хотят, чтобы мы покаялись за коммунизм. Это мы-то еще должны и каяться. Заплатили мил¬лионами в лагерях и в войнах. Каяться мне или нет, не знаю. И перед кем? На Принца все эти годы косо смотрели его дружки, потому что он связался с русской. «А они — нет», — пошутил бы он. Сначала они видели в нас кагэбэшниц, потом балерин-проституток, потом коварных обольстительниц, скупающих дорогое шмотье в их бутиках на зависть их женам. Других рус¬ских женщин не было, как по телевизору: толь¬ко то, что угодно руководству. Но плохих жен¬щин и матерей немного. Зло и добро распреде¬лено повсеместно. Всем нравится вкусно есть, спать в чистой постели и любоваться подрас¬тающими детьми.
Я сидела в кафе с приятельницей недале¬ко от моего дома. Есть не хотелось, но домой тоже, и я остановилась на еде: выбрала салат из валерьянки, который назывался «Трепет», а она — что-то другое рисковать не хотелось. Дома стоял несобранный чемодан с открытой крышкой. Предстояла небольшая команди¬ровка в Париж — обычная встреча директо¬ров европейских бутиков компании. Я всегда езжу туда с удовольствием, потому что люб¬лю то, чем занимаюсь.
- Два ковбоя с холеными мордами любят друг друга, но злое общество не принимает их чувств: один становится несчастным бездом¬ным стариком, а другой трагически погибает в расцвете лет. — Маша говорила с мамой о фильме, который мы только что посмотрели.
— Тебе привет, — передала она слова Ирины Петров¬ны. — Да, сходите. Пока. Пусть идут, — об¬ратилась она ко мне. Она имела в виду мать и ее супруга Олега.
Олег принадлежал ктем мужчинам, которых очень привлекали экстремальные виды спорта, хоть и не был замечен прыгающим на резинке с моста, но парашютом перестал баловаться толь¬ко последние два-три года. Был моложе Маш- киной матери лет на семь, но этого не знал. То есть она подделала возраст в паспорте, умень¬шив на десять лет, еще до встречи с ним, чтобы с работы не уволили. Лечилась в косметических целях иглоукалыванием, пиявками, настойка¬ми тибетских трав, не ела мяса, ходила в бас¬сейн, коротко стриглась, носила каблуки. «Ни¬как не могу взять в толк: во сколько лет ты свою Машку-то родила?» — задумался как-то Олег. Пришлось наполовину признаться тогда и до¬бавить пять лет, но не десять же.
— Фильм как раз для них обоих, — заме¬тила Маша. — Опять же горы, что мы так лю¬бим. — Она намекала на красивые операторские находки в сочетании с альпинизмом, который может прийти в голову Олегу.
— Если бы второй не был геем, то на своей покрышке бы не подорвался, — сказала я об актере из фильма, жуя валерьянку.
Ну да. Его некуда было девать. Вместе было нельзя, порознь страдали или даже уста¬ли от своих страданий. — Машка обычно не сентиментальничала. Если ей не нравилась си¬туация, она старалась скорее ее смести с глаз долой, чем разбираться. В жизни тоже так бы¬вает — все трагедии чем-то обусловлены.
— А гибель маленьких детей?
— Все! — отрезала Машка.
Я не стала углубляться. Только вот вспом¬нила Алисию.
— Греховны или нет однополые отноше¬ния... — протянула Машка свое сомнение. — У животных тоже такое бывает. Или полигамные не греховны? Не только проститутки, обычные девки хотя бы, которые ищут богатых мужиков, или наоборот. Сама же говорила, что к тебе мальчишки пристают иногда.
— Грех влечет за собой наказание, а нака¬зание — очищение. Штука вся в том, что кому- то можно украсть миллион, а кому-то нельзя любить соседа.
— Это как гороскопы, — рассуждала Маш¬ка. — Льву со Скорпионом — смерть. Или вот придумали еще векторные пары. Кошмар, па¬рализующий волю, или полное слияние. Раб — хозяин. Любить хозяина — мука, а раба — ску¬ка. Все им ясно, потом пишут тома, что и в этих парах бывает плохо и хорошо. Человек начита¬ется и нач инает к своему л юбимому мужу при¬сматриваться.
— Хватит, Маш. Меня это не интересует. Всего не просчитаешь. Твой кибернетик тебе идеально подходил.
— У него имя было неправильное.
— Да, дуракам закон не писан, — не выдер¬жала я.
Машка мне была глубоко симпатична, и я часто ей прощала ее стервозность, редкие, прав¬да, завистливые взгляды и непреодолимое желание лидировать в наших отношениях, особенно на людях. Со мной ведь тоже не расслабишься.

— Сама же мне говорила, что он сорвет¬ся, — как бы ответила она.
-   Я? Да я никогда не вмешиваюсь. Мне надо собираться, забыла, что ли? А то возьму много лишнего барахла. Пошли!
У Машки были чёрные вьющиеся волосы до плеч и белая кожа. Ей шел красный маникюр.
***

Аэропорт Шарля де Голля мне был знаком почти каждым изгибом и каждой закусочной. Во всяком случае, в нашем терминале. Я сто¬яла у багажной ленты за своим полупустым че¬моданом. Позвонила моя младшая дочь с ра¬боты.
— Мам, я получила какой-то странный e-mail.
— Читай, — тут же слетело у меня с языка.

— «Дорогая Лиза! Передайте Софии:
1. Коллекция снимков «Mr. Kent in Moscow» готова к отправке на улицу Святого Мартина, 5 (это был адрес Принца).
2. Директор одной европейской ювелирной компании по Европе и странам бывшего СССР может получить весьма любопытное для него письмо, повествующее о некоторых деталях в работе с клиентами директора одного из основ¬ных магазинов его региона. (Анонимки всегда бездонны по своей информативности.)
3. На противоположной стороне от отеля, в котором она сейчас остановилась, чуть наиско¬сок, есть небольшое кафе. Я хотел бы встретить¬ся с ней сегодня в 21.00 по местному времени.
Всего хорошего, А.

- «Всего хорошего» - кто? – Меня забила дрожь.
— «А», — ответила Лиза. — Мам, с тобой все в порядке?
— Ну конечно, заяц. Адрес обратный есть? — задала я зачем-то глупый вопрос.
— Нет. С почты.
-   Не волнуйся. Я знаю, кто это. Целую тебя.
Эта сука опять вмешивается в мою жизнь. Я даже не могу сказать, что испытывала к нему: ненависть или отвращение. Кого это интере¬сует, что я испытывала к этой твари? И так все ясно всем.
Я забрала чемодан, села в такси к чистень¬кому вьетнамцу, сказала адрес. Минут сорок я подумаю, пока доеду. У меня было время толь¬ко переодеться и бежать в офис.

Вошла в офис. Поздоровалась. Ничего не понимаю. Что-то странное.
— Что случилось, Изабель? — спросила у стоявшей с бумагами в руках секретарши.
— Софи, ты ничего не знаешь?
— Нет. Что я должна знать? — Меня кру¬тило.
— Разбился самолет из Женевы. Там были Патрик и Хелен из женевского бутика. Они ле¬тели на встречу. — Изабель была потрясена. Я заметила белые пятна на ее шее.
— Все погибли?
— По всей вероятности, да. Шансов не было ни у кого.
Я не знаю, что мной руководило, не помню, где был мой рассудок, что я сказала, на что была похожа. Вышла из офиса на улицу. Достала те¬лефон. Набрала номер. Трубку долго никто не брал.
— Да, Софи, — сказал Сергей.
— Слушай меня, скотина, ты и все твои скоты партнеры. Вы меня не знаете. Я больше не маленькая затравленная дурочка из несуществующей страны.
— Не ори! Ты знаешь про самолет?
— И что? – Я была вся мокрая, меня трясло, тошнило – во мне билась внутри какая-то адская сущность. Билась насмерть. – И что? – прохрипела я тот же вопрос.
— Илья и Алабян были в этом самолете. Мы едем к его жене. Ужасная трагедия...
Я нажала «off».
Сущность сдохла.

Изможденная, одуревшая, наверное, с ас¬фальтовым цветом лица, я прислонилась к стене дома, у которого стояла. Слева была Вандомская площадь. Вспомнила кучерявую Машкину башку и наш с ней разговор до отъезда. Посмотрела вверх, на небо. Синее, ясное парижское небо.






… 12

     Как-то неспешно, без суеты пришел мой любимый сентябрь. Остался позади Анти¬кварный салон в Большом манеже. Мы вы¬ставлялись на ювелирном этаже. Потом пе¬реехали в новый бутик в Столешниковом пе¬реулке. Дел было невпроворот, дни склады¬вались в недели, в личной жизни был Принц, который меня устраивал. До Нового года предстояли две поездки во Францию, одна из которых в Версаль на какое-то рождественское мероприятие.
Как-то Принц приехал со своим другом итальянцем, потомком известного рода Jleo- парди — графа Джакомо Леопарди, поэта-ли¬рика начала XIX века. Я редко читаю ино¬странную поэзию и всегда об этом жалею. Жалею и не читаю. Итальянца звали Гвидо. Он показался мне живым и умным, чуть-чуть в тумане своих мыслей, выныривающий, правда, время от времени, потому что все слушал, участвовал в разговоре и задавал вопросы. Вроде бы он занимался сельскохозяйствен¬ным бизнесом, новыми биотехнологиями, но главное, ему надо было содержать и поддер¬живать унаследованный замок около Анконы. Я была там. Красиво. Из верхнего стеклянного салона, где подают чай, видно всю округу: луга, холмы, деревни, дороги, вымощенный камнем въезд для карет прямо на второй этаж. Внутри было сыровато. Каждую ночь мы с Принцем спали в разных комнатах и соответственно на разных кроватях. В одном из шкафов висели меховые пальто и накидки, принадлежавшие покойной матери Гвидо, которые шили сами сестры Фенди. Их очень долго уже никто не носил, и все, наверное, боялись их выбросить. Я все жцала привидения. Принц меня разбудил одной ночью и сказал, что ясно слышит, как скрипит окно. Будто бы от ветра, но оно точно закрыто. Я сразу проснулась. Но он не за этим меня разбудил, хитрец-искуситель. В каждой спальне стояла детская кроватка, висели тем¬ные портреты давно живших грустных и серь¬езных людей. Да и все в этом замке навевало грусть. Казалось, он отжил свое, а мылишь те¬ребим его застывшее тело. Гвидо отремонтиро¬вал санузлы, поставил новые краны, большие ванны, душевые кабины, отреставрировал ме¬бель, сделал небольшой музей внизу: в замке когда-то стояли солдаты Наполеона, которые оставили груду ружей с копьями и даже пушку. Обедали мы всегда в близлежащих ресторанах, а когда в доме нет еды, о какой жизни можно говорить. У Гвидо была когда-то жена, у него было даже двое сыновей, но они не жили с ним. Вот материальные блага. Целый замок! И тот не помог. В тот день все шло как положено для гос¬тей столицы. Мы сидели втроем в ресторане в ГУМе, смотрели на Красную площадь, мо¬росил осенний дождь, играл пианист, я до¬едала свою «панна коту» с малиной.
— Софи, я так и не видел ни одной балери¬ны, а завтра самолет, — сказал Гвидо, намекая на то, что в программе все-таки был пробел.
Я беру телефон и звоню знакомой «билетер¬ше», просто так звоню — в Большом сегодня «Тоска», я спрашивала, и вдруг она мне гово¬рит про Эйфмана — да, может три билета, но не вместе, третий билет в другой стороне зала. Я смотрю на часы. Начинаю волноваться, как всегда перед балетом.
— Гвидо! Ты увидишь балерин! Пошли!
Театр оперетты. Еле-еле припарковались. Полно народу. Дождь. Спрашивают лишний билетик.
Наконец расселись.
И загремел водопад.
Музыка, стук моего сердца, навернувши¬еся слезы, фантазии Эйфмана, восхититель¬ная пластика, полифоническое мышление, Бах. Спектакль в честь Баланчина. И опять все с ног на голову. И опять Пит. Он звонил мне иногда. Я взглянула на Принца, как буд¬то он мог прочитать мою тоску, но в такой обстановке никто, наверное, не смог бы.
Почему Принц в конце-то концов?
Мне казалось, что он всегда все понимал, давал мне свободу и прощал слабости, заботил¬ся о моем достоинстве, оберегал от быта, це¬нил мою красоту, хвастался мной. Человек, ко¬торый знал, что будет делать в этом и следую¬щем году, сколько у него времени на бизнес, на спорт, на меня, на друзей. Куда он поедет и зачем. Из него почти невозможно было вытя¬нуть незапланированное, но зато раз решенное не могло не случиться. Он знал, что он будет есть сегодня и в воскресенье, когда у меня день рождения, и помнил, что дарил в прошлый раз. Терпеть не мог магазины одежды, так что до¬ходило  до смешного — я покупала ему все в Москве, вплоть до белья. Ушел от жены, пото¬му что запланировал и проанализировал. Но перебираться ко мне не спешил. Еще не при¬думал, как это сделать, не нарушая бизнес — это было самым трудным моментом в его схе¬мах, — с Москвой не получалось, я и не наста¬ивала. Он симпатичный мужчина, которого про¬сто растащат на куски при первой же возможно¬сти. Вот поэтому — Принц, по этому всему.
Танцовщик был физически похож на Баланчина. Или очень хотел быть похожим.
Я встречалась с Питом в Риме летом. Не слу¬чайно. Мы договорились.
Он всегда жил во мне. Он прошел со мной сквозь годы. Мои губы повторяли слово «Пит» в радости и в горе. Как молитву. Душа искала родственную душу. Откуда я знаю почему? Так много встречалось людей: загадочных, умных, сильных, ловких, красивых, наконец. И флейта звучала, и счастливое утреннее солнце начина¬ло новый день. Но все они ушли. И я сама убе¬жала без оглядки... И вот я нашла его, живого, взрослого и заплутавшего... Разве можно сразу понять, что мечты сбываются? Что этот жал¬кий материальный мир не может не подчинять¬ся чувствам? Что ты чего-то заслужила? Иди, не сворачивай!

В Риме у меня был клиент, Остап Викторо¬вич, уже в возрасте, часто меня приглашал, а его жена, Валентина Ивановна, даже больше меня звала. Когда-то была его лечащим врачом, когда он лежал в московской больнице с пнев¬монией. Потом окреп, разбогател и уехал в Ита¬лию. Всегда говорил, что он как Горький. Ва¬лентина Ивановна же считала, что он стопро¬центный Бендер. Все-таки купил дом на Кап¬ри, но любил Рим. Я редко встречала таких. В молодости он был летчиком. В Москву они прилетали к детям от первых браков. Конеч¬но, это непривычно и подозрительно, когда люди превращаются в миллионеров за несколь¬ко лет, но в сумасшедшие девяностые законов не было, а дармового сырья — навалом, какое пожелаешь. Где-то ему и подфартило. Он на¬верняка попал в первую волну — им было про¬ще. В Италии занимался Private banking'oM и рыбалкой. Валентина Ивановна — шопингом и беседами в кафе с русскими подружками. Она быстро выучила итальянский и полюбила «Ван Клиф и Арпельз», которого, кстати, в Италии не было за исключением небольшого сезонно¬го магазинчика на Сардинии. Мы были там с Принцем у другого его приятеля-итальянца. Растусовочная местность с вездесущими длин¬ноногими девушками. Я помню, мне очень по¬нравились абрикосового цвета виллы и какой- то особенный морской цветочный аромат.
В Риме летом, конечно, было жарко. Остап и Валентина жили в старинном доме с большой верандой, утопающей в цветах и карликовых кипарисах. Прислуге явно доставалось за этот висящий садик по полной. Хозяйка усадила нас с Питом в мягкие кресла с плетеным ос¬нованием и предложила изысканный легкий ужин. Она упивалась своей русской болтов¬ней — видно было, что соскучилась по обще¬нию. А собственно в большей степени из-за этого и тянет домой из дальних стран. Кар¬тинки можно смотреть и по телику.
— Софи, я читала книжку о «Ван Клифе...» и нашла чудесного кота, которого сделали в 1954-м. Закажи мне такого. Сделай его подо¬роже и пусти как индивидуальный заказ. Я при¬еду в Москву и заберу, где-нибудь к Новому году.
Кот был потрясающий: один глаз был за¬крыт, как щелочка, а второй сиял изумрудом. Подмигивающий кот. Шарж. Вообще несвой¬ственная вещь для изысканного и стильного «Ван Клифа...».
— Сделаем, Валечка, только, правда, надо натыкать побольше камней, чтобы приблизи¬лось по стоимости к двадцати тысячам.
— Да натыкайте, Господи! Я что, против? — Она еще и упивалась тем, что стала женой миллионера, хотя одевалась скромно, но до¬рого, конечно: в свободном брючном костюме из грубого шелка и в тапочках-туфлях от «Ша¬нель». В ушах горели сапфиры, на шее нитка серого жемчуга с бриллиантовым замком. Ей было 55—57, не больше, ему около 65. У нее были янтарные глаза, желто-коричневые, большая грудь, тонкие запястья, нежный го¬лос. Уютная, домашняя леди из Подмосковья, города Жуковского. Самое парадоксальное, что Создатель одарил ее художественным, если так можно выразиться, вкусом. Она чувствовала красоту. Рим, наверное, нравился ей, а не ее мужу.
      Я смотрела на эту пару, у которых добрая часть жизни давно была позади, и видела не¬поддельную любовь. Она постоянно называла его московской шпаной, истребителем ее души, бомбардировщиком ее подруг, он с улыбкой все это ей позволял. Наверное, они действи¬тельно счастливы были в первый раз в жиз¬ни. Очень на то похоже. Это было видно по их дому, по ужину, по его глазам. Остап по¬ражал Пита детальным знанием Америки, осо¬бенно Нью-Йорка и Сан-Франциско. О поли¬тике вообще не говорили.

— Мы недавно помирились, — шепнула мне Валечка, — как раз к твоему приезду.
Я удивленно на нее посмотрела.
      Две недели не разговаривали. Нельзя ни¬чего не делать. Давай откроем ювелирную шко¬лу в Москве. Я организую стажировку наших мальчиков в Италии: для художников, техни¬ков и т.д. Подключим пару банков с разных сто¬рон и создадим новый брэнд. Будем с тобой придумывать бусы. У нас в стране что, брилли¬антов нет или золота с платиной? Или моло¬дых мозгов? Или надо все денежки отдавать твоим чужеземцам? — Потом подумала и доба¬вила: — Но кота мне все-таки закажи.
— Я поразмыслю над вашим предложени¬ем, Валя, — сказала я и мельком взглянула на беседовавших мужчин. Пит рассказывал что- то о Москве.
— И никогда не бойся, — продолжила хо¬зяйка. — Даже думать не бойся и мечтать. По¬лучается все, что ясно построено в голове. Только в любви нельзя ничего просчитать: это самая главная загадка — вечный тренинг для ума, куда ему лучше не соваться. Да, не его чашечка кофе, — соригинальничала Ва¬лентина Ивановна.
— Послушай, дорогая, Пит тоже счита¬ет, что твоей идеей о Русском ювелирном доме можно заняться, — неожиданно произ¬нес Остап.
— Я верю в нового Фаберже.
Мы уходили от них окрыленные. Шли по раскаленным римским улицам. Пит взял меня за руку, его пальцы скользну¬ли по моему ониксовому цветочку на правом мизинце — моей самой первой и самой лю¬бимой вещи от «Ван Клифа...», и я подумала: «Вот она — летняя ночь!»
— Знаешь, — сказала я Принцу, — я реши¬ла поменять свою жизнь.
— Жаль, я так и не успел понять, что ты все- таки любишь по-настоящему, — сказал умный Принц.
— Я люблю и то, и это, и завтра, и вчера, и то, что было у нас и чего не было... — В моей сумочке лежал билет в Рим. — А еще я так люб¬лю балет.
                Москва, 2005-2006