Познакомились мы с нею в уже далеком ныне 1993 году. Тогда, будучи в отпуске, я впервые оказался в деревне Челпаново Качугского района Иркутской области. В этой деревне жили родные жены. Дядя Вася, черноволосый и курчавый, смуглый, словно цыган, мужик. Он любил носить красную рубашку, в духе вольнолюбивого народа. И тетя Вера, его жена-хохлушка, шемела, шустрая до работы, по хозяйству и по двору – все у нее в руках спорилось и горело. Успевала еще прибирать фельдшерский пункт, не закрытый тогда в деревне. Вот к ним-то мы и закатились в середине августа с женой и годовалой дочкой.
Впервые попав в эти края, от роду сибиряк, привыкший к размаху в природе, восторгался таежному приволью, охватившему широким кругом лесистых сопок реку Лену, поля, большое село Верхоленск с белокаменной заброшенной церковью на берегу, что величественно глядела в реку и мир.
В трех верстах от Верхоленска, на другой стороне реки Челпаново, у маленькой бурливой речушки Куленга, впадающей в матушку-хозяюшку Лену. Желтели еще распаханные и засеянные хлебушком поля начинающего распадаться совхоза. Отвоеванные когда-то у тайги, а теперь вновь бросаемые за ненадобностью властью. Черными провалами зияли оставленные в спешке «реформаторами», словно при отступлении, белые фермы. Дядя Вася, любитель покурить, тянул смолевую самокрутку и ругал почем зря демократов, разваливших Союз и совхоз. Утром он включал «Радио России», тогда только явившееся, и, когда одуревшие псевдосоловьи начинали превозносить псевдореформаторов, казал черной коробке приемника зло кукиш: «На-ко-те-ка, выкусите-ка. Ишь че учуяли, уделали, все разворотили, разбомбили…»
От советской растаскиваемой власти и имущества ему достался каркас красного тракторишки, запчасти к которому он искал по всему району, заказывал даже сыну и мне пошукать в областном центре. А пока трактор стоял и молчал, маслянисто отсвечивая смазанными живыми деталями в ожидании привычной работы – дядя Вася был водителем в совхозе. По молодости он ездил в Иркутск, ему нравилась молодая дикторша областного радио. На свидание к ней в плисовых шароварах и цыганской рубахе, правда, прорваться не удалось – дорогу преградил вахтер. А до женщин дядя Вася был ходок, что позже и сыну передалось, при мне его корила тетка из Хомутово:
-Ты че это Петька за всеми юбками бегаешь? Че, у других кругло, а у жены четыре угла?..
Дядя Вася рассказывал, как после войны со ссыльными прибалтками дружил, у которых от недоедания не груди были, а вата…
Соседка дяди Васи и тети Веры бабка Наталья. Ей было уже лет под семьдесят, муж умер, она одна в дому управлялась со скотиной – коровой, овцами – кормила, поила. Лицо у бабули сушеным яблочком, но все же с румянцем, на воздухе цельный день. Летом помогать приезжала дочь, иногда сын, бывший летчик малой авиации из Усть-Кута, когда его малая авиация, как и многое тогда из советских времен, приказала долго жить. В первый наш приезд баба Наталья, влетев в низенький дом дяди Васи, сразу стала знакомиться, подавая широкую, как лопата, в натруженных жилках кисть руки. Ненадолго присев на узкий диван, разузнав, что да как в городе и кто мы такие, тут же стала зазывать к себе в гости:
-Приходите ко мне чай пить, бражечкой вас своей угощу,- хитрюще блеснули глубоко посаженные глазки.
И через пяток минут уметелила в бег по хозяйству. Второго приглашения мы стать не ждали. В деревне, где рядом три-четыре жилых двора, особо делать вечером нечего. Днем рубил чурки на дрова за заплотом в огороде. Дом бабки Натальи обочь с осевшим домом дяди Васи, землистая высокая завалинка для тепла который еще больше приземляет. У бабки Натальи повыше, с широкими воротами во двор, калиткой с железным кольцом, с брешущей во дворе собакой. Но тоже некорыстный. Крыльцо высокое под сенцами, дверь в избу тяжелая, плотная, обитая мягкой подкладкой для тепла. Морозы здесь зимой нешуточные, под сорок пять, пятьдесят, бывает, давит. Печка русская посередь дома разбила его на три части – горницу, спальню и кухню. В горнице стол да диван старый, в кухне комод древний, на стенах фотографии. И в каждом углу иконы, бабка была богомольной! К нашему приходу она уже наготовила – шанежек настряпала, суп жирный с бараниной, молока, сметаны деревенской, в которой ложка стоит, как в масле. Ну, и бражечка была обещанная, мутновато-белая, с ягодинкой красноватой! Хлебнув ее, мы сразу завеселели, бравая была брага! (Подобную ей я потом выпил только, наверное, лет через двадцать перед Пасхой у друга, по образования медика-фармацевта. Рецептуру он составлял и разрабатывал по науке, что прошел в мединституте.)
У младшего брата жены, он был с нами, глазки, живые и черные, сразу замаслились! Я тогда увлекался песнями народными, фольклором, попросил спеть бабку Наталью. Она долго не кочевряжилась, приняв с нами на грудь за компанию. И сильным голосом выдала частушку:
Сшила мамка мне штаны
Из березовой коры,
Чтобы попа не болела,
Не кусали комары…
В общем, ушли мы премного довольные, званные заходить еще не раз…
Городская жизнь закручивает. Только через несколько лет вновь оказался в Челпаново и подгадал как раз на день рождения бабки Натальи. Были у нее гости из райцентра. Приехал и несколько дней жил уже сын, помогая матери по хозяйству. Бабка уже по привычке схватит с утра тяжелое с водой ведро и шасть к скотине, а он, высокий, стройный, чернявый, с правильными чертами лица, увидев, ругает, отбирает:
-Ты, че, мама?! Пока я здесь и не думай хвататься!
Сын сам животину накормит, напоит, вилами накидывая огромные навильники сена в кормушку. А бабка в платке, юбке да старенькой кофтенке, обрезанных резиновых сапогах-чеботах, так и норовит сама кое-что сделать, прячась то с ведром, то еще с чем от сына по заугольям, за хлевами и сараями.
В тот мой приезд стол опять ломился от закусок. Помимо деревенских сала, мяса, грибов, сметаны, шанежек, были и городские гостинцы от гостей, приехавших на легковушке «Волге» из Качуга. И выпивка городская. А бабка, знай себе, с прежней живостью угощала своей наливочкой-брагой:
-Вы вот моей попробуйте, вкусненькой!..
И хитрюще улыбалась, морщинясь всем лицом.
Сын Натальи тянулся на родину, в отчий дом, муж бабки давно помер. Но городская жена летчика не желала ни в какую в эту древнюю и дикую глухомань. И впрямь глухомань! Ввечеру, когда по пыльной отсыпанной дороге вдоль речки переставали проезжать и без того редкие машины, если сидеть у ворот на скамейке за двести метров от реки, слышно, как журчит на перекатах говорливая Куленга!
Бабка сыну сочувствовала, говаривала:
-Куда иголочка, туда и ниточка…
А у него в планах было развернуть малую авиацию здесь, у себя в районе. Для тех девяностых разрушительных лет планы просто утопические, нереальные, но многие ими грезили во времена, казалось, представившихся необычайных возможностей…
Уезжали мы с сыном бабки. Он к жене хлопотать о переселении, а потом в областной центр, со своими планами. Бабка вздыхала, провожая его, видимо, чуя, что ничего-то не выйдет… Да, ниточки ныне пошли непрочные, все норовят порваться, на свободу, в холод одиночества. Да и иголки часто не того закала, как надо бы.
Года через два-три опять вырвался в деревню. Время было пасхальное! Только что сошел снег в северном районе, двинулась большая Лена. Под понтонным мостом через реку, пугая, шуршали, редкие, проносимые полой водой льдины. Над Леной белела церковь в лесах, ее начали реставрировать.
Редкий гость в деревне – развлеченье! Бабка Наталья, узнав от тети Веры, что я приехал, тут же наведалась к дяде Васе в дом. Я рассказал, что, когда шел от Лены, вдоль Куленги по дороге, сбоку у реки, увидел поваленный кладбищенский памятник. Подошел. А там и бугорок, могила, видимо, чья-та. Памятник поднял, ржавый весь, поставил.
-Да там раньше погост был,- подтвердила бабка. –Деревня рядом со дворами. Я в войну оттуль кулями муку возила верхом на коне. Едва кули закину, связанные, через спину лошади. Сама маленькая, не достану до стремян, залезу с жердины у огорода наверх. И еду, смотрю, как бы не упасть, потом опять не сяду. И кули б не свалились…
Я, конечно же, заглянул в гости на щедрое, как всегда, угощение. По включенному в доме телевизору показывали как раз рекламу колготок, где обнаженная дива пялилась с экрана одним местом. В сердцах махнула бабка рукой:
-Эх, ты, ходишь, своим задом торгуешь…
Посидели, побалакали. Бабка вышла проводить меня до ворот уже потемну. Наутро мне надо было в город. Издали в вечерней тишине была слышна река. Взошла луна над черным лесом, полная, белая. Висела у острой высокой сопки по-над рекой. Тишина всеобъемлющая поражала обычно взбудораженные городские нервы! Блестели в свете луны окошки полувымершей, полууснувшей деревни.
-А что, баба Наталья, давай споем пасхальное «Христос воскресе из мертвых…»?!- предложил я.
-Споем,- согласилась она.
И над уснувшей деревней зазвучал пасхальный тропарь: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав».
Один голос был молодой, мужской, сильный. Другой, как колокол надтреснутый, женский, но еще звонкий. Допев, мы поцеловались, как положено по-христиански, трижды, и распрощались…
Восемь долгих лет после этого не мог вырваться в Челпаново. Года за два до последнего приезда узнал от дяди Васи и тети Веры:
-Бабка то умерла. Похоронили. Недалеко от наших…
И вот опять в пасхальную светлую седмицу иду от Лены, от Верхоленской церкви, пехом вдоль Куленги. Около домов немноголюдной деревни, разбросанной у дороги. Новых, недавно построенных, и старых, порыжевших от сырости, моховой плесени. Надо мною ясно сияет солнце и радужный полукруг возле него. Словно усопшие радуются, что снова здесь, приехал, иду! Тот памятник возле реки, что когда-то поднял, стоит. Вокруг него безымянные холмики, почти уже кочки. Могилки, брошенные сородичами, уехавшими из этих благословенных мест. Жена моя, когда бывала здесь без меня, с детьми, взбегая на пологий холм перед погостом, поросший благоухающей, цветущей, розовой богородской травой, шептала рубцовское:
Взбегу на холм и упаду в траву,
И тишиной повеет вдруг из дола…
Видно, родовое, русское в ней, ставшей городской, все же просыпалось здесь, на родине ее предков.
Погост стоит, и вкруг него все та же даль. Видимо белеет храм по-за рекой…
Отобедал у тети Веры. Дядя Вася откочевал по хозяйственной надобности на тракторе в тайгу. Один иду на кладбище. Когда-то в первый приезд тайком от дяди Васи и тети Веры, увидев поруху на кладбище, взял лопату и пошел поднимать деревянные, подгнившие у земли и завалившиеся от этого кресты на незнакомых могилах…
В криминальные девяностые тут прибавилось молодых могил, с городскими черными обелисками из мрамора. Разборки бандюг, которых тогда называли модно – рэкет – докатились и до деревни. Вымогали тут у фермера, который их застрелил, мед флягами. Кончил из ружья мужик, парившихся, отдыхавших от «праведных дел» в бане паразитов. А потом и себе в тайге пулю в лоб пустил, скрываясь от милиции. Не хотел садиться в тюрьму или боялся, что у этих дружков за решеткой длинные руки? Дикие нравы тогда всколыхнулись в нашем царстве-государстве при отсутствии всякой разумной, сильной и уверенной в себе власти…
Родова жены похоронена слева от входа. Могилки уже прибраны перед родительским днем. Вот деда Данилы, воевавшего еще в русско-японскую. Его ружье хранится в музее, в большом селе под Иркутском. Он забывал, сколько ему лет, когда перешагнул за девятый десяток. Сначала батрачил в богатой семье, а потом женился на дочери хозяина. Живые черные глаза глядят на меня с фотографии. Тесть мне рассказывал, что после смерти жены Елизаветы, деду сделали операцию на глазах в городе. Приехав домой, он наведался на погост и сказал супруге:
-Бабка, а я-то вижу!
Родители деда и бабки под уже почти безымянными плитами, со стершимися надписями на них. Много на памятниках фамилий Винокуровых, Челпановых, Обединых, Костроминых…
А где же бабка Наталья? Сначала ее не узнал по фотографии на большом памятнике. Здесь она много моложе, чем, когда познакомился с нею. На фото ей, верно, лет под шестьдесят. Под снимком стих о том, что не ушла она из этого мира и, когда-нибудь, к нам тихо постучится. Стоял грустно. И потом уже один, спустя десять лет, запел, как когда-то мы вместе: «Христос воскресе из мертвых…» В ясное синее небо, в широкую даль над погостом, с рекой, лесами и сопками, Верхоленском. И над ними незримо полетело:
-Смертью смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав!
Была печаль. Но не было тяжелой тоски и скорби. Было утешение в сердце, что когда-то, когда-нибудь мы все же свидимся. И дед Данил, о котором только слышал, и бабка Наталья, и мой ушедший в 1999 году отец... И все мои сродники по плоти, дорогие душе. И не только они. Иначе, зачем жить, зачем любить, зачем страдать, зачем жалеть?