- Вот спасибо, ребятки, стакан налили, уважили, а то электричка все равно раньше, чем через час не придет. Хорошо, ночь теплая и дождь прошел, даже приятно вот так посидеть, подождать в хорошей компании. А еще нальете полстаканчика? Ну, вот и здорово! Вот был я когда-то таким же молодым и высокого роста. Чего ухмыляетесь? Не верите? Правильно, роста я был всегда среднего, но молодым был, и кулаки были у меня всегда крепкие. Оттого в школе самая красивая девка – Ленка, моя была. Нет, ну я не в том смысле, в то время мы не того, девки в школе не давали, времена другие были, просто дружили, ходили везде вместе, ну в кино там, в цирк. Да и после школы она не далась, целку для мужа берегла. Ну она в институт поступила, а я провалился и осенью в десантные войска, в Афган загремел по призыву. Год попереписывались, а после письмо от нее получил, мол, встретила хорошего человека, замуж выхожу, забудь.
- Вернулся из армии через два года героем, маманя в первый день и говорит, мол, к Ленке не суйся, скурвилась она. Что делает и как зарабатывает, никто не знает, а только денег у нее куры не клюют, одевается модно, машину купила, квартиру с родителями разменяла, живет одна тут недалеко, на Лиговке, выпивает, несколько раз бухую видела, стыд и срам, ведь хорошая девка была.
- Ну я маманю то не послушал, корешей обзвонил, адрес раздобыл и поперся в первый же день. Стою у подъезда в стоптанных ботинках, старом костюме, в карманах мелочь звенит, думаю чего скажу? Вдруг тачка подъезжает, останавливается и оттуда Ленка, в модном прикиде, с большущей бутылкой виски. Меня увидела, остолбенела, а потом обрадовалась, Витюха, – кричит, пойдем ко мне отметим. Кстати, меня Виктор зовут, ну можно и еще по полстаканчика вмазать, спасибо ребята. Ну я говорю, мол у тебя ж кто-то есть, писала ж год назад. А она, мол, да ты чего, вспомнил, год назад, смешно, я уж забыла, как его зовут.
- Поднялись к ней. Квартиру она с родичами разменяла, переехала в коммуналку, но в старом фонде на Лиговке, потолки высоченные, стенки наверно в метр толщиной, окна здоровые, двери дубовые и соседка одна, бабулька душевная – Берта Соломоновна. Ленку она как родную любила, бывает же такое, обычно соседей ненавидят, сволочами называют, в супы плюют, а тут на тебе, подружились.
- Она этой Берте Соломоновне пачку мальборо презентовала, меня представила, бутылку на кухне открыли, выпили за то, что живой из Афгана вернулся, потом к ней в комнату перебрались. А там! Все завалено заграничными шмотками, всякими импортными цацками. Я насторожился, откуда бабло, говорю, ты чего в путаны подалась? А она, мол, так и знала, все как видят, только это и думают, но ты то мне поверь, никакая я, мол, не путана, все честно заработано, актриса, - говорит, - я, в театре играю.
- Ну я опять, - мол, знаю я сколько у нас начинающие актрисы получают, а на популярную ты не тянешь, по телевизору я тебя ни разу не видел, врешь и все тут. Ну она, говорит, ты, Витек, у меня первая чистая любовь, я тебе скажу, но позже, а сейчас давай выпьем и расслабимся, просто поверь на слово, что никакая я не проститутка.
- Начали выпивать, я молчу, разговор не клеится, тут она и говорит, -ладно, вижу не веришь, тогда слушай, только тебя в армии должны были научить военную тайну хранить, так вот тебе это понадобится. Все, что я сейчас расскажу – есть тайна, если кому расскажешь, то убьют меня очень быстро, вот так.
- Ну и рассказала. Оказывается, играет она в подпольном театре – такой типа андеграунд. Ставят они там то, что в Большом Драматическом худсовет не пропустил бы. Посещают его большие люди - шишки из правительства, но к ним не пристают. Люди эти настолько большие (она всегда пальцем вверх тыкала, когда про них говорила), что бабы под них сами просятся и для этого дела у них свои ляльки есть, а вот актриски в театре – это для академического возбуждения и сексуального настроя.
- Я уже пьяный, говорю, чего вы там трахаетесь на сцене? Она спокойно отреагировала, трахаемся, говорит, но редко, в основном просто серьезные драмы голыми играем, там Шекспир, Гоголь. И детали мне рассказывает:
- Вот, говорит, недавно пьесу одного голландского авангардиста ставили, называется «Стулья». Я говорю, а чо, бля, в стульях эротического может быть, ну кроме того, что на них жопами садятся. Тут она и рассказывает. Актеры голые стульями в пространстве манипулируют, как будто стулья – это люди. Ну она, например, изображала молодую женщину. Стул как-бы по полу такой походкой – каблучками так: стук-стук-стук. А партнер со стулом – мужиком, как бы ухажер, так: топ-топ-топ за ней, ну и, типа, он ее соблазняет, ну она там, типа, не дам, не дам, а потом вроде все нормально, ложится на спинку, ножки раздвигает, стульчик над собой поднимает ножками кверху, а партнер сверху нагибается и вторым стульчиком как-бы имеет ее, и стулья так друг о друга: «хр-хр-хр» и они там «ох» да «ах», но контакта нет, только у стульев. А у партнера между ног пластырем клизма с кефиром приклеена и как время кончать, так он ноги-то сожмет, а оттуда такая струя кефира на нее ка-ак брызнет, а она орет в экстазе. Зрители в полном отпаде. А потом, он типа жениться не хочет, и она там типа из окна прыгает со стулом и стул так «хрясь» и на куски – зрители аж вскрикивают, забыли про стулья, полное одушевление предметов произошло, по Товстоногову, бабы в зале – рыдают.
- Ну я говорю, фигасе, вот тебе и соц. реализм, вот суки эти коммунисты – себе, бля, высокое искусство, а нам как быдлу какому «Три сестры» да «Дядя Ваня».
- А контромаркой по блату там нельзя разжиться, сходить посмотреть?
- Да ты что? – говорит, - там такая секретность, один охранник чего стоит, рожа такая неприятная, шрам через всю морду, а как улыбнется, так такой страшный зуб, торчащий в сторону, покажет, жуть.
Но есть, - говорит, - у нас и веселенькое. Гестаповский офицер и партизанка. Он ей: «Ви есть фройлин партизанка и ми вас путем немношко вешать за ваш красивий шейка». А она: «Ах, герр официр, комплимент и перед смертью приятен, но неужели вам не жалко моей красоты и молодости». А он: «Я есть старый зольдат и не знать слёф люпфи». А она: «Ах так, стреляй немецкая сволочь», встает к стенке и поет: «Враги партизанку поймали, хотели ей целку сломать, но нежные девичьи губы шептали, не с вашими, ё... твою мать». Тут он: «Пу-ух» из воображаемого ружья, она падает, он подходит, пробует ее рукой: «Ах, фройлин партизанка такая теплая». А она: «Я ранена». А он: «Тогда я будет фас лечить». Ну и давай трахаться с воплями «ах герр официр», «ах фройлин партизанка», «ах герр официр», «ах фройлин партизанка»… Потом он типа кончает, встает и говорит: «Я изменить родина, я иметь враг феликий кермания», стреляет в себя и падает, а она встает и говорит: «Смерть фашистским оккупантам. Надо доложить в штаб, еще один немецкий офицер обезврежен».
- Ну, бля, и здесь идеология, коммунисты совсем мозгами двинулись, но ничего, приедет день мы с них за все спросим и за Афган в том числе. А чего юмор такой дебилоидный у вашего режиссера? Мы так в пятом классе шутили после очередного бездарного фильма про войну. А она говорит, мол, - это видеть надо, актеры играют так, что у баб от смеха косметика по щекам течет. Все эти мульки один автор в дурдоме пишет, а у режиссера там психиатр знакомый, вот и таскает ему сценарии, жалко этого автора из дурки, в Америке уже б наверно миллионером был. А самое смешное у него – это пьеса «Курятник». Там голая Танька Клюева курочку играет, приседает на корточки, кудахчет и несется, сунув предварительно вареное яйцо в вагину. А Мишка Пивоваров ходит вокруг по-петушиному, колени поднимает, шею вытягивает, хлопает крыльями и кукарекает. А еще версия Булгаковского «Собачьего сердца» есть, только профессор Преображенский там женщина – Ольга Преображенская. Приходит она домой, а Шариков, еще до конца в человека не превратившийся, голый прыгает вокруг нее, лает, лапы на грудь ставит и в лицо лизнуть норовит. А она ему, мол, отстань, устала, есть хочу, дай переодеться. Платье снимает, ну там у нее все как тогда женщины носили, пояс, чулки, а Шариков хвать платье зубами и давай по квартире бегать, рычит и мотает из стороны в сторону. А она, ему, - отдай платье, кобель хренов, - тянет платье к себе, а он к себе. Тут Шариков платье выпускает, Преображенская падает, он зубами трусы сдергивает ну и …
- Тут я не выдержал, говорю, - ну что этого сценариста в дурке закрыли - это правильно, а потом схватил ее и без всякого сценария по-простому оттрахал. Она не сопротивлялась, только сказала, извини я забыла, ты ж после долгого воздержания, не следовало на детали переходить. А насчет сценариста не согласилась, мол, свобода самовыражения должна быть. Ну а потом мы продолжили до утра, она мне все свои эротические костюмы демонстрировала, и все время реплики из ролей голая декламировала. Одну, говорит, из Гамлета, только она так сумела многозначительно произнести. Режиссер ее хвалил. Там, где Гамлету отравленное вино поставили, а королева-мать его выпила. А король ей, - не пей вина Гертруда, а она, - я пить хочу. И она мне все повторяла, - я пить хочу, и спрашивала: уловил я драму или нет, ну а я набухался и уже ничего не улавливал. Я потом Гамлета из-за этого несколько раз пересматривал в Пушкинском, ну там, правда, все одетые, но играют тоже душевно. После третьего раза вроде уловил, что королева-мать вроде как знает, что вино отравлено и пытается спасти Гамлета, но не уверен, правильно ли понял замысел Шекспира. Правда, после Ленки никак не мог избавиться от мысли про голых актеров, в Пушкинском их всех голыми представлял. До сих пор, как в театр пойду, так навязчивая мысль, а что если их всех раздеть?
- А среди зрителей их андеграунда один режиссер известный был. Ленка для него старалась с этой фразой «я пить хочу», думала он ей роль даст, но не получилось, умерла она, из окна выпала через неделю. Окно мыла и упала – несчастный случай.
- Ее соседка – Берта Соломоновна рассказывала мне на поминках, - иду, говорит, за квасом, вдруг крик, Ленкин голос, кричит «не-верь-те-е-е-е» и бух, прямо передо мной. И лежит, я не поняла сразу, говорю, Леночка, ты чего, вставай… встань, Леночка, а она лежит, глаза открыты, из под головы кровь ручейком побежала, а дворничхин кот из подвала вылез, подошел и лижет. А я все не понимаю, говорю, ну ты чего, Ленка, споткнулась, ну вставай… А потом поняла, сама не помню, что дальше было, говорят упала прямо на нее и кричала. А через три дня один такой страшный из милиции приходил, шрам через всю морду, зашел и спрашивает, - вы одна дома? - Одна, говорю. Он давай спрашивать, не помню ли я, что она кричала, когда падала, а сам по сторонам зыркает, улыбаться пытается, только лучше бы не улыбался, зуб такой страшный у него в сторону смотрит. А тут котик мой в комнате что-то опрокинул. Этот милиционер говорит, вы ж сказали одна дома, и рожа сердитая стала. Я говорю, дак ить соседка зашла телявизер пасмареть, а кричала Ленка «спасите» когда летела. Он опять, мол вспомните как следоват, а я опять «спасите» и все тут, про «не-верьте» ни слова. Он записал что-то и ушел.
- Жалко Ленку, надо же, черт ее дернул окна мыть, не могла нанять что ли. Ну я то про это все, конечно, никому не рассказывал, вот только вам, спасибо, стакан налили, да и Сереге, однокласснику, на второй день рассказал, но Серега - могила.
- А вот и электричка, ну давайте еще на посошок… и спасибочки, ребятки, поеду.