XIV
Как и большинство крупных учреждений, или, если угодно, социально-общественных структур, учебный центр в Кракау имел как лицевую, так и теневую стороны своей напряженной жизни. Последнюю, разумеется, всячески старались если не прикрывать, то уж во всяком случае не замечать. Это достаточно символично, поскольку шло в параллели с общим настроем тогдашней эпохи. Страна напоминала неизлечимо больного фанатика-дерматолога, который, сплошь покрытый язвами и струпьями, упорно продолжает искать всё это на телах у других.
Примерно такая же картина царила и во многих армейских подразделениях. Тщательно прикрывая пороки в собственном нутре, немало военнослужащих старалось вскрывать их у соседей и выставлять на общее обозрение. Сержант Килимчик, обнаруживший спящего на посту Волкова, был из другого взвода, - потому история и получила такую огласку. В свою очередь Захарчук не преминул сообщить ротному Щукину о том, что курсант первого взвода Гусаров едва не оставил учебный центр без ужина, тайком вывалив полбочки рыбы на корм свиньям (сам Захарчук сержантствовал во взводе четвертом). Щукин же, заметив кемарившего на КТП дневального по парку из восьмой роты, моментально доложил об этом в штаб батальона.
Подобное соперничество имело двоякую цель: во-первых, посрамление ближнего своего, во-вторых, возвеличивание собственных амбиций: выполняю, так сказать, служебный долг, а у меня самого такого безобразия и помыслить невозможно…» Кто не встречал похожей ситуации в жизни повседневной! В армии же слишком многое приобретает достаточно уродливые и гротескные формы, поскольку там существует выслужной стимул – обширное поле деятельности для карьеристов и осведомителей различного профиля.
Довелось и мне однажды сделаться жертвой этой приторно-тошнотворной честности со стороны чужого офицера. Правда, в том случае вина лежала в большей степени всё-таки на мне.
Как-то раз, примерно в конце февраля, наше отделение работало на танкодроме, приводя в порядок и очищая от грязи колейный мост – учебное препятствие, входившее в сложную систему обучения преодолевать рубежи в ходе вождения техники. Вооружившись штыковыми лопатами, мы отчаянно ковырялись в этом мудреном приспособлении из железа и бетона, памятуя наставление Дорохина, исчезнувшего куда-то на время: «Вернусь – проверю, если не будет сверкать – придете доканчивать работу после отбоя в противогазах». Поэтому, чтобы лишний раз не подвергать себя химтренажу, мы старались вовсю. Каждому был выделен участок, где он скоблил, отковыривал, отбрасывал и уносил подальше приставшие к металлическим швеллерам и бетонным плитам комья затвердевшей глины, наносимой сюда в избытке гусеничными траками.
Отлучившись на минутку по нужде, я по пришествии узрел непонятно откуда взявшуюся грязь на только что расчищенном мною месте. Её могли подбросить только работавшие по соседству Лепкович и Ведерников.
«Кобра этого бы делать не стал, при всех его недостатках подобная мерзопакость не в его стиле. К тому же – как-никак земляки», - решил я, поворачиваясь к другому. С этим приходилось туговато еще с первых дней службы, про что уже сообщалось. И хотя до открытого мордобоя дело не доходило, за грудки хватались уже предостаточно. Особенно по утрам: дорохинский постельничий, используя свою прерогативу, очень здорово мешал соседу с верхнего яруса, то бишь мне. Толково заправить свою койку, - я постоянно натыкался на его задницу, словно блуждающий в трёх соснах пьяный грибник.
Примерно так же эта задница и теперь являла моим очам всё своё показное величие: Ведерников, как ни в чём не бывало, неторопливо соскребал грязь на участке справа от меня. «Что ж, - злобно усмехнулся я, - пришла пора устроить этой жопе клизму».
Черпанув лопатой иноземные комья, я с силой метнул их в ненавистную мишень. Медленно, как и всё, что он проделывал, Ведерников распрямился и якобы с изумлением вытаращился на меня. Мне почудилось, что в зеркалах его чванливой душонки промелькнуло выражение долгожданного торжества.
- Ты забыл, Ликбез, - хрипло произнес я, указывая на кучки глины, разбросанные вокруг себя. – Это ведь твоё, не так ли? Тэйк ит бэк.
- Чего? – захлопал глазками Ведерников. Кругом притихли.
- Это иностранное слово, - ухмыльнулся я, вспомнив Абакарова.
Раздался смех. Незнакомый с басурманскими языками оппонент швырнул в сторону лопату и бросился на меня с рёвом:
- Я тебе ща рожу порву, телигенция!..
Драки в учебках – явление довольно частое. При этом дерущимся, как правило, стараются не мешать проявить свои способности. Нередко и сержанты выказывают любопытство в качестве зрителей, не торопясь разнимать. Ну а для курсантов, обделенных всякого рода развлечениями, данное зрелище равносильно гладиаторским боям в глазах изголодавшейся римской черни. Поэтому все остальные, кто был на мосту, побросали инструменты и устроились поудобнее в предвкушении захватывающего сеанса. «Гладиаторы» в драных бушлатах, сцепившись, точно жуки-скарабеи, покатились с моста в грязь, отчаянно молотя кулаками и рыча по-собачьи. Вся накопившаяся за множество недель взаимная ненависть теперь вывалилась наружу.
- В торец ему!
- Захват, захват делай!
- Мордой в грязь окуни! – подбадривали братки-сослуживцы, вовсю наслаждаясь жалкой баталией.
Ведерников был сильнее меня, но я превосходил его в ловкости и быстроте, так что драка могла затянуться… Но тут внезапно крики затихли, и по вновь раздавшимся лопатным поскрёбыванием я понял, что сюда приближается кто-то из начальства.
«Если это Дорохин – мне каюк», - мелькнуло в голове. Пытаясь освободиться от тяжкого груза, продолжавшего с тупым исступлением наносить удары куда попало, я огляделся и увидел спешащего к нам старшего лейтенанта Мигунова – командира третьего взвода, непонятно какими тропами сюда забредшего.
- Да отцепись же, долбень тупорылый! – зашипел я Ведерникову, отпихивая его ногой. – Теперь из-за тебя до конца учебки из нарядов не вылезем, кретин!..
Зрелище мы представляли адско-карикатурное: вывалявшиеся в снегу и грязи, сгорбленные от стыда и усталости, в оборванной униформе, стояли перед Мигуновым с окровавленными мордами – у меня текло из носа, а Ликбез облизывал расквашенную губу. Старлей, брезгливо поглядывая на нас, со злорадством произнес:
- Ну, доблестные гвардейцы, отныне ваши душеньки наконец довольны? Почесали всласть кулачками? Силушку молодецкую девать некуда?.. Ладно, с этого момента ваша энергетика зря пропадать не будет, готовьтесь к великим делам, обалдуи…
Само собой, в тот же день об этом узнала вся рота, причем в явно утрированных подробностях; Мигунов так мастерски их приукрасил, что оставалось только удивиться своим новым качествам, благоприобретенным согласно реляции старшего лейтенанта. Щукин потребовал от обоих драчунов объяснительные записки, а Дорохин пообещал таких ужасов, что Ведерников из всего им сказанного ни черта не понял. Воистину, блаженны нищие духом, ибо им не ведомо познание скверны мира сего!..
В тот же вечер перед отбоем в казарме прогудело негодующее соло ротной иерихонской трубы:
- Товарищи курсанты и товарищи сержанты! Вот уже который раз приходится, мля, напоминать о злостных нарушениях уставной дисциплины. Два этих мудака, - Головач указал на стоявших посреди центрального прохода Ведерникова и меня, - средь бела дня решили устроить петушиные бои, где за неимением самих петухов исполнили эти роли добровольно… Послушайте, что они пишут в объяснительных командиру роты.
Он развернул один листок, скорчив при этом такую уксусную гримасу, что кое-кто в строю хрюкнул, пытаясь удержать порыв смеха.
- Так… Ага: «Работая на очистке колейного моста, я обнаружил, что курсант Ведерников сбросил грязь со своего участка на мой. Когда я попытался вернуть её на исходное место…», ну, мля, выразился, «…он бросился на меня с кулаками. Подбежавший к месту происшествия старший лейтенант Мигунов разнял нас и сказал, что не потерпит безобразия…» … А вот что нацарапал другой петух: «Все видели, как Шатров кинул в меня землю. Я сказал, что он дурак. Он опять кинул. Я вдарил ему в ухо. Он тоже вдарил. Я хотел сделать ему каратэ, а Мигунов помешал. Все сказали, что он первый начал…» … Н-да, вот какие у нас в роте петушки служат, мля. Вместо того, чтоб защищать друг дружку от нападок всякой дэшэбэшной хренотени, они только косметику один одному накладывают. Того и гляди, скоро парашюты этим волкам укладывать начнёте (здесь старшина плавненько славировал на весьма популярную в те дни тему). А ведь вы, товарищи курсанты, четыре месяца уже служите, могли бы какого-то бубта или штурмовика и послать, куда следует…
Столь нелогичный переход на другие рельсы имел свою подоплёку. Один из бойцов третьего взвода (командир коего, напомню, сам Мигунов), вечно напуганный и суетливый Кочубинский, несколькими днями ранее был «припахан» на том же самом танкодроме солдатами из десантно-штурмовой бригады, которые неподалеку отрабатывали тактическую подготовку. Некий «дед»-дэшэбэшник, заметив одинокую фигурку находившегося в оцеплении курсантика, бесцеремонно захомутал его огнемётом, заставил спешно окопаться, а сам исчез куда-то чифирить. Лишь под вечер Лепехину удалось найти своего протеже, роющего уже четвертый окопчик, и вырвать его из когтистых лап парашютных стервятников.
Вообще же, наши соседи из ДШБ (иногда в шутку прозываемые «дрезденским штрафным батальоном») являлись своего рода неуловимым Джеком, на которого сваливалось большинство промахов и ЧП, происходивших вокруг учебного центра. Нойес-Лагер – место, где была расположена их часть – находилось в нескольких километрах от Кракау, и практически ежедневно нам приходилось наблюдать, как их вертолеты наматывали круги, сбрасывая всё новые и новые партии фигурок со вспыхивающими над ними белыми куполами.
- В гробу я видал такую службу, - бормотал Юдин, наблюдая за несущимся обратно в марш-броске взводом штурмовиков. – Здесь у нас тоже не сахар, зато потом в войсках будет совсем другая житуха. Не то, что у них: дембель ты или «череп» - один хрен. Все два года – что собака…
Тогда мы еще наивно полагали, что после «деревянного дембеля» нас будут ждать райские кущи; отсутствие дорохиных и максаковых уже казалось благодатью. Год служишь, второй – гуляешь. ГСВГ, понимаете ли, Европа. Цивилизация, стало быть…
После колейно-мостового инцидента отношение Дорохина ко мне стало носить лечебно-грязевой оттенок: если где-либо попадалась марательная работенка, он сразу же вспоминал про меня. «Грязевая трудотерапия, товарищ курсант», - приговаривал он, с нескрываемым злорадством стараясь проникнуть херсонско-таврическими своими очами внутрь моих предполесских. Постельничий же отделался легким испугом, продолжая затруднять мне утренние священнодействия у койки. Иногда посещала шальная мысль: окатить ночью с верхнего яруса мочевиной этого надутого индюка, однако уподобляться несчастному Котову… нет, слишком тяжелая расплата за озорство. Да и Дорохин – не Тищенко, этот устроит такое, что мертвому позавидуешь.
Откуда только бралась у этого человека прыть, чтобы без конца нас гонять, пинать, оскорблять, быть нашим дамокловым мечом, готовым в любой момент обрушиться на многострадальные курсантские головы!.. А ведь это – нелегкий труд: держать марку самого жестокого и непримиримого гонителя и притеснителя молодых бойцов, уже давно порядком зашуганных и беспомощных пред лицами власть имущих! К этому, кажется, надобно иметь особое призвание!
Вдоволь насмотревшись, а также самолично приняв участие в многочисленных эпизодах воспитательного характера, здесь неизбежно приходишь к выводу, что недостатка в таких людях у нас никогда не испытывалось, и что они всегда найдут себе работу. Если это, конечно, можно назвать работой.
Отчетливо запомнился случай, когда наш алчный «замок» обнаружил у себя в тумбочке пропажу сапожной щетки. Вина была исключительно наряда по роте, оставшегося в казарме (дежурил тогда, между прочим, Максаков), когда все убыли на занятия и работы. Однако Дорохин в правых и виноватых разбираться не любил. Ему нужен был только повод. К тому же еще с самого утра в нём засело скверное настроение…
- Строиться, второй взвод, на выходе с противогазами! – услышали мы столь хорошо знакомый раздраженный тенорок.
Поспешно набросив на плечи сумки с ненавистными изделиями отечественного химпрома, все с грохотом выкатили на крыльцо и с тревогой стали вглядываться в дверной проем. Оттуда появились сначала ехидно улыбающийся Арбенин, затем «пострадавший» с характерным перекосом на физиономии. Только уже без противогазов, естественно.
- Все здесь? – голос «замка» в морозном воздухе походил на щелканье хлыста. – Решили жирок нагулять, волки? Дембель свой деревянный почуяли?.. Я вам устрою аттракцион, бляха-муха… Геша, проследи, чтобы ни у кого клапан не был вывернут… А теперь – газы!.. Ни хрена себе, отставить!.. Это что – хлебальники так отъели, что уже противогазы не налазят? Что ты умираешь, Селезнев? После «чайки» не в кайф сделалось?.. Газы, козлы!.. Кру-гом! На танкодром бегом – марш!..
Путь-дорожка была достаточно накатанной – до танкодромного командного пункта и обратно, и все помчались по своим же следам, оставленным накануне: подобные мероприятия для взвода не являлись диковинкой. Однако на сей раз с нами бежал Арбенин, что с самого начала вселяло тревогу. По-видимому, ожидалась серьезная и продолжительная выволочка.
Так и произошло: добежав до КП, Арбенин не стал разворачиваться обратно, а продолжал трусить дальше, то и дело пинком или ударом ремня с бляхой на конце подгоняя отстающих. А также внимательно следя, чтобы никто украдкой не скрутил клапан на противогазе, - это значительно облегчило бы дыхание.
Выбиваться из сил начали сразу за КП. Стекла перед глазами запотели, дорога уже почти не различалась, все бежали практически вслепую. Точнее – передвигались, еще точнее – переставляли на неровной и замерзшей поверхности ноги, быстро ставшие ватными и малопослушными. В голове сгущался туман, и единственное, что еще доносилось до ушей, было собственное дыхание, схожее с шипением парового котла, изредка обрываемое судорожными всхлипываниями. Иногда слышались и чужие выдохи, напоминавшие коровьи: издавались они другими курсантами. Голос Арбенина, казавшийся потусторонним, не вызывал никакой реакции.
Пожалуй, еще ничего подобного с нами не проделывали; ярость Дорохина превзошла здесь все мыслимые границы, явно перехлестнув через край. Сколько времени длилось это родео по-кракауски, трудно было определить. Во всяком случае, рота давно ушла на обед, а мы всё еще хаотично топтались на танкодроме, не уступая в скорости разве что копошащимся в навозе жукам.
Потом кто-то, кажется Гуров, грохнулся оземь. Пока его приводили в чувство, остальные по команде Арбенина приняли упор лёжа и не теряли времени даром – делали попытки активной имитации отжимания от земной поверхности, гулко тыкаясь в твердынь привинченными к носовой части масок коробками: повернуть голову в сторону грозило вывихом шейного позвонка…
Обратно в казарму добирались тем же способом – полушагом-полуволоком, спотыкаясь на каждом бугорке и толкая друг друга в спины. Метров за триста до исходной Лепкович повалился в сугроб, снял с себя противогаз и забормотал, что никуда больше не побежит, «хоть из пулемета пали». Это не возымело на Арбенина действия, он только крикнул остальным:
- Никому не останавливаться, а то второй круг пойдете нарезать! – И, склонившись над забастовавшим, схватил его за воротник и принялся окунать лицом в снег, что-то ласково приговаривая.
…Дорохин стоял у порога в той же позе, в какой мы его покинули – руки в карманах, сигарета в зубах. Впрочем, такая поза – «деда ГСВГ» - достаточно банальная; таким он мне запомнился навсегда. С довольной ухмылочкой и гадючьей миной.
- Разве была команда «отбой газам»?.. Становись!.. Кто это там с Арбой застрял? Лепкович, чмо? Свинья грязь везде найдет… Ну ладно. Отбой газам!
Все обнажили раскрасневшиеся и измочаленные рожи. От противогазов шел пар. Перед глазами плавали фиолетовые круги, ноги подкашивались, легкие, казалось, готовы были разорваться. Всех шатало в стороны, ни у кого не было сил отвечать на расспросы «замка».
- Ладно, шнурки, десять минут – на перекур, затем – получить бушлаты и построиться здесь же, - бросил Дорохин и, развернувшись, утопал в казарму. Мы оглянулись назад и увидели, как Арбенин погнал Лепковича обратно к танкодрому. Вот тебе и «спикировал»…
Но это было еще не всё. В тот день дневалил по роте Круглов – будущий преемник и надежда Дорохина. Как раз в этот момент он и возвращался из столовой; заметив, что произошло, он весь засветился от представившейся возможности очередной раз выявить своё нутро.
- Ну как служится, второй взвод? – щерясь, произнес он, неторопливо закуривая. – Химтренаж без срывов прошел?
Все злобно уставились на него. Он явно перегибал пластинку.
- Ты раньше времени-то не лыбься, петушара, дойдет и до тебя очередь, - хрипло пообещал ему в ответ Юдин.
Пылкий рязанский темперамент взял верх над изнеможением. Юдин с Кругловым ненавидели друг друга, примерно как и мы с Ведерниковым.
- С каких это пор у тебя голосок прорезался? – не изменившись в лице, но возвысившись в интонации, Круглов сейчас открыто подражал Дорохину, быть может и невольно. Все это заметили, и кое-кто сплюнул от отвращения. Теперь чувствовалось, что авторитет этого типа перевалил на нисходящую, - пусть самую малость, но перевалил. Однако лишь Юдин мог пока в открытую противопоставить себя ему, что и старался в те минуты наглядно показать не столько другим, сколько самому себе.
- С тех самых пор, - проговорил он, подойдя вплотную к Круглову, безмятежно пустившему ему в лицо табачную струю, - как ты, хорек, воруешь и гадишь по всей роте. Сколько этой ночью карманов обшарил?
Юдин не успел отреагировать на коварный трюк со стороны недруга. Всё произошло столь неожиданно и молниеносно, что никто даже вздрогнуть не успел: Юдин рухнул на корточки от удара коленом в пах. Круглов резко повернулся и, не слова не говоря, шмыгнул в казарму. Догонять его сейчас было бесполезно и небезопасно: никто без команды сержанта не имел права самовольно появляться в расположении роты, куда и юркнул человек-хорек.
Никогда еще чувство собственного бессилия не грызло меня, как в те минуты. Глядя на корчащегося от боли на замерзшем асфальте Юдина и на усталые и равнодушные лица солдат взвода, а также ощущая вялость и дрожь во всём теле после ужасного марш-броска, мне хотелось самому повалиться на спину и больше не вставать. «Что же здесь такое происходит? – думалось тогда. – И где это я вообще нахожусь? Может, всё это просто дурацкий сон, и нету никакого Кракау с его извращенными понятиями о добре и зле? Или это просто лишь слова, выдуманные самыми разумными на планете тварями, чтобы прикрыть жестокую и нерушимую истину: побеждает вовсе не мудрейший и даже не сильнейший, а лучше приспособленный к той или иной Среде обитания?»
И в самом деле, казалось тогда: одной силы маловато, чтобы тебя если не уважали, то хотя бы не трогали. Необходимы были в первую очередь изворотливость и особое чутье, присущие тому же Круглову, которые позволяли бы в нужный момент с максимальной выгодой ими воспользоваться. И это – не врожденные свойства натуры; они развиваются и шлифуются не один год, под влиянием как внешних, так и внутренних стимулов (затрудняюсь решить, каких именно). В данном случае это неважно, да и времени рассуждать об этом тогда не было.
Помогая грузному и крепко сбитому земляку Юдина Елизарову поднять того на ноги, я не мог не обратить внимание, что большинство солдат как ни в чём не бывало приводило себя в порядок, а некоторые даже сделали попытки съехидничать, заметив, что, мол, если Юдину и доведется стать когда-либо папашей, то лишь приемным. Тогда и пришло в голову, что этот день явился как бы своеобразным «экзаменом на гуманность», столь любовно вносимую в наши души школой Кракау. Уверен, в первые дни пребывания в этом озверелом питомнике мы не допустили бы подобного над собой.
…А щетка Дорохина вскоре нашлась. Ею, оказывается, временно воспользовался Тищенко (свою непонятно где оставил), да позабыл вернуть обратно, по рассеянности водворив себе в тумбочку. В тот же день, сконфуженно почесав затылок, отдал хозяину.
Характер нашего заместителя командира взвода временами чудился абсолютно непредсказуемым, хотя по большому счету никакой загадки не представлял. Грубость, высокомерие и снобизм прямо-таки выпирали из него наружу. И всё же один случай, происшедший в середине марта, когда уже повсюду ощущался запах пробуждавшейся от спячки природы, показал нам, что мы еще профаны по части познания человеческой натуры. Иначе и быть не могло, в восемнадцать-то лет!
Вот как обстояло дело.
Рота заступала в очередной наряд по учебному центру, и получилось так, что несколько человек из нашего взвода, в том числе и я, оказались нигде не задействованными. Такое иногда случается, хоть и пришлось мне тогда в диковинку. Пожалуй, впервые за несколько месяцев я не знал, куда себя девать в общей суматохе подготовки к наряду. Первый взвод собирался на кухню, несколько бойцов из нашего – дополнили; третий и четвертый, по традиции, готовились заступить в караул и другие наряды помельче: парк, КПП, патрули, котельные и т.д.
С недоумением и некоторой растерянностью помыкавшись туда-сюда, мы, горстка бойцов, наконец сообразили: начальству покамест не до нас. И потому лучше всего сгинуть на время от его раздраженных и озабоченных взоров подобру-поздорову.
Совершив этот благоразумный маневр, мы воротились в казарму только к ужину. Оказалось, что Максакову тоже дали сутки отдыха, поскольку он накануне сдал наряд по роте (боже, в который уже раз!), собираясь назавтра снова впрячься в него. Сей «дух» с помощью убогих попыток выдавить строевые команды отвел нас (а точнее, приплелся вслед за нами) в столовую. Вот там-то нас и поджидал сюрприз.
Едва все поднялись, чтобы убраться назад, как, словно джин из бутылки, нам явилось видение – сержант Дорохин собственной значимой персоной. Вон ведь как бывает! Мы-то, телята, совсем забыли про нашего грозного пастушка! Мы почему-то посчитали, что он куда-то вместе с ротой зарядился (нарядился?)… Хренушки, наш неумолимый ковбой – вот он, безлошадный!.. Как такое могло произойти, чтобы столько человек из одного террариума оказались на свободе – осталось загадкой…
- Что вылупились, мандавошки! – зазвенел Дорохин. – Думали, шлангануть вам дадут? А ну – строиться у овощного цеха!.. Максаков, - как всегда, скривившись, повернулся он к своему «наперстнику», - проследи, чтобы ни одна б… не улизнула. А я скоро приду…
Нам быстро надоело стоять на указанном месте, поскольку, несмотря на обычную кухонную беготню, а может и благодаря ей, на нас по-прежнему никто не обращал внимания. «Внимания» – в широком смысле слова: ненавистный поварской контингент хорошо помнил едва ли не каждого в лицо и довольно бесцеремонно порывался «припахать» старых знакомых по варочным нарядам, хотя очередные великомученики трудились здесь же не щадя животов своих. И поскольку ослушание в Кракау смерти подобно, приходилось терпеливо сносить тюркское глумление и, скрипя зубами, дожидаться своего «спасителя». Максаков, понятно, для этой роли был непригоден.
Битый час мы дожидались «бугра», пока не подошел Головач, принявший дежурство по столовой, и раздал каждому по кухонному ножу. То, что нам предстояло чистить картошку, все уже давно видели и только ждали команды подхватить стоявшие в овощном цехе металлические контейнеры и заковылять с ними на склад. Эти две емкости из толстой жести являлись очередными мученическими крестами для нашего брата-курсанта: неприступные, как железные сейфы швейцарских банков, они и порожняком-то волоклись с трудом, а уж доверху наполненные представляли для бойцов то же, что для черта - оглобля. Никаких ручек или выемок, - ничего, за что можно было бы ухватиться. Абсолютно гладкие и одинаковые со всех сторон. Вес – не берусь сказать точно, может – сто кило или около того… Как бы там ни было, ежедневно в учебном центре совершалось маленькое чудо – водворение овощных контейнеров со склада в кухонные цеха. Где волоком, где кантованием, где на горбах, - контейнеры исправно совершали свой нелегкий и однообразный путь «из пункта А в пункт Б», сопровождаемые руганью и пинками.
…Проделав очередной суточный рейс (рейд) и вдоволь изматерившись, мы сразу же впряглись в работу. Наряд по чистке картошки не относился к кухонному как таковому. Иногда его присылали из других рот, поскольку картофельное пюре готовилось не каждый день. Основной рацион составляла пшенная кашка, опротивевшая большинству с первых дней. Но поскольку витамины необходимы даже курсантам учебных подразделений, овощеслужба в столовой не дремала.
Пару раз наведался в цех Головач и, убедившись, что в его присутствии здесь никто не нуждается, убрался в офицерскую столовую «снимать пробу», буркнув напоследок:
- Кое-кто начинает, мля, на службу болт забивать…
Мы же, весело орудуя ножами и не обращая никакого внимания на «обрезанного» - так в роте прозвали Максакова – ломали себе головы, что же означали последние слова старшины и куда все-таки мог исчезнуть наш «замочек».
Нас поджидал еще один сюрприз. Едва окончив чистку и вывалив картошку в специальную ванну для промывки, все услышали изумленный дорохинский дискант:
- Вот это да-а! Никак не ожидал!.. Хотя чему тут диву предаваться, если бульбаши пахали… Всем – строиться!
Если Головач, жалуясь на «забивание болта», намекал на Дорохина, то он поторопился: зам командира второго взвода объявился в самый подходящий момент, хоть и было видно, что не рассчитывал на такую прыть с нашей стороны. Но ко всему прочему было заметно другое: привычное зловещее выражение не присутствовало на его физиономии. Сейчас оно казалось детски-наивным, а вишневые херсонские очи блестели сильнее обыкновенного – Дорохин был пьян.
- Н-ну орлы-ы! Я-то думал, еще с час по этим вонючим цехам шарахаться придется. Уважили старого, ничего не скажешь… Максаков, ты где? Чё за спинами прячешься? Та слухай сюды, як гов;руть хох;лы. Десять минут – всё прибрать и построиться у черного хода. А мне – отлить надо…
Отливал он с полчаса. Когда появился вновь, на физии блуждала полуидиотическая улыбочка, а шапка, обычно надвинутая на самые брови, теперь съехала куда-то вбок – кокарда сияла у правого уха. Левый рукав бушлата лоснился меловой белизной.
- Становись! Равняйсь! Максаков, где инструмент?.. Почему только восемь ножей? Я вижу девять человек.
Все сдержанно гоготнули. Девятым был сам Максаков, и в этой шпильке проглядывала очередная порция издевки в адрес стукача-изгоя.
- Взвод, нале-во! На выход бегом – марш!.. Максаков, ты где? Отведешь всех в казарму. А мне ножи сдать надо…
Мы отлично понимали, что оставлять «замка», какой бы он ни был, в таком состоянии не следовало, поэтому терпеливо обождали его и на этот раз. Да и топая в расположение роты, старались не упускать из виду. Дорохин, спотыкаясь на каждом шагу, плелся следом на некотором расстоянии и бормотал понятные ему одному монологи, обрывки которых доносились с порывами теплого мартовского ветра до наших ушей:
- Второй взвод, ко мне!.. Ни хрена себе, заявка! Воздух! Отставить, барбосы!.. Где Максаков? Ко мне его! Построить всех… Вы что, решили своего сержанта бросить, волки? Да я вас в порошок сотру, козлов!.. Сколько старому осталось? Кто мне скажет? Я ни хрена… не вижу… где второй взвод!.. Максаков, проститутка! Ты где? Как вы все меня затрахали! Я домой хочу… Чего это я сегодня такой датый?.. Максаков, проститутка! Ты где? Опять меня закладывать посунешь?.. Равняйсь! Где этот грёбаный Арбенин? Крыса канцелярская… Не дадут старому спокойно до дембеля дожить… Максаков! Ты где? Я тебя не вижу… А-а, ссышь мне на глаза показаться, иуда… Строиться, второй взвод! Куда вы все подевались, урки?..
От столовой до казармы было метров восемьсот, и Дорохина с пользой обдуло воздушными потоками. Когда мы уже в расположении построились на вечернюю поверку, он к тому времени уже не казался в подобии риз, хотя язык так и норовил сплестись в узел.
- Я сегодня вами д-доволен. Шугать – не буду, тридс… секундный отбой – отменяется… Блин, мужики, думаете, мне приятно гонять вас, как белок, туда-сюда? А ведь вы для меня – как братья. – Тут он икнул и постучал себя кулаком в грудь. – Вы еще благодарить меня будете в войсках! Вот посм;трите…
Надо же! Благодарить…
- А это вам от меня, второй взвод… - Дорохин вынул из-за пазухи бутылку пива (неслыханная щедрость!). – Угощайтесь… -- И, развернувшись, покинул «братьев», зашагав в сторону каптерки – надежного сержантского убежища.
Братский презент был оприходован тут же в строю, пустившись по кругу. Каждому хватило по полновесному глотку.
Как потом выяснилось, Фуренко также был в тот вечер, по выражению Гусева, «полная готовальня». Молодому преемнику ротного каптера пришлось всю ночь караулить обоих, чтобы не засветились.