Французский след

                1.

Декабрьским холодным вечером, когда свирепствовавшая уже вторые сутки пурга завывала в печных трубах и заглядывала в разукрашенные морозными узорами окна, залепляя все снегом, в избе, приютившейся на краю маленькой, затерянной в смоленской глуши деревеньки, состоящей из семнадцати покосившихся домишек да скромной часовенки близ утопающего в крестах погоста, послышалось что-то, напоминающее царапанье. Лениво зарычал, лежащий под столом Черныш. Дед Еремей, греющийся на печи, привстал и, откинув занавеску, обратился к шестнадцатилетней внучке, перебиравшей пшено при скудном свете лучины:
- Дуняша, поди глянь, кто скребется в дверь?
- Да ветер то, не иначе! – откликнулась она, поправляя покоящуюся на груди толстую русую косу. – Слышь, дед, как ветер завывает!
Но тут явственно раздался стук, сопровождаемый лаем обозлившегося пса.
Когда девушка открыла дверь, вместе с клубами холодного воздуха, белым облаком ворвавшегося в сени, туда ввалилось какое-то, сплошь покрытое снегом, чудище, скорее похожее на огородное пугало, чем на человека, и начало отплясывать какой-то дикий танец, хлопая себя по груди и бокам, не то отряхиваясь от снега, не то демонстрируя свое ошалелое состояние от «щедрых» ласк русского мороза…
Бесконечно бубня себе под нос, что-то подобное кошачьему: «муа, муа», продолжая подергиваться и подпрыгивать, незнакомец последовал за Дуняшей, гостеприимно распахнувшей перед ним дверь в горницу, из которой струилось блаженное тепло.
При свете мерцающей лучины, да лампадки, горящей под образами, наконец можно было разглядеть незваного гостя. Щуплый, среднего росточка, в серой шинельке, не иначе на рыбьем меху, с шарфом, намотанным на шапку, весь заиндевевший, с пылающими щеками и побелевшим, по всей видимости, начинающим обмораживаться острым носом, этот молодой французский солдат представлял собой жалкое зрелище. Тающий снег возле его ног образовал на чистом половике лужу, взглянув на которую, солдатик скривил что-то подобное жалкой, извиняющейся улыбке и, продолжая прыгать, начал по-своему лопотать:
- Je vous demande pardon! Mille pardons, mille pardons!
- Фу ты, черт! Урезонь, Дуняша, пса! Да натри этому пардуну нос, пока не отвалился!
Взяв с лавки варежку, Дуняша начала растирать нос оторопевшему французу. Сначала на лице его проступил ужас. В первое мгновение солдат даже отпрянул, но потом, как видно, поняв причину такого «гостеприимного» жеста этих удивительных русских, благодарно заулыбался.      
А Дуняша старательно, изо всех сил терла французу нос, стремясь придать ему красный цвет. Наконец, ей это удалось.
Дед, наблюдавший за всем с печи, скомандовал:
- Плесни-ка вояке кипяточку, Дуняша, пусть оклемается. Да неча тебе, хранцуз, столбом стоять! – обратился он к гостю. - Садись на лавку!
Тот, однако, продолжал прыгать и дуть на заиндевевшие пальцы, все еще стоя у двери.
Дуняша поднесла ему дымящуюся кружку, которую солдат, обжигаясь и отдуваясь, быстро выпил со словами:
- Merci beaucoup! Je vous tres…
- Эх, наполеоны, наполеоны… Драпаете знать, чертовы басурманы? Чего сунулись на Русь? Не зная броду, не лезь в воду! А наша зимушка, вам, нехристям, показала, где раки зимуют! Это вам не ваши пардоны!
Oui, oui! – обрадовался француз. – Pardon! Je vous demand pardon!
- Дуняша, что он там «жевукает»? Наверно, жрать просит… Дай ему плошку щей, что нам, жалко, что ли?.. Все же, божья душа, замерз, горемычный. Как пожрет, скажи ему, пусть лезет на печь, согреется. А я пойду в спаленку. Ты уж, девка, расстели мне постелю, а то набросала там тьму подушек разных… и на кой так много? Всё ваши, бабьи затеи, как будто одной мало. Эх, жисть… - продолжал ворчать дед Еремей, кряхтя слезая с печи.
А Дуняша, стройная, высокая, ясноглазая красавица, казавшаяся рядом с изящным французом, созданной как бы в противовес ему талантливым скульптором, налила солдату полную миску щей, да отрезав большую краюху от пахучего, свежевыпеченного каравая, жестом пригласила к столу. Сама же села напротив и, наблюдая за жадным поглощением варева, стала внимательно разглядывать гостя. А тот, наслаждаясь едой, все улыбался ей, со счастливыми от тепла и сытной пищи глазами, и в то же время, своей извиняющейся миной, порождал в душе девушки какую-то саднящую жалость к насквозь продрогшему бедняге…
Поев, француз, продолжая свое «merci beaucoup», поцеловал опешившей Дуне руку и, ударив себя в грудь, произнес:
- Je m’appelle Jean, et toi?
Так он повторил несколько раз. Дуняша смеялась в ответ. Солдат снова повторил:
     - Je m’appelle Jean. Jean, Jean, Jean! Et toi?
- Ты хочешь знать мое имя? – она ткнула себя в грудь.
- Oui, oui! Да, да! – порадовался он.
- Я – Дуня, Дуняша.
- Du-nya-sha… O! S’est tres interessant! – воскликнул француз и, сладко потянувшись и закрыв глаза, зевнул.
Гостя явно разморило от еды и тепла. Как мог, он сопротивлялся,  навалившемуся сну... 
Дуняша взяла солдата за руку и повела к печи. Француз, благодарно улыбаясь, следовал за ней. Показав жестами, что надо лезть на печь, Дуняша еле вырвала ладонь, которую он цепко держал в своей - как видно, не хотел отпускать, желая, чтобы и она последовала за ним…
Француз, забравшись на печь, сразу уснул. А Дуняша, убрав со стола и помыв посуду, ушла к себе за печь, где устроившись на своей лежанке, заснуть никак не могла, всё думая о приблудившемся французском солдатике…
Их деревенька, стоящая вдали от дорог, лишь единожды, этим летом, видела небольшой отряд бравых французских гвардейцев, которые обозом проследовали мимо. Дуняша слыхала, что французы, живущие далеко, пришли грабить Русь, сожгли Москву, а теперь, по рассказам, бегут назад, спасая свои жизни… Зачем пришли? Не иначе, как на свою погибель… А ведь, жалко их… Вот, этот Жан… Такой молоденький и совсем не страшный, а наоборот, требующий защиты… Ну зачем пришел сюда, ведь мог замерзнуть, погибнуть зазря?.. Не иначе, его эти наполеоны загнали сюда… И ей, Дуняше, жаль его. А щей не жалко и тепла, согревающего его, не жаль, а наоборот, хотелось бы согреть еще более: прижать к себе, обласкать, утешить… Небось, горько ему, одному, вдали от дома? А как глядел он на нее! И глаза у него хорошие, ласковые… А руку поцеловал… хорошо, что никто не видел! Засмеяли бы, особливо соседские девки, а дед плевался бы, да ругался: зачем допустила, ведь руки не для поцелуев дадены…
Их деревушка располагалась у озерца и носила название Озеровка, а придорожное село, отстоящее на двенадцать верст, было Яровое. Яровчане презирали озёровцев, относясь к ним, как к бедным родственникам. Редко, когда кто-либо из села женился на девушке из деревни, а озёровские парни, которых было раз-два и обчелся, считали за честь взять себе в жены девушку из Ярового.
Деревенька, как и село, принадлежала старой одинокой помещице, постоянно живущей в Санкт-Петербурге. Управляющий по осени приезжал за оброком, а так они жили сами по себе, сеяли и выращивали лен, который зимой бабы и девки без конца теребили да пряли.
Барский дом, стоящий в Яровом, всегда был заколочен. Говорили, что когда барыня преставится, село и деревню приберет к рукам госказна.
- А нам чего? – рассуждал дед Еремей. – Нам все едино, кому сливки сливать. У нас, знать, свое дело – лен сеять, а там - трава не расти. Всё одно, в чей карман денежка ни упадет, завсегда мимо нас.
Деревенских парней, как срок подходил, забривали в солдаты. Из возвратившихся, редко кто в Озерцах оседал: все норовили из родной деревеньки утечь, да в Яровом пристроиться. А девки, в большинстве, так, теребя лен, свой век и просиживали, умирая в девичестве. Деревушка постепенно хирела: стариков была тьма, а детских голосов с каждым годом слышалось все меньше…
Дуняша под утро вышла в сенцы, а вернувшись, встретилась с горящим взглядом француза, мелькнувшим из-за занавески печи и, приняв призывный жест рукой, не раздумывая, полезла к нему на печь…
…Француз, проводивший с наслаждением ночи в обществе пахнущей молоком Дуняши, прогостил трое суток, пока не затихла бушевавшая вьюга, и ушел догонять, прошедший мимо Ярового, свой разгромленный полк.
Прощаясь с Дуняшей, он все время повторял:
- Je ne t’oublierais jamais, Dunyasha, je me souviendrai de toi toute ma vie! Je ne t’oublierais… – и на его глазах блестели слезы.
Дуняша пошла проводить его до околицы, а когда за ними закрылась дверь, дед Еремей сплюнул:
- Хранцуз – есть хранцуз! Разревелся, как баба. И что лопотал: «тубля, тубля!» - небось, ругал мою Дуняшу непотребными словами… А чего ж плакал? Ох, не понять мне энтих басурман, не понять. Одно слово – хранцуз!..
А через девять месяцев Дуняша осчастливила деда, одарив его правнуком – Иваном…
Чернявый, смекалистый, задорный, Ванюша, по кличке Француз, снискал в деревне всеобщую любовь. А со временем и деревенька Озёровка потеряла свое название, все говорили: «у французов», «к французам»...


                2.


Дуняша не могла нарадоваться на сына: веселый, работящий и заботливый, Ванюша наполнял ее гордостью, особенно когда начинал распевать песни. Голосищем был одарен, что твой соловей.
Дед Еремей говорил:
- Если, слышь, где песня звенит, знай, там наш Ваня шалит! И ничего, что ты, Дуняша, сиротой горемычной выросла, и до сей поры тебя, девка, никто замуж не позвал, но парень наш выдался на славу, даром, что от басурмана-хранцуза! Добрый молодец, хорош да пригож! Господь наш милостив, не дал тебя в обиду, одарил надежной подмогой. Теперича я могу без страха отправляться к нему: есть кому о тебе, бедолаге, позаботиться… Вот подрастет, парень-то, увидишь – девки за ним табуном ходить будут!
И действительно, дед Еремей не ошибся. Все окрестные бабы, у которых дочки были на выданье, мечтали заполучить Дуняшиного Ивана в зятья. Но он не торопился жениться, а все хороводился, выбирал...   
Ивана, как единственного кормильца, в солдаты не забрили. И лишь когда сыну минуло двадцать пять годков, он сказал матери:
- Принарядись, мама, пойдем сватать Настю, кузнецову дочку.
- Ты чего? - удивилась Дуняша. – Может не надо на срам ходить? Не отдаст кузнец девку за тебя! Да и не пойдет яровская девка за озёровского безлошадника…
- Пойдет, мать, не боись! Мы с ней уже сладили, да и под сердцем у нее сын мой лежит!
- Ты… Шальной, девку опозорить посмел! Был бы жив дед твой, Еремей, он бы уж…
- Нет, смеюсь я, мать, мечтаючи. Пойдем, отдаст кузнец Афанасий дочь, да и меня к себе возьмет в помощники, - уже звал…
И действительно, Иван был с радой душой принят в семью кузнеца, богатого пятью дочерьми и мечтавшего о хорошем, работящем зяте, какого видел в Иване.   
Однако, не смотря на уговоры, Иван отказался идти в дом тестя, а отвел жену к себе, в Озёровку.
- Жить будем в моем доме! – сказал он жене. – Ты должна идти за мужем, а не наоборот!
Хотя Иван и мечтал о сыне, а кузнец Афанасий о внуке, Настя все рожала дочерей. Уже их было трое, когда, на радость всем, родился сын - Вася-Василек. Был он и внешне, и по нраву, весь в отца: не по годам разумный, добрый и веселый. Дуняша обожала шумного задорного внука, называя его шебутным. Мальчонка целыми днями гонял со сверстниками, играя в казаки-разбойники, лапту, салки. Настя все сердилась:
- Целые дни где-то Васятку носит, шалопай, да и только! Нет, чтобы дома с сестрами поиграть, да сесть за стол и нормально поесть! Нет, схватит в одну руку краюху хлеба, а в другую – палку, и за ворота, так его и видели… А то, с рассвета уйдет на озеро рыбачить! Даром, что совсем малец, нет и девяти, а уже пару раз большого леща приносил, да щурей штук десять.
– Хозяйственный парень растет! – хвалил его отец.
…Нежданно-негаданно пришла беда: пропал мальчонка. Уже давно стемнело, а Васьки нигде не было. Отец на озеро ходил, сидящих там с удочками ребят спрашивал. «Нет, говорят, тут его не было…» Решили: наверно пошел к бабке с дедом в Яровое, да разминулся с отцом, который возвращался из кузницы. Но назавтра оказалось, что Васи и там не было… Где только его не искали, даже в озерце багром водили - быть может парень утоп - и все зря: малец словно сквозь землю провалился. И лишь на пятый день Кузька, который маялся животом, рассказал:
- А Ваську дядьки, что на телеге ехали, наверно, далеко увезли. Они и меня хотели, да живот помешал…
Дуняша, обожала внука, который очень был похож, как и Иван, на ее Жана. Глядя на Васятку, она в его взгляде видела своего француза… Дуняша вспоминала не того жалкого, замерзшего солдатика, которому в непогоду открыла дверь, а другого, там, на печи, горячего, ласкового, желанного… Где он, жив ли, вспоминает ли свою Дуняшу?.. Она закрывала глаза и видела его словно наяву, все повторяющего:
- Je t’aime ma Duniasha, je ne t’oublierais jamais!
Что означали эти слова, Дуняша не знала, но они согревали душу. А того, как любимый целовал ей руки, там, у околицы, и глаза Жана, полные слез, она никогда не забудет…
После пропажи внука, когда ребенок, как и его дед, исчез, растворился, словно в тумане, Дуняша стала чахнуть. Ее роскошная русая коса истончилась и поседела, взгляд потух, рот стал беззубым, а неуверенная шаркающая походка стала как у древней старухи… Она хирела и угасала, таяла, как оплывшая свеча. Но до последнего вздоха в памяти Дуняши были глаза ее француза и их внука…
…А резвые кони везли Васятку в новую, неведомую жизнь. Случилось это следующим образом. Сыну богатого мельника из Ярового пришла пора идти в солдаты. Мельнику совсем не хотелось расставаться со старшим сыном, служившим ему помощником. За хорошую мзду он договорился с вербовщиками рекрутов, что взамен они заберут сына бедной вдовы Власихи, у которой шесть ртов – ей же легче станет, коль скоро на один рот меньше будет…
Сын Вани-француза Васек играл с Власихиным Кузькой, когда обоз с веселыми удалыми вербовщиками поравнялся с парнишкой, на которого пал жребий мельника.
- Слышь, малыш, не хочешь прокатиться с ветерком? – спросил дядька с подъехавшего к ребятам обоза.
- А почему не хочу? Даже очень хочу! – охотно откликнулся Кузя.
- Ну, так залезай, да побыстрей! Видишь, кони не терпят, вперед тянут.
- А можно и я, дядя, прокачусь? – спросил Васятка.
- Ну, коль хочешь…
Вася влез в обоз следом за приятелем. Но, не успели доехать до околицы, как Кузьма запричитал:
- Ой, живот болит! Ох, на двор хочется!
Мальчишка голосил, а воздух вокруг подтверждал правдивость его слов.
Кузька соскочил с подводы и бросился в кусты. Возница же, хлестнув коней и крикнув: «Пошли, веселые!», пустил их чуть ли не вскачь, увозя прочь из деревни отловленного будущего солдата…
Васек, поняв, что его куда-то увозят, стал просить отпустить, хотел даже спрыгнуть на ходу, но цепкие руки держали крепко, а перед носом показался ремень с медной пряжкой.
- Дурень, умолкни! – шипели дядьки на крики: «Мамка, тятька!», стараясь урезонить мальца. – Замолкни, может счастье тебя ждет!
Так, волею судьбы Василий попал в Петербург, став кантонистом.
На вопрос: «Как звать-величать сего парня?», он ответил:
-  Я - Вася, Василек.
- Значит, Василий! – записал писарь, когда измерив, взвесив и осмотрев мальчика со всех сторон, стали оформлять в учение.
- А по отцу как? Как отца-то кличут?
- А тятьку – Ваня-француз.
- Ясно! - сказал писарь. – Так и запишем: Василий Иванович Французов.
Вообще-то, все озёровские жители звались Озеровы, а яровчане – Яровые. Были и Долгополовы, по фамилии помещицы, но Вася об этом в свои девять лет понятия не имел, и невольно стал зачинателем рода Французовых…
Начались годы маршировки, верховой езды, владения ружьем и саблей, управления с пушкой. Учили также грамоте и чтению, сложению и вычитанию, Закону Божьему, да много еще чему учили кантонистов, но во всем была муштра, от которой некуда было деться…
Научившись писать, Василий пару раз отправлял письма мамке и тятьке, но ответа так и не дождался, ведь и адреса-то родителей он толком не знал. Да и обратный адрес тоже, быть может, был им написан неверно, кто знает…
Так и прошло двадцать пять лет верной службы царю и отечеству раба божьего Василия Французова…
Было ему тридцать четыре, когда Василий завершил солдатскую службу, получив в награду грамоту, свидетельствующую, что за верность державе он сам и все его потомки навсегда стали почетными гражданами всея Руси.
К этому времени у Василия уже появилась невеста – фабричная девчонка по имени, как и его мать, Анастасия, или попросту, как он любил ее звать – Настюха, дочь слесаря-инструментальщика с петербургского Путиловского завода.
Перед тем, как повести ее под венец и сыграть свадьбу, Василий решил поехать в родные края на Смоленщину и попытаться отыскать родителей. Найдя село Яровое, он стал искать своих мать, отца, сестер… Ведь кто-то из них должен был остаться, считал он. Двадцать пять лет хотя и немалый срок, но все же Бог милостив, и он, Василий, наконец, сможет обнять и повиниться перед ними за те страдания, что выпали на их долю из-за его пропажи… А в том, что родные горевали по нему, он не сомневался, вспоминая, в какой любви рос…
Тосковал Василий и по любимой бабке Дуняше, которая всегда его чем-нибудь, да баловала. То семечек в карман насыплет, то на палочке сладкого петушка даст, - непонятно, где добывала такую невидаль…
Василий упорно, но безрезультатно ходил по селу, из избы в избу, выспрашивая, не помнит ли кто бабку Дуняшу, ее сына Ивана да жену его Настю? Ни в лавке, ни в церкви, найти ответа он тоже не смог. Батюшка, совсем молодой, лишь недавно присланный, сказал, что такие прихожане ему не ведомы, а церковные книги пропали из-за случившегося тому уж пяток лет, пожара, когда сгорела старая церковь, а эту, новую, лишь год, как отстроили… 
Кузнец в селе тоже был новый. Наконец, в одной избе Василию повезло: его надоумили пойти к бабке Марфуше, сказали, что та всех знает, всех помнит. А живет она на краю села, почти у французов.
- Каких французов? – спросил Василий, и сердце у него екнуло. Знать, напал на след родных, коль вспомнили французов.
- А так зовется у нас бывшая Озеровка, деревенька. Она почти срослась с нашим селом. А почему озеровские зовутся французами – не ведаю… - ответил хозяин избы. - Наверно, там при Наполеоне французы стояли… Черт его знает, даже не думал об этом!
Древняя, почти слепая бабка Марфуша, живущая на краю села в покосившейся избушке, на вопрос Василия: не помнит ли Ивана-кузнеца и его мать Дуняшу, да жену Настю, в ответ спросила:
- Это ты про кого баешь? Про французов?
- Да-да! Жили они, кажется, в Озерове. Помнится, еще наши ребята дрались с яровскими.
- А ты кем будешь им? Не сынок ли, сгинувший-пропавший?
- Ну да! Украли меня в кантонисты…
- Это кем же? – не поняла старуха. – Мудреное какое слово… В бандюги, что ли подался?
- Нет! – рассмеялся Василий. – В солдаты, баушка. И прослужил я верой и правдой России-матушке и царю-батюшке двадцать пять долгих годков, а теперь стал вольный казак!
- Да и мы уж сколько лет, как вольные… Да все, как и прежде: лен теребим… Ничего не изменилось… Так ты и есть тот, пропавший, малец? Ох, и убивались же все твои! И мамка, и батя, а особливо бабка Авдотья. Она, сердешная, недолго и протянула, от тоски-то и померла… А остальных твоих холера забрала, будь она проклята! Помилуй и упокой господи их души, царство им небесное! И сестренки твои, и кузнец Ваня-француз, отец твой, и Настасья, жена его, да и ее родня – Афанасий и все его – все преставились, сердешные!.. А я – ничего, выдюжила! У нас как лето, так всех она косила, то холера, то оспа. Вишь, у меня лицо рябое – это она, проклятая, свои метки на память оставила. А меня Бог для чего-то хранит, и смертушку по другим избам допускает. Да на все его Божья воля - и мой час придет, не сумлевайся!..
- А не ведомо ли вам, бабушка Марфа, почему моего батюшку Ваней-французом звали? Что, фамилия такая?
- Отчего ж не ведаю, знаю. Все на селе сказывали: как наполеоны энти бегли с России, один тут у нас затерялся, пурга, бают, долго мела. Вот он, промерзший, в дверь Еремееву постучался. А евонная внучка, сирота Дуняша, красавица писаная была, вот наполеон тот и не устоял. И Ванечка-француз с Божьей помощью на свет и появился. А Дуняша-то чтила и тосковала по своему французу, так ни за кого боле не пошла. До смертушки любезного поминала, знать по сердцу пришелся ей тот солдат. Вот тебе и весь мой сказ! – закончила баба Марфа, перекрестившись.
Василий пошел на заброшенный старый погост поклониться родным могилам. Еле отыскав, поправил покосившиеся кресты и с камнем на сердце от всего услышанного уехал восвояси…


                3.


Обвенчавшись с Настей и сыграв свадьбу, на семейном совете стали решать: оставаться ли в Санкт-Петербурге, или отстраиваться на земле, дарованной Василию за верную службу отчизне. Как положено, он получил двести восемьдесят десятин земли для обустройства дальнейшей жизни, к тому же была назначена и пожизненная пенсия. Настя заупрямилась, ни за что не пожелав уезжать из родного города.
- Не знаю я, как с землей управляться! Не хочу родной город и завод покидать! Коль любишь меня, придумай что-то путное. А коли я ошиблась в твоей любви, поезжай сам в тихвинскую глушь!
Переживал Василий очень, но любил он Настю и не хотел расставаться. Но и земля та недаром ему досталась, ведь потом и кровью ее заслужил, на Кавказе воевал, за что георгиевский крест украсил грудь. Продавать землю жалко было, хотелось детям своим оставить. На помощь пришли родители жены, предложив: «Оставайтесь здесь, а мы уж поедем обустраиваться под Тихвин: и недалече, и ребятне будет раздолье». У них кроме Насти еще четверо пацанов малых было... Василий стал служить в охране завода, а Настя родила ему сначала дочь, а потом уж сына, которого он нарек, в память о своем отце, Иваном.
Василий не мог нарадоваться на сына. Иван рос умным, красивым и работящим парнем, страстно полюбившим, как только овладел грамотой, чтение. Только одна его черта была не по нраву отцу: уж больно упрям был сын, всегда стремился стоять на своем, ни в чем, по мнению Василия, не желал уступать и считал себя во всем правым. Василий определил сына в реальное училище, но недолго проучившись, Иван бросил его, несмотря на увещевания отца и пошел работать на Путиловский, смеясь, доказывая, что должен заменить ушедшего с завода деда, отца Насти.
Ивану еще не минуло шестнадцати, когда, будучи уже слесарем на заводе, он заразился идеями борьбы за справедливость и стал посещать политические кружки.
Василию все это было не по душе. У них часто возникали споры, где каждый отстаивал свою правоту. Отцу никак не удавалось переубедить сына в ошибочности его суждений, все призывы натыкались на убедительные доводы сына, о необходимости борьбы с эксплуататорами-буржуями, угнетающими бедный, обездоленный народ.
Василий без устали доказывал сыну, что эта борьба напрасна: у богатых сила и власть, ступившие на этот опасный путь, обречены на погибель.
- И при чем тут ты, мой сын? Ведь сгинешь, не за полушку пропадешь! – убеждал Василий. - Пожалей хоть нас с матерью, коль себя не жалко! Дурень ты этакий, уперся в эту, надуманную какими-то заморскими  умами, «идею»!
А жене тоже сетовал на сына:
- И хоть кол на голове теши, весь в ихней крамоле! Ведь жаль парня, пропадет зазря! Страшно за него… Это все в Ваньке прадеда-француза кровь играет, не иначе! – заключал разгневанно Василий.
А Настя, стремясь успокоить мужа, уверяла, что перебесится и успокоится парень, и ничего страшного нет, если ходит на маевки: кровь-то играет в молодом теле.
- Ой, скорей бы подрастал, – твердил Василий, - да служить пошел: там не забалуешь! Да уму-разуму, авось, наберется...
Но, не смотря на все запреты отца, Иван продолжал упорно ходить на сходки, ничего не боясь. И, как говорила, мать: «Господь его миловал»…
Наконец, Василий дождался: Ивану исполнился двадцать один год и его призвали служить на флот. Хотя сыну предстояло служить семь лет, что очень огорчало мать, Василий, прослуживший двадцать пять, успокаивал ее:
- Ничего, жена, зато в тюрьму не загремит. Лучше отчеству служить, чем злодеем слыть.
Но Иван, неся царскую службу, не бросил избранного пути. Он вел агитацию среди матросов, настраивая против самодержавия, распространял запрещенную марксистскую литературу, которую получал от товарищей с Путиловского.
Наступил жаркий 1905 год… Иван был схвачен охранкой, давно установившей за ним наблюдение и доставлен в Петербург. Вскоре ему удалось бежать, хотя и получив «на прощание» пулю в бедро…
Истекающий кровью, Иван еле дотащился до дома, где у богатого сахарозаводчика служила горничной его младшая сестра Лиза. Барыней Лизаветы была молодая жена всегда хмурого, зловредного хозяина, в противоположность ему добрая и улыбчивая Вера Васильевна. Лиза хозяйку любила и жалела, когда видела возле нее старого мужа, не понимая, как можно терпеть такого рядом и даже народить двоих детей… 
Увидев кровавую рану на бедре и испугавшись за судьбу брата, Лиза, уложив Ивана на свою постель, не колеблясь ни минуты, бросилась к барыне – она не выдаст и поможет, она добрая и, главное, медичка (Лиза знала, что за плечами Веры Васильевны два года высших женских медицинских курсов).
Когда Вера вошла в комнату горничной, ее взору предстал, лежащий на постели, красавец-исполин, бледное лицо которого показалось каким-то знакомым и даже родным. Это ощущение не покидало Веру в течение всего времени, пока она осматривала и обрабатывала рану.
Раненый не стонал, а лежал, стиснув зубы, с каким-то удивленным взглядом своих огромных карих глаз, контрастирующих с его русыми, будто выцветшими на солнце, торчащими ежиком, волосам. Лишь когда Вера обратилась к Лизе, чтобы та пошла в аптеку за перевязочным материалом, Иван сказал:
- Не надо! Это опасно… Я немного отлежусь и уйду.
- Никуда вы не уйдете! А ты, Лиза, сбегай в две разные аптеки. В одной возьмешь хлороформ, в другой перекись водорода и вату. А бинты мы сейчас нарежем из простыней.
Когда Лиза ушла, Иван спросил:
- Как  звать тебя, добрый мой ангел?
Она, улыбаясь, ответила:
- Вера.
Она положила ладонь на его лоб, чтобы проверить, нет ли температуры. Иван накрыл ее ладонь своей и, улыбнувшись, произнес:
- Так сладко, что хочется умереть…
- Бог с вами! Вы молоды, вам еще жить да жить! – с волнением произнесла Вера.
- Если жить, то только с Верой…
- Да-да! – не поняла она. - Конечно, надо верить в Него!
- Нет, я хочу верить в тебя, Вера! Слышишь, как звучит: Иван и Вера!
Она только рассмеялась, ничего не сказав в ответ.
В это время вернулась Лиза и их диалог прервался. Когда Вера вышла, чтобы вымыть руки и принести водку для обработки раны, Иван сказал:
- Лиз, почему ты до сих пор прятала от меня такую замечательную девушку?
Думая, что он бредит, Лиза спросила:
- Где ты видишь девушку? Тут я одна.
- Вижу, что одна. Я о Вере.
- О, да, наша барыня – замечательная! Но она не девушка, у нее есть муж, наш хозяин и двое детей.
Вошла Вера и заставила Ивана выпить полстакана водки.
- Я не пью! – заупрямился он. – Ты зачем меня напоить хочешь?
- Будет больно! Так надо.
Раненый послушно выпил и она приступила к операции: извлечению застрявшей пули.
- Слава Богу, кость не задета! – сказала Вера, подавая ему пулю. – Держи, Ваня, на память.
- Спасибо, ангел! – произнес Иван, засыпая.
…Когда он проснулся, в комнате никого не было. Иван попробовал встать, но это ему не удалось и он повалился на кровать. За окном сияло солнце.
«Неужели я столько спал? – подумал Иван. – Ведь вчера пришел сюда еще до вечера. А сейчас, по-видимому, разгар дня…»
В это время дверь распахнулась и в комнату вошла, шурша шелком юбки, Вера. Ее улыбка и ямочки, появившиеся от этого на щеках, словно солнышко, как и за окном, озарили комнату и придали Ивану силы.
- Вы что, лежите! Нельзя вставать! Опять может открыться кровотечение! Ну и горазды вы спать! Спали почти сутки… - все так же обворожительно улыбаясь, продолжала Вера, укладывая его и ставя градусник.
- Зачем он мне? Я здоров как бык! – запротестовал Иван.
- Нет, надо! Мне кажется, температура поднялась. – сказала она, опять положив ладонь на его лоб.
Когда же Вера отняла ее, он с сожалением сказал:
- Жаль…
- Чего жаль?
- У вас ладонь такая приятная! Всю жизнь держал бы у себя на лбу.
Она промолчала, будто не расслышав сказанного, а вынув термометр, озабоченно сказала:
- Так и сеть, поднялась!
Иван молчал, любуясь ею: его не волновали ни рана, напоминавшая о себе саднящей болью, ни поднявшаяся температура, ни грозящая каторга, если ищейки нападут на его след… Иван думал лишь об одном: какое счастье, что он встретил эту необыкновенную женщину! И какая горькая несправедливость, что она недоступна для него и принадлежит другому. Он для нее готов на все, даже расстаться с жизнью, лишь бы Вера, хотя бы ненадолго была его… Эта крамольная мысль как будто отрезвила Ивана и он сказал:
- Простите, Вера Васильевна, за то, что вторгся в вашу жизнь, подвергая опасности и вел себя, кажется, по-хамски. Я не знал, что вы – Лизина хозяйка и неуважительно к вам обращался, считая, что вы – подружка сестры. Спасибо, и еще раз  - простите! Я совсем немного отлежусь, Лиза позовет извозчика и я уеду.
- Ты что, Ваня, куда тебе ехать! Ведь температура! И рана еще свежа! Никуда я тебя не отпущу!
И она опять положила свою ладонь ему на лоб.
- Так и лежал бы всю жизнь… - произнес Иван.


                4.


Вера сидела, не шевелясь, в неудобной позе, но не снимала руки с его лба. Она чувствовала, что не в состоянии уйти от этого, вдруг ставшего родным и близким, еще вчера незнакомого матроса.
Что происходит с ней? Почему, удерживает его всеми силами, не смотря на то, что муж может что-то заподозрить? Ведь вчера, хотя и пришел поздно и в подпитии, все же обратил внимание на запах хлороформа:
- Чем завоняли дом? Что за гадость? – ворчал он.
- Это мы травили тараканов. – нашлась Вера.
- Небось, вычитала в своих непутевых книжках! – не унимался Пал Палыч. – Вон, сколько этих книг натащила, а проку от них никакого. Один перевод денег! Вонь несусветная!
Что же с нею?..
Вчера Лиза призналась:
- К нам полиция может нагрянуть, брат – политический… За побег каторга светит ему. Да и тем, кто ему помогает…
«Бог с ними! - подумала тогда Вера самоотверженно. - Лишь бы Ваня поднялся жив-здоров…»
Она поймала себя и на том, что в эти два дня, занятая Иваном, стала меньше уделять внимания детям. Ведь малыши привыкли, что мама проводит с ними вечерние часы, рассказывая сказки, разучивая стихи и песенки, да и по утрам придумывает всякие игры. «Боже, что со мной?» – только и повторяла она, меняя попеременно ладони, покоившиеся на горячем лбу Ивана…
Проверив еще раз температуру, Вера приказала Лизе принести горячую грелку и положить к его ногам, а на лоб – пузырь со льдом. На это Иван, недовольно, как только вышла Лиза, возразил:
- Зачем лед? Лишь ваши руки, Вера Васильевна, могут вернуть меня к жизни.
- Ваня, перестань бредить и называть меня по батюшке, я этого не терплю.
- Но ведь Лиза и, надеюсь, другая челядь, так вас величают?
Она, минуту помолчав, вдруг встала и направилась к дверям.
- Стойте! Я сделал или сказал, что-то не то! Простите!
- Это я… Испугалась, что скажу не то… Я, Ваня, не знаю, что со мной и как мне быть… Помоги мне…
- А как?
- Не смотри на меня таким взглядом, дай опомниться… Не проси у меня того, чего я тебе не могу дать. У меня муж, дети… И я… старше тебя. Мне тяжело бороться с собой, ты должен, обязан это понять. Не говори мне такие слова, ты…
В это время вошла Лиза и Вера быстро, не оглядываясь, вышла.
Иван лежал, не замечая сестры, счастливый, полный восторга от услышанного. «Она меня любит, любит! – без конца мысленно повторял он, упиваясь произошедшим. – Эти препятствия, о которых она говорила, преодолимы! И я буду не я, Иван Французов, если она не будет моей! И не день, не месяц, а всю жизнь!» Он вспомнил одного лектора в подпольном кружке, убедительно внушавшего слушателям, что главное – это поставить цель и упорно, преодолевая все преграды, встающие на пути, добиваться ее. И коль цель эта благородна, она будет достигнута. «А что может быть благороднее любви! – подумал Иван, счастливо улыбаясь. - Итак, цель поставлена, надо лишь…» 
Его думы прервала сестра.
- Ванюша, ты улыбаешься, словно блаженный. Неужели так подействовал пузырь?
- Лизок, если бы ты знала, как хороша грелка, согревшая мою душу!
- Тебе что, было холодно? – озабоченно спросила Лиза. – Ты не стесняйся, скажи, у меня есть еще одно одеяло.
- Милая сестричка, если бы ты знала, как мне хорошо! Даже плясать захотелось!
Лиза, не дослушав его, выбежала и озабоченная бросилась за хозяйкой.
- Вера Васильевна, я не знаю, быть может у Вани поднялась еще выше температура, или лед ему вредит… Он что-то несусветное порет. Бредит, что ли? Плясать ему вдруг захотелось…
- Что, вскочил? – испуганно спросила Вера.
- Нет, просто сказал, что хочет плясать.
Вера, в это время читавшая детям сказку, бросила:
- Позови няню к детям, а я пойду к нему, узнаю, в чем дело.
Когда Вера зашла в комнату, Иван спал, чему-то сладко улыбаясь. Она постояла рядом, любуясь им и переборов в себе страстное желание разбудить, повернулась к двери.
Объяснив Лизе, как делать перевязку и давать порошки, Вера решила больше не искушать судьбу, перестав встречаться с Иваном. Но ее тянуло к нему, как магнитом и Вера неоднократно подходила к заветной двери, за которой был он и всякий раз, преодолев желание, постояв, поворачивала обратно… Ежедневно, по нескольку раз, она спрашивала Лизу о состоянии брата. А он докучал сестре, почему Вера Васильевна не заходит?
- Вань, ты многого захотел! Итак барыня на тебя потратила немало времени! Кроме того, она ведь рискует, укрывая политического. Ты что, забыл, что тебя ищут?.. Скажи спасибо, что рана, слава Богу затягивается, и что не выгнала и не донесла на тебя, да к тому же каждый день спрашивает, как ты и какая температура. Хорошая она у нас… И даже не обиделась…
- А на что?
- На то, что ты вел себя с ней, как с какой-то фабричной девчонкой…
- А что я говорил?
- Да не упомню я. Но не так, как положено с госпожой.
- Значит, говоришь, спрашивает?
- Ну да, интересуется. Она же дохтур.
- Ой, Лизавета, дохтур… Рассмешила!
- А что, она ведь ученая.
- Я не об этом. Доктор надо говорить, а не дохтур, грамотейка моя.
- Да ну тебя, Ваня! Ты уж, как связался с этими кружковцами, стал больно умным. Прав отец, эти книжки, что читаешь, тебя до этой раны довели!
- А тебе Лизонька моя, самой не грех было бы в книжечки заглядывать!
- Да читаю я, читаю…
- Читаешь, да похоже не то. Дохтур… тьфу!
Иван страдал от того, что Вера перестала заходить, явно стараясь продемонстрировать ему, что он ошибся, приняв ее за ровню себе. От этих мыслей было больнее, даже чем от раны, которая стала подживать, покрывшись, по словам новоявленной сестры милосердия, «корочкой», и только при движении напоминавшей о себе. 
Иван начал подумывать о том, что пора расставаться с гостеприимным домом. Но для этого надо связаться с товарищами. Идти домой к родителям – опасно. К кому-нибудь из друзей – тоже, а вдруг и там засада, можно и себя и их подвести... Значит, придется отправить к товарищам Лизу, другого выхода нет. Но уйти отсюда, значит расстаться со своей мечтой. Нет, все же необходимо во что бы то ни стало встретиться с Верой, поговорить, ведь не может быть, чтобы он ошибся в ней, в ее чувствах!..
Иван встал и сделал несколько шагов. Голова не кружилась. Рана, как будто, молчала, что радовало. Но, немного пошатнувшись, он все же был вынужден прилечь.
Когда появилась Лиза, Иван радостно сообщил:
- Сестрица, я сегодня сделал несколько шагов и рана молчала. Так что еще денек-другой и смотаю отсюда удочки.
Но когда Лиза начала разматывать бинты, на них показалась проступившая кровь.
- Ну вот, походил… Кто тебе разрешал?! Было сказано: неделя, а то и две, пока не затянется рана, ее не тревожить.
- А кем было такое сказано?  Что-то не припомню… Уж не дохтур ли тебе это сказал? А где он, тот дохтур?
Тут Ивана осенило: благодаря этому кровяному пятнышку, быть может, удастся заманить сюда Веру. И он пошел на уловку.
- Слушай, Лизок, может у меня что-то серьезное случилось и рана открылась, коль кровь дала… Может барыня соизволит посмотреть и какую-нибудь мазь, или присыпку новую пропишет… А то мы все втемную лечим рану… Уже более недели прошло, а толку никакого.
- Как никакого? Затянулась она. А ты встал и зашагал… Зачем торопился, рана ведь болела. Я слышала, как стонал и ругался во сне. Я же тут, рядом на полу спала, все помню.
- Ругался, говоришь?
- Ну да.
- Небось непотребно?
- Почти. Да ну тебя, Ванька, пристал, а мне работать надо.
- Так приведи дохтура.
- Сдался тебе тот дохтур, насмешник!
Вера, узнав, что рана кровоточит, изменилась в лице.
- Лишь бы гной не появился! – сказала она и тотчас направилась, озабоченная, к Лизиной комнате.
Как только Вера вошла, Иван сразу повернул голову вбок. Увидав этот демонстративный жест, она замерла на пороге.
- Я хотела осмотреть рану. Но если вы не желаете… могу уйти.
- Ой, не уходите! Почему не желаю? Даже очень желаю! – он говорил это, отвернувшись к стене.
- Но вы даже не хотите смотреть в мою сторону?
- Вера Васильевна, вы ведь сами просили не глядеть на вас, вот я и выполняю, я послушный…
- Ну, коль послушный, покажите рану. А я просила вас смотреть, но по-другому…
- А я иначе не умею! Иначе – не в моих силах!
- О! Раночка хорошая! – Вера, как будто, пропустила его слова. – Сейчас скажу Лизе, пусть купит коллодий и марлевые салфетки, и мы нашу ранку избавим от этих пут, огромных бинтов и заклеим аккуратненько!
Она обрабатывала рану, бинтовала ее, а он неотрывно, со счастливой улыбкой, любуясь, смотрел на Веру.
Когда она окончила свою работу, Иван воскликнул:
- Вот, что значит умелые золотые руки – раз-два и готово! А моя сестрица с этими тряпками целый час мучается и мучает при этом меня…
- Что, делает больно? – с волнением спросила Вера, старательно отводя глаза, боясь встретиться с его взглядом.
- Больно конечно, что это делает она, а не…
Вошедшая Лиза прервала его на полуслове:
- Ну, что, гноя нет?
- Нет, Лиза, все в порядке! Ты подойдешь потом в аптеку, я выпишу все что нужно. Ну, я пошла…
Когда Вера уже взялась за дверную ручку, Иван ее остановил:
- Вера Васильевна, спасибо!
- Не за что!
- Постойте минуточку… У меня к вам большая просьба: дайте что-нибудь почитать. У вас, надеюсь, есть.
- Вы любите читать? А что именно?
- Конечно не Чарскую и не Пинкертона.
- Вижу, вы любите серьезную литературу…
- Предпочитаю умную. Ту, из которой можно что-то почерпнуть, а не терять время на чтиво.
- Даже не знаю, что вам предложить.
- А дайте вашу любимую.
Лиза принесла брату, переданный Верой, томик Пушкина. Взяв в руки книгу, он произнес:
- Я не ошибся.
- В чем? – спросила Лиза.
- В предпочтениях Веры.
- А что? Мне Пушкин тоже нравится, особенно Евгений Онегин.
- Ты читала, сестрица?!.. Вот не думал…
- А Вера Васильевна мне давала. Она его обожает. Ведь и у нее, как у Татьяны…
- Но, может, в отличие от Татьяны, она по любви вышла за вашего, как его там…
- О, нет, Ваня, если бы ты знал… Говорят, он выиграл ее в карты.
- Не может быть! – Иван даже подскочил на кровати.
…Читая роман, в сцене беседы Татьяны с Онегиным, Иван наткнулся на тщательно обведенные слова:
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.
Прочтя эти строки, Иван откинулся на подушку. Он понимал, что они подчеркнуты не случайно и адресованы именно ему. Черт возьми, как ей вправить мозги? Неужели психология гимназистки затмевает разум этой умной, образованной женщины, взявшей себе в кумиры пушкинскую Татьяну и, подражая ей, губящей собственную жизнь?.. Как Вера не понимает, что жить с нелюбимым – кощунство? Неужели ханжеская мораль преобладает над чувствами у этой необыкновенной, ангельской натуры?.. Нет, надо что-то предпринять! Не может быть, чтобы она терпела возле себя этого прогнившего старца! Ради богатства? Конечно нет, это на Веру, по всему, не похоже. Но, что же сдерживает ее сделать шаг навстречу любви и счастью, которое они могут вместе приобрести? Дети? Этого не мало... Но дети – не помеха. Он примет детей и коль любит ее, то будет любить и их, как и все с нею связанное. Долг? А какой долг может быть у нее, если верить, что муженек выиграл ее в карты и сделал по сути своей рабыней… Клятва перед алтарем? Но все это ведь условность, да и церковь развенчивает, об этом слышано не раз, а раз так, то она, эта клятва не так уж и незыблема. Конечно, богатой жизни, какую обеспечивает ее Палыч, он ей дать не сможет, сейчас вообще придется стать нелегалом. Но все это меркнет, если любишь! А Вера любит, он это видит и чувствует! Но как ей передать его убежденность?
Мысли и переживания шли по кругу и не давали покоя Ивану…


                5.


А Вера испытывала не меньшие страдания, ощущая потребность постоянно видеть и знать, как он, ее Ванюша? Она приходила в отчаяние от сознания, что каждый день приближает расставание с человеком, ставшим ей родным с той минуты, когда Иван накрыл ее ладонь своей… Она чувствовала, что не перенесет разлуки с ним и готова на все, лишь бы быть рядом… Но дети, муж…. Боже, как это все сложно!..
На следующий день Вера сказала служанке:
- Лиза, пойдем к брату. Я покажу тебе, как пользоваться коллодием.
Конечно, все можно было объяснить без демонстрации на ране, однако желание видеть Ивана было настолько велико, что преодолеть его Вера была не в состоянии. Но и изменять данному себе зароку: прекратить с ним общение, дабы не зайти слишком далеко, не хотелось… И как бы в оправдание перед самой собой, она ухватилась и не преминула воспользоваться этим подвернувшимся поводом…
Вера застала раненого с томиком Пушкина в руках. Захлопнув книгу, Иван радостно расцвел, увидав вошедших, и приветствовал возгласом:
- Да здравствует солнце, да скроется тьма!
- О, я вижу, Пушкин вам пришелся по нраву!
- Конечно, я упиваюсь им, и не впервой!
- Так, может, вам еще что-то дать почитать, коли вы с ним знакомы? Почему сразу не сказали?
- Вера Васильевна, милая, Пушкина можно читать бесконечно, и он, как любимая женщина, не надоест и всегда желанен…
- Ну, о Пушкине поговорили, давайте делать перевязку. У Лизы еще уйма работы! – приняла деловой тон Вера, почувствовав, что беседа с Иваном вступает на зыбкую почву, а тут еще рядом Лиза…
Сделав наклейку на рану, Вера обратилась к Лизе:
- Главное, коллодий не должен попадать на рану, а салфетку надо хорошо закрепить на коже, сумеешь?
О, как ей хотелось, чтобы Лиза ответила отрицательно. Но та, к великому сожалению, уверенно сказала:
- Ничего, Вера Васильевна, конечно справлюсь. Совсем немудреное дело.
- Ну, тогда пойдем. Счастливо оставаться! – бросила Вера Ивану.
Но он оставаться один не хотел и, обращаясь к сестре, сказал:
- Лизок, иди, у тебя ведь много дел. А я, Веру Васильевну, с ее согласия, задержу на чуток. Мне о книгах поговорить надо. – Вы, Веры Васильевна, я надеюсь, не откажете бедному раненому матросу?
- Ну, раненому, я как медик, отказать не имею права. Хотя…
- Хотя… Лиза, чего стоишь? Барыня, кажется, говорила, у тебя много дел! – почти строго сказал Иван, подмигивая попеременно обеим.
Когда Лиза, улыбнувшись брату, ушла, Иван гостеприимно сказал:
- Вера Васильевна, чего стоите? Присядьте. Как известно, в ногах правды нет.
Она послушно села, скованная своими борющимися чувствами: непреодолимого желания быть с ним и боязни его и себя…
- Ну, о книгах мы ранее достаточно поговорили. Давайте, Вера Васильевна, попробуем поговорить о нас.
- Что значит «о нас»?
- Не хотите о нас, так о себе расскажите.
- О чем рассказывать, нечего…
- Ну, коль скоро не хотите вы, я попробую. Судя по тому, как умело справились с раной, вы - медик. Но вот причем тут сахарозаводчик, что-то у меня в голове не вяжется.
- Странно, почему вы считаете, что это не совместимо?
- Во-первых, по слухам, его интеллект, простите, если влезаю слишком глубоко не в свою сферу, ограничен выпивкой, карточной игрой и стяжательством. Не хочется верить, что вас рядом с ним держит банковский счет…
- Во многом вы ошиблись. Я просто ему обязана благополучием моей семьи, родителей.
- Он что, их содержит?
- О, это долгая история и мне не хотелось бы ворошить прошлое…
- Простите, я бестактен. Да и что возьмешь с матросни…
- Зачем вы так?
Вера еле владела собой от его присутствия рядом, не соображая, как отнестись ко всему происходящему. Оборвать его и уйти, демонстрируя обиду, или подчиниться этому невероятно влекущему к себе человеку и выслушав все до конца, признаться в своих чувствах?..
Она осталась сидеть, опустив голову, а Иван продолжал:
- Ну, хотя бы начнем с того, Вера… Васильевна. Вы, кстати, не обратили внимания, что мы перешли на политес? Вы вдруг стали ко мне уважительно обращаться на «вы», величать, как будто я вырос в ваших глазах, или, что всего скорее, решили поставить меня на подобающее место…
Она смешалась.
- Ой, нет! Вы, Иван, раньше были моим пациентом, а теперь…
- А кем теперь?.. Назойливым ухажером из низших слоев общества? К тому же почти арестант, не так ли?
- Вы ко мне не справедливы и, по-видимому, превратного мнения.
- А каково может быть у меня мнение о вас, если жить рядом и быть верной безнравственному человеку, также безнравственно! Или я ошибаюсь?
- Вы делаете мне больно… Неужели я заслужила?.. – она встала, готовая уйти.
- Не уходи, Вера! Прости! Не знаю, что несу… Я не хочу думать, что ошибся в тебе. Ты ведь другая, та, которую…
- Иван… Мы, по-моему, стали оба на очень опасную стезю и она может очень далеко завести. Я еще к подобной беседе и… всему, не готова…
Она встала и, не прощаясь, ушла.
Слова Ивана, что ее жизнь с нелюбимым безнравственна, вызвали обиду. Горло обхватил спазм, который Вера еле преодолела, удерживая навернувшиеся слезы. В голове была сплошная чехарда: как поступить? Упустить счастье, влекущее к себе и которое может обернуться трясиной, что затянет ее и детей, но хотя бы даст подышать живительным воздухом любви с желанным и неординарным человеком, или остаться с ненавистным, желчным, ежедневно ее унижающим, Пал Палычем…
Эта беседа всколыхнула в душе Веры воспоминания о прошлом. Безмятежное детство прошло в родном доме, лелеемое заботливой семьей. Любящая, ласковая мама была беззаветно предана детям и мужу, такому же, как и мама, мягкому, доброму, обладавшему лишь одним, но коварным недостатком: он опасно увлекался картами. С годами из-за отцовской страсти к карточной игре благополучие семьи пошатнулось. Отставной поручик незаметно проиграл, как свое имение, так и наследство жены: квартиру в Санкт-Петербурге и дачу в Кавголово. Мама очень любила отца, ни в чем ему не перечила и, что главное, не упрекала за его страсть. А он, вернувшись после очередной игры, смущенно, с обезоруживающей улыбкой говорил: «Светик, прости, опять карта не так легла и вся игра пошла наперекосяк. Нам придется расстаться с…» - и следовала очередная продажа.
Повзрослевшая Вера, как-то сказала:
- Мама, ну ты, как-нибудь повлияй на отца!
Та только развела руками и улыбаясь, ответила:
- Ну, что, доченька, с ним поделаешь, такой уж он у нас… Ничего ему не нужно, только семья. Ты же знаешь, как он вас, всех троих, любит, да и меня. Громкого слова за всю жизнь с ним не слышала. А что играет... ведь это лучше, чем если бы пил да буянил… Знаю я таких… За ними, жены, бедняжки, света божьего не видят, эти и себя губят и семью. А наш папочка – хороший, светлый, но безвольный… А то, что добро проиграл… Ну, что поделаешь, видать на то воля Божья. А ты, Верочка, не осуждай отца, а почитай.
- Да я люблю его мама, не смотря ни на что! – отвечала Вера.
…Тот день Вере не забыть никогда. Мама, с полными слез глазами зашла к ней в комнату.
- Что случилась, мам? – бросилась к ней Вера.
- Доченька, у нас большое горе: отцу грозит тюрьма. Арестантом закончит свои дни наш папочка…
Оказалось, отец непомерно большую сумму задолжал своему приятелю, карточному партнеру, богатому сахарозаводчику, у которого все время одалживался (и который, кстати, не смотря на известную всем скаредность, сам предлагал, а отец, в надежде отыграться, залезал все глубже к нему в должники). И вот настал момент, когда любезный Пал Палыч потребовал должок, а в противном случае пригрозил судом и тюрьмою. Продавать было нечего, надежда где-то раздобыть подобные деньги равнялась нулю. Мать, принесшая эту весть, сидела рядом с Верой, сразу постаревшая, опустошенная.
- Ты бы доченька посмотрела на отца! На нем лица нет! Одно твердит: «В суд не пойду, позора такого не вынесу. Один лишь выход – утопиться!» Боже, что делать? – бесконечно повторяла мать. Направляясь к дверям, на полпути она остановилась и, словно между прочим, сказала:
- Ты, Верусь, представляешь, этот наглый Палыч отцу посмел предложить: «Отдай, говорит, мне твою старшенькую, то есть тебя, а я тут же порву все векселя и расписки. Да к тому же за целый год вперед оплачу твою наемную квартиру».  – Это же надо! Этот распутный вдовец, шестидесяти шести годов от роду, лицом страшнее черта, позарился на такую красавицу! Тьфу! – и мама открыла дверь, чтобы уйти.
Услышанное потрясло Веру. Теперь в ее руках - благополучие отца и всей семьи…
- Мама, постой! А, что ответил отец ему на это?
- Верусь, что он мог ответить? Хотел плюнуть в лицо этому наглецу. Но, знаешь, это не в отцовом характере, он ведь мухи не обидит. Повернулся, бедный и ушел…
Вера всю ночь провела без сна. Утром, зайдя в столовую, она увидела отца, сидящего за столом, понурив голову, не прикасавшегося к еде. За эти сутки он превратился в сгорбленного, с потухшим взором старика, совершенно не похожего на себя, совсем недавно веселого, бодрого. Ужасно переменилась и мать…
Вера, ни на секунду не задумываясь, сказала:
- Доведите до сведения Пал Палыча – я согласна.
Отец рыдал, просил у нее прощения, уверяя, что не хочет такой жертвы. А мать уговаривала здраво подумать об избранном пути. Ведь может, Бог смилостивится и как-нибудь все утрясется, и этот Пал Палыч отсрочит возврат денег, а там… Ведь пути Господни неисповедимы…
Но кредитор был неумолим и стоял на своем: или возврат денег по суду или рука дочери…
 И Вера пошла под венец. Ей никогда не забыть слез на глазах родителей, с жалостью глядевших на стоящую у алтаря дочь рядом с похотливым старикашкой…
Жизнь с сахарозаводчиком была не сладка. В доме он оказался вздорным, скупым, требовательным и притом разгульным себялюбцем.
Первая размолвка произошла сразу же после помолвки. Вера поставила условие: она дает согласие на брак, а он тут же отдает все долговые документы ее адвокату. Хитрый по натуре жених, никому и ни в чем не доверявший, отказался: он отдаст бумаги только после венчания.
- В таком случае, венчание не состоится! Или будет по-моему, или прощайте!
Пал Палыч, жаждущий заполучить Веру в жены, после недолгих размышлений, дал согласие.
Кроме того, он желал, как венчание, так и свадьбу провести с помпой и шиком. По его выражению: «Чтобы весь Санкт-Петербург видел, какой бриллиант появился в моей короне!» Вера на это также ответила отказом.
- Но у нас на свадьбе будет сам градоначальник и тому подобные вельможи! – уговаривал ее Пал Палыч, объясняя какие выгоды сулит ему, да и ей это событие. - Ведь я не напрасно вкладываю в мероприятие большие деньги, пойми своей неразумной головой! - увещевал он невесту…
- Еще раз услышу про неразумную голову - венчание, которого вы жаждете, не состоится! - парировала Вера.
Венчание прошло скромно, были только близкие и родные. Мысленно Вера окрестила это событие похоронами, с одной разницей – без черных одежд. Без свадьбы все же не обошлось, но она прошла для Веры словно в тумане. Родители не пришли, сославшись на недомогание, а старикан подводил ее к каким-то сановникам и Вере казалось, что те кидали на нее то жалостные, то насмешливые, а то и похотливые взгляды… Ее это все оскорбляло, но уже ничего нельзя было поделать. Веру все время занимала ужасная мысль о предстоящем свадебном путешествии на воды Кавказа, где ей придется постоянно быть в обществе этого ненавистного человека. Но судьба смилостивилась над нею. Жених на радостях перепил, споткнулся на лестнице и свалился, по утверждению медиков, с небольшим вывихом. Вера из молодой жены превратилась в сиделку и первая брачная ночь, к ее радости, отодвинулась на десяток дней…
Следующая стычка произошла, когда Вера отказалась проводить ночи в общей с мужем спальне, а потребовала себе отдельную комнату. Пал Палыч сначала оторопел, а потом начал топать ногами, кричать, что это неслыханно, во всем виноваты книжки, которыми женушка заполонила весь дом, вместо того, чтобы заниматься хозяйством или хотя бы вышивать, вязать, что-то путное принося в семью…
- Это все ваши Жорж Санды и суфражистки виноваты! Где видано, чтобы жена спала отдельно от богоданного супруга? На кой хрен такая сдалась?
Однако довод Веры, что теперь во всех светских домах так принято, пусть сам убедится, спросив своих вельможных друзей, по-видимому, повлиял на мужа. Он смирился, а Вера обрела относительную свободу.
Когда Вера вышла замуж за Пал Палыча, в его огромном особняке было всего двое слуг: лакей, он же швейцар и истопник, да повариха, она же ключница, экономка и комнатная горничная, следящая за чистотой в доме. Вера настояла, чтобы муж принял на работу еще одну, ее личную горничную. Так в доме появилась Лиза…
А с рождением детей Вере пришлось с боем выбивать у скряги няню. Денег Пал Палыч жене в руки не давал, все что ей было нужно, Вера должна была всякий раз просить. Это было тяжело и унизительно, но не так, как подобная изнасилованию интимная связь с ним...
Один за другим на свет появились Саша и Наташа. Каждую игрушку Вере приходилось выклянчивать у мужа. С каждым годом он становился все скупее и скупее и твердил, что жена не считает денег и бездумно тратит их на ерунду. А дети не успевают сносить одну одежку, подавай им другую…
- Дети растут, поймите, Пал Палыч!
Но доводы Веры до мужа не доходили и все повторялось снова и снова: лишь только она заикнется, что надо ехать в магазин за покупками, так сыпались упреки.
Вера неоднократно хотела уйти от супруга, но зная его злобный нрав, боялась потерять детей, в которых души не чаяла. Она понимала, что Синод и общество будут не на ее стороне. Единственное, что было в ее власти, это ограничить общение с ним и совершенно прекратить исполнять супружеский долг, закрываясь в своей комнате. Поначалу Пал Палыч возмущался, скандалил, а потом, продолжая бражничать, играть в карты и устраивая по старой памяти оргии в компании сомнительных особ, смирился, выдавая незначительную сумму денег на существование Веры и детей, к которым был настолько равнодушен, что порой ей казалось, что он совершенно забыл об их существовании. А иногда поддевал:
- Неужели сей мальчишка и эта девка, бегающие по дому, мои? Признавайся, от кого зачала?
На это Вера обычно отвечала:
- От Бога! А вы, Пал Палыч, тут ни при чем! - и под его издевательский хохот пряталась в своей комнате, где кусая платок и губы, предавалась своим горьким думам.
И вот теперь, по-настоящему полюбив, чего уже бояться? – задавала Вера себе один и тот же вопрос. Ведь после этой рабской жизни ее уже ничего не должно страшить. Но ведь она старше Вани на целых семь лет и двое детей… Не одумается ли он, беря на себя такую обузу? А ведь с годами эта разница в возрасте будет весьма чувствительна… Да и не мимолетное ли это у него увлечение? Молод, красив, наверно избалован женским вниманием… И в  то же время, умный, начитанный и без сомнения ответственный – наверно, легкомысленными политические не бывают, если жизнь кладут на борьбу. Но так ли серьезно чувство Ивана к ней? И не осложнит ли его и без того нелегкую жизнь связь с чужой, сбежавшей от законного мужа, женой?..
Голова Веры буквально пухла от дум. Сердце рвалось от сознания, что скоро наступит разлука и крах всех надежд на счастье рядом с любимым. Ваня уйдет, а она навечно будет прикована к этому ненавистному дому, связанная брачными узами с еще более ненавистным и презираемым его хозяином.
Вера несколько раз уже порывалась пойти к Ивану и открыть свои чувства, но воспоминание о последней беседе тут же охлаждало ее. Ведь он, наверно, презирает ее, считая пустой бабенкой, продавшейся за деньги старику... Не постеснялся в лицо назвать безнравственной. Так прямо и бросил: «С безнравственным жить  - безнравственно!»
Вера снова остановилась на полпути, уже идя к Ивану. «Нет! Видно, такова судьба. Счастье – не для меня…» – решила Вера, вернувшись к себе.


                6.


На исходе следующего дня, когда Вера, поцеловав детей и пожелав им спокойной ночи, вышла из детской, на половине мужа послышался нестройный хор пьяных голосов. «Опять гуляет… Лишь бы не ломился в мою дверь…» – подумала Вера, поспешив в свою комнату. В этот момент к ней подбежала взволнованная Лиза.
- Вера Васильевна! Быть может, вы уговорите Ваньку!
- А что случилось? – прервала ее, обеспокоенная, Вера.
- Он собрался уходить, говорит, сейчас за ним товарищ на извозчике подъедет. А у него же рана еще не зажила! Урезоньте его!
Когда Вера вошла к Ивану, тот уже стоял одетый, по-видимому, ожидая ее.
- Ну, все, Вера Васильевна! Спасибо за приют и заботы! Простите, за вторжение и лишнее, что наговорил…
- Но Вам нельзя еще… Рана свежая…
Иван не дал ей договорить:
- Ничего, там долечат. Мне пора! - лицо его было озабоченным и грустным.
- Ваня… Ваня, не уходи! - вырвалось у нее.
- Верусь, хотелось бы многое сказать, любимая! Но… прощай!
- Может, сядем на дорожку?
- Нет, не надо. Меня ждут.
- Ваня, не уходи! – повторила она.
- Не могу, дорогая, прощай! – еще раз сказал он.
- Нет, Ваня, до свидания! - он улыбнулся ей уже в дверях. – Дай о себе знать. Я буду ждать! И сохрани тебя Бог!
Вера в эту минуту перехватила, устремленный на нее, полный изумления взгляд, который Лиза переводила с брата на нее и обратно.
Сестра пошла проводить Ивана, а Вера продолжала сидеть, охваченная волнением: чем вызван этот скоропалительный уход? И это его полнейшее игнорирование присутствия сестры, при которой Ваня безбоязненно обнажил свои чувства… Как он назвал ее: любимая, дорогая, Веруся… От этого радостно билось и сжималось сердце и в то же время охватывал страх – куда он подался? И это – прощай… Зачем он так сказал?
Вера обратилась к вернувшейся Лизе:
- Отчего Иван вдруг уехал? Что за спешка? У него ведь рана не совсем зажила. – забросала Вера ее вопросами.
А Лиза, все не смевшая поверить в то, что ей довелось услышать, - ее хозяйка, знатная, ученая барыня – и Ванька… Все это так непостижимо… Она во все глаза смотрела на Веру, пропуская смысл обращенных к ней вопросов.
- Лиза, что ты уставилась на меня, будто впервые увидела? Отчего Ваня так скоро уехал?
- Вера Васильевна, я не знаю, почему. Может, забоялся за вас?
- Что, меня испугался?
- Нет, не вас. Вы же слышали - он вас любит!
И вдруг, неожиданно для самой себя, Вера призналась:
- И я его… Ты, Лиза, не осуждай меня…
- О, что вы, Вера Васильевна! Он испугался, наверно, что наведет на вас жандармов. Они опять были у родителей, вчера утром, спросили, где я работаю. А отец, он хитрый, сказал, что не знает. У богатого, мол, заводчика. Дураком притворился, обещал им, что, как приду, у меня узнает и им перескажет. А они сказали, что сами разберутся. Так отец ко мне прислал предупредить сестру. Ну, а я Ване все и пересказала. Он сразу все понял и сказал: «Эти ищейки, коли взялись меня искать, не успокоятся, пока всех не перетрясут. Он велел мне тут же связаться с его товарищами. Вот и уехал, а куда – понятия не имею...
- Но, почему ты мне об этом раньше не сказала! Я бы его у своих родителей упрятала - век бы не нашли!
- Ой, Вера Васильевна, я же не знала… А он велел к товарищу бежать… Ну, слава Богу уехал, может не найдут. А вот рана… Все этот кружок виноват! Прав отец, он Ване сто раз говорил: «До добра, сын, они не доведут!» Да Ваня, знаете, какой у нас упертый! Мама всегда говорит, что сын у нее - кремень!
- А  мне в нем это нравится… - задумчиво сказала Вера. – Хороший он, цельный.
Вера ушла к себе, а Лиза осталась в недоумении. Родители осуждают Ивана, а ей это нравится… И что означает этот, как его… цельный? Это что, неломкий, что ли? Так Ванька вон какой крепкий, двухметровый, да силищи в нем – пудовые гири, как пушинки по утрам таскает. Непонятная эта Вера Васильевна. И что она в нашем Ваньке такого увидела?
Проходили дни, полные волнений. Вестей от Ивана не было. Вера ежедневно справлялась у Лизы, не слышно ли чего от брата, но та только разводила руками и тоже страдала от неизвестности, рассказывая, что и родители переживают, не понимая, куда он мог подеваться, почему о себе не дает знать…
Прошло почти два месяца и, наконец, в комнату Веры впорхнула, без обычного: «Можно войти?», Лиза. От Ивана пришла весть! Присланный им товарищ рассказал, что брат был арестован (выданный провокатором), его судили и он отправлен в Олонецкую губернию, в городок Пудож.
- А еще он передал вам, Вера Васильевна, записочку. – в заключение сказала Лиза.
- Ну, где она, давай скорей! – вскричала, обрадованная, Вера: Ваня нашелся и не забыл ее!
В записке было всего несколько слов: «Нахожусь в ссылке. Если бы рядом была ты, ссылка казалась бы не наказанием, а наградой! Но это – мечты… Всегда твой – Иван».
Тут же, ни на минуту не задумываясь, Вера, подошла к бюро, вынула листок бумаги и начала писать. Она несколько раз переписывала, рвала бумагу, писала снова… Наконец, ее удовлетворил такой текст: «Милостивый государь! Была бы рада, если бы в вашем городе обнаружилась надобность в фельдшере, акушерке или сестре милосердия, имеющей за плечами два года Петербургских высших медицинских курсов. Заранее благодарна».
Вера взяла конверт и надписала: «Олонецкая губерния, Пудожский уезд, город Пудож. Его превосходительству, Председателю земской управы».
И потянулось время ожидания… Лишь через три долгих, показавшихся Вере вечностью, месяца, пришел ответ от городского старосты, что они с радостью примут фельдшера в городскую больницу, при которой намерены создать фельдшерский пункт.
С этого дня Вера начала сборы. Багаж ее состоял из детских вещей и нескольких предметов своего туалета. Посетив родителей и уведомив о своем решении, она на их просьбу одуматься или, в противном случае, оставить им детей, ответила отказом и, даже не сказав, куда именно направляется (дабы разъяренный муж не смог выбить из них), попрощавшись, ушла.
Затем, сняв с себя все украшения, дарованные супругом и уложив их в шкатулку, она написала записку без обращения: «Прошу нас не искать. О разводе с Вами будет говорить мой поверенный. Вера».
Она положила записку на шкатулку, которую поставила на письменный стол, а поверх записки положила, снятое с пальца, обручальное кольцо.
Пал Палыч в это время спал мертвецким сном прямо в одежде, раскинувшись на диване, тут же, в кабинете. Как видно, ночью он изрядно покутил, так как даже не среагировал на скрип, закрывающейся за Верой, двери…
Вызвав извозчика, взяв детей и небольшой свой багаж, Вера в последний раз без сожаления взглянула на дом, который покидала навсегда, испытав при этом невероятное облегчение…


                7.


Дорога выдалась долгой и мучительно утомительной. Ей с детьми пришлось добираться в этот медвежий угол на пароходе по Онеге, перекладных и даже на пароме через речку Водлу, на берегу которой располагался Пудож.
Приплыли в середине дня и Вера, наняв подводу (извозчика поблизости паромной переправы не нашлось), не тратя времени даром, отправилась к земской управе. Веру приняли с распростертыми объятиями, сообщив, что уже давно ждет ее фельдшерский пункт. Им оказался небольшой деревянный домик, стоявший почти на окраине города. В медпункте было две половины: в одной располагался приемный покой, а другая, состоявшая из двух комнат, служила жильем для фельдшера.
Тут же Веру встретила неопределенного возраста санитарка, поразившая как своим радушием, так и говором. Вере показалось, что этот поморский диалект – какая-то невероятная, невозможная сейчас архаика. Многих слов она вовсе не понимала, а лишь догадывалась. К тому же, Маланья, как представилась помощница, имела обыкновение повторять за Верой сказанное ею, и порой казалось, что она передразнивает ее. При этом каждая фраза начиналась со словца: «дак».
Вере не терпелось  наконец-то увидеть того, ради которого сбежала в этот неведомый озерный край. Но она, собрав в кулак волю, лишь накормив детей и уложив спать их, уставших и измученных долгой дорогой, а также приведя себя в надлежащий вид, попросила Маланью покараулить детей, пока сходит по делам.
- Дак, покараулить детей, пока пойду по делам. – как будто передразнила санитарка Веру. – Дак, а чаво, это мы завсегда рады!
Вера шла по городу, разыскивая, данный Лизой, адрес Ивана, не обращая внимания ни на ухабистую дорогу, ни на дома и встречных на полупустых улицах прохожих. Она спешила к любимому и думала лишь о том, как он воспримет ее приезд…
А когда подошла к дому, то Вере показалось, что сердце сейчас вырвется из груди, так оно гулко и сильно билось.
Иван читал, когда услышал робкий стук. «Кто бы это мог быть в такой поздний час?» - подумал он, вставая из-за стола и направляясь к двери. А увидав Веру, издал такой радостный вопль, что, казалось, в окнах даже задребезжали стекла. Он схватил Веру, поднял на руки и, занеся в дом, счастливый закружился со своей драгоценной ношей, осыпая лицо жаркими поцелуями. А Вера, закрыв глаза и все еще не веря в свое счастье, твердила:
- Ванечка, упадешь, надорвешься!..
А он без устали кружил и кружил по комнате, крепко прижав ее, казавшуюся пушинкой и меж поцелуями все повторял:
- Приехала, родная! Неужели это правда?!
Наконец, Иван опустился на стоящую в углу железную кровать, покрытую серым солдатским одеялом и, усадив ее рядом, вдруг, с каким-то удивлением, произнес:
- Ты здесь? А где дети?
Этот его взволнованный вопрос так обрадовал и потряс Веру, что она вдруг ощутила слезы радости...
Два часа пролетели как одно мгновение. Наконец, они были вместе! Каждый упивался своим счастьем, с трудом верил, что мечта сбылась и уже никто и ничто их не разлучит…
Но жизнь диктовала свое и, на секунду отрезвев от любовного дурмана, Вера спохватилась.
- Ванечка, мне пора, там дети...
- Побудь до утра!
- Нет, родной, не могу!
Вспомнив предостережение своего поверенного, Вера объяснила сразу опечалившемуся Ивану, что нужно остерегаться огласки их отношений: это может пагубно сказаться на разводе.
- Пойми, милый, ты находишься под надзором полиции. Узнав про меня, они начтут допытываться, кто да что и поставят в известность Палыча, который потребует вернуть беглую жену и малых детей. Да и на суде при разводе, сам будучи гулящим развратником, обвинит меня в прелюбодеянии и без труда отберет детей от недостойной матери… Так что, пока не получу развод, нам надо вести себя осторожно, понял?
- Понять то понял, но мне это не по нутру. Бояться, остерегаться… Ладно, что поделаешь. Придется смириться и ждать развода. А пока…
- Да, будем жить порознь и с великой оглядкой... 
Шурша тафтовой юбкой, собираясь, Вера стала приводить  себя в порядок. Она взяла с полки, стоявший там, рядом с томиками Джека Лондона, Горького и Чехова, осколок зеркала.
- О, я вижу, наши предпочтения совпадают! – улыбаясь, заметила Вера, не спускающему влюбленного взгляда, любующемуся ею, Ивану. – Я тоже упивалась этими гениями и если будет время, опять повторю. А кстати, ты эти книги привез, или где-то здесь добываешь?
Она говорила, поправляя косы, завернутые на ушах колечками – модную теперь прическу. Иван смотрел и думал, как эта прекрасная женщина диссонирует с убожеством комнаты и всей окружающей обстановки… А этот осколок зеркала в необыкновенно тонких пальцах ее холеных рук, еще более подчеркивает разительное несоответствие того, что он может дать Вере, взамен жертвы, которую она принесла на алтарь их любви…
Сравнение так поразило Ивана, что тенью отразилось на лице. Это не ускользнуло от внимательного взгляда Веры. Что случилось, отчего Ваня так погрустнел? Неужели в этом виноват ее уход, с которым он не хочет смириться? Или причина в другом?.. И Вера, не мешкая, спросила, досочинив знаменитую ершовскую сказку:
- Что, Иванушка, не весел? Что головушку повесил? Честно правду изложи, коль не любишь, расскажи…
- Верусь, ты что, сомневаешься в моей любви? Я готов на все, чтобы доказать! Но вот не слишком ли большую плату я требую от тебя?.. Ведь, кроме моей любви, я тебе больше дать не могу… Ты бросила все, Петербург, родных, наконец, богатую, беззаботную жизнь, и все – ради меня… А, что получаешь взамен? Кто ты и кто я?..
- Прекрати, зачем эти ненужные сравнения?
- Нет, дорогая, ты должна знать, с кем связываешь свою жизнь и жизнь своих, нет, наших, я надеюсь, детей…
…Когда Лиза осталась без работы, она вернулась в родительский дом и поведала матери о случившемся:
- Как хозяин узнал, что Вера Васильевна ушла от него, ногами затопал да начал грязно ругаться и бить кулаком, куда ни попадя. Разбил вдребезги графин да порезал палец, а как увидел кровь, то завопил, что истекает кровью из-за Верки-суки. Так, мама и кричал… А вечером привел в дом цыган, они пели и плясали, он тоже плясал, напился сам и их не забыл напоить. Дым стоял коромыслом, кутерьма была такая всю ночь, что я думала, конца-краю разгулу не будет. Они ушли, а Пал Палыч угомонился и свалился. Отсыпался два дня. Ну, а когда я пришла за расчетом, - Вера Васильевна-то уехала, а я была при ней, - он выкрутил мне кукиш: мол, пускай твоя барыня и платит тебе! А где она? -  кричал он. – Тю-тю, сгинула, падла! Отвечай, куда подевалась с-сука!» Я говорю: «Не знаю», а он, мерзкий дед, полез лапать меня…
- О боже, срам-то какой! – всплеснула руками Анастасия. - А ты, что, дочь? Неужель стерпела?
- Ну, что вы, мама! Я как завопила: «Полиция! Тишка (это его лакей), зови, Тишка, полицию, скорей! Барин сбесился!», а сама – бежать к двери. Тогда он, проклятущий, плюнул и бросил трешку.
- Ишь, ты, старый хрыч!
- Вот вам и весь сказ, мама.
- А куда барыня твоя убежала от него?
- Да к нашему Ваньке поехала! – проговорилась Лиза.
От удивления мать открыла рот, да так и не закрыв его, села, уставившись на дочь.
- Ты что, Лиза? Ты ведь говорила, у нее дети. Куда их-то, Лиза?
- Ну, так она и их забрала. Но вы, мама, никому не говорите. Не дай Бог, Пал Палыч узнает: тогда ей и нашему Ване не поздоровится. У хозяина денег - полная мошна. Да и она ведь - жена его венчанная, воротит…
- А при чем тут наш Иван? Я что-то, Лиза, никак в толк не возьму. Он-то, как с вашей барыней стакнулся? И почему она к нему в ссылку убежала? Она что, тоже политическая?
- Ой, какая политическая? Да любовь у них, мама, большая. Что тут непонятного? А мужа Вера Васильевна никогда не любила, силком он ее взял, в карты выиграл.
- Ой, Боже праведный, что делается! Наш Иван – и богатая барыня… Ну, когда уже он остепенится? Все неймется… 
«Прав, Василий, - подумала Анастасия, вспомнив, как муж не раз возмущался связью сына с политическими: «Это все в нем прадеда кровь играет! Все революции оттуда к нам жалуют. Их книжки да ихний дух в умах наших Иванов колобродят да воду мутят… Все беды от них! Меня хоть Бог миловал от прадедова наследства, так в неровен час, сыну моему досталось…»
Анастасия оставшуюся часть дня ходила, ни на минуту не забывая, об услышанной от дочери новости. Ее так и подмывало поделиться с мужем, но ведь Лиза просила тайну не разглашать… Как же быть? Василий – отец Ивана, глава семьи, как она может иметь от него тайну, да еще такую, которая касается их сына! Раз дети общие, значит и оба родителя, жалеючи их, должны все об них знать. И, не удержавшись, в тот же день вечером, она все выложила без утайки мужу.
Когда Анастасия начала: «Хочу тебе, Вася, о нашем Иване один секрет поведать…», Василий встрепенулся, напрягшись и понимая: опять сын что-то натворил.
- А еще, что отчебучил наш пострел? Опять в острог угодил?
- Да нет, тут другое…
И Анастасия, ничего не пропустив, пересказала мужу все услышанное от дочери: и каков этот Пал Палыч, и какова Лизина бывшая хозяйка, и какая у нее большая любовь с их сыном…
Выслушав жену, Василий молчал, как ей показалось, будто не реагируя на новость. Анастасия даже подумала: быть может, он чего-то недослышал или не понял.
- Вась, ну чего молчишь?
- А что говорить? Наш неслух доигрался. Сначала, хотя острога и избежал, так угодил к поморам, а теперь – здрасьте вам: пострел везде поспел, мужнюю жену увел, да еще с малыми детишками. И где это видано - с чужой женой невенчанными в грехе жить! Да и она хороша: от законного мужа сбежала, да его наследников увезла, срам какой!
Анастасия попыталась остановить его гневную речь:
- Но ей надо сначала развенчаться со старым мужем. А у них, знать, с Ваней, большая любовь, коль за ним в этакую глухомань, к северным озерам подалась. Ваня-то наш, что ни говори, красивый и не любить такого нельзя. Да и она, как сказывает Лизонька, тоже хороша собой, да ученая, медичка. Она Ванины раны лечила, не гнушалась крови. А муж старый, злой, к тому же любит гулять. Вон с цыганами, что учинил в доме своем! Да и к Лизе, бессовестный полез, креста на нем нет! Не осуждай, Вася, их, а порадоваться надо за сына, что заслужил такую любовь! Ведь она, Вера эта, все богатство бросила, убегаючи.
- Тьфу на вас, на всех баб, с вашей любовью! И на Ваньку, с неуемным характером!
- А что, сам-то ты, тоже меня взял, любя…
- Ну, все, пошла-поехала! При чем тут я, когда сын в блуде будет обвинен? Ему, ссыльному, еще этого не хватает! Ох, когда только угомонится и поумнеет?.. Пора бы уж…
…Начав посещать политкружок с шестнадцати, Иван увлекся передовой философией. Он читал все подряд: Вольтера и Гегеля, Руссо и Сен-Симона, Канта… Особое место в его сердце занял труд Кампанеллы «Город Солнца». А затем Иван переключился на русских властителей дум. В его руки попали книги Герцена, Кропоткина, Плеханова… Утописты, анархисты, эсеры, либералы, социалисты-демократы разного толка – все смешалось в его уме, там был сплошной сумбур… Иван знал одно: надо бороться, но никак не мог определить, к кому пристать.
Эта «каша» в голове лишь в Пудоже стала приобретать какие-то завершенные формы. Иван здесь близко сошелся с социал-демократами, которые снабдили его трудами Маркса и статьями Ленина. А прочтя «Манифест коммунистической партии», Иван понял – его дорога с ними.
Началось с того, что, сразу по приезде, Иван узнал об акции политических ссыльных, которые по инициативе Михаила Калинина провели шествие в память жертв «Кровавого воскресенья» с траурными повязками на рукавах. Не смотря на возможные репрессии, политические решили, в виде протеста, не снимать эти повязки в течение полугода. Многие после этого были арестованы, а Иван начал искать возможность примкнуть к группе большевиков.
Вскоре он стал посещать конспиративный кружок, работа которого не ограничивалась изучением идей марксизма. Главным направлением деятельности была пропаганда и агитация этих идей среди местных рабочих на лесопильном заводе и других предприятиях города, да и в окрестных поселениях. И Иван, охваченный энтузиазмом борьбы, с новой силой включился в работу.
Когда приехала Вера, он весь был поглощен организацией протеста по поводу ареста нескольких ссыльных. Иван не стал скрывать от любимой свой бесповоротный выбор: борьбу с самодержавием.
- Учти, Верусь, моя жизнь сопряжена с риском, с угрозой ареста, тюрьмы и ссылки…
- Но ты ведь уже в ссылке! Куда же еще?
- Царские сатрапы еще многое могут придумать. Ты должна знать, что рядом со мною будет нелегко… Способна ли ты разделить все, что выпадет на мою долю? Решай! Кроме своей любви и верности я тебе ничего больше не смогу дать в ответ на твою любовь.
- Ваня, но ведь будет так не всегда? Отбудешь срок…
- И могу получить другой, еще более суровый! Борьба будет долгой и упорной. Но мы верим в победу, царизм обречен! Я выбрал свой путь и с него не сойду! Готова ли ты идти рядом?
- Я, Ваня, для этого и приехала. И для меня все это – не открытие. С первой минуты, как тебя увидела, я знала, что рана у тебя была не случайной. Да что говорить – где ты, там и я! И я горжусь тобой! Не всякий готов жизнь свою положить для других!
- Верусь, спасибо! А я рискую во имя нашего будущего и будущего наших детей.
Глядя на вдохновенное и очень серьезное лицо Ивана, Вера поняла, что это не просто слова и не временная молодецкая блажь, а не подлежащее сомнению, идейное сознание...


                8.


Далекий озерный край, в котором волею судьбы очутились Иван и Вера, был изумительно красив и почти первобытен. Дремучие леса с непугаными обитателями их чащоб, цепь полных рыбы голубых озер, окруженных каменистыми берегами, создавали величественную картину нетронутого царства природы. И вот в этом живописном крае скромно приютился крохотный уездный городишко Пудож. Вокруг него на островах и полуостровах окрестных водных просторов расположились монастыри, в которых возвышались, сооруженные умельцами без единого гвоздя, шедевры деревянного зодчества - неповторимой красоты церкви и часовни. На этот край, где еще сохранились древние наскальные росписи, только начинала наступление цивилизация, стремясь воспользоваться его неисчерпаемыми богатствами.
Жители края, говорящие, будто какие-то древние славяне, утверждали, что они -  потомки новгородцев, чем очень гордились. Культура в городе, как и в крае, была архаичная, патриархальная. Все здесь восхищало и удивляло, а познакомившись с местными обрядами, Вера уловила в них языческое начало.
Когда Вера вернулась от Ивана, ей навстречу бросилась возбужденная Маланья.
- Дак, Вера, добродейка, хворый! Ен весь перепотел, еле живой, бедный. А ты - фельхшер, дело делай. Дак, он це живой покуда.
Вера никак не могла взять в толк, о ком идет речь и, взволнованная, бросилась к детям. Но они спокойно спали крепким сном. Тогда стало ясно, что ее ждет больной пациент. С ним долго беседу Вера не вела, поняв из того, что он твердил ей, одно: «маета одолела из-за живота: ест-ест, а отходу нет…»
Вера дала больному касторку и к утру тот был здоров на радость, гордой своим «фельхшером», Маланьи.
Не успела Вера утром накормить детей, как посыпались, словно из рога изобилия, пациенты. Целый день одного за другим, без отдыха она выслушивала, осматривала, давала порошки, смазывала раны, а порой у больных ничего не находила, хотя те утверждали, что хворы и требовали осмотра, широко разевая рты…
В городе была больница, в которой работало несколько врачей и сестер милосердия. Вера недоумевала: почему к ней такой наплыв народа? Когда десятый пациент пришел, ссылаясь на несуществующий кашель, или заявляя: «Ломит все, незнамо как!», Вера поняла: они к ней пожаловали просто из любопытства, так как все, почему-то, очень внимательно ее разглядывали, будто какую-то невидаль. По-видимому, рекламу ей сделала ее славная помощница – Маланья, рассказывая всем, как ее Вера-фельхшер в один миг вылечила еле живого первого пациента. Правда, в дальнейшем появились и серьезные больные, у которых были фурункулы, бронхиты и, конечно, малярия: ведь кругом были топкие болота, где сонмы комаров, ожесточенно жужжа, повсюду разносили болезнь.
В обязанности Веры входило обслуживание не только городского населения, но и нескольких окрестных деревень, куда приходилось ехать на бричке, по «дорогам», по выражению кого-то из местных, таким, что прежде, чем по ним ехать, следует составить завещание…
А однажды, среди ночи ее разбудила взволнованная Маланья, все твердившая:
- Дак, седни, дуло, туды-сюды. Труба коптит, а на улицу не пущат. Дак, думали, все не живы, преставились, ан нет! Ты, фельхшер, сама знашь, что делать!
Оказалось, в соседней избе забилась труба и жильцы угорели. Один еле добрел до их дома и упал без сознания. С помощью своей санитарки, бросившись в задымленный дом, Вера еле вытащила троих детей и их мать. Двоих спасла, остальных – не успела…
Вера все принимала близко к сердцу и долго не могла успокоиться от сознания своего бессилия… Иван старался ее успокоить:
- Ты все сделала, что смогла! И всегда делаешь, даже порой сверх всякой меры, не щадя себя. Ты должна отдавать отчет, что, к сожалению, медицина пока еще не всесильна. Придет время, я верю, когда наука даст человеку возможность поправлять саму природу, но пока приходится мириться с тем, что она неподвластна нам…
Познакомившись с детьми Веры, пятилетним Сашей и четырехлетней Наташей, Иван подружился с ними, приучил играть в шашки, а затем и в шахматы. А сколько восторгов было у малышей, когда Иван научил их игре в городки! Этой забавой (здесь она называлась «рюхи») поголовно увлекалось все мужское население Пудожа и частенько можно было видеть взрослого мужика, сидящего на закорках у такого же великовозрастного детины. Иван совершенно очаровал детей, когда и без городков, начал попеременно или вместе возить их на плечах, изображая коня. Крики: «Но, пошел! Стоп, лошадка!» и их радостный смех, как бальзам разливались по сердцу Веры, которая в душе опасалась, как Иван отнесется к ее детям, как они воспримут «чужого дядю»...
Вдруг, неожиданно для Веры, дочь стала звать Ивана папой. Она так и спросила мать:
- А почему наш папа здесь не живет?
Вера поначалу растерялась, подумав, что дочь имеет ввиду родного отца, но Наташа продолжала:
- И почему Саша его называет «дядя Ваня»? Ведь он наш папа, а не дядя!
Вера смешалась, не зная, что ответить дочери.
- А ты спроси самого Ваню, он дядя или папа? – нашлась Вера, решив: пусть они сами договорятся.
А через день Саша заявил:
- Мам, почему дядя Ваня только Наткин папа? Я тоже хочу, чтобы он был мой!
- Хорошо, я не против. Но, чтобы я больше не слышала слова «Натка»! Сестричку твою зовут Наташа, или Ната. Тебе ведь не будет приятно, если я назову тебя Сашкой?
- Ну, мама, ты меня так не называй.
- Вот, то-то же! И ты так не называй сестричку, ты ведь ее любишь?
С этих пор дети, к радости не только Веры, но и Ивана, стали звать его папой, кажется, совершенно вычеркнув из памяти еле знакомого им Пал Палыча. «Права русская пословица: как аукнется, так и откликнется!» – подумала  Вера, вспомнив безразличие к детям их родного отца…
А вопрос дочери: «Почему папа с нами не живет?», так и повис в воздухе: как видно, дети удовольствовались его приходами к ним в гости…
Вскоре Вера обратилась к адвокату, дабы тот потребовал от Пал Палыча развод, ни на что не претендуя, даже отказываясь от обеспечительных средств на детей. Она готова была довольствоваться получаемым жалованьем фельдшера. Иван, как ссыльный, был на гособеспечении и выдаваемых денег хватало не только на питание, но и на выписывание литературы.
…Частые посещения Иваном фельдшера Веры и игра с детьми, которые его звали папой, не минули внимания Маланьи.
- Дак, Иван, ссыльный, как погляжу, жалует тебя, Вера, ой как жалует! Дак, видать, кубарем хочет вертеться вкруг избранной! Дак, глядит Иван-ссыльный, что дарит и все на тебя, сама знашь, как!
- А хошь, я тебе песню про Ивана спою, нашу? – спросила она как-то Веру.
- Ну, спой, - улыбнулась Вера в ответ.
- Знашь, фельхшер-Вера, как живем мы весело, как праздник придет? Сама узнашь, цо такое праздник на Пудоже! Вот сказ мой про Ивана:
Уж ты, Ванюшка-Иван,
Ваня, братец мой,
Прилюбился разум твой,
Весь обычай дорогой;
Перестанешь, Ваня, пить,
Будут девушки любить,
Станут молодушки хвалить.
Уж, как ли я,
Молода, одинока была,
Одинока была, да Ивана обрела!
Ну, как? – спросила Маланья, кончив петь. – Жаль только, что нет рядом балалайки или гармоники, а то песня красивая! – сделала она вывод, не ожидая Вериной оценки.
Вера поблагодарила за хорошую песню, но сказала, что эта песня не про ее Ивана, так как он – не пьет.
- Зато политику несет! – ответила Маланья.  – Зато, туды-сюды и попался в Пудож.
Когда Вера рассказала Ивану о выводах, которые сделала Маланья, об ее песне и заключении, отчего Иван попал в Пудож, он долго смеялся. Особенно понравилось это ее «туды-сюды». Но Вера озабоченно сказала:
- Ванюша, если Маланья сумела нас раскусить, то я думаю, тем, кто за тобой наблюдает, тоже все уже известно… Как бы я не навредила тебе…
- Ну и что им известно? Что я стал захаживать к доктору, чтобы лечить свою рану? Имею право? Имею!
- Ну а то, что я к тебе прихожу? Что на это скажут?
- А ничего не скажут. Я не давал обета жить монахом. Тут ты мне лечишь душевные раны. Не переживай, Верусь, ведь они, хоть и полицейские, но тоже люди и понимают, хотя и не всё. Но придет время, поверь, многое поймут!
А вскоре Вера поделилась с Иваном своей новой заботой:
- Дети, все время общаясь с Маланьей, скоро, похоже, перейдут на ее язык. Вот вчера, Натуся, ко мне обратившись, преподнесла «дак»... Ну, что ты на это скажешь? Я занята работой, не могу им много уделять внимания. Где бы найти няню, владеющую нормальным русским языком? Среди местных, я что-то подобных не встречала, а среди ссыльных женщин, которых здесь раз-два и обчелся, так они заняты другим, своими делами.
Иван постарался ее успокоить, сказав, что попробует что-то придумать.
- Безвыходных положений не бывает, любимая! И эта проблема уйдет с дороги, поверь на слово! – сказал он Вере на прощанье.
И действительно, Иван нашел выход, написав Лизе письмо с предложением приехать в Пудож и помогать Вере. «Богатства не обещаю, но наша признательность и тарелка супа будут тебе обеспечены!» - такими словами он завершил письмо к сестре.
А Василий все донимал жену:
- Настя, чего наш Ванька-лихой да его Верка не поженятся? Не дело это!
- Но она ведь пока чужая жена, никак они не развенчаются. Синод священный не торопится. Вот, кабы у них ребеночек народился, развели бы скоро. Да видать, не получается…
- А ты что, Настя, еще не постигла: в блуде дети не родятся!
Анастасия с усмешкой посмотрела на мужа: ну и коротка у этих мужиков память!
- А ты, видать, Вася, запамятовал, какой меня под венец повел…
- А какой? Красивой, не такой как сейчас…
- Ну да, молодой, что говорить! Но, не об этом сказ. А о том, что наша Варюха уже у меня под сердцем лежала, и в блуде, что ни говори, зачата была.
- Чур, жена! Что мелешь? Зачем громко говоришь, что меж нами было, зачем все оглашать?..
- Вот то-то! В чужом глазу – соринка видна, а в своем…
- Ну, Бог с ними, пусть живут, коли любят. Лишь бы Ванька не чудил со своей политикой. Все неймется ему из-за прадедовой крови. – Василий снова оседлал любимого конька. - Они всё, французы, революции всякие напридумывали.
А как узнал Василий, что Лизавета по приглашению брата собирается в Пудож ехать, разбушевался не на шутку.
- Вы что, бабы?! Ума лишились?! Мать, чего девка надумала – в ссыльный край податься! Чего молчишь? Ну, у того, сынка твоего, ум повернут не в ту сторону, но ты-то должна понять, куда девку отпускаешь… Нет на то моего благословения, вот и весь сказ!
- Ну, пошел, бурелом! Угомонись, Васенька. К брату она едет, погостит маленечко и вернется. Поглядит и нам все расскажет: как он там, бедолага в той ссылке живет. Сердце у меня за него болит. Вот, родная сестра рядом побудет. Ведь родная душа коли рядом, ничто, даже ссылка не страшна.
- Ну, сказала. У него для этого его Верка есть! Одну сманил от мужа, твой лиходеец, а теперь вот за вторую принялся. Не иначе – хочет и ей свои идеи подбросить и ум свернуть набекрень.
- Ну, скажи, какие идеи молодой девчонке? Пусть едет, пособит, да на мир поглядит. Ведь она, кроме нашего Питера ничего и не видела.
- А про Тихвин забыла? У деда с бабкой, как лето придет, еще девчонкой будучи, проводила время. А теперь их совсем забыла, жаловались, что Лизоньки не видать… Вот, поехала бы к старикам, подсобить, чего надо.
- А чего им пособлять, когда изба полна сестринскими да братовыми детьми? Благослови, Васек, дочь на путь-дорогу и дело с концом…
- Ой, хитра ты, Настя, у меня! То Васенька, то Васек… Что с вами поделаешь? А ты, Лизавета, чего молчишь?
- А что я, отец? Жду вашего согласия. Наперекор не хочу ничего делать.
- Да, бабы… Хитрости у вас не занимать. Что ж, поезжай! Да гости не долго, разведай, что и как и нам доложишь.
И Лиза стала готовиться в дорогу.
А перед ее отъездом, отец долго сидел за столом, сочиняя сыну письмо, которое строго-настрого наказал Лизе отдать «лично Ваньке в руки».
Прошли месяцы ожидания - когда, наконец, закончится весенняя распутица, озера и река Водла, впадающая в Онегу, освободятся ото льда, начнется навигация и заработает паромная переправа. Наконец-то, состоялась долгожданная встреча, и счастливые, радостные Вера, Лиза и Иван сели за праздничный стол, приготовленный своими руками Верой, бесконечно штудировавшей для этого недавно приобретенную кулинарную книгу Елены Молоховец.
Лиза, смеясь, рассказывала, с каким трудом матери удалось уломать их отца разрешить отъезд.
- Отец поднял такую бучу, вы представить не можете! И все, Ваня, пенял на прадеда с его французской кровью. Ой, да отец, тебе, Иван, послал письмо, велел отдать лично в руки. Он даже заклеил конверт, наверно, дабы я его не прочла. Видно, там какой-то секрет сокрыт... – сказала Лиза, передавая брату письмо.
В начале послания были перечислены все члены семьи, посылавшие Ивану привет. Затем следовало увещевание и полные гнева слова, что «не дело с чужой женой жить, грех это превеликий, и за это блудом зовется, не по-христиански так. И ты, Иван, уже не малое дитя, пора бы разуметь, что этим, под грех превеликий подводишь и Веру, коль у нее своего ума не хватает. А ежели для тебя власть и Бог не указ, то послушай хотя бы родного отца. Не дело, паря, в блуде жить, повинись перед Священным синодом, отпиши им, сиим старцам, что люба она тебе, пусть развенчают поскорей ее и, с Божьей помощью, поведи Веру к венцу. Сними с себя и с нее грех, да живите ладно. А то, ведь дети есть у нее, какой пример вы им кажете? Да и политику свою ты бросай – к добру она не приведет. А вообще (тут уже отец начал философствовать), все мы – Божьи дети. Но есть любимые и не очень. Одним Он посылает испытания, чтобы закалить и придать силы, а другим предоставляет блага, чтобы проверить, на что они годны: на добро пустят ли, или во зло… Конечно, не все оправдывают Его надежды, но на то – воля Божья… Остаюсь, твой отец, Василий, сын Иванов Французов» - этими словами отец закончил послание, однако не удержался и приписал: «А бунтарство свое кончай, да за Лизой, сестрой своей, присматривай, чтобы с прямой дороги не свернула. Мало, что там, в вашей ссылке бывает… Да Вере своей кланяйся и детей ее не обижай. Мало, что чужие, коль люба мать их тебе!»
Потом, оставшись с Лизой наедине, Вера, не удержавшись, спросила:
- Отчего ваш отец все укоряет Ивана какой-то французской кровью? Не из-за того ли фамилию носите Французовы? Да еще, какой-то прадед поминается…
Тогда Лиза и рассказала Вере о наполеоновском солдате, прабабушке Дуняше и о том, как их с Иваном отец, Василий, нечаянно сменил фамилию рода с Озеровых на Французовых.
- Какая удивительная история! - воскликнула Вера. – Она пригодна для романа.
- Да, вы, Вера Васильевна, правы, в жизни ведь такое бывает, о чем и в романах не напишут.
- Лиза, я рассержусь! До каких пор ты будешь меня Верой Васильевной величать? Еще барыней обзови. Усвой, дорогая: я теперь тебе родня, жена твоего брата, твоя невестка. Вера я для тебя.
- Но, мне как-то непривычно. Вы и…
- Опять «вы»? Лиза, ты что? Ну, давай обнимемся, расцелуемся, дорогая моя. И забудем обо всем, что меж нас было раньше! И тот дом вычеркнем из памяти навсегда!
А когда Маланья увидала Лизу, которая, как оказалось, будет у них жить, то разобиделась, считая, что эту Лизу фельхшер Вера привела из-за того, что она, Маланья, не справляется со своей работой. Санитарка так разволновалась, что бесконечно слышалось ее «даканье»… Вера поспешила ее успокоить, сказав, что они с Лизой родня и та приехала в гости, а делать Маланьину работу не будет, только поможет Вере управится с детьми, которые подрастают и их надо учить уму-разуму.
- А я, что, с ними плохо управляюсь? И накормлю, и спать уложу? – конечно, на своем «языке» вздыбилась Маланья.
- Но, читать-писать ты ведь научить не сумеешь?
- Дак, ен, Лиза, ученый? Дак, сразу бы и казали!
С этого дня Лиза обрела новый статус, о чем все окрестности были оповещены немедля. А узнав, что приезжая не замужем, Маланья стала ей расписывать, как в Пудоже живется молодежи.
- Дак, что ты, туды-сюды! Весело в Пудоже мы живем. Сама, дак, узнашь, кака у нас красота! Поглядеть надо, как девки хороводятся, как кадриль отшибачиват! А пойдут в Кижи и поют:
Пойдемте, девушки в Кижи,
Во Кижовочко,
Как она, частушечка, пойдет
До моего миленочка!
Гармонист играт, а девки захватятся и ходят кругом, припеваючи. Они этого Кижи отработают, ой что ты! – взахлеб рассказывала Маланья, забавляя Лизу.
- Таки частушечки, дак, нигде нету!
Она рассказывала про обычай местной молодежи собираться вечерами, снимая вскладчину избу, чтобы танцевать под гармошку и балалайку «и кандрили, и ланцету», где парни выкидывали коленца, «присядали, да кубарем вертелись» вокруг своих избранниц, наряженных в сарафаны, да с косами, в которые были вплетены ленточки - для каждого праздника своего цвета.
А барышни в это время, наблюдая за выкаблучивавшимися женихами, не отрываясь, плели лен. Целые льняные «горбушки» уносили те, кого не приглашали на кадриль и обходили парни. Другие же, зная, что вечер не пропадет даром и они будут выбраны ухажерами, заранее пряли и прятали, а потом, натанцевавшись, несли матери эту «горбушку», будто наработали за вечер...
- Девушки наши любят каравать, ну, хороводить! – продолжала Маланья, довольная внимающей ей Лизой. - А ты фукни огня, зачем зря лучина горит! Говор вести можно и впотьмах.
А на прощанье добрая Маланья предрекла, что такой красавице, как Лиза, не придется у них долго в девках сидеть.
И как на воду глядела! Скоро Лиза, познакомившись с Матвеем, таким же ссыльным, как и Иван, вышла за него замуж…


                9.


Наконец, пришло от Вериного адвоката письмо, где он доводил до ее сведения, что поданный ею епархиальному начальству, иск о разводе рассмотрен и доверенным лицам поручено произвести увещевание супругов, дабы они остались в брачном союзе. День и час сообщат ей дополнительно, а для встречи с оными Вера должна приехать в Санкт-Петербург.
Конечно, все это было сопряжено с большими трудностями. На время должен был закрыться фельдшерский пункт и ее пациенты оставались фактически без медпомощи, так как больничные медики обслуживали окрестные села лишь в экстренных случаях.
Везти детей, учитывая тяжелую дорогу, да к тому же боясь, что Пал Палыч вдруг начнет претендовать на них, Вера не решалась. Придется оставить их на Лизу, благо она вовремя приехала. Единственное, что радовало, это предстоящая встреча с родными, по которым Вера очень скучала… 
Приготовившись к отъезду, Вера ожидала лишь уведомления от доверенных лиц с датой встречи с ними. Наконец, оно прибыло. 
Буквально за день до отъезда, Вера, неожиданно, получила письмо от своего поверенного, который с прискорбием извещал о безвременной кончине супруга. Как явствовало из письма, Пал Палыч скончался от удара, который приключился, когда пришли к нему кредиторы, описывать дом. Сахарозаводчик проиграл и прокутил все свое состояние и, по-видимому, изрядно выпив и переволновавшись, не вынес всего и почил в бозе…   
Хотя и легче стало на душе у Веры, оттого, что не надо будет ехать на унизительное увещевание и суд, и что теперь она свободна и, наконец-то, сможет смотреть людям в глаза, став законной женой Ивана, но такого конца она бывшему супругу не желала…
А Иван, узнав о случившемся, произнес:
- Ну, и слава Богу! Одним мироедом стало меньше.
Это замечание немного покоробило Веру, ведь почил человек, хотя и плохой и сделавший ей немало вреда, но вступать в спор с Иваном не стала. А на его слова: «Давай, Верусь, на неделе договорись со священником и обвенчаемся. Ведь давно пора!», она твердо ответила:
- Погоди Ваня, земля еще не остыла. Дай срок. Хотя покойник мне немало зла причинил, да по глупости и сам себе могилу вырыл, но, свидетель Бог, смерти я ему не желала. Да и детям моим дал он жизнь…
Такой ответ, неожиданно, вызвал ревность у Ивана:
- Верусь, как захочешь, так и будет. Но если уж пошла речь о покойнике, то жизнь нашим детям (он сделал нажим на «нашим», что не ускользнуло от Веры) дала ты, да и твой Бог, коли веришь в него. И прошу, дорогая, не забывать, за кого меня приняли дети – чуть ли не с первых дней стали звать папой. А ты ведь знаешь, «устами младенца глаголет Бог». Уяснила?
- Давно, родной! А со свадьбой - повременим… Мы ведь среди людей живем, выждать надо. Ведь немного времени прошло, как почил…
А вскоре, просматривая земскую газету, Вера обратила внимание на некролог по случаю кончины местного ревизора, председателя библиотечного совета, где отмечалось, что у него остались жена, дочь и сын студент, а все имущество описали кредиторы. Здесь же была горькая фраза: «Тяжела ты, участь честного человека в России…» «Да, - подумала Вера, – два покойника и оба - банкроты. Но какова разница между ними…»
Прошло Рождество, началась подготовка к встрече Нового, 1909 года и к свадьбам: Лизы с Матвеем, да Ивана с Верой. Но судьба внесла свои коррективы: началась эпидемия оспы. За два дня до венчания на Пудож обрушилась эта напасть, привезенная от соседей. И Вера, вся поглощенная работой, была вынуждена свою свадьбу отменить…
- Ванюша, пойми, городу и уезду грозит эпидемия. Если не локализовать очаг, беды не миновать! Не до свадьбы сейчас! Каждая минута дорога…
И она ездила по окрестным селам, делая прививки от оспы. Поздно вечером возвращалась домой, усталая, перемерзшая, хотя морозы в эту зиму и были сравнительно невелики, но все же в дороге чувствительны.
Боясь, не принести бы заразу в дом, Вера не общалась ни с детьми, ни с Иваном и Лизой, а спала в фельдшерском пункте. Стараниями медиков оспа отступила. В Пудоже заболевших было совсем немного. Угроза миновала и медицинская «рать» могла свободно вздохнуть и уже спокойно заниматься своими повседневными делами. Но год, как видно, выдался на редкость падкий на инфекции и новая беда постучалась в Пудож: опять местные, уезжавшие на заработки, привезли с собой ни много ни мало – сыпной тиф…
В соседней деревеньке в одном из брошенных домов был организован тифозный барак, куда свозили заболевших. Вера, совместно с другими медиками, устраивала рейды по домам, проверяя опрятность, – ведь болезнь передавалась вшами. С Божьей помощью и стараниями врачей и жителей Пудожа и с этой заразой справились…
Иван терпеливо ждал часа, когда же он, наконец, поведет любимую к венцу. Решено было, что по окончании Великого поста, на Красную горку свершится долгожданное торжество. Но не тут-то было…
Наступившая весна принесла разливы рек, половодье, а вместе с ними пожаловала холера, безжалостно косившая людей. Вера была одним из ярых, неутомимых борцов с жестокой и опасной инфекцией. В городе везде проводились дезинфекции, всех заставляли пить только кипяченую воду, за чем неукоснительно следили медики и их помощники из городских активистов. Борьба была продолжительной, но стараниями энтузиастов, победной – болезнь сдалась.
…В тот вечер  Вера, по непонятной причине, ощущала беспокойство. Она знала, что Иван пошел на занятия кружка, который проводил с рабочими лесопильного завода.
- Вообще-то, сознание масс растет, - рассказывал он незадолго до этого Вере. – Люди высказывают недовольство властью не только из-за неурожая хлеба и вздорожания всего, но и из-за начавшегося призыва из запаса на действительную службу. А жандармерия, чувствуя это, все выслеживает, выглядывает и с нас, ссыльных, глаз не спускает. Но мы не лыком шиты и всеми силами стараемся их перехитрить. Ты, Верусь, даже не догадываешься, что за кружок я веду. Поэтический! Мы читаем и разбираем стихи, а между делом говорим о жизни и что надо прочесть, чтобы в ней разобраться.
Этот ли разговор, или предчувствие беды занимало ее мысли. Скорее бы пришел, ведь Иван обещал сразу же после занятий заскочить к ней.
По всем признакам уже пора, но Ивана все не было. «Быть может, много вопросов у людей и он продолжает беседовать», – успокаивала себя Вера. Но ощущение, что случилось нехорошее, не покидало ее.
Лиза, уложив детей, ушла к себе домой, а Вера всю ночь провела без сна. Сердце ныло от дум…
После двух отмен свадьбы она стала суеверна и уже даже боялась загадывать о ней. Как-то Вера сказала Ивану:
- Давай, Ваня, тихо, без суеты и громкой свадьбы, обвенчаемся. Вот, пойду на днях и договорюсь с батюшкой.
- Ну что ты, Верусь! Такое событие! Но раз решила… пусть будет по-твоему. Лиза с Матвеем – наши посаженные, да дети будут. А больше никого и не надо! Но уж за столом устроим пир на весь мир! Ты у нас знатная повариха, всех пудожских умелиц за пояс заткнешь со своей Малаховской.
- Не Малаховской, а Молоховец! – смеясь, поправила его тогда Вера.
А Иван продолжал мечтать:
- Ну, еще я пару своих товарищей позову, чтобы удивить и вкусно накормить. Согласна? А не за горами и конец нашей ссылки, срок через полгода истекает. И подадимся мы с тобой куда-нибудь на юг, где много солнца и тепла. Не век же у болота сидеть, да комаров кормить своею кровушкой.
Вспоминая этот разговор, Вера опять задалась вопросом: почему на сердце так тоскливо, почему Иван ни вечером, ни ночью не пришел, не случилась ли беда?
Сердце-вещун Веру не обмануло: утром к ней постучался парнишка, сын одного ссыльного и сообщил: Ивана вчера арестовали и увезли в Петрозаводск.
Как только пришла Лиза, Вера тут же стала собираться в дорогу. Лиза стала ее уговаривать не делать этого, подождать - Матвей все разузнает.
- Ну, куда поедешь? Потерпи, авось пару суток подержат и отпустят. Мало ли что…
Но Вера была неумолима и, уладив свои дела, тут же отправилась искать Ивана.
В Петрозаводске, остановившись на постоялом дворе, она сразу пошла в полицию. Там ответили, что пришла не по адресу - политическими занимается жандармерия.
Обратившись в жандармерию, Вера получила полный отказ:
- Кто вы? Жена? – спросил ее толстенный, по всему, главный начальник. – Документик!
- Мы пока не венчаны, хотя уже назначено батюшкой...
- Вот, как повенчаетесь, тогда и будет разговор. А пока, мадам, прощайте!
- Но вы скажите, где он?
- А где может быть политический? В остроге, вот где! Женщина вы, я вижу, разумная, а с кем связались? А быть может… - он сузил заплывшие глазки и расплылся в ехидной улыбочке – вы тоже заражены этим бунтарским недугом?
- Я медик, фельдшер и лечу от всяческих болезней.
- А своего… кем он там вам приходится, Французова, от недуга его не уберегли. Да и фамилия у него какая-то не наша, ишь ты, Французов. Так что, дамочка, идите и занимайтесь своим делом. И не мешайте нам делать свое.
- А скажите, - не унималась Вера, - обвенчаться в остроге можно?
- А у вас что, горит? – похабно рассмеялся он в ответ.
- Вы поймите, мы уже три раза откладывали венчание: то эпидемии в Пудоже, то теперь вот это…
Вера чуть не заплакала, вспомнив Ивана и его настоятельные просьбы обвенчаться, а она тогда все откладывала… Это все из-за нее… А он ей подчинялся, не требовал, хотя, наверно, ему было досадно и больно от ее отказов… Быть может, он даже начал сомневаться в ее любви -  вдруг обеспокоила Веру эта мысль.  Нет, не может быть! Она добьется с ним свидания  и разрешения на брак в стенах тюрьмы, чтобы развеять, быть может, порожденные в его душе, сомнения…
И Вера не уходила, с мольбой глядя на этого лоснящегося, все время вытирающего пот со своей лысой башки, жандармского офицера. А тот, словно не замечая ее присутствия, стал перебирать какие-то бумажки на столе.
Наконец, как видно, поняв, что от этой, как он ее назвал, «дамочки», не отвяжешься, жандарм вдруг сказал:
- А, вы все еще здесь? Что еще?
- Я спрашивала, можно ли обвенчаться в остроге, если свидания не даете?
Он молчал. Вере показалось, что прошло четверть часа, прежде чем офицер ответил:
- Ну, хорошо. Пишите отношение с просьбой о предоставлении права на бракосочетание, освященное православной церковью, с обрядом венчания в остроге.
Вера, быстро все написав, спросила:
- А когда будет ответ?
- Ну, не знаю… Рассмотрим ваше прошение. И жениха, коли захочет… согласие. – опять он расплылся в своей пошлой ухмылке. – Там и решим.
- Но, все же, приблизительно, сколько времени займет? И, как я узнаю?
- Наведывайтесь и узнаете. С Богом, мадам! Вы занимаете мое время и терпение!
Вера, поняв, что не стоит его злить, собрала всю волю и улыбнулась на прощание, хотя хотелось запустить в него, стоявшей на столе, чернильницей…
Не солоно хлебавши, Вера вернулась в Пудож, все еще боясь поверить, что ее старания увенчаются успехом…
Прошло долгих десять дней. От Ивана ничего не было, жандармерия тоже молчала. Вера вся извелась и, потеряв терпение, опять отправилась в Петрозаводск.
Полдня она прождала этого «хряка», как Вера окрестила начальника уездного жандармского управления. Наконец, тот появился.
Когда Вера зашла в кабинет, служака сначала сделал вид, что совершенно не помнит, какое прошение она подавала, а потом, порывшись в бумагах и, как бы вскользь, прочел:
- «Гражданке Веретенниковой В. И., вдове почившего купца Веретенникова П. П. разрешено сочетаться законным, освященным церковью браком с находящимся под следствием ссыльным заключенным Французовым И. В.»
Слушая монотонное чтение, Вера ощутила, как громко колотится сердце от радости, что наконец-то это произойдет, что она добилась своего и увидит, наконец-то Ивана. Но, когда же этот жандармский чинуша назовет дату? А услышав ее, Вера чуть не упала: венчание было назначено на завтра, в десять часов утра.
Радость смешалась с досадой от того, что обручальные кольца, купленные уже давно, как и ее наряд, в котором Вера собиралась идти под венец, остались в Пудоже… Ведь она приехала лишь узнать, дано ли разрешение… Успеет ли купить кольца (конечно, о золотых речи не идет, на них у нее и денег нет)? Да и наряд у невесты совсем не свадебный: черная юбка и темно-вишневая блуза… Но это все уже ничего не значило: главное – завтра она увидит своего Ивана!
Обежав несколько магазинов, Вера все же отыскала два медных кольца. Лишь бы кольцо подошло Ивану, а все остальное – ерунда. Но все же, пересчитав оставшиеся деньги и оставив на обратный билет, Вера решила хотя бы попытаться найти блузу посветлее. Ей улыбнулось счастье и очень привлекательная белая батистовая блуза, отороченная белым же шитьем, оказалась впору. К тому же, заодно купленный белый шелковый цветок, лежал теперь в ридикюле и был предназначен для украшения волос.
Когда Вера вошла в комнату свиданий, там никого не было. Ноги ее дрожали, от волнения зуб на зуб не попадал, словно била лихорадка. Наконец появился высоченный, дородный батюшка, который, оглядев Веру, отчего-то тяжко вздохнул и, не то спросил, не то сказал утвердительно:
- Это и есть брачующаяся.
Взяв кольца, он опять вздохнул, покачав головою. Затем священник дал Вере несколько наставлений, которые она пропустила мимо ушей, думая о своем (где Иван и почему его нет?). Тут в помещение с безразличным видом вошел какой-то гражданский чин, по-видимому, регистратор, с большой амбарной книгой в руках и, молча, сел у стола. Наконец за дверью раздался шум и в комнату, в сопровождении стражников, вошел Иван. Первое, что увидела Вера, было его сияющее лицо со счастливой улыбкой, так не вязавшейся с этой обстановкой.
Она хотела броситься к нему, расцеловать, но, увидев строгие взгляды окружающих и его останавливающий жест, сопровождающийся веселым подмигиванием, удержалась.
Вся церемония прошла как в тумане. Вере запомнилась лишь минута, когда после обмена кольцами и проставления росписей в амбарной книге, им предложили обменяться поцелуями. И только в этот момент Вера вдруг вспомнила, что забыла украсить голову цветком, лежавшим в ридикюле…
   Священник с чиновником ушли. Вышли и охранники, разрешив побыть полчаса наедине. Они сидели, как в детстве, взявшись за руки и глядя друг на друга, еще находясь под впечатлением произошедшего. Наконец, Иван сказал, что скоро будет суд и тогда решится и вся их дальнейшая судьба. Но, тут же послышался окрик:
- Подобные разговоры запрещены!
Вера рассказывала о детях, работе, о Лизе, Матвее, обо всех, кто знает и ждет его домой. Отпущенные полчаса пронеслись как одно мгновенье…
- Да и Маланья просила передать привет! - сказала, уходя Вера.
- И ты от меня передай… - сказал Иван и вдруг, уже в дверях, спохватился. Он снял кольцо с пальца и передал Вере. - Здесь нельзя. А ты береги его, оно для меня дороже всех золотых!
Суд вскоре состоялся. Ивана, который был взят по доносу одного из кружковцев, обвинили в злостном подстрекательстве к неповиновению властям и присудили три месяца тюрьмы и продление ссылки еще на два года.


                10.


Когда, наконец-то, на законных основаниях семья смогла воссоединиться, они сняли достаточно обширный, пятистенный дом вблизи фельдшерского пункта. Молодожены были счастливы, что закончилась пора их «конспиративной» связи, а дети радовались раздолью нового жилья, а главное, тому, что названный отец, умеющий придумывать веселые игры и разные забавы, теперь живет с ними. И только верная санитарка Маланья была расстроена переездом ее фельхшера Веры. Она все не могла успокоиться и смириться с сознанием, что Вера, как бы, отказалась от ее услуг и, бесконечно повторяя свое «дак», все недоумевала, чем же была плоха казенная половина фельдшерского пункта?   
 - Дак, вот Иван, ссыльный, что, туды-сюды, и перешел бы жить к фельхшеру Вере. Ладно бы было!
Наконец, свыкнувшись с тем, что Вера живет в другом доме, Маланья потребовала там себе работу: «мыть мосты» (мостом в Пудоже называли деревянный некрашеный пол), уверяя, что никто, как она его «не отскоблет скрепкой, чтоб ен блистал, ак новый, струганный».
После отсидки, Иван лишь смеялся в ответ на Верины просьбы покуда бросить эту политику и дождаться конца уже нового срока.
- Ты, Ванюша, должен понимать, что они теперь с тебя глаз не спустят. И если, не дай Бог, что пронюхают, уже дадут большой срок. Ну, потерпи, родной. Неужели сам не понимаешь, как опасна эта твоя работа?
А муж глядел на нее, слушал и посмеивался в ответ:
- У страха глаза велики. На это они и рассчитывают, что запугают нас. Но, если мы прекратим раскрывать глаза людям, народ так в темноте гнить и останется. Если не мы, то кто же? Сама видишь, как народ живет…
- Ну я, Вань, все понимаю, правда твоя. Но, как же мы, я, если тебя опять…
- Ну, почему опять? Не боись, жена! Выиграем мы эту битву, раз на правильном пути.
Теперь, когда дети подросли (Саше уже было семь лет, а Наташе почти шесть), перед Верой серьезно встал вопрос об их образовании. Дети уже были знакомы с грамотой, но Саше пора было поступать в учебное заведение. В Пудоже была лишь земская начальная школа, где не так учили грамоте, как разным ремеслам: девочек – шитью, вязанию, а мальчиков – столярному делу и тому подобному. Отправить сына одного в Петрозаводск, где была гимназия с интернатом, такого Вера и представить себе не могла. А познакомившись с местной системой образования, они с Иваном пришли к выводу, что детей следует пока обучать самим дома.
Вера, вооружившись учебниками, присланными родителями из Санкт-Петербурга, взяла на себя роль преподавателя. Подключился и Иван, заявив, что цикл арифметики ему вполне по плечу. А дети удивляли своими талантами: Саша, не смотря на возраст, великолепно рисовал, даже с портретным сходством. А Ната, несколько раз побывав с родителями на спектаклях городского народного театра (кстати, организованного ссыльными), так увлеклась пением, декламацией и танцами, что часто устраивала перед всеми близкими концерты, после которых все единогласно утверждали, что в доме растет настоящая актриса.
Не смотря на просьбы и предостережения, Иван продолжал агитацию, подвергая себя риску нового ареста. Вера неутомимо работала в своем фельдшерском пункте, снискав своими знаниями, обходительностью и доброжелательным отношением к больным искреннюю любовь и уважение местных жителей. К ней приходили не только за медпомощью, но и за добрым советом. А узнав о ее кулинарных способностях (в распространении слуха не обошлось без Маланьи, везде без устали расхваливавшей свою Веру-фельхшера), многие, готовясь к праздничному столу, шли за рецептами к Вере.
Конечно, фельдшерский пункт посещали и товарищи Ивана и, смеясь, говорили: «Французову повезло! Болей – не хочу, сколько влезет, коль такой приятный медик рядом… Просто завидки берут!»
Перед Новым, 1911-м наступило расставание: Лиза с Матвеем, у которого окончился срок ссылки, покидали Пудож. Жить в столицах Матвею было заказано, так что они только на неделю собирались заехать к родителям Лизы, а затем планировали двинуть на Украину, на родину Матвея, где под Киевом жили его родители. В планах у Матвея было, как выразился бывший (как и Иван) матрос, «бросить якорь» в самом Киеве, устроившись там на крупный завод. Там, как слышала одним ухом Вера разговор мужчин, он надеялся завязать связь с заводской марксистской ячейкой.
Прощаться Ивану с сестрой, а особенно Вере, очень подружившейся с нею, было жаль. Они оба были полны благодарности Лизе за ее бескорыстную помощь. А дети, очень привыкшие к тете Лизе, все уговаривали ее остаться. Ната даже расплакалась: «Пусть дядя Матвей поедет сам!»
А Матвей и Лиза, еле дождавшись, окончательно установившейся, зимней погоды, когда лед надежно сковал Водлу и Онегу, спешили покинуть «благодатный» край.
Маланья все повторяла:
- Дак, зачем покидать Пудож? У нас все ладно!
- Ладно, то ладно… - отвечал ей Матвей, смеясь и перемигиваясь с Иваном. – Да почему ссыльных полно, непонятно?.. Видать и царь-батюшка с тобой согласен. Но, почему сам сюда не едет, а других посылает? Вот вопрос…
- А у нашего царя-батюшки гора дел. Вон, Русь, кака велика, края не видать, глаз не хватат! – отвечала патриотичная Маланья.
Еще одна причина торопила Лизу с Матвеем. Помня недавний 1909-й с его эпидемиями, Лиза боялась застрять здесь – ведь они ожидали пополнения семейства.
После Рождества вышел указ полицейской земской управы: закрыть, уже много лет тому, созданную ссыльными библиотеку, в которой насчитывалось более двухсот книг и где работал читальный зал, с выписываемыми газетами и журналами. Возмущению указом не было предела. Было решено собрать по этому поводу общественное мнение и написать петицию наверх. Одним из зачинщиков и организаторов мероприятия был и Иван.
Естественно, Вера была очень напугана возможными последствиями деятельности мужа. Однако, хорошо изучив его натуру и преданность делу и понимая, что ее доводы ни к чему не приведут, Вера не стала уговаривать мужа, как ранее, а промолчала. Это не ускользнуло от Ивана.
- Молодец, Верусь! Настоящая жена! Поддерживаешь, понимая, нашу правоту, а не жужжишь, увещевая, как некоторые...
После этого замечания Вера научилась молчать, хотя в душе, опасаясь и переживая, она испытывала, порой, отчаяние от мысли, что так будет всегда…
Петицию отправили и все, как будто, обошлось, однако Вера теперь вздрагивала от каждого стука в дверь.
А с приходом весны, которая в этот год пришла неожиданно, вовсю разрослись топкие болота, а с ними и полчища комаров. Внезапно, Иван, всегда кичившийся здоровьем, слег со страшным ознобом. Лихорадка трясла так, что зуб на зуб не попадал. В доме не хватило одеял, которыми прикрывали Ивана, чтобы согрелся. Температура поднялась до сорока, он весь горел… Вера прикладывала к его голове, бесконечно меняя, мокрое холодное полотенце, а к ногам - горячую грелку. Часами она не отходила от своего Вани, забыв обо всем на свете и лишь время от времени заглядывала в свои записи и книги, ища в них совета.
Наконец, больного прошиб пот, температура спала и Иван, улыбаясь, заявил, что хочет есть. И вообще, зачем его уложили в постель, ведь он совершенно здоров!
Вера хотела пригласить для консультации врача из больницы, но Иван был категоричен:
- Я здоров! Кроме того, я никому не доверяю, кроме моего дорогого медика. Никого не зови! – не то шутя, не то всерьез заявил он Вере. – Приведешь – я выгоню!
«Поди, разберись! – подумала Вера. – С него станется…» Она решила подождать до завтра. Вера подозревала малярию и даже заготовила для борьбы с болезнью хину. Если приступ повторится завтра – значит не ошиблась.
И назавтра, в то же время, хоть часы сверяй, была та же картина. Без сомнения – малярия… И Вера, борясь с упрямым мужем, уверявшим, что полынь ничто, по сравнению с горечью ее «дрянного порошка», пичкала Ивана лекарством.
Болезнь отступила, но для закрепления победы надо было продолжать принимать это снадобье. Но Иван опять стоял на своем: «Я здоров! А оглохнуть не хочу (он где-то слышал, что от хины глохнут). К тому же, я стал уже желтым. Что тебе еще надо?» – спрашивал он жену, немного пожелтев от  лекарства.
Иван был еще слаб от перенесенного, но хорохорился, потому, что это все случилось, как раз перед Первомаем, на который была назначена традиционная маевка. Увещевания Веры, что организм ослаблен и болезнь может вернуться (о возможной стычке с полицией она не упоминала) не возымели действия и Иван ушел на маевку.
Вера хотела составить ему компанию, считая, что коль будет рядом, беда минует. Но Иван был на сей раз против, хотя и выразил радость, что жена стала, как он выразился, «сознательным элементом».
- Но, мало ли что, Верусь… Подумай о детях. И не дрейфь – твой Бог нас милует, я уверен и все обойдется! - сказал он, уходя.
  На удивление, маевка прошла спокойно. Лишь по окончании ее несколько выступавших ораторов были арестованы. Иван, очень ослабевший и еле стоявший на ногах, на сей раз не выступал.
«Ну, пронесло! – с радостью заключила Вера, увидав вернувшегося мужа. – Как видно, действительно, Бог услыхал мои молитвы и уберег Ваню…»
Но, к ее великому сожалению, Иван затеял новую бучу: «Надо выступить на защиту арестованных товарищей!» - заявил он, опять взволновав Веру грозящей бедой. 
И она, эта беда не миновала… Ивана, как зачинщика и смутьяна, было решено примерно наказать. Учитывая неоднократные нарушения и продолжающееся неповиновение властям, его осудили на девять месяцев тюрьмы, а ввиду того, что ссылка в Пудоже не возымела действия, ее заменили на более суровую, добавив срок аж до шестнадцатого года, с отправкой в Восточную Сибирь, в поселок Бодайбо, расположенный за тысячу километров от Иркутска, на реке Витим, притоке Лены.
Девять месяцев Иван отбывал в Каргопольском остроге, куда неоднократно ездила на свидание Вера, оставляя детей на верную Маланью. Обычно, Вера везла мужу книги, которые он просил, составив целый список и деньги, чтобы мог, дополнительно к скудному пайку, прикупить продукты в тюремной лавке.
Веру очень беспокоило здоровье Ивана: малярия его не покидала, не смотря на пичканье различными средствами в тюремном лазарете… При встречах Иван успокаивал жену и, стремясь поднять у нее настроение, уверял, что чувствует себя превосходно, поскольку отдыхает в обществе веселого карточного шулера, разделявшего с ним камеру. Смеясь, Иван пересказывал анекдотические приключения, поведанные ему разговорчивым аферистом.
- Поверь, у нас в камере всегда стоит громкий смех. Представляешь, когда он сидел в Вологодском остроге, досталась ему одиночка. От отчаяния, что не с кем поговорить, он начал петь. Стражник предупредил: распевать песни не дозволено. «Ну, коль скоро, - рассказывал он, - песни нельзя, я стал петь похабные частушки. Стражник опять: прекратить пение, в остроге распевать песни не дозволено! - Но, это же не песня, послушай! - Я ему самую-самую пропел. Он смотрел в окошко на меня таким изумленным глазом, что я не выдержал и опять повторил. А охранник как заорет: «Повтори еще, не запамятовал!» Так, Верусь и время проходит. А с этой малярией я договорился: как захочется поваляться в лазаретной койке – она тут как тут. Я отлежусь чуток и опять – как новенький! Ну, как наши ребята? Не докучают ли хныканьем: мама, скучно, где папа Ваня?
- Ты, Ванюша, словно на воду глядел, так и говорят: «Когда же вернется наш папа Ваня?» В шахматы уже вдвоем играют, но недолго – начинают ругаться: «Ты не так пошла! У тебя солома вместо мозгов, разве так ходят…» - так Саша говорит сестре. И откуда таких слов набрался?.. А Наточка – в слезы… Горе с ними…
- Нет, Верусь, счастье с ними! Нам еще мальца бы заделать! Им было бы веселее.
- Не знаю, как им, а мне бы от этого веселья в прорубь, наверно, захотелось бы… Сам сидишь в остроге, а мне только мальца и не хватает. Вот отсидишь и подумаем…
- Ишь, ты, а я и не знал, что от дум мальцы родятся!..
Вера уходила после таких свиданий с тяжелым сердцем. Хотя и удавалось передать мужу втихую хину, но будет ли он ее принимать, вот вопрос… Упрямства ему не занимать, а боязнь, так называемой, глухоты, которую он втемяшил себе в голову, заставляет Ивана стоять на своем и испытывать, изматывающую силы, лихорадку, не отдавая себе отчета, чем это все грозит…
Минуло короткое дождливое лето, как говорила Маланья - грибное. И, действительно, грибов уродилось много, по ее словам: «Страсть»! И снова – дожди, ветра, болота, грязь…


                11.


Вера считала дни, недели, месяцы, когда кончится отсидка мужа и потихоньку сама готовилась в дорогу с детьми: вослед за Иваном, в далекую сибирскую ссылку.
Вера долго искала на карте это непонятное, впервые услышанное название – Бодайбо, но так и не нашла. Река Лена и ее приток Витим показались ей расположенными на конце света, добираться до них, наверно, придется долгонько. А для этого и на железную дорогу, и на еду нужно денег немало… А где их взять?.. Единственной драгоценностью, которая еще оставалась у Веры, был золотой медальон с рубинами, на золотой цепочке, подаренный родителями в день ее совершеннолетия. Конечно, жаль было с ним расставаться, но ничего не поделаешь… И, вынув оттуда фотографические карточки детей, Вера продала его, а так же пустилась, постепенно, в распродажу и всего накопленного за время жизни в Пудоже, сократив будущий багаж до минимума.
Объявив сама себе режим экономии, Вера старалась, как она выражалась, перейти на «подножный корм»: грибы, собранные в лесу ягоды, да овощи, выращенные на небольшом дворике фельдшерского пункта, в том числе картошка, которую в Пудоже звали «американкой», помогали  ей в этом.
А однажды пришла помощь, которой Вера не ожидала. Узнав, что она собирается вслед за мужем отправиться в Сибирь, к ней пришли двое ссыльных друзей и принесли в конверте деньги.
- От пудожских товарищей, вам на дорогу, – сказали они.
Вера растерялась.
- Ну, что вы, у меня есть. Зачем? Ведь…
- Если мы не будем друг другу подставлять плечо, тогда как выстоим? И доброго пути! – услышала она в ответ.
Наступал новый, 1912 год, а с ним и последнее перед отправкой в Сибирь, свидание с Иваном.
- Не дрейфь, жена, прорвемся! До встречи! – были последние слова Ивана, сказанные на прощание.
И он и она держались из последних сил, боясь думать, что ждет впереди… «Только хорошее! - старалась успокоить его Вера, повторяя его же слова. – Прорвемся!»
По возвращении, она сдала дела и стала прощаться со своей верной помощницей, бесконечно твердившей:
- Дак, фельхшер Вера, а как я-то тут, без тебя? Дак, детей соблюдай, да мужа Ивана, и все ладно будет!
Расцеловав добрую Маланью и сказав Пудожу: «Прощай!», Вера с детьми отправилась в неведомый, далекий край.
Приехав в Санкт-Петербург, она, естественно, остановилась у родителей, которые были несказанно счастливы повидаться с дочерью и совсем уж подросшими внуками.
Собрав гостинцы и набравшись духом, Вера направилась навестить и познакомиться с родителями мужа. Она шла, очень волнуясь, не зная, как примут ее, связавшую жизнь с их молодым умным и красивым сыном, женщину намного старше его (ведь семь лет - немалая разница), да имеющую двоих своих детей, … И не обвинят ли ее в том, что не удержала, не уберегла их сына от тюрьмы?.. Конечно, раньше, когда они с Иваном не были венчаны, Вера не решилась бы пойти. Но теперь она – его законная жена и обязана представиться родне Ивана.
Перед глазами Веры стояло письмо его отца, которое привезла Лиза, суровые слова про блуд вне брака и содрогалась от мысли встретить неудовольствие на лице серьезного и взыскательного свекра… Свекрови Вера, почему-то не боялась, скорее всего этому способствовали рассказы о матери Лизы и Ивана. По словам мужа, Лиза – это вылитая мать: такая же добрая, мягкая, любящая и уважающая отца, однако имеющая на него влияние и, которая, никогда не переча, тонко, умно, спокойно умеет настоять на своем… В чем заключалась тайна умения Анастасии влиять на отца, никак не было доступно пониманию их детей. Но, Вера сразу разгадала этот феномен:
- Ну что тут удивительного? - как-то сказала Вера. – Просто отец любит вашу маму, вот и вся разгадка!
В квартире, кроме родителей Ивана, проживала с семьей его старшая сестра Варвара, однако, когда пришла Вера, та с мужем были на работе, а их двое детей еще не вернулись с учебы (сын учился в реальном училище, а дочь - в гимназии). 
Дома были только Верины свекор и свекровь.
Явившейся невестке, к большой ее радости, прием был оказан теплый и радушный. Первой неловкости как не бывало и, незаметно, Вера почувствовала себя здесь родным и желанным человеком. Прежние сомнения, как рукой сняло. Вполне естественно, родителей волновало здоровье их сына и тревожила долгая ссылка в суровый край, куда и она собиралась ехать.
- Обдумала ли ты, Вера, свой шаг? – спросил свекор. - Это ведь даже не Олонецкая губерния, раз оттуда за Ванькины прегрешения переправляют его… Это такая Сибирь, куда по доброй воле никто в своем уме не поедет.
- Ты что, Вася? – вмешалась свекровь. – Зачем гадости Вере говоришь? У нее умная головушка, раз распознала в нашем Ване хорошего человека. Ты уж, голубушка, прости нашего Василия Ивановича. – обратилась она к Вере. – Вот, попробуй мою стряпню. Это конечно не твоей чета, мне Лиза рассказывала, как ты мастерски все делаешь. Так Лиза и сказала: «Золотые руки у нашей Веры, как и сердце!» И я вижу по глазам, что она правду сказала. Рада, рада я, что Иван в тебе не ошибся!
- Мать, высказалась? Теперь дай и мне слово молвить! А ты, дочка, ешь. И вправду, Настя, мать наша, печет и варит не худо. Не знаю, какие там ты разносолы умеешь готовить, а у нас еда простецкая.
- Да и не знали мы, - вмешалась опять свекровь, что гостья такая придет. - А почему деток не привела? Познакомились бы, мы ведь им не чужие!
- Конечно, приведу их! Я-то ведь к вам впервые пришла, сразу не решилась…
- Итак, Вера, слушай, что скажу. То, что ты, как я погляжу, правильная, видать по всему. К тому же медичка, ученая. Скажи, ничего не утаивая, что ты в Иване нашем нашла, который все по тюрьмам, острогам и ссылкам жизнь свою проводит? Политикой голову забил, вот и тебя за собой потянул…
- Нет, Василий Иванович, я политикой не увлекаюсь. А у Вани идея, он борец…
- Ну, да… Идейный, борец говоришь... А у этого борца помутилася башка! Весь горизонт перед ним идея заслонила.  Вот, даже, сколько времени вы уж вместе, пора бы нам и внука преподнести. Да когда ему об этом думать?.. Ему, видишь ли, политика нужна!
- Ну, поехал наш отец... Дай ему волю, он целый лень будет выговаривать, не давая человеку спокойно поесть. А ты, Верочка, отведай грибочков! Сама собирала да солила. Да корюшку маринованную отведай! 
Прощаясь, свекор сказал Вере:
- Я понимаю и ценю, что за Ваней решила податься. Жена – как нитка, за иголкой потянется, если настоящая, конечно. Да нитка-то и запутаться может, коли иголка не так идет, как надобно. Так что, гляди Вера, не заплутай.
- Ничего Василий Иванович, я постараюсь и всегда рядом с иголочкой буду. Не волнуйтесь, уж я-то не заплутаю.
- О, хорошо бы. Лишь бы Иван, с нашей русской удалью да французским бунтарством в башке, не учудил чего. Куда уж дальше Сибири? Лишь на плаху…
- Ну, что городишь, Вася? Побойся бога! А деток, Верочка, может, у нас оставишь? Приглядим, учиться пойдут. Все же Питер, это тебе не Сибирь. Да и таскать их так далеко - не дело…
- Да, дочка, мать правду сказывает. Подумай!
- Спасибо! Так и мои родители говорят. Но я детей ни за что не оставлю, да и Иван того же мнения. Дети должны быть при родителях, где бы они ни были.
- Может, Вера и твоя правда… - согласился с ней свекор.
…Как условились, Иван с дороги прислал в Питер письмецо.
«Дорога долгая, но сносная, – писал он. – Еду по железной дороге, лежу на полке в вагоне и любуюсь красотами Руси, которые разворачиваются за зарешеченным окном…» Однако муж советовал Вере повременить с отъездом: «Вот приеду на место, огляжусь, тогда и двинешься. А пока, поживи у кого захочешь. Родители, я уверен и твои и мои, будут только рады вас на время принять».
Однако Вера его не послушалась: она спешила поскорее увидеть своего Ваню. Да и весна началась, а там – разливы рек… Кто знает, надолго ли встанет это преградой на их пути...
Была середина марта, когда Вера с детьми отправилась в дорогу. Ехали почти три недели. На удивление, в вагоне было удобно, чисто, а главное – сытно. Все время разносчики предлагали разную горячую снедь, были бы деньги… Дети бесконечно лазили с одной полки на другую и были в восторге от путешествия. Веру же радовало, что она все это время проводит с ними; она читала детям, занималась французским языком, увлекая их перспективой удивить по приезде отца своими знаниями.
- Мы ведь Французовы! – смеясь, говорила Вера. – Так и язык французский должны знать.
Доехали до станции Токсино, а там уж пришлось по грунтовой дороге ехать на конной упряжке, как выразилась Вера в письме к своим родителям, «в кибитке кочевой»… А затем, подъехав почти к Бодайбо, находящемся на правом берегу Витима, им пришлось ждать парома. Лед уже тронулся, но паромная переправа пока не работала. Случилось то, чего больше всего опасалась Вера: они застряли. Надолго ли, вот вопрос… Но главным было другое: дошедшие до нее слухи о забастовке рабочих и разгроме стачки, повлекшем большие жертвы. Молва твердила о горе убитых и раненых и повальных арестах… Эти вести сделали ее жизнь, полную неведения и ожидания, подобной аду…    
Как там Иван? Жив ли? Зная характер мужа, Вера была почти на сто процентов уверена, что он не преминул принять участие в протесте и, конечно, мог стать жертвой беспощадной бойни… Если бы не дети, Вера бы решилась пойти по ненадежному льду, но рисковать ими не имела права.
Наконец заработала переправа и первым же паромом Вера достигла своего будущего пристанища – городка Бодайбо.
Конечно, это угрюмое и убогое подобие города ничего общего не имело со своими собратьями в европейской части. Но это Веру не смущало и не об этом она думала, когда направлялась к полицейскому управлению, надеясь с их помощью отыскать ссыльного Французова Ивана.
Не веря в свое счастье, что Иван жив, с адресом в руке она направилась к жилью мужа.
Увидав Ивана, Вера не поверила глазам, так ужасно он выглядел… От Вани, которого она знала, осталась половина… На худом, покрытом желтизной, изможденном лице оставались только все еще лучистые, родные его карие глаза.
Как оказалось, в дороге Ивана снова начала мучить недолеченная лихорадка, а из-за сквозняка при проветривании вагона, добавилась простуда, которая переросла в воспаление легких…
Прибыв в Бодайбо, Иван сразу же очутился в больнице и лишь пару дней прошло, как его выписали, еще не вылеченного: после Ленского расстрела больницу переполнили раненые, которых она не вмещала и их рассовывали по всем имеющимся фельдшерским пунктам и лазаретам…
Конечно, бедному Ване досталось немало и еще много придется ей, Вере, потратить сил, чтобы окончательно поставить мужа на ноги. Но Вера все же была благодарна Богу, что послав эту хворь, он упас Ивана от еще большей беды: участия в так страшно завершившейся забастовке.
Конечно, заботы и уход Веры, усиленное питание, - все это быстро дало результат. Как выразился Иван: «Ты, Верусь, вдохнула в меня жизнь! А если б вовремя не приехала, честно говорю, загнулся бы…»
- А я как чувствовала, что у тебя не все в порядке и спешила… Хотя все упрашивали повременить до наступления полного тепла и прихода в Сибирь лета. Там, в Питере, от одного слова «Сибирь», становится холодно. А я гляжу – солнышко светит, детки кругом бегают… Значит, жить можно! И не так страшен черт, как его малюют!
- Ты у меня оптимистка! За это и люблю!
- Лишь за это?
- Нет, за то, что такой, как ты - в мире нет!
- Ну, захвалил!..
А скоро Вера стала работать сестрой в местной больнице и не просто сестрой, а хирургической, так как опытных рук, при таком количестве раненых не хватало.
Дома, рассказывая Ивану о новой работе, она сказала:
- Когда хирург спросил, есть ли у меня опыт обработки ран, я вспомнила твою и с уверенностью сказала, что не только обработка мне знакома, но и извлечение пуль. И знаешь, каким уважением он сразу проникся ко мне, услышав это!..
- А может, не только из-за этого, как ты сказала, проникся?.. – с деланной ревностью спросил Иван.
Вера рассмеялась.
- Нет, мой дорогой. В этом вопросе можешь быть спокоен. Во-первых, у меня от других мужчин есть надежная прививка.
- Какая прививка?
- Не скажу! А во-вторых, он не только старый, но и страшный.
- Страшный, говоришь? А чем?
- Огромный, лысый, с ручищами, как у мясника. Кстати и лицо красное, словно кипятком ошпаренное.
- Обветренное наверно, или перемороженное.
- Действительно, я не подумала… Шут его знает. Но врач он отличный, явно от Бога. Режет – ни на минутку не задумываясь.
- Ты же сразу безошибочно определила – мясник. Да к тому же, как все вы, медики, кровожадный и беспощадный.
- Но, ты забыл, наверное, - ставящих вас, неблагодарных, на ноги!
- Ха, Верусь! Ты сама себе противоречишь!
- Не поняла, в чем?
- А в том, что на все, что ни делается с нами, ты всегда отвечаешь: «На то воля Божья…» А тут - приписываешь своим медикам эту заслугу. Нелогично получается. 
- Ванюша, мы, делая свою работу, выполняем волю Божью. Усвоил?
- Теперь понятно.  С его благословления одних спасаете, других зарезаете. И за все – он в ответе, а с вас – взятки гладки, умываем руки.
…Быстро промелькнуло короткое жаркое лето и сразу, как будто ниоткуда, налетели сильные холода. В конце сентября лег снег, который тут же надолго сковал мороз. Колючий ветер безжалостно обжигал лицо. Порой казалось, что буйствующей зиме не будет конца. Вера стойко переживала эти «бодайбинские прелести».
Ивану повезло: он стал работать на драге акционерного общества «Лензолото». Теперь, после стачки, рабочих не хватало и даже стали завозить завербованных маньчжурских китайцев и корейцев. 
Хотя в городе была школа, но Иван и Вера, по-прежнему, продолжали давать детям домашнее образование. Иван, приходя с работы, обязательно выкраивал время для детей. А однажды, видя, как Вера занимается с детьми французским языком, объявил, что хотел бы к ним примкнуть.
- Учительница Вера, возьмите и меня в обучение. А то вы между собой лопочете по-французски, а я ни бельмеса не понимаю. А вдруг обо мне говорите? Да, кроме того, кому как не мне, в котором есть бокал французской крови от прадеда Жана, не знать этот язык?
- И поэтому мы – Французовы! – воскликнул Саня.
- Ну, это уже другая история, тут приложил руку мой отец.
- А почему дедушка Василий приложил к этому руку? – спросила Наташа. –Как он ее приложил? Что, написал?
…Совершенно случайно их соседом оказался ссыльный анархист Лев Михайлович Комаров, работавший до ссылки в Москве художником. Радость этому обстоятельству у Сани была безграничной.
Вера договорилась с соседом, что он будет давать сыну уроки мастерства. Но Иван предупредил: «Только, Лева, пожалуйста, ребенка своим анархическим опиумом между делом не отравляй!» и старался большей частью во время занятий присутствовать (они проходили по воскресеньям, в будние дни Лев Михайлович зарабатывал на жизнь маляром). Но, в присутствии Ивана, эти занятия по большей части превращались из уроков художественного мастерства в уроки политграмоты… Эти были сплошные диспуты, порой, даже на повышенных тонах и только благодаря Вере, если она в это время не дежурила в больнице, все оканчивалось не ссорой, а рукопожатием, хотя оба оставались при своих убеждениях.
Саня говорил, что от этих криков у него начинает болеть голова, да к тому же непонятно: чего же они не поделили?..
Большевистская ячейка в Бодайбо была хотя и немногочисленной, но крепко сплоченной. Да и вообще, все ссыльные, независимо от партийной принадлежности, находились в общей спайке, помогая друг другу и семьям.
Бытовые условия были тяжелейшими… Веру изматывали постоянное таскание ведер воды, которая доставлялась в бочках летом, а зимой добывалась из речного льда, стирка, мытье полов, топка и приготовление пищи в русской печи, орудуя ухватами, – все то, что тяжелым грузом лежало на ее хрупких плечах… А туалет, расположенный во дворе, пользоваться которым в сорока-пятидесяти градусные морозы было убийственно… Иван, хотя и старался помогать жене, но это была капля в море, по сравнению с тем, что доставалось ей…
Рядом не было верной Маланьи, помощь которой с особой силой оценила Вера. О том, чтобы обратиться к кому-либо, наняв в помощники, она не смела и заикнуться. Теперь, когда Иван, окончательно определившись, стал членом РСДРП, о том, чтобы эксплуатировать чужой труд не могло быть и речи.
- Но этот труд будет оплачен, ведь не за спасибо! – осмелилась Вера как-то начать разговор на эту тему, однако, встретив укоризненный взгляд мужа, прикусила язык.
- Я все же, Верусь, надеюсь, что твоя сознательность будет на высоте и мне не придется краснеть за тебя перед товарищами. – сказал Иван ей.
И Вера изо всех сил старалась не подводить мужа.
Как он ей однажды объяснил:
- Я, занимаясь практическим марксизмом, должен жить так, чтобы слова не расходились с делом. Я должен быть кристально чист, тогда буду достойным членом партии передового рабочего класса.
Преданность делу и фанатизм Ивана доходили до крайности. Но Вера, даже имея свое мнение, дала себе зарок никогда и ни в чем не перечить мужу, и через силу тянула на себе груз житейских забот и невзгод. А материальные проблемы нарастали... Средств к нормальному существованию, хотя оба работали, явно не хватало. Дети росли, требовалась новая, особенно зимняя, одежда. Продукты, так необходимые детям, да и Ивану, после всего перенесенного, были очень дороги, почти недоступны, так как почти все овощи, не говоря уж о фруктах, были привозными.
Видя, как надрывается жена и понимая, что детям нужна совсем другая учеба, а не та, какую дают родители, и учитывая, что в Бодайбо стало опасно проводить агитацию, так как рабочий класс поредел (во множестве пришли китайцы и корейцы, не знавшие языка), Иван пришел к выводу, что надо податься в бега, с помощью партийных товарищей, разумеется…
В один из июльских дней, сказал он Вере:
- На днях я уйду на рыбалку, а ты лишь через неделю объяви в полицию, что муж не вернулся и наверно утонул. А немного погодя, не откладывая в долгий ящик, бери детей и отправляйся в Киев, к Лизе. Там и встретимся. Детям скажи, что едете в Питер, к дедушкам и бабушкам, про истинный маршрут им не говори. Деньги на дорогу принесут товарищи и помогут уехать.
- Но, Ваня, как же ты…
- Не переживай! У меня будет все нормально, уверен. Главное – держись и верь: «Взойдет она, звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна и на обломках самовластья напишут наши имена...»
- Ой, Ваня, откуда у тебя такие стихи?
- Оттуда, Верусь!
- А я не догадывалась, что ты знаешь такие… Кто их написал?
- Товарищ Чаадаев, декабрист. Я и не такие знаю, встретимся – почитаю и спою. А теперь - некогда, пора готовиться в дорогу. Еще много дел здесь надо успеть.
В ближайшую же субботу вечером Иван ушел, надев рабочую робу и сказав детям (и подмигивая Вере), что на рыбалку.
А через неделю Вера, как и было условлено, заявила в полицию о пропаже мужа. Получив, мол, недельный отпуск, он решил с друзьями, о которых она не имеет понятия, отправиться дня на три на рыбалку. Но, вот уже завтра мужу надо выйти на работу, а его все нет и она волнуется. Не случилось ли чего? К тому же, если честно сказать, они перед этим поссорились, так как Вера не хотела его отпускать: дома много дел. Но Иван не послушал и вот, сердце не на месте…
- А далече ли супруг ваш поехал? – спросили ее.
– Он ведь причислен к Бодайбо, следовательно, где-то поблизости на Витиме и рыбачил. Вы скажите, в эти дни утопленников не было? – спросила взволнованная жена. А получив заверение, что подобных случаев не отмечалось, перекрестившись, на прощание Вера сказала: - Ну, слава Богу, отлегло. Как видно, загулял где, мой Иван. Он у меня на гулянку падкий!
Выйдя из участка, Вера с облегчением вздохнула и мысленно похвалила себя: «А я и не знала, что умею так самозабвенно врать! Как видно, из меня вышла бы неплохая артистка. Лишь бы Ванечка благополучно добрался до Украины и скорее, вслед за ним, уехать из этого «Богом данного» места - Бодайбо.
А через пару дней Веру посетил следователь жандармерии, поинтересовавшийся, где сейчас находится ссыльный поселенец Французов И. В.? Вера опять подтвердила сказанное ею.
- Так, где же твой муж? – на повышенных тонах произнес он, впившись в глаза Веры своим пронзительным взглядом.
- Во-первых, я вам права не давала обращаться со мной таким образом! – не выдержала она. – Имейте уважение к женщине, хотя и супруге ссыльного. Во-вторых, я уже сообщала в полицию, что сама не ведаю, где он может обретаться. Мы, хотя и сильно поругались перед его уходом, но это не основание, чтобы так долго не появляться дома. Он пошел рыбачить и до сих пор его нет. Даже страшно подумать, неужели утонул?..
- Н-да… Значит, вы настаиваете на этой версии?
- Я не знаю, какая может быть иная причина. Хотя… Вы, мужчины, не всегда бываете верны женам… Быть может, у него кто-то кроме меня завелся?.. Признаться, эта мысль не покидает меня, ведь я его на семь лет старше… Да двое чужих детей. Может и нашел кого помоложе и там прохлаждается… А я тут мучаюсь в треволнениях…
- По вас, гражданочка, что-то не видно, чтобы вы были в большом беспокойстве.
- А вы, что, хотели бы, чтобы я сидела вся в слезах и посыпала голову пеплом? Вы наверно не знаете, я – медик, причем хирургическая сестра. А у нас нервы крепкие, распускаться не имеем права… Да и, если честно, у нас уже давно с ним нелады. Так что, ищите его в другом месте.
- А в каком? – встрепенулся следователь, надеясь, как видно, что рассерженная жена преподнесет ему, что-то интересное о побеге мужа.
- Как где? В реке! Он же ушел рыбачить. Если бы в другое место пошел, то унес бы свое добро. Вон, все висит в шкафу: и выходной костюм и рабочий, все тут.
- Значит, утонул, говоришь…те – под строгим взглядом Веры, он поправился. – А коль скоро вы решили, что утонул, то есть мертв, почему траур не надели?
- Да Бог с вами, грех какой: я же его мертвым не видела! Да и, если бы увидела, траур не надела бы: черный цвет не люблю. К тому же, я сказала, поссорились мы не на шутку. Ошиблась я в нем, по дурости поехала за ним. Сейчас одумалась, ему это все в лицо и бросила, перед рыбалкой. Я хотела с детьми уехать назад, к родителям, в родной Петербург. А денег-то на дорогу нет… Вот на этой почве и разругались. А я, хотя и венчанная с ним, хотела от него уйти. Эта политика, ссылки… Хотя он клялся и уверял, что бросил эту политику, разочаровался в ней…
- Значит, разочаровался, говорите? Это хорошо. А где детишки ваши?
- Здесь, где им быть? Ведь уже почти вечер на дворе.
- А можно мне с ними покалякать?
- Почему бы и нет? – ответила Вера, холодея: мало ли что дети, испугавшись, ляпнут. Не проболтались бы о тете Лизе, живущей на Украине, это главное.
- Ну, так где же ваш, как его, отец или дядя? – спросил жандарм детей деланно приветливым тоном.
- Какой дядя? У нас нет никакого дяди! – ответила бойко Наташа (Саша же молчал букой). – У нас только папа. Но его нет, он пошел рыбачить.
- И давно пошел?
- Давно. А мы все ждем. Он обещал принести ряпушку и даже огромного тайменя.
Так, ничего не добившись и на прощание пообещав: «Где бы ни плавал ваш Французов, его выловим!», следователь ушел.
А Вера, собрав пожитки и получив денежную поддержку, которую обеспечили товарищи Ивана, отправилась в новый путь.


                12.


Дети, уверенные, что едут в Петербург к бабушкам и дедушкам, были несказанно удивлены, когда узнали, что скоро увидят тетю Лизу и дядю Матвея с их маленьким сыночком Коленькой.
- Мама, а ведь тетя Лиза живет не в Петербурге? – спросила Ната. – Ты говорила, она живет где-то на юге, где всегда тепло, а не так, как в Бодайбо.
- Вот я и решила, что вам хватит мерзнуть. Да и, может быть, мы там встретим нашего папу…
Оглушительное: «Ура!», в два голоса прозвучало в ответ. Дети любили Ивана и тосковали по нему. И лишь в дороге Вера отважилась сказать им, что папа сбежал из ссылки, но об этом никто не должен знать… На что Саня ответил:
- Мама, не сомневайся, мы же не маленькие! Все понимаем! Я прекрасно знал, что папа не утонул. И вообще - мы с Наткой…
- Опять, Натка?!
- Не буду. Мы с Натой – могила!
- А это, что за слова?
- Так папа говорил. В некоторых вопросах нельзя распространяться и надо быть могилой. А мы – как папа.
И вот конец дальнего пути… Встреча с Лизой была радостной и бурной. Пышно расцветшая после рождения ребенка, в благодатном киевском климате и изобилии, она совершенно изменилась и уже не была похожа на ту миниатюрную, изящную Лизу, которую Вера знала в Питере и в Пудоже. Эта цветущая кругленькая женщина напоминала сдобный пончик. Одним словом, «пышка» – охарактеризовала ее Вера, разглядывая симпатичные ямочки на розовых пухлых щечках.
А Коленька оказался таким упитанным бутузом, что его трудно было поднять на руки. «В свои три годика, малыш, наверно, потянет пару пудов!» - заключила Вера, беря на руки племянника.
- Как вы тут? А главное – здесь ли Иван? – первое, что спросила Вера.
- Мужики на заводе, приедут после шести, – успокоила ее Лиза.
Она накормила их вкуснейшим украинским борщом, которого Ната, на удивление Веры, попросила даже добавки, а потом пошли вареники с творогом и вишнями и различные ягоды, на которые дети набросились, все время спрашивая: «А это, что?»
Они впервые пробовали кукурузу, которую тут называли «пшеничкой» и шелковицу, которая и Вера была неведома. Дети немедленно перемазались ягодами и ходили с черными губами и пальцами.
Утомившись с дороги и сытно наевшись, они, по предложению Веры, ненадолго согласились прилечь.
- Но спать мы не будем! – заявила Ната. – Только полежим! – и тут же крепко уснула.
Когда за дверью послышались мужские голоса, Вера бросилась навстречу и распахнув дверь, застыла. Перед нею стояли Матвей и какой-то усатый, бородатый мужчина, в котором Вера в темноте коридора не сразу признала Ивана. Он схватил ее и закружил, осыпая поцелуями. А Вера, как и во время встречи в Пудоже, прижимаясь к нему, твердила:
- Ой, надорвешься! – и еще добавляла: - Ой, борода щекочет!
Вскочили, проснувшиеся, дети. В доме стояли шум, смех, визг.
- От тебя, Ванюша, остались родными только глаза.
- А что, все остальное чужое? – смеясь, допытывался он.
- Нет, все родное!
- Мама правду говорит! – подтвердила и Ната. – Все такое же, только борода и усы, как у Черномора.
Как оказалось, у Ивана теперь новая фамилия: Озёров Иван Сидорович и жить им придется, ради конспирации, не вместе, а по соседству. Он работает вполне легально на Южнорусском механическом заводе, вместе с Матвеем. Живет Иван здесь же, неподалеку, на Куреневке, где обосновалась семья сестры. Но, в связи с приездом Веры, так как детям надо учиться, решено было снять ей квартиру где-нибудь поближе к центру, а Иван подыщет себе жилье тоже где-то рядом, быть может, в том же доме.
Так и сделали и вскоре Вера с детьми переехала от Лизы на улицу Кузнечная, в квартиру, состоящую из трех комнат. На том же втором этаже, поселился и Иван, с которым, для всех окружающих, у Веры и ее детей, «завязалась» сильная дружба.
Дети, иногда, забывшись, называли Ивана папой, а не Иваном Сидоровичем, как было велено, что беспокоило Веру. А Ната все оправдывалась:
- Но, мы же не на людях так папу называем!
Жизнь в большом городе в первое время, по наблюдениям Веры, ошеломила ее детей. Они ходили возбужденные, часто удивленные всем увиденным. Сколько радости принесли им зоосад и цирк! А после посещения оперы Ната вообще все ходила, напевая и пританцовывая.
Конечно, Веру страшили экзамены, которые должны были держать дети. Но, на удивление, Саня был без нареканий принят в казенную гимназию. Ната же на русском диктанте провалилась, написав «Киевъ» без твердого знака на конце и ее пришлось определить в частную женскую гимназию Дешиной.
С поступлением детей в приличные учебные заведения, эта забота спала с Вериных плеч. Сама же она устроилась операционной сестрой в Александровскую больницу.
Жизнь налаживалась, но Веру все же тяготило это полуконспиративное существование. Она никак не могла привыкнуть к тому, что Иван вечерами, поцеловав детей, уходил к себе. А она потом, уложив детей, как на свидание, приходила к нему на часок… Это напоминало начало их пудожского существования. Но, приходилось мириться в ожидании лучших времен. Да и терпеть эти усы и колючую бороду тоже стоило усилий… Вере они не нравились, ей казалось, что они не идут мужу.
Как-то дочь удивила Веру таким вопросом:
- Мам, я знаю, что теперь у нашего папы, из-за того, что сбежал из ссылки, другая фамилия. А вообще у него, как и у тебя, фамилия Французов. А тогда почему мы с Саней – Веретенниковы?
Вера не была готова к подобному разговору и в первое мгновение растерялась. Но, все же ей пришлось сказать, что фамилия их покойного родного отца была Веретенников. И что Иван все хотел дать им свою фамилию, но все до этого руки не доходили. Он ведь их воспитывал с самого раннего детства и любит, как родных.
- Ты сама это знаешь, - добавила Вера, считая, что вопрос исчерпан.
Но дочь не унималась.
- Мама, а ты того нашего папу любила? Какой он был?
Этот вопрос поставил Веру в тупик. Открыть всю правду? Но, поймут ли ее одиннадцатилетняя дочь и тринадцатилетний сын, которому, без сомнения, обо всем расскажет сестра?
Лгать не хотелось и Вера, усадив Наташу рядом, поведала ей историю своего первого замужества (немного пощадив Пал Палыча, стараясь не очень очернять его в глазах дочери)… Да и детали встречи с Иваном опустила, а сказала лишь, что после кончины их родного отца, она с ними приехала к Ивану в Пудож.
- А все остальное, тебе, доченька, известно. – закончила Вера свое повествование.
- Ой, мама, как интересно! – заключила дочь. – Как в сказке: «А потом они жили-поживали и добра наживали!»
Веру порадовала такая реакция дочери. Она поцеловала ее и та вприпрыжку, что–то себе, по обыкновению, напевая, побежала, – по-видимому, поделиться с братом, услышанным… Теперь Веру занимал вопрос: а как же Саня ко всему этому отнесется?..
Август 1914 года принес большую войну, в которую Россия вступила совместно с Антантой в борьбе против Германии. При встречах Ивана с Матвеем все время происходили громкие споры. Иван считал, что в интересах рабочего класса и его движения, Россия должна потерпеть поражение и продемонстрировать тем самым всю несостоятельность царского строя и его империалистической политики. Матвей же настаивал на желательности мирного урегулирования конфликта: необходимо сесть за переговоры или биться до последнего солдата, считал он. При этом в словах Матвея слышались то патриотические, а то и шовинистические нотки… Иван кипятился, называл зятя то уклонистом, то оппортунистом, то националистом, а тот в ответ называл Ивана пораженцем.
Вскоре Матвея призвали в армию и он ушел на фронт. Лиза, которая не работала, фактически осталась с маленьким ребенком без средств к существованию. По предложению Веры решено было ей с Коленькой переехать к ним. Как сказала Вера:
- Комната, Лиза, в твоем распоряжении. А плюс к ней – и все мы!
Дабы не тратиться попусту, по совету брата Лизе пришлось отказаться от аренды домика на Куреневке, в котором они ранее проживали.
- Ребенок подрастает, а жизнь полудеревенская вокруг, культуры ему не прибавит. Вернется Матвей с войны, там сами решите, а мое мнение, можешь с ним считаться, а можешь и не прислушиваться, таково: вам нужно обосноваться здесь, в центре Киева, где даже воздух другой, интеллектуальный! - сказал сестре Иван.
Теперь, глядя на своих детей, одетых в гимназическую форму, Вера не могла нарадоваться случившейся в них перемене. Недавно еще какие-то скованные, диковатые, теперь Саня с Натой стали совершенно другими: общительными и, что особенно нравилось Вере, умеющими держать себя в обществе, а в разговорах скромно, не выпячиваясь, проявлять, однако, свою начитанность и эрудицию. На глазах шло их развитие, что не могло не вызвать гордость в материнском сердце.
Саня стал посещать изостудию, да к тому же серьезно увлекся синематографом. Теперь, кроме живописи, им овладела новая мечта: научиться мастерству создания кино. И Саня для начала стал ходить, в рядом расположенную «Фотографию», где брал уроки фотографирования.
Вера не препятствовала его увлечениям, радуясь любознательности своего отрока. А Ната стала посещать танцкласс и бредила театром.
С тех пор, как поселилась у них Лиза, хозяйственные заботы были сняты с Вериных плеч. Но от одной и главной заботы, никто не мог ее освободить: от безумного страха и беспокойства за судьбу мужа… Вера прекрасно знала, что ее Ванечка, трудясь на заводе, не прекратил упорную революционную работу. Наоборот, с началом войны, Иван усилил свою деятельность, проводя все свободное от работы время где-то в казармах. Он вел агитацию среди солдат, готовящихся к отправке на фронт, подстрекая их к дезертирству, чтобы не отдавали жизни за власть имущих, втянувших Россию в бойню, которая никому не нужна, кроме царизма и мирового капитала.
Вера понимала, что дамоклов меч висит над головой мужа и за подобную пропагандистскую работу в военное время ему уже грозит не ссылка, а самая жестокая и страшная кара - расстрел… Но, в то же время, Вера знала, что говорить с мужем на эту тему бесполезно. Однажды она все же попыталась, но услышала в ответ: «Если не мы, то кто же сметет этот ненавистный царский режим? А отдать жизнь за правое дело не страшно, а почетно!» Тогда Вера, уже окончательно, поняла, что не стоит тратить слов на убеждения. Он - непоколебимый фанатик, преданный избранному пути.


                13.


Вскоре ее Александровская больница была переквалифицирована под военный лазарет и лишь один корпус остался обслуживать местное население. В остальных размещались раненые солдаты, которых беспрерывно доставляли с фронта. Вера за операционным столом стояла по десять-двенадцать часов и возвращалась домой, еле двигая затекшими от стояния ногами. Особенно много работы было с рваными ранами, вызываемыми разрывными снарядами и с конечностями, пораженными газовой гангреной.
Вечерами, уплетая, поданный Лизой, ее вкуснейший борщ, Вера все повторяла:
- Лизонька, сам Бог послал нам тебя! 
В письмах Матвей о себе почти не писал, а все беспокоился о семье и благодарил Веру и Ивана за оказанную жене и сыну помощь. Но, однажды Лизе удалось прочесть сквозь тщательно затертое цензурой: «Воюю и сидя в окопе, кормлю вшей...» На что Иван, услыхав сетования сестры, ответил:
- Был бы умным, убежал бы. А коль дурак, пусть тешит вшей и фельдфебелей!
В конце февраля 1917 года пришла оглушительную весть: в Петрограде произошла революция! Власть в руки взял Временный комитет Госдумы, Николай II отрекся от престола.  Было создано Временное правительство и тут же, параллельно, был сформирован Совет рабочих и солдатских депутатов.
А на Украине началась чехарда. В первые же дни революции здесь тоже ликвидировались органы царской администрации и стали формироваться Советы. Иван ходил, как именинник: наконец-то свершилось!
Вера радостно подумала: «Ванюша, наконец, угомонится!» Но муж, потирая руки, сказал:
- Верусь, это только начало! Работы нам – непочатый край. Ведь надо в этом разворошенном муравейнике все поставить на свои места. А уж потом будем продолжать.
- Что продолжать? – с ужасом спросила Вера.
- Разжигать пожар мировой революции!
Вере стало ясно: супруг неудержим в своих бредовых идеях…
А на Украине, в Киеве действительно все только начиналось... Появилась третья сила: националистическая Центральная Рада. Она взяла власть и выступила за самостийность, немедленно объявив автономию от России.
Вскоре снесли памятник Столыпину, причем все было организовано как театрализованное представление. На Думской площади, где проходила манифестация, а потом «народный суд», зачитали приговор: казнить через повешение. И на железных тросах статую Столыпина сорвали с постамента, раскачали и бросили на землю…
В Раде шла ожесточенная борьба, в городе бесконечно сталкивались враждующие группировки, а война с Германией все продолжалась и потокам раненых в госпитале Веры, казалось, не будет конца… К ним добавлялись и получившие ранения в местных стычках. То бастовали железнодорожники, то прошло разоружение юнкеров и захват интендантских складов – и все это влекло немалые жертвы…
Жизнь вокруг бурлила, полная опасностей и добавляла немало волнений Вере, не только за мужа, но и за шестнадцатилетнего уже сына. Однажды Вера, среди его бумаг на столе, обнаружила брошюру Ленина. Почитав, она с этой брошюрой в руке обратилась к сыну:
- Саня, что это такое? И откуда у тебя?
- А… это план борьбы мирового пролетариата. Мне отец дал, интересно!
- Что, интересно?! – вскричала Вера и, еле дождавшись прихода Ивана, обратилась к нему:
- Ваня, ты взрослый человек, выбравший себе дорогу. Но зачем мутить мозги сыну? Ты что, думаешь, мне мало тебя с твоей борьбой? Он же еще ребенок, пойми…
- Ну, да… Во-первых, успокойся. Во-вторых, объясни, в чем дело? А в-третьих – он уже не ребенок. Я в его возрасте…
- Я прекрасно знаю, что ты делал в его возрасте. Но пойми, я не желаю, чтобы наш сын шел по твоим стопам!
- Это интересно! А я, жена моя дорогая, хочу, чтобы в нашей семье было единомыслие, а не жили люди с различными убеждениями. Иначе семьи не будет, а будут враги. Я дал небольшую брошюру, чтобы наш Саня понимал мою цель и знал, в чем смысл моей жизни и борьбы. И я не требую от него идти вслед за мной, а просто хочу понимания сына, да и моей жены. Если ошибся, осознать это будет, не скрою, больно…
Это была первая и единственная размолвка Веры с мужем. Через час она подошла к нему, чтобы попросить прощения за быть может неподобающий тон и не те слова…
- Верусь, я всегда был уверен, что у меня надежный тыл. Не разочаровывай меня. А сына я решил немного просветить, дабы он не попал под враждебное влияние. В нашей семье мы все должны быть едины, только в этом - залог нашего счастья.
Однажды, поздним вечером, вместо обычного звонка в дверь, послышался осторожный, деликатный стук.
- Кто бы это мог быть? – озабоченно сказала Лиза и направилась в коридор. - Кто там?
Услышав хорошо знакомый, родной голос мужа, она радостно вскрикнула и, открыв дверь, повисла у него на шее.
Как выразился Матвей: «Надоело гнить в окопах и кормить вшей!» Наконец-то, хватив лиха, он понял правду слов Ивана и вот, бросил все «к чертям собачьим»: «Кому нравится, пусть воюет, а с меня хватит! Навоевался!»
- Так ты дезертировал? – в ужасе спросила Лиза.
- Нет, Лизок! Я поставил винтовку и сказал: «С меня довольно, прощевайте!» Это не дезертирство, а осознанная необходимость. Я понял, что здесь я нужнее. Ты что, недовольна?
- Вот, придумал, недовольна… Но это, наверно, опасно?
- А, по-твоему, на войне не опасно? Где больше опасно, еще вопрос…
И опять в доме начались диспуты, похожие на сражения… Матвей явно был заражен бациллой национализма. Как уверял Иван: «У него мозги свихнуты и голова замусорена всякой петлюровщиной. Но я уверен, что сумею ему их прочистить и вправить».
В первых числах января 1918 года киевский оружейный завод «Арсенал» стал центром подготовки вооруженного восстания большевиков, снабдив оружием, готовые примкнуть, многие предприятия города. Среди примкнувших был и завод, на котором работал Иван.
Стачка сразу переросла в крупномасштабное восстание. Восставшие захватили железнодорожные станции, мосты через Днепр и несколько складов с оружием. В городе бесконечно слышалась перестрелка.
Вера, зная, что Иван, бесспорно, находится в гуще событий, не находила себе места, все валилось из рук. Впервые она, за все годы работы, ассистируя, занятая своими мыслями, подала хирургу, пропустив мимо ушей, вместо пинцета, скальпель… И только жесткий окрик: «Вера, возьмите себя в руки!» вернул ее к своим обязанностям…
Еле дождавшись окончания смены, Вера решила быть сейчас рядом с Иваном: «Что будет с ним, будет и со мной!» И не снимая с головы своей белой косынки с красным крестом, взяв весь необходимый инструментарий и перевязочный материал, она направилась к заводу.
Еще издали, на подходах к «Арсеналу» была слышна беспорядочная пальба, а у главного входа стало ясно, что идет штурм.
Понимая, что здесь на территорию завода путь отрезан, Вера решила идти вдоль ограждения, надеясь с другой стороны найти какую-то возможность проникнуть внутрь, хотя бы лазейку. Но, сколько ни шла, картина была неизменной: завод был обнесен надежным высоким каменным забором. Хотя Вера уже почти потеряла всяческую надежду, но подгоняемая звучащей перестрелкой, продолжала упорно идти вдоль забора, обследуя его.
Неожиданно, какой-то проходивший мимо подросток спросил ее:
- Тетя, вы щось шукаете?
Вера, словно очнувшись и ни на что не надеясь, ответила:
- Вот, ищу… Может есть какой-нибудь проход на завод.
- А там стреляют!
- Я слышу. Но там, быть может, есть раненые.
- А не злякаетесь? Ходимте, у нас тут е лаз!
- А далеко?
- Та ни. Шагов, мабуть, сто. Але, там багато снигу.
- Ничего, побежали!
Действительно, под забором была прорыта достаточно большая дыра. Однако, чтобы попасть внутрь, Вере пришлось стать на колени и, чуть ли не ползком, пробраться. Мешала узкая юбка, руки и вся одежда были в снегу, но Вера быстро преодолела последнее препятствие, отделявшее ее от цели. Вылезла она где-то за складами, а встав и отряхнувшись от снега, с недоумением огляделась вокруг. Куда идти? Где искать Ивана?
Как видно к этим складам никто не подходил давно, так как вокруг лежал белым пушистым нетронутым ковром, вчера выпавший снег. Вера пошла наобум, в сторону видневшихся корпусов завода и раздававшихся оттуда выстрелов. Людей вокруг не было видно, вероятно все обороняющиеся сосредоточились на другой части заводской территории. Наконец, она заметила двух бегущих рабочих, которые несли какие-то ящики, наверно, с патронами. Вера их окликнула:
- Раненые есть?
- Да, идите скорее в штамповочный! – ответил один на ходу.
- А где Французов, не знаете?
Но они, или не расслышали из-за орудийного хлопка, прогремевшего вдруг, или не знали, и Вера, так и не получив ответа, пошла далее к корпусам.
Где же этот штамповочный, поди разберись... И где Иван?
Судя по нарастающим звукам орудийных залпов, штурм разгорался. Когда Вера обогнула одно из зданий, то увидала вдалеке множество вооруженных рабочих, бегущих в одном направлении, откуда неслась шквальная пальба. Она подскочила к одному из них:
- Где у вас штамповочный? Там раненые.
- Раненые везде! – ответил он на ходу.
И тут, будто в сказке, в одном из бегущих Вера узнала Ивана.
- Ваня! – крикнула она.
Иван повернулся на крик и вдруг, зашатавшись, рухнул. Вера, подбежав к нему, увидала, как стало проступать на плече, растекаясь по рукаву, кровавое пятно.
В первое мгновенье Вера растерялась, не понимая, откуда кровь хлещет. Поднеся ватку с нашатырем, она тут же, на земле, расстегнула мужу тужурку, рубашку, протерла руки спиртом и постаралась заткнуть рану, оказавшуюся на плече. И тут же услышала:
- Черт возьми! Почему ты тут?
Вокруг была сутолока, стрельба, ругань, выкрики: «Где патроны? Почему не несут?»
Вера попыталась поднять Ивана, а он, вдруг, неожиданно сам поднялся.
- Боже! Ты же только что был в обмороке! – удивилась Вера.
- Это я, когда тебя увидел, решил, что уже все, умираю…
Кто-то вдруг крикнул:
- Прорвались!
Выстрелы продолжались, но реже.
- Беги, - сказал ей Иван. – Они и тебя не пощадят!
- Нет, я одна не пойду! Обопрись на меня и пошли.
- Куда? Отсюда уже не выйдешь!
- Выйдем, я знаю лаз…
И Вера потащила его, еле передвигавшего ноги от охватившей слабости, к спасительному ходу.
- Если в мире и существуют ангелы, то это ты – мой ангел-хранитель, сказал Иван Вере, когда уже дома, она, привезя его на извозчике, перевязывала рану.
К счастью, пуля, пройдя навылет, не задела кость. Рана оказалась пустяковая, но пуля повредила сосуд и Иван потерял много крови. Единственное, что внушало беспокойство, это боязнь сепсиса, так как вся первичная обработка раны была произведена в полевых условиях. Но все обошлось…
- Ну, дела! Благодаря тебе, я готов к новым боям! – сказал Иван на прощание, в скором времени покидая вместе с Матвеем Киев.
«Арсенал», продержавшийся неделю, был захвачен атакующими. Верховная Рада расправилась с восставшими жестоко и беспощадно: погибло и было расстреляно около двух тысяч… Трупы валялись в Мариинском парке, а смрад от них стоял кругом… В городе не работал водопровод, стоял транспорт, не было электричества… Начались повальные аресты.
Спасаясь от ареста, Иван был вынужден уехать. Вместе с ним пошел и Матвей, все еще находившийся на нелегальном положении, так как Центральная Рада вылавливала дезертиров, стремясь пополнить ряды национальной украинской армии…
Матвей, уже всецело подпавший под влияние Ивана, наконец-то пришел к выводу, что его место – в рядах большевиков и не желал служить «незалежной» Раде.
Город наводнили, разряженные в старинные украинские одежды, петлюровцы, удивляя всех широченными шароварами, заправленными в красные, желтые и других цветов сапоги, нарядные синие или серые жупаны и расшитые сорочки, со смушковыми шапками на бритых, с оселедцем, головах, - они напоминали опереточных героев. Наряд защитников новой власти завершали наганы и маузеры, шашки, сабли, кинжалы, тесаки и ножи, заправленные за широченные пояса, причем оружия на каждом было немеряно. На улицах слышна была стрельба. Порой стреляли просто забавляясь, упиваясь вседозволенностью, а заходя в дома, бесцеремонно брали, что нравилось, а то и просто, ради забавы, крушили мебель, вспарывали перины и подушки, устраивая в доме настоящий погром… Киевляне старались из домов не выходить и держали их взаперти, опасаясь незваных гостей.
В конце января началось, наступление большевиков. На улицах Киева шли бои в течение пяти дней. Наконец, петлюровцы были выбиты и с февраля в городе установилась большевистская власть, а с нею вернулись Иван и Матвей.
Но, счастье Веры от сознания, что муж снова рядом, длилось недолго: с начала марта опять стала править украинская Центральная Рада… Большевики покинули город, а Вера с Лизой опять остались без мужей.
- Ваня, когда уже это страшное время закончится? – взмолилась Вера, прощаясь с ним.
- Как только уничтожим эту мразь, Верусь. Уже недолго ждать, любимая. Мы вернемся и заживем на славу, слово большевика!
Ей хотелось верить, но давалось это тяжело, глядя на то, что творилось вокруг…
Скоро Рада заключила договор с блоком центральных держав и за помощь оружием, взамен пошли на запад эшелоны с пшеницей, сахаром, маслом, салом и другими продуктами. Киев наводнили немецкие и австро-венгерские войска... С их помощью на Украине появился гетман - Скоропадский, сменивший Петлюру. Немцы, устанавливая свои порядки, вели себя надменно и с презрением к местному населению, чем вызывали ответную реакцию. По-прежнему по улицам дефилировала карнавальная публика, только теперь она была разбавлена формой немецких, румынских и других, доселе невиданных, солдат… Кроме того, появились разодетые в меха, бежавшие от Совдепии, дамочки, да живописные казаки с нагайками, которыми при случае огревали всякого, кто пришелся на по вкусу…
Немцы ввели запрет ходить по городу после девяти вечера, но, все равно, ночами, то тут, то там, звучали выстрелы. Город переживал, как и вся бурлящая Россия, трудные времена.
В конце лета обрушилась новая напасть: эпидемия беспощадной испанки дошла и до Киева. Тысячи заболевших валялись в постели с высоченной температурой, лишенные медицинской помощи, которой из-за масштаба эпидемии, катастрофически не хватало. Ежедневно умирало множество несчастных, организм которых не смог справиться со страшной инфекцией.
По совету Веры, Лиза бесконечно мыла полы с хлоркой, на пороге лежали смоченные в ней же половики, ручки дверей были обмотаны тряпками, которые тоже периодически опускали в стоявшее ведро с хлорированной водой. В доме стоял невообразимый запах от всей этой дезинфекции. Возможно, только поэтому их семью беда миновала… Хотя, как не поверить в судьбу: Вера все время находилась в очаге инфекции, больница была переполнена и зараза проникла во все ее отделения…
И в этот период Вера вдруг обнаружила у себя токсикоз… Это было невероятно, неожиданно, как снег на голову. Ее возраст, а через пару месяцев «стукнет» целых сорок лет и вдруг такое… Они с Иваном уже свыклись с мыслью, что общих детей, по-видимому, не будет. Муж, конечно, в первые годы очень хотел своего ребенка и грезил сыном, все повторяя:
- Когда уже ты осчастливишь меня наследником?
- А если будет дочь? – смеясь, спрашивала Вера, - Это что, тебе счастья не принесет?
- Ну, что ты, Верусь! Я любому дитяти буду рад!
Но, не получалось… Видно, такова судьба, - решили они и перестали ждать, довольствуясь двумя детьми Веры.
И вот в такое время, нежданно-негаданно – явная беременность. Веру это радовало и пугало: Иван где-то сражается за советскую власть, в городе неспокойно, страшная эпидемия, плюс Верин возраст - все это так несерьезно… Она даже подумала, что будет стыдно перед детьми, ставшими почти взрослыми (ведь Саше скоро семнадцать, а Наташе – пятнадцать) и вот вам, милые, сюрприз: мама собралась рожать. Ужас какой!
К тому же, как к этому отнесется Иван, не вздумает ли ревновать, приписав ей несуществующий роман? Ведь у него не раз проскальзывали нотки ревности… Голова Веры шла кругом. Да и вести, просачивавшиеся из других городов России, были очень тревожные: кругом царила коварная инфекция, болезнь охватила фактически всю, разломившуюся на части, страну. Как там, в Петрограде, уже довольно пожилые, их родители? Не затронула ли их болезнь?.. Да и как их воюющие мужчины, не подхватил ли Иван или Матвей эту заразу?.. К тому же и сама Вера ежедневно рискует собой, а в ее положении… Волнения, волнения, волнения…
Но, поверх всех переживаний, внутри Веры пела радость, охватывающая посреди этого хаоса: у нее будет ребенок от Ивана, сын или дочь, безразлично! В их ребенке будут его кровь и его черты - упрямство и надежность, в этом она не сомневается…
Предчувствия и беспокойство Веры ее не обманули: запоздало, пришло известие, что в Петрограде от инфлюэнцы скончались родители ее и Ивана… Они оба, одновременно, осиротели… В живых остались лишь старшая сестра Ивана, Варвара с сыном да младший брат Веры (ставший юнкером и впоследствии погибший). Все последующие годы Вера недоумевала: как она тогда смогла это все пережить?..


                14.


Немцы, в связи с революцией в Германии, покинули Киев, а с ними пала и гетманская власть Скоропадского. В городе снова воцарилась Директория во главе с Петлюрой и опять его гайдамаки бесчинствовали. Продолжились аресты, грабежи, насилия и все - на фоне продолжающегося «танца» испанки…
И в этой опасной неразберихе: смены властей, материальных трудностей и витавшей вокруг смерти, Вера, двадцать пятого ноября 1918 года родила девочку, которую, не задумываясь, назвала Жанной, памятуя слова Ивана:
- Если когда-нибудь у меня будет сын, я бы хотел назвать его в честь моего отца – Василием. Так уж в нашей семье заведено: я ношу имя деда и мой сын тоже должен этому следовать. А если будет дочь, пусть будет Жанной, в память основателя нашего рода. Согласна, Верусь?
Так появилась на свет Жанна Ивановна Французова, о рождении которой отец совершенно не догадывался…
И лишь пятого февраля 1919 года, вместе с войсками Богунского полка, взявшего Киев, возвратился домой и Иван. Поначалу, он так ошалел от счастья, что никак не мог поверить в произошедшее.
- Это неправда! – вскричал он. – Это сон! – а, рассмотрев дочь, заорал: - Нет, это не сон! У меня есть моя дочь! Люди, вы слышите? У меня есть дочь!!!
Иван был несказанно счастлив. Но, пришлось рассказать ему и дурные вести. Узнав о кончине родителей, полный скорби, он вдруг произнес:
- Наша Жанна явилась на свет для того, чтобы не захирел наш род. Как видно, отец «там» попросил… Он же все грезил понянчить мою поросль… Увы, не дождался. Меня все корил, называл пустоцветом…
А потом, поклонившись Вере, муж сказал:
- Спасибо, мать! Я всегда верил в тебя и знал, что ты не подведешь! А теперь, нам пора подумать и о сыне…
Вера замахала на него руками:
- Ванюша, побойся Бога! Я уже старуха! И так весь свет удивила…
- Ты – старуха? – захохотал он ей в ответ. – Побольше бы таких старух!
- А тебе, что, одной мало? – засмеялась счастливая Вера.
- Мне нужна только одна - неповторимая и самая лучшая на свете, моя молодая мамочка!
Установившаяся на Украине, советская власть начала проводить свою политику. Жителей подвалов переселяли на верхние этажи домой, «уплотняя» жильцов, занимавших, по введенным меркам, непомерные квартиры, тем самым образовывая коммуналки.
Верину семью к счастью это не затронуло, поскольку вместе с ними проживала Лиза с семьей. Правда сначала, в их четырехкомнатную квартиру хотели вселить еще одну семью, считая, что семья Французовых, состоящая из пяти человек вполне может довольствоваться двумя комнатами, а семья Мироненко, то есть Матвея, состоящая из трех человек, - одной. Но, на счастье, увидав уже совершеннолетнего Сашу и услышав крик грудного младенца, комиссия решила пока не уплотнять, оставив две смежные комнаты за семьей Французовых и одну маленькую за Веретенниковым Александром.
Всю свою беременность, чуть ли не до родов, Вера продолжала работать. Ведь, фактически, лишь ее заработок давал им возможность хоть как-то существовать. Правда, вот уже полгода, как и Саша стал кормильцем: он начал работать помощником фотографа.
А Лиза с Колей по воскресным дням отправлялась в Мотовиловку, к родителям Матвея, где их понемногу снабжали овощами, да и покупаемые там продукты обходились намного дешевле, чем в Киеве. Однако по дороге Лиза с сыном рисковала быть ограбленной бандитами, свирепствовавшими в окрестностях города и пока они не появлялись на пороге, Вера всякий раз изнывала от беспокойства, все время упрекая себя: зачем позволила им отправиться в такую даль, да в такое неспокойное время?..
Вообще, помощь Лизы была неоценима. А после рождения племянницы, она стала, в дополнение к роли экономки, заведовавшей всем хозяйством семьи, еще и нянькой, так как Вера тут же вернулась к своему операционном столу. Молоко, которого, несмотря на все передряги, было достаточно, Вера сцеживала, оставляя его для кормления ребенка.
Как потом Вера, смеясь, говорила мужу: «Нашу Жанночку выкормили Лиза и рожок…»
А власть в городе, словно по заведенному правилу какого-то злонамеренного сценариста, опять поменялась… 1 августа 1919 года в Киев вошли войска генерала Деникина, встреченные с большой помпой, под звуки колоколов киевских церквей. Одновременно с ними вошел и Петлюра со своими самостийными воинами. И снова запестрели улицы яркими национальными одеждами, бурками казаков, нарядами расфуфыренных дам…
Деникинцы и петлюровцы бесконечно враждовали между собой, их конфликты обычно кончались яростной перестрелкой. Жить и приноравливаться к постоянной смене властей, засилью необузданных вояк, опьяненных вседозволенностью, было очень непросто и не верилось, что когда-нибудь наступит конец этой бесовщины…
30 сентября Киев подвергся артиллерийской атаке и утром следующего дня Богунский полк, в котором служил Иван, вместе с Таращанским Матвея, захватили город. Деникинцы и петлюровцы бежали, разумеется лишив город электричества и подачи воды.
На радостях, Вера и Лиза приготовились устроить семейный праздник: мужья живы, здоровы и снова с ними!
После Ивана, Матвей, оголившись до пояса, отправился в ванную мыться. Лиза, взяв ковшик, пошла поливать ему: водопровод стоял сухонький. Неожиданно, Лиза увидела на спине мужа свежий большой рубец.
- Мотя, что это? Ты был ранен? Почему скрыл? – взволнованно накинулась она с вопросами.
Матвей улыбнулся в ответ:
- Это, Лизок, мне на память щедрые петлюровцы оставили…
- Ой, саблей задели, что ли?
- Да нет… В руки я им попался, хотели звезду вырезать… Но уже все загоилось.
- Что, загноилось? – обеспокоенно переспросила Лиза.
- Почему загноилось, зажило. Загоилось - по-украински. Да, что вспоминать, обошлось и ладно…
- Нет уж, Матвей, выкладывай, как попал к этим нелюдям! Такой ужас, а он еще улыбается!
- Да, что рассказывать… Как по моей оплошке хороший парнишка погиб, да и сам едва не…
- Выкладывай, Мотя, все, как на духу, а не то…
- Ковшом огреешь? Ну, не сердись, родная. Как видишь, пронесло беду мимо, я живой перед тобой, мой ангел-хранитель!
- Мотя, зубы не заговаривай!
- Хорошо… Ну, гнали мы как-то эту погань и потеряли из виду. Отрядили меня  разведать, что и как в округе, а в подмогу дали парнишку, совсем юного, необстрелянного. Целый день бродили, нет их нигде, как сквозь землю провалились. А ведь чуть ли не каждую ночь, то тут, то там обстреливают… Уже солнце к земле приклонилось, как подошли мы к небольшому хуторку и постучались в крайнюю, крытую соломой хату. Вышла сухонькая старушка, словно облетевший одуванчик. Я и спрашиваю: «Кто, бабуля, в селе? Нет ли петлюровцев, или каких банд?» «Нет, никого, - отвечает - сами мы…»
Ну, попросили мы водицы испить: жара целый день стояла, а бабка пригласила в хату, да еще гарбузовой кашей угостила.
- Чем, сказал? Какой кашей?
- Гарбузовой, это по-нашему. По-русски – тыквенной. Что, до сих пор живя на Украине, не знаешь, что гарбуз – тыква?
- Зато арбуз, знаю, - кавун! А, что же дальше?
- Ну, мы, голодные, ружья поставили сбоку, а сами сели уплетать, увлеклись. А старуха – то туда, то сюда ходит, дверью скрипит. Мы и не заметили, как вошли бандюги. Мне удавку на шею набросили, а парнишку, как стали вязать, он вырвался и в окно сиганул. Выстрелили ему вдогонку пару раз и был готов… А меня скрутили и повели в главную хату, где стали… Ну, в общем, это неинтересно.
- Нет, Матвеюшка, продолжай! Пытать стали, да?..
- Не без этого. Все выпытывали: сколько сабель у нас и прочее. Я молчал, а один предложил: «В расход его, чего с красной падалью возиться!» А другой, видно, главный, возразил: «Нет, сперва пущай звездочку наш «художник» намалюет большевичку на спине, а мы полюбуемся!» Эта скотина только начала вырезать, как зашел еще один бандюга. Я тогда на лавке лежал, привязанный, и лица его не видел, но голос показался мне знакомым. «А ну, развяжите, хлопцы, его! Дайте мне эту червону гадину прихлопнуть! У меня с комиссарами свои счеты!» – сказал он.
Меня развязали и в говорящем я узнал, к своему изумлению, парня с нашей Мотовиловки, ближнего соседа: их хата через дорогу в двух шагах от нашей стоит. Грицько меня лет на пять помладше. Хотел я ему пару теплых слов сказать на прощание, а он мне знак подает: пальцем ус крутит, а потом его ко рту подносит, мол, молчи… «А ну, пошли!» – приказал он мне. «Да чего с ним церемониться, прихлопни, Грицько, его тут!» – стали ему дружно советовать. «Нет, он у меня еще подрыгается! А прикончу я его подальше, чтоб не вонял тут, а то напустит со страху полные портки и испортит атмосферу!» Все зареготали, а он ружейным штыком подтолкнул меня к дверям и повел через весь хутор к околице, все время тихо повторяя: «Скорее, скорее, Мотя! И - молчи!» Подвел к оврагу. Я ждал: вот-вот выстрелит, а Грицько мне: «Ну, Матвей, прощай! Беги оврагом и выйдешь к своим. А меня не поминай лихом…» Тут я стал его уговаривать: «Пошли вместе, Грицько! Что тебе, эти бандюги, чего спутался с ними, опомнись…» «Нет, Мотя, не могу. Все равно погибель ждет. Кровь на мне, ваши не простят... Беги, время не терпит!»
Я побежал, все еще не веря в удачу и, честно говоря, ожидая выстрела в спину: кто его знает, ведь, как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься. Но, Грицько, выстрелив в воздух два раза, повернул назад. А я скоро добрался до своих…
- Ну, а рана на спине?
- А что, рана? Покровоточила и затянулась.
Лиза, взволнованная, не могла успокоиться, а Вера, услышав ее пересказ, потрясенная услышанным, только и смогла прошептать:
- Боже, за что это нам? Когда же кончится это братоубийство?..
…Счастье от пребывания дома мужей продлилось недолго: уже через три дня красные, не успев даже взять с города обычной своей контрибуции, под напором подкрепления, пришедшего на помощь деникинцам, были вынуждены опять оставить город…
Опять  продолжились бесчинства, особенно по ночам, когда сбежавшие из тюрем уголовники, солдатня, да и некоторые офицеры, вламывались в дома киевлян, требуя денег, драгоценностей, а ежели не находили, устраивали погромы. Защиты от таких визитеров не было, кричи сколько угодно, на помощь никто не отважится прийти.
Ожидание чего-то страшного, казалось, навсегда поселилось в сердце Веры, так же, как и у многих киевлян... «Когда же кончится эта пытка? – думала она, беспокоясь о детях и муже. – За что нам судьба посылает такие испытания?»
Стало, наконец, появляться электричество, но только по ночам. Тогда же подавали и воду. Вера уже и не помнила, когда высыпалась… Боясь разбудить, уставшую за день, Лизу, она старалась не пропустить момент, когда появится вода, чтобы наполнить все имеющиеся емкости. Страшила надвигающаяся зима. Где взять топливо для обогрева квартиры? Печи уже давно не топили, а довольствовались железными буржуйками, требующими гораздо меньшего количества дров: фактически, нужны были щепки, но и на них катастрофически не хватало денег. Никто не желал брать советские и донские (деникинские) госзнаки, все хотели царские и керенки…
А город снова бурлил. Прямо по центру Киева с оглушительными криками и бранью нередко проносились необузданные казаки. Особенно страшны были, находившиеся в рядах деникинцев, черкесы, чеченцы и другие горцы, которые на взмыленных конях мчались, не разбирая дороги, сбивая пешеходов и огревая зазевавшихся плетьми.
В один из таких тревожных вечеров, когда Вера вся, как на иголках, не могла усидеть в ожидании дочери из театра, наконец-то вбежала раскрасневшаяся и запыхавшаяся от бега, перепуганная Наташа. Как оказалось, за ней гнался на коне какой-то бородатый, увешанный оружием, горец.
- Ой, у меня до сих пор ноги дрожат! Благо, я догадалась юркнуть в ворота проходного двора, на счастье они не были на запоре. А этот гад даже по тротуару скакал и что-то орал мне на своем языке!
- Боже! - в сердцах воскликнула Вера. - Когда же придет конец этому ужасу?
В войсках Петлюры начались тиф и дизентерия. От этих болезней стало страдать и население города, напасти не оставляли его...
А 14 декабря Киев в очередной раз перешел из рук в руки: Рабоче-крестьянская Красная армия вступила в город. «Неужели закончилась эта чехарда и мелькание осточертевших властей всех мастей, гетманов, генералов и прочих вояк? Неужели Советы наведут порядок и мир воцарится в городе и на всей растерзанной Украине? Тогда, наконец, насовсем вернутся Иван с Матвеем…» – так надеялись и мечтали Вера с Лизой.


                15.


Неожиданно, прочитав в газете, что в Москве с 1 сентября 1919 года начала работу первая в мире Государственная школа кинематографии, Саша «заболел» стремлением ехать в Москву, даже если и не поступить туда учиться, то хотя бы устроиться там работать, кем угодно: делать кино было мечтой всей его жизни и упустить такой замечательный случай Саша считал преступным. Не помогли ни уговоры Веры, ни доводы, что уже начались занятия, что везде разруха, идет война, а в Москве нет ни родственников, ни даже знакомых и, наконец, как он может оставить мать с сестрами, пока отец не вернулся с войны?.. Но ничего не помогло и Саша отправился в Москву, твердо уверовав, что кинематограф ему предназначен судьбой… Сын уехал, а Вере добавилось волнений.
Немало доставляла беспокойства и Ната, решившая связать свою судьбу с театром. Она стала посещать театральный кружок. Начались бесконечные репетиции, поиски средств на костюмы и, что самое главное, – поздние возвращения домой в такое неспокойное время.
А скоро кружок перерос в народный театр. Одновременно Наташа стала посещать лекции в Музыкально-драматической школе Лысенко и даже выступать в новых постановках, чем очень гордилась. Она была на седьмом небе от счастья, когда эти спектакли ставились самим Мерджановым, ухитрившимся недавно гениально поставить пьесу Лопе де Вега «Фуэнте овехуна», переделав ее из сугубо монархической в революционную, где основным героем пьесы стал народ. Правда, в самом этом спектакле участие Наты сводилось лишь к мимансу… Премьера прошла с огромным успехом, спектакль давали чуть ли не ежедневно, при полном аншлаге, в то время, как в других театрах залы зияли пустотой...
Дочь уговаривала Веру пойти посмотреть спектакль и на нее, удостоившуюся чести быть в нем занятой:
- Мама, ведь это мое первое выступление на такой сцене, а главное – в таком спектакле, поставленном самым лучшим режиссером нашего времени! Да и пьеса не какая-нибудь затрапезная, а мировая классика!
- Ну, если спектакль самый-самый и поставлен самым-самым, я постараюсь и пойду! - дала дочери слово Вера, за что была ею обцелована.
Вера не смогла отказать старшей дочери, так упрашивавшей ее, хотя очень хотелось хотя бы лишний час уделить младшенькой, ведь проводя дни напролет (а, порой и ночи) в больнице, Вера редко когда могла насладиться общением с маленькой Жанночкой. Обычно, когда Вера возвращалась с работы, ребенок уже спал, а рано утром, уходя, она видела еще сладко сопящую дочурку…
Во время спектакля Вера тщетно старалась в танцующих парах и стоявшей вокруг толпе узреть свою Натусю, но этого ей так и не удалось. После спектакля, который действительно впечатлял масштабом постановки, костюмами и игрой, на вопрос дочери: «Ну, как, мама?», Вера восторженно ответила:
- Великолепно! Я получила истинное, давно не испытываемое наслаждение от соприкосновения с настоящим искусством.
- Ну а, как я?
Этот вопрос Наташи поставил мать в тупик: лгать не хотелось, но и огорчить дочь, что родная мама ее не заметила, тоже было нежелательно…
- Я, Натуся, так увлеклась действом, что просто проглядела тебя… Ты уж прости…
- Ну как же, мама? Я сначала стояла третьей слева, почти у рампы, а потом, в танце, ты ведь видела, как мы танцевали хоту? Как ты могла меня пропустить? Придется тебе пойти еще раз! – заключила Ната, похоже, полная обиды.
- Вот получишь скоро достойную роль и я обязательно пойду! Я уверена, у тебя все получится! И все еще впереди! А сейчас – поздравляю тебя, доченька, с боевым крещением!
- Какое крещение?  - не поняла Ната.
- Как какое? Выступление на сцене настоящего театра, хотя и в массовке, разве это не праздник? – поправилась Вера. – У тебя еще будет много-много разных интересных ролей.
- Ты думаешь, у меня получится?
- Конечно, я просто знаю – у тебя все получится! - постаралась загладить свою оплошность Вера, а сама подумала: «Дай Бог, чтобы у нее действительно все получилось!», зная, что неудачи и разочарования человека, желающего заниматься искусством, бывают очень болезненными и пусть эта горькая чаша минует ее дочь… Вообще, сомнения в выборе Наташи не давали Вере покоя. А правильно ли она поступает, идя на поводу у дочери, потворствуя ее увлечению? Действительно ли дочь настолько талантлива, что можно не волноваться за ее будущее? Не ошибаются ли они обе, в выбранном ею пути? Может, стоит серьезно поговорить с Натой, дабы в будущем избежать трагедии…
И вот, однажды, когда Наташа стала взахлеб рассказывать о новой, очередной постановке, на вопрос Веры: «А тебе в этот раз дали какую-нибудь роль?», она услышала:
- Пока нет… Но я там занята.
- Опять в толпе?
- Мама, в какой толпе? В мимансе! – поправила дочь.
И Вера отважилась:
- Послушай, Натуся. Быть может тебе, доченька, следовало подумать и о другой профессии?
- Какой другой?
- Ну, не всю же жизнь пробыть в массовке? Или даже, имея роль, подобную: «Господа, кушать подано!»…
Дочь ее прервала:
- Во-первых, мама, какие теперь господа? Надо говорить: «граждане» или «товарищи».
- Ну да, ты, Натуся, права. Оговорилась. Особенно в пьесах Островского, очень подойдет обращение: «Товарищи!» - Вера решила разрядить обстановку, видя, как надулись губки дочери, как сник весь ее облик.
- Пойми, доченька, я тебе только добра желаю. Я знаю, что ты талантлива. Но поверят ли режиссеры в это? Ведь, порой, они могут и ошибаться, пропустив и не заметив рядом с собою талант.
- Ну и пусть! Мне все равно. Что бы ни делать, но быть на сцене, для меня, в любом качестве, - почетно. И это - навсегда!
Вера поняла: дочь отравлена сценой и любые доводы бесполезны. Больше на эту тему разговоров не было…
Жизнь постепенно налаживалась, во всяком случае, в городе стало спокойно. А вокруг, по всей Украине еще бушевали разные «воинские формирования» и банды: зеленые, махновцы, сподвижники разных «батькив» и тому подобные. Крестьяне по-прежнему остерегались привозить продукты в Киев и, хотя Советами были открыты столовые для неимущих, Вера и Лиза все время были озабочены: чем кормить детей и где добыть продукты?..
Хотя в декабре в Киеве установилась советская власть, но мужья Веры и Лизы в это время сражались в другом месте и лишь в январе от них пришла весточка из штурмуемого Крыма.
Из Москвы от Саши, наконец, пришло долгожданное письмо. Он сообщал, что работает фотографом и занимается в киностудии, овладевая навыками кинооператора. «Обо мне, мама, не печалься, у меня все на высоте, – писал он – а вокруг меня – интереснейшие, талантливые люди! Так что у тебя нет оснований для беспокойства, ведь я уже не маленький, скоро стукнет девятнадцать!»
Вера в который раз была уже полна надежд, что этой кровопролитной гражданской бойне пришел конец, что советская власть в Киеве утвердилась надежно и менять флаги дворникам и хозяевам частных домов больше не придется. Но, многострадальный Киев опять подвергся испытанию и в ночь с 29 на 30 апреля 1920 года советская власть покинула город: ушли войска, ликвидированы были все учреждения, на несколько дней утвердилось безвластие…
Вернулись погромы, бандитские налеты, грабежи.  Громили и растаскивали магазины, склады, снова вламывались в дома. Тащили все, что можно было унести и что попадало под руку, не брезговали ничем. Горожане сидели взаперти, боясь высунуть нос на улицу, вечерами обитали впотьмах, дабы не привлечь к себе внимание…
В одну из таких ночей в квартире Веры раздался стук в дверь. Оказалось, из соседнего подъезда пришла молодая женщина, слезно умолявшая ее впустить. Незнакомка была беременна, у нее отошли воды и она, зная, что Вера - медик, спрашивала, как ей быть.
Вера тут же, уложив женщину в постель, приняла начавшиеся роды. Родилась девочка, которую ее счастливая мать решила назвать в честь Веры.
- Это все, что я могу сделать, в благодарность за то, что вы для нас с дочерью сделали! – сказала она.
- О какой благодарности может идти речь? Я медик и просто выполнила свой долг.
Безвластие окончилось с приходом Войска Польского под командованием Пилсудского, в сопровождении армии Петлюры. А с ними пришел и голод, не щадивший никого…
Вера с семьей испытали на себе, что означает голодное бурчание и колики в животе и страстное желание хоть что-то пожевать… Было вконец выметено все, что было съестного в доме, а еле добытые несколько картофелин предназначались маленькой Жанночке. Из картофельных очисток Лиза варила суп, заправленный, где-то выменянной на последнюю рубашку Матвея, горсткой пшена. Этим варевом довольствовались Лиза с Коленькой и Наташей, а Вера дома всегда отказывалась от еды, уверяя, что хорошо питается в больнице, хотя там ей доставалось какая-то жидкая синеватая овощная бурда или тарелка похлебки из перекисшей, пахнувшей помоями, капусты…
Хотя поляки и стремились поддерживать в городе более-менее сносный порядок, но петлюровцы, не считаясь с ними, творили свое привычное беззаконие. Казалось, испытания вернулись и теперь надолго… Однако поляки пробыли в Киеве лишь пять недель и, наконец, 12 июня 1920 года они покинули город. В тот же день Красная армия вошла в Киев.
Лишь в декабре, перед самым Новым, 1921 годом вернулись Иван, а следом за ним и Матвей. Оказалось, что Матвей решил свою жизнь связать с армией и в скором времени, взяв Лизу с сыном, зять увез их по месту службы на границу с Польшей, в Шепетовку.
Иван тут же вернулся на свой завод. Вера, отдав двухлетнюю Жанночку в ясли, продолжала работать в больнице. Наташа училась в Музыкально-театральной школе, Саша по-прежнему жил в Москве. Жизнь постепенно входила в нормальное русло.
Новая власть утверждалась быстро и жестко. Началась продразверстка. Зажиточные крестьяне не желали сдавать зерно, прятали, закапывали в землю, а порой просто сжигали, не желая делиться с «государством рабочих и крестьян». С рабочими добровольцами, занятыми сбором продуктов, порой жестоко расправлялись, не останавливаясь перед убийством. Пару раз и Иван, вместе с заводчанами, отправлялся в такие рейды и Вера вся изводилась, дожидаясь его возвращения, даже более страшась за мужа, чем когда тот был на передовой…
А через какое-то время Иван был направлен на учебу: стал посещать Школу красных директоров Наркомата машиностроения. Он и Вере предложил:
- Быть может и тебе, мать, взяться за учебу? Хватит в сестричках ходить, становись врачом!
- Ой, Ванечка, мои университеты уже окончены… Меня вполне устраивает моя работа. Учитесь уже вы, а я свое отучилась, да и с хозяйственными заботами, до учебы ли мне?.. Без Лизы я, - как без рук, - каждый день нашу сестричку вспоминаю…
Действительно, кроме больницы, все заботы по дому доставались Вере.
- Ты почему Наташу не привлекаешь в помощницы? Скоро и Жанночку надо будет нагружать посильным трудом! – говорил Иван.
- Нет, Ваня, у девочек все еще впереди, еще намаются с домашними работами. А пока, пусть Наташенька спокойно овладевает своим мастерством, ведь у нее днем лекции, занятия, репетиции, а вечерами – спектакли. Она, бедная, света Божьего не видит. Ты даже представить себе не можешь, сколько разных у нее предметов. Ума не приложу, как она со всем справляется? А Жанночка пусть беззаботно подрастает, не волнуйся – на все свое время. Будет потребность, поверь – со всем справятся, они ведь будущие женщины. А наша женщина, как сказал Некрасов: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет»…
- Да ты, я вижу, готова целый гимн женщинам пропеть!
- Ну, если вы, мужчины, не догадываетесь, что нам остается?..
- Ах, бедные… Теперь вы стали эмансипированные, равноправные и я боюсь, что с вашей прытью, скоро всех мужиков вышибете из седла…
- Вас вышибешь… - смеялась в ответ Вера.
Вскоре был объявлен НЭП и словно по мановению волшебной палочки, магазины наполнились продуктами. Прилавки ломились от товаров, про которые уже давно забыли или вообще о них не имели представления. Торговля процветала и на базарах. Появился новый класс - нэпманов. Новые частные конторы, магазины, ларьки, рестораны, чайные, рюмочные, закусочные, как и увеселительные заведения наводнили город.
Отношение к нэпманам у государства и рабочего класса, стоявшего у руля власти, было неуважительно-пренебрежительное. Частников считали осколками прогнившего буржуазного общества, бездельниками, паразитирующими на теле рабочего класса. Их старались ограничивать в правах, а детей нэпманов не принимали в высшие учебные заведения…
В этот период открылся Театр современной буффонады, в котором стала играть Наташа. Ей уже доверяли даже приличные роли, что не могло не радовать Веру, в то время, как Иван относился к пути, избранному названной дочерью, отрицательно. В душе, он считал, что в детях Веры колобродит кровь их родного беспутного папаши… Эти танцульки и пение на сцене, служащее развлечением и потехой для «жирных котов» из нэпмановской публики, не только не приносят пользы уму и сердцу, а просто унизительны. Но этими мыслями он с Верой не делился, щадя материнское сердце. Зато Наташе неоднократно намекал, мол, не следует ли ей, на худой конец, пойти учиться на счетовода, бухгалтера…
- Доча, – говорил Иван - это лучше, чем задирать ноги под бубен и скрипочки… Покуражилась, подрыгала и хватит! Ты уже достаточно взрослая, чтобы понять: все это несерьезно. Бросай свою театральную академию и приходи ко мне на завод - станешь достойным членом нашего рабоче-крестьянского общества.
Наташа только улыбалась ему в ответ:
- Нет, отец, ты не прав. Искусство народу так же нужно, как и хлеб насущный.
А матери она даже раз пожаловалась:
- Ты, мама, не заметила, какая перемена произошла в отце?
- А, что такое? – взволнованно спросила Вера.
- А то, что раньше он был нормальный мужик.
- Ната, что за слова? Да еще в адрес отца! Это вульгарно. Чтобы я от тебя больше такого не слышала!
- Ну, не мужик, так мужчина. Был - вполне вменяемый. А как стал ходить в эту свою директорскую школу, начал говорить лозунгами и проповедовать черт знает что.
- А что он проповедует? Я, как будто, ничего необычного не замечала…
- Не замечала, ну и хорошо… А пусть в мою жизнь не лезет!
- Ната, в чем дело? Объясни! Что значит, не лезет? Он отец!..
- Ну да… И требует, чтобы я, как он выразился, перестала задирать на сцене ноги, а стала канцелярской крысой, занимаясь сальдой-бульдой, или, что еще интереснее, пошла работать на его завод и там из меня сделают человека, или, по его словам, достойного члена.
- Что? Достойного… чего… ты сказала?
- Да, папа так и сказал: достойного рабоче-крестьянского члена. Он, мамочка, забыл еще добавить «социалистического». Тьфу, надо же! У него от учебы, как видно, мозги пошли набекрень…
- Ната, опять?.. Перестань так говорить об отце!
- Не буду, не буду. Но и театр ни на контору, ни на завод не поменяю! Поймите, родители, вы одни, а мы, дети, совсем другие. Посоветуй отцу прочесть тургеневские «Отцы и дети», авось поймет, что не надо к нам лезть со своими наставлениями и указывать дорогу, разберемся сами.
- И не раз расшибете лоб...
- Но, мамочка, лоб то этот – наш! И если ошибемся пару раз и набьем себе шишек, то это будет наш опыт, наши, лично приобретенные шишки. И винить нам тогда никого не придется, уяснила?
- Да… - со вздохом сказала Вера, понимая, что дочь выросла…


                16.


Не только Наташа, но и Саня приносил немало волнений. Письма от него прибывали регулярно и достаточно часто, были бодрыми, но весьма лаконичными и скупыми на подробности. Но сердце матери не обманешь и Вера неоднократно порывалась ехать в Москву, чтобы убедиться, что у сына все обстоит именно так, как он ей докладывает… Однако повседневные заботы, частые болезни младшей дочери, приносимые ею из детского сада, да и материальные затруднения заставляли откладывать этот  визит на потом.
Саня, за все время с его отъезда, лишь три раза на пару дней приезжал навестить родных. Был он весел, выглядел неплохо, хотя, по мнению Веры и стал весьма поджарым и чуть сутулым.
Сын был воодушевлен и очарован полученной профессией кинооператора, работал и продолжал учиться, изучая опыт корифеев. Похоже, Саня определился, специализируясь на кинохронике и документальном кино.
Но один штрих в его рассказах и поведении неприятно удивил Веру. Как оказалось, за эти пять лет, Саня сменил трех жен… Как он выразился: «Государство же не препятствует! Свобода, мать, – сказал он, - нам дана во всем и выборе спутницы жизни тоже. Теперь не так, как в царское время, когда свирепствовал почти полный запрет на разводы. Хоть в петлю лезь, а живи с нелюбимым человеком. А теперь – благодать! Захотел жениться - напиши в Загсе заявление – и ты женат! Разлюбил, ошибся – напиши вновь и - свободен! Благодать!»
- Но, Сашенька, сынок, так часто менять партнерш, это распущенность, а не свобода… Ты уж, прежде чем идти в Загс, взвесь все, подумай о том...
- Мамочка, не волнуйся, детей я вам в подоле не принесу.
- Что значит, не принесу? Я хочу иметь внуков!
- Об этом поговори с Натой, а я, пока, обзаводиться наследниками не намерен. И вообще, давай, маман, закроем этот вопрос…
Вера попросила Ивана:
- Ты бы, Ваня, поговорил с сыном по-мужски. Он меняет женщин даже не как перчатки, а гораздо чаще, чуть ли не ежедневно, как носки. Не дело это, какое-то легкомыслие…
- Я уже, Верусь, говорил с ним. И знаешь, что Сашка мне ответил?
- Ну, говори.
- Тебе, - сказал он, - отец, повезло и посчастливилось, что ты встретил маму. А вот я все такую ищу и никак не найду…
- Здрастье! Интересная уловка! И что ты этому хитрецу ответил?
- А что я мог ответить? Не ищи, - сказал я в ответ, - не найдешь! Такая, как твоя мать, - единственная на целом свете… «Так, что же, - отец, по-твоему, мне теперь делать, ежели подобных нет?» – задал наш сынуля, мне, каверзный вопрос.
- Ну, и как ты выкрутился?
- А просто! Посоветовал ему довольствоваться теми, что есть.
Вера рассмеялась в ответ:
- Ну да, рыбак рыбака…
- Что ты, Верусь, я ведь не такой! А Сашок обрадовался: мол, спасибо, отец, за понимание! Что с него возьмешь – богема…
- Да ну вас!.. Напрасно я на тебя понадеялась. Но, если серьезно, все это мне, Ваня, не по душе.
- А ты думаешь, мне нравится? Ну, ничего, побурлит в нем молодая кровь, глядишь и остепенится… Но, понимаешь мать, вокруг него столько красивых баб… Ой, прости, столько милых женских личиков, столько соблазнов…
- Мне, Ваня, все ясно. На тебя тут полагаться мне нельзя. Возьмусь сама за сына!
- Брось,  Вера, оставь его в покое, а то отвернется от дома. Никто не любит нравоучений и указаний, я это на своей шкуре испытал. Мой покойный отец немало  мне и себе попортил нервов своими наставлениями. Займись Жанночкой, ею еще можно управлять…
А маленькая Жанночка доставляла им одни радости. Оба в ней души не чаяли, баловали и наслаждались ее умом, красотой и прочими добродетелями.
…В один из вечеров неожиданно нагрянули дорогие гости: Лиза с Коленькой. Они заехали попрощаться. Дело в том, что Матвея перевели в Среднюю Азию и теперь за ним направлялась и семья.
- Лизонька, ведь там неспокойно, басмачи лютуют… - сказала ей, озабоченная этой новостью, Вера.
- Ну, что поделаешь… Я, Верочка, как ты говорила, «ниточка». Мы с сыном за нашим «папочкой-иголочкой» следуем, не смотря ни на что… Мы должны быть рядом: и ему и нам будет спокойнее. А ты думаешь, на польской границе была беспечная жизнь? Глубоко ошибаешься… Что ни день, то стычки. Не помню ни одного дня, чтобы прошел спокойно, без волнений…
Погостив пару дней, они уехали, а Вере с Иваном теперь, по-прежнему, оставалось жить в ожидании и от них вестей…
…Пришедший неурожайный год привел к настоящему голоду… Голодали города и села. Здоровье Ивана внезапно дало сбой. Недоедание, недосыпание и нервное перенапряжение, связанное с борьбой за выполнение плана, который все время стоял перед угрозой срыва, из-за нехватки поставляемых деталей, задерживаемых другими предприятиями, - все это свалило Ивана с ног….
Сердечная недостаточность – поставили диагноз врачи, выписав целый ворох лекарств. Но Вера знала, что только хорошее питание и спокойная жизнь могут вернуть мужа опять в строй. Ни того, ни другого она дать Ивану не могла и Вера, ничего не сказав супругу, отправилась на завод к парторгу.
- Если хотите, чтобы ваш директор, если он вам нужен, вернулся на работу, его необходимо отправить лечиться на курорт. Там он наберется сил и здоровья.
И Иван, получив путевку в Кисловодск, полный возмущения, с боем, с криками, что в такое время он не имеет права оставлять дело, что это все не только несерьезно, но даже преступно, был все же усажен Верой в вагон со словами:
- Я тебя не понимаю! Это приказ партии и ты обязан его выполнять!
Вера оказалась права: оттуда Иван возвратился совсем другим, полным сил и энтузиазма и опять не только вернулся на завод, но и стал посещать вечернюю Промакадемию, считая, что у него еще недостаточно знаний.
В трудах и заботах время летело с сокрушительной быстротой, не давая остановиться и оглядеться. А жизнь действительно менялась и с нею люди, их повадки, привычки, даже язык изменился… Как-то, Вера поздно задержалась на работе: в этот день больница была дежурной и хирургам досталось несколько неотложных тяжелых операций. На удивление, трамвай не был, как обычно, переполнен. Вера еле стояла на ногах, но ни один из сидевших молодых мужчин не уступал стоявшим женщинам. А ведь лишь пару десятков лет назад такое невозможно было представить… «Зато мы равноправны…» - горько подумала Вера, переминаясь с ноги на ногу, меняя на поручнях затекшие, уставшие руки и еле удерживаясь от толчков дребезжащего вагона, управляемого явно неумелым вагоновожатым.
Все друг друга стали называть «товарищ», но, к великому сожалению, это подчас совсем не отвечало сути отношений. Стало процветать уличное хамство, пренебрежение и неуважительное отношение к людям интеллигентного вида, их в массе своей считали недобитыми буржуями. Вера, привыкшая к совершенно иному отношению к людям, все это болезненно воспринимала и неоднократно делилась с мужем:
- Ваня, почему так изменился наш народ? Стал какой-то озлобленный, в каждом видящий если не врага, то, во всяком случае, - не друга, несмотря на обращение «товарищ»?
- Верусь, это все отголоски старого мира. Вот «отряхнем его прах с наших ног», как поется в нашей любимой «Марсельезе» и все встанет на свои места. Дай только срок! Пойми, это же объективно: есть повсеместные нехватки, есть некоторая неудовлетворенность многих, пока еще несознательных элементов, которые ожидали: вот, прогоним царя и буржуев и жизнь превратится в сплошной праздник; мол настрадались в бесправии, навоевались, дворцы, заводы и земля – теперь все наше, - так давайте же пить, гулять и кутить во славу свободы! А не понимают, что нужно засучить рукава и строить новую жизнь, преодолевая трудности. Некоторым все это не по плечу. Отсюда и хамство и прочее, что тебе не дает, моя хорошая, жить спокойно и рождает, по-моему, нехорошие мысли… Выбрось, Верусь, их из головы. Народ оглядится и одумается. Поверь, он хороший и построит такую страну, которая всех удивит своим величием и силой, размахом и, конечно же, культурой.
- Тебе бы, Ваня, не директором завода быть, а агитатором, трибуном – кого угодно заговоришь! Твои бы слова – да Богу в уши попали...
- Ну, ежели уж он призван на помощь, то у нас все получится! – смеялся в ответ Иван.


                17.


Наташа, после закрытия ее Театра буффонады, стала работать в Театре юного зрителя. Однажды она пришла домой в сопровождении весьма респектабельного молодого человека и представила:
- Мама, папа, прошу любить и жаловать - мой режиссер, а по совместительству и муж, Юрий Дмитриевич!
- Натуся, зачем так официально? Для вас – он обратился к Вере и Ивану,  ошеломленных таким поворотом дела, - я просто Юрий. А, оценив все мои достоинства, быть может и Юрочка…
Вера в ответ, для приличия, рассмеялась этой самоуверенной шуточке. А Иван весьма сдержанно произнес:
- Поживем, Юрий Дмитриевич и увидим. Время покажет.
Внезапно обретенный зять явно произвел на Ивана не совсем ожидаемое дочерью впечатление. А оставшись наедине с Верой, Иван, отвечая, на ее вопрос: «Ну, как тебе выбор дочери?», сказал: «Пусть нашей Натусе твой Бог помогает... Но, если честно, не люблю нахалов, а он производит такое впечатление. Хочу надеяться, что ошибся. Но, что-то мне подсказывает, что это не наш человек...»
Вера, скрепя сердце, тоже смирилась появлением зятя. Не такого мужа она желала видеть рядом с дочерью… И хотя режиссер выглядел весьма импозантно, но его манерность, любование собой, напыщенность и уверенность в своей значительности, отталкивали.
Брак Наташи с Юрием продлился всего полтора года. Весьма скоро она в нем сама разочаровалась, поняв, что с таким человеком, как выразилась Вера, хорошо лишь в компании проводить время: там он весь выкладывается, стремясь всех очаровать и подчинить своему обаянию, но для семейной жизни этот самовлюбленный эгоист совершенно непригоден. В результате развода их четырехкомнатная квартира превратилась в коммунальную, так как Юрий освободить одну из комнат не пожелал, открыв на себя лицевой счет.
Жить рядом с бывшим зятем и мужем, как Вере, так и Наташе, было неприятно. Вере надоело убирать места общего пользования за ним и его постоянными гостями, а Наташе лицезреть бесконечный калейдоскоп его пассий. Чтобы не сталкиваться на работе, она перешла в Радиотеатр, но дома терпеть это соседство было сверх всяких сил… Однако, на размен квартиры Юрий не давал согласия, похоже наслаждаясь приносимыми бывшей жене и ее семье неудобствами…
Наконец, Иван, подавшись мольбам Веры, обратился в горком партии и добился соломонова решения их квартирного вопроса. Ему была выделена в центре города трехкомнатная квартира, а к Юрочке вселили две семьи с пятью детьми, о чем он доложил при случайной встрече с Верой:
- Вера Васильевна! – окликнул он ее, столкнувшись как-то на улице. – Очень рад вас видеть! Все хотелось и никак не удавалось вас поблагодарить за ту свинью, что ваша семейка мне подбросила!
- Я вас, Юрий Дмитриевич, не пойму. О чем вы?
- Я о том детсаде, что мне преподнес ваш драгоценный супруг.
- А причем тут мой муж? Был произведен обмен, что заслужили, что и получили.
- Я этого так не оставлю! Это не по-большевистски! А ваш муж ведь известный большевик и, пользуясь своим положением…
- Простите, дорогой товарищ… Мне некогда выслушивать ваши угрозы. Подавайте в суд, или куда хотите!
Веру колотило от поведения этого наглеца. Ведь комната, которую он отхватил, предназначалась для Сани, живущего пока в Москве без квартиры, на птичьих правах, то снимая какой-нибудь угол, то проживая у своих бесчисленных жен…
Сын все обещал Вере, что вернется в Киев и устроится на построенную здесь громадную, великолепную кинофабрику, но переезд бесконечно откладывался из-за очередного нового фильма. Снимая кинохронику, Саша постоянно находился в пути, бороздя страну вдоль и поперек. Понятно было, что он, увлеченный своей работой, не спешил менять ее неизвестно на что…
Каждое письмо, приходившее от Лизы, воспринималось Верой, как праздник, а если задерживалось, вызывало волнения: как там сестричка, не случилось ли чего? В последнем письме Лиза сетовала, что Коля, после окончания седьмого класса, как рогом уперся: не хочет дальше учиться в школе. Не пожелал он учиться и в техникуме, а пошел в школу фабрично-заводского ученичества. На все уговоры и увещевания родителей отвечал одним: «Если все будут инженерами и врачами, кто вам будет гвозди делать?» И пошел их штамповать… «Дались ему эти гвозди!» - писала Лиза. Теперь Коля в Душанбе учится на фрезеровщика. «Вся надежда, что окончив ФЗУ, он пойдет в армию, авось после нее поумнеет!» – писала она.
Несмотря на явные трудности, письма Лизы были полны юмора и оптимизма. Еще о сыне она сообщала, что, как только исполнилось шестнадцать, он заявил, чтобы его больше Коленькой не звали: он уже не маленький. «И теперь он у нас только Николай и никак иначе! Прошу это запомнить и не нарываться на обиду. «Какой я им Коленька!» - так он реагировал на ваш привет в письме…»
О местном народе Лиза писала с восхищением, вперемежку с недоумением. «Люди здесь очень радушные, гостеприимные. Но у них все наоборот: чай пьют с солью, в жару носят ватные халаты, а головы у всех обязательно покрыты… Живем мы с Матвеем высоко в горах, куда ведет узенькая тропка над глубоким ущельем. И вы представить себе не можете, какая это живописная картина, когда ваша сестра восседает на маленьком ишаке! По этой тропинке даже конь не пройдет, а ишаки – пожалуйста! Но они такие упрямые: вдруг, посреди дороги станет, упрется и ни с места! Проводник ругает его разными, наверно непотребными словами, на своем языке, а осел только поводит ушами и ни шагу! Чем-то это напоминает мне моего братца, да и Матвея тоже… Умора!»
Иван обидчиво отреагировал:
- Ну вот, сравнила сестрица меня с ослом. Ничего не скажешь, хороша!
- А что? Разве она не права? Тебе, Ванюша, упрямства не занимать. Их ишак, по сравнению с тобой, – ничто!
- И ты туда же? Спасибо, дорогая! Я не упрямый, а настойчивый! Надо разбирать, что к чему. Да что с вас возьмешь, даже обижаться не стоит, одним словом, женщины…
- Это почему же с таким пренебрежением, вы, коммунист Французов, относитесь к равноправному женскому полу? – смеясь, отвечала Вера.
- Ха! Заговорила, моя Коллонтай! Домостроя на вас нет, больно разговорчивые стали. Ишь, упрямый, как ишак! – качая головой, все не мог смириться со сравнением сестры Иван.   
…А Жанна выросла не только внешне, с такими же карими, лучистыми глазами и ямочкой на подбородке, но и с характером – в отца, серьезная, настойчивая, целеустремленная. Уже в двенадцать лет, она объявила, что пойдет по стопам матери, будет медиком и обязательно хирургом, изменив своему детскому желанию стать парикмахером.
Вера всегда удивлялась терпению мужа, с головой которого в редкие минуты отдыха, когда он лежал на диване, дочь вытворяла немыслимое. Она наматывала волосы Ивана на карандаши или делала завивку с тряпочками, расчесывала их на пробор, а однажды, даже чуть не покрасила красками для рисования его роскошную русую шевелюру… Прическу спасла зашедшая Наташа, увидевшая уже занесенную над головой отца, обмакнутую в красную краску, кисточку.
- Жанночка, стой, что ты делаешь?! – остановила она, тогда четырехлетнюю, проказницу.
- Папу делаю красивым! Хочешь, Ната и тебя сделаю?
О том, как дочь старалась сделать отца красивым долгие годы вспоминалось в семье…
А в 1935 году Наташа была приглашена в недавно открывшийся Театр музкомедии и сразу получила одну из ведущих ролей в оперетте Кальмана «Сильва, или королева чардаша». Вера только заикнулась мужу о новом спектакле, в котором занята их Ната, и что скоро будет премьера, как услышала в ответ:
- Ну, ты иди… А нас с Жанной – уволь. Лицезреть безобразие, творящееся на сцене, где выкаблучивается моя старшая дочь, не желаю. И младшей дочери затуманивать этим мозги не позволю!
Каково же было удивление Веры, когда, вскоре, Иван положил перед нею билеты.
- Вот, профком завода, постарался, организовал культпоход в новый театр на премьеру! Скупил чуть ли не все места.
Вера, взглянув на билеты, чуть ли не вскрикнула от радости: билеты были в Театр музкомедии, на «Сильву».
- А почему четыре билета? – спросила, слукавив, Вера.
- Ну, если Ната в этот день не занята в своем балагане, пусть пойдет и с нами посмотрит на настоящее искусство.
Вера поняла, что Иван, занятый своими проблемами, совершенно запамятовал, где трудится их дочь.
В момент, когда Иван увидел на сцене Нату, он схватил Веру за руку и так просидел весь первый акт, не проронив ни слова. А в антракте Иван сказал:
- Почему, мать, промолчала?
- Ты, Вань, о чем?
- Как о чем? Что Натуся наша графиней стала, да к тому же Воляпюк! Это тебе не хухры-мухры, а роль, да еще какая! – и вдруг, почти с обидой: – Эх, жаль, что она не Французова… Так и хочется на весь театр крикнуть: «Это же моя дочь!» А, кстати, ты, моя дорогая, опростоволосилась и цветы не купила!
- Ну, не подумала, да и как-то неудобно…
- Что, неудобно?
- Ну, мы же родные… Пусть другие оценивают и дарят, а мы уж дома поздравим.
В следующем антракте, когда Вера захотела пойти к Нате за кулисы, Иван сказал:
- Ну как, Верусь, с пустыми руками… Хотя бы конфеты в буфете купим.
И он купил две коробки конфет «Пьяная вишня».
- А почему две? – спросила Жанна.
- Одна – Наташеньке, а другая – маме! – сказал Иван, подмигивая дочери. – Она ведь не жадная и с нами поделится…
- Ната тоже поделится! – радостно воскликнула Жанна. – Благодать! Наемся и с вишнями тоже пьяная стану.
- Вот поэтому, эти конфеты с ликером, ты, доченька, не получишь! – строго довела до ее сведения Вера.
- Ну, мама, папа, я ведь уже не маленькая, почему нельзя?
- Мама шутит, - успокоил Иван дочь.  - Пару конфет можно, но не более.
А после спектакля, дома был устроен пир в честь, как сказал Иван, «…триумфа искусства, к которому приложила талант и наша Натуся!»


                18.


После третьего дня премьеры, вечером, вслед за Натой, когда она вернулась домой из театра, в квартиру внес корзину цветов очень симпатичный летчик, которого Наташа представила:
- Знакомьтесь, Гоша. Уговаривает стать его женой и уехать с ним.
- Почему уговаривает? Ты ведь двадцать минут тому сказала: «Уговорил!»
- Что скажут родители, так и будет! – отвечала, смеясь, Ната.
- Я что-то не пойму, - сказала Вера – куда ехать?
- Значит, Наташенька, вопрос решен, судя по вопросу, заданному тебе замечательной мамой! Следует лишь уточнить, куда тебе со мной ехать! – подхватил Гоша. - А поедет она совсем недалеко: под Ленинград, в прекрасный городок Гатчину. Лады?
- Лады-то, лады… - вмешался Иван. – Но, есть несколько загвоздок…
- Какие еще загвоздки? – упавшим голосом спросил Гоша, понимая, что последнее слово будет за отцом.
- Первая загвоздка состоит в том, что вы, Гоша, нам совсем не известны. Вторая: выбор и решение должны принять не мама с папой, а сама виновница заваренной каши. И ежели она обратилась за решением к нам, значит не совсем уверена и желает на нас взвалить ответственность. Не так ли, Натуся? И еще. Она сейчас находится на взлете карьеры, судя по цветам с каждого спектакля, вы тому свидетель. Где Гатчина и где Театр комедии? Дочка, все взвесь – тебе решать. А с наскока такие серьезные вещи не решаются. Вот, молодые люди, мой вам ответ.
- Ну, а мама, что скажет? – совсем потускнел новоявленный жених
- А мама – как папа, вполне с ним согласна. Последнее слово не за нами, а за тобой, доченька. Ну, мы пошли спать. У меня завтра большой рабочий день. А вы тут сами решайте.
Ранним утром, услышав доносящийся из ванны голос Гоши, напевавшего себе под нос: «Все выше, и выше, и выше, стремим мы полет наших птиц…», Вера поняла, что вопрос, по-видимому, уже решен.
Гоша уехал, а вскоре за ним уехала и Наташа.
- Мать, не успеем мы с тобой оглянуться, как и наша последняя пташка упорхнет из гнезда…
- Ты, Ваня, как будто прочел мои мысли… И останемся мы с тобой – дед да баба…
- Ну, я все же надеюсь, что наши детки принесут нам не золотые яички, а чудесных внучат…
Неожиданно пришла весть от Лизы. Она сообщала, что уже не жарится на азиатском солнце, а живет в Москве, где Матвей учится в Академии. Сын же Николай проходит действительную службу на Балтфлоте. Лиза писала, что бьет баклуши и мечтает о встрече. «Может, осуществится мечта и Матвей меня отпустит к вам на недельку…»
И летом 1936 года, Лиза с Матвеем, который, наконец-то, нашел возможность после окончания академии навестить своих старых родителей, приехали в Киев. Радости Веры и Ивана не было предела. Вера все повторяла:
- Лизонька, я даже не верю, что мы встретились! А ты все такая же обворожительная, хотя еще немножко округлилась. Но лицом совсем не изменилась – годы тебя не берут!
- Ты что, Верочка, мне уже скоро полста стукнет, почти бабушка. Вот вернется Николка с флота, ему уже немного осталось дослужить, женится и бабкой меня сделает.
- Мы тоже с Ваней, все ждем и мечтаем о внуках. Но, ни Саня, ни Ната не торопятся…
- Ну, я думаю, Жанночка не подкачает! Вон, какая барышня выросла, не узнать!
Погостив неделю, гости уехали, радостные, полные радужных надежд на частые встречи. Ведь они будут жить сравнительно неподалеку: Матвей после окончания учебы получил назначение в Подмосковье, в Солнечногорск, где будет преподавать на высших общевойсковых курсах «Выстрел».
…В последнее время Иван, заботясь о здоровье жены, часто принимался за уговоры, призывая Веру покончить, наконец, с ее работой, отнимающей не только время, но и силы и нервы. Ведь боль каждого пациента причиняла и ей страдания, когда что-то было не так… А если на столе теряли больного, Вера чуть ли не винила себя, что не сумела помочь врачам спасти… Но на все доводы мужа Вера всегда отвечала твердо:
- Когда пойму, что от меня нет проку, уйду. А пока ноги держат и руки слушаются, буду работать… Иждивенкой еще успею посидеть…
Иван же, как всегда, всецело был поглощен выполнением сталинских пятилеток, партактивами и партучебой (между делом, он окончил совпартшколу третьей ступени).
Жанночка, окончив школу с похвальной грамотой, успешно сдала экзамены и поступила в мединститут. У Наташеньки, как будто, тоже было все в порядке. Правда, в беседе по телефону, она несколько раз жаловалась матери на ревнивый характер мужа, все время настаивавшего, чтобы жена сидела дома. Однако Ната, устроившись в Ленинградской филармонии, со сценой прощаться не собиралась.
У Сани тоже все было в полнейшем порядке и частенько гордые родители, будучи в кино, встречали, мелькавшую в титрах киножурналов, его фамилию. Саня снимал кино о героях, спасших челюскинцев, о рекордных полетах в стратосферу, об оленеводах в якутской тундре, о доменных печах Кузбасса, хлопкоробах Узбекистана и шахтерах Донбасса. Благодаря сыну, Вера хорошо узнала карту страны, так как отовсюду он обычно слал телеграммы, написать же письмо считал большим трудом… А счет разбитых Саней женских сердец Вера уже потеряла и, понимая, что она этим его жертвам ничем, кроме сочувствия, помочь не может, оставила сына в покое.
Но вот, наступил 1937 год, принесший страх, переживания и волнения. Еще в августе прошедшего года состоялся процесс над антисоветским троцкистко-зиновьевским центром, внесший смятение в душу Веры. Она все никак не могла поверить во враждебную политику против всего народа главных фигурантов обвинения - Каменева и Зиновьева и все спрашивала Ивана:
– Неужели они, старые большевики, делавшие революцию и боровшиеся за установление Советов, могли так долго скрывать свое истинное лицо?
- Партии виднее! – был ответ мужа, явно не желавшего рассуждений на эту тему…
А с января наступившего года шли процесс за процессом, обвинение за обвинением… Замелькали имена известных борцов с царизмом и творцов революции: Пятаков, Рыков, Радек, Бухарин и другие видные государственные деятели обвинялись в измене родине, шпионаже, подрывной работе, идущей вразрез с линией партии и ее вождя… На процессах они каялись, полностью признавая свою вину, за что и понесли «заслуженную высшую кару, с воодушевлением и одобрением воспринятую возмущенным советским народом», – как об этом писала печать и вещало радио.
Началась повсеместная кампания по выявлению и разоблачению врагов народа, окопавшихся, как оказалось, повсеместно, по всей стране, в больших и малых городах и селах нашей родины, пошла повальная облава на шпионов и вредителей. Почти ежедневно за кем-нибудь из соседей, знакомых, сослуживцев, приезжал воронок и люди исчезали…
Вера пребывала в страшных волнениях, вздрагивая при каждом звонке или стуке в дверь. Поредели ряды друзей… А вскоре и их семью не обошла беда: арестовали Матвея. Теперь каждую ночь она ожидала непрошенных «гостей», а заслышав во дворе останавливающуюся машину, бросалась к окну.
Вера недоумевала, видя, как вокруг, словно под гипнозом, люди на собраниях на все лады клеймят тех, кто, как им кажется, мешает строить прекрасное будущее, путь к которому известен лишь одному человеку. Каким образом даже такие сознательные и умные люди, как ее муж могут подпасть под это страшное влияние и все это одобрять? Неужели Иван так слеп и фанатически верит в правильность действий партии, что не осуждает бесконечные поиски врагов, разгул арестов и посеянное вокруг недоверие друг к другу? А может, муж кривит душой? Нет, в это она не могла поверить… Иван всегда и во всем был с нею правдив. Но, быть может, он свои мысли не высказывает, страшась за нее, боясь, как бы Вера где-нибудь не проговорилась в запале… Неужели Иван сомневается в ее здравомыслии? Поверить в то, что муж слепо одобряет творящееся вокруг, она не могла и не хотела, считая его кристально честным, достойным, порядочным и прозорливым, таким, какого знала и желала видеть.
Провожая мужа на работу, Вера старалась отогнать от себя страшные мысли, что, быть может, видит его в последний раз и слезно молила ни с кем не вступать в беседы на скользкие темы, не выслушивать и рассказывать анекдоты.
- Верусь, успокойся. У меня ведь не горшок вместо головы на плечах! Я нем, как рыба и понимаю что к чему… Арестовывают тех, за кем тянется шлейф, вроде нашего Матвея, который, ты помнишь, бесконечно колебался, да и, быть может, где-нибудь и сболтнул лишнего, ведь он не воздержан на язык… А в то, что он враг народа, саботажник, я, конечно, не верю. Но согласись, зять наш на многое смотрел весьма критически, этого отнять нельзя… – давал Иван Вере объяснения случившемуся.
- Но ведь за здоровую критику нельзя наказывать, да еще так сурово.
- Вот, ты, Верусь, меня призываешь молчать. А ведь сама становишься на скользкий путь, поднимая такую тему…
- Какую тему? Разве я что-то не то сказала?
- Да! Ты сомневалась в правильности выбора партией пути. Запомни, надо внимать и соглашаться!
- То есть, ты призываешь меня стать соглашателем? И это я слышу от настоящего коммуниста?
- Жена, прислушайся к моему совету: будь умницей и все будет хорошо. А за меня не беспокойся.
- Как не волноваться, когда такое вокруг происходит! Ну, иди с Богом, пусть он тебя бережет!
- Вот-вот, успокойся и уповай на Бога. Надеюсь, он тебя не подведет.
Но Вера не могла быть спокойна, ведь они родственники Матвея, участь которого оставалась неизвестной… В любой момент могут выслать (не самый худший исход) Лизу и неизвестно, как все это отразится на судьбе Николая, который после службы на Балтике, решил, как он выразился, «бросить якорь на родине матери» и устроился фрезеровщиком на Кировский, бывший Путиловский завод – «завод дедушки Василия».
На очередные сетования Веры о том, что с народом и страной творится, она услышала от Ивана:
- Вспомни, Верусь, пословицу: лес рубят – щепки летят.
- Слышала, и не раз, эту казенную, бездушную фразу… Но люди ведь не щепки… Им коверкают судьбы, их семьям, близким. Это какая-то мания – бесконечные поиски врагов…
- Ну, что у нашей страны полно врагов, бесспорно. Вспомни, в какой борьбе была завоевана наша власть. Сколько белогвардейцев, сбежавших на Запад и Восток, щелкают зубами, глядя на наши достижения и успехи, и мечтают вернуть монархию и капитализм! А, чтобы устроить здесь переворот, засылают сюда шпионов и диверсантов, дабы, найдя колеблющихся, используя еще не изжитые недостатки, которые бесспорно есть, заварить тут кашу, разогрев котел. Не так-то легко повысить сознание людей, испытывающих на себе эти издержки. Пойми, Верусь, когда ловят сетью хищную акулу, вместе с ней попадается и другая, совсем не зубастая рыба. Но, по-видимому, игра стоит свеч, коли в ЦК так решили.
- А если и ты, совсем не хищная акула, не дай Бог, попадешь в сеть, тогда что скажешь? – не унималась в запале Вера.
- Ну, что ж, не переживай. Надеюсь, разберутся, что к чему. А ежели и случится ошибка, то будет еще одна жертва, положенная на алтарь борьбы за благо народа.
- Ты, Ваня, неисправимый фанатик! И дай Бог, чтобы тебя не задели эти сети.
- Ну, жена, будем на него уповать, и пусть нас минует чаша сия...
…Вера с Иваном возвращались из кинотеатра после просмотра нового фильма Григория Александрова «Волга-волга», полные впечатлений от веселого, жизнерадостного фильма. А главное, в кинохронике, рассказывавшей о вернувшихся с дрейфовавшей льдины полярниках, в титрах мелькнул привет от сына: Саня со своей кинокамерой везде поспевал и это было отрадно.
А дома их ожидал сюрприз: приехала Наташа.
- О, какая молодчина! – вскричала счастливая Вера. – Вот будет подарок к двадцатилетию Жанны, как она обрадуется!
И тут Вера обратила внимание на чемоданы и баул и озабоченно спросила дочь:
- А почему, Натуся, столько вещей натащила? Ты что, надолго?
- Насовсем, мама! Я ушла от Гоши, опять ошиблась…
- Но, он мне казался таким хорошим, положительным…
- Значит, я плохая…
- Ну, какая ты, мы знаем! – вмешался Иван. – Ну, ничего, милые бранятся – только тешатся. Помиритесь, уверен. Видно, взбрыкнула, дочь, а остынешь и все уладится.
- Нет, родители, вы ошибаетесь. Все серьезнее. И точка!
- Ты, Ванюша, иди спать, тебе рано вставать, а я покалякаю с дочкой, пока Жанночка не пришла… – попросила Вера. И уже к Наташе: - Так что же случилось, девочка моя?
- Да ничего особенного. Донял он меня своей ревностью. Требовал, чтобы я бросила сцену.
- Ну, любит он тебя, вот и ревнует.
- Да нет, мама, это не любовь, а эгоизм. Да и…
- А что у тебя со щекой? Почему заклеена?
- Ничего…
- А ну, дай взгляну!
- Мама, нечего смотреть.
- Нет-нет, я все же медик. Прыщ, что ли?
- Нет, мамочка… Там синяк.
- Откуда?
- Оттуда. Привет от вашего «хорошего» Гоши.
- Так он  тебя бил?
- Не бил, а учил…
- Ну и правильно сделала, что от него сбежала!
А делясь с Иваном, Вера все повторяла:
- Ну, кто мог подумать, что этот Гоша способен на такое: поднять на женщину руку! Казался скоромный, внимательный, любящий, а на поверку оказался жестокий ревнивец, ты бы видел ее щеку! Удивительно, как не вышиб зубы.
- Просто он очень любит нашу Нату, а она его – нет…
- А это, Ванюша, ты откуда взял?
- А оттуда! Если бы любила – бросила бы свою сцену. Пойми, какому нормальному мужику понравится, чтобы его жену другие обнимали и целовали?
- Но, Ваня, это ее профессия.
- И у Гоши профессия. Он летает, рискуя в небе и должен быть спокоен, а не думать, как там его жена репетирует поцелуи с каким-нибудь героем-любовником… Нет, я его понимаю… Довела его наша Ната. Конечно, давать оплеухи женщине – нехороший поступок, но и я бы не сдержался.
- Ой, Ванюша, я даже не думала, что ты такой…
- Какой, такой?
- Собственник! Что совершенно не подходит настоящему коммунисту, коим ты себя считаешь.
- Партийная принадлежность тут не имеет значения, как и данные женщинам равноправие и свобода. Главное, жена, это любовь. Если она есть, то все по плечу и никто руку не поднимет. Раз Наташе сцена дороже, значит - не любит. Не похожа она в этом отношении на свою мать, нет, не похожа…
- Ты неправ, Ваня, сравнивая меня с ней! Мне просто повезло, что тебя встретила, а Ната – невезучая, все не те встают на ее пути.
- Не печалься, Верусь. Вижу, как уже начала из-за всего этого себя изводить. Ната еще молодая, все у нее впереди и встретит того, кого по-настоящему полюбит.
- Дай-то Бог, но годы-то идут. И не такая она молодая – уже скоро тридцать пять…
- Так это же самое оно! Убедишься сама – скоро опять появится новый зять.
Но время шло, новый зять не появлялся, а на слова матери: «Неужели нет вокруг достойных мужчин?», Наташа отвечала: «Мамочка, я этими мужьями сыта по горло! Все еще хожу, переполненная, с позволения сказать, семейным счастьем. Лучше не напоминай мне о них!»


                19.


Матвея судили, приписав ему шпионаж и подрывную деятельность против советской власти и трудового народа. Его приговорили к десяти годам исправительно-трудового лагеря без права переписки. По слухам, это означало расстрел…
Лизу, ко всеобщему облегчению, не только не тронули, но даже не выслали и она, несмотря на приглашение Веры и брата переехать к ним в Киев, предпочла Ленинград, где жил и работал Николай и старшая сестра Варя, оставшаяся одинокой после смерти мужа и гибели сына на озере Хасан во время японской интервенции.
«Ребята, не обижайтесь! – писала Лиза. – Мне бы очень хотелось быть с вами, но я нужна Вареньке и Коленьке. Он, хотя и не показывает вида, очень страдает из-за отца. Я обязана быть с ним рядом, чтобы поддержать…» Лиза не изменяла себе – она думала о других, стремясь им помочь и совершено забывая о себе. Вера понимала, что творится в душе этой маленькой, доброй и мужественной женщины, на долю которой выпала непоправимая беда.
…Жанна постигала азы медицины, всецело поглощенная учебой. Лишь иногда она разрешала себе поход в театр или оперу. Наташа, смеясь, сказала Вере:
- Мам, ты не заметила, твои дочери - явные антиподы? Я в ее годы уже успела замуж сбегать, а наша Жанночка, по-моему, еще не целовалась с мальчишками. Типичный «синий чулок» вырос на нашем любвеобильном поле…
- Это вы с Сашенькой отличаетесь этим качеством, а мы с отцом, мне кажется, как ты выразилась, тоже «синие чулки». Вот она и пошла, скорее всего, в своего отца-однолюба. Да и некогда ей всякой ерундой заниматься. Медицина требует больших знаний, усидчивости и терпения.
- Да, мама, может ты и права. Она, как я погляжу, грызет науку днями и ночами, а не бьет баклуши да дрыгает ногами, как отец выражался, глядя на меня. И, быть может, она встретит свою любовь раз и навсегда, а не как мы с братом, все перебирая... – с горечью, как показалось Вере, добавила Ната.
- Ничего, Натуся, будет и на твоей улице праздник, все еще впереди! – подбодрила мать, неудовлетворенную жизнью, дочь.
Кампания по разгрому троцкистско-бухаринской банды изменников, вредителей, диверсантов и убийц, казалось, поутихла. Но началась быстрая и всеобщая милитаризация страны. Молодые поголовно становились ворошиловскими стрелками, членами Осоавиахима, повсеместно звучал лозунг: «Будь готов к труду и обороне!» В каждом учреждении сдавали нормы ГТО, получая за это грамоты и значки. Повсюду звучало:
Если завтра война,
Если враг нападет,
Если темная сила нагрянет, -
Как один человек,
Весь советский народ
За свободную Родину встанет.
Тревожное дыхание грядущей войны чувствовалось во всем. В форпостах, созданных домовыми комитетами, знакомили гражданское население с химической защитой. Теперь все, от мала до велика, изучали свойства хлора, иприта и люизита, учились надевать противогазы и знали, как вести себя при химической атаке. В каждом квартале были созданы химические убежища, которые в скором времени были преобразованы в бомбоубежища. По выходным, обычно в первой половине дня, проводились учебные тревоги. В небе летали самолеты, улицы становились совершенно мертвы: ни людей, ни транспорта…
В это же время страна гордо объявляла о стремительных успехах в индустрии и сельском хозяйстве. О достижениях писали в газетах, говорили по радио и распевали песни. Советские герои осваивали Северный Морской путь, дрейфовали на льдинах, дали по рукам зарвавшимся самураям, посмевшим напасть на Халхин-Голе и озере Хасан. Наши летчики летали выше всех и дальше всех. Имена челюскинцев, папанинцев, Чкалова, отважных летчиц: Осипенко, Расковой и Гризодубовой, были у всех на устах и мальчишки и девчонки стремились походить на них.
Страна была на подъеме, казалось, что народу, обретшему свободу, все по плечу. Энтузиазм и таланты будоражили воображение: что еще сумеет совершить эта дружная семья народов, слившихся в одно неразрывное целое, во главе которого стоит партия и гениальный вождь и учитель всех времен и народов, о котором ходили легенды, слагались сказания и пелись песни.
Канули в Лету тридцать седьмой и тридцать восьмой годы… Новые задачи и новые свершения стояли перед страной Советов.
Наши дипломаты, как заключила Вера, судя по сообщениям в газетах, стали заигрывать с новоявленным хозяином Европы – фашистской Германией. Был заключен пакт о ненападении, на фото стояли в крепком рукопожатии Молотов и Риббентроп. Один за другим гнали в Германию эшелоны с нашим продовольствием…
- Ваня, мне что-то непонятно. Почему мы явных фашистов и врагов подкармливаем? Неужели у нас столько излишков? – недоумевала Вера.
- Верусь, наверху виднее. Нам нужно еще хотя бы пару лет, чтобы нарастить военную мощь. Война нам сейчас не нужна, к ней нужно обстоятельно подготовиться.
- Ну да… и подкормить врагов! – не унималась Вера, рассказывая о возмущении сотрудников больницы этими поставками продуктов, в то время, как, по слухам, глубинка даже близко не видит того, чем изобилуют магазинные прилавки столиц и больших городов. – Ты бы, Ваня, послушал народ. Ведь в провинции ничего, кроме консервов, нет.
- А ты побольше слушай провокационную болтовню!
- Ты что, Ваня, какая болтовня! Наши врачи ездили туда и рассказывали…
- Жена, опять повторюсь и советую усвоить: то, что делает партия – это все на благо народа и обсуждению не подлежит!
- Ваня, сними розовые очки!
- А ты, моя милая, не забывай Матвея! – сказал Иван тихо, целуя Веру и убегая на завод.
Он все понимает и молчит, намекая ей, что надо, не обсуждая, принимать то, что есть... – к такому выводу пришла Вера, но это не прибавило ей спокойствия…
В этом, 1941 году, Жанна оканчивала институт и Вера была озабочена вопросом: куда направят дочь по распределению? «Наверняка, в какой-нибудь медвежий угол…» - печально думала Вера, а этот означало, что разлука неизбежна. Муж же одобрительно относился к предстоящему отъезду дочери.
- Это здорово! Поживет сама, – говорил он, - наберется уму-разуму и в работе и в быту. Это правильно – молодой специалист должен набираться опыта самостоятельной работы, а не прятаться за спинами мастеров своего дела. Да и от маминой юбки пора дочке оторваться… А то мама все за нее делает: и постирает и накормит... Где это видано? Девчонке давно пора самой обо всем, да и о нас, старичках, позаботиться.
- Это о каких старичках ты завел разговор? Не знаю как ты, а я себя старухой пока не чувствую! Хотя за плечами почти шестьдесят пять…
- Верусь, брось считать наши годы! Для меня ты - всегда молодая!
- А я и не жалуюсь. Это ты назвал нас старичками…
- Ты у нас - молоток! А я после пятого десятка почувствовал груз лет…
- Честно признавайся – что болит?
- Душа, Верусь, душа… Годы бегут вперед и от них никуда не деться. Вот и заболела душа, что годы, как реки, уже не повернуть вспять, и они, как гири, висят на тебе, притягивая к земле. Хотя душа рвется ввысь…
- Да ты, Ванюша, стал лирик.
- А ты и не знала, во мне какой потенциал заключен? Как и в тебе, моя дорогая. Так что мы с тобой, несмотря на наши годы, еще повоюем.
И он не ошибся - война стояла уже у порога.
…Это воскресное июньское утро началось с неожиданного телефонного звонка. Вера, вскочив, автоматически взглянула на настенные часы: шесть утра.  «Кто бы это мог быть?  - подумала она. Звонок явно был не междугородний. - Наверно, кто-то ошибся»,  - решила она, подходя к аппарату.
- Ваня, тебя… - озабоченно сказала Вера, протягивая мужу трубку.
Увидев, как посуровело лицо Ивана, она спросила:
- Что-то на заводе? - муж, не ответив, стал быстро одеваться. - Ваня, да что случилось?
- Не знаю! Через десять минут за мной придет машина: вызывают в обком.
- Наверно, что-то серьезное?
- По пустякам не зовут. Ложись, поспи еще. У тебя сегодня предстоит ночное дежурство. Пока!
- Попей чайку, я живо.
- Ты что, машина уже у подъезда. Не волнуйся, я позвоню.
Вскоре поднялась и Жанна.
- Куда это отец так рано ускакал? Он что, забыл, сегодня воскресенье!
- Его вызвали в обком, обещал позвонить. Что-то мне неспокойно…
- А… Ты, мам, в своем репертуаре: заранее полна тревоги.
- Но по пустякам, да еще так рано, не вызывают! Наверно, на заводе что-то случилось. Хоть бы у отца не было неприятностей…
- Ну, если бы на заводе, туда бы и вызвали. А, при чем тут обком? Скорее всего, какое-нибудь совещание.
- Но, почему так рано?
- А ты что, не знаешь, что начальники, как влюбленные, часов не наблюдают? Сверху что-то спустили, вот и спешат оповестить и организовать. Ну, я сейчас бутерброд перехвачу и за работу: завтра экзамен. Еще неделька – и я врач! Мамуля, понимаешь, одна неделька мучений и конец зубрежке! Даже не верится! Кстати, сейчас Неля придет. Счастливая, Ната, - может сколько угодно блаженствовать в постели…
Вскоре пришла возбужденная и перепуганная подруга Жанны.
- Ой, вы слыхали, что говорят? – даже не поздоровавшись, начала она с порога. – Немцы на нас напали, ночью Киев бомбили.
Вышедшая из своей комнаты, только что проснувшаяся Наташа, прервала ее.
- А ты поменьше слушай и распространяй этот вздор! Что, не знаешь, что за такое бывает? Поострожней будь!
- Что вы, я ехала в трамвае, там все говорят! Где-то на Саксаганского упала бомба и на авиазавод.
В это время позвонил Иван.
- Ну, что, Ваня? – взволнованно начала Вера. Он ее прервал:
- Верусь, включи радио. Я занят! – и повесил трубку…
Радио включили. Из репродуктора слышалась знакомая мелодия, играл симфонический оркестр. Затем наступила долгая пауза и голос диктора: «Внимание, внимание! Скоро будет передано правительственное сообщение!» И опять – тишина… Так повторялось несколько раз.
- Что они нас маринуют? – возмутилась Жанна.
– Неужели все правда? – упавшим голосом сказала Наташа.
- Я же не врала! Там все говорят: напали, напали….
- А, что еще сказал отец? Только чтобы слушали радио и больше ничего?
- Больше ничего…
Тут позвонили в дверь и соседка, не заходя, обратилась к Вере.
- Вера Васильевна, вы слышали, говорят, Германия напала, это правда? И еще говорят, Киев бомбили ночью. Вы не слышали? Мы - нет.
- Томочка, бегите, включите радио, там сейчас все расскажут! – ответила Вера, уже не сомневающаяся в реальности случившегося.   
- Ой, - вскричала Наташа, взглянув в окно. – Посмотрите скорее! Там  какие-то самолеты летят с непохожим гулом.
Действительно, звук этих моторов очень отличался от привычного гула наших…
Речь Молотова все подтвердила. Война, которую вроде бы все ожидали и знали, что не избежать, нагрянула, смешав все планы, разрушая судьбы и перемалывая в своей ненасытной пасти жизни людей…
Девчонки тут же направились в институт, забыв о предстоящем экзамене. Вера тоже засобиралась в больницу, а Наташа – в театр. Каждая считала, что должна сейчас быть на своем рабочем месте.
Большинство студентов, среди которых была и Жанна, получили задание: ежедневно встречать на вокзале эшелоны с уже появившимися беженцами с западной границы. Перепуганные и угнетенные случившимся и увиденным, лишенные всего необходимого, эти люди, в большинстве своем женщины, старики и дети, производили страшное впечатление на молодежь. Жанна рассказывала:
- Мы помогали разгружаться из вагонов, переписывали, давали направления и старались успокоить, как могли. Но, понимаешь, мамочка, мы сами были испуганы увиденным и услышанным. У меня руки дрожали, когда глядела на этих женщин, которые рассказывали, как бежали под огнем пикирующих и поливающих их градом пуль самолетов, как на глазах теряли близких… Это такой кошмар, что передать трудно…
А вскоре Вера сама соприкоснулась с ужасами войны: стали поступать первые раненые и она перешла из больницы в эвакогоспиталь, расположенный тут же, рядом, в одном из освобожденных для этого корпусов.
Иван днями и ночами пропадал на заводе, тут же перестроившем всю работу на военный лад.
А Наташа все пребывала в сомнениях:
- Идет война, а мы все смешим народ… Я чувствую себя не в своей тарелке, когда играю «Свадьбу в Малиновке», представьте, все идущую с аншлагом. Понимаешь, мама, театр полон, несмотря на то, что мы каждый день оставляем города, теряем тысячи жизней… И все хорохоримся, нам весело… Мне этого не понять!..
- Просто, Натуся, народ наш - оптимист и верит, что остановим мы эту гадину. Вот увидишь, дойдут до старой границы – и войне конец. Хотя… так думают многие, за исключением нашего отца. Он говорит, что, к сожалению, эта война будет долгой и жестокой. Как бы мне хотелось, чтобы на сей раз он ошибся…
Киев ежедневно бомбили, к чему скоро привыкли. А через неделю Жанна, держа в руках вожделенный диплом врача, ошарашила Веру: они всей группой, через пару дней, отправляются на фронт.
- Я это предчувствовала... А что значит – через пару дней?
- Завтра в военкомате скажут, куда именно поедем. Может и завтра отправят. Я так сказала, чтобы тебя сразу не взволновать.
- Ой, девочка моя… Завтра ли, или через несколько дней, все едино... Пусть Бог и мои молитвы тебя берегут!
- А ты, мама, что, молишься? Я и не знала… А, где и когда?
- В душе, доченька. Всегда и везде я молю высшие силы, чтобы помогли моим близким. И пусть злая година вас, моих детей, минует. Вот о чем я молю небо… Вот, вчера звонил Саня: он уже на войне со своей камерой…
Киев подвергался регулярным, как по часам, налетам фашистской авиации и каждый день приносил нерадостные вести: фронт стремительно приближался.
Позвонила Лиза и сообщила, что ее Николай ушел на фронт, а она вернулась на завод. Как сказала Лиза: «Заменила сына», хотя, болеющая Варвара и нуждается в ее уходе. Но, ничего не поделаешь – война...
Жанну направили в распоряжение Санупра РККА, присвоив звание военврача третьего ранга. Вера молила Бога, чтобы там дочь подольше задержали. Но, вскоре они получили от нее письмо, в котором сообщалось, что Жанна едет в действующую армию и с места сообщит свой адрес.
В Киеве было объявлено о начале эвакуации и в начале августа завод Ивана (рабочие и инженерно-технический персонал с семьями), погрузились в большой эшелон, направлявшийся вглубь страны. Вера сначала категорически отказывалась ехать.
- Киев не сдадут, а в госпитале я нужна. А главное, пока не получу от дочери с фронта адрес, никуда не сдвинусь с места!
Выслушав жену, Иван с печалью сказал:
- Я думал, в такое время мы не расстанемся…
Его усталый вид (ведь в последние дни Иван урывал на сон лишь несколько часов, все остальное время отдавая демонтажу и погрузке оборудования) и эти его слова возымели на Веру такое действие, что она дала согласие ехать. Сыграли роль и уговоры и заверения Наташи, что Жанна пришлет свой адрес не только им, в Киев, но и Сане и Лизе, которая, бесспорно, из Ленинграда никуда не двинется.


                20.

   
…Состав полз черепашьим шагом, часто подолгу стоя на разъездах, пропуская встречные эшелоны, груженные военной техников и красноармейцами, спешащими на фронт. Весь путь занял пять недель, почти впроголодь, в душных переполненных вагонах. И, наконец-то, долгожданный Свердловск!
Вера тут же побежала на Главпочтамт, где должны были быть письма для нее от детей и Лизы. Увы, к ее великому сожалению, ни от кого писем не было…
А через неделю – страшное известие: Киев оставлен нашими войсками, и следом новый удар: Лениград – в кольце…
Враг рвался к Москве, в сводках замелькали города московской области. Не верилось, что подобное могло случиться, ведь прошло так мало времени с начала войны, немногим больше трех месяцев, а фашистской военной машине удалось захватить такую огромную территорию… Вести о бесчинствах, творимых в оккупированных городах и селах, леденили душу.
В пригороде Свердловска начался монтаж завода. В еще недостроенных корпусах уже начали выпускать орудия, которые тут же отправлялись на фронт. Все делалось, иногда, под проливным дождем, перемешанным со снегом, под открытым небом, под обжигающим ветром, в еле согревающей, не приспособленной к местному климату одежде. Рано наступившие холода только усугубляли обстановку: рабочие чихали, кашляли, но не покидали своих рабочих мест.
Вера тут же, по приезде, начала работать в медчасти завода. Но, вскоре поняла, что в операционной сможет принести гораздо больше пользы и перешла в эвакогоспиталь.
Наташа начала работать в театре Музкомедии, где собралось невиданное количество именитых артистов, эвакуированных из столичных театров.
От детей и Лизы по-прежнему не было никаких вестей… Вера старалась изо всех сил отгонять от себя мрачные мысли, но это ей удавалось с большим трудом и лишь ненадолго.
Сводки с фронтов были удручающие. Везде, на всех направлениях шли упорные, оборонительные бои. Но правительство не покидало Москву и это вселяло надежду на перелом в войне. К тому же все начали надеяться, что на западе откроется второй фронт и немцам придется перебросить от нас энное количество войск, чем облегчится положение.
С питанием народ тоже испытывал нужду. Порой, бывали перебои с хлебом, за которым стояли огромные очереди. Пекарни не успевали обеспечить своей продукцией магазины, как из-за своей малой мощности, так и из-за перебоев с доставкой муки, и это в городе с резко увеличившимся населением…
Вера большей частью питалась в госпитале, как и Иван на заводе, не ощущая этих проблем, зато Наташе приходилось туго, хотя Иван отдал ей свою хлебную карточку. Очень часто, когда Вера приходила после смены домой, оказывалось, что в доме нет ни крошки хлеба и вообще, хоть шаром покати, ничего съестного нет. Вернувшейся из театра дочери, Вера как-то сказала:
- Бедные мыши, я не знаю, как они выживают? Ты живешь искусством, а они как? Да и ты, кроме театра, чем довольствуешься?
- Мамочка, не хлебом единым жив человек. Я еще пью воду! А, если честно… Я отдала свою хлебную карточку нашим соседям. У них пятеро детей и два старика… А мне хватает и папиных шестисот граммов. Я вообще хлеб стараюсь поменьше есть – живот пучит. Кстати, пару раз меняла на картошку, но она оказалась мороженой и очень невкусной.  А водичка меня выручает: как хочется есть, я пью ее, и ничего!
- Пучит живот у тебя от  голода! Почему не варишь себе какой-нибудь суп, почему не отовариваешь крупяные и жировые карточки?
- Заниматься варкой у меня нет ни времени, мам, ни охоты. Да и из чего? Один раз простояла два часа в очереди за крупой и, на мое счастье, прямо перед носом она кончилась. А второй раз тоже: постояла-постояла да и ушла, бросила эту проклятую очередь - вся промерзла, да и время поджимало. Да ну ее, эту жратву. Ты лучше послушай: я вчера была в кино и получила привет от братца! В кинохронике мелькнуло его имя, значит у Сани все благополучно. А вот, почему не пишет?.. Кстати, я направила запрос в Бугуруслан, в Центральное справочное бюро по розыску эвакуированных, так что, надеюсь, получим вскоре ответ. Если, конечно, Жанна, Саня и тетя Лиза нас разыскивают...
Вера, услышав о сыне и обрадовавшись, все же не удержалась от замечаний.
- Вот стервец, почему не пишет? Ведь черкнуть открытку или пару слов матери - невелика работа. Может и Жанночка ему в Москву свой адрес прислала, да и Лиза… Как они там, в блокадном Ленинграде?.. Душа за всех болит. Ну, хоть, слава Богу, весточку с экрана получили. Будем надеяться, откликнутся и другие. А то, что ты послала запрос – молодец, спасибо, доченька!
…И действительно, вскоре Вера держала извещение из Бугуруслана, что их разыскивают Французова Жанна Ивановна и Николай Матвеевич Стеценко, были указаны адреса их полевой почты.
Радости Веры не было границ: ее дочь и сын Лизы живы и воюют! Этой новостью она тут же поделилась с мужем.
- Вот видишь, а ты вся была на нервах! Я же тебе говорил, что у дочки все в порядке. Ведь она врач, а не на передовой, так что нет оснований для тревоги. А то, что Ната догадалась написать – она хотя и бестолковая, но вдвойне умница!
- Почему бестолковая? Ваня, что ты против дочери имеешь?
- А то, что до сих пор не подарила нам внуков! Да к тому же, когда ни придешь домой, где она хозяйничает, кроме кипятка ничем себя не побалуешь… Вчера, кстати, я принес две коробочки американской тушенки. Тебе хоть что-то досталось?
- Ну да, конечно! Ты молодец, что о дочери позаботился! – сказала Вера, ничего подобного в доме не видевшая.
А потом спросила дочь:
- Наташенька, а американские консервы вкусные?
- Какие консервы?
- Те, что папа вчера принес.
- А, те… Я одну коробочку отдала детям соседей, а вторую отнесла одной нашей актрисе – она лежит больная, я пошла ее навестить, но с пустыми руками было как-то не с руки…
- Молодец, умница! – обнимая дочь, похвалила ее Вера.
…Жанна из резерва Санупра была направлена командиром медико-санитарного взвода стрелкового батальона в войска, сражавшиеся на московском направлении. Ее взвод состоял из одного военфельдшера, трех санинструкторов и пятнадцати красноармейцев, исполнявших роль носильщиков.
Жанна навсегда запомнила первую атаку. Сначала била артиллерийская канонада, потом немцев подпустили к нашим окопам, была слышна беспорядочная стрельба, строчили пулеметы. Потом на мгновенье все смолкло и, вдруг, раздалась команда, все закричали и начался рукопашный бой. Тут же ей поступил приказ: выдвинуться вперед к месту атаки. Под градом пуль ее санинструкторы обрабатывали раненых тут же на поле боя, а приданные красноармейцы на волокушах эвакуировали раненых, обходя тела убитых, часто преграждавшие путь.
После этой атаки Жанна потеряла одного санинструктора – совсем молоденькую девушку, только что окончившую медучилище и трех красноармейцев, к тому же, еще двое были ранены.
Только они развернули свой санпункт в полуразрушенном здании вокзала, неподалеку от идущего боя и Жанна начала осматривать раны, тут же передавая раненых в подошедший состав эвакогоспиталя, как снова пришел приказ: батальону отступить на подготовленные позиции, а им свернуть работу и следовать за войсками. Все это делалось под неослабевающим огнем немецкой артиллерии…
Скоро ее грудь украсили медали «За отвагу» и «За оборону Москвы», а затем и орден Красной Звезды.
Обычно Жанна работала в шоковой палате – палатке с тяжело ранеными, не подлежащими эвакуации, развернутой в полевых условиях и предпринимала все возможные меры, чтобы спасти им жизнь. Однажды, во время артобстрела, снаряд прямым попаданием ударил в операционный стол, разорвав раненого и хирурга, заменившего Жанну, вышедшую на минуту из палатки, чтобы перевести дух… Жанне с контузией пришлось почти месяц проваляться в госпитале… Ее еще долго продолжали мучить кошмары развороченного кровавого месива, распоротых животов и оторванных конечностей. Но, подлечив, Жанну признали годной к строевой службе и направили в медсанбат отдельного зенитного полка, базировавшегося в Смоленской области.
В разгаре было лето 1943 года. Кроме Жанны, в медсанбате было еще два опытных врача-хирурга, оба майоры, которые, как заботливые отцы, взяли над ней опеку.
Однажды Жанне пришлось оперировать молодого пленного немца. Упитанный, рыжий, веснушчатый фашист, лежал на столе перед нею, а она все никак не могла приступить к операции. Какое-то оцепенение охватило Жанну. Она должна спасать жизнь этого ублюдка, еще недавно косившего из пулемета наших бойцов, или, быть может, расстреливавшего ни в чем не повинных женщин и детей… Он пришел сюда, чтобы лишать жизни ее близких и рушить ее страну… Жанна, воспринимавшая боль каждого раненого, как свою, не могла поднять руку, чтобы спасать врага…
- Жанна, приступай! – вывел ее из ступора строгий голос военврача первого ранга, майора Каневича, семья которого погибла в Белоруссии.
- Михаил Маркович, не могу!
- Что значит, не могу? Ты давала клятву Гиппократа! У него сейчас нет ни имени, ни нации, ничего. Он – раненый, а мы – медики, поняла?
И это говорил человек, потерявший всех близких…
…Волею судьбы рядом с их медсанчастью находился аэродром, на котором расположилась французская эскадрилья «Нормандия». У них был свой медик, оказывавший первую помощь и вообще следивший за здоровьем состава. Как оказалось, он прекрасно владел русским языком, так как был родом из семьи эмигрантов. Одновременно, Алекс служил и переводчиком.
Француз познакомился с советскими коллегами и стал часто навещать их. Узнав фамилию Жанны, Алекс пришел в умиление:
- Это же надо, Жанна Ивановна Французова! Бывает же такой синтез!
- А что здесь удивительного? - улыбнулась Жанна. – Ведь во мне есть, хоть и мизерная, но частица французской крови. Так что, я по праву ношу свою фамилию, да и имя французское. Наверно, чтобы не забывала прапрадеда, где-то здесь, на Смоленщине, полюбившего русскую девушку…
Когда Алекс поделился услышанным со своими земляками, один из них захотел поглядеть, «что же за творение получилось у нашего парня, бросившего семя в русскую почву?»
- Поль, ты же не в музей собрался смотреть на экспонаты. Что ты ей, этому «творению», совсем, кстати, недурному, скажешь? Здрасьте, я пришел поглазеть?
Поль его перебил:
- А вот и нет. Я ей, она ведь врач, покажу свою ногу!
- Ногу? А при чем тут нога?
- Да у меня там какая-то гадость завелась…
- А ну, дай взглянуть, чего молчал?
- Да, пустяки. Но… для нее я готов оголить свою конечность, а для тебя – нет.
- Поль, я серьезно! Что там у тебя?
- Ты, Алекс, недостоин такого зрелища, это заготовлено только для Жанны!
- Ну, тогда пошли. Ведь тебе нужен переводчик, заодно и я погляжу, что там у тебя «завелось».
- Мерси боку, за предложенную помощь, но я сам постараюсь справиться! Мне никакие свидетели не нужны. С горем пополам, я по-русски смогу объясниться. А остальное - жестами доскажу и покажу.
- Что ты именно собираешься показывать, растолкуй?
- Как что, ногу.
Оба посмеялись и Алекс решил, что Поль просто дурачится, хотя это на него совсем непохоже. Человек он серьезный, по сравнению с другими, менее эмоционален в проявлении своих чувств. «Что это на него нашло?»  - в недоумении пожал плечами медик, отвлекаясь на другие заботы.
А Поль в тот же день, не откладывая на потом, предстал перед Жанной. На корявом русском, вперемежку с французским, он попросил посмотреть, что у него с ногой.
Когда Жанна увидела вошедшего француза, в первое мгновение ее охватило невероятное смятение. Перед ней стоял тот, чей образ грезился в ее мечтаньях.
Добродушно улыбающийся, приятной наружности, с умными карими глазами, а главное, с такой же, как у ее отца и у нее ямочкой на подбородке. Это было так неожиданно - переживание огромного счастья, как будто она повстречала, давно не видев, самого близкого человека.
Взглянув на его ногу, Жанна вздрогнула.
- У вас начинается трофическая язва! Это очень серьезно! – вскричала она, забыв, что летчик почти не понимает по-русски.
А он все улыбался, глядя на нее и ее реакцию на увиденное.
- Ошень плехо? Хорошо, Жаннетт, ошень хорошо!
- Что хорошего?! Ногу надо лечить, вам нельзя летать!
Она тут же распорядилась позвать себе на помощь коллегу Алекса. На это Поль сразу, опустив штанину, среагировал: он подставил палец к губам, показывая, что надо молчать, а потом,  открыв франко-русский разговорник, сказал:
- Это нам секрет, да?
На следующий день француз явился с огромной охапкой полевых ромашек и тут же, открыв фотоаппарат, сфотографировал ее с букетом. Как поняла Жанна, он пошлет это фото своей матери.
Летчик улетал на задания, а Жанна с замиранием сердца ожидала возвращения своего Поля… Стоя у операционного стола, она, ни на минуту не отвлекаясь от работы, все равно была полна ожидания встречи с любимым.
Опекавшие ее оба хирурга, только качали головами, когда парочка убегала на ромашковое с васильками поле.
- Ой, боюсь, не углядим мы нашу Жанну… - как-то сказал майор Морозов. - К чему приведут ее эти прогулки?..
- Ты, Николай Степанович, медик и не тебе объяснять, что такое физиология, да еще в молодом возрасте… Да, к тому же, когда вокруг война… А  девчонка наша, по всему, совсем потеряла голову из-за этого француза…
- Ну, перефразируя известную пословицу, можно сказать: когда любовь заходит в дверь, разум улетает в окно…
- Сила любви бывает такова, что люди совершают и совсем несвойственные им поступки. У всех по-разному: одних любовь лишает разума, другим дает силы и обогащает. Пожелаем нашей славной помощнице просто немножко счастья.


                21.


…Жизнь Веры теперь вся проходила в ожидании вестей от детей и племянника. И вдруг, нечаянная радость: на пару дней прилетел сын! Оказалось, с ним произошла интересная история, когда снимал кинохронику на Ленинградском фронте.
- Представляете, - рассказывал Саня, - я чуть ли не нос к носу, столкнулся с нашим Николаем! Он служит в морской пехоте. Просто чудо какое-то: Коля только что получил, мама, твое письмо и дал мне ваш адрес!
- О, Боже! Поистине, пути твои неисповедимы! А он хоть что-то знает о своей матери? Как Лиза?
- К сожалению, нет. Они, по-видимому, с тетей Варей так и остались в блокадном Ленинграде и об их судьбе ничего не известно. Коля очень переживает. Но уже недолго, еще немножко и блокаду прорвем!
- Саша, сынок, но почему ты, как договорились, не писал нам в Свердловск, до востребования?
- А я писал, да и Жанна. Но не в Свердловск, о котором никто не имел представления, а в Челябинск. Отец так мне по телефону сказал: едем, мол, в Челябинск, туда и пиши, да Жанне сообщи, что мы там.
- Ну, да… - подтвердил Иван. - Сначала намечалось нас отправить в Челябинск, но потом переиграли, о чем я тебе и телеграфировал.
- По всей видимости, меня тогда в Москве уже не было, а телеграмма и ваши письма приходили на адрес моей бывшей жены, которая к тому времени, думаю, сама эвакуировалась. А я в ту квартиру больше своего носа не показывал, хотя частенько бываю в Москве.
- Ты что, в очередной раз развелся?
- Не я развелся, а со мной развелись, на сей раз! Но об этом не стоит говорить. - Ой, Сашенька, неугомонный мой…
- За мной числится такой грешок: у меня, мама, любовь к новизне. Ну что поделаешь, каюсь. Но, переделать себя не могу. Привык, а привычка – вторая натура. Да что, все обо мне? Расскажите о себе.
Разговорам не было конца.
- А с Жанночкой есть у тебя связь?
- Конечно! Она у нас молодец, воюет!
- Как воюет? Она ведь врач!
- Мама, а врач, стоящий под обстрелом в операционной палатке, по-твоему, не воюет?
- Так она на передовой? – упавшим голосом спросила Вера.
Саня, видя, что проговорился, чтобы успокоить мать, начал юлить:
- Но ведь война кругом. Это я так, для художественного оформления сказал. Ну, где-то в госпитале выхаживает и спасает раненых. У нее ведь адрес – полевая почта, пойди разберись, где находится госпиталь… А она хорошие, бодрые письма пишет, хотя и не очень часто. Да, к тому же, я их получаю, лишь когда прилетаю в Москву, а так они лежат, меня дожидаючись… Вот и сейчас, перед самым отлетом сюда, я получил письмо с новым адресом.
- А где это письмо, дай почитать! – вскричала обрадованная Вера. – Я ей уже столько писем отправила, а ответа все нет.
- Но это и понятно. Она ведь… - Саня чуть не проговорился, что сестра лежала с контузией в госпитале. Боясь расстроить мать, он решил: пусть об этом сама Жанна ей напишет. А коль скоро сестра опять в строю, значит, все обошлось и нечего мать расстраивать этими историями. Поэтому, увидав настороженный взгляд Веры, сын поправился: - Я ведь вам сказал, у нее переменился адрес, вот письма и не дошли.
- А почему адрес сменился? Она не объясняла? Дай мне письмо.
- Письмо в Москве, я его не взял.
- Ой, а адрес? Как же так, Саня…
- А записная книжка на что? Там у меня все необходимые адреса, не таскать же с собой письма! - резонно пояснил он.
Вера не унималась.
- Почему это вдруг поменялся адрес? Она что, теперь в другом госпитале?
- Мам, ну что тебе дался госпиталь? Тот ли, другой ли, главное - жива здорова, чего и вам желаю! Я Жанне отправил ваш адрес, – поспешил успокоить Саня, - она очень волновалась оттого, что не знала где вы. В каждом письмеце спрашивала, где вы и как вас найти, и все изводила меня: почему до сих пор не разыскал? Наверно, считала, что у меня, почти сидящего, по ее мнению, в тылу, есть больше возможностей. Даже, как-то, упрекнула в легкомысленной черствости и безразличии к родителям… Вот кого, мои дорогие родители, вы воспитали… Этот упрек я воспринял, не относя к себе, а благополучно переадресовал его вам: ведь у меня если и есть такие качества, то виноваты в этом вы, воспитавшие такое бесчувственное, как я, чудовище.
- Ты, конечно, - несовершенство, в этом прав, но не по твоему отношению к нам! – улыбнулся Иван. – Мы, слава маминому Богу, этого никогда не ощущали и, надеюсь, так будет и впредь. А вот по отношению к…
- О, отец, представляю - ты опять хочешь оседлать своего любимого конька…
- Сашенька, как же ты до сих пор не усвоил, что неприлично перебивать собеседника, а особенно, старше тебя, да к тому же отца? – подключилась Вера, понимая, к чему клонится разговор, и так же, как Иван, осуждающая сына за ставшую закономерной, частую смену жен.
Тут уж не удержалась, до сих пор молчавшая, Наташа.
- Да, да, пропесочьте хорошо этого Дон Жуана. А то, я вижу, он стал просто асом по разбиванию женских сердец.
- А это, что за голос из провинции? И вообще, милая сестрица, ты забыла, как нас учили: когда старшие говорят, сопливые должны молчать.
- Саня, что за моветон? Я когда-нибудь малышей называла сопливыми? С младшей сестрой, дружочек, постарайся быть поуважительней.
…Пронеслись два счастливых дня и Саня стал собираться в дорогу, как он сказал: «Уже истосковался по своей камере!»
- Опять по фронтам? – спросила, опечаленная, Вера.
- Куда пошлют, а скорее всего, туда. Спасибо, дали неделю на передышку.
- Так у тебя же еще есть время, куда спешишь?
- Мамочка, ты считать умеешь? У вас – двое суток, сутки ушли на ожидание попутного самолета, вторые на перелет. Осталось трое суток и дай Бог успеть к сроку. Опаздывать нельзя – военное время…
Саня, принесший живительную струйку в их однообразную, полную изнурительного труда, забот и тревог жизнь, уехал. И опять потянулись для Веры дни, полные ожидания вестей. Единственное, что приносило радость и вселяло надежду, было ощущение явного перелома в войне. Начался прорыв кольца вокруг Ленинграда, оттуда вскоре стали приезжать, вывезенные блокадники.
На письма, отправленные к Лизе, ответа не было. Но у всей семьи теплилась надежда, что такой человек, как Лиза, не может, не должен погибнуть. «Она обязана выжить!» - повторяла, как заклинание, Вера.
От Жанны стали приходить бодрые, но всегда короткие письма.
Совершенно неожиданно, Наташа преподнесла матери новость: чрез пару дней она отправляется с фронтовой бригадой артистов на фронт.
- Как? Так, сразу, через пару дней? Почему раньше мне ничего не говорила? Как снег на голову, не посоветовавшись…
- Мам, о чем советоваться? Я даже рада такой возможности, а то чувствовала себя не в своей тарелке, сидя тут, когда там льется кровь. Жанна, совсем дитя, воюет, а я бестолку около мамочки сижу.
- Угомонись, твой труд тоже необходим. Даже туда вы едете, чтобы поднимать настроение бойцов, отвлекать от ужасов войны. А здесь, для большинства, потерявшего близких, для лишившихся собственного крова, голодающих и холодающих, вы, несущие им радость, так же необходимы, как хлеб насущный! В этом ты, каждый вечер можешь убедиться, глядя на переполненный зал. Ведь люди, порой, чуть ли не на последние деньги покупают билет, чтобы насладиться отголоском другой, радостной жизни, послушать веселую музыку и посмеяться, порой и над глупостью, на пару часов отвлекшись от своих невзгод… Ну, коль решила, езжай с Богом и возвращайся жива-здорова! А надолго, Натуся, едет ваша бригада?
- Не знаю. Быть может, до конца войны, там видно будет. Я не в курсе. Взяли – и спасибо!
…В конце июля Вера получила от Жанны письмо со вложенным ее фото, с которым мать уже не расставалась.
- Какая наша Жанночка красавица! – говорила она Ивану, рассматривая фотокарточку дочери. – Какая прекрасная, счастливая у нее улыбка! И эти полевые ромашки в ее руках... – все не унималась Вера, любуясь дочерью.
Следом пришло еще одно письмо, снова небольшое, но восторженное. Жанна писала о прекрасном лете и безмятежной обстановке, царящей в природе, когда кругом идет война, о парящих в чистом небе ласточках, о прыгающих кузнечиках и васильках среди ромашкового поля, и все это - на смоленской земле, у истока рода Французовых…
Это письмо совсем не походило на предыдущие, где Жанна писала о раненых, глядя на которых, разрывается сердце, и что ошибаются те, кто считает, что врачи, а особенно хирурги, привыкают к крови, человеческим мукам и боли. Это неправда, к такому привыкнуть нельзя, для этого нужно не иметь сердца. А у врачей сердца есть, и они страдают, это она знает по себе и своим коллегам. «Я всегда вспоминаю, – писала дочь, - тебя, мамочка, когда ты возвращалась домой после дежурства, вся разбитая и переполненная заботой о больном, которого оперировали. И как ты переживала потери, если это случалось, чуть ли не казня себя в случившемся. Такое испытываем ежедневно и ежечасно и мы…»
В последнем, восторженном, таком необычном письме, чуткое сердце матери уловило, что в душе дочери зазвенели какие-то сокровенные, кем-то задетые, струны… А потом наступило долгое-долгое молчание… Вера с трудом уговаривала себя, что завтра обязательно будет письмо. В этом ее старался убедить и Иван, обвиняя во всем почту, да к тому же большую загруженность дочери:
- Идут бои, у нее полно тяжелой работы, а значит – не до писем. У Жанны ведь работа - не чета Наташиной - распевать песенки. Да и Ната тебя не очень-то балует, не говоря уже о Сане…
Наконец, долгожданное письмо пришло, но как оно отличалось от предыдущих!.. Жанна сообщала, что у нее, как и у всех, почти нет времени: «Уничтожаем и гоним врага с нашей земли. Что у вас, дорогие? Как Ната и Саня? Им писать сейчас нет времени, передайте от меня привет! Целую!» Вот и все письмо…
- Ваня, у нашей Жанны что-то случилось! – не унималась Вера, читающая между строк.
- Мать, не паникуй! Просто устала дочь от этой обстановки. Наверняка, действительно, работы невпроворот. Другое письмо будет более бодрое, поверь на слово.
Но он ошибся и следующее было в том же духе…
…Это произошло в самом конце августа сорок третьего. Небольшое затишье сменилось гулом артиллерийского огня. Несколько суток беспрерывно неслась канонада, бомбардировщики летали без конца, ночное небо было расцвечено ракетами. Обстановка напоминала ту, что была месяц назад, когда битва на Курской дуге только начиналась. Здание сельской школы, в котором располагался госпиталь Жанны, ежесекундно содрогалось, окна звенели, падала штукатурка. Рокот поднявшейся в воздух эскадрильи перекрыл канонаду. Жанна, стоявшая у операционного стола, вздрогнула. Пронеслась мысль: «Поль полетел туда, в этот кромешный ад…»
Без перерывов, обливаясь потом, трое хирургов стояли сутками у операционных столов, раненых уже некуда было класть. Одна за другой подъезжали машины, доставлявшие их с передовой. Жанне некогда было передохнуть, она чувствовала, что еле держится на ногах, периодически ловя себя на мысли, что с ней происходит что-то непонятное: иногда накатывает какое-то полуобморочное состояние. «Лишь бы не навредить больному, что-то не перепутать…» - старалась она изо всех сил овладеть собой. Лишь к концу третьего дня все постепенно затихло. Из штаба поступил приказ: госпиталю перебазироваться вслед за наступающим полком.
Началась спешная отправка раненых в тыл, свертывание работы и подготовка к переезду. Жанна, присевшая на минутку передохнуть, вдруг услышала голос Алекса, что-то говорившего Николаю Степановичу. Вдруг сильно заколотилось сердце. Почему он здесь? И хотя это было вполне естественно, - ведь француз иногда приходил к ним за советом, да и вообще любил, как он выражался, «побыть в родной русской обстановке», но на сей раз внутренняя тревога была такова, что Жанна, пересилив себя, уже готова была выйти к ним, как оба медика вошли в так называемую «ординаторскую». По выражению их лиц, Жанна все поняла.
- Поль? – только и смогла произнести Жанна, как вдруг, неукротимая волна рвоты заставила ее броситься вон из комнаты.
В этот день эскадрилья Нормандия недосчитала много самолетов. Среди них был и экипаж Поля…
А у Жанны, как она без сомнения поняла, начался токсикоз…
Ее коллеги были удивлены, как стойко их Жанночка перенесла гибель своего француза: ни единой жалобы, ни одной слезинки никто не видел… Лишь лицо, с которого раньше не сходила мягкая улыбка, посуровело, словно окаменело. И лишь грустные, потускневшие и покрасневшие глаза выдавали ее состояние…
Жанна же изо всех сил старалась не только скрыть боль утраты, но и причину своего недомогания. Токсикоз давал о себе знать и ей приходилось тяжело, особенно за обедом, когда в воздухе царил аромат, доставленной в госпиталь, пищи. Превозмогая себя, Жанна проглатывала тошнотворную слюну, все время принимала мятные таблетки и отказывалась от, ставшего ненавистным, борща, уверяя коллег, что с детства его не переносит. В своей беременности Жанна не сомневалась, в ней теперь жила частица любимого. Если будет сын, она даст ему имя отца – Поль, а ежели дочь, будет Сюзанна, Сюзи, - по имени матери Поля, который часто вынимал ее фотокарточку и рассказывал Жанне о ней.
Реакция родителей на ее будущее материнство Жанну не беспокоила. Она знала, что и мать, и отец, любя, ее только поддержат, а вот перед коллегами считала себя виноватой: ведь из-за беременности ей скоро придется покинуть их. В такое время эта ее беременность подобна дезертирству, самострелу…
А коллеги-врачи, догадывавшиеся о ее положении, старались оградить Жанну от чрезмерной нагрузки, часто подменяя и делая вид, что не замечают, как их изящная, худощавая Жанна постепенно преобразилась не только фигурой, но и всем обликом. Даже черты лица изменились: более полными стали губы, а на щеке и лбу появилась пигментация. 
- Гляжу я на Жаннетт, как звал ее наш француз и становится так жаль… – как-то высказался Николай Степанович.
- Почему, жаль? – удивился коллега.  – Жанночка была счастлива, познала большую любовь. Ты же сам был свидетелем, как она расцвела на глазах. Не ходила – летала! Приобрела жизненный опыт. А любила она, к тому же, весьма достойного парня. Ужасно, что так быстро оборвалась его жизнь… А теперь наша девочка поедет увеличивать народонаселение, поредевшее из-за войны. Кстати, новая кровь только нам на пользу. Она оздоровляет нацию, обогащает новым качеством и добавляет новые свойства.
- Да, майор, ты прав. Но, я все никак не пойму: как они нашли общий язык? Он ведь, Поль, по-русски – почти ни буб-бум и она по-французски – ни слова...
- О, дорогой мой товарищ доктор. Ты, доживший почти до пятидесяти, забыл, что существует язык любви, для которого нет никаких барьеров и который не различает ни наций, ни рас, ни условностей и сословий. И даже, порой, принципов морали… Физиология и влечение родственных душ, брат, верховенствуют во всем, тут уж никуда не денешься.
- Что правда – то правда, Миша. Если по-настоящему любишь, все идет по боку. А то, что здесь, где кругом царит смерть, зародилась новая жизнь, это прекрасно.
- Сегодня же поговорю с Жанной: пора ей отправляться к родным, подальше отсюда, от огня и крови.
А через неделю, вручив Жанне приказ с благодарностью от  командира дивизии и орден Отечественной Войны 2-й степени, а также литер, коллеги и офицеры полка распрощались с нею. Особенно постарался, безнадежно влюбленный в Жанну, начальник матчасти полка подполковник Петров, сделавший так, чтобы она полетела попутным самолетом прямо до Москвы и в тот же день была бы там, а не тряслась целую неделю в идущем в тыл эвакогоспитале.
Уже перед самым отлетом Жанны он осмелился признаться в своих чувствах и попросил адрес и разрешение писать:
- Я ни на что не претендую, только разреши, Жанночка, изредка напоминать о себе…
…Счастью Веры не было границ: начало ноября несказанно обрадовало освобождением Киева. Вера смеялась и плакала, услышав эту весть: наконец, многострадальный Киев свободен!
Иван тут же объявил, что надеется на скорое возвращение его завода в родной дом.
- Потерпи, Верусь, еще немного и мы вернемся, а там уже не за горами и конец войны! Вернутся дети и заживем!
- Дай-то Бог!
…Утром, в этот последний день ноября Вера сетовала:
- Как я скучаю по нашей ребятне. Как там они? Что-то от Жанночки давно не было писем… Ваня, что-то сердце у меня не на месте, волнуюсь я за нее…
- Мать, признайся, а когда у тебя сердце было на месте? – рассмеялся мужэ во ответ и, поцеловав по обыкновению на прощанье, уехал на завод.
И вот в руках у Веры телеграмма из Москвы: «Еду домой зпт встречайте Жанна»
Даже не верилось - еще пару дней и дочь будет здесь! Немедленно, Вера позвонила Ивану:
- Ванюша, Жанночка приезжает третьего, на рассвете. Неужели дождались? Но, почему вдруг? Быть может, она ранена? – опять волнение прокралось в душу матери.
- Когда ранят, то кладут в госпиталь. Вместо радости опять придумываешь волнения. Готовься, мать, к встрече и ни о чем не думай. Приезжает – значит все в порядке!
На перроне, Вера еле узнала в вышедшей из вагона, одетой в белый овчинный полушубок с такой же шапкой-ушанкой взрослой, полной женщине, свою юную дочь… И лишь, приглядевшись, сразу же поняла и причину разительной перемены и демобилизации. Но, только дома Вера поинтересовалась: какой срок и каково самочувствие?
Когда же Жанна показала матери фотокарточку Поля, Вера, ошалев, уставилась на дочь: форма ее любимого была явно на наша…
- Он… кто?- только и смогла вымолвить Вера. «Неужели, пленный немец?» – пронеслась, ужаснувшая ее, мысль.
- Он был летчик эскадрильи Нормандия, француз.
- А почему… был?
- Он погиб…
- Красивый… - помолчав, сказала Вера, понимая состояние дочери. – И опять француз, как у твоей прапрабабушки Дуняши. Замкнулся круг… Видно такая фамилия недаром у нас появилась… А как звали отца нашего внука, или внучки?
- Поль.
- Ну, что ж, теперь Поль продолжит жить в этом ребенке, раз самому не судьба. На то и война – она никого не щадит. А у тебя, дочь, теперь одна задача: думать о человечке, который лежит под сердцем!
…Вера всеми силами старалась поднять у дочери настроение, вселить в нее уверенность в благополучный исход родов и счастье, ожидающее ее впереди, когда познает радость материнства.
 - Это же чудесно, - говорила Вера дочери, - что скоро появится новый член семьи, который сначала будет приветствовать нас своими криками, потом скажет первые слова: агу, мама, дед…
- А вот «папа» ему некому будет сказать… - грустно отозвалась Жанна.
- Почему же, некому будет? У тебя же есть фото Поля. Скажешь: «Вот твой папа!» И малыш за тобой повторит: «папа».
- Ну да. И в сознании малыша останется, что отец – это фото. Ой, мамочка, это слово не для моего ребенка…
Вера не рада была, что затронула эту, болезненную для дочери, тему. «Но, ведь так случайно получилось, хотела, как лучше…» - поедом себя ела Вера.
  Лишь наедине с Иваном она могла высказать скопившееся на душе:
- Ванюша, ну почему у моих детей все не как у людей?
- Во-первых, не моих, а наших! А во-вторых, чем они хуже других? Я так не нахожу, наоборот, мы можем ими гордиться. Все трое – фронтовики…
- Да я не об этом. Семейная жизнь у них все не складывается. Все через пень колоду и у Сани, Наташи, а теперь и у Жанночки… Я надеялась, что хотя бы у нее все будет нормально.
- Что значит – нормально? А разве у нее, что-то не так?
- Ваня, не придуривайся! Я серьезно говорю.
- И я! Что значит – не придуривайся? Я очень серьезно. Жанна окончила институт, врач, и не какой-нибудь там санпросветработник, хотя и они нужны, а хирург и не тебе рассказывать – всю жизнь положившая на хирургию…
- Ой, Ваня, ты опять не о том. Я тебе про Ивана, а ты мне - про болвана.
- Верусь, я тебе о характере дочери толкую. Умница она у нас и волевая, а это главное. Ну, а то, что полюбила – это же здорово! И это у нее, как видно, хорошо получилось, всей душой. А теперь нас порадует наследником!
- Но отца у твоего наследника, или наследницы не будет и от этого дочь страдает. Да и знаешь, как народ на это смотрит: мол, была «впж», военно-полевая жена, ублажала на фронте начальство. И никто не подумает, что рисковала жизнью, приносила пользу. Ведь не расскажешь, что случилось самое страшное и ее любимый погиб, так и не узнав, что у него будет ребенок. Да, кстати, если бы этот Поль и остался жив, все равно у нашей девочки с ним не было бы счастья…
- Почему же ты думаешь, что все французы ветрены?
- Нет, Ванечка, я сужу не по романам, а по жизни. Уехал бы он в свою Францию, а наша дочь с ребенком осталась бы тут, в стране Советов. Что, я тебе должна рассказывать о существующих порядках?
- Верусь, еще война не кончена. А после нее, я уверен, все будет по-другому. Да, что об этом говорить… А вот то, что опять французский след пересек наш путь, это удивительно, нарочно не придумаешь… Кто бы мог подумать: наша дочь, как и моя прабабка Авдотья, не смогла пройти мимо француза!
- А, может быть, наоборот, французы не смогли пройти мимо наших, русских красавиц?
- Точно! Как и я - мимо тебя не прошел!
- А ты-то при чем?
- Как, при чем? Ведь и во мне есть толика басурманской, как сказывал мой отец, крови… Он все меня корил за увлечение борьбой за народовластие, уверял, что все это из-за этой капли крови, которая досталась мне в наследство… А о Жанночке не надо печалиться, встретит, я уверен, достойного человека. У нее еще вся жизнь впереди. А он примет ее ребенка и, как я, будет считать своим. Ведь Саня и Наташа для меня такие же родные, как и Жанка. И зовут меня дети папой, заметь, не по чьему-то наущению. Я горжусь этим, как и ими!


                22.


К концу января 1944 года завод был уже готов отправиться в родной Киев. У Веры тоже было чемоданное настроение: еще неделька-другая и они двинут в путь. Правда, ее беспокоила дальняя дорога: ведь у Жанночки шел седьмой месяц беременности. Вера не могла решить: ехать ли с эшелоном завода прямо на Киев, или лететь, как настаивал Иван, до Москвы самолетом, а там уж добраться поездом до дому.
Но все случилось иначе. У Жанны начались преждевременные роды и второго февраля она родила семимесячную девочку. Тому причиной, по-видимому, послужила печальная весть, пришедшая от Николая: ее любимая тетя Лиза и тетя Варя умерли во время блокады…
Когда пришло письмо, Жанна была одна, отец и мать - на работе. Вера, как раз, пошла на последнее перед отъездом дежурство. Жанна с радостью развернула треугольник Колиного письма, но, прочтя первые же слова: «Дорогие, я вам кроме моего привета, шлю и печальную весть: нет моей дорогой мамы и тети Вари. Они обе…» Жанна не успела дочитать, как страшная боль пронизала позвоночник, а в животе явно повернулся плод. Через мгновение она поняла, что начали отходить воды…
Жанна тут же вызвала скорую и стала звонить матери, но в ординаторской, похоже, никого не было. Тогда она набрала секретаря отца. Той тоже, как видно, в связи с предстоящим отъездом, не оказалось на месте. Отец, как назло, тоже не отвечал. Жанна из последних сил на клочке бумаги вывела: «Я в роддоме» и открыла дверь.
К счастью, как раз подошли врачи скорой. Жанна родила дочь почти на пороге больницы…
Когда Вера вернулась домой, ее удивило, что Жанна не откликнулась на звук входной двери: обычно она встречала мать приветствием. Наверное, уснула – решила Вера. Однако, пройдя по квартире и не найдя дочери, заволновалась. «Где бы она может быть? Неужели решила пройтись? Но уже смеркается…»
Подойдя к столу и увидав письмо от Николая, Вера схватила его, готовая прочесть. Но мысль: «Где же дочь?» не дала ей этого сделать. Верхней одежды Жанны на вешалке не было. «Наверно, все же решила погулять, хотя ей сто раз наказывали без меня не ходить, ведь скользко. Правда на дворе сегодня почти нет мороза, каких-то пятнадцать градусов, безветренно и идет снежок… Как видно, надоело сидеть дома…», - успокаивала себя Вера, подходя к столу, с намерением прочесть письмо Коли. Быть может, он уже что-то знает о Лизе. Как сообщает радио, идут упорные бои и уже взят Тихвин.
Тут ее взгляд остановился на бумажке, валявшейся на полу (очевидно, записка Жанны упала, когда роженицу несли в больницу).
Подняв листок, Вера хотела выбросить его. Она уже смяла этот клочок, как вдруг взгляд уловил почерк дочери. Вера прочла: «Я в роддоме».
Тут же, одевшись, она бросилась к дверям, но все же вернулась к телефону. Куда, в какую больницу отвезли ее дочь? Какая из больниц сегодня дежурит?
Узнав адрес, она позвонила Ивану:
- Жанна в больнице, я туда еду. Это на окраине города.
- Погоди, я за тобой заеду!
Конечно, известие, что все обошлось благополучно и у них родилась внучка, обрадовало Веру и Ивана. Но все же, ребенок семимесячный, недоношенный… Это, несомненно, означало, что Вера поехать с мужем не сможет: пока ребенок не достигнет нужного веса и размера, мать и дитя из роддома не выпустят. А потом придется еще пару месяцев подождать, пока малышка не подрастет и окрепнет. С новорожденным ребенком в такой дальний путь отважиться может тот, у кого не все в порядке с головой…
Так Вера обрисовала мужу ближайшую перспективу.
- Нам придется, Ванюша, набраться терпения и пожить немного друг от друга вдали.
Радость от рождения внучки была омрачена вестью о смерти сестер Ивана в блокадном Ленинграде… Вера никак не могла смириться с этим. Навряд ли больная Варвара смогла бы пережить голод и холод блокады. Но Лиза… Намного младше сестры, всегда полная оптимизма и энтузиазма, она должна была выжить… На это так надеялись и старались убедить самих себя Вера и Иван… Но, увы, Лиза, славная, добрая сестричка ушла навсегда…
Вера сказала Ивану:
- Попрошу Жанну, чтобы дочь назвала в память о любимой тете.
Но Жанна ответила отказом:
- Мамочка, не обижайся. И пусть тетя Лиза меня простит… Я ее очень любила и всегда буду помнить, не только тетю, но и мою няню. Но я дала себе и Полю слово, что если родится дочь, она будет носить имя своей бабушки, матери Поля – Сюзанна. Ведь она будет носить мою фамилию, а отчество у нее будет от моего отца - Ивановна. Так что, пусть хоть в имени будет частица семьи Поля…
- А Поль знал, что у вас будет ребенок? – спросила, удивленная, Вера.
- Нет, мамочка, не успел он узнать. Но Поль обожал свою мать и так много о ней рассказывал, что я в душе поклялась дать ее имя, если у нас родится дочь.
…Как и предполагала Вера, Иван с заводом уехал, а Жанна с дочерью еще почти два месяца лежала в роддоме. Ну, а потом пришлось еще пару месяцев подождать, пока маленькая Сюзи окрепнет окончательно.
…«В Киеве, - писал Иван, – мое сердце обливалось кровью, когда глядел на руины Крещатика и окрестных улиц. Но, постепенно, жизнь берет свое и уже начали разбирать завалы. Город оживает, хотя иногда фашисты и прорываются и тогда звучат сирены тревоги. Но победа уже не за горами, наши дожимают врага и скоро уничтожат окончательно в его волчьем логове. А вы, дорогие мои, скорей подрастайте и приезжайте! Я очень тоскую по вас, а особенно, – по моему талисману – доброй женушке!»
А полученное от Наташи письмо, тоже из Киева, несказанно обрадовало Веру. Дочь писала, что вернулась домой и в свой родной театр Музкомедии, где уже получила приличные роли. Вера была довольна, что теперь Иван не одинок, - рядом дочь, которая поможет отцу в хозяйственном отношении. Да и ей, Вере, теперь будет спокойнее: муж будет присмотрен, ведь уже немолод, скоро стукнет шестьдесят. Коль, не дай Бог, приболеет, ведь живой человек, будет кому вовремя накормить и поухаживать. А вот к его юбилею, пятого июня, они обязательно приедут и весело отметят этот семейный праздник. Авось и Саня сумеет нагрянуть: хотя этот парень непредсказуем, но душой им предан, вон, какую роскошную посылку прислал с приданым для новорожденной племянницы!


                23.


…Сегодня в театре, из-за болезни главного героя заменили спектакль на другой, в котором Наташа не была занята, и она, радуясь свободному вечеру, поспешила домой. Наташа уже подходила к своей двери, когда рядом повстречала разносчицу телеграмм, вручившую ей оную. Телеграмма была от мамы: завтра они, долгожданные, приезжают! Наконец-то, она увидит маленькую племянницу, маму и сестру! Счастье переполняло Наташу, когда она переступила порог квартиры.
В доме стояла полнейшая тишина. Значит, отца еще нет, а жаль, хотелось бы его скорей обрадовать. По-видимому и Лели нет, ее новой подруги, с которой Наташа подружилась в фронтовой бригаде и которая пока жила у них. «Да, кстати, - подумала Наташа, - Лельке уже следовало бы позаботиться о своем жилье, что-то она у нас загостилась…» Но теперь, когда в доме будет полно народу, да к тому же маленький ребенок, она сама догадается отчалить…
Вдруг, тишину нарушил Лелькин заразительный хохот, прерываемый восклицаниями:
- Ой, ха-ха-ха, ты колючий!
«Да, легка на помине… - подумала Наташа. – Но, с кем это она?» Голос явно раздавался из отцовского кабинета. Вот нахалка! Привела кого-то и ничего лучше не придумала, как провести в кабинет... И Наташа решительно открыла дверь.
Она могла ожидать всего, но то, что предстало перед ее глазами, было за гранью всего мыслимого… Лелька, совершенно голая, восседала на… отце.
Наташа так растерялась, что воскликнула: «О, Боже!» и отпрянула, захлопнув дверь. Это было невероятно, невозможно. Отец, которого она считала самым порядочным, человеком строгих правил, который бесконечно укорял брата за частую смену жен и пассий, отец, безумно любящий ее мать, боготворящий ее и служащий им всем примером, этот святой без изъяна человек и вот… Неужели во всем виновата эта развратная, без тормозов, ее подружка? Или его возраст, от которого бес ударил в ребро? Но, завтра приезжает мама… Ведь она всего этого не переживет… «Я ей ни за что об этом не скажу и все это умрет во мне! – твердо решила Наташа. - Но эта Лелька… она способна на все. И отец… Как он посмотрит в глаза матери?..»
Вышедшая из кабинета, бессовестная Лелька, словно ничего не произошло, спросила:
- Почему ты здесь? Ведь у тебя сегодня спектакль.
- У меня спектакль тут! Выматывайся немедленно!
- А это уж, Наташенька, не тебе решать! – бросила та, скрываясь в ванной.
Немного погодя появился отец.
- Ната, нам надо поговорить…
Наташа, ничего не ответив, подала ему телеграмму и ушла в свою комнату. Через какое-то время она услышала, как хлопнула входная дверь. Когда Наташа вышла посмотреть, в квартире никого не было. Не было и вещей Лельки, отец, по-видимому, ее куда-то увез.
Когда Наташа ложилась спать, отца еще не было. А утром, убегая на репетицию, она увидела его бреющимся в ванной комнате.
…Иван долго боролся с собой, но находившаяся рядом Леля, посылавшая ему призывные взгляды чуть ли не с первых часов знакомства, не давала покоя. Иван любил, уважал и ценил Веру, женщину, даровавшую ему в течение жизни только радость. Но чувство, которое воспламенило его душу, огромное влечение к Леле, оно было другим, давно позабытым, от которого он, теряя голову, забывал обо всем… Ведь даже во время заседаний в верхах, вдруг, его охватывал трепет от воспоминания о ней и Иван утрачивал нить происходящего, не слышал о чем говорилось с трибуны, а был весь поглощен воспоминаниями об ее волосах, ее глазах, запахе и тепле...
Это было непостижимо и выше его… Иван без нее просто не мог существовать… Но, все это преподнести Вере?.. Обманывать ее, двурушничать? Нет, на такое он не способен! Да и Леля поставила условие: или-или! Она ни с кем не желает делить счастье обладать им. Так и сказала: «Ты мой и только мой навсегда! Учти, другого быть не может: или мы расстаемся и я уйду, но и с ней у тебя счастья не будет!»
И вот, вечером Вера приезжает. Как быть?
Тут взгляд Ивана остановился на опасной бритве, которой он заканчивал сбривать со щек щетину, еще вчера так волновавшую Лельку. В это мгновение пришла идея. Да-да, выход найден! Самый верный, другого быть не может...
Хлопнувшая входная дверь возвестила: Наташа ушла в театр.
Иван быстро направился в кабинет, все еще держа бритву в руке. Затем, положив ее рядом, снял телефонную трубку. Он позвонил на завод и сказал, что сегодня на работе не будет. Потом попросил позвать Николая, водителя его машины и попросил встретить семью, приезжающую из Москвы.
- В восемнадцать ноль-ноль, вагон девять. Нет, меня не будет, занят. – ответил Иван на вопрос водителя.
Окончив разговор, придвинул к себе блокнот и, вырвав листок, написал:
«В моей смерти прошу никого не винить. Верусь, прости. Дети, будьте матери опорой!»
Затем, взяв бритву, Иван вернулся в ванную.
…Когда Вера с Жанной и маленькой Сюзи приехали домой и распрощались с водителем, принесшим чемоданы, Вера, счастливо улыбаясь, сказала:
- Здравствуй, мой дом! Слава Богу, мы опять с тобой встретились! А отец не изменяет себе: даже встретить свою первую внучку не смог – все работа, работа…
Жанна сказала матери:
- Побудь, мам, немного с Сюзи. Я пойду помоюсь и тогда освобожу тебя, надо заняться ребенком, ее пора уже кормить.
Когда Жанна через секунду выскочила из ванной, Вере показалось, что с дочерью произошло нечто страшное, такой ужас перекосил ее лицо.
- Что случилось, тебе плохо? Что случилось, что с тобой? – засыпала она вопросами трясущуюся дочь.
- Там, там… - Жанна на секунду замолкла и, увидев, что мать хочет пойти, куда она показывала рукой, вскричала не своим голосом:
- Мама, не ходи туда! - и залилась слезами.
…Вера сидела в кабинете, ничего не видя и не слыша. Какие-то люди бродили по квартире, кричала внучка, что-то Вере говорили дочери, потом рядом появился, прилетевший, сын… Она ни на что не реагировала. Веру занимал только один вопрос: «Что заставило ее Ваню вскрыть себе вены?» Ведь всегда он был здравомыслящим, когда-то сам возмущался поступком Маяковского и все повторял: «Никогда не думал, что он - слабак!» Есенин, тот пил, понятно, человек не сознавал, что творит… А он, Иван, почему такое натворил? Что-то ведь подтолкнуло… Как он смел так поступить, не подумав о ней, оставив ее? И просит прощения... За что? Быть может, из-за того, что ушел, не дождавшись ее? На неприятности на работе свалить нельзя, там все наоборот: только что получил правительственную благодарность. И вообще, так ждал победу… Война вот-вот должна кончиться… Нет, тут что-то другое… Разочарование? Но, если удержался в проклятом тридцать седьмом, теперь то, что? Да и, наоборот, страна, в которую Иван верил, доказала свою силу, живучесть. Быть может, чем-то заболел? Но чем? И это разве выход? А может, причина в ней? Ведь скоро семьдесят... А он был мужчина в полном соку. Как странно подумать – был… Вера даже вздрогнула от мысли, что смогла о муже подумать в прошедшем времени. «Нет, он для меня не бывший, а живущий во мне! Но, почему сотворил такое?.. Если бы ушел к другой, мне было бы гораздо легче. Ведь иногда, я могла бы его видеть и дети, внучки нас бы объединяли… Почему я раньше не вернулась? - корила себя Вера. - Этого бы не случилось, если бы я была рядом, я бы не допустила. Да, в этом моя страшная вина, что забыла о нем, отпустила одного, в то время, как моя обязанность была – не расставаться ни на миг!..»
Стоя у могилы мужа, Вера не уронила ни единой слезинки, она, как будто, окаменела. «Бесчувственной мать не назовешь, что с ней?» – недоумевали, обливающиеся слезами, дети, когда Вера попросила их оставить ее одну.
- Вы идите, а я с ним еще побуду.
Дети стали поодаль, а Вера обратилась к мужу:
- Эх, Ваня, Ваня. Что ты наделал? Отчего меня не подождал? Коль надумал, вместе бы ушли, а теперь я одна… Без тебя, как жить буду? Об этом ты подумал? Забирай меня к себе поскорее! Вместе – теплее будет… - она немного помолчала, а потом добавила: - Я всегда считала тебя сильным, а ты, не понять отчего, слабым оказался… Прости, ежели не то сказала…
Вера поклонилась низко-низко, и пошла к детям, поджидавшим ее.
…Время шло, а Веру ни на минуту не покидал, мучивший ее, навязчивый вопрос: «Кто, или что способствовало тому, что такой титан, каким был ее Ваня, сломился? Все случившееся так не вязалось с тем человеком, которого Вера столько лет знала и любила. Его характер, непоколебимость убеждений, упорство в достижении цели… и такой, выбранный им, финал… Что могло заставить его принять роковое решение? Разочарование ли, навалившееся безумие, неотвратимая необходимость?.. Все это так непохоже на ее мужественного, ничего не боявшегося, Ивана. Он ушел, оставив ее полную скорби и мучений в разгадывании этой загадки, на которую Вера никак не могла найти ответ.
…А Наташа, глядя на мать, на глазах превратившуюся в согбенную старуху, с потухшим, еще вчера таким ясным взором, все время вопрошающую, что могло побудить отца на такой страшный поступок, чувствовала себя преступницей. Ведь именно она привела в дом эту Лельку, именно она уговорила ее поселиться пока у них, желая иметь рядом веселую собеседницу, единомышленницу, которая поможет разогнать, наваливающуюся порой тоску, когда приходится оставаться одной в большой пустой квартире.
«Это все – дело моих рук!..»  - корила себя Наташа, страдая еще оттого, что ни с кем не может поделиться, известной только ей, тайной случившегося.
Жанна тоже, переживая смерть отца, считала себя виноватой: если бы мать была рядом с отцом, какая бы ни была причина, повлиявшая на его решение, она бы не допустила свершения этого страшного поступка. Как мать все время рвалась домой, к отцу! А она уговаривала ее подождать еще пару месяцев, пока Сюзи совсем не окрепнет: ведь дорога дальняя, нелегкая, да к тому же война еще не кончилась и, по слухам, в Киеве иногда еще звучит тревога. «Если бы не мои уговоры, все могло получиться иначе…» - рвала себе душу Жанна.
Была еще одна женщина, думавшая об этой кончине. В отличие от тех троих, она во всем винила саму жертву трагедии. «Как я могла так ошибаться? – злилась Ольга. – Я-то считала, что он - руководитель огромного предприятия, известная личность, влиятельный человек с большим жизненным опытом и вообще – сильный мужик. За таким была бы, как за каменной стеной, обеспеченная на все случаи жизни… Но, прогадала, он оказался слизняком! Наверно, побоялся каких-то взысканий, вызванных скандалом, который могла бы учинить его старушка. Как он говорил: «Лелечка, пойми, я мою Веру, не могу оставить. Я ей всем в жизни обязан, да и самой жизнью тоже. Она не перенесет этого...» Ну и мужики же пошли! Он, видите ли, ей обязан, этой древней рухляди! И поэтому должен наплевать на меня, на свою любовь. Эх, невезучая я!..» – пожалела себя Лелька и вскоре совсем забыла о случившемся.
…Занятая домашними хлопотами, возней с маленькой внучкой, Вера стойко переживала потерю мужа. Казалось порой, на время забывалось горе, когда она напевала себе что-то под нос, но прислушавшись, можно было понять – это любимые песни Ивана и в эти минуты он с нею... Мысленно, Вера никогда не расставалась со своим Ванечкой, делилась с ним горестями и радостями, рассказывала об успехах подрастающей внучки, а, поднося годовалую Сюзи к висящему портрету Ивана, говорила:
- Смотри, любушка, какой красивый у тебя дедушка! Умный, добрый и веселый! Будь и ты такой же, а он с бабушкой будет тобой гордиться.
Она говорила об Иване, как о живом, и он жил в ней…


+