Продолжение рассказов цикла "Зелёные обложки" или "Рукописи из прошлого"
Предыдущая глава http://proza.ru/2016/12/04/2197
6. Шпорыш
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Вспоминал ли я эти пушкинские строки, будучи в Полтаве на практике? Катил сентябрь, и ночь под воскресенье была тёплой. Мои товарищи в нашей «кают-компании» внимали гитаристу Кузьмину. Я тоже расчувствовался. В Питере остались молодая жена с дочуркой и годовалым сынком. Но мои гормоны были со мною.
Я вышел во двор. Присел на скамейку. Между каменных плит двора пробивались синеватые ростки травки. Чернота ночи сменялась утренними красками, ещё неясными, какие бывают, когда, проснувшись, видишь мир сквозь смеженные веки… Сами собой родились строки:
Вот и ночь поклонилась заре.
Ты, наверно, давно уже спишь.
Я сижу в незнакомом дворе.
Под ногами синеет шпорыш.
Стоп! Почему – шпорыш?
Только сейчас, из Интернета я узнал: нет такого слова ни в русском, ни в украинском языке. Так только мы, детдомовцы в оккупированном Умани, называли травку «спорыш» (мурава-трава, горец птичий, воробьиные язычки и ещё масса других названий).
«Лекарственное растение, кормовое (для птицы). Молодые листья можно употреблять в пищу в салатах, супах, пюре из листьев. В Дагестане используют для начинки пирогов».
Конечно, ничего этого мы не знали. Но в детдомовском дворе мы «паслись», объедая все пробившиеся побеги «шпорыша».
Впрочем, детдом – не концлагерь, в котором истощённые люди объедали всю растительность подряд. Мы не были настолько голодны, чтобы есть всё подряд. Но всё пробовали. Как и благополучные дети…
Например – листья липы, сладкие и пахучие цветы акации…Вы не пробовали жевать листья липы? Слюнка становится густой и тягучей настолько, что трудно выплюнуть.
Замечательное свойство – ассоциации. Достаточно услышать слово «спорыш» – и вот уже я вижу тот самый детдомовский двор, и вспоминаю вкус «шпорыша».
* * * * *
Побеги? Да кто же станет убегать от кормушки? От добра добра не ищут.
А вот самоволки – святое дело. Старшие ребята посмелее ходили попрошайничать, уговорив и взяв с собою малыша – лучше подавали; хотя за самоволку можно отведать розог: ведро с прутиками стояло в углу каждой групповой комнаты.
За повторные самоволки грозил карцер, и это было самое страшное наказание. Карцером служила комнатка довоенного туалета, в котором на месте унитаза была просто дыра. Побывавшие в карцере пугали всех слушателей рассказами о крысах, которые выходят из этой дыры и могут напасть на арестанта. Возможно, такими рассказами побывавшие в карцере набивали себе цену.
В пятидесятые годы, обучаясь в военном училище связи, я легко усваивал науку, чему способствовали два с половиной года моей учёбы на мехмате университета до призыва в армию. Поэтому я частенько подсказывал товарищу у доски. Так как я заикался, то после моей подсказки, отвечавший, вызывая общий смех, повторял услышанную фразу, заикаясь на том же слове. Моё заикание было заразным.
Но вот до войны я говорил бойко, без какого-то там заикания. Думаю, я стал заикаться после карцера, куда попал за самоволки… пожалуй, это случилось летом 1943 года, когда мне уже шел девятый год…
* * * * *
Я не помню самого карцера, хотя это было важным событием, повлиявшим на мою психику. Помню, что сидел в карцере, но совершенно не могу вспомнить, как там было, и что я чувствовал…
Возможно, это то самое воспоминание, которое в соответствие теории Фрейда прикрыто другим воспоминанием. Но каким?
В ночь после карцера я ночью обкакался. Выложил в постель пару эдаких колбасок.
Проснувшись перед утром, я понял весь ужас моего положения. Я уже не маленький. Позора не оберёшься. А уж о наказании и думать нечего. Ещё раз в карцере я просто умру.
Не сознавая, что делаю, я схватил эти колбаски и швырнул куда-то в темноту.
Сон взял своё.
Утром был переполох. Одна колбаска прочно прилепилась к оконному стеклу, другая – к печке.
Печка («груба») была круглой, обитой железными листами, и выступавшей в комнату из стены. Другая сторона печки должна обогревать смежную комнату. Печка окрашена серебрянкой, по низу протёртой нашими спинами в холодное время, когда топилась.
И вот на серебре этой печки задержалась моя колбаска.
Всем было ясно, что это гнусная диверсия. Особенно ярилась воспитательница, которая не сразу поняла, что за глина прилипла к её ладоням…
Она нюхала наши руки, чтобы определить виновника. Но безуспешно. Я так и не был разоблачён.
* * * * *
Продолжение http://www.proza.ru/2016/12/10/280