( Александр ВОЛОДИН )
За жизнь на войне Володин получил высшую отметку солдатской доблести – медаль «За отвагу». За жизнь в искусстве – высшую меру почёта: приз «За честь и достоинство» (не ошибусь, предположив, что обладателей такой награды во сто крат меньше, чем Героев труда).
На театральный роман Володин, похоже, был обречён. За три года до войны сдал экзамены в ГИТИС на театроведческий факультет, но тогда поступление в вуз от армии не спасало. И была казарма, а потом фронт, и лишь через семь лет смогла бы пригодиться старая справка, дающая право на автоматическое восстановление в том же институте. Однако Володин льготой не воспользовался – не без участия друга-советчика решив, что для великого театра он потерян, а вот кино куда как проще, доступнее. И оказался во ВГИКе.
По словам Володина, он так и не понял за годы учебы, каким образом состояние души может зависеть от угла заточки резца (ситуация, конечно, утрирована, но суть советского «производственного» повествования передаёт точно). А поскольку время другого кино тогда ещё не настало, для дипломника выбор был невелик: штатная подёнщина в сценарном отделе киностудии, с неизбежной перспективой дисквалифицироваться за несколько лет, или редактирование чужих сценариев, на которых можно было учиться тому, как писать не надо. В том, что ремесло редактора пошло драматургу на пользу, легко убедиться, прочитав любой сценарий Володина. «Осенний марафон» – три десятка машинописных страничек: ёмкие диалоги и минимум ремарок – ни одного лишнего слова.
Но дебютировал Володин всё-таки как драматург. И первые же пьесы, поставленные одна за другой лучшими тогда театрами страны, сразу вывели его в первый ряд, где к началу 60-х сияли имена Арбузова, Алёшина, Розова. О Володине заговорили. И, как у нас принято, стали учить. Софроновский «Огонёк» устами партийных критиков распекал драматурга за очернительство, индивидуализм и непонимание того, что в советской стране личность ответственна перед обществом, а не наоборот (потом за это же чиновники от кино будут мурыжить володинские киносценарии).
Министр культуры, «фабричная девчонка» Фурцева, которая одна знала правильные ответы на все вопросы, объясняла мастерам искусств суть разницы себестоимости гидроэнергии по сравнению с электроэнергией и авторитетно долдонила: «Итальянский неореализм – не наша дорога». А для эффективности творческой работы рекомендовала посещать бассейн. Фурцевскую фразу «Сразу видно, что Володин в бассейн не ходит», Александр Моисеевич вспоминал часто.
Одновременно с тем, как его слава перешагнула границы страны, Володин стал невыездным. «Ехать за рубеж не рекомендую, – предостерегала Фурцева, – там будут задавать провокационные вопросы, вам будет трудно на них отвечать, а неправильно ответите – трудно будет возвращаться».
Потом Володина долго не пускали за границу по другой причине – бытовой, но не менее беспокойной для отечественных надзирателей: сын драматурга Володя (математик, специалист по искусственному интеллекту) в 1976 году уехал жить и работать в страну Америку, чьё богатство в известной мере прирастает и благодаря утечке мозгов из тех государств, которые в своих мозгах абсолютно не нуждаются. Так что сына и внука Володин смог повидать в Штатах лишь в конце восьмидесятых.
Вернувшись из Америки, Александр Моисеевич восторженно рассказывал про иностранную жизнь, в которой он чувствовал себя лишним. Оставляя отца дома, Володя предупреждал горничную-мексиканку, что папа по-английски не говорит. – А по-испански? – По-испански тоже. – Бедняга, он неграмотный или немой?
– Я там немой! – кричал Володин в радостном изумлении.
Однажды Володин встретился с драматургом Олби, и тот спросил: «Когда вы пишете, о ком вы думаете, кому хотите быть понятны?». Ответ Володина: в с е м ! – коллегу явно не устроил. «Я сильно выкладываюсь, работая над пьесой, – сказал Олби, – так пусть и зритель потрудится, чтобы её понять». Можно не сомневаться, что Володин работал над своими пьесами и сценариями не легче американского собрата, потому и воспринимаются они без труда. Всё, что написал Володин для театра и кино, элементарно просто по сюжету, стилю и языку.
Ситуации, в которые Володин ставит своих героев, абсолютно незамысловаты: школьница влюбляется в своего вожатого («Звонят, откройте дверь»), немолодые люди встречаются через многие годы и переживают давнюю любовь («Пять вечеров»), мягкотелый интеллигент разрывается между женой и возлюбленной («Осенний марафон»), провинциальная сибирячка попадает в столичную рафинированную среду («Дочки-матери»). Но все эти сюжеты, старые, как сама литература, вдруг становятся володинской темой, героини, сыгранные такими разными актрисами, как Доронина, Неёлова, Проклова, Гурченко или Гундарева, – володинскими героинями, а спектакли и фильмы, поставленные по произведениям драматурга Товстоноговым, Тодоровским, Миттой, Михалковым и Данелия, сплавились в один слиток под названием «мир Володина». И этот мир – сегодняшний, живой, понятный и открытый всем.
Когда Михалков вознамерился снимать «Пять вечеров», Володин честно пробовал его отговорить: пьесе четверть века – устарела. Оказалось, что нет – фильм получил счастливую прокатную судьбу. Спасибо мастерской режиссуре и блистательному дуэту Гурченко с Любшиным, но всё же – в начале было Слово (хоть, по Володину, для режиссёра даже Достоевский – всего лишь автор сценария).
И зарубежный зритель хорошо принял картину, правда, с поправкой на то, что фильм абсурдистский – коммунальная квартира, в которой происходит действие, воспринималась как сюр в духе Бергмана: пугающие фантомы прошлого населяют дом героини...
У каждого из нас, моих друзей, – СВОЙ Володин. МОЙ начался в девятом классе – в 1967-м. Тогда, получив к новому году дневник с четырьмя двойками (алгебра, геометрия, физика, химия), осознал, что ноги домой не идут. На рельсы в метро было как-то банально, и крови много, да и вдруг выживешь – уродом останешься. С высокого этажа – оно вернее. Самый высокий дом был на углу Садового, где жил писатель Драгунский, и я пошел туда по Краснопролетарской, мимо кинотеатрика, и висела там афиша «Старшая сестра». Спешить было некуда, дневной билет стоил 25 копеек: в полупустом зале я посмотрел странный фильм с гениальной актрисой, пронзительно спевшей: «И я была девушкой юной...». Не знаю, что со мной произошло, но, выйдя на свет, я вдруг понял, что умирать сегодня не стану. И когда через много лет рассказал это пьяненькому деду Александру Моисеичу, мы выпили ещё и заплакали. Потому что своих обоих дедов я не помню, а он был самым душевным, а еще – моим литературным учителем. И лучшего учителя я не знал.
Говорят, будто были писатели, которые жили в башнях из слоновой кости, но я таких не видел. Зато встретил одного, который мог жить хоть на садовой скамейке и вы, сидя с ним рядом, ни за что не догадались бы, кто он и чем занимается.
Володин никогда не работал на заказ – ни на социальный, ни на дружеский. Однажды к нему домой пришли Марина Влади с мужем – предложили написать для них сценарий, который Высоцкий увидел во сне, но Володин тактично устранился. Он всегда писал только о том, что самому не давало покоя, что извлекал из собственной памяти. И о тех, кого знал и любил. Поэтому Тамара из «Пяти вечеров» произносит фразу, которую прокричала уезжавшему на фронт Володину его будущая невеста. И влюбленная в своего Бузыкина Алла в «Осеннем марафоне», изводясь сердечной болью, обречённо просит у него если не семейного счастья, то хотя бы ребёнка... Судьба ведёт руку автора и пишет свой сценарий. Так у Володина родился внебрачный сын Алёша, которого после внезапной смерти матери отец взял в свой дом, а когда мальчик вырос – уехал к сводному брату в Америку.
«Горестная жизнь плута», которая стала «Осенним марафоном», валерьянным запахом пропитала дом Володина. Как-то раз, позвонив Александру Моисеевичу и не застав его дома, получил от Фриды Шилимовны получасовую выволочку, увенчанную фразой: «Не понимаете, почему вас любит Шурик? Узнаёт молодого себя – вы же вылитый Бузыкин». И вскоре посиделки на питерской кухне стали невозможны – приезжая в Ленинград, встречались с Володиным в сквере под окнами его дома, гуляли по городу. А мою московскую кухню Володин любил – он был домашним человеком. (На мой кухне мы сделали книжку «Одноместный трамвай. Записки нетрезвого человека», в моей же холостяцкой норе сняли часовой фильм «Так неспокойно на душе...»).
Пока была жива свояченица Дифа, в распоряжении Александра Моисеевича имелась её московская квартира возле Малой Грузинской, обычно пустая (Юдифь Шилимовна тяжело заболела и перебралась к сестре). Оттуда, не вынося одиночества, Володин в свои московские приезды часто звонил по ночам, благо телефонные разговоры тогда ничего не стоили. Однажды позвонил в два часа ночи – в сильном раздрызге, мучимый потребностью выговориться, и рассказал всю историю любви с Леной, матерью Алёши (единственный раз, оговорив: никому! никогда!). В конце этого грустного повествования вдруг возникла неотвязная догадка, и я не сдержался – спросил: Лена ушла с а м а? Володин долго молчал, потом сказал: «Ты тоже так подумал?..»
На исходе 80-х Володина, по собственному его признанию, стали одолевать СТЫДЫ. Потому что, когда в студийном коридоре встречал Шпаликова и тот кричал криком: «Не хочу быть рабом! Не могу быть рабом!» – не находил нужных слов, не понимал его, а Шпаликов вскоре покончил с собой. За то, что в дни оккупации Праги в 1968-м не вышел с протестом на площадь. За... да мало ли, за что.
Подолгу звонил по телефону (не мне первому, не мне последнему), спрашивал совета, как ему с партбилетом поступить: порвать? вернуть? выбросить? Я отговаривал – знал ведь, что Володин в партию вступал перед боем: как все, написал, чтобы в случае гибели считали коммунистом, но выжил, слава Богу, а после выписки из госпиталя получил пунцовую корочку. И вот её, кровью оплаченную, – на помойку? Пусть остаётся, хотя бы как память. Александра Моисеевича доводы вроде бы убеждали, но через несколько дней он с партбилетом все-таки расстался: шоу перед телекамерами не устраивал – просто отослал в почтовом конверте в райком.
А потом наверняка выпил свои «окопные» сто грамм...
Многие годы Сергей Юрский все свои чтецкие концерты заканчивал исполнением «на бис» володинского стихотворения «Хобби»:
«...Оно появилось само по себе, и довольно давно уже,
это хобби. Тогда и названия такого еще не было,
и ни у кого, кроме меня, еще не было хобби!
А у меня уже было! Это хобби – с кем-нибудь выпить...»
«Хобби» Володин приобрел, как многие фронтовики – на войне, с пайковых «наркомовских» ста грамм. К своей слабости десятки лет относился философски: уже не сопьюсь – возраст не позволит, да и организм будет сопротивляться. И как искоренить привычку, которая вошла в обмен веществ?
Все двадцать лет, что мы общались, родня боролась с пристрастием Володина к выпивке. Он стоически сопротивлялся. Сопротивление тоже носило литературный характер: на кухонном календаре в московской квартире появился лозунг: «Я – свободный человек!». С подзаголовком: «Он в семье своей родной казался девочкой чужой».
В бой за трезвость родня пыталась вовлечь всех знакомых, тщетно рассчитывая на численный перевес. Наконец война закончилась мировым соглашением – Александр Моисеевич отстоял своё право на утренний «коктейль»: ложка растворимого кофе на сто грамм водки (без такого тоника он просто не мог раскачаться).
В дни своей победы Володин ликовал – на той неделе 90-го я получил от него стихотворное почтовое послание с именным посвящением (и припиской – «с любовью»), очевидно, в благодарность за нейтралитет:
* * * Г.Елину
Я узнал от людей, что завЕзены в лавку бутылки.
То ль «Столичной», а может «Пшеничной». Вскочил и побёг.
После тяжкого дня были мне необходимы бутылки!
Ровно две и не больше. Я больше б не смог.
Это быль о попытке моей приобресть две бутылки!
Я в несметную очередь встал. И шагал с ней полдня.
Моя очередь вот подошла, завиднелись бутылки.
Ещё шаг, ещё два, ещё три – обе две у меня!
Но когда подошел я к двум этим заветным бутылкам –
На прилавке уже! Две бутылки! Вот в этот момент
Вспомнил я, что нет денег со мною на эти бутылки!
Позабыл на столе! Денег нет!
Я проверил карманы. Нет денег на эти бутылки!
Вот запрут на замок, и до завтра закрыт магазин!
Все карманы пусты и нет денег на эти бутылки!..
Проверяя карманы, побрел я обратно один.
Для «подкожных» денег у Александра Моисеевича существовала тайная сберкнижка, на которую приходили процентные отчисления из театров (наивный, был уверен, что Фрида с Дифой о ней не знают). Так что скромная заначка у него была всегда. Когда душа требовала долива – прогуливался до ближайшей рюмочной, в подвальчик на соседней с Большой Пушкарской улице. Как-то раз, зайдя туда с Володиным, в духоту, звон посуды и шум голосов, я на несколько минут потерял писателя из виду, столь органично растворился он в говорливой толчее. Здесь он был с в о й – завсегдатаи уважительно величали Александра Моисеевича «батей». Но Володин вовсе не был открыт всем и каждому без разбора, и тебе давал совет: «Никогда не пей с неприятными людьми!»
Всю жизнь Володин прожил «закадровым» человеком, узнавать на улице его стали после выхода огоньковской книжечки «Одноместный трамвай» с фотографией на обложке (снял писателя летом 1989 года возле нашей редакции).
Составляя план библиотечки «Огонька», мы одну из первых книжек решили сделать автору «Пяти вечеров» и «Осеннего марафона». Просто восстанавливая справедливость – именно здесь, в «Огоньке», где верховодил графоман Софронов, всеми силами травивший ненавистные ему таланты. Вопрос лишь, из чего такую книжку составить – ни пьесы, ни сценарии в этой серии не публиковались. Попросил Александра Моисеевича присылать разные записки, фрагментики, которые ни на что не претендуют, и за полгода набралось их достаточно.
В конце 89-го, в один из приездов Володина в Москву, сели с ним на кухне, вооружились ножницами, клеем – за вечер получилась замечательная книжка. Оставались несколько лакун, которые хорошо бы заполнить: объяснить, почему прогорели герасимовские «Дочки-матери», что послужило толчком к «Матери Иисуса» (написал, когда книжка уже была в производстве, опубликовал в газете «Культура»).
Для ритмичности перехода от одного фрагмента к другому решили использовать стихи. Когда я сказал, что к первой публикации стихотворения про хобби стоило бы поставить посвящение Юрскому, Александр Моисеевич воспротивился: «Нельзя! – Миша Козаков обидится, он это стихотворение тоже читает». Настоял, и тут же получил условие: если так, то надо перечислить всех друзей, иначе обидятся... Через неделю список перевалил за полста, и тут уже взмолился я: невозможен в этой книжечке такой «поминальник». В конце концов – убедил (в какой-то из других книг он это всё-таки сделает).
Володин не выносил никакого диктата – когда я пережимал, на подаренной книжке появлялась надпись: «...моей путеводной звезде и вождю». Спрашивал: «Сильно вас достал?» – «Есть немного». В таких случаях не беспокоил Александра Моисеевича какое-то время, и он звонил первым – просто говорил, что соскучился и хочет в гости. Однажды приехал и застал у меня маму, которая тут же насела на Володина, призывая его на меня повлиять: тридцать восемь лет, а серьёзности никакой... Он маму озадачил:
– Я хотел бы стать таким, как ваш сын, только уже поздно – не получится.
Через час родительницу проводили, зашли в магазин... Услышь мама разгоряченные монологи Володина, она бы сильно огорчилась:
– В 56-м году я хотел быть венгром. В 68-м – чехом. В 80-м... хотел стать афганцем, но не получилось. Очень они жестокие. Да и мусульмане к тому же...
«Одноместный трамвай» вышел быстро и в общем-то без потерь, только подзаголовок «Записки нетрезвого человека» пострадал: «Огонёк» в то время уже был самым смелым, но ещё пребывал в силе Егор Кузьмич Лигачёв, по-партийному боровшийся за всеобщую трезвость. Коротич предложил свою правку, и Володин согласился: «Ясное дело, раз нетрезвый – значит и несерьёзный».
Успех этой небольшой книжечки был феноменальным (полтора десятка переизданий выдержала), и через два года мы с питерским режиссёром Валерием Смирновым сняли по ней часовой фильм. От первоначального названия отказались – на столе лежала новая книжка «Так неспокойно на душе...» Всё сделали «на коленке» – на фоне моих книжных полок Володин за один вечер начитал текст, за две недели сняли городскую натуру в Москве и Ленинграде.
Несколько эпизодов получились пронзительными само собой: когда писатель уходил вглубь проходного двора на Никитском бульваре, следом за ним под арку протяжным рапидом полетел голубь, за ним другой... А стремительный проход Володина по Большой Пушкарской, на которой он жил, – самые пластичные кадры.
Удивительный был... чуть не написал «дед» и спохватился: не знал человека моложе его. До круглых восьмидесяти он сохранял подвижность и лёгкость в каждом жесте, а знакомясь с молоденькими девушками, неизбежно представлялся: Шурик. По-юношески писал стихи (называл их полустихами, как бы подчеркивая, что на поэтические лавры всерьёз не претендует). С Володиным было легко дружить, и этой дружбой хотелось делиться. С ним хорошо было гулять – и по Москве, и по Питеру, выпивать, разговаривать. До самого конца ясностью ума мог дать фору иному двадцатилетнему.
Однажды позвонил чуть свет: «Слушай, можешь меня поздравить. Мне дали премию. Президентскую. В семь утра прибыл посыльный в форме и прямо с порога мне, сонному, прочёл Указ. При этом перечислил всё, что я умудрился написать. Представь: стою в трусах у входной двери, а курьер читает вслух: «...Вы написали пьесы «Старшая сестра», «Пять вечеров», «Назначение», сценарии «Звонят, откройте дверь», «Фокусник», «Осенний марафон»...» Ну не бред?..»
Прежде Президентской, Володина отметили премией «Триумф». В дом приёмов ЛогоВАЗа он приехал раньше других, утренней «Авророй», и сразу угодил в объятия Ельцина. Тот панибратски сграбастал писателя, прижал к своему животу, и Володин благодарно выпалил: «Борис Николаевич, вы даже не представляете, как все рады тому, что вы наконец-то ушли!» Обалдевший БН от удивления развёл руками, уронил Володина на пол.
От обеих премий через полгода не осталось и гроша – деньги не держались у Володина катастрофически. Сначала его обокрали – наверняка не случайно: ТВ преуспело, аппетитно озвучивая сумму в пятьдесят тысяч долларов, демонстрируя портреты триумфаторов. Лихие лохотронщики взяли доверчивого писателя в оборот – на его плечах проникли в квартиру, где была лишь беспомощная жена, и вымели всё до копейки. Остатки (долларовую сумму перечисляли частями) успешно разобрала команда просителей – от бедствующих коллег до погорелого молодежного театра.
Володин не умел говорить «нет» и вечно чувствовал себя виноватым: передавал через меня пятьсот долларов нищенствующему московскому драматургу с извинениями, поскольку тот просил тысячу. Естественно, о возврате «долгов» не могло быть и речи – Володин себя считал должником, давая деньги на квартиру медсестре Марьям.
К приходу нового века список старых друзей невосполнимо оскудел. Умер любимый питерский режиссёр Илья Авербах, ушёл верный друг – московский драматург Михаил Львовский, дома у которого Володин останавливался, после того как со смертью Дифы пропала её квартира на Грузинской. Проще было перечислить, кто ещё оставался: худрук МХТ Олег Ефремов, драматург Михаил Рощин...
Володин и Рощин оба родились в день памяти Пушкина, 10-го февраля, с разницей в 14 лет. Давно дружили, но один жил в Питере, другой в Москве – виделись редко. Накануне своего 81-го дня рождения Володин приехал в столицу в страшном душевном раздрае: разменяв девятый десяток, ощутил свою немощь – совсем потерял желание писать. И замыслил я сделать Александру Моисеичу и Михаилу Михалычу, который, выйдя из больницы, опять обосновался в Переделкине, взаимный подарочек. А заодно – если удастся, как бы ненароком, – записать диалог замечательных писателей. Накупили незатейливой снеди и на машине приятеля Володина, актёра доронинского МХАТа, даже и без звонка (к общему телефону Дома творчества подходила жена Рощина Татьяна, и напрягать её заранее не хотели) поехали за город.
Рощин ютился в обшарпанной келье старого корпуса, не совсем оправился после болезни, но тормознуть бухое трио Таня не решилась, лишь попросила нас помнить о времени. В конце концов позволила всем «по чуть-чуть», и застольный разговор получился славный. Едва вошли, я положил включённый диктофон на спинку дивана, забыл про него, он и писал всё, пока не закончилась плёнка. Никакое нормальное интервью так не делается, однако, думал, десяток-другой сердечных слов наберу. А когда сейчас послушал ту шумную запись, она удручила: про цех, театр и кино говорили походя, много – про тогда свалившего дедушку ЕБН и оставленный нам его сучьей семейкой нежданный дар – в виде рыбьеглазого гэбиста. Стоит влипнуть в такие темы, уже не до разговоров о жизни, работе, любви – только про несчастную страну, которую любая власть беззастенчиво пользует, как девку на сеновале. Так и сохранила бесцензурная плёнка весь обильный мат, бессмысленный и безысходный. Потому запихнул навечно эту дурацкую кассету в дальний ящик и просто допил бутылочку, вспоминая ушедших стариков – любимых учителей, моих рекомендателей в литературный цех...
Последний раз я слышал голос Володина за две недели до его ухода (в начале декабря 2001-го писателя увезли в больницу, откуда он уже не вышел). Он был уже очень слаб, но старался говорить бодро: «Знаешь, у меня был Витя Шендерович. Я ему пожаловался: совсем не пишется, сил почти не осталось. А Витя сказал: не казнитесь, вы написали всё, что было нужно написать. Скажи, ты тоже так считаешь?»
Да, Александр Моисеевич.
С сокращениями – в сборнике «Книжка с картинками» (Из-во «Парад», М., 2008)
ФОТО: Александр Володин – у редакции журнала «Огонёк» / Москва, 25 июля 1989 г.
© Georgi Yelin
https://fotki.yandex.ru/users/merihlyund-yelin/
-----