( Виктор ГОФМАН )
Был ЖЭКовский подвал на тёмных задворках Елисеевского магазина, табличка «Товарищеский суд» на двери комнаты с одиноким столом под зелёным сукном и двумя десятками стульев вдоль стен, и осенью 72-го это называлось «поэтический семинар имени Б.А. Слуцкого».
Долговязый парень с выражением читал:
Ещё взойдут, ещё засветят,
Как две несхожие звезды,
Глаза египетское эти
В сплошном предчувствии беды...
– Я догадываюсь, Гофман, эти стихи посвящены поэтессе Татьяне Ребровой, – говорил Борис Абрамович, – и определение «египетские» к её глазам вполне подходят. Но вот почему звёзды «несхожие»? – глаза у Тани абсолютно одинаковые. Надо поправить...
Слуцкий спрашивал, не собирается ли Гофман – пока он ещё не начал печататься – взять псевдоним, ведь в русской литературе был поэт Виктор Гофман, в 27 застрелившийся в Париже в 1911 году.
– Не буду, – отвечал. – Очень слабый был поэт, гораздо хуже меня. Да я и не настолько суеверен.
Обычно после семинара мы с Гофманом шли домой по бульварам – до Трубной и по Цветному. Быстро выяснив, что наше детство прошло по-соседству: его семья жила у бабушки с дедом в трёхэтажном угловом доме с магазином, где за 10 копеек взбивали молочные коктейли, а я – на горке, в Малом Кисельном. И до войны моя тётушка училась с отцом Гофмана в одном классе в школе на Сретенке. Во время нашего знакомства я давно переехал за Уголок Дурова, а Витя на Лермонтовскую, и до Садового кольца нам было по пути – шагали, наперебой взахлёб читая Ходасевича, Смелякова, Пастернака, Межирова... Прохожие от нас шарахались.
Летом 73-го я поступал в Литинститут, а Гофман восстанавливался на втором курсе. Отчисленный оттуда «за поведение, порочащее звание советского студента»: будто бы принёс а общежитие водку и, пьяный, спровоцировал драку. На самом деле – за то, что минувшим летом в Коктебеле поселился с женой в люксе, а ректору Пименову дали сырой номер окнами в горы, и такие вещи Владимир Фёдорыч своим студентам не прощал.
Я подозревал, что восстановиться Гофману вряд ли удастся – вроде бы в потоке только мы двое не являлись писательскими детьми, на что Витя фыркнул: «Мой отец давно не лётчик, пишет книжки на ура-патриотические темы». И да – всё получилось. А поскольку освободилось рабочее место в газете Второго часового завода, Гофман на свою должность литсотрудника меня и сосватал (пока учишься заочно – идеальное хлебное место).
Полистав многотиражку, чуть ли не в каждом номере нашел Витины стихи – он славился способностью версифицировать на любые темы, и если в газете оставались «дырки» – охотно забивал их рифмами:
В 7.50 я подхожу к заводу,
щелчком бросаю в урну «Беломор».
У проходной полным-полно народа
и проверяет пропуска вахтёр.
Здесь я служу уже почти два года
в многотиражке на две полосы,
являющейся органом завода,
которым выпускаются часы.
Здесь материал готовлю кропотливо
о перспективах нового станка,
об откликах рабочих на призывы
и на постановления ЦК...
Мэтр его литинститутского семинара критик Ал. Михайлов грозился:
– Я вам этот антисоветский стёб никогда не зачту!
Михайловская мастерская была абсолютно графоманской, а любимые ученики – пожарник и милиционер, писавший самопародии («Задержал я вчера хулигана, хулигана вчера задержал. Он бежал от меня по бульвару, по бульвару от меня он бежал», – мишень всех студенческих эпиграмм). Потому у Вити друзей на курсе не было. После восстановления он стал очень осторожен: показал мне двух студентов, свидетельствовавших против него на «товарищеском суде» (вопрошал: «Ребята, а где вообще находится ваша общага?»). Уже не помню, печатал ли он когда-нибудь этот стишок:
В тени дерев Литинститут и скверик впереди,
И тот товарищеский суд не вырвать из груди!
Наш «Товарищеский суд» у Слуцкого был куда как участливее. Борис Абрамович непременно спрашивал, удалось ли нам напечататься, и повторял:
– Все вы пишете хорошо, а не печатаетесь либо из-за своей лени, либо по нерадивости редакторов. Умение пробивать себя – это тоже часть литературной работы.
Однажды застал Витю в институтском буфете: пил компот, а рядом на столе лежал белый конверт (никогда не видел у него ни портфеля, ни сумки). Сказал, что едет в редакцию «Юности» – Евтушенко написал ему для публикации врез. Который он даже не прочёл, хоть конверт и не был заклеен («Зачем читать? Евгений Саныч знает, как надо!»).
Моё любопытство взяло верх: «Когда Борис Пастернак подарил мне свою книжку, он написал на ней: «Женя, всегда будьте молоды!». И теперь, предваряя первую публикацию Виктора Гофмана, я говорю ему: Витя, всегда будь молод! Пусть непрочен твой чёлн, порваны паруса, волны сломали руль, и стихия влечёт тебя в пучину...» – «Но это же нельзя никому показывать!», – застонал Витя. И не показал, однако в «Юности» всё же через несколько лет дебютировал. В октябре 82-го, даря первую книжку стихов «Медленная река», посмеивался:
– Будет у нас один поэт – Гофман. А все остальные – гофноведы.
ЦДЛ был вторым Витиным домом: уже и после института найти его там было вернее всего – если не в ресторане, то в бильярдной. Где 10-го и 25-го (в гонорарные дни в столичных редакциях) Гофман зарабатывал себе на целую неделю. Играл виртуозно – без форы в десять шаров с ним никто не тягался. Когда игроки собирались по 10-15 – складывали в лузу по десятке, играли в «американку», на выбывание: на центры стола ставили шары и катали два – кто задевал неприкосновенные – вылетал. Обычно двое оставшихся делили содержимое лузы поровну, но Витя всегда играл до конца и редко проигрывал.
Он признавался, что лучше всего ему пишется в парикмахерской (по 3-4 часа делал укладку в «Чародейке»), в такси, в ресторане. Думаю, бо'льшая половина Витиных стихов написана именно там.
Раз мы обедали в дубовом зале, а за соседним столиком, возле камина, ел Роберт Рождественский. Уходя, оставил на краю стула «Неделю». «Держу пари, что там его доброе вечное», – сказал Витя. Утянули газету, полистали и сразу нашли стишок «Страхование»:
«Дочке я говорю: «Сперва / научись говорить слова!
Звуки чёткими быть должны – / что такое «штаны» без «ны»?
Просто «шта», а какая «шта»? / Нехорошая «шта», не та!..».
Вскоре Шаинский сделал из этого песенку, а тогда Витя взял салфетку и в один присест написал:
* * *
Роба мне говорит: «Страхуй!», ну а что за «страхуй» без «уй»? –
всё равно, что звезда без «да»,
всё равно, что отец без «тец»!
Робе я говорю: «Старик, эти строчки не для заик!
С ними ты погоришь везде! Что такое «Рожде» без «де»?
Просто «рож», а какая «рож»? Как ты только у нас растёшь?
Как ты только стихи растишь?
Впрочем, что там «растёшь» без «тёшь»?
Впрочем, что там «растишь» без «тишь»?
Ты подумаешь, может быть, что хочу я тебя оскорбить?
Но зачем мне тебя оскорблять? – что такое «оскарб» без «лять»?
Что такое дожди без «ди»? Что такое вожди без «ди»?..
Отдохни поэт, погоди,
и на этот раз – не без «ди»!
Тут к нам подсел Межиров: спросил, над чем смеёмся, прочитал вслух и с криком «Гениально!» убежал, унося салфетку. (Не знаю, как пародия стала известна РР, только обиделся он надолго.)
Кстати, Александр Петрович, одним из любимых подопечных которого был Витя, пестовал в своих учениках дар импровизации, призывал их к холодному умению владеть ремеслом, поскольку версификация входила в список лицейских дисциплин. Однажды на семинаре он рассказал, как ездил на Валдай и посетил дачу Сталина, куда тот приехал лишь однажды и ему там не понравилось – так дом и стоял закрытым, только сторожа за мзду пускали любопытных. Занятие наше шло своим ходом, а Гофман, поглядывая в окно, водил пером по бумаге, а в конце урока прочитал:
Валдай, осенние проталины,
снег на тропинках сер и тал.
Стоит пустая дача Сталина,
куда он как-то приезжал.
Он обходил углы огромного
угрюмого особняка,
и с каждого предмета тёмного
глаза впивались в старика.
Его встречала биллиардная
зелёным пристальным сукном...
... (тут точно не помню – всё-таки сорок лет прошло)...
и ночь стояла непроглядная
за подозрительным окном.
И отшатнулся он ужалено,
когда в полночный этот час
шар биллиардный впился в Сталина,
как чей-то уцелевший глаз...
Всё это было поздней осенью,
в её обыденном конце,
и было холодно Иосифу,
как Иоанну во дворце.
– Отлично! – уязвлённо похвалил Межиров – право же, я бы лучше не написал.
Способность восхищаться чужими стихами как своими тоже отличала Александра Петровича от завистливых коллег.
Цеховые пристрастия, как и в былые времена, тогда тоже были строго разграничены, и держать себя в рамках удавалось не всем и не всегда: то автор «Легенды о синем гусаре» выплеснул фужер красного вина на белоснежный костюм зануды-критика, то поэт Ваншенкин кулаком отправил в камин рецензента «Дня поэзии».
Молодёжь вела себя тихо и скромно, но уже группировалась вокруг нескольких знаковых фигур: возле Берестова – Аронов, Кружков, Бородицкая, Чернов, Лунин и ещё десяток детских поэтов, близко к ним – Успенский, Хайт, Остёр и Курляндский, несколько поодаль тусовались своим кружком барды, а избранные удостаивались приёма у Ахмадулиной и Мессерера в их знаменитой мансарде. Гофман сразу оказался под крылом Межирова, сблизясь с ним не только по стихам, но и на бильярде, и на многие годы сдружился с межировским зятем Алихановым, критиком Синельниковым. Была у Виктора ещё одна компания, которую я не знал вовсе, – картёжная. Он с юности был запойный игрок, и страсть к преферансу и покеру периодически захватывала его целиком. Обычно был удачлив, но в итоге дошло до того, что купленную ему отцом «на чёрный день» дорогую квартиру в литфондовском доме на «Аэропорте» проиграл за одну ночь.
Пока учились в Литинституте и посещали семинар Слуцкого, наш с Гофманом «питейный» круг разделяли одессит Гарри Гордон, критик Наташа Старосельская, Олеся Николаева и Володя Вигилянский, Сергей Мнацаканян, переезжавший тогда в Москву Саша Ткаченко, изредка филолог и славист Юра Казарин. После обычных застольных бесед – пели: мы с Гофманом про стоящую во поле берёзку («без слуха и голоса, зато с душой!», – говорил Витя), а когда Казарин женским дискантом заводил плач по умершему младенцу – «ой, не бегать твоим ноженькам, не топтать зелёну травушку!..» – тут уже рыдали все.
Так и вышло, что отпущенную на жизнь водочную норму мы выпили в институтские годы. Потом у всех начались семьи, народились дети, и общение стало бытовым – нечастым, но всегда душевным. Витя обычно приходил в гости один, однако Музы любили его всегда.
Чего Гофман и не умел, и не хотел – это делать стихи по заказу: ни к праздничным дням, ни по какому иному случаю, в чём преуспевали многие собратья по перу. Его стихи были дневником, записью своего внутреннего состояния, и любой душевный сбой сразу оборачивался поэтической сумятицей. Потому становилось жутко, если Витя вдруг начинал писать нечто безумное, вроде:
И вот я опять омерзительно трезв
и честен до тошноты.
О, как же мне хочется сделать надрез
и выпустить гной правоты!..
– Вы не представляете, как мне плохо! – жаловался, дожевывая антрекот в цедеэльском ресторане.
– Заткнись, Гофман! Всем плохо! – отрубал Гарик Гордон.
Все разговоры сводились к двум темам: я трачу огромные деньги, которых не зарабатываю, и – поэт не имеет права жить за чужой счёт!..
В 73-м накатанная и безоблачная жизнь дала сбой: началось с того, что в авиакастрофе под Прагой погибла мама Майя Мироновна. Через несколько месяцев при пожаре в ленинградской гостинице сгорела тёща Муза Малкина, известный искусствовед. Дальше был разлад в семье – тягостный развод с женой Асей, которая в муже души не чаяла и, будучи номенклатурной девушкой, без проблем облегчала его быт.
В июле Витя приехал ко мне домой – серо-зелёный, помятый, рука грязным носовым платком замотана. Вопил:
– Бог не хочет, чтобы я разводился с Асей! Золото – это же благородный стерильный металл, а у меня под обручальным кольцом палец гниёт! Это мне вещий знак – Господь не хочет, чтобы я разводился!..
Снял с его руки платок – и впрямь чудовищное зрелище: безымянный перст почернел и распух настолько, что и самого кольца не видно. Не слушая вопли Гофмана, намотал на его палец нитку, намылил, кое-как свинтил роковой предмет.
И Витя с Богом тотчас переменили своё решение.
Через месяц встретил Гофмана возле Никитских ворот – лохматый, в старом вельветовом пиджачке восьмого класса, он размахивал бесконечными руками и голосил на всю улицу:
– Ура, я свободен! И мне абсолютно насрать, что я ношу, что у меня на голове, что я ем!... Я сво-бо-ден!
Мы пошли в Елисеевский, намереваясь купить бутылку, а вместо неё взяли два кило сливочных тянучек «Коровка»: один пустой пакет Витя сунул в урну на выходе из подземного перехода, а второй надул и хлопнул о ладонь у ворот Литинститута...
Все, кто сталкивался с Гофманом, отмечали его невероятную силу: мог сделать «крест» на кольцах, легко поднимал пудовую гирю. И мало кто знал, что был он очень болезненным: южанин, с трудом переносил гнилой московский климат, а кроме того, Витя страдал наследственным семейным недугом – эпилепсией: судорожно глотал таблетки, чувствуя приближение приступа. Потому, оставшись без мамы и жены, тяжело переносил бездомность – предпочитал Дома творчества: Малеевку зимой, а летом – Переделкино и Коктебель, куда ежегодно уезжал в июле, чтобы 20-го отметить у моря свой день рождения.
В 90-м он выпустил новую книгу стихов «Волнение звука». И если первая была отмечена Международной премией в Сорбонне, то вторая прошла совсем незамеченной. А третью («В плену свободы», 1996) Гофману пришлось издавать за свой счёт. Годом раньше умер отец Генрих Борисович, унеся в небытие свою волшебную палочку, каковой была в СССР Золотая Звезда Героя, и новые деляги сразу забрали у покойного дачу, поселив на ней своих писательских чад. Витя же – как человек без локтей – даже не стал спасать обломки кораблекрушения: баньку, бильярдную, вещи...
В одну из последних встреч Гофман грустно сказал: «А ведь меня нет нигде. Просто – нет». Очередную книжку «Немая речь» издал себе сам – четыре десятка стихов, 100 экземпляров (за последние пять лет так же выпустил сборнички «Слепой полёт», «Полустанки» и «Пересыпаемый песок»). Так называемый «литературный процесс» бурлил где-то рядом, как народившаяся новая коктебельская тусовка, для которой седой долговязый старик – некий обломок вчерашнего времени, тенью проходивший мимо их радостных щенячьих посиделок.
Воскресенье на коллекционерском рынке, где Гофман зарабатывал на жизнь нумизматикой и мелким антиквариатом, – главный рабочий день, и летом в один из выходных мы с сыном поехали в Коньково. В бывшем кинотеатре «Аврора» познакомил мальчишку со старым другом, который обещал Тоше достать какую-то очень нужную ему вещь, и в тот яркий солнечный день даже в голову не пришло, что видимся мы в последний раз. Что пробил час платить по счетам, и Витя совсем скоро расплатится. Жизнью, подло оборванной пулей в конце октября 2015 года.
Ноябрь 2015
ФОТО: Виктор Гофман с подругой на площади Свободной России / Москва, 22 августа 1991 г.
© Georgi Yelin
-----