02 2. Таруса. Константин Паустовский

 
Помню, в самом начале шестидесятых годов мама моя всё ходила и говорила с придыханием: « Паустовский, Паустовский». Отец мой без придыхания, но с уважением тоже отзывался о Паустовском.  Я в то время запоем читал Достоевского, Чехова, Тургенева и даже Шопенгауэра в дореволюционных марксовских изданиях. Но в какой-то момент решил отвлечься и выяснить, чем же хорош этот Паустовский?
Взял для начала «Мещерскую сторону»:
«В Мещёрском крае нет никаких особенных красот и богатств, кроме лесов, лугов и прозрачного воздуха. Но все же край этот обладает большой притягательной силой. Он очень скромен - так же, как картины Левитана. Но в нём, как и в этих картинах, заключена вся прелесть и всё незаметное на первый взгляд разнообразие русской природы.
Что можно увидеть в Мещёрском крае? Цветущие или скошенные луга, сосновые боры, поемные и лесные озера, заросшие черной кугой, стога, пахнущие сухим и теплым сеном. Сено в стогах держит тепло всю зиму.
Мне приходилось ночевать в стогах в октябре, когда трава на рассвете покрывается инеем, как солью. Я вырывал в сене глубокую нору, залезал в неё и всю ночь спал в стогу, будто в запертой комнате. А над лугами шёл холодный дождь, и ветер налетал косыми ударами.
В Мещёрском крае можно увидеть сосновые боры, где так торжественно и тихо, что бубенчик-"болтун" заблудившейся коровы слышен далеко, почти за километр. Но такая тишина стоит в лесах только в безветренные дни. В ветер леса шумят великим океанским гулом, и вершины сосен гнутся вслед пролетающим облакам.
В Мещёрском крае можно увидеть лесные озера с тёмной водой, обширные болота, покрытые ольхой и осиной, одинокие, обугленные от старости избы лесников, пески, можжевельник, вереск, косяки журавлей и знакомые нам под всеми широтами звёзды.
Что можно услышать в Мещёрском крае, кроме гула сосновых лесов? Крики перепелов и ястребов, свист иволги, суетливый стук дятлов, вой волков, шорох дождей в рыжей хвое, вечерний плач гармоники в деревушке, а по ночам - разноголосое пение петухов да колотушку деревенского сторожа».
 
Это вступление меня просто ошеломило. Я как будто очутился в Мещёре, в её лесах, лугах, у озёр и болот, зарылся в стогу и упал пьяный в разнотравье, утонул в этом прозрачном воздухе.
Эта небольшое повествование настолько захватило меня, семнадцатилетнего юношу, что я захотел летом проехать на велосипеде по Мещёре. Был составлен план: доехать на электричке до Петушков, потом проехать по описанным Паустовским местам до Рязани (естественно, с ночёвками в деревнях и в лесах) и обратно на электричке.
Но … я не нашёл попутчика. Мой самый близкий техникумовский друг отнёсся к этой идее скептически. И мечта так и осталась мечтой на всю жизнь.
Вместо этого летом мы с мамой поехали в Костромскую область, в деревню Красное Сумароково. Очарование русской природы, которым я проникся после «Мещёрской стороны», было  так сильно, что тем летом мне явилось место, надолго ставшее в моём представлении Родиной.
В 2002 году я попытался вновь попасть на это место и не нашёл его. Вернее, нашёл, но оказалось, что по нему проходит теперь оживлённое шоссе. Об этом разочаровании написано в «Путешествие по Золотому кольцу. День второй». Однако Паустовский продолжал и продолжает жить во мне. И поэтому во всех последующих путешествиях 2003-2005 годов я также искал утраченную Родину. Одно из них я увидел в 2003 году в Бёхово, недалеко от  Поленово (смотри, «К югу от Москвы. Поленово»).
А когда в продолжение этой поездки мы побывали в Тарусе, то я решил в описании путешествия рассказать о Паустовском и его творчестве. С любовью, но без придыхания.

Жизнь.
Константин Георгиевич Паустовский родился 31 мая 1892 года в Москве, в Гранатовом переулке. Интересно, что через четыре месяца буквально в нескольких кварталах, в Трехпрудном переулке родилась Марина Цветаева. Так что для меня их объединила не только Таруса, но и место рождения. Правда, Цветаева бывала в Тарусе в детстве и юности, а Паустовский – в преклонном возрасте. Да ещё Константин Георгиевич участвовал в возвращении нам поэзии Цветаевой во второй половине 50-х годов. Но в остальном их судьбы радикально отличаются.
 Константин Паустовский родился в семье высокооплачиваемого специалиста-железнодорожника.
О своем происхождении и корнях Константин Георгиевич так писал в предисловии к собранию сочинений:
«Отец мой /Георгий Максимович/ происходит из запорожских казаков, переселившихся после разгрома Сечи на берега реки Рось, около Белой Церкви. Там жили мой дед — бывший николаевский солдат — и бабка-турчанка. Несмотря на профессию статистика, требующую трезвого взгляда на вещи, отец был неисправимым мечтателем и протестантом. Из-за этих своих качеств он не засиживался подолгу на одном месте. После Москвы служил в Вильно, Пскове и, наконец, осел, более или менее прочно, в Киеве (с 1898 года). Моя мать /Мария Григорьевна/ — дочь служащего на сахарном заводе — была женщиной властной и суровой».
В семье Паустовских было четверо детей: три брата Борис, Вадим и Костя и сестра Галя. Костя был младшим.
«Семья наша была большая и разнообразная, склонная к занятиям искусством. В семье много пели, играли на рояле, спорили, благоговейно любили театр».
Наиболее яркие (на мой взгляд) детские воспоминания Паустовского из книги «Делёкие годы»:
- Поездка с бабушкой Викентией Ивановной, полькой. «У нее существовал твердый порядок. Каждую весну Великим постом она ездила на богомолье по католическим святым местам в Варшаву, Вильно или Ченстохов… Впервые я тогда столкнулся с религиозным фанатизмом. Он потряс меня и напугал. С тех пор страх перед фанатизмом и отвращение к нему вошли в мое сознание. Я долго не мог избавиться от этого страха… около вокзала в Ченстохове процессия богомольцев выстроилась на пыльной дороге. Ксендз благословил ее и пробормотал в нос молитву. Толпа рухнула на колени и поползла к монастырю, распевая псалмы. Толпа ползла на коленях до самого монастырского собора. Впереди ползла седая женщина с белым исступленным лицом. Она держала в руках черное деревянное распятие. Ксендз медленно и равнодушно шел впереди этой толпы. Было жарко, пыльно, пот катился по лицам. Люди хрипло дышали, гневно оглядываясь на отстающих. Я схватил бабушку за руку. – Зачем это? – спросил я шепотом. – Не бойся, – ответила бабушка по-польски. – Они грешники. Они хотят вымолить прощение у пана Бога. – Уедем отсюда, – сказал я бабушке. Но она сделала вид, что не расслышала моих слов».
- «… я увидел человека, который надолго отравил меня мечтами о несбыточном моем будущем. По аллее легко шел высокий гардемарин с загорелым спокойным лицом. Прямой черный палаш висел у него на лакированном поясе. Черные ленточки с бронзовыми якорями развевались от тихого ветра. Он был весь в черном. Только яркое золото нашивок оттеняло его строгую форму. В сухопутном Киеве, где мы почти не видели моряков, это был пришелец из далекого легендарного мира крылатых кораблей, фрегата «Паллада»[48], из мира всех океанов, морей, всех портовых городов, всех ветров и всех очарований, какие связаны были с живописным трудом мореплавателей. Старинный палаш с черным эфесом как будто появился в Мариинском парке со страниц Стивенсона. Гардемарин прошел мимо, хрустя по песку. Я поднялся и пошел за ним. Галя по близорукости не заметила моего исчезновения. Вся моя мечта о море воплотилась в этом человеке. Я часто воображал себе моря, туманные и золотые от вечернего штиля, далекие плаванья, когда весь мир сменяется, как быстрый калейдоскоп, за стеклами иллюминатора. Боже мой, если бы кто-нибудь догадался подарить мне хотя бы кусок окаменелой ржавчины, отбитой от старого якоря! Я бы хранил его, как драгоценность. Гардемарин оглянулся. На черной ленточке его бескозырки я прочел загадочное слово: «Азимут». Позже я узнал, что так назывался учебный корабль Балтийского флота. Я шел за ним по Елизаветинской улице, потом по Институтской и Николаевской. Гардемарин изящно и небрежно отдавал честь пехотным офицерам. Мне было стыдно перед ним за этих мешковатых киевских вояк. Несколько раз гардемарин оглядывался, а на углу Меринговской остановился и подозвал меня. – Мальчик, – спросил он насмешливо, – почему вы тащились за мной на буксире? Я покраснел и ничего не ответил. – Все ясно: он мечтает быть моряком, – догадался гардемарин, говоря почему-то обо мне в третьем лице. – Я близорукий, – ответил я упавшим голосом. Гардемарин положил мне на плечо худую руку: – Дойдем до Крещатика. Мы пошли рядом. Я боялся поднять глаза и видел только начищенные до невероятного блеска крепкие ботинки гардемарина. На Крещатике гардемарин зашел со мной в кофейную Семадени, заказал две порции фисташкового мороженого и два стакана воды. Нам подали мороженое на маленький трехногий столик из мрамора. Он был очень холодный и весь исписан цифрами: у Семадени собирались биржевые дельцы и подсчитывали на столиках свои прибыли и убытки. Мы молча съели мороженое. Гардемарин достал из бумажника фотографию великолепного корвета с парусной оснасткой и широкой трубой и протянул мне: – Возьмите на память. Это мой корабль. Я ходил на нем в Ливерпуль. Он крепко пожал мне руку и ушел. Я посидел еще немного, пока на меня не начали оглядываться потные соседи в канотье. Тогда я неловко вышел и побежал в Мариинский парк. Скамейка была пуста. Галя ушла. Я догадался, что гардемарин меня пожалел, и впервые узнал, что жалость оставляет в душе горький осадок».
- «Однажды отец нанял линейку, и мы поехали из Геленджика на Михайловский перевал…. – Самый перевал! – сказал извозчик, остановил лошадей, слез и подложил под колеса железные тормоза. Норд-ост сюда не достигает,  – Тут рай! «Так вот он какой, Кавказ!» – подумал я…. Мы вышли на поляну в зеленом ущелье. Как белые острова, стояли в сочной траве толпы высоких одуванчиков. Под густыми буками мы увидели старый пустой сарай. Он стоял на берегу шумной горной речонки. Она туго переливала через камни прозрачную воду, шипела и уволакивала вместе с водой множество воздушных пузырей…. Отец стоял около странного сооружения, заросшего ежевикой. Четыре гладко обтесанных исполинских камня были накрыты, как крышей, пятым обтесанным камнем. Получался каменный дом. В одном из боковых камней было пробито отверстие, но такое маленькое, что даже я не мог в него пролезть. Вокруг было несколько таких каменных построек. – Это долмены, – сказал отец. – Древние могильники скифов. А может быть, это вовсе и не могильники. До сих пор ученые не могут узнать, кто, для чего и как строил эти долмены…. С тех пор я сделался в своем воображении владельцем еще одной великолепной страны – Кавказа. Началось увлечение Лермонтовым, абреками, Шамилем».
- «Отец решил после легкой стычки с мамой отправить меня летом одного к моему дяде, маминому брату Николаю Григорьевичу…. На лето дядя Коля снял дачу около Брянска, в старом, запущенном имении Рёвны в Брянских лесах, и звал нас всех приехать туда же. Родители согласились. Но они не могли уехать раньше, чем у сестры и братьев окончатся экзамены. Меня послали вперед одного. – Пусть привыкает, – сказал отец. – Это полезно для таких стеснительных мальчиков…. Все лето я прожил в Рёвнах, в бывшем потемкинском поместье, среди дремучих Брянских лесов, рек, кротких орловских крестьян, в старинном и таком обширном парке, что никто не знал, где он кончается и переходит в лес. С этого лета я навсегда и всем сердцем привязался к Средней России. Я не знаю страны, обладающей такой огромной лирической силой и такой трогательно живописной – со всей своей грустью, спокойствием и простором, – как средняя полоса России. Величину этой любви трудно измерить. Каждый знает это по себе. Любишь каждую травинку, поникшую от росы или согретую солнцем, каждую кружку воды из лесного колодца, каждое деревцо над озером, трепещущее в безветрии листьями, каждый крик петуха и каждое облако, плывущее по бледному и высокому небу.
В 1902 году Паустовский поступил в приготовительный класс Первой киевской гимназии.
Первая киевская гимназия была действительно Первой. Настолько, что на её столетний юбилей в 1911 году приезжал царь Николай II со всей свитой.
Забегу немного вперед и процитирую рассказ Паустовского об этом юбилее.
«Паркет в актовом зале был так навощен, что в нем, как в озере, отражались синие ряды гимназистов в мундирах со светлыми пуговицами и зажженные среди дня люстры. В зале стоял легкий гул. Он сразу оборвался. Позванивая шпорами, в зал вошел невысокий полковник со светлыми выпуклыми глазами. Он остановился и в упор посмотрел на нас. Медными голосами закричали трубы. Мы стояли не шевелясь. За полковником, Николаем Вторым, вошла, кивая, очень высокая сухая женщина в белом твердом платье, с огромной шляпой на голове. Страусовые перья свешивались с полей ее шляпы. Лицо у женщины было мертвое, красивое и злое. Это была императрица. За ней гуськом шли девочки с тонкими бескровными губами, в таких же твердых белых платьях. Платья эти не гнулись. На них не было складок, и казалось, что они сделаны из белого ребристого картона. За девочками – великими княжнами – плыла, громко шурша, огромная дама в лиловом платье с черными кружевами, в золотом пенсне и с атласной лентой через плечо – воспитательница царских дочерей фрейлина Нарышкина. Жир переливался под ее тугими шелками. Она обмахивала лицо кружевным платочком. Так началось торжественное празднование столетия нашей гимназии».
… «Нас удивила разница между царем и его свитой. Николай, невзрачный и даже мешковатый, терялся среди обширной свиты. Она звенела и сверкала золотом и серебром, лакированными голенищами сапог, лядунками, аксельбантами, темляками, саблями, шпорами, ментиками и орденами. Даже когда свитские стояли неподвижно, и то мы слышали неясный звон, исходивший от их регалий и оружия. Николай прослушал концерт с каменным лицом и уехал из гимназии. Он был недоволен. У него были свои счеты с нашей гимназией. За два дня до этого торжества бывший гимназист нашей гимназии Багров стрелял в Оперном театре в министра Столыпина и смертельно его ранил».
Гимназист выпускного класса Паустовский в это время был свидетелем убийства Столыпина.
«В Оперном театре был торжественный спектакль в присутствии Николая. На этот спектакль повели гимназисток и гимназистов последних классов всех гимназий. Повели и наш класс. Служебными темными лестницами нас провели на галерку. Галерка была заперта. Спуститься в нижние ярусы мы не могли. У дверей стояли любезные, но наглые жандармские офицеры. Они перемигивались, пропуская хорошеньких гимназисток. Я сидел в заднем ряду и ничего не видел. Было очень жарко. Потолок театрального зала нависал над самой головой. Только в антракте я выбрался со своего места и подошел к барьеру. Я облокотился и смотрел на зрительный зал. Он был затянут легким туманом. В тумане этом загорались разноцветные огоньки бриллиантов. Императорская ложа была пуста. Николай со своим семейством ушел в аванложу. Около барьера, отделявшего зрительный зал от оркестра, стояли министры и свитские. Я смотрел на зрительный зал, прислушиваясь к слитному шуму голосов. Оркестранты в черных фраках сидели у своих пюпитров и, вопреки обычаю, не настраивали инструментов. Вдруг раздался резкий треск. Оркестранты вскочили с мест. Треск повторился. Я не сообразил, что это выстрелы. Гимназистка, стоявшая рядом со мной, крикнула: – Смотрите! Он сел прямо на пол! – Кто? – Столыпин. Вон! Около барьера в оркестре! Я посмотрел туда. В театре было необыкновенно тихо. Около барьера сидел на полу высокий человек с черной круглой бородой и лентой через плечо. Он шарил по барьеру руками, будто хотел схватиться за него и встать. Вокруг Столыпина было пусто. По проходу шел от Столыпина к выходным дверям молодой человек во фраке. Я не видел на таком расстоянии его лица. Я только заметил, что он шел совсем спокойно, не торопясь. Кто-то протяжно закричал. Раздался грохот. Из ложи бенуара спрыгнул вниз офицер и схватил молодого человека за руку. Тотчас вокруг них сгрудилась толпа. – Очистить галерку! – сказал у меня за спиной жандармский офицер».
Обратите внимание. Никакого уважения к царю и никакого сочувствия Столыпину. Эти строки Паустовский написал в середине 40-х годов. Интересно, если бы он дожил до наших дней, как бы он это описал?... Но об этом позже.
Про Столыпина я не могу сейчас ничего определенного сказать. От школьного курса истории остались только «столыпинские галстуки». А про Николая второго могу.
Когда я еду по шоссе и вижу большой щит с фотографией Николая и надписью «Прости нас, государь», я думаю: «За что прости? Это он должен просить прощения у народа за то, что развалил великое государство. Конечно, теперь он «прославлен РПЦ в лике святых как страстотерпец». Но от этого не умоляется его великий грех перед Россией. И то, что его расстреляли большевики – этим он лишь искупил этот грех». (Ох, за эти мои слова те, кто вывешивает такие щиты, меня самого могут сделать «страстотерпцем». Но мне уже бояться поздно.)
Однако, продолжу о гимназической юности Паустовского.
«Нашему выпуску повезло: у нас были хорошие учителя так называемых «гуманитарных наук», — русской словесности, истории и психологии. Почти все остальные преподаватели были или чиновниками, или маньяками. Об этом свидетельствуют даже их прозвища: «Навуходоносор», «Шпонька», «Маслобой», «Печенег». Но литературу мы знали и любили и, конечно, больше времени тратили на чтение книг, нежели на приготовление уроков. (В «Далёких годах» есть ещё очень трогательный рассказ об учителе географии Чепурнове – Паустовский уже тогда мечтал о путешествиях в дальние, экзотические страны.)
Вместе с Паустовским училось несколько юношей, ставших потом известными людьми в искусстве. Михаил Булгаков, драматург Борис Ромашов, режиссер Берсенев, композитор Лятошинский, актер Куза и певец Вертинский». Последний, кстати, учился в Первой гимназии несколько раньше Паустовского (1898 – 1900) и был отчислен за неуспеваемость. Среди знаменитых выпускников можно упомянуть Художника Ге (середина 19 века) и Луначарского, первого наркома просвещения (учился на десять лет раньше Паустовского).
Кстати, о Булгакове. Как вспоминает Паустовский, он был одним из главных действующих лиц так называемых «осенних боёв» учеников гимназии.
«В нашей гимназии в каждом классе было по два отделения – первое и второе. Первое отделение считалось аристократическим, второе – демократическим. В первом отделении учились преимущественно оболтусы – сыновья генералов, помещиков, крупных чиновников и финансистов. В нашем же втором отделении учились дети интеллигентов, разночинцев, евреи и поляки. Разделение это производилось, очевидно, сознательно, в силу предписания свыше. Вражда между первым и вторым отделениями никогда не затихала. Она выражалась во взаимном презрении. Но раз в год, осенью, происходила традиционная драка между первыми и вторыми отделениями во всех классах. В ней не участвовали только кишата (подготовишки) и гимназисты последнего класса. Они уже считались взрослыми, почти студентами, и драться им было не к лицу. Случались и пустые осени, когда драк не бывало. День драки менялся из года в год. Делалось это, чтобы обмануть бдительное наше начальство. Но начальство по некоторым признакам догадывалось о приближении знаменательного дня, начинало нервничать и шло на хитрости, чтобы предотвратить сражение: то неожиданно распускало после первого же урока подозрительный класс, который мог быть зачинщиком боя, то уводило два-три класса на экскурсию в художественный музей, то внезапно закрывало выходы в сад, где обычно происходила драка. Но никакие ухищрения не помогали. Бой начинался в назначенный день и всегда на большой перемене. Некоторых гимназистов класс «освобождал» от драки. Освобождали больных, слабосильных или тех мальчиков, которые чувствовали отвращение не только к драке, но даже к обыкновенной возне друг с другом. Их освобождали охотно: никакого толку от них все равно не было. Меня освобождали по последней причине».
… «На моей памяти не было случая, чтобы первое отделение одерживало победу. Почти всегда в первых рядах победителей был гимназист с задорным вздернутым носом – будущий писатель Михаил Булгаков. Он врезался в бой в самые опасные места. Победа носилась следом за ним и венчала его золотым венком из его собственных растрепанных волос. Оболтусы из первого отделения боялись Булгакова и пытались опорочить его. После боя они распускали слухи, что Булгаков дрался незаконным приемом – металлической пряжкой от пояса. Но никто не верил этой злой клевете».

«Лучшим временем — порой безудержных мечтаний, увлечений и бессонных ночей — была киевская весна, ослепительная и нежная весна Украины. Она тонула в росистой сирени, в чуть липкой первой зелени киевских садов, в запахе тополей и розовых свечах старых каштанов. В такие весны нельзя было не влюбляться в гимназисток с тяжелыми косами и не писать стихов. И я писал их без всякого удержу, по два-три стихотворения в день. Это были очень нарядные и, конечно, плохие стихи. Но они приучили меня к любви к русскому слову и к мелодичности русского языка.
О политической жизни страны гимназисты тоже кое-что знали. У них на глазах прошла революция 1905 года, были забастовки, студенческие волнения, митинги, демонстрации, восстание саперного батальона в Киеве, «Потемкин», лейтенант Шмидт.
Но, конечно, самым значительным событием для Паустовского во время учебы в гимназии был распад их семьи.
В 1907 году отец разругался с начальством Юго-Западной железной дороги и ушел с работы.
Благополучие окончилось сразу.
Переехали на другую квартиру (в подвал). Мать распродала в течение года почти всё. Педсовет гимназии удовлетворил просьбу матери об освобождении Кости и Димы от платы за учение. Борис учился в Политехническом институте и подрабатывал репетиторством. Этим также занимался Дима. Но денег катастрофически не хватало. Отец искал работу. Искал, искал и … в итоге вообще ушел из семьи.
«– Отец к нам не вернется,– твердо сказала мама.– У него есть другие привязанности. Ради этого он сделал долги и оставил нас нищими. И я не хочу, чтобы он возвращался. Я не хочу об этом слышать ничего, ни одного слова. - Мама долго молчала. Губы у нее были крепко сжаты. – Ну, хорошо, – сказала она, наконец. – Не стоит говорить об этом. Как же быть с Костиком? – Очень просто, – сказал Дима, не глядя на маму. Для Димы все было просто. – Я в этом году кончаю гимназию и поступлю в Московский технологический институт. Мы продадим все. Ты, мама, с Галей переедешь в Москву и будешь жить со мной. Мы продержимся. А Костик пусть пока поживет у дяди Коли.
Все рушилось в эту минуту. Впереди я видел только жгучее одиночество и свою ненужность».
Но, тем не менее, осенью 1909 года Паустовский вновь был принят в Первую гимназию. И их классный наставник Субоч устроил ему уроки.
«До сих пор я подозрительно отношусь к людям с черными, как маслины, круглыми глазками. Такие глазки были у моей ученицы Маруси Казанской. Они бессмысленно озирали мир и вспыхивали любопытством только при виде бравого юнкера или лицеиста в шинели с бобровым воротником. Стоило за окном прошагать юнкеру, и все вызубренное наизусть – хронология, география и правила синтаксиса – мгновенно вылетало из Марусиной головы. Я был репетитором у Маруси Казанской. Она мне дорого обошлась, щебечущая и остроносая Маруся с булавочными глазками! Урок этот мне устроил Субоч. «Семейство почтенное, – сказал мне Субоч, – но предупреждаю, что девица не блещет талантом». Маруся училась в частной гимназии Дучинской. Это была буржуазная гимназия, где отметки ставились в зависимости от богатства и чина родителей. Но Маруся была так глупа, что даже высокий чин папы Казанского не спасал ее от двоек. Когда Марусю вызывали к доске, она злобно молчала, крепко стиснув губы, и теребила край черного передника. Каждая двойка вызывала переполох в генеральской семье. Маруся запиралась у себя в комнате и объявляла голодовку. Мадам Казанская плакала, сотрясаясь. Генерал бегал из угла в угол и кричал, что завтра же поедет к губернатору и разгонит всю эту «еврейскую лавочку». На следующий день генерал надевал парадный сюртук и все ордена и ехал объясняться к начальнице гимназии Дучинской, величественной даме, хорошо знавшей толк в служебном положении родителей своих учениц. Дело кончалось тем, что Марусе переправляли двойку на тройку с минусом. Дучинская не хотела терять ученицу из сановной семьи. Это могло бы бросить тень на ее безупречное заведение. А семейство Казанских успокаивалось до новой двойки.
После первого же урока я убедился, что объяснять Марусе что бы то ни было совершенно бессмысленно. Она ничего не могла понять. Тогда я пошел на рискованный шаг. Я заставлял ее вызубривать учебники наизусть. С этим она кое-как справлялась. Она выучивала страницу за страницей, как дети запоминают абракадабру вроде считалки: «Эна, бена, реc, квинтер, мунтер, жес!» С таким же успехом, как Марусю, я мог бы обучать истории, географии и русскому языку попугая. Это была адская работа. Я очень от нее уставал. Но вскоре я был вознагражден: Маруся получила первую тройку с плюсом. По случаю первой тройки с плюсом был дан изысканный ужин».
Паустовский был гимназистом последнего класса киевской гимназии, когда пришла телеграмма, что в усадьбе Городище, около Белой Церкви, умирает его отец. Год назад он уехал из Киева и поступил статистиком на Брянский завод в Орловской губернии. Прослужив недолго, отец неожиданно, без всякой видимой причины, бросил службу и уехал в старую дедовскую усадьбу Городище. Там жили его брат Илько, сельский учитель, и тетушка Дозя. Необъяснимый поступок отца смутил всех родственников, но больше всего мою мать. Она жила в то время с моим старшим братом в Москве. Через месяц после приезда в Городище отец заболел и вот теперь умирал.
«На следующий день я приехал в Белую Церковь и остановился у старинного приятеля отца, начальника почтовой конторы Феоктистова. Кончался март. Моросил дождь. Голые тополя стояли в тумане. Феоктистов рассказал мне, что ночью прошел лед на бурной реке Рось. Усадьба, где умирал отец, стояла на острове среди этой реки, в двадцати верстах от Белой Церкви. В усадьбу вела через реку каменная плотина – гребля. Полая вода идет сейчас через греблю валом, и никто, конечно, не согласится переправить меня на остров, даже самый отчаянный балагула – извозчик. – Ну что ж, позовем Брегмана, отпетого старика, – решил наконец Феоктистов. – Ему сам черт не брат.
В телеграмме, полученной мною в Киеве, была странная фраза: «Привези из Белой Церкви священника или ксендза – все равно кого, лишь бы согласился ехать». Я знал отца, и потому эта фраза тревожила меня и смущала. Отец был атеист. У него происходили вечные столкновения из-за насмешек над ксендзами и священниками с моей бабкой, полькой, фанатичной, как почти все польские женщины.
Я догадался, что на приезде священника настояла сестра моего отца, Феодосия Максимовна, или, как все ее звали, тетушка Дозя. Никто из священников не согласился ехать в Городище, отговариваясь болезнями и делами. Согласился только молодой ксендз. Он предупредил меня, что мы заедем в костел за святыми дарами для причащения умирающего и что с человеком, который везет святые дары, нельзя разговаривать.
Гребля открылась внезапно за поворотом. Ксендз привстал и схватил Брегмана за красный вылинявший кушак. Вода легко неслась, зажатая гранитными скалами. В этом месте река Рось прорывалась, беснуясь, через Авратынские горы. Вода шла через каменную плотину прозрачным валом, с грохотом падала вниз и моросила холодной пылью. За рекой, по ту сторону гребли, как бы взлетали к небу огромные тополя и белел маленький дом. Я узнал усадьбу на острове, где жил в раннем детстве, – ее левады и плетни, коромысла колодцев-журавлей и скалы у берега. Они разрезали речную воду на отдельные могучие потоки. С этих скал мы когда-то с отцом ловили усатых пескарей. Брегман остановил коней около гребли, слез, поправил кнутовищем сбрую, недоверчиво осмотрел свой экипаж и покачал головой. Тогда впервые ксендз нарушил обет молчания. – Езус-Мария! – сказал он тихим голосом. – Как же мы переедем? – Э-э! – ответил Брегман. – Откуда я знаю как? Сидите спокойно. Потому что кони уже трясутся. Гнедые лошади, задрав морды, храпя, вошли в стремительную воду. Она ревела и сбивала легкую коляску к неогороженному краю гребли. Коляска шла боком, косо, скрежетала железными шинами. Лошади дрожали, упирались, почти ложились на воду, чтобы она не сбила их с ног. Брегман вертел кнутом над головой. Посередине гребли, где вода шла сильнее всего и даже звенела, лошади остановились. Пенистые водопады бились около их тонких ног. Брегман закричал плачущим голосом и начал немилосердно хлестать лошадей. Они попятились и сдвинули коляску к самому краю гребли. Тогда я увидел дядю Илько. Он скакал на серой лошади от усадьбы к гребле. Он что-то кричал и размахивал над головой связкой тонкого каната. Он въехал на греблю и швырнул Брегману канат. Брегман торопливо привязал его где-то под козлами, и трое коней – двое гнедых и серый – выволокли наконец коляску на остров.
– Еще жив, – ответил Илько и поцеловал меня, исцарапав бородой. – Ждет. А где мама – Мария Григорьевна? – Я послал ей телеграмму в Москву. Должно быть, приедет завтра. Отец не мог говорить. Он умирал от рака гортани. Всю ночь я просидел около отца. Все спали. Дождь кончился. Звезды угрюмо горели за окнами. Все громче шумела река. Вода быстро подымалась. Брегман с ксендзом не смогли переправиться обратно и застряли на острове. На рассвете отец умер, но я не сразу об этом догадался. Мне показалось, что он спокойно уснул.
Когда гроб вынесли на крыльцо, я увидел на том берегу реки старую коляску, распряженных и привязанных к ней лошадей и маленькую женщину в черном – маму. Она стояла неподвижно на берегу. Она видела оттуда, как выносили отца. Потом она опустилась на колени и упала головой на песок. Шумела река, осторожно свистели птицы, и гроб, осыпая сырую землю и шурша, медленно опускался на рушниках в могилу. Мне было тогда семнадцать лет (?)». Не семнадцать, а девятнадцать!
После окончания лицея и поступления в Киевский университет на историко-филологическое отделение Паустовский жил у своей бабушки Викентии Ивановны. Подрабатывал репетиторством. Написал и опубликовал в журнале «Огни» первый рассказ. Мать с сестрой Галей и братом Димой жили в Москве.
С началом мировой войны брата Диму взяли в армию. Когда его отправили на фронт, Паустовский перевелся в Московский университет. Вскоре из Киева забрали и Бориса. Костю, как младшего в семье, призывать было не положено.
С гимназических лет Паустовский настойчиво думал о писательстве. Все перемены в жизни казались ему подготовительной школой для этого. Надо входить в жизнь, не брезгать ничем, – только так может накопиться жизненный опыт, создаться та кладовая, откуда он будет брать пригоршнями мысли, сюжеты, образы и слова. Поэтому Паустовский с охотой откликнулся на предложение знакомого пойти работать на трамвай. Кадровых вожатых забрали в армию, и был набор новичков. Сначала был вагоновожатым, потом кондуктором. Хорошо узнал Москву, множество неожиданных встреч.
Однако, в октябре 1914 года он уволился из трамвайного депо и поступил санитаром на тыловой военно-санитарный поезд.
На тыловом санитарном поезде перевозили раненых от передовой вглубь страны, в стационарные госпитали. Санитарами были в основном такие же студенты, как и Паустовский. В 1915 году после ремонта состава в Одессе почти все перевелись в полевой санитарный отряд и осенью прошли путь отступления от Люблина в Польше до Несвижа в Белоруссии. Там в одном из журналов Паустовский прочел, что в один день были убиты на разных фронтах его братья, Борис и Вадим. После этого Константин демобилизовался и уехал в Москву.
Он вернулся к матери, но долго не мог высидеть в Москве и снова начал свою скитальческую жизнь. Мать с сестрой в феврале 1916 года уехала в Киев, а потом в Копань. Почему это произошло, Паустовский не объясняет. Он уехал в Екатеринослав и работал там на металлургическом Брянском заводе, потом перекочевал в Юзовку на Новороссийский завод, а оттуда в Таганрог на котельный завод Нев-Вильдэ. Осенью ушел с котельного завода в рыбачью артель на Азовском море.
В конце 1916 года Паустовский возвращается в Москву и начинает сотрудничать в редакциях  газет и журналов. По заданию одной из них он едет в провинциальный городок Ефремов, где застаёт сообщение об отречении царя и февральской революции. Возвращается в Москву и с головой погружается в журналистскую работу, знакомится со многими известными людьми, присутствует на многочисленных митингах, захлестнувших Россию. Становится свидетелем осенних боёв в Москве.
После революции Паустовский продолжает работать в редакциях газет. После переезда правительства из Петрограда в Москву несколько раз видит Ленина на митингах. Был свидетелем июльского эсеровского мятежа.
В середине лета пришло письмо от Гали с просьбой приехать в Копань – им там живётся очень плохо. С большим трудом Паустовский выехал из России на Украину (тогда это уже была заграница). Добрался до Копани, но вскоре вернулся в Киев. Устроился в редакцию газеты «Киевская мысль», но перевезти мать с сестрой не успел – город осадили петлюровцы. Гетман Скоропадский издал приказ о мобилизации всех мужчин. Роту, в которую попал Паустовский, послали воевать в Петлюрой, но они попали под обстрел скоропадцев. В итоге их  распустили по домам, а Киев занял атаман. Однако вскоре Красная армия его выбила.
К Киеву подступали деникинцы, вокруг города рыскали разные банды. Паустовского опять мобилизовали, и он попал в караульный полк под началом бывшего махновца и уголовника. Ему повезло – он попал в хозяйственную часть. А после того, как был убит их командир-бандит, их опять распустили по домам.
Летом из Копани в Киев пришли пешком мать с сестрой. Оставаться там было невозможно из-за непрерывных налетов всевозможных бандитов. Мама с Галей шли до Киева две недели под видом нищенок. Они отоспались и начали понемногу подрабатывать. Так в итоге они и остались в Киеве до конца жизни – середины тридцатых годов.
Скоро снова  в городе сменилась власть – пришли деникинцы. С их пребыванием связана в воспоминаниях Паустовского попытка еврейского погрома, когда кричали целые кварталы домов. Белые тоже объявили мобилизацию, и Паустовский решил бежать на юг, в Одессу. Дорога эта проходила через области, занятые махновцами. И это было  ещё одно приключение, окончившееся для Паустовского опять счастливо.
С августа 1919 по январь 1920 года в Одессе тоже были деникинцы, но мобилизации не было. Паустовский устроился работать корректором в какой-то газете, а жил в пустом частном санатории для нервнобольных на Ланжероне. В городе царила анархия, и ходить по улицам вечером было очень опасно, но приходилось.
Ели так называемую фиринку – малюсенькую черноморскую рыбку и мокрый кукурузный хлеб с привкусом анисовых капель. Платили зарплату «колоколами» - деникинскими деньгами с изображением царь-колокола в Кремле.
02.03.15.
Как-то в их редакцию заходил грустный Бунин. В начале 1919 года он приветствовал вступление в город деникинцев. Однако, в связи с наступлением Красной армии (Котовский) зимой началось массовое бегство из Одессы. Эмигрировал и Бунин.
С приходом Советской власти работы в газетах не стало. Поэтому для того, чтобы прокормиться пятеро молодых журналистов, и Паустовский среди них, пользуясь неразберихой, нахально влезли в некое госучреждение в качестве Информационного отдела. Как потом Паустовский отозвался об этой группе авантюристов – предки Остапа Бендера. Тем не менее, Костя «работал»  там довольно долго, - до того времени, когда стали открываться газеты.
Самое яркое воспоминание у него осталось о работе в газете «Моряк» - пожалуй, самой оригинальной из всех тогдашних советских газет.
«Она печаталась на обороте разноцветных листов от чайных бандеролей и помещала множество морского материала - от стихов французского поэта и матроса Тристана Корбьера до первых рассказов Катаева. В редакции работало около семидесяти сотрудников, но никто из них не получал ни копейки гонорара. Платили то дюжиной перламутровых пуговиц, то синькой, то пачкой черного кубанского табака. Время было голодное и веселое. В Одессе я впервые попал в среду молодых писателей.
Газета «Моряк» начала выходить ещё до революции, как подпольная. Но особую популярность получила именно в 1920 году с приходом этих молодых писателей. Среди сотрудников "Моряка" были Катаев, Ильф, Багрицкий, Шенгели, Лев Славин, Бабель, Андрей Соболь, Семен Кирсанов. Однако, эта популярность и то, что талантливые сотрудники имели свой независимый взгляд на многие вещи, очень беспокоило руководство газеты. И вскоре её прикрыли, сославшись на нехватку денег в Союзе моряков. Иначе говоря, разогнали редакцию. Потом её, вроде бы, воскресили. И Паустовский продолжил работу, но это была уже не та газета.  Поэтому Константин Георгиевич охотно принял предложение проехать в качестве корреспондента по всему черноморскому побережью страны Советов. 
Отплыл он из Одессы в январе 1921 года на одном из двух имевшихся в распоряжении властей пароходе «Димитрий», который до этого долго ремонтировался, но в итоге чуть-чуть не развалился во время плавания. В пути случился большой шторм, корабль потерял управление, его чуть не унесло к берегам Румынии, но судьба в очередной раз уберегла Паустовского. «Димитрий» очутился в тихой бухте, переждал непогоду и кое-как добрался до Севастополя. Там его решили окончательно разобрать на металлолом. А Паустовский, дождавшись второго парохода, уплыл через неделю на кавказское побережье.
«Сухум - тогда ещё очень провинциальный городок, Батум с его тяжёлыми ливнями, Тифлис. Был в Эривани, Баку и Джульфе (Персия). Снова я попал в края, где только что установилась Советская власть. Так случилось, что все время я с большими перерывами догонял движение революции на юг. По этой причине её развитие представляло для меня не прямую линию, а причудливые петли и возвраты. Пережитое год назад возвращалось, но в ином виде и с разными добавочными событиями».
В Москву он вернулся в 1923 году. По дороге заехал в Киев. Сестра Галя совсем ослепла. Они распродали все вещи, но успокоились. Мама мечтала, чтобы Костик сделался настоящим писателем. Мария Григорьевна умерла летом 1934 года, а Галя - через полтора года. Похоронены они рядом.
В августе 1925 года в Рязани у Паустовских родился сын Вадим.
В Москве он поселился сначала в Гранатовом переулке. Сотрудничал с редакцией «Четвертая полоса» газеты «Гудок» (в то время там работали Ильф, Булгаков, Олеша, Гехт).  А также в морской газете «На вахте». Обе они помещались на Москворецкой набережной в громадном Доме труда, бывшем Воспитательном доме (сегодня там Военная академия ракетных войск стратегического назначения).
После Гранатового переулка Паустовский с конца 23 года жил в Пушкино, на даче купцов Струковых. Там его застало сообщение о смерти Ленина. Летом 1924 года он перешел на работу в РОСТА, а к зиме переехал в Москву в полуподвал в Обыденском переулке (неподалёку от Храма Христа спасителя).
В 1928 году была опубликована его первая книга «Встречные корабли». Найти её в Интернете мне не удалось. Судя по всему, это сборник ранних рассказов, написанных в начале 20-х годов. Одесские и морские рассказы, в том числе, «Этикетки для колониальных товаров» и «Дочечка Броня». Остальные, которые созданы в 20-х годах, по сведениям того же Интернета, публиковались в других сборниках и в другое время. Здесь Паустовский впервые проявил себя как отличный рассказчик. И таким рассказчиком он и был всю жизнь.
Первый же опубликованный роман «Блистающие облака» подтверждает это. Детективный сюжет о поисках украденного описания суперсовременного авиамотора разворачивается на советских просторах от Москвы до Батуми. Казалось бы, эта книга должна читаться взахлёб. Хочется следить за судьбами главных героев, предполагать их действия и козни врагов. Хочется знать, что там будет дальше, дальше… Но… Паустовский мастер короткого рассказа. Когда он пишет длинные, «сквозные» вещи, он выдыхается. Надо бы переключиться, а нельзя – надо вести основную сюжетную линию. Связки получаются неуклюжие, он срывается на помпезные описания, которые не работают на главное. Паустовский не романист, а рассказчик. Больше детективов Паустовский не писал.
Некоторое время у него в Москве, в Обыденском переулке жил одессит, поэт Эдуард Багрицкий (как он сам говорил, «стоял на постое»). В это же время (начало 30-х годов) Константин Паустовский участвовал в собраниях писателей «Конотоп». Собрания проходили почти каждый день в квартире Равиля Фраермана. Там бывали Гайдар, Гроссман, Гехт, Платонов, Роскин и многие другие. Здесь Паустовский как-то прочёл план будущей книги «Кара-Бугаз».
Саму книгу он написал по заданию РОСТА. Это была длительная командировка на юг страны. Он объехал всё Каспийское море, перерыл архивы, встречался со множеством людей, причастных к работам в заливе Кара-Богаз-Гол. Это была одна из грандиозных строек первых пятилеток. В начале - несколько рассказов, связанных дореволюционным прошлым Кара-Бугаза и Каспия. Здесь Паустовский безупречен. А когда он начинает рассказывать о своих впечатлениях об освоении Кара-Бугаза при Советской власти, то постепенно (не сразу) он начинает приукрашивать действительность. Чувствуется «заказанность» повести. Все такие «правильные», никаких препон чиновники не чинят, работа на благо страны. Эта работа прославила Паустовского, выдвинула его (по мнению критиков) в первые ряды советских писателей того времени. В 35-м году сняли даже художественный фильм.
Видимо, за эту работу (в том числе) ему и дали орден Трудового Красного Знамени в 39 году. А с другой стороны, мог ли он писать иначе? Тогда писали и более верноподданические вещи. Если бы он лез, кому-то переходил дорогу, то его бы притянули за политическую малограмотность, за то, что он недостаточно четко проводит линию партии. И посадили бы. Но он не лез. И его не трогали.
После публикации «Кара-Бугаза» в 32 году оставил службу и стал профессиональным писателем.
«Судьба Шарля Лонсевиля». Книгу о Петровском заводе Паустовский писал по идее Горького издать серию книг «История фабрик и заводов». Видимо, эта программа должна была прославить русский народ-труженик. Горький писал, что «в основу книг по истории заводов должно быть положено противопоставление жизни и труда рабочего класса до и после революции». Кстати, Горький предлагал  написать книгу о Петровском заводе в соавторстве с кем-нибудь, но Паустовский отказался.
С одной стороны, он был прав. Я нашёл пример такого «творчества» - «История Путиловского завода». Это сухое, безликое произведение бригады из трёх авторов. Его место – в архиве. Оно представляет интерес только для историков. В отличие от «Судьбы Шарля Лансевиля», которое является произведением художественной литературы.
А с другой стороны,  «История Путиловского завода» - это, действительно история завода от основания до 30-х годов 20-го века, т.е. то, что и задумывалось инициаторами издания этой серии книг. А у Паустовского получился интересный рассказ об одном небольшом периоде в истории Петровского завода. В этом смысле Паустовский явно не справился с той задачей, которую ему ставил Горький. Здесь нет «рабочего класса». Кошмарная жизнь и труд подневольных рабочих на Петровском заводе лишь упоминается. А ужасы царизма описываются через трагическую судьбу Шарля Лонсевиля - свидетеля французской революции, офицера наполеоновской армии, взятого в плен и отправленного работать на Петровский завод.
Эти ужасы вызывают возмущение главного героя. Он это возмущение не скрывает, что приводит к его аресту и решению жандармского управления о необходимости его пожизненного заключения в Шлиссельбургскую крепость как опасного государственного преступника. Если бы это произошло, то судьба Шарля Лонсевиля так и осталась бы неизвестной никому. Но он умер от лихорадки раньше и был похоронен на кладбище в Петрозаводске. Следы этого захоронения и послужили для фантазии Паустовского отправной точкой для создания великолепной повести.
Кстати, если верить мемуарам самого Паустовского, то он написал её между «Кара-Бугазом» и «Колхидой». Видимо,  Горький и предложил ему написать историю Петровского завода, прочитав «Кара-Бугаз».
В этом же 32 году Паустовский написал ещё одну небольшую повесть «Озёрный фронт». Эта вещь задумана  во время северной поездки Паустовского в Петрозаводск одновременно с «Судьбой Шарля Лонсевиля». Я могу предположить, что роясь в архивах по Петровскому заводу, автору попались материалы о войне на Онежском озере, когда в 1919 году Красная армия отбивала англо-американскую интервенцию. Материалов этих было не так уж много. Поэтому он насытил их своей фантазией, и получилось  так, как будто, он сам находился на этом озёрном фронте и сопереживал тем людям, которые воевали.
По биографическим сведениям Паустовский писал обе повести в Солотче, в Рязанской области. По его воспоминаниям, идея поехать в Мещёру к нему пришла в результате разглядывания обрывков карты, в которую ему завернули хлеб в магазине в 30-м году. С тех пор мещёрский край надолго стал для Паустовского олицетворением красоты России, местом, куда он возвращался всю жизнь.
«Колхида». 1934 год. Эта вещь лучше, чем предыдущая «производственная» повесть «Кара-Бугаз». Здесь нет главного героя-автора. И ясно, что это фантазии Паустовского на тему освоения колхидской низменности. Вряд ли он пошёл по этому пути из-за недостатков «Кара-Бугаза». Видимо, это произошло из-за того, что он довольно  мало был в Колхиде. По его воспоминаниям, он долго болел и лечился в Поти от какой-то лихорадки. И пришлось «домысливать» рассказы людей, с которыми он там встречался.
Но это сыграло в пользу «Колхиды». Она также,  как и предыдущая повесть,  состоит из рассказов о событиях и людях, но автору не было необходимости «вписывать» себя в эти события. А к таким фантазиям Паустовского, как это ни парадоксально, у меня гораздо больше доверия, чем к его воспоминаниям. Единственное, что покоробило – это пафосное окончание. 1934 год. По-видимому, без этого всеобщего ликования по случаю завершения строительства канала «Колхида»  нигде не «прошла» бы.
В 1935 году Паустовский, наконец, опубликовал свою первую большую книгу «Романтики». Закончена она была ещё в 23 году, но на публикацию он решился, видимо, поскольку в то время уже считался выдающимся советским писателем. Это некая фантазия на тему его биографии. Но читать её довольно трудно.  Какие-то метания всё время, рваное повествование.  Зачем-то использовал реальное прозвище своей первой жены «Хатидже». Хорошо ещё, что не убил её.
Чувствуется, что и Паустовскому было тяжело писать. И тяжело ему было потому, что никакой цели, никакой главной идеи у него явно не было. Начал он эту вещь во время Первой мировой войны, видимо, в санитарном поезде и потом продолжал  в процессе скитаний. Но закончил не двадцать третьим годом, а той же войной. Этот приём он использовал и дальше – не доводить повествование до настоящего времени. Правда, здесь у автора фамилия Максимов, а не Паустовский.
В общем, грусть и тоска безысходная. Правильнее было бы назвать книгу не «Романтики», а «Жизнь», как Максимов назвал свою книгу. Романтики здесь при том, что в книге не рассказывается, как главный герой и другие действующие лица занимаются какими-то реальными делами. Даже создаётся впечатление, что они, вообще, бездельники. Витают где-то в облаках, когда другие работают и воюют.
Паустовский – представитель стиля  «романтический реализм». О романтике он пишет в предисловии к собранию сочинений, из которого взяты «Романтики».
В конце 35 – начале 36 года Паустовский работал в Севастополе над повестью «Черное море». Это традиционный для Паустовского набор рассказов о черноморских городах, событиях, знаменитых и просто интересных людях, с которыми встречался автор в разное время:
- норд-осты и бора;
- бои за Севастополь в гражданскую войну;
- исполнение «Травиаты» на кораблях (есть отдельный рассказ «Музыка Верди»);
- восстание на «Очакове» и лейтенант Шмидт;
- раскопки в Херсонесе и негативное отношение к христианству;
- корабельные черви;
- флора и фауна Чёрного моря;
- гибель и подъём кораблей;
- Кара-Даг;
- писатель Александр Грин;
- писатель Гарт (скорее всего, вымышленный персонаж);
- художница Сметанина;
- участник событий 1905 года Дымченко;
- руководитель подъёма кораблей Баранов;
- скрипач Чернобыль;
- участник боёв за Крым Денисов;
- рыбаки, матросы, водолазы, жители Севастополя.
Книга интересна, прежде всего, фактами, связанными с Чёрным морем. Паустовский-рассказчик во всей красе.

В 1936 году начались следствия и процессы над членами троцкистско-зиновьевского блока (Зиновьев, Каменев). Начиналось выжигание калёным железом несогласных с линией партии. Как говорится, запахло жареным. Паустовский поехал до осени в Мещёру. И правильно сделал, поскольку летом развернулась пропагандистская кампания по борьбе с «подлой бандой убийц». Особо рьяные бегали по Москве и собирали подписи под различными письмами. А Паустовский был в Мещёре, а осенью поехал в Крым.
И в Солотче были написаны первые его рассказы о природе и людях этого края. Для меня эти рассказы о мещёрской стороне – вершина в творчестве Паустовского. До войны он написал порядка 20 чудесных рассказов и повесть «Мещёрская сторона», проникнутые беззаветной любовью к этому лесному краю – сердцу России. Эта любовь началась несколько лет назад, но в предыдущие годы Паустовскому лишь плодотворно работалось в этих местах, а теперь он во всём блеске рассказал то, что копилось в душе.
Одни названия звучат как песня: «Барсучий нос», «Золотой линь», «Заячьи лапы», «Последний черт», «Кот-ворюга», «Резиновая лодка», «Желтый свет», «Жильцы старого дома», «Ленька с малого озера», «Старый челн», «Старый повар», «Сивый мерин», «Подарок», «Прощание с летом». И это не всё. Во время и после война Паустовский написал ещё: «Приточная трава», «Бакенщик», «Белая радуга», «Телеграмма», «Заботливый цветок» и другие. А восхитительные сказки: «Стальное колечко», «Похождения жука-носорога», «Дремучий медведь», «Квакша». И, конечно, «Мещёрская сторона», с которой началась моя любовь к рассказам о природе Паустовского.
В 1936 году Екатерина Загорская и Константин Паустовский расстались. Екатерина призналась родственникам, что развод мужу дала сама. «Не могла вынести, что тот связался с полькой». Константин Георгиевич, однако, продолжал заботиться о сыне Вадиме и после развода.
В конце 1936 года Паустовский жил в Ялте, следил за начавшейся войной в Испании и писал повесть «Созвездие гончих псов». Гражданская война в Испании началась летом 1936 года. Вернее, летом начался мятеж военных против законного правительства. Как вспоминает Паустовский, о событиях в Испании он узнавал из сообщений по радио. А подробности работы астрономов – в результате посещения Симеизской обсерватории. Возможно, кто-то ему рассказал об обсерватории Пик-дю-Миди в испанских Пиренеях, хотя описание в рассказе не соответствует этой реальной обсерватории. Но, тем не менее, рассказ у Паустовского получился отличный. Как всегда.
В 1937 году продолжилась борьба с троцкистами и их всенародное осуждение. Те, кто рассказывает о тех временах, упоминают вскользь, что, якобы, и Паустовский принимал участие в этом «осуждении». Однако, никаких достоверных сведений о том, что он что-то подписывал, нет. Так, видимо, «до кучи» его поминает, например, Шендерович.
А Паустовский продолжал жить в Крыму и писать свои удивительные рассказы. В то время он взялся за тему, которая в дальнейшем дала нам много историй о жизни и творчестве замечательных людей.
Первым в этом ряду был рассказ о судьбе художника Ореста Кипренского. Грустный рассказ. В начале, вроде бы, подумалось, что Паустовский будет писать о том, как царизм загубил великого художника. Но в итоге получилось, что Кипренский сам загубил свой талант. Потом был «Исаак Левитан». Тоже грустный рассказ. А в конце Паустовский эту грусть свёл к угнетению русского народа и мечте о светлом будущем – Советской России. Без этого, конечно, его могли привлечь за очернительство. И в этом же году был написан «Оскар Уайльд». О том, как английский капитализм раздавил великолепного писателя. Правда, сам Уайльд, ещё будучи звездой английских клубов, не хотел видеть всю несправедливость британского общества.
Можно было бы понять, почему был Кипренский. В 1936 году исполнилось 100 лет со дня его смерти. Левитан ни под какую круглую дату уже не подходит. Как и Уайльд. Но
«…ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон,
Что хочет, то и носит он —
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона, избирает
Кумир для сердца своего».

Таков и Паустовский – поэт рассказа.
В 37 и 38 годах были ещё великолепные рассказы, связанные с Крымом «Парусный мастер» и «Потерянный день». А в 39-м он закончил первую серию рассказов из жизни замечательных людей – «Тарас Шевченко». Этот рассказ не просто грустный – тяжёлый. Жизнь Шевченко была тяжёлой, и рассказ получился тяжёлым. К ужасам царизма здесь добавлены ужасы великодержавного шовинизма и угнетения украинцев. И здесь уже не просто мечты главного героя о светлом будущем. Шевченко – это яростный борец с самодержавием, которого власти сгноили в солдатской каторге за крамольные стихи.
Те стихи, которые приводит в рассказе Паустовский, трудно назвать стихами. То, что удалось найти в Инете, тоже весьма низкого качества. Не найдено ни одного лирического стихотворения. Такое впечатление, что Шевченко ни в кого не был влюблён. Весь рассказ - это как в учебнике литературы для неполной средней школы. Видимо, на основе этого рассказа и писался учебник литературы.
Шевченко – художник. На этом он и поднялся из крепостных крестьян до всенародно известной личности. Так что эти три рассказа Паустовского, написанные во второй половине тридцатых годов, о художниках. Причём, качество рассказов убывает от Кипренского к Шевченко.
Паустовский не писал «в стол». Писал так, чтобы можно было публиковать. Поэтому в конце тридцатых годов он яростно клеймил царизм, и его герои неизменно верят в светлое будущее, которое осуществилось при Советской власти. Если бы он жил и творил в наше время, то он также вдохновенно писал бы об ужасах сталинизма, наложивших печать на судьбу, например, Мандельштама или Гумилёва.
«Северная повесть» написана тоже в 1937 году в Солотче. Эта повесть меня взволновала. Написанная, как сейчас сказали бы, в самые мрачные годы сталинизма, она пробуждает возвышенные чувства даже после второго прочтения. И, наконец-то, Паустовский создал повесть, в которой объединил сюжетом события в судьбе различных персонажей. И очень хорошо, что он не вставил никаких авторских впечатлений. Они - в мастерском описании природы, городов, лиц людей. То, что и сделало его выдающимся советским писателем! В 1938 году написан рассказ «Колотый сахар» о собирателе народных песен на Онежском озере.
Каким-то образом Паустовский в предвоенные годы перемещался между севером, Мещёрой, Крымом и Москвой. В Москве он в 1937 году поселяется в Лаврушинском переулке в писательском доме.
В начале 1939 года Паустовский был награждён орденом Трудового Красного Знамени («За выдающиеся успехи и достижения в развитии советской художественной литературы»), а многих рьяных, которые бегали и собирали подписи с «осуждением» к тому времени посадили и расстреляли. Это дало основание кому-то назвать Паустовского «любимчиком Сталина». Конечно, никаких подтверждений этого не существует. Возможно, Сталину и нравилось творчество Паустовского, но главной причиной того, что он избежал репрессий, было, по моему мнению, то, что он «не лез», не стремился в начальники и никому не перешёл дорогу.
В начале войны Паустовский был военным корреспондентом ТАСС на южном фронте. Сперва - в Молдавии, в районе Тирасполя. Потом  – в Одессе, работал во фронтовой газете «Во славу Родины». Выезжал на фронт, писал очерки о бойцах. В Москву уехал в  августе, когда Одесса была блокирована. Правда, оборона Одессы продолжалась до 16 октября. По возвращении в Москву Паустовский был оставлен для работы в аппарате ТАССа. Вскоре по требованию Комитета по делам искусств был освобождён от службы для работы над новой пьесой для МХАТа и эвакуировался с семьёй в Алма-Ату, где работал над пьесой «Пока не остановится сердце». Постановку пьесы готовил московский Камерный театр под руководством А. Я. Таирова, эвакуированный в Барнаул. В процессе работы с коллективом театра Паустовский некоторое время (зима 1942 и ранняя весна 1943 гг.) провёл в Барнауле и Белокурихе. Премьера спектакля по пьесе «Пока не остановится сердце», посвящённой борьбе с фашизмом, состоялась в Барнауле 4 апреля 1943 года. Однако, после разгрома театра Таирова этот спектакль и даже музыка Свиридова пропали бесследно.
В 1943 году в эвакуации Паустовский написал несколько великолепных рассказов из жизни во время войны: Спор в вагоне, Робкое сердце, Дорожные разговоры, Бакенщик, Приказ по военной школе, Снег, Приточная трава, Пачка папирос, Правая рука. А в 44-м году закончил большую повесть «Дым отечества». Очень хорошая книга. Особенно первая часть, довоенная. А про войну Паустовский пишет не очень ярко. И в основном, не про войну, а про то, что происходит с людьми, не участвующими в боях. Это и понятно, поскольку он на войне был всего полтора месяца на Южном фронте. Но ранений, как у Пахомова, у Паустовского не было. И вообще, все его военные впечатления – о жизни в тылу. Про основные сражения (Москва, Сталинград, Курск) ничего не сказано. Весьма скупо про блокаду Ленинграда.
Автор очень бережно относится к своим персонажам. Практически все основные действующие лица остаются живы. Это можно объяснить тем, что на момент завершения (1944 год) война ещё не закончена. Победа близка, и поэтому у повести обязательно должно быть оптимистичное окончание. Правда, в предисловии к публикации в собрании сочинений 1967 года Паустовский пишет, что в 44 году рукопись была утеряна и нашлась только в 60-х годах. Но в этом предисловии он уверяет, что не стал ничего менять и печатает произведение «без значительных изменений, как одно из свидетельств эпохи, своего тогдашнего восприятия и понимания людей и событий».
Но, всё-таки, главное в творчестве Паустовского – рассказы. В конце и после войны он пишет щедро: «Степная гроза», «Стеклянные бусы», «Бриз», «Бабушкин сад», «Подпасок», «Фенино счастье», «Молитва мадам Бовэ», «Белая радуга», «Дождливый рассвет», «Телеграмма», «Грач в троллейбусе», «Заботливый цветок», «Беспокойство», «Равнина под снегом», «Ночь в октябре», «Собрание чудес», «Воронежское лето», «Роза ветров», «Аннушка». Каждый оставляет в душе светлое чувство знакомства с добрыми людьми и природой.
А вершина того времени – это сказки Паустовского: «Стальное колечко», «Похождения жука-носорога», «Дремучий медведь», «Растрепанный воробей», «Квакша». Это просто какое-то чудо!
В 1948 году написал настоящую повесть «Повесть о лесах». Эта вещь – как бы продолжение «Дыма отечества» - такая же возвышенная и добрая. Здесь даже одна из героинь – актриса. Паустовский писал после «Дыма», который потерялся в 44 году, и он, видимо, решил использовать идеи из предыдущей повести. Только вот здесь автор, всё-таки, убил одного из персонажей – Марию Трофимовну.
В том же 1948 году Паустовский разводится с Валерией Валишевской и в 1950 году женится на актрисе Татьяне Евтеевой. Это его третий брак. У Татьяны это тоже третий муж. Познакомились они ещё до войны, в Крыму. Познакомил их её первый муж – драматург Арбузов. Пьеса «Таня» написана для неё. После Арбузова она была замужем за неким Шнейдером. Нигде не нашёл информации о нём и о том, когда Татьяна развелась с Арбузовым. Во всех воспоминаниях – только роман Паустовского с Татьяной с 39 по 49 годы. Ну, да ладно. О всяких биографических «закавыках» - позже. В 1950 году рождается сын Алексей.
В 1952 году Паустовский едет на строительство Волго-Донского канала. В результате этой поездки рождается производственная повесть «Героический юго-восток». Интересно было прочитать, как писал Паустовский в конце сталинского времени. А писал он также, как и в начале – в «Кара-Бугазе» и «Колхиде». И очень символично, что «Героический юго-восток» завершает его настоящее художественное творчество так же, как начинали эти две «производственные» повести, которые его прославили в начале тридцатых годов. Дальше - в 50-х и 60-х - были мемуары и литературоведение. А «Героический юго-восток» нигде в биографиях не упоминается. В 1953 году умер Сталин. И восхищаться повестью о стройке, в которой участвовали 700 тысяч граждан СССР, а также по 100 тысяч пленных немцев и наших зэков (при том, что Паустовский ничего про последние 200 тысяч, естественно, не сообщает), было неприлично.
Жизнь с Татьяной не снижает потенциал Паустовского-рассказчика. После 1948 года он пишет  рассказы «Кордон 273», «Маша», «Во глубине России», «Шиповник», «Бег времени», «Пришелец с юга», «Секвойя», «Вешние воды», «Синева», «Беглые встречи», «Днепровские кручи», «Старик в потертой шинели» (это единственный рассказ, в котором действует Ленин), «Тёплый хлеб», «Уснувший мальчик», «Давно задуманная книга», «Драгоценная пыль», «Клад», «Умолкнувший звук», «Песчинка», «Рассказ о народной медицине», «Избушка в лесу», «Старая рукопись», «Наедине с осенью», «Ильинский омут», «Вилла Боргезе».
Однако, в это время им написано множество рассказов из жизни замечательных людей, знакомых и незнакомых.  «Рувим Фраерман», «Алексей Толстой», «Разливы рек» (Лермонтов), «Корзина с еловыми шишками» (Григ), «Дядя Гиляй» (Гиляровский), «Рассказы о Бабеле», «Александр Довженко», «Иван Бунин», «Поток жизни» (Александр Куприн), «Михаил Лоскутов». В мемуарно-литературоведческой «Золотой розе» тоже есть несколько глав, посвященных выдающимся писателям: «Ночной дилижанс» (Андерсен), «Чехов», «Александр Блок», «Ги де Мопассан», «Максим Горький», «Виктор Гюго», «Михаил Пришвин», «Александр Грин», «Эдуард Багрицкий». И все эти биографические миниатюры проникнуты большим уважением и окрашены личным отношением Паустовского к их жизни и творчеству.
В 50-х годах он работал в Литературном институте, вёл семинары и даже некоторое время заведовал кафедрой литературного мастерства. Среди учащихся на семинаре Паустовского были: Инна Гофф, Владимир Тендряков, Григорий Бакланов, Юрий Бондарев, Юрий Трифонов, Борис Балтер, Иван Пантелеев. В связи с этой работой, видимо, и была задумана «Золотая роза».
«Золотая роза» состоит из четырёх потоков: размышления о писательстве с примерами из творчества знаменитых писателей и поэтов, рассказы об эпизодах из жизни известных и неизвестных замечательных людей, рассказы о природе, фрагменты автобиографии, в том числе, о том, как рождались замыслы его произведений.
В своих мемуарах он называет первую тему основным содержанием «Золотой розы». Это правда. Правда и то, что если бы здесь были только эти размышления, то это было бы просто пособие для студентов литинститута. Видимо, так это произведение и замышлялось. Но для простых читателей это было бы неинтересно.
Поэтому он «разбавляет» свои представления о творчестве писателя ещё тремя «потоками». И это правильно.
Рассказы об эпизодах из жизни известных и неизвестных замечательных людей великолепны. Паустовский – выдающийся рассказчик. Неважно, что не всё в жизни этих людей происходило так, как пишет Паустовский. Возможно, вообще не происходило. Но мы доверяемся фантазии рассказчика.
Рассказы о природе завораживают. Как когда-то заворожило меня вступление к «Мещёрской стороне». Удивительно, как Паустовский находит слова, чтобы, не повторяясь, описывать русские леса, луга, озёра, восходы и закаты, щебетанье птиц и шум дождя, плеск карасей в пруду и кукарекание петухов. Возможно, любителю детективных сериалов, а также тому, кто стремится извлечь из того, что он читает, «полезную информацию»,  эти рассказы  покажутся затянутыми. Но, как говорится, господь с ними, убогими.
Воспоминания о своей жизни в «Золотой розе» тоже написаны очень хорошо, если бы … Если бы в каком-то другом произведении Паустовский не «вспоминает» о тех же событиях нечто иное, противоречащее данным воспоминаниям. Например, в «Кара-Бугазе» с геологом Шацким Паустовский познакомился в Махачкале в 1930 году, а в «Золотой розе» спустя 25 лет он пишет, что встретился с Шацким в 1931 году в городе Ливны в Орловской области, и эта встреча подвигла его на поездку на Каспий. Хотя сам он здесь же пишет (в первом потоке), что «одна из основ писательства — хорошая память», но в данном случае речь даже не о памяти, а просто о том, чтобы взять изданную двадцать лет назад книгу и посмотреть, что он тогда писал.
Такие «казусы» заставляют относиться к мемуарам Паустовского как к его же рассказам о вымышленных событиях и персонажах, в том числе, о себе. То есть, в этих мемуарах «Я» - это не Константин Георгиевич Паустовский, а некий литературный образ человека, жившего в России и Советском Союзе в двадцатом веке. И с этим надо смириться.
В 1955 года жена Татьяна купила часть дома в Тарусе. Почему в Тарусе? Паустовский до этого там не бывал. Если сравнивать «насиженную» много лет Солотчу и Тарусу, то это сравнение будет в пользу Солотчи. Природа там более живописна, а леса – сосновые, в отличие от Тарусы, где, в основном, лиственный лес. Для Паустовского, всю жизнь болевшего бронхиальной астмой – это не лучший выбор. Близость Оки с обильными туманами этому тоже не способствует. Главным аргументом для Татьяны, скорее всего, было то, что Солотча неразрывно связана у Паустовского с Валерией, второй женой.
Но Паустовский был тоже очарован тарусскими местами. Последние двенадцать лет он неизменно бывал здесь летом. "Появилось даже особое выражение "тарусские дали". Еще недавно леса, как говорят в народе, "заваливались здесь за самый край земли". Они поднимались над Окой высокими и далекими планами, залитые солнцем, убранные в синеватый утренний туман, - трепещущие листвой, шумливые леса. Осенью эта земля стояла вся в сквозном золоте, в багрянце и тишине," – писал он.
Один из последних рассказов Паустовского «Ильинский омут», написанный за четыре года до смерти, - это как его лебединая песня о красоте русской природы. «Это место по своей прелести и сиянию простых полевых цветов вызывает в душе состояние глубочайшего мира и вместе с тем странное желание: если уж суждено умереть, то только здесь, на слабом этом солнечном припеке, среди этой высокой травы». Похожее чувство у меня возникло в Бёхово, рядом Поленовым. Это было за день до посещения Тарусы во время нашего путешествия «К югу от Москвы».
Во второй половине 50-х годов Паустовский совершил несколько путешествий за границу: был круиз вокруг Европы, поездки в Болгарию, Польшу, Чехословакию. Был на Капри. В 1965 году был одним из вероятных кандидатов на Нобелевскую премию по литературе, которую в итоге присудили Михаилу Шолохову.
Ещё из событий последних лет жизни:
- Участие в составлении коллективных сборников «Литературная Москва» (1956) и  «Тарусские страницы» (1961).
- Награждение вторым орденом Трудового Красного Знамени в 1962 году (видимо, по случаю 70-летия).
- Коленопреклонённая Марлен Дитрих в 1964 году. Её поразил рассказ «Телеграмма» (1946) – история о том, как умирает в мещёрской глубинке Катерина Ивановна, мать некоей Насти, которая является секретарём в Союзе художников в Ленинграде. Настя очень занята и не откликается на письмо матери приехать к ней перед смертью. И только когда ей приходит телеграмма от сторожа «Катя помирает. Тихон», она едет к матери, но, конечно, уже поздно. Похороны были два дня назад. Этот рассказ, безусловно, очень проникновенный, но у Паустовского много таких, если не сказать – все. Марлен Дитрих прочитала только один, и, видимо, он её так поразил потому, что это каким-то образом перекликается с её судьбой. Возможно, она также опоздала к смертному одру матери. Но, так или иначе, в 1964 году во время её гастролей в Москве на концерт пришёл больной Паустовский, и за кулисами Дитрих не выдержала и упала на колени перед ним.
- В 1966 году подпись письма Брежневу о необходимости остановить реабилитацию Сталина. Среди 25 подписантов были Олег Ефремов, Пётр Капица, Майя Плисецкая, Валентин Катаев, Михаил Ромм, Андрей Сахаров, Иннокентий Смоктуновский, Георгий Товстоногов, Корней Чуковский. Реакции на письмо не было.
- В 1967 году был звонок Косыгину с просьбой не увольнять режиссёра театра на Таганке Любимова: «С вами говорит умирающий Паустовский. Я умоляю вас не губить культурные ценности нашей страны. Если вы снимете Любимова, распадётся театр, погибнет большое дело». А этот звонок помог.
- 16 июня 1967 года награждён орденом Ленина.
Умер Паустовский 14 июля 1968 года в Москве. Похоронен по его завещанию в Тарусе.
Марина Цветаева тоже хотела быть похоронена в Тарусе, хотя бывала там только в детстве и юности: "Я хотела бы лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника». Это её желание не сбылось. Её могила в Елабуге, вообще, не найдена до сих пор.

А теперь я попробую рассказать о моём отношении к мемуарам Паустовского.
С приближением пенсионного возраста у человека возникает непреодолимое желание рассказать о прожитой жизни. Слушателями при этом становятся близкие люди, члены семьи. С возрастом эти повторяющиеся рассказы начинают надоедать, но деваться некуда. Если человек имел опыт написания каких-то отчётов, докладов, то он пытается положить свои воспоминания на бумагу. Чаще всего из этого получается ворох разрозненных бумажек, которые оказываются где-то на чердаке и сгорают при очередном пожаре. Горят рукописи, горят…
Но если автор является писателем-профессионалом, то воспоминания трансформируются в книгу. Этому способствуют и пожелания поклонников творчества писателя, которые желают знать о его жизни, о том, как рождались его произведения. Но при этом возникает вопрос: что писать о близких людях, которые живы? Если писать так, как было, вернее, как он помнит, то это неизбежно натолкнётся на возражения этих близких людей. То ли по их воспоминаниям было что-то не так, то ли они не хотели бы, чтобы об этом узнали другие. Проще всего писать о детских годах, поскольку все свидетели уже умерли. Можно писать всё как есть, но не публиковать. Но для профессионального литератора – это, как для певца петь шёпотом, как для пианиста играть на рояле с зажатыми струнами, как для художника рисовать белой краской по белому холсту.
Паустовский пошёл по другому пути. Он писал «Повесть о жизни» так, как будто он всю жизнь был холостяком. Не было первой жены Екатерины Загорской, сына Вадима, второй жены Валерии Навашиной и усыновлённого ею в первом браке Сергея, которого Паустовский затем усыновил. До третьей жены он просто не дошёл – «Повесть о жизни» заканчивается в середине 30-х годов.

А ведь было, что рассказать. Екатерина Загорская была не только женой и матерью его первого сына, но и интересным человеком, обладала литературными способностями. Она была старше Паустовского на три года. Получила хорошее образование сначала в Епархиальном женском училище. Потом поступила на словесное отделение Высших Женских курсов в Москве.  В 1911 году с Екатериной случилась любовная история, имевшая необыкновенные последствия. У двоюродной сестры Александры был уже жених - Александр Васильевич Павлов (1885-1937), состоявший в родстве с известной в Рязани семьёй священника Павлова с Никольской улицы (отца академика И.П.Павлова). Неожиданно молодой Павлов и курсистка Екатерина увлеклись друг другом так пылко, что свадьба двоюродной сестры Александры едва не расстроилась. Предотвращая скандал, грозивший дойти до Рязанской епархии, вмешались все родственники жениха и невесты. Будущую жену К.Г.Паустовского и виновницу переполоха Екатерину Загорскую срочно отправили в Париж, в Сорбонну «подучиться французскому языку».
С Паустовским Екатерина встретилась в конце 1914 года, в полевом санитарном поезде русских войск 1-й Мировой войны. Она сестра милосердия, он санитар. В «Беспокойной юности», опубликованной в 1954 году, Паустовский рассказывает о своём романе в этом санитарном поезде с некоей медсестрой Лёлей, очень напоминающей Екатерину Загорскую. Однако, вместо венчания эта связь заканчивается в этих мемуарах тифом и смертью Лёли.
На самом деле они венчались летом 1916 года, в родной для Екатерины Подлесной Слободе близ Луховиц, так - она захотела; в той самой церкви, где когда-то служил священником её отец, которого она никогда не видела. Ещё жива была её няня Аксинья. Смешанные чувства горечи, на заросшей травою могиле матери, и радости от встречи с родным селом, полями, перелесками; от торжества момента, когда только что под сводами церкви связала жизнь с любимым человеком, владели Екатериной. Утром следующего дня на телеге запряжённой рыжей лошадью добрались на железнодорожную станцию Луховицы. Самым близким родным человеком после матери оставалась старшая сестра Елена, учительствовавшая в городе Ефремове, в Тульской губернии. Первый визит молодых, конечно, был к ней; радостью своей развеять её одиночество.
Елена снимала квартиру в городе совсем недалеко от дома, где жили раньше мать и брат писателя Ивана Бунина и куда он не раз приезжал. Эта близость было приятна Константину Георгиевичу. Он обожал творчество Бунина, всё сопричастное с ним. Отважился даже написать ему письмо.
Пока Паустовский во второй половине 1916 года ездил по югу страны и работал на разных заводах, Екатерина преподавала французский язык в мореходном и коммерческом училищах Севастополя. Радости, связанные с городом Ефремовым, у супругов Екатерины и Константина Паустовских были недолгими. Первый ребёнок - девочка родилась мёртвой. Её похоронили на ефремовском кладбище, что на горе над городом. Это, по-видимому, было в начале 1917 года, когда, по его воспоминаниям он был в Ефремове «по заданию редакции» и где узнал о Февральской революции. Это несчастье с первым ребёнком объясняет провал во всех биографических справках о Паустовском: «в 1916 году он обвенчался с Екатериной, а в 1925 году у них родился сын Вадим».
На самом деле Екатерина вместе с Паустовским работала в московских и киевских газетах в 1916-18 годах, в одесских изданиях в начале 20-х. Писала рассказы. Один из них мне удалось найти - «Хозарь» об истории и обычаях одной деревни в её родном краю, на рязанщине.  Трудно сказать, ездила ли Екатерина с Паустовским по черноморскому побережью Кавказа в те же годы («Бросок на юг»). Наверняка, ездила. Ведь она тоже была сотрудницей одесской газеты «Моряк», по заданию которой Паустовский и отправился на Кавказ.
Однако, уже после рождения Вадима они точно жили в Москве. Сначала в Гранатовом переулке, потом в Пушкино, и потом в Обыденском переулке. И жили вместе, поскольку Багрицкий, который некоторое время «стоял» у них «на постое», был знаком с Екатериной и высоко о ней отзывался. В последние годы  жизни Екатерина За¬го¬рская написала книгу о своей знаменитой землячке Анне Семеновне Голубкиной. «Книга Ек.Загорской о скульпторе Голубкиной — плод многолетнего и добросовестного труда. Она заключает в себе обширный, мало кому известный материал и шаг за шагом, черта за чертой создает живой образ русской женщины из рязанского простонародья, поднявшейся до таких вершин в искусстве, до такого мастерства в области скульптуры, что в некоторых своих работах она превзошла величайшего скульптора XIX века Огюста Родена. Голубкина — это воплощение нашего национального и народного характера...» (Из отзыва Константина Паустовского о рукописи Екатерины Загорской). Кстати, по свидетельству сына Вадима, в рязанский край Паустовский ездил задолго до 1930 года, подолгу бывал в самой Рязани и в Солотче. Так что красивая версия с хлебом, завёрнутым в географическую карту – отчасти фантазия автора.
Увы, Паустовскому «с детских лет хотелось увидеть и испытать все, что только может увидеть и испытать человек». Это относилось не только к географии, но и к близким людям. Поэтому он в начале 30-х годов и «связался с этой полькой» - Валерией Валишевской-Зданевич-Навашиной. Отец её, Владимир Валишевский, работал на Путиловском заводе инженером. Незадолго до смерти отца семья перебралась к родственникам в Тифлис. Здесь 19 ти лет Валерия вышла замуж за художника Кирилла Зданевича. Через два года родился сын Павел (Алик), которого тут же подхватили заботливые руки бабушки Валентины Кирилловны и дедушки Михаила Андреевича. Вскоре родители Алика разошлись.
Валерия продолжала жить в доме мужа, но вела, по её словам, «свободный образ жизни». Она очень почтительно и с благодарностью отзывалась о своей бывшей свекрови: во-первых, она вырастила её сына, а во-вторых, очень терпимо относилась к ней самой. «Я могу прийти в три часа ночи, и меня никто не спросит, откуда и почему»… То, что мы читаем в «Броске на юг», очевидно, относится к периоду её «свободной жизни». У неё не было ни профессии, ни постоянных занятий.
Одно время она преподавала рисование в школе, работала корректором. Но по натуре она была свободным художником. Очень красивая, высокого роста, с тёмно-русыми волосами, подстриженными коротко, с чёлкой и завитком, заходящим за щеку, одетая почти всегда ярко — она была видна издали. На неё все обращали внимание. Эффектная молодая женщина. Её уверенная манера держаться, ласковая, кошачья повадка, её польское «л», очарованье, шарм безотказно действовали на мужчин. Из-за неё стрелялись, её ревновали, её любили. Здесь, в доме Зданевичей, её впервые встретил Константин Георгиевич Паустовский, который поэтично рассказал об этом своём увлечении в книге «Бросок на юг» (Мария). Паустовский в 1923 году уехал в Киев, а затем в Москву. Валерия осталась в Тифлисе. Здесь она познакомилась с Михаилом Сергеевичем Навашиным, учёным–цитологом, и он стал её вторым мужем. Она вошла в семью Навашиных и стала воспитывать сына Михаила Сергеевича, Серёжу (родился в 1924 году), мать которого в то время умерла.
22 октября 1929 года было какое-то торжество у знакомых Паустовского. По традиции в доме встретились старые друзья. Валерия Владимировна пришла с Михаилом Сергеевичем, а Константин Георгиевич с Екатериной Степановной. Возможно, в тот день возобновился после большого перерыва старый роман. В 1930 году Валерия развелась с Навашиным. Тогда же, видимо, Паустовский и «связался» с Валишевской. Когда Паустовский познакомился с Валерией в Тифлисе в 1923 году, тогда еще не родился его и Екатерины Загорской сын Вадим, а Валерия уже развелась с первым мужем Кириллом Зданевичем, но еще не была замужем за Навашиным.
«Повесть о жизни» заканчивается 1934 годом, когда он написал «Колхиду», так что до развода с Загорской и женитьбы на Валишевской ещё далеко. И, вообще, ему в то время было только 42 года.

Теперь о «Повести о жизни».
Первую книгу «Далёкие годы» Паустовский написал в 1945 году по просьбе Валерии. Здесь воспоминания о детстве – до окончания гимназии в 1912 году. Как я уже говорил, годы, действительно, далёкие, все свидетели умерли. И поэтому я смело использовал цитаты из этой книги, когда использовал их в начале своего рассказа. А вот дальше я старался придерживаться только фактов, не вызывающих сомнений, а также тех, что подтверждены не только Паустовским, но и кем-то ещё.
Я начал «разбираться» с биографией Паустовского, естественно с «Повести о жизни». И всё было бы хорошо, если бы уже во второй книге «Беспокойная юность», я не почувствовал, что здесь что-то не так. В Википедии о Паустовском написано, что «со своей будущей женой Паустовский встретился, отправившись санитаром на фронт (Первая мировая война), где Екатерина Загорская была медсестрой». А также, что «Паустовский и Загорская венчались летом 1916 года, в родной для Екатерины Подлесной Слободе в Рязанской губернии». Но в «Беспокойной юности» - ничего подобного. В санитарном поезде он познакомился и влюбился в некую Лёлю (Елену Петровну Свешникову), которая в итоге заболела тифом и умерла. Это меня заело. Я, конечно, разобрался полностью с его биографией (об этом написано выше). Но…
Но, когда ты слушаешь воспоминания какого-то человека о каком-то периоде его жизни, и ты точно знаешь, что он что-то не договаривает, причем, не договаривает не о своих впечатлениях, а именно о своей жизни, то возникает неловкое чувство. Ты говоришь ему: «А ведь было еще то-то и то-то». – «Ах, да, извините,  - отвечает он, - я просто об этом забыл». Он понял, что ты в курсе и уже будет осторожнее. А если он в принципе не хочет об этом говорить, то он быстренько закруглится и рассказ окончится.
Но если так происходит не вживую, а ты читаешь чьи-то мемуары и видишь, что чего-то здесь не хватает, что писатель рассказывает, вроде бы, откровенно о себе, но не все, причем, опускает существенные события своей жизни. Вот тут возникает недоверие к автору, даже может захотеться бросить чтение. Начинаешь сомневаться в правдивости всех мемуаров, а не только личных воспоминаний.
Но в итоге я понял, что мемуары Паустовского - это тоже великолепная романтическая проза, рассказы, чтение которых захватывает, но… в достоверность который не верится. По мне, так лучше бы он не писал «Повести о жизни» и автобиографические части «Золотой розы». Тем более, что многое из его биографии он использовал в своих произведениях.  Правда, в нескольких автобиографических вступлениях к своим художественным произведениям  («Повесть о лесах», к собранию сочинений) повторяются всё те же «фигуры умолчания». И эти «фигуры» многократно растиражированы в воспоминаниях современников о самом Паустовском. Правда, с появлением Интернета «белые пятна» в биографии Константина Георгиевича практически ликвидированы, что неизбежно устраняет «придыхание» в рассказах о нём самом. Подчеркну, не о его художественном творчестве, а о Паустовском, как человеке и его воспоминаниях.

Но чтобы на такой минорной ноте не заканчивать свой рассказ о Паустовском, я приведу две цитаты из его произведений:
«Я не знаю страны, обладающей такой огромной лирической силой и такой трогательно живописной – со всей своей грустью, спокойствием и простором, – как средняя полоса России. Величину этой любви трудно измерить. Каждый знает это по себе. Любишь каждую травинку, поникшую от росы или согретую солнцем, каждую кружку воды из лесного колодца, каждое деревцо над озером, трепещущее в безветрии листьями, каждый крик петуха и каждое облако, плывущее по бледному и высокому небу».
«Романтическая настроенность не позволяет человеку быть невежественным, трусливым и жестоким. В романтике заключена облагораживающая сила. Нет никаких разумных оснований отказываться от нее в нашей борьбе за будущее и даже в нашей обыденной трудовой жизни… рядом с действительностью всегда сверкал для меня, подобно дополнительному, хотя бы и неяркому свету, легкий романтический вымысел. Он освещал, как маленький луч на картине, такие частности, какие без него, может быть, не были бы и замечены. От этого мой внутренний мир становился богаче».
Читайте Паустовского и ВАШ внутренний мир станет богаче!

PS. В 2012 году к 120-летию со дня рождения Паустовского в городском парке был установлен памятник. Писатель и его верный пёс, спокойная дружба, нежная и - как всё подлинное в этом мире - немного печальная.

Если Вас, неизвестный читатель,  заинтересовало это произведение, то, пожалуйста, напишите пару слов atumanov46@mail.ru