След черного соболя

               
 
                Виноваты не   дороги,                                которые мы выбираем,                                а то, что внутри нас заложено.
               
О.Генри   
               
Этот охотничий сезон, для него, был особенно трудным, мучительно трудным. Как, впрочем, и те, минувшие, тоже, не особенно баловали, были благосклонны к нему.

Что это, незаметно свалившееся на него бремя лет? Или его собаки стали хуже работать? Часто задавал он себе этот вопрос, лежа в избушке, на нарах, долгими зимними вечерами. После дня, теперь уже часто, бесплодных скитаний по тайге, иногда, заканчивающиеся поздно ночью. И сам же, отвечал на поставленный себе, вопрос. Нет, года тут  не причем. Запас жизненных сил у него был еще достаточно велик. И его собаки были неутомимы в поисках и преследовании зверя. Редко какому-нибудь из них удавалось уйти, не поплатившись с их хозяином своей шкуркой.

Тогда в чем дело, в чем причина, что с каждым годом план по пушнине давался ему все труднее и труднее. Теперь, что бы вытащить план, он не оставлял для себя «левой пушнины». Как это обычно делал, по выходу из тайги, с промысла. Оставляя для себя на черный день пару «хвостов». Хотя, поступая так, где-то, в глубине души, не одобрял это. И в то же время прекрасно понимал, что оставляя для себя пару соболиных шкурок. Это, ему приходилось делать не от хорошей жизни.
 
И теперь, что бы хоть как-то оправдать себя, разобраться в причинах своих неудач на промысле, слабо защищался. Ища причины, оправдания во всем, только не в себе и своих собаках. И эти причины, действительно были. И одной из них были сюрпризы, которые ему преподносила погода, в период промысла. Другая же, и, наверное, одна из главных, как он считал, и это было очевидно.

 Все дело в том, за то время, пока он отсутствовал на своем участке, какое-то время, работая в аэропорту. В тайге, на его участке многое изменилось. И, хотя за время его отсутствия, его участок не был отдан ни одному из штатных охотников промхоза, казалось бы, отдыхал от пресса ружья и капкана.

Но, после того, как он снова, вернулся в охотники, к своей профессии. То, что он увидел по прибытию в тайгу, на свой участок, повергло его в ужас. Ему было до боли в сердце смотреть на искореженную тайгу, на большое количество дорог, по обочине которых было в огромном количестве нагромождено, бесчисленное множество, выкорчеванных с корнем вековых  сосен и кедров.  Вот уж поистине, как это говорится, по тайге прошел Мамай. Только в отличие от того, канувшего в лету Мамая. Этот Мамай сидел не на лошади, а на современной гусеничной технике. И в отличие от лошади, которая, никогда не наступит на прыгающую, попавшую на ее пути лягушку. Тогда как техника, тот же трактор, управляемый человеком, подомнет под себя все, будь то живое существо или молодая сосенка.
 
Здесь нужно отметить, что нефти и газа на его участке не нашли. А вот тайгу испоганили до неузнаваемости. И, если техника, в основном, губила флору, тогда, как обслуга буровых, а это люди, из так называемого ближнего зарубежья, гастербайтеры. В основной своей массе приезжие из Белоруссии и Украины. У которых, в их сознании, головах,  абсолютно не было ни какого представления о тайге и ее обитателях. В их стремлении, было одно, заработать как можно больше денег, а, после них, хоть трава не расти. Ничего святого.

Им виделись, разве что, счета в банках, квартиры, машины. И, если уж, что и будут вспоминать, возвратившись к себе, домой, так, разве что, о проведенном времени в Сибири. Как они, в свободное от вахты время, вооружившись охотничьими ружьями, вплоть  до малокалиберных винтовок, которые они приобретали у аборигенов севера Сибири. Предварительно споив их спиртным, заодно забрав у них охотничьих рабочих лаек.  И, пользуясь свободой, полнейшей бесконтрольностью и безнаказанностью, по причине, отсутствия таких контролирующих органов, как охотнадзор и милиция. Пренебрегая сроками охоты, отстреливали все, что попадалось под выстрел.

Особенно много уничтожалось глухарей, да, да, именно уничтожалось. Которые, с осени вылетали в больших количествах для сбора гальки, для перетирания пищи в зимний период на дороги, проделанные тракторами, и другой гусеничной техникой. Так вот глухарь, не боясь современной техники, близко подпускал на выстрел. Настреляв, большое количество птицы, не зная куда ее деть, что с ней делать, как распорядиться. Ее просто развешивали вдоль стен рабочих балков, на веревках. Где они, облепленные мириадами мух, попросту пропадали, так и не найдя применения.

 Не избежали такой же участи и другие таежные звери, тот же соболь, его отстреливали, невзирая на сроки охоты, неважно, будь то ранняя весна или осень. Все это варварство сильно подорвала численность промысловых зверей, на его участке, особенно, пострадал соболь. И, теперь, он, глядя на обезображенную, опустошенную, некогда богатую зверем тайгу, нередко ловил себя на мысли, что вот наступит весна, вскроются реки, и он погрузит в лодку свои нехитрые охотничьи пожитки, усадит своих собак, дернет стартер лодочного мотора и возьмет курс дальше на север. Туда, как ему казалось, где есть еще места, нехоженой, не тронутой тайги, где можно дать волю себе и своим собакам, которых он очень любил и ценил за их преданность и неимоверную работоспособность в поисках зверя.
 
Но вот, наступала весна, вскрывались реки и желание, которое рождалось у него там, в избушке, в этой таежной глуши, в одиночестве, исчезало, куда-то улетучивалось. Оно, словно магнит, удерживало, притягивало его здесь. И он, оставался. А, уж, если говорить честно, признаться, его здесь удерживало не столько что-то, сколько кто-то. И, этим кто-то, была женщина. Правда, о том, где она и что с ней, он ничего толком не знал. Прошло уже много времени, с тех пор, как они, так, странно расстались. Но, как говорится, надежда умирает последней. И эта надежда теплилась в его душе, уже на протяжении долгих лет. Он все еще лелеял надежду, что однажды, наступит день. И он снова увидит ее, она вернется. И они снова, как и в прежние времена, будут ходить по берегу реки. Останавливаться, и подолгу, молча стоять, под кроной росшего на берегу, стареющего, на тризне уже недалекой, векового кедра. Жизнь превратна и порой, совершенно не предсказуема. И не всегда желания и намерения у некоторой категории людей, попадают в струю ее бурного жизненного потока. Одних она не заслуженно вознесет на вершину славы. Тогда как к другим бывает абсолютно пренебрежительна, равнодушна, порой просто жестока. К этим-то, другим людям, он и относил себя.

 Где-то, уже в первых числах ноября выпало довольно много снега. Но погода, все еще баловала, была теплой, без резких, затяжных морозов. И его две собаки, рослые лайки, не потеряв толчка, свободно рыскали по тайге, облаивая белок, иногда загоняя соболя. Укладывая которого в рюкзак. При этом, им овладевало такое чувство. Как будь-то, этот добытый им соболь, на его участке, последний. И, все же, как бы там ни было, начавшимся промыслом, он был доволен. При этом, хорошо понимая, насколько истощен его охотничий участок. Белка, в этот сезон, в основном держалась по соснякам, где был хороший урожай сосновых семян. И он, нередко, за день промысла добывал десяток, а то и больше штук.

Но, весь этот, так хорошо было начавшийся промысел, так же быстро и закончился. Случилось то, чего он так ожидал и опасался. Стоявшая долгое время оттепель, в одночасье сменилась крепким морозом. На подтаявшем, уплотнившемся снегу, образовалась твердая снежная корка, которая как стекло резала шкуру на лапах, проваливающихся, тонущих собак. В тоже время, хорошо держала мелкого зверя, такого, как белка и соболь. И вот теперь, для его собак наступили не лучшие времена. И каждый раз, когда он поздно вечером возвращался в избушку, на их лапы было до жути страшно смотреть. Шерсть на их ногах до самых скакательных суставов была содрана до кожи, они кровоточили.

И теперь, жалея их, на ночь, он запускал к себе в избушку. И было слышно, в гнетущей тишине наступившей ночи, как они, лежа под нарами, зализывали свои раны. А утром, как ни в чем не бывало, снова шли на поиск свежего звериного следа, режа свои лапы в кровь, получая увечья. Глядя на них, на их израненные лапы, он прекрасно понимал, как сейчас трудно было его собакам. И, что бы, хоть как-то помочь им, облегчить их участь. Уходя утром на промысел, с собой брал лишь одну собаку. Другой давал день отдыха и так чередовал, беря то одну, то другую. В то же время, прекрасно понимая, что это не выход из создавшегося положения. Да и ему пришлось сменить подволоки на голицы. Не сделай он этого, мог сразу, в одночасье, привести подволоки в негодность, содрав с камуса волосяной покров, которым были подбиты лыжи.

По твердой, загрубевшей корке на голицах передвигаться было намного сложней, они часто разъезжались в стороны,  не фиксировали шаг. Особенно трудно было подниматься на взгорки. Все это, в совокупности сильно влияло на промысел. Теперь, нередко, в избушку, после дня скитаний по тайге, он возвращался, не добыв ни одного зверька. К тому же, белка, с наступлением устойчивых холодов, стала таиться, лежать по гайнам, и, если и выходила кормиться, то на очень короткое время.

И теперь, для него, что бы еще какое-то время успеть попромышлять с собаками. Нужно, что бы выпало, хоть немножко свежего снега. Под которым, снежная корка отойдет. И не будет резать лапы его собакам. Он часто поднимался ночью, выходил из избушки, смотрел на небо, в ожидании, не появятся ли на нем тучи, из которых пойдет столь долгожданный снег, моля о нем небо. Но, все было тщетно. На небе, сколько хватал его  глаз, не было видно, ни одного облачка. Тем самым, хороня его надежду, промышлять с собаками.

И вот однажды, когда он потерял всякую надежду в ожидании столь долгожданного снега. Случилось то, неожиданное, что иногда, происходит, случается у каждого человека. Утром, выйдя из избушки, что бы отправиться на промысел, он почувствовал себя плохо. Его тело охватил жар, оно, словно пылало. В груди, при дыхании, появился не хороший хрип, сопровождающийся, отдающей резкой болью. Это, его такое состояние, как бы, подсказывало ему, что нужно срочно вернуться в избушку, что-то предпринять. Хотя бы, некоторое время просто отлежаться. Вот только, как это зачастую бывает. Он не внял, не обратил внимание, на жалобы своего тела. Это было не в его духе, принципе, обращать внимание на какое-то, легкое недомогание, не весть, откуда появившийся хрип в его груди. И это, было действительно так. Даже, будучи, не в тайге, в поселке. Были моменты, когда он, иногда, действительно, чувствовал себя плохо. Ему была нужна медицинская помощь. И, как бы ему плохо ни было. И, все же, он не прибегал, не обращался в больницу. Как мог, лечился народными средствами. Отлеживаясь дома. Его девизом было, не входить в контакт, не пересекаться с двумя организациями, больницей и милицией.

И, пока, это ему удавалось, уже только потому, что большую часть своей жизни, он проводил в тайге. Вдалеке от поселка, где этих организаций, просто не было. И он, еще ни разу в своей жизни не держал в руках, ни больничного листа, ни милицейского протокола. Конечно, он не считал себя абсолютно не подверженным каким либо заболеваниям. В то же время, при любых даже не значительных недомоганиях, которые вообще присущи каждому человеку. Как уже было сказано. Он принципиально не принимал, каких либо порошков или таблеток. Для себя, для своего организма, он вывел одно правило, ввел в норму своей жизни. Что, если, даже при незначительном недомогании, пичкать себя, свой организм, всевозможными лекарствами, в конечном счете, организм человека настолько привыкает к ним. Ожидая помощи извне, что перестает бороться с болезнью сам, самостоятельно.


Да что там человек, те же тараканы, наши квартирные соседи, когда их травят одним и тем же ядом. В конечном счете, привыкают к нему и не плохо себя чувствуют. Создается впечатление, что их дальнейшее существование, прямо зависит, от этого яда, без которого их жизнь, может прекратиться.

Конечно, было бы не правильно утверждать, что в тайгу, на промысел, он не брал абсолютно ни каких лекарств. У него, в аптечке, всегда под рукой находился бинт, йод, марганец. Но, главным лекарством, во всей этой галантерее. Конечно же, бутылка, другая водки. Водкой он пользовался в тех редких случаях, когда проваливался в речку или ручей, при переходах, или же попадал, скрытую под снегом наледь. А, вообще то, если уж быть до конца честным, не лукавить, Большая часть промысловиков берут спиртное на первого добытого соболя, так сказать обмыть и за успех промысла. Во всяком случае, обратно, домой, спиртное не везут.

Спустя время, хрип в груди перешел в откровенный отрывистый не прекращающийся кашель. Было такое чувство, как будто там, внутри грудной клетки, кто-то резал, полосовал ее, острым ножом. Помимо резкого сухого грудного кашля, появилась ноющая боль в висках. И, как бы пренебрежительно он не относился к своему здоровью, но то, что происходило с ним, такое, было  впервые. И это, его насторожило. О продолжении промысла нечего было и думать. Да и день уже клонился к вечеру. Зимний день на севере короток, холодный, бледно красный диск солнца, уже наполовину заполз, за вершины кедров. Предупреждая все живое в тайге, что пора готовиться ко сну, к долгой сибирской ночи. Пройдет совсем немного времени, и тайга погрузится в непролазный мрак, в темноту. И он, прежде, чем повернуть обратно, прислонил свое уставшее тронутое болезнью тело к стволу кедра. Давая себе сиюминутный отдых. Когда же, боль в голове чуть-чуть поутихла, он медленно побрел в свое зимовье. И, хотя возвращаться по своей лыжне ему было бы проще и легче. Но, что бы хоть как-то сократить свой путь. Он пошел прямо, срезая отдельные участки, при этом, иногда, попадая, в такой буреломник, что даже пришлось пожалеть о выбранном им пути. Про себя решив, что выйдет, поймает свою лыжню ближе, на подходе к избушке. Вконец измученный, еле волоча ноги, к  избушке, он пришел, когда было уже совсем темно. Болезнь с каждой минутой, все больше и больше прогрессировала. С трудом, освободив ноги от лыж, развязав юксы, повесив ружье, на в битый в торец бревна избушки, деревянный клин. И, как бы ему было ни тяжело, как бы он ни был уставшим. Первое, что он делал, по возвращению в избушку. Так это, ласкал своих заждавшихся его собак. Гладил их голову, нежно трепал их загривки, говорил им ласковые слова.

Больше того, последнее время, жалея их, на промысел уже не брал. Считая, что  это было бы полнейшим издевательством над ними, кощунством с его стороны. Он с болью в сердце, с нахлынувшей грустью, смотрел все еще, на не заживающие, продолжающие кровоточить их лапы. И, хотя, когда утром он покидал избушку, уходя на промысел. Они, было, бросались за ним следом. На это, он резким, порой грубым, с нажимом окриком останавливал их. И они, повинуясь, просьбе, приказу своего хозяина. Им ничего не оставалось, как подчиниться. И они, не понимая, чем это вызвано, такой каприз, своего хозяина. Нехотя, понуро опустив голову, возвращались к избушке, укладываясь на еловый лапник, каждая на свое место. Ожидая возвращения своего хозяина. Для них, для этих таких чутких понимающих существ, слово хозяина было закон, который они ни при каких условиях не могли нарушить, ослушаться.

Он считал, что рабочая собака, лайка, должна знать минимум команд. И, в то же время четко и беспрекословно их выполнять. Все же остальное домысливать, как поступить в том или ином случае, принимать решение, исходя из сложившихся обстоятельств, на данный момент. И, пока не было случая, что бы, когда то, где то, они его ослушались, не выполнив его приказание. И в этом отношении, его собаки были безупречны. И очень часто глядя на них, на принятое ими решение. Он восхищался ими, их правильному принятому решению. Особенно в этом блистал его кобель, хотя, надо сказать, временами он частенько лукавил. Проще сказать сачковал. И он, было время, даже, за это, казалось бы лукавство. Хотел наказать своего кобеля. Но, как тут же, поразмыслив. Отказывался от этого наказания, словесного внушения. Принимая сторону своего кобеля.

И примеров тому, было много. Вот, хотя бы, один из них. Как-то, проходя по болоту, поросшему редкими, корявистыми, низкорослыми сосенками. Его сука, Ветка, облаяла на одной из сосенок, кормившуюся копалуху. В это время его кобель, Тополь, где-то рыскал по болоту. До сидящей, кормившейся на сосенке копалы было не более тридцати метров. Кстати, «столкнуть» ее с этого расстояния, ему, не представляло особого труда. К тому же, его сука, Ветка. Настолько вежливо облаивала копалу. Что та, какое-то время поквохтав, повозмущавшись, на сидевшую внизу собаку. Перестала обращать на нее внимание. Продолжала кормиться, склевывая хвою сосны.

Да и ему, когда день, только, только начинался. Таскать в рюкзаке, эту трехкилограммовую птицу, особого желания не было. К тому же, в мясе, у него, особой нужды, тоже, не было. Так как, к этому времени он уже добыл хорошо упитанную лосиху.

На лай Ветки, на лыжню, выскочил его кобель. И, быстро, сообразив, разобравшись, кого облаивает Ветка. Ни мало не сумняшися. Подошел к нему, уселся рядом. Его взгляд умных, немного с хитрецой глаз, как бы говорил: Да, я тоже вижу копалу, но согласись хозяин. Стоит ли мне лезть в снег, когда ее и так облаивает моя напарница. Продолжая сидеть, посматривая то на своего хозяина, то на добросовестно, выполняющую свою работу Ветку.

И, видя это, лукавство кобеля. Он, всячески увещевая. Постарался отозвать, за ненадобностью, отстрела копалы. Свою труженицую Ветку. И, все же, что ни говори, как, иногда, не хитрил, не лукавил кобель. Надо отдать ему должное, в те, пусть редкие, критические для хозяина моменты. Кобель не пасовал, более того, он готов был отдать свою жизнь, лишь бы, спасти своего хозяина. И только за одно это, что он иногда лукавил, это, ему прощалось. Тогда как Ветка, в отличии от кобеля, была полная противоположность ему. Это была в полном смысле слова хозяйка. Всегда выполняющая, добросовестно свою работу. И за это, и не только за это. Он никогда не привлекал ее к хозяйственным работам. Всегда, когда приходилось вывозить мясо добытого им лося. В нарты, помимо себя, запрягался кобель.

И они оба, впрягшись в нарты, изнемогая от усталости, возили мясо, добытого лося. Иногда, довольно далеко от избушки.

И, как бы не буйствовала, в его уставшем, измученном теле болезнь. Как бы не велико было желание, растопив печь, упасть на нары. Чувство самосохранения, выработанное за долгие годы одиночества, бродяжничества, по бескрайним таежным дебрям, подсказало ему. Толкнув дверь избушки ногой, распахнув ее настежь, стал, как мог, насколько хватало сил. Лихорадочно, охапками, набрасывать дрова в избушку. Запасая их на долгую сибирскую таежную ночь. Здесь, нужно сказать и это замечено,  человек, редко болеющий в своей жизни, почти всегда. Если он вдруг, заболел, то, насколько серьезна его болезнь, в этом случае, может определить сам. И вот сейчас это чувство заговорило в нем. Он осознал, свое болезненное состояние, в котором оказался.

Подгоняемый все усиливающейся болью в голове. Продолжал бросать, и без того, набитую дровами до отказа избушку. Так, работая, увлекшись,  он не заметил, не ощутил, как до этого, мирно стоявшие, притихшие кедры, вдруг зашептались, заговорили между собой. От набежавших, невесть откуда редких порывов ветра. Он так же не обратил внимание, на огромную, чуть заметную в просветах крон кедров, черную, налитую свинцом тучу. И от этой тучи в тайге стало совсем темно, неуютно, тоскливо, грустно. С трудом протиснувшись, перешагнул порог избушки. При этом чувствуя, что болезнь с каждой минутой усиливалась. В этот момент, ему было все равно, наступило какое-то  безразличие, что происходило у него за стенами его избушки. Ему еще хватило сил, растопить печь. После чего, стал укладывать дрова, где  только было можно. Кедровое смолье, загорелось мгновенно.

Вскоре в избушке стало жарко, даже, очень жарко. И он, всегда, в таких случаях, немного приоткрывал дверь избушки. Но, сейчас, в данное время, ему было уже не до этого. Температура тела и жар, стоявший в избушке, как бы выровнялись. Он, даже забыл, что где-то там, в ворохе своих охотничьих шмуток, у него лежит бутылка водки. Содержимым которой, он мог бы натереть, свое горевшее, пылающее жаром тело. И, уж конечно, некоторое количество принять внутрь. Кто знает, возможно, на первых порах это ему бы помогло. Во всяком случае, это у него было единственное из лекарств, приняв которое. Могло бы, хоть, на какое-то время приглушить боль, отвлечься.

А пока, его бросало то в жар, то в холод. В одном случае, он сбрасывал с себя все, что бы ощутить хоть какую-то прохладу. Оставаясь в одном нательном белье. Когда же, начинало сильно знобить. Набрасывал, собирал все, что только попадало под руку. Все это он делал, подчиняясь инстинкту самосохранения. В эти минуты, он не слышал, как его собаки грызлись, ворчали друг на друга, укладываясь, выбирая поудобней, место для ночлега. Мечась по нарам, он бредил, кого-то звал, с кем-то разговаривал. Собаки, услышав его голос, в недоумении вылазили из-под нар. И, с каким-то не понятным чувством глядели на своего, метавшегося на нарах хозяина. В их недоуменных  взглядах, можно было прочитать. Хозяин, с кем ты разговариваешь, кого зовешь, разве кроме нас, еще есть кто-то в избушке. Им было не вдомек, неведомо, что их хозяин бредил, находился в плену грез.

Кого-то звал, с кем-то разговаривал. Когда же, болезнь немного отпускала, ему становилось на какое-то время легче. Приходил в себя, к нему возвращалось сознание. Поднимался с нар, накидывал в прогоревшую печку дров, убирал нагар с лампы фитиля. После чего, снова ложился на нары. И долго лежал с открытыми глазами. И так лежал до тех пор, пока болезнь, с новой силой не напоминала ему о себе. В это время он снова начинал метаться на нарах, снова кого-то звать, разговаривать.

И его собаки, снова, в который уже раз, вылазили из-под нар. С недоумением смотрели на своего, метавшегося на нарах, в бреду хозяина. Им не дано, неведомо, что иногда, человек, находящийся в болезненном состоянии. В его воспаленном мозгу, в сознании, встают события, далекого прошлого. И эти события, что когда-то происходило, встают перед ним, как будь-то наяву. Так, мечась в бреду, он не знал, не ведал, что совсем рядом, с ним, за стенкой его избушки. В унисон его болезни, рвала и метала, обрушивая огромные массы снега, на его избушку, разбушевавшаяся снежная буря. Которая, спустя время, ближе к утро, как и болезнь, отступит. Ему станет лучше. И это, казалось бы, его такое, улучшение его состояния. Повергнет его в уныние.

Он вспомнил, где-то читал, что иногда такое происходит у людей, с человеком. Так, безнадежно больному, иногда, на долгие годы, прикованному болезнью к койке. И вот, на удивление близких ему людей. Однажды такому больному, в одночасье, становится лучше. Он чувствует себя совершенно здоровым. Он становится веселым. Начинает шутить с близкими ему людьми. А, спустя время, какие то часы, а то, и того меньше, жизнь, покидает его.

Так и он, почувствовав себя лучше, после той, страшной для него ночи мучений. Испугался, что, не дай бог, неужели и с ним может случиться что-то такое, что и он, может покинуть этот мир. И, что смерть смилостивилась с ним, дав ему, последний шанс, насладиться жизнью. И, все это лишь для того, что бы, спустя немного времени, отобрать ее. Думая так, все же, он, постарался успокоить себя. Успокаивая себя тем, что его болезнь не была столь затяжной. Она, возникла как бы случайно.

К утру, в избушке выстыло, но не настолько, как это в обычные зимние морозные ночи. И это, его насторожило, и удивило, показалось странным. Да и дров, израсходовано было мало. Он, что бы выпустить просившихся собак наружу. Привычным движением руки, как это он всегда делам, толкнул дверь. Дверь не подалась, не открылась. Странно, с чего бы это, подумал он. Тогда он толкнул дверь, уже с силой, но и это не дало результата, дверь, не открылась. Как будь-то, кто-то, снаружи ее подпер чем-то таким, что ни как не давало, противилось ее открыть. Он, даже, грешным делом подумал, кто бы это мог быть, не уж то, человек. Но тут же, сразу отбросил эту мысль. На сотни верст, в этих местах ни души. Теряясь в догадках. Что бы это могло быть, кто, что, сыграло подстроило с ним такую злую шутку.

И теперь, он, уже, как мог, всем телом навалился на дверь. Дверь подалась, чуть приоткрылась, но, не настолько, что бы через образовавшееся пространство, можно было протиснуться, выйти наружу. Там, по ту сторону двери, было еще совершенно темно, что бы, хоть как-то можно было разглядеть то, что так упорно не давало открыть дверь. И, что бы узнать, что же все таки это такое. В образовавшуюся щель, решил, просунул руку. При этом почувствовал, что его рука уперлась во что-то мягкое, прохладное. И только тут, он понял. За то время, пока он метался в бреду на нарах. Все это время, там, за стенами избушки, на протяжении всей ночи бесновалась снежная буря. Она то и обрушила на его избушку огромную массу снега. Замуровав его входную дверь, забросав под самую крышу. И, хотя его избушка была срублена в плотной стенке тайги, среди близко стоявших кедров, казалось бы, была недоступна, капризам природы, шалостям ветра. Но в эту ночь, ветер, словно подкараулил его. Он дул со стороны реки, по прорубленному им же коридору, от избушки, к реке. Что бы удобней было ходить на реку, к проруби, за водой. Этим-то коридором и воспользовалась снежная буря, закидав под самую крышу его избушку.

Налегая на дверь, ослабленным за ночь от болезни  телом. Ему, все же удалось приоткрыть дверь настолько, что этого хватило, что бы протиснуться, выбраться наружу. И это, такое, что с ним произошло. Чем-то походило, на замурованного, под снежной коркой глухаря. Пытавшегося рано утром пробить затвердевшую за ночь снежную корку. Бывает, что снег настолько затвердевает, особенно это происходит ближе к весне, во время оттепелей. Что птица не может пробить эту корку и погибает. Становясь дармовым кормом, для хищного зверя, того же соболя, или лисы.

Стояла кромешная темнота, было удивительно тихо. Словно не было бушевавшей всю ночь бури. Такого снега, да еще навалившего за одну ночь. Он не помнит за все годы своего промысла. И теперь, что бы полностью освободиться от навалившего за ночь снега. Ему снова пришлось протиснуться в избушку. С тем, что бы достать из-под нар деревянную лопату, которую, он когда-то сделал, из сухой елки. Для установки капкана, к повадившейся к остаткам добытого им лося росомахе. Правда, лопата ему так и не понадобилась. Росомаху он добыл с собаками.


Первое, что он сделал, выбравшись из избушки, так это, откопал занесенные снегом лыжи и ружье. Висевшее на вбитый клин, в торец бревна избушки. После чего, взялся разгребать, отбрасывать снег. От вытянутой вдоль стены, поленницы дров. И, только после этого откидал, освободил дверь. Переведя дух, изрядно подуставший, от бессонной тяжелой ночи, связанной с болезнью. Зайдя в избушку, подбросив дров в печь. Теперь ему предстояла самая трудная работа. Пробить, промять тропу к речке, откидать, очистить снег, занесенной за ночь проруби.


И, хотя было еще довольно темно, все же он решил не дожидаться, когда забрезжит рассвет. Вода ему была нужна не только себе, для приготовления еды, но и собакам, что бы и им сварить еду. Снег, за все время промысла, он ни когда не растапливал. Уже только потому, что это долго. Да и в воде, от растопившегося снега, остается много мусора. От опавшей хвои с деревьев. А, однажды, и того хуже, после того, как он растопил снег. В ведре с водой, обнаружил мертвую мышь. Как она попала туда, одной ей известно. А, пока, он занялся протаптыванием тропы, на реку, что бы добраться до воды. В этом ему помогали его собаки. Они вслед за ним лезли в сугроб. Особенно был тяжел крутой спуск к реке. И, как бы это было не трудно, тропа была протоптана. Первое, что он сделал, принеся полное ведро воды. Вскипятил чай. И, только потом поставил на печку варить себе и собакам. Напившись чая. Вывернув побольше фитиль керосинки. Сел на край нар и стал с грустью смотреть на сидевших напротив его собак. В их смиренных задумчивых глазах, застыл вопрос, они, как бы спрашивали. Что, хозяин, будем собираться. Ведь, ты, так долго ждал этого снега. Смотри, сколько его навалило, да и наши раны уже затянулись. При одной только этой мысли, взгляде своих собак. Ему стало как-то легче. И он, с благодарностью, глядя на них, на их умные понимающие морды, на глаза, в которых было столько любви и преданности. И он, глядя на них.  С горечью в голосе, тихо произнес: нет,  мои хорошие, ваша миссия закончилась. При этом добавил: я и сам не знаю, что сейчас делать.


Собаки, словно поняв сказанное хозяином, еще посидев какое-то время. Забрались под нары. Вид у них был такой, что в том, что произошло, была и их вина. Его надежда по промышлять еще, хоть какое-то время с собаками, в одночасье рухнула. И виной этому, наваливший за ночь снег. Продолжая сидеть на нарах, его мысли были заняты одним. Что делать, как быть, в сложившейся ситуации. Торных, набитых соболиных троп, придется ждать еще долго. Да и тропить-то, если так разобраться уже было некому. Соболь, который еще оставался на его участке. Его, он добыл еще в начале промысла, с собаками. Так что, поднимать, настораживать капканы на путиках, не имело смысла. Даже, тот соболь, который и остался, вдали от его избушки,  тропить не будет. Так как кедровая шишка и мышь остались глубоко под толщей снега. И соболь, в поисках еды, будет ходить широко. И о каких-то там тропах нужно забыть.


Иногда, он ловил себя на мысли, которая нет, нет, да и приходила ему в голову. Обычно, этот соблазн навещал его, когда ему особенно было трудно. Как вот сейчас, в этот сезон. Дело в том, что километрах в пятнадцати, двадцати, от его базовой избушки, у него был участок. И на этом участке, у него была срублена совсем маленькая избушка-времянка. Которой, он никогда не пользовался. Этот участок он держал, как соболиную резервацию. Поэтому, на нем, на этом участке, он ни когда не промышлял. Хорошо понимая, что, если он оголит, опромышляет, этот участок, этот небольшой кусок тайги. То, соболю просто неоткуда будет подходить, не будет подпитки, его остальной территории. И, как бы, не было трудно ему с выполнением плана по пушнине. Эту, для него спасительную соломинку, пусть даже в мыслях, отсекал напрочь.

И, что бы хоть как-то отвлечь себя от неожиданно навалившихся на него грустных мыслей. Перевел взгляд на черные, прокопченные от времени и копоти, стены избушки. На висевший, на одной из стен, наполовину наполненный мешок с добытой пушниной. И, глядя на этот мешок, ему стало еще грустнее, и неуютней. Он вспомнил года, когда к этому времени, висевший на стене мешок был уже полный, да, что там, полный, набит под завязку, доотказа. Да, так, что часть пушнины, а это бунты беличьих шкурок, и такого «сорового» зверька, как норка и колонок, и, даже такого штучного зверя, как выдра, висели вдоль стен избушки.

И теперь, вздыхая, с грустью, говорил себе, как давно это было. И от таких, счастливых воспоминаний, на какое-то время ему становилось легко и спокойно. Что он, даже, подумал, не все уж так плохо. И, что он выйдет, найдет выход, из столь создавшегося трудного, для него положения, что нибудь, да придумает.

Давно замечено, обычно, человек, в данном случае охотник, находящийся длительное время в одиночестве. Уж так происходит, чаще всего вспоминает, свою прошлую жизнь. Нежели перспективы, строит планы на будущее. Как он поведет себя, что с ним станет, в грядущей своей жизни. И он снова перевел свой взгляд, на висевший, на стене наполовину наполненный, мешок с пушниной. При этом, его мысли, как-то сразу, перекинулись на другое. Стал думать о том, что он этим летом возьмет отпуск и, обязательно, съездит к отцу. Которого он не навещал, не видел, вот уже несколько лет. И, что для поездки нужны будут, не просто деньги, а много денег. Что бы купить отцу подарок, хороший подарок, который он заслужил. Да, и вообще, он не представлял, как можно ехать с пустыми руками. И, он, снова, вот уже в который раз, перевел свой взгляд, на висевший на стене, мешок с пушниной. Как будь-то, в том, что у него все так плохо складывается. В этом, виноват, висевший на стене мешок.

Даже, допускал, для себя мысль. Если, он и опрокинет пару, другую «хвостов», одному из заказчиков, на соболиные шкурки. Все равно, это не поправит его финансовое положение. Конечно, и это не секрет, почти у каждого промысловика, пусть не большой, но, счет в банке. Говоря проще, сберкнижка. И все-же, как бы там нибыло, но теребить ее, он, почему-то, пока не хотел. А, судя потому, как складываются обстоятельства, сделать это, все же придется. Вообще-то, и это надо признать, он не был сторонником «черного рынка», продажи левой пушнины. Те же, немногие, к кому он благоволил, делал снисхождение.  А это, что скрывать, в основном были женщины. Так вот они, давно уже ходили в шапках, и воротниках, сшитых из его добытых левых соболей.

И вот, теперь, продолжая сидеть в избушке, на краю нар. Старался успокоить, оправдать себя, тем, что, даже, если он и пойдет на сделку со своей совестью. Часть пушнины пустит налево. Даже, если сколько-то, он и не дотянет до плана. Администрация промхоза, не поставит, не сделает ему в этом упрек. Хорошо зная его, его добросовестность, отношение к делу, которому он посвятил, добрую часть своей жизни. Той жизни, на которую, согласится, пойдет не каждый. Да, и потом, что ни говори, а охота, это карточная игра, сегодня густо, завтра, пусто.

Вообще-то, если уж быть откровенным, поступая так, его не мучили угрызения совести. По одной простой причине. Не для кого не секрет, что закупочные цены, на добытую пушнину охотником, таким изнурительным, неимоверным трудом. Со стороны государства, мягко говоря, были просто-грабительские. Государство нагло и бессовестно, платя мизер, за добытую пушнину. Тем самым, принижает, как самого охотника, так и его труд.

Часто, поздно вечером, а то и ночью, уставший, еле волоча ноги, не добыв ни одного зверька, голодный, ввалившись в выстывшую за день его отсутствия избушку. Брал в руки пилу и топор, шел готовить дрова. После, шел на реку, долбил затянувшуюся за день льдом прорубь. Растапливал печку-жестнянку, готовил себе и собакам еду. За это время, пока варилась еда, обдирал, если они были добыты, шкурки зверьков. И, только после, когда управился со всеми своими делами, ложился отдыхать. С тем, что бы утром, еще затемно, встав на лыжи, в жгучий мороз. Снова идти топтать тайгу, в поисках свежего звериного следа. И, так, каждое утро, изодня в день.

В такие минуты, минуты отчаяния, лежа в избушке, когда сон не шел. Он думал, ему так хотелось, взять с собой, хотя бы, на один день промысла, это государство. Что бы оно почувствовало всю прелесть, неимоверно тяжелого, труда охотника. И, возможно, поняло и по достоинству оценило, его труд. И, кто знает, наверно, тогда, что ни будь изменилось. И охотник не стал бы продавать, шкурки, тех же соболей, на сторону. А, пока…?

С этой, такой невеселой мыслью, он поднялся с нар. Вытащил из угла избушки мешок.  Стал рыться в нем, где, на самом его низу у него лежал обмет-сеть. Обметом, этим таким трудоемким способом, гонять соболя, в ожидании, когда тот занорится, где ни будь, в корнях дерева, или залезет в дупло. Он никогда не пользовался, разве что, когда выкуривал зверька из дупла, или корней. И то, очень редко, в большинстве случаях использовал капкан нулевку. И вот теперь, в создавшемся для него безвыходном положении, обмет был, как ни когда кстати.

Тропить соболя с сетью. Этим способом, довольно часто пользуются аборигены Сибири: ханты, остяки, селькупы. И другие коренные народы севера сибири. Этот способ довольно трудоемкий, требующий от охотника больших физических сил, здоровых ног, упорства, терпения. Нередко, связанный с ночевкой, корчась у костра, в лютый мороз. В ожидании, когда соболь, наконец-то выскочит. И, если опять же повезет, попадет в капкан, или расставленный обмет.

Как ни парадоксально это прозвучит. Но он, проживая долгие годы, среди этих малых  коренных жителей, аборигенов Сибири. Наблюдая их жизнь, как в быту, так и на промысле. Пришел к неутешительному для себя выводу. Да пусть, не в обиду им будет сказано. Все-таки, лучшими охотниками-промысловиками. В основной своей массе являются, пришлые, (точнее сказать сосланные в эти суровые края, в тридцатые годы русские), да и не только, русские. Особенно, в этом вопросе преуспели кержаки староверы, они, что ни говори, вне конкуренции, по отношению к остальным, населяющим Сибирь народам. Некогда, вынужденные не по своей воле покинуть обжитые места, средней полосы, матушки России. И обосноваться в глухих, труднодоступных уголках, сибирской тайги. Да так, забрались в эту сибирскую глушь, что, даже в наше время, к ним трудно добраться. Эта категория людей, прежде всего, и об этом надо сказать. Помимо всего, обладает недюжинным здоровьем, физической силой, практичным умом. Не каждый человек отважится добровольно, залезть в эту беспросветную глушь. Поэтому, не обладай они этими перечисленными качествами. Они, в одночасье бы сгинули. И в этом он имел возможность убедиться воочию. Побывав на одном из охотничьих участков, знакомого, кержака-старовера, вот уж, поистине, таежника. И был поражен, той основательностью, с какой был обустроен его промысловый, скажем так «двор». На участке было срублено четыре добротных избушки. С хорошо подогнанными, рубленными в паз, посаженными на мох бревнами. Полы, нары, небольшой стол, все это, было изготовлено из широких колотых плах. На центральной базовой избушке, была срублена, довольно просторная баня. И, что, не менее важно, так это, у каждой из четырех избушек, находился, высоко поднятый от земли лабаз, для хранения продуктов, от мелких грызунов и таежного зверья. Того же медведя и росомахи. Путики для установки капканов, были хорошо прочищены, прорублены, по ним было удобно ходить, настораживая капканы.

Что же касается аборигена, коренного жителя Сибири. Как уже было, выше сказано. Слабо использует капканный промысел. Он не хочет ждать, работает, промышляет на ускоренный результат. Свежий, попавший ему соболиный след. Не старается найти его торную набитую тропу, или сбежку. С тем, что бы поставить капкан. Начинает тропить соболя, преследуя его, с обметом. Этим, довольно трудоемким, с огромной затратой физических сил и времени, способом. (Все это сказанное, относится к концу пятидесятых, началу шестидесятых годов. Сейчас, абориген севера, в отличии от того времени, стал другим).

И, уж, совсем наступили плохи дела, для охотника аборигена. Когда началось бурное освоение сибирского недр, на изыскание нефти и газа. Сейчас абориген, добыв соболя, спешит на ближайшую буровую, что бы обменять соболиную шкурку, на продукты. И это, в лучшем случае. Чаще всего она обменивалась на спиртное. Которое, почти всегда имелось у обслуги буровых, на этот случай, особенно у поваров буровых установок. Все описанное здесь относится к концу шестидесятых годов, прошлого века. И, кто знает, возможно сейчас, по истечению долгого времени, что-то изменилось в укладе жизни аборигена севера. Хотя, надо сказать, он и раньше, во все времена, был не глупым человеком. Будь другим, он, просто не смог выжить, в тех условиях, в которых проживает. И это, аксиома.

Если, его что и губит, как наверно любого жителя планеты. Так это, неуемная тяга к спиртному. Кстати, которое, завезли и приучили к нему, мы, скажем так, цивилизованные люди.

Осмотрев обмет, убедился. Что он набран, как и положено тому быть. Да, иначе, и не могло быть. Всегда, собираясь в тайгу, на долгие месяцы промысла. В отличие от других охотников, которых, зачастую, собирали всей семьей. У него, такой привилегии не было. Он, как парашютист, который не надеется ни на кого. Свой парашют собирает, укладывает сам. Что бы, в случае чего, не на кого было пенять, ставить в вину. Поэтому он собирал все сам, по заранее составленному им списку, вплоть, до иголки с ниткой. И теперь он, сидя на нарах. При слабом освещении, отбрасываемом керосиновой лампы. Глядя на обмет, на свою последнюю надежду. Хоть как-то, постараться, поправить свое создавшееся положение. В которое его поставили, возникшие, сложившиеся погодные условия. И сейчас, продолжая сидеть на нарах. В его воспаленном мозгу, была лишь одна мысль. Куда завтра, с утра, когда чуть забрезжит рассвет, в какую сторону, своего участка пойти. Что бы постараться поймать свежий соболиный след. И тропить его до упора, сколько у него хватит сил. Даже, если на это, уйдет весь, световой день, пока тот, где нибудь не занорится.

Он хорошо понимал. Что бы поймать свежий соболиный след. придеться удалиться от своего зимовья на довольно значительное расстояние. Так как в радиусе пятнадцати, и более километров от своей базовой избушки. Всю эту площадь, он опромышлял, еще с осени, с собаками.

И у него снова, вот уже в который раз, словно молния, промелькнула предательская заманчивая мысль. Которая часто, особенно в те дни, когда он поздно вечером, возвращался в избушку, не добыв ни одного зверька. Исходя за день, не один десяток километров. Пойти и опромышлять, свой резервный участок. И этим, хоть как-то, поправить свое такое трудное в данный момент положение. И, где, конечно же, еще есть соболь. Другое дело, сколько.


В тоже время, прекрасно понимая, что если он опромышляет этот участок. То, впору, хоть бросай промысел. Или, еще дальше, подавайся на север. В поисках лучшей жизни. Где его, никто не ждет. Или, страшно сказать, бросай промысел. И, в который уже раз, отказывался от этой навязчивой, как он считал, крамольной затеи.

Сейчас, почти каждый раз, выходя из своей избушки, рано утром. Отойдя, каких-то десяток метров, от избушки. Останавливался и долго, в задумчивостью с грустью, смотрел на сидевших, около избушки, своих собак. Которые тоже, молча, смотрели на него. При этом, каждый был погружен в свои мысли. В это время ему было особенно тоскливо грустно, и одиноко. И он, что бы сбросить с себя всю эту тяжесть, этот груз возникших было мыслей. Резко разворачивался, трогался с места, убыстряя шаг растворялся в тайге.

Сейчас, выходя на промысел, он брал с собой мизер того. Что, обычно, брал, в начале промысла. И, даже, казалось, этот мизер,  ближе к вечеру, после дня скитаний, для него, становился неимоверным грузом. Тот же коробок спичек, начинал оттягивать его карман. Не говоря уже о ружье, топоре, патронташе, обмете, и капкане-нулевке.

Вот и сейчас, в кромешной темноте, наступившей ночи. Еле волоча ноги, чувствуя страшную усталость во всем теле. Он шел к своей избушке. Благо, единственным его утешением было то, что его труд, не пропал даром. В его рюкзаке, в одном из его карманов, свернувшись маленьким пушистым комочком. Лежала добытая им таким неимоверным трудом, соболиная шкурка. И, какая, такого соболя, с такой черной, бархатной шкуркой, отливающей серебром. Он не добывал, за многие годы своего промысла. Мало таких соболей, осталось в сегодняшней тайге. И, кто знает, возможно, добытый им соболь, с такой неимоверно красивой, отливающей серебром шкуркой, на его участке, был последний.

 Прошло уже много времени, лет, как он оставил охоту. Но то время, ту мучительно  трудную, лунную ночь, и то, как все это произошло. Осталось, в его памяти, надолго, вплоть до сегодняшних дней.

В этот раз, он покинул свою избушку, еще до того, как забрезжил рассвет. Дорога ему предстояла дальняя. Дело в том, что пустые, опромышленные им места своего участка. Он решил пройти, еще затемно. А это, порядка пятнадцати километров, по болоту. Поросшему редкими, низкорослыми, корявистыми сосенками. И он, прежде чем пуститься, в столь дальнюю для него дорогу. Что бы быстрей пройти этот участок. Ему понадобилось два дня, что бы пробить, накатать торную лыжню.


И вот, когда, и без того, короткий зимний день, уже перевалил во вторую половину. И он, уже, ни на что не надеясь, подумывал, повернуть в сторону своей избушки. Как тут, среди коряжника, поваленных бурей деревьев. Он не поверил своим глазам увидел, соболиный след. Да какой, при малейшем прикосновении к нему, снег, тут же, сразу рассыпался. Это говорило о том, что соболь, только, только, оставил свое убежище. Вышел на жировку. Этого для него было достаточно. И он, несмотря на то, что день клонился к вечеру. И, что он далеко находился от своего зимовья. Стал тропить соболиный след.

Прекрасно понимая, что, только что поднявшийся соболь, занорится не скоро.
Какое-то время, соболь шел шагом. Обследуя каждую попавшую на его пути колодину, выворотень, упавших деревьев. Где может затаиться мышь, или спрятанная кедровкой, кедровая шишка. И, не найдя ничего, бежал дальше. Иногда, подолгу кружил на одном месте. Деловито обследуя все то, что заслуживало его внимания. И только, выходя на открытые места, переходил на мах, делая огромные прыжки. Иногда, залазил в такой буреломник, что ему, что бы не потерять, поймать след соболя. Приходилось снимать лыжи, перелезая через огромные завалы, нагромождения павших лесин.

Были моменты, когда он, будучи в изнеможении. Собирая, казалось бы, последние силы. Перелезая через очередную, поваленную лесину. Уже совсем было хотел бросить, оставить преследование соболя, и повернуть в сторону своей избушки. Как тут же, сразу, в его воспаленном мозгу, перед его глазами. Возникала, словно наяву, картина, давно минувшего времени. Того времени, его жизни, в одном из южных городов. И он хорошо помнит день. И строки из последнего  письма от отца. Как он, читая это письмо, дойдя до того места, где отец сообщал ему. Мы «все» живы, все здоровы. И тут же: «Маму, я похоронил». И, как, после этих, прочитанных строк, письмо выпало из его рук. Он ощутил, соленоватый привкус на губах, от катившихся по его щекам слез.

И вот теперь, по происшествию долгого времени. Из года в год, скитаясь по тайге, были случаи, когда он, без каких либо, особых на то причин, оснований, неожиданно, останавливался, опирался на ствол дерева. Долго так стоял. Задумывался, спрашивал себя. Ставил ли он в вину отцу, что тот не сообщил ему о смерти матери. Что бы он, смог приехать, на ее похороны. И сам же отвечал на него. И да, и нет. Скорей всего, нет. Так как, слишком хорошо знал своего отца. И то, как он, оберегал всех их, от каких либо случавшихся в их жизни потрясений. А это, смерть, безвременно, неожиданно, хотя нет, почему безвременно, и неожиданно, ушедшей из жизни его матери. Которая девять месяцев, после того, как больница отказалась, что-то предпринимать в ее лечении, (да, да, именно отказалась), сказав отцу, что она, уже не жилец на этом свете. И что они, уже ничего не могут сделать. Отцу ничего не оставалось, как забрать ее домой. И все это время, до самых последних дней, своей жизни. Она лежала дома, без движения, в пролежнях, по всему телу, лишенная дара речи. И это, ее уход из жизни, был вполне, предсказуемый и ожидаемый. И, все-таки. Конечно же, как бы, и что бы, там ни было. Но сообщить ему, об этом, уходе из жизни матери, было нужно. И вот, случилось то, что случилось. И все это, и не только это. В некоторой, если не в большей степени, сказалось, предопределило его дальнейшую судьбу. Стало переломным моментом, в его дальнейшей жизни.

И вот, он здесь, совершенно один. Среди этой угрюмой и мрачной тайги, среди этих могучих вековых кедров и сосен. В этой дикой природе. И, как бы это ни было сложно и трудно. Порой просто опасно. И, все же, как это говорится: игра, стоила свеч. Продолжать заниматься тем. К чему стремился, еще с малых лет, начитавшись книг, рассказов, таких писателей, как Д. Лондон, Э. Хемингуэй, и конечно же, Д. Олдриджа. Чему и посвятил добрую часть своей жизни. И, уже только из-за одного этого, он прощал своего отца. Не ставил ему в укор. Даже такое, как смерть матери. Не увидеть ее погребение. И это, такое воспоминание. В некоторых случаях, предопределяло, влияло на его решение. И, как бы он ни устал, как бы не был вымотан. Продолжил тропить, идти по следу соболя.

Были моменты, когда соболь, казалось бы, совершенно неожиданно и беспричинно. Залазил на отдельно стоявшую молоденькую кедрушку или сосенку. После чего, спрыгивал с нее, на довольно большом удалении. Оставляя глубокую вмятину в снегу. Здесь нужно сказать, отметить, одну характерную, немаловажную особенность, этого зверька. И ему не один раз приходилось наблюдать, прыжок соболя с лесины, будучи легко раненого. При этом соболь не просто падал, нет. Он планировал с дерева, вытянув хвост на всю его длину, расставив широко передние и задние лапы. При этом его полет не был прямолинейным. Он, как бы планировал, по траектории. Чем-то, отдаленно напоминая, парящую в небе, хищную птицу.

Не менее захватывающим зрелищем было и то, когда на приземлившегося соболя, набрасывались собаки. И это, наблюдать его борьбу в неравной схватке, с более мощными и крупными, по отношению к нему, собаками. Описать это, просто, невозможно. Это, надо видеть. Как он отчаянно и решительно, зачастую смертельно раненый, боролся, отстаивая свою жизнь. В это время он ловчил, увертывался, пытаясь укусить одну из них. И, если это ему удавалось, как тут же, слышался пронзительный визг, пострадавшей собаки. Здесь, надо сказать. Укус соболя, полученный, от его мелких и острых зубов, очень болезненный. И это, он нередко, испытывал на себе, на своих руках. Когда приходилось вытаскивать из корней, попавшего в капкан живого соболя. И, глядя на это, на эту схватку. Он часто ловил себя на мысли. Еще неизвестно, кто бы был хозяином, властелином  в тайге. Надели природа, этого, маленького, небольших размеров зверька, скажем, силой и величиной, того же медведя. Разве что, при этом, оставь неизменным, его характер, такой, какой он есть, у него, сегодняшнего. И тогда, еще посмотрим, кто в тайге хозяин.  И, все-таки, как бы там ни было. Лишая жизни этого зверька. На протяжении долгого времени, промышляя, наблюдая его в природе. Он питал к нему неподдельное уважение. И вот сейчас, неведая, не осознавая, когда это закончится, и закончится ли вообще. Он, который уже час, шел по его следу. И в этой, затянувшейся гонке, победителем выйдет тот, у кого окажутся сильнее ноги. У кого, хватит выдержки и терпения, наконец, упорства. У уставшего, выбившегося из сил человек. Или, только, только, отдохнувшего, вылезшего из своего убежища зверька. К тому же, на стороне которого, надежный союзник. Неумолимо быстро, надвигающиеся сумерки, короткого зимнего дня.

И это, идущий по следу соболя человек, прекрасно понимал. Что, если соболь, не занорится, где нибудь в корнях дерева или, не залезет в дупло, до наступления сумерек. То, дальнейшее его преследование, будет невозможным, и бессмысленным. И это, эта его  гонка, преследование. Чем-то, отдаленно напомнила ему, рассказ, его любимого писателя, Э. Хемингуэя, «Старик и море». Борьбу старика с огромной рыбиной. В которой, в этой борьбе, старик вышел победителем. Или, и тоже, рассказ Д. Лондона «Любовь к жизни». В котором Джек Лондон повествует, рассказывает, об уже, вконец обессиленном, ползущим в изнеможении человека-золотоискателя. И такого же, больного, выбивающегося из сил, преследовавшего его, больного волка. И, что важно, в обоих из этих случаях, рассказах, словно сговорившись. Оба писателя, в этой борьбе со стихией, и не только с ней. Встают на сторону человека, его неуемной жажде, любви, к жизни. 

Суточный ход соболя, как правило, достигает десяти, пятнадцати километров. Хотя он и взял след соболя, абсолютно свежим. В то же время, судя потому, как соболь, спокойно, не спеша, обследовал каждую интересующую его колодину, завал.  Все это говорило о том, что расстояние между соболем и им, было достаточно велико. Зверек, еще, не чувствовал за собой погоню, что по его следу идет человек. И теперь, что бы соболь почувствовал, понял,  что его преследуют. Для этого, ему было нужно собрать воедино все, что у него еще осталось, все силы. А их то, как раз, у него и не было.

Еще была надежда, застать соболя, когда он, наконец-то, найдет что нибудь съестное, что его может задержать. Соболь, застанный врасплох, как это обычно происходит, попытается на махах уйти. Или же, где-нибудь, тот час же, укрыться.

И, все же, как бы там ни было трудно. Изнемогая, он решился на последний бросок. И там, где ему попадались чистые места, где на его пути не было ни каких препятствий, нагромождений, сваленных деревьев, валежин. Он ускорял шаг, с трудом вытаскивая, валившиеся глубоко в снег лыжи. Так, иногда, происходит, задремавший было седок. И, что бы взбудоражить себя, стряхнуть с себя дрему. Оскорбляет своего и без того, бежавшего рысью коня плетью.

Нечто подобное, сделал и он. Остановившись, он снял с плеча ружье, произвел выстрел в воздух, в сторону уходящего соболиного следа, по вершинам деревьев. Было видно, как с вершин кедров, одновременно с падающей хвоей, сопровождая, посыпалась снежная кухта. И, неизвестно, почувствовал ли соболь, за собой погоню, или услышал звук выстрела. Только, после того, как он, ускорив шаг, вместе с потом, выжимая из себя последние силы. Стал идти, чуть быстрее. И это, дало свои результаты. Проследив взглядом, насколько это было возможно цепочку соболиных следов. Которые, вскоре оборвались, соболь перешел на мах. Стал уходить, большими метровыми и больше прыжками. Все это говорило, что он почувствовал опасность. И, если что, успеть, где-то занориться. Или, по крайней мере оторваться от преследователя. Теперь, соболь бежал без остановок. Его уже не интересовали, попадавшие ему на пути выворотни павших деревьев. Он, даже оставил без внимания свежую лунку, выпорхнувшего из нее рябчика.


Соболь, это такой зверек. Который, хорошо знает свой охотничий участок. И ему не раз приходилось наблюдать, как он, преследуемый, прижатый собаками, уступая им в беге. Прямиком бежал в укрытие, в нору,  расположенную в валежнике. Или же, залазил в дупло, павшего или росшего ствола дерева. Вот и сейчас, пройдя, буквально, небольшое  расстояние по следам, оставленным от прыжков зверька. Увидел, как след соболя оборвался, у сильно наклоненной сухостойной осины. Скорей всего, то, что от нее осталось. В данный момент, это был, довольно высокий, со сломленной вершиной пень. Некогда здоровое дерево. Не выдержав соперничества под солнцем, окруженная более мощными, росшими рядом кедрами, зачахло. В дупле, в пустотах которого и укрылся соболь. Почувствовав себя в безопасности.

Осторожно, подойдя к осине. Где увидел, в основании ствола, в снегу, небольшое отверстие. В это-то отверстие и залез соболь. Сбросив со спины рюкзак, сняв лыжи, утопив приклад ружья в снег. Разгреб снег, где и увидел, под корнем, небольшое отверстие. Сунув руку в это отверстие. Обнаружил пустоту, дупло, уходящее вверх по стволу дерева. После, что бы до конца убедиться, что соболь остался, находится, в пустотах ствола дерева. Заткнув нору рукавицей, встав на лыжи, обошел, сделал круг, на некотором удалении от осины. Убедился, что выходного следа нигде нет.


Достал из рюкзака топор. И обухом топора, насколько это хватало, на всю длину вытянутых рук, постучал вверх по стволу осины. По звуку, исходившему от ствола дерева, убедился, что дерево, почитай по всей длине, до слома, пустотелое. И, неисключено, что соболь, почувствовав неладное, укрылся в самом верху лесины. И, если что, может придеться валить ствол осины, этот трухлявый, отживший свой век пень. Нужно было спешить. Сумерки сгущались. И, недалек тот час, когда тайга погрузится, наступит кромешная темнота. Обойдя по кругу, утопая по пояс в снегу, стал затягивать, цепляя верхнюю часть тетевы обмета, за стволы деревьев и кустарник. При этом, нижнюю часть тетевы, как и положено в таких случаях, втаптывая в снег. Что бы соболь, а такое, как рассказывали охотники бывало. Выскочивший из коряжника зверек, умудрялся, находил для себя выход, казалось бы, из безвыходного положения. Он просто, подныривал под нижнюю, не в топтанную в снег тетеву, небрежно расставленного обмета, уходил. Закончив со всем этим, посчитав, что часть дела сделана, осталось за немногим, выгнать соболя, который, конечно же, бросится бежать, навстречу своей неминуемой смерти.
В сторону, расставленного на его пути обмета.

Казалось бы, он учел все. Вот только, как подсказывает жизнь, все предугадать, предусмотреть, невозможно. И в этом, как вот сейчас, он допустил грубую ошибку. Дело в том, что он настолько уверовал в своей непогрешимости, в то, что наконец-то. Казалось, дело сделано. И это было его роковой, непоправимой ошибкой. А, всего то и было, он растянул обмет не на всю его длину, как это нужно в данном случае. Оставив, добрую его часть, не использованной. Осталась висеть, на нижнем сучке кедра.

Долгое время, живя в одиночестве. Каждый раз, собираясь в тайгу, на промысел. И, что бы не забыть, что-то важное, составлял список, перечень всего того, что он должен взять с собой, на промысел. Учитывалось все, вплоть до иголки с ниткой. В отличии от той категории охотников, которых на промысел собирали. Как это говорится, всем миром, всей семьей. А, как известно, сборы на охоту, в тайгу на промысел, это всегда праздник. И этот праздник, некоторыми промысловиками, бурно отмечался. И он хорошо знает случаи, когда такого, что касается семейного охотника. Привозили в аэропорт его близкие, в дупель пьяного. И грузили его, вместе с его охотничьими шмутками, буквально, забрасывали в салон вертолета. Тогда как он, ввиду того, что за ним смотреть было некому. Был лишен, такой «роскоши», такого искушения. Но это совсем не значит, что он был святым, и безупречным. И, как и все нормальные люди. К тому же, у которых, добрая часть жизни, проходит в тайге, в одиночестве. И, что бы уж совсем не быть изгоем. Не выделяться из общей массы охотников. Как это говорится не быть белой вороной. Пусть редко, и все же. По выходу из тайги, по окончанию промысла. Давал волю себе, что ни говори, отвязывался на полную катушку.

 
Прислонившись, оперившись на ствол осины, облегченно вздохнул. И только тут почувствовал, насколько сильно он устал. И как далеко, тропя соболя, он ушел от своей избушки. И, что, где-то там, далеко, за многие километры, от  места, где он находится сейчас. Его возвращения с нетерпением ждут, его собаки.

И, все же, что ни говори, даже железо, под воздействием времени, внешних влияний, факторов, однажды, устает, утрачивает свои, казалось бы, незыблемые свойства, качества. Что уж говорить о человеке, о его уязвимости. Он, сам того не понимая, не заметил, как его ноги, стали прогибаться. Под тяжестью его высохшего, исхудавшего, от долгих скитаний по тайге, тела. Еще, какое-то время, пытаясь устоять на ногах, опираясь на ствол, такого же чахлого, как и он дерева. Сполз на снег,  почувствовал себя, немного легче.

И, как и всегда, в таких случаях. Им завладело, он оказался в плену своего воображения, своих грез.  Уйдя в своих мыслях, канувшего в лету времени. И то, как давно это было. В его сознании, в мыслях, в его воспаленном мозгу. В смутных очертаниях, возник образ женщины. Он увидел себя, откинувшегося на спинку дивана. При слабом свете, исходящем отбрасываемым, от настольной лампы. Он увидел, одиноко танцующую женщину. Одетую в легкий, цветастый халатик, который при ее резких, в ритме танца, движениях, предательски распахивался. Обнажая прелести, ее молодого тела. И на то, как иногда, вел себя ее халатик. Она не обращала ни какого внимания. И, даже, как думал он. Все это, распахивая халатик, под которым угадывалась ее обнаженная, упругая фигура. Все это, она делала, как бы специально. Как бы дразня, соблазняя его, на что-то такое. Которое, иногда сближает, соединяет людей, на долгие годы, их совместной жизни. В некоторых же случаях, наоборот. И, как это говорится: «Добился он цели, пропала любовь. И я, уж ему надоела. Решила девчонка в родительский дом, к отцу подойти с покаянием. Отец ее выгнал, а мать прокляла. А братья родные забыли». Здесь же, в этом случае, только что приведенные высказывания, к нему, и одиноко танцующей женщине, ни коим образом, не подходили. Здесь, все было иначе. Если, о чем он и думал, сидя на диване. Так, разве, что, о том, как, иногда, бывает тяжело, быть женщиной вообще. И одинокой, незамужней в частности. К тому же, живущей в этой необузданной глуши, затерявшегося среди тайги, крохотного поселка.

Он, продолжая смотреть на танцевавшую женщину. Слушая мелодию и слова песни, старинного танго. Которое, когда-то ему очень нравилось. И которое сейчас, он просто ненавидел, не соглашался с автором, написавшем эту песню. Особенно последним ее куплетом. В котором были такие слова. «Гляжу я в полутемную аллею. И грустно от чего сама не знаю. Я о тебе ни сколько не жалею. И о тебе, я больше не мечтаю. Пришел другой, и я не виновата, что не любить, а ждать тебя устала». И, щадя женщину, у него, еще хватило сил, терпения, что бы не встать и не выключить магнитофон. Ему казалось, что это, эти слова, лившиеся из бездушного магнитофона, сейчас, относились к нему. Он принимал их на свой счет. И это, как никто и никогда, его злило.

И вот теперь, продолжая сидеть, прислонившись спиной к дереву. Он не заметил,как впал, попал в плен, какой-то, доселе непонятной, благостной ему эйфории. Он почувствовал, как она захватила всю его сущность, казалось, каждый клочек, каждую пядь, его изможденного, уставшего тела. Находясь под впечатлением, неожиданно нахлынувших на него чувств, видений, ни весть откуда явившихся. А в это время, в этот момент, в минуты его расслабления. Где-то там, вверху, у самого излома осины. С остервенением, какое, только присуще этому маленькому существу.

Соболь, чувствуя, что попал в сложное для него положение. И, что из него нужно как-то выбираться. Не зная удержу, грыз своими острыми мелкими зубами, края осины, расширяя дупло. Некогда выдолбленное дятлом, в поисках личинок короеда. Тогда как,  его преследователь, сидящий внизу, под деревом, на снегу, человек. Который на протяжении долгого времени, изнемогая, шел по его следу. Под впечатлением, так неожиданно нахлынувших на него чувств, воспоминаний. Продолжая сидеть, не обращая никакого внимания, на слабые звуки, исходившие, откуда-то сверху, от излома осины. На сыпавшую на него труху, разгрызаемого соболем ствола дерева. Казалось, ему было уже не до чего. И то, что ему нельзя расслабляться, нужно всегда держать себя под напряжением. И то, что совсем рядом, где-то в пустоте ствола дерева, затаился соболь. На которого он потратил столько сил и времени. И что он, один, среди тайги. Готовой с минуту на минуту, погрузиться в темноту, надвигающейся ночи. В тайге, в этом сумраке, среди плотно стоящих стволов деревьев, плотно сомкнутых крон. Ночь наступает мгновенно, незаметно для человека. Казалось бы, человек. только, только, видел все творившееся, происходящее, вокруг него. Как вдруг, надо же, сам того не ведая, оказался в кромешной темноте.

Продолжая пребывать в таком состоянии, чувствуя усталость во всем теле. И то, что на протяжении долгого времени, не слышит простой, обыденной человеческой речи. Иногда,  разговаривая со своими собаками. Он так хотел, что бы они заговорили, эти умные, живые существа. Но они, слушая его речь. Обращенные к ним слова, молчали. Природа не наделила их пониманию, человеческой речью. И он не заметил, как снова, впавл в забытье. Перед ним, его затуманенном взором.  Стали одна за другой, возникать, вырисовываться, картины, события, теперь уже, далекого прошлого. И, что удивительно, он абсолютно, не противился, не сопротивлялся, своему такому, душевному состоянию. Так не вяжущемуся с его положением, в котором он находился. Где он должен быть предельно собран. Больше того, он, как бы раздвоился. В нем, стало жить, как бы два человека. Один из которых, говорил ему, предупреждал, да, зверек загнан, но, еще не добыт. Тогда, как другой, пытался успокоить его, уводил его мысли, сознание в прошлое. Пытаясь отвлечь от действительности. Говорят, насколько это верно, иногда, в таком состоянии, пребывает замерзающий человек, окончательно выбившийся из сил.

И, неизвестно, сколько бы он еще пребывал, в таком состоянии, словно в летаргическом сне. Прежде чем увидеть, он почувствовал, услышал, какой-то шорох вверху, исходящий, от слома вершины ствола дерева. И, как что-то, только черное, подобно сверкнувшей молнии. Отделилось от излома дерева, пролетев, приземлилось в снегу, среди стволов кедров. И этой черной молнией, даже в сумерках надвигающейся ночи, он успел, разглядел, был черный соболь. Он выскочил, пролетел так неожиданно и быстро. Подобно, мисс Сейзер, на небосклоне Доусона. И таким же, еще более  внезапным ее отъездом. Заставив вздыхать и огорчаться, все мужское население, Доусона. Из рассказа Д. Лондона, «Великая загадка». Теперь уже он, было дернулся, схватил, стоявшее рядом погруженное в снег приклад ружья. Но, было слишком поздно. Да, наверно, и бесполезно, все произошло слишком неожиданно и быстро. Он был не готов к такой развязке. И, еще на что-то надеясь, посмотрел в сторону расставленного им обмета. В ожидании, что вот сейчас, дрогнет стень обмета. И соболь, словно муха, попавшая, в свитую кровожадным пауком паутину. Задергается, забьется, пытаясь высвободиться. Прошла минута, другая. И то, чего он так ждал, на что  надеялся, не произошло. Обмет молчал. Неужели, подумал он…. Не надевая лыж, утопая по пояс в снегу. Пошел туда, где, как он предполагал, приземлился соболь. Дойдя до стенки расставленного им обмета, и то, что он увидел. Это, повергло, его в уныние  ему, как-то сразу, стало не по себе.

В снегу, он увидел глубокую ямку, вмятину, от приземлившегося соболя  и парные следы, уходящие в глубь тайги. И, все это, вмятина и следы, были по ту сторону обмета. И, только тут он понял, почему не сработал, молчал обмет. Фортуна снова, вот уже в который раз, над смеялась над ним, обошла стороной, отвернулась от него.

Стоя по пояс в снегу, укоризненно глядя на стень обмета. Словно в том, что ушел соболь, в этом, была виновата сеть. В эти минуты, он почувствовал себя, особенно одиноко, обреченно, горечь в душе. На его лбу, выступили редкие мелкие капельки пота, отдавая последнюю влагу, его и без того высохшего тела. Горло сдавила, подступившая спазма. Сильно хотелось пить. И он, сняв рукавицу, пытаясь обмануть жажду. Заскорузлыми пальцами, зачерпнул горсть холодного снега, с жадностью запихнув его в рот. После чего,  стал медленно, теперь уже, не торопясь, собирать обмет. Да и куда уже спешить, после того, что произошло. День был на исходе, среди плотно стоявших стволов деревьев, уже бродили сумерки. Но, стоило ему дойти до того места, где только что приземлился соболь. Увидеть совершенно свежий соболиный след. И вмятину оставленную им. Как он, еще не понимая, не осознавая, что с ним произошло. Словно гончая, почуяв запах свежего заячьего следа, бросается в погоню. Так и он, стал лихорадочно, не обращая внимания, комкая, как попало, лишь бы быстрей, стал собирать обмет. Не думая, не заботясь о его, правильном, необходимом, как это он делал всегда, наборе. Лишь бы быстрей, лишь бы вперед. Собирая обмет, он не сразу, обратил внимание, как над кромкой, над вершинами кедров. Стал медленно, с каждой минутой, увеличиваясь в размерах, выползать огненно красный, диск луны.  Это холодное ночное светило. От которого в тайге, как-то сразу, стало светлей и уютней. Он почувствовал себя, что он не одинок, в этом безбрежие тайги. И это, придало ему силы. И, что еще можно, на что-то надеяться. Вернувшись к осине, еще раз посмотрев наверх, туда, откуда только что совершил свой спасительный прыжок соболь.

Быстро, надев лыжи, закинув за плечи рюкзак, взяв ружье. И, как мог, что еще у него осталось, выбиваясь из последних сил, бросился в погоню, стал тропить след соболя. В надежде на то, что соболь, пробежав какое-то расстояние, снова, где нибудь занорится. В то же время, хорошо понимая, что потревоженный, напуганный соболь, если и занорится. То, этого момента, случая, ждать придется еще долго, пройдет немало времени. И там, где были более менее разряженные участки тайги. При лунном свете, след соболя был достаточно, хорошо виден, угадывался. И это, его еще с большей силой, толкало в погоню. Он, продолжал идти, не давая себе роздыха. Хорошо понимая, что сейчас, и это надо признать. Отдохнувший соболь, был больше вооружен для бегства. Чем вымотавшийся, уставший человек, для его преследования. Были минуты, когда он залазил в такой буреломник,  что, казалось, еще немного и он бросит, откажется от погони. Но, стоило ему, разглядеть, среди упавшей кухты, след соболя. Как тут же, как приснившийся ему, нехороший сон, гнал от себя эти мысли. И, мысленно стегнув себя, как ямщик, уставшего коня плетью, шел дальше.


Так продолжая идти по следу. Он настолько увлекся, в своих мыслях, что обратил внимание, только тогда, на разом поредевшую тайгу. На чахлые редкие, корявистые низкорослые сосенки. Когда он вышел в кромку болота.   Остановился, что бы перевести дух, оглядеться. Было настолько светло, что на белеющем снегу, можно было разглядеть, не то, что соболиный след. Но и мелкую хвоинку, лежащую на снегу. К этому времени луна, уже была полновластной хозяйкой на голубом, отливающем синевой небосклоне. Стоило ему оторвать глаза от соболиного следа. Перевести взгляд вперед, уходящего в даль болота. По одну сторону которого, простирался, насколько хватал глаз, сплошной горельник. Тогда как, по другую, плотной стеной стояла нетронутая, девственная тайга. И тут, после того, что он увидел, осознал, куда привел его след соболя.  Ему, стало немножко не по себе, даже, чуточку страшно. Все дело в том. Он узнал место, где в данное время находится. И то, как далеко он ушел, от своей избушки. Страхи у человека, бывают разные, иногда, казалось бы, они возникают из ничего, на ровном месте. Так один человек, боится пустоты. Другой, одиночества. Тогда как другие, неизвестности. Да и мало ли еще от чего. Он, не то, что бы, уж испытывал, был такой страх. Просто, ему действительно стало не по себе. Уж слишком далеко он зашел, преследуя, тропя соболиный след. Каких-то десяток километров отсюда. Начинается, берет свое начало, одно из самых больших болот, не только Сибири, но и земного шара, Васюганское.

 И в его памяти, сознании всплыли события, еще не далекого прошлого. Он хорошо помнит, то, что произошло с ним, в этом месте, на этом болоте.

 Почти всегда, когда у него возникали проблемы с мясом, с отстрелом лося. Он шел на это болото, на старую выгоревшую гарь, успевшую затянуться порослью молодого осинника. И в этой гари, по годам, когда наваливало в тайге много снега. Лоси скатывались, приходили в эту гарь, кормились, скусывая, ломая вершинки молодого осинника. Иногда, их скапливалось в этой гари столько. Что куда ни глянь, снег был снесен, вытоптан их копытами.


 Тогда, в то время, уж так получилось. На болото он вышел, во второй половине дня. И, стоило ему, выйти из стенки  тайги, в кромку болота. Как, на противоположной стороне, с краю, в горельнике на той стороне болота, среди поросли осинника. Увидел стоявшего кормившегося  лося. Ширина болота в этом месте, между им, и находившимся на той стороне болота лосем. Было, каких-то, от силы, метров восемьдесят, сто. И ему, что бы скрасть, подойти к лосю на выстрел. Для этого, нужно было каким-то, незаметным образом. Перейти на ту сторону болота, где находился лось. А это, как посчитал он, займет много времени. И он решил, учитывая то, что, будучи облаченным в белый, маскировочный халат. И, хорошо понимая, что лось, обладая хорошим обонянием и слухом. Чего не скажешь о его, довольно слабом зрении. И он решил, с некоторой долей риска. И неуважению к этому осторожному и чуткому зверю. Нагло, пойдет прямо, по открытому месту, через болото. Хоронясь, разве что, среди редких, корявистых, низкорослых сосенок. Учитывая то, что яркие лучи, заходящего солнца, будут светить зверю, прямо в глаза. И, даже, если лось обнаружит его. А, конечно же, он его обнаружит. Другое дело, насколько, пока он его обнаружит, почует опасность. За это время, он успеет сократить расстояние, до нужного. Что бы произвести убойный, прицельный выстрел.

Стоявший в осиннике лось, не чувствуя, не подозревая о грозившей ему опасности, продолжал кормиться. Взяв ружье на изготовку, держа его, перед собой, в верх стволами, параллельно свою телу. Очень медленно, скользя лыжами, делая маленькие шашки. Пошел в сторону лося.

Так, медленно, шаг за шагом, приближаясь к кормившемуся, ничего не подозревающему лосю. И, когда расстояние между ним и лосем сократилось, порядка примерно до шестидесяти, семидесяти метров. Как тут, до этого, мирно кормившийся лось, что-то почувствовав, повернул свою комолую голову, (как потом оказалось, это была лосиха), в его сторону. Какое-то время, не двигаясь, смотрел на него. Ему хорошо было видно. Он обратил внимание. Как зверь, зашевелил, запрядал своими огромными ушами-локаторами. Казалось, еще какая-то секунда, другая, и лось стронется с места, побежит. Этого, такого замешательства лося, ему хватило. Он медленно, взял ружье на изготовку, приложил приклад к плечу, выцелив лопатку, произвел выстрел. После выстрела, лось, как-то неестественно подпрыгнул, выкинул свои передние ноги вперед, и вверх, завалился на бок.


Скрадывая лося, он настолько сконцентрировал, сфокусировал свое внимание, зрение на нем. Что не увидел, кормившегося, каких-то в десятке метров, другого. Намного меньших размеров тогуша, (так в некоторых районах сибири, называют, сеголетка лосенка). Лосенок, не обращая, абсолютно, никакого внимания на звук выстрела. После того, как его мать, доселе, мирно кормившаяся, неожиданно упала. Кто знает, что при этом он подумал. Увидев лежавшую без движения свою мать. Только, он, медленно, вытаскивая свои, еще не столь окрепшие ноги, из сугроба. Направился в сторону лежавшей без движения лосихи. Подойдя, к лежащей лосихе остановился, и, как ему показалось, наклонился к бездыханному, теперь уже трупу своей матери. Этого было достаточно, такого он перенести, тем более видеть, уже  не мог. Что бы там ни было, как бы это жестоко не выглядело.

Да, он был убийца. Но ведь…. И он представил себя, вспомнил о своих голодных собаках. И то, как он, готовя себе еду, и своим собакам. Экономно, боясь рассыпать, бросал горсти крупы, в свою кастрюлю и ведро собакам. И это, на тот момент, было его единственным оправданием, своего такого поступка.

 И вот теперь, когда он, уже давно, теперь уже годы, как оставил охоту.  Иногда, задумывался, старался представить себя, в то время. Спрашивал себя. Стал бы он убивать, лишать жизни лосиху. Если бы, прежде чем произвести роковой выстрел. Рядом с ней увидел стоявшего лосенка. И, как это будет ни странно, так и не смог, дать себе, какого-то оправдательного, вразумительного ответа. Он знал лишь одно. Тогда, в то время, принимал решения, руководил его действиями, не столько его мозг и сознание. Сколько, его и его собак, голодный, пустой желудок. И потом, возможно, это будет сказано жестоко и крамольно. И, все же, иногда, в некоторых условиях, что бы, кому-то, выжить. Тогда как, другому, нужно, умереть.

И, как это будет ни грустно, прискорбно сказать. Жизнь, такой, если, не сказать больше, какая она есть, остается и по сегодняшний день, в наше время. Жестокой, несправедливой, непредсказуемой. В неуверенности, в завтрашнем дне.

Разделав лосиху, осталось за немногим. Свозить мясо до избушки. Для этого, всего то и нужно проложить, набить лыжню, нартицу, для нарт. В тот год, в ту зиму, выпало довольно много снега. И, даже, казалось бы, несмотря на длинные ноги лосей. Снег, сугробы, иногда, доходили, касались брюха этих лесных гигантов. Когда нартица была проложена. Он, впрягшись со своим кобелем, приступили к вывозке мяса. И, все же как бы он ни старался спрямить лыжню, укоротить путь, набить нартицу. Это, у него плохо получилось, не так, как он хотел. Вопреки его желанию. Лыжню пришлось прокладывать, по старой, девственной гриве, сплошь состоявшая из плотно росших, рядом растущих друг от друга стволов кедров и сосен. Много попадалось завалов, выворотней павших деревьев. И все это, нужно было объезжать, иногда, прокладывая лыжню под прямым углом, налегая, на поворотный шест. Учитывая загруженность нарт. А это, по самым скоромным его прикидкам, килограммов, этак семьдесят. И вот однажды, выполняя очередной, последний рейс, вывозя мясо. Он решил проверить кобеля, насколько тот честно, тянет нарты, выполняя свою работу. И то, что произошло потом, он до сих пор не может забыть и простить себе.  Там, где нартица была спрямлена, он неожиданно, дал слабину. Говоря проще, перестал тянуть нарты,, на какое-то время остановился. Попросту сжульничал. При этом, этой его остановке, нарты, хотя и сбавили ход, продолжали двигаться.  Кобель, очевидно, почувствовав, что произошло что-то такое, почему на него разом возросла нагрузка. Продолжая налегать, тащить нарты, оглянулся. В его взгляде, как бы, застыл вопрос, он как бы спрашивал. Хозяин, в чем дело, что произошло. И вот тут, при его остановке, и так, как нарты, продолжали движение. Один полоз нарт, заступил, наехал на задник одной из его лыж. И то, как посмотрел на него его кобель, продолжая тащить нарты.  Ему, как-то разом, стало не по себе, совестливо, стыдно, от того, от взгляда своего кобеля. Что он, решил, что ни говори, подлинько, таким образом, проверить, усомниться в добропорядочности работы своей собаки.

И так, наддал, дернулся с места, что не устоял на ногах. Его, буквально, подняло, выбросило в сторону, на обочину нартицы, в глубокий снег. При этом, поворотный шест, выскользнул у него из руки. Все дело в том, что та лыжина, на которую был наезд полоза нарт, при его рывке с места. Осталась заблокирована, и, высвободилась только тогда, когда он, под тяжестью своего тела. С силой, выдернул ее из-под полоза нарт. Оказавшись на обочине, в глубоком снегу. Так, лежа в снегу. Первое, что он сделал, пошевелил, подвигал, послушал свое тело. Все ли с ним в порядке. При этом почувствовал, острую боль в ноге. Его обе ноги, вместе с лыжами, были захлестнуты, переплетены в замок, одна за другую. И, при малейшем его движении, он ощущал острую боль в ногах. Но, это еще полбеды. При падении у него с головы, сорвало шапку. И, хотя она лежала от него, в каком-то метре. В его, таком  положении, в каком он оказался, нечего было и думать, достать ее. Но и это, еще, куда ни шло. Дело в том, что его лицо, оказалось рядом, оно, как бы нависло над пропастью. В каких-то, двух, трех сантиметрах от него, торчали из снега острые ветки кустарника. Снег был настолько глубокий, что он, лежа на боку, не мог правой, оказавшейся в снегу рукой, достать до твердой опоры, до земли. Что бы хоть как-то, опереться на что-то твердое. Больше того, и это самое главное и страшное, при малейшей подвижке телом, вдавливании в снег. Как тут же, его лицо, Пусть на немного, но, все же, сближалось с острыми вершинками смерзшихся, острых, как шило веток. Так, продолжая лежать в снегу. Первый раз, за многие годы таежного промысла, он не знал, не мог придумать, найти выход, из создавшегося положения.

Все это время, его кобель, глядя на своего хозяина. На его такое, неестественное положение, в недоумении смотрел на него. Да, ему приходилось видеть, как иногда, пусть редко, падал его хозяин. Как тут же, вставал, и продолжал идти. Но, что бы, так завалиться, и не подниматься столь долгое время. Это, кобелю было не в  его понимании. Шло время, ему с каждой минутой, приходилось все труднее и труднее, держать в одном положении, на весу голову. Его скованное тело, хотя и медленно, все больше и больше, уходило, погружалось в снег. Он хорошо понимал, что так долго продержаться не сможет. И, хотя его мозг, работал в аварийном режиме. Тем не менее, он так и не мог, не знал, не находил. Какого-то, определенного,  для себя решения. Выйти из создавшегося, сложного, для него положения. В каком он оказался. А тут и вовсе, лежа без движения, без шапки. Почувствовал, что стал замерзать. Его верхняя одежда, от испарины, исходившей от его уставшего, изможденного тела, стала покрываться белым налетом куржака. В висках, от столь долгого времени, непокрытой головы, появилась ломота. Он почувствовал, как его, находящиеся долгое время без движения ноги, стало сводить судорогой. И тут, его осенило. Он с надеждой посмотрел на своего сидевшего на нартице кобеля. Другое дело, сможет ли выполнить его команду кобель. Дело в том, что он, своих собак, будучи. со щенячьего возраста. Приучал, пусть они знают мало команд. Зато, четко и беспрекословно, должны их выполнять. Остальное, как поступить, в том, или ином случае, принимать решение, домысливать, исходя из создавшейся на данный момент обстановки. И это, для них было обязательно. Иногда, промотавшийся по тайге целый день, так ничего и не добыв. И, еще, на что-то надеясь, в который уже раз, отправлял, их в поиск. Отдавая одну, единственную команду: искать! И этого, этой команды, было достаточно. Собаки послушно, иногда, с некоторой задержкой, и все же, четко, беспрекословно, выполняли поданную им команду. Срывались с места, уходили в поиск.

Здесь же, в его положении, и в положении его кобеля, запряженного в нарты. Было много сомнений. В выполнении его команды. Кобель прекрасно понимал, чувствуя на своей груди широкую шлею, сыромятного ремня. Что он запряжен, стеснен в своих дейсвитиях И все же, как бы там ни было. Это была его последняя надежда, выкарабкаться, из того положения, в которое он попал. Будучи православным, крещеным. Он не считал, не был суеверным человеком. И все же, подумал он. Вернувшись в своих мыслях, в тот день, к осиротевшему лосенку, после того, как он отстрелял его мать. Мясо которой, он сейчас вывозил. И то, что с ним сейчас произошло. Не является ли это, за содеянное им, не послужило ли ему, это, в данный момент, наказанием свыше.

Принимая такое решение. Безусловно, в некоторой степени, он рисковал. Что, если кобель, повинуясь его просьбе. В порыве, своих таких благородных чувств. Вместо того, что бы осторожно ступая, на его, и без того вдавленного в снег тела. Что если, на радостях, вместо того, что бы осторожно ступать на него, на его погруженное в снег тело. Прыгнет на него. И этого будет достаточно. Что бы его лицо, глаза, соприкоснулось, в него воткнулись, торчащие из снега ветки. Продолжая, смотреть на сидевшего на нартице кобеля. Он,  как можно ласковей, стал подзывать его к себе. При этом, как уже было сказано выше. Что, если кобель, в своем порыве благородных чувств, бросится, как это, иногда бывает, ему на грудь. Не получится ли так, что под тяжестью, теперь уже, еще и веса тела кобеля.  Вдавит его, и без того, погруженное глубоко в снег тело. И последующие, затем, для него последствия. От которых, может получиться так, что он может, лишиться зрения, выколоть глаз.

 К счастью, этого не произошло. Кобель, услышав ласковый, спокойный, призывной голос хозяина. До того сидевший, поднялся на ноги. Завилял хвостом, нетерпеливо взвизгнул. И, словно, понимая, чувствуя, в каком сложном положении, находится его хозяин. Осторожно, крадучись, наступая, передними лапами на его. Тогда как, его задние лапы, остались на нартице. И, как только, голова и шея,собаки, оказались, на досягаемом расстоянии его свободной руки. Он, продолжая говорить кобелю ласковые, на какие только был способен слова, осторожно, вытянув руку, ухватил за ошейник собаки. И, как только почувствовал, что его, изрядно замерзшая рука, ухватилась за ошейник. Он властным, с нажимом в голосе, как это, он обычно делал, посылая собак в поиск. Произнес, вложив в свою команду, всего себя: Искать! Этого, было достаточно. Кобель, услышав привычную для него команду своего хозяина. Что есть силы, какие еще у него остались. Опираясь на задние, твердо стоявшие на нартице лапы. Так рванул, что они оба, враз, оказались вылетевшими на нартицу. И, хотя его ноги, по-прежнему оставались, заплетенными, закинуты одна за другую. Зато теперь, обе его руки были свободны. И он, превозмогая боль в ногах, осторожно, стал развязывать юксы, (крепление) на лыжах. После, освободившись от лыж, теперь уже, не обращая внимания на боль в ноге. Продолжая лежать, на сколько мог, вытянувшись, лыжиной подгреб свою шапку. Надел на голову, при этом соприкосновении подкладки шапки, с замерзшей головой. Было такое ощущение, как будь-то, на его голову, вылили ведро холодной воды.

Вывихнутая нога, продолжала сильно болеть. Но, разве, могла сравниться  боль в ноге. С тем, практически аховым положением, в каком он только что пребывал. И он с благодарность, посмотрел на свою собаку, своего спасителя. В этот момент, он простил ему все. Что, нередко тот хитрил, лукавил, даже  наглел. Отбирая у своей, более мирной и порядочной напарницы еду.

Еще какое-то время, он продолжать сидеть на снегу. Надеясь, что его больная нога, хоть чуть, чуть, успокоится. После, превозмогая боль, осторожно поднялся, сел на нарты. И, неизвестно, сколько времени, он еще просидел без движения. Периодически, осторожно, пошевеливая больной ногой. Таким образом, приводя ее в рабочее состояние. Было уже совсем темно, ночь давно уже вступила в свои права. И, только тут, он обратил внимание. Что до сих пор, как он сам, так и его собака, оставались не выпряженными, в упряжке нарт. Что он, незамедлительно и сделал.

Находясь в таком, критическом для себя положении. Продолжить путь, вывозки мяса, нечего было и думать. Его нога, хоть и продолжала болеть. Но, уже не настолько, что бы он не мог продолжить свой путь. В избушку, они   пришли уже под утро. За мясом, они вернулись, спустя неделю. За это время его нога, успела, восстановиться.

После того, как он определился с местом, куда привел его след соболя. И, как далеко он находится от своей избушки. Связи с этим, учитывая и то, как он устал, вымотался. Перед ним, в который уже раз встала дилемма, или, повернуть в сторону избушки, или, продолжать тропить соболиный след. И он, в который уже раз вспомнил, об отпуске, о поездке к отцу. И, как он пойдет в магазин, будет выбирать для него подарок. В то же время, хорошо понимая, что, для его отца, уже, довольно преклонных годах человека. Лучшим   подарком, будет его приезд. Когда они вот так, сядут с отцом за кухонный стол. Выпьют по стопке другой водки. И предадутся воспоминаниям. И, как его отец, будучи сам в молодости охотником Будет его распрашивать, о промысле, о непредвиденных случаях. Которые частенько случаются в тайге. И, как отец, стараясь обходить острые углы в разговоре. Что бы не ворошить, не бередить свою и его душу. Будет стараться умалчивать, скрывать от него то, что скрыть невозможно. Что лежит на поверхности. На лице отца.

И ему, как сейчас, хорошо запомнился, один из последних приездов к отцу.  Он видел, как отец мучился, все не решался ему сказать, что-то такое. Что могло негативно повлиять, выбить из колеи его сына. Вот, только, отец не знал, да и откуда ему знать. Что то, что он сообщит ему, его не только не выбьет из колеи. Наоборот, он будет несказанно рад, этому сообщению отца. И вот, когда он собрался уезжать. Они, как и положено в таких случаях, присели на дорожку. Отец не выдержал, то, что так мучило его, о чем он все это время молчал. Опустив голову, виноватым, убитым голосом, как будь-то, в том, что сейчас он сообщит, была и его вина. Сказал: Знаешь, твоя жена, и он назвал ее имя, после, столь долгих лет одиночества, все же, вышла замуж. И то, что произошло, что его отца так мучило, о чем он все это время не решался сказать сыну. И то, что отец услышал от него, трудно было в это поверить. Он ожидал все, только не этого. Знаешь, папа, говоря это, впервые, за свою сознательную, взрослую жизнь. Он первый раз, обращаясь к отцу, назвал его папой. Я так долго ждал этого момента. И, если бы ты знал, как  я рад за нее. Что наконец-то это случилось. В это время, и это чистая правда. Он совершенно не думал, о своей, одинокой неустроенности жизни. И, если, чего и желал в тот момент. Так это, и опять, это, с его стороны, было сущей правдой. Ведь она так молода, и привлекательна. И в том, что произошло у них, не есть ее вина. Во всяком случае, так думал он. Хотя, в одном из последних от нее, ему писем. Были и такие слова, она признавалась: Да, в том, что мы расстались, я виновато, и тут же, но ты, больше. Это письмо, он оставил без ответа. Ему было достаточно того, ее, пусть такого, и все же, откровенного признания. Что где-то, что у них так произошло, что они расстались. В этом, была и ее вина. Прочитав эти строки, ее, такое признание. Ему, как-то сразу стало легче на душе. Этого было достаточно.  И он с уважением, мысленно, поблагодарил ее. Что ж, вот уж поистине, бумажные поцелуи, хороши только тем, что не переносят инфекции. Это письмо, как уже было сказано, он оставил без ответа. Да и зачем, когда и без того, все было ясно и понятно. Да и потом: судный день, это сказки для младших. Только он, никогда, и ни кого, не судил, зачем?

На болоте, при ярком лунном свете, след соболя, был виден отчетливо. И, только в тех местах, на надувах, на пригорках, где снег был уплотнен и прилизан ветром. След соболя терялся, был почти не виден. И, что бы разглядеть его, ему приходилось нагибаться, напрягая зрение. Различать оставленные, еле заметные коготки от лап. Благо соболь бежал прямо, никуда не сворачивая. Его, теперь уже ничего не интересовало. Да и что могло быть, на этом, казалось бы, безжизненном болоте. Особенно, в зимнее время. Где часто дуют сильные ветры, метет снежная поземка. Но это, далеко не так, обманчиво, как покажется на первый взгляд. И об этом, он прекрасно знал. Жизнь, есть везде, разве что, в разных формах. Даже, в пустыне, где песок, иногда, прогревается настолько. Что на него, порой, невозможно ступить босой ногой. Где, под воздействием сильного ветра, песчаных бурь, происходит движение, перемещение песчаных дюн, барханов. Казалось бы, что, кто может выжить в этой раскаленной пустыне.  Но и там, есть жизнь. И об этом он читал в прессе, в художественной литературе, из разговоров ученых мужей, очевидцев. Действительно, нет, нет, да и пробежит юркая ящерица, спрятавшись, юркнув в проделанную в песке норку. Перебирая лапками, медленно проползет ядовитый тарантул. Да и мало ли еще кто.

Вот и на этом, казалось бы, безжизненном болоте, тоже теплилась жизнь. В снегу, в кромке болота, в лунках, спят белые куропатки. В кустах, вдоль болота, рыскает маленький, в белой шубке разбойник-горностай. В мысу, среди густого кустарника, затаившись, наблюдая за копытившими снег оленями, лежит таежный палач-росомаха. Среди чахлых, корявистых сосенок, мышкует лиса. И это, далеко не полный перечень, обитающих на болоте зверей и птиц.

А однажды, и вовсе, проходя по этому болоту, на котором, из года в год, толкалось обитало шесть, семь оленей. И, хотя в этом маленьком стаде были важенки-оленухи. Но, количество оленей, почему-то не увеличивалось. Держалось на одном уровне. Конечно, все это можно было списать на волков. Если бы, не одно но. Как уже было сказано, он шел по болоту. Где увидел, многочисленные следы оленей. И все это, следы, были на одном небольшом «пятаке». Которые вскоре, разошлись в разные стороны, что-то, или кто-то, очевидно напугало оленей. И они, бросились в рассыпную. Остановившись, стал рассматривать местность, в надежде узнать причину, испуга оленей. И действительно, чуть дальше, в сторонке, на снегу, увидел три точки, вмятины. Когда же, подошел ближе, сразу, все стало ясно, и понятно. Вмятины принадлежали стойкам, колес вертолета. Судя по удалению, расстоянию вмятин, друг от друга, вертолет был МИ-8. С которого, с воздуха был и отстрелян олень. Его, даже не стали разделывать, забросили в вертолет, как есть. И это, им увиденное, еще раз говорило, доказывало, почему не было прироста в оленьем стаде. Судя по всему, вертолетчики, пользуясь, большим удалением болота, от населенных пунктов. Таким образом, пролетая над болотом безнаказанно, отстреливали оленей.

Продолжая идти по следу. Теперь, он все чаще и чаще останавливался, отдыхал, переводил дыхание. То, радужное чувство, которое нет, нет, да и накатывалось на него. На какое-то время отступало, усталость брала свое. И, хотя, чувство голода притупилось. На его смену, пришла острая, трудно переносимая жажда, в горле пересохло. В эти минуты он с горечью смотрел вокруг себя. На этот огромный, белый океан снега.

И, что бы утолить жажду, останавливался, обманывая свой желудок. Не снимая рукавицы, хватал горсть снега. Заталкивал себе в рот, и ждал, когда он растает. Превратившись в маленькую капельку воды. Которая, так и не достигнув желудка сгорала, на стенках гортани. И, сколько бы он не бросал снега себе в рот. Утолить жажду не мог. Наоборот, она, еще больше усиливалась. И, что бы хоть как-то, отодвинуть, заглушить жажду. Начинал успокаивать себя тем, что, как только он выйдет из тайги. Первым делом, накупит дюжину бутылок пива. Выльет их содержимое в большой эмалированный таз. Нагнувшись, захлебываясь, большими глотками будет пить прохладное, терпкое пиво. И, все это он будет, так пить, пока не насытится. И на какое-то время, эта, его такая мечта, помогала ему, успокаивала. Что бы вскоре, через какое-то время, улетучивалась, таяла, как горсть снега, брошенная в рот. Не принося желаемого результата.

И он тут же, с горечью признавался себе. Если, ему и придеться, выпить пива, бутылку, другую, этот дефицит, в условиях севера. Разве что, летом, когда начнется навигация и с низовьев рек, с больших городов поплывут пароходы, дальше на север. В устье рек, впадающих в Северный ледовитый океан. А, пока, он один, находится здесь, в этой таежной глуши, среди этого белого безмолвия. До того времени, которое, только что, пронеслось, промелькнуло, в его затуманеннной голове. Одарило его, какими-то благостными, радужными, надеждами. И, как все это было так далеко, и не сбыточно.  Глянув вниз, себе под ноги. След соболя по-прежнему, в лунном сиянии, исходившем от луны, был хорошо виден. И, если раньше, он, буквально, цеплялся за него, боясь потерять. То сейчас, насколько он устал, измотав себя, преследованием. Молил бога, об одном. Чтобы Бог, сделал так, что бы соболь, наконец-то, жалился над ним. Свернул, в стенку тайги. Которая была совсем рядом, в каких-то пяти метрах, от болота. Где соболиный след,  хорошо просматриваемый на снежной болотной глади. В тайге, в плотной сомкнутости крон деревьев, затеряется. И это, будет конец его преследованию. Он прекратит погоню.

Но, бог не слышал, не внимал его просьбам. Луна, это огромное ночное светило, и то же, продолжала безжалостно подыгрывать соболю. Высвечивая его след. Таким образом, как бы принуждая преследователя. Что бы он продолжал погоню.   

Его тело, уже не отдавало влагу. Ее просто не было. Более того, и он это чувствовал. Его рубашка, соприкасаясь с телом, шуршала, как брезент на ветру. В суставах ног, лишенных смазки, слышался жалобный, стонущий хруст. Его мозг, его сознание, то же не было подвластно ему. Выхватывая все новые и новые, порой, даже самые мелкие подробности из его жизни.  Причем, иногда, не самые радужные. И он вспомнил рассказ, одного знакомого. Как тот, лежа в больнице, с незначительным ушибом. В тепле, получая полноценное трехразовое питание, где ему оказывали медицинскую помощь. С каким-то благостным наслаждением вспоминал, всевозможные жизненные случаи, которые он испытал, когда-то. С той лишь разницей. Одному они приходили, на больничной койке, в окружении заботливых людей. Тогда как ему, в этой ночной глуши, в одиночестве, среди тайги. И он, первый раз в своей жизни, пожалел себя.

 Продолжая идти по следу соболя. Он не заметил, как его мысли, переключились на другое. Ушли от действительного его состояния. От того, что с ним и где он находится, что его окружает. И, что, где-то там, далеко, у его избушки, сидят его собаки. Чутко вслушиваясь в спящую тайгу, в редкие ее, ночные шорохи. В нетерпеливом ожидании, что вот, вот, где-то там, вдали, из глубины тайги. Возникнет, послышится слабый скрип снега, от движения лыж хозяина. И этот скрип, с приближением, все будет нарастать. И, как из стенки тайги, с трудом передвигая ноги, наконец-то, покажется их хозяин. И, как они будут прыгать, вокруг него, радоваться, его прибытию.

Как тут же, через какое-то время, все меняется, подобно кадрам в фильме. В его сознании всплывает другая  картина. Он видит себя, вернувшегося из тайги. Как выбирается из доверху заполненного, охотничьим скарбом, салона вертолета. Таких же таежных бродяг, как и он сам. Как этих бродяг, измученных, пахнувших тайгой, встречают близкие, помогают им разгрузиться. Стараются побыстрее забрать их домой, где их ждет натопленная, с березовым веничком баня. После, как и полагается в таких случаях, обильное застолье. С горячим борщем, огурцами, капустой. И, конечно же, бутылкой, другой водки. И, как их близкий, пока его еще окончательно не свалила водка, находясь в здравом уме. Будет рассказывать, какие курьезные случаи, моменты, были у него на промысле. Слушая рассказы, своего единственного кормильца, с уважением, глядя на него, на его запавшие глаза, высохшее лицо. При этом, про себя, в душе отмечали. Как он устал, похудел, измотан. И, что совсем скоро, его снова, ждет тайга, промысел. И, что для него, начнется все снова. Все эти таежные мучения. И так, все это будет продолжаться, из года, в год.

При одной этой мысли, ему стало грустно и одиноко. И в его памяти, как наяву, высветился, прошлый его выход из тайги. И те счастливчики, которых встречали, близкие им люди. Тогда как его, никто не встречал. И, как он смотрел на них. И ему, снова, вот уже в который раз, стало жалко себя. И, как один из охотников, глядя на него, на его грустное лицо. Сочувствуя ему, по доброму сказал: Давай грузись на мои сани. Нам ведь по пути, подброшу тебя до твоего дома. И, как он, доехав до своего дома. Скидав свои охотничьи шмутки. Попрощавшись со своим таежным коллегой.

И прежде, чем попасть в свой, наполовину занесенный снежным сугробом дом. Что бы добраться до крыльца, до дверей дома. Ему пришлось идти, утопая по пояс в снегу. Добравшись до которого, прежде всего, откопал руками стоявшую возле угла дома лопату. Откопав, после чего, стал расчищать, натаптывая тропу, до своего, сброшенного у края дороги, охотничьего скарба. Стаскав, нащупав ключ над дверями, открыл дверь в сенки. Куда и перенес свои пожитки. Не лучшая картина, ему представилась и тогда, когда он открыл дверь в квартиру. Когда он, только, только, перешагнул через порог. И, хотя на дворе был день. Но, так как его окна дома, были затянуты матовой пленкой льда. При этом, наполовину были закиданы снегом. На кухне царил полумрак. И, тут, в этом полумраке, он успел, увидел, как, что-то темное, пробежало по кухонному столу, спрыгнув, шлепнулось на пол, пытаясь скрыться под столом. Но, не успело.  Оказавшись в зубах, проскочившей мимо него, его собаки. Послышался неприятный для слуха, пронзительный визг. И этот, такой неприятный визг, принадлежал, как потом оказалось, довольно крупной, отъевшейся, в его отсутствие, на его харчах амбарной крысе. Которая, оказавшись в зубах собаки, громко заверещала. Пытаясь вырваться из пасти собаки, но, все было тщетно, секунда и она была мертва. Брезгливо, взяв ее за хвост, открыв дверку печки, бросил ее туда. Но, крыса, крысой,  когда же он включил свет. Его поразил тот беспорядок, который творился на его кухонном столе. Дело в том, что уезжая, в торопях, на столе он оставил кое-какие продукты. Которые были съедены. Часть посуды, а это вилки, ложки, находившиеся в посуднице. Все это валялось на полу, как, после хорошей попойки.

В то время, пока он находился в тайге, на промысле, добывая зверей. Здесь, в его отсутствие, хозяйничали другие звери. Один из которых, только что, был задушен его собакой. И, первое, с чего, обычно, как правило, он начинал, возвратившись из тайги, растапливал печь. Как бы ни была теплой, его самим, рубленая изба. Но, за долгое его отсутствие, дом выстыл так, что на его стенах, что касается углов, кое-где, появился иней. Чем-то, отдаленно, напоминающий куржак, на выходе, из чела, медвежьей берлоги. Исходивший от тепла, спящего в ней медведя. И, что бы в доме, появился, какой, никакой уют, запахло живым. Топить печь, ему приходилось сутками. После, он шел в баню, к соседям. Долго с остервенением хлестал себя, свое измученное, высохшее, пропахшее тайгой и дымом костров тело. И, уже после, приведя себя, свое тело, в какой, никакой порядок. Шел в заготконтору, сдавать, добытую в тайге, пушнину. Получив расчет, направлялся в магазин. И, в отличие, от других, своих, таких же, как и он, одиноких, брошенных на произвол судьбы, таежных бродяг. Которые, в отличие от него, собирались, у кого-то одного, такого же как и они. Набирали ворох спиртного. И, собрав в кучу, все, неиспользованные праздники,  дни рождения. Оставшиеся не отмеченными, ввиду их нахождения в тайге. Начинали бурно отмечать, попросту, пить. По неписанным законам севера. Каждый наливал себе сам, сколько хотел, и, когда хотел. Что бы однажды, как это бывает в таких случаях, окончательно спьянев. Сползти на пол, там, где и сидел. Заснув долгим, безмятежным таежным сном. И все это, лишь для того. Что бы утром, проснувшись, продолжить общую пьянку. Он же, предоставленный сам себе, не всегда, но, все же. Предпочитал пить в одиночестве. Запирался один, в своей избе, и…. В это время, он пил жестоко, откровенно, не жалея себя. Не считая, не следя, за количеством выпитого.

 В это время, в этот период, его такого запоя. Единственное, за чем он еще следил, держал под напряжением. Как бы ему было не трудно, и скверно на душе. Так это, превозмогая себя, забывая о себе, готовил, варил еду, своим собакам. После чего, снова, впадал в беспамятство. Иногда, в периоды, его, такого минутного просветления. Перед ним, его помутневшем взором, вставала его покойная мать. И время, то тяжелое, для всего советского народа послевоенное время. Как его мама, приходя домой, говорила ему: сына, сегодня, я ничего не достала из съестного. Она, так и говорила, не достала. Так как, что бы, что-то купить, на это у нее не было денег. Все то, что еще, можно было обменять на продукты. Давно уже было израсходовано, обменено. И он, рано повзрослев, жалея мать. На сказанное ею. Что она, ничего не достала из съестного. Весело говорил ей: А я, сегодня, вовсе, не хочу есть. Открыв дверь, убегал, к таким же голодным, как и он оборванцам, своим сверстникам. И этим, сказанным им, еще больше, вгонял в уныние, свою, и без того убитую горем, маму. (И теперь, когда пишутся эти строки, в сегодняшнее время, скажу. И этим, сказанным, не ставлю в упрек, сравнение, никому и ни чему. И, все же, в то время, то  поколение, быстро взрослело).

 Уже потом, когда он отходил, когда наконец-то, его оставлял похмельный синдром. Когда он становился самим собой. И это, надо видеть, как его собаки, единственные свидетели, того, что с ним происходило. Как они, бедные радовались, как прыгали вокруг него, пытаясь лизнуть, коснуться его лица. Иногда, когда это им удавалось. Они буквально, валили его с ног. Как он, иногда, (очень редко), будучи одетым в парадное. Под неуемной лаской, тяжестью своих обезумевших, от радости собак. Буквально, валился, если это было во дворе, на земле. Не обращая внимание ни на что. В это время, вместе со своими собаками, катаясь по земле Он радовался, как ребенок, был наверху блаженства, что, наконец-то освободился. Вышел из того состояния, в котором пребывал все это время.

И все же, надо отдать ему должное. Его, такое состояние, в которое, он иногда впадал, запои. Были довольно редки, и краткосрочны. И это такое происходило с ним, чем-то отдаленно напоминало. Летнюю грозу, с сверканием молний и грохотом грома. И все это, происходило, неожиданно. Казалось бы, только что, было ясное, ничего не предвещающее, ни каких природных катаклизмов небо. Как, на тебе….


Нередко бывая у своего семейного таежника. Его жена, с пониманием, глядя на него. Спрашивала его: почему он не женится, не обзаводится семьей. На это, на такой, прямо поставленный вопрос. Он старался уходить от прямого ответа. И, лишь иногда, уклончиво, с грустью в голосе, говорил: Зачем бродяге жена. Говоря это, эти слова, прекрасно понимал, что лукавил. Тогда как, про себя думал: Кому нужен, какой женщине, извечный, закоренелый, бродяга тайги. Вот только, думая так. Он не знал, да и, не мог знать. Что не все, так о нем думали, когда он, что греха таить, неуверенной походкой, шел к себе, домой, в свою келью. Где, единственным его утешением, были его собаки. Которым он мог излить свою душу. Глядя в их и то же, грустные глаза. Они, эти умные, преданные своему хозяину животные. Очевидно, понимая, что с их хозяином, происходит, творится, что-то такое, не укладывающееся в их, собачье понятие. Молча, выслушивали его, глядя в его грустные глаза.

 И, действительно, не все и все, так о нем думали. И этой категорией людей, являлись, те немногие женщины. По разным причинам оставшиеся без мужей. Одни оставляли своих мужей, только потому, что тот часто пил, при этом, давая волю своим рукам. У других муж умер. У третьих, были и такие, муж не вернулся из тайги. Возможно, утонул, переходя через реку, по тонкому льду. А то, и вовсе, был убит зверем. Да, мало ли еще, по каким причинам, человек, безвестно, погибает в тайге. Были и такие, мужья которых, не поладив с местным начальством, или, и того хуже, оскудел их охотничий участок. И они, в поисках лучшей доли. Весной, когда разливались реки, покидав в лодку свои нехитрые охотничьи пожитки, усадив собак. Дернув стартер мотора, уплывали, отправлялись, кто вниз, кто вверх по реке. В поисках лучшей доли. И, нередко, некоторые из них, помыкавшись, так ничего и не подобрав для себя лучшего, возвращались обратно. Но, таких было мало. И, вот эти то женщины, обиженные судьбой, брошенные своими мужьями, с какой-то потаенной тоской и  надеждой, смотрели ему в след. Что, вдруг, однажды, он обратит внимание, на одну из них. И, войдет в ее дом, полноправным хозяином. Они не боготворили его, отнюдь. Многим из них, он был нужен такой, какой он есть. Уставший, голодный, валившийся с ног, пропахший тайгой и кострами.

 И он, нередко, придя к себе домой, от своего семейного товарища. Видя, как тот живет, как у него все ладно и хорошо. И, как уже было сказано, приласкав, поговорив со своими собаками. Садился на диван, откинувшись на его спинку, задумывался. В голову приходили самые разные мысли, иногда, а по большей части, не самые веселые. В этот момент, ему становилось грустно и одиноко. Он был на грани срыва. Но, тут же, брал себя в руки. И, что бы побороть себя, возникшее было желание. Начинал с каким-то, необузданным, не знавшим удержу рвением работать. Которое, часто, сводилось к одному, колке и укладке дров в поленницу.

Жизнь проста, по своей сути. Если, ее не усложнять. Иногда, а больше зачастую. Человек, порой сам, сознательно, превращает ее в хаос.



Так, погруженный в свои, далеко не радужные мысли, воспоминания. Не заметил, что уже, какое-то время, идет не по соболиному следу. Остановившись, стал внимательно, смотреть себе под ноги, по сторонам. Но следов, ни где не было видно. Кругом, куда ни глянь, лежало, это жуткое, закрадывающееся, пронизывающее, всю его душу,  белое безмолвие.

Были минуты, когда он, как когда-то, такой же бродяга, изгой. Из рассказа,  английского писателя, Джеймса Олдриджа, «Охотник». Когда тот, уходил от погони, идущего, по пятам, инспектора. Как он просил, поднимая голову к небу. Что бы тот, смилостивился. Послал ему снег, что бы скрыть его следы, уйти от погони. И Бог услышал, небо, смилостивилось. Снег пошел.

Тогда как он, в отличии от Роя Мак Нейра. Вглядываясь, в слабо видневшиеся на снегу следы соболя. Просил, что бы тот, сжалился над ним.  Сделал пару, другую прыжков, в сторону. Этого будет достаточно. След растворится, затеряется, будет невидимым. Среди сумрака, царившего в глубине тайги. Где лунный свет будет бессилен, в своей тщетности. Он откажется от погони. Но, соболь не делал этого. Создавалось впечатление, как будь-то он, в отместку, специально, издевался, над вконец уставшим, вымученным погоней человеком. И вот, казалось, чего он так хотел, след потерян.


Еще немного, и он бросит все, повернет обратно. Туда, в сторону ставшей далекой, своей избушке. Туда, где с нетерпением ждут возвращения, его собаки. Но, что-то неведомое ему внутри, в глубине его души, противилось этому. Толкало его вернуться, попытаться отыскать след соболя. И он, повинуясь, своему внутреннему голосу. Повернул назад, напрягая зрение, отыскал след соболя. Соболь, оттолкнувшись от своего следа, почти под прямым углом. Теперь он шел, направился в сторону, видневшейся на той стороне болота старой, затянутой плотным прутняком гари. В этом месте, где свернул соболь, уйдя в болото. Был узкий перешеек, каких-то сто  метров. И этим, столь узким местом, отделяющем, одну сторону болота от другой. И решил воспользоваться соболь. Этот маленький, проворный зверек, хорошо знал свой охотничий участок. И вот теперь, что бы наконец-то, избавиться от своего преследователя. Принял решение, уйти, укрыться в старой гари.

Он, видя такое, принятое решение соболя, уйти в горельник. И, как это прозвучит ни парадоксально. Но, такому решению соболя,  был очень рад. И это, с его стороны, такое признание, было сущей правдой. Наконец-то, подумал он, пришел конец его мучениям. Он будет поставлен перед фактом, что преследовать соболя будет, не то, что бесполезно, но и невозможно. Продолжая вглядываться в горельник. В это, и без того, черное кладбище обгорелых деревьев. Как тут, он не поверил своим глазам. Он узнал место, где когда-то, в кромке этой гари. Была отстреляна им лосиха.



 И вот теперь, он снова, оказался в этом, злосчастном для него, месте. О том, что бы продолжать преследовать соболя, нечего было и думать. В этом нагромождении, обгорелых, павших деревьев, многочисленных завалов.  Затянутое, плотным, густо поросшим, молодым прутняком, осинника и березняка.

Будучи не суеверным человеком, к тому же, православным, крещеным. И, в отличии от других, которые верят, во всевозможные приметы. А некоторые, вообще, страшно боятся. Когда им, через дорогу перебегает черная кошка. И, что связи с этим, с ними, обязательно может что-то случиться, такое. Что может изменить, негативно повлиять на их дальнейшую жизнь. Другие же, и то же, никогда не подадут руки приветствия, через порог квартиры. Считая, что и это, может навлечь, накликать на них, какую нибудь беду. Он же, как человек православный, ни во что это, не верил. Более того, все эти приметы, считал, ни чем иным, как укоренившимися предрассудками.

Но здесь, в данном случае, когда он узнал место. Где он лишил жизни лосиху-мать. Осиротив лосенка, который, подойдя к уже мертвому телу своей матери. Опустив голову, ткнувшись мордой в ее безжизненное тело. Очевидно, поняв тщетность, что все кончено, что мать мертва, что он остался один. Медленно побрел вдоль горельника. И все это, как уже было сказано, убийство лосихи. И то, что с ним случилось, при вывозке, транспортировке мяса лосихи, нартами. И, что, если бы не его кобель, которого он решил проверить на добросовестность, его работы. Кто знает, что бы с ним было. Где бы, он был сейчас.  Возможно….

 При одном, только этом воспоминании, этой неизвестностью, что бы было, если бы, вдруг…. Ему становилось не по себе. При этом, в то время, он испытывал, какое-то непреодолимое чувство страха. Страха перед неопределенностью, неизвестностью. И опять же, были моменты, когда он, был абсолютно спокоен, когда на него, мчался разъяренный медведь. И, если о чем он и успевал подумать тогда. Разве что, насколько подпустить, этот прыгающий, несущийся на него буроватый «валун». И еще, что бы ружье, не дало сбой, осечку.

 Много лет прошло, с того времени. И он вспомнил одного сибиряка, охотника-промысловика, Михаила Панова. Из далекого, сибирского поселка Напас. Что находится на северо востоке, Томской области. Который за всю свою охотничью жизнь, добыл не один десяток медведей. В то же время, будучи подпитым, разоткровенничавшись, называл, говорил о себе, что он, вообще-то, страшный трус. И все это, его признание, так не вязалось, с его профессией, профессией охотника. Добывшего, как уже было сказано, не один десяток медведей. Пусть будет не совсем аналогией, где-то, даже, не вструю. Но это, чем-то, отдаленно напоминает Печерина. Из рассказа Лермонтова «Бэла». Тот тоже, целый день, находясь на охоте, в дождь, непогоду, и ничего. Тогда как, находясь дома, при открывшейся форточке. Начинал паниковать, беспокоиться, что может простыть.



Как уже было сказано, он не верил во всевозможные приметы. Считал все это предрассудками.

И все же, первый раз в жизни, это убийство лосихи. И то, что произошло с ним, вывих ноги. И эти соболиные следы, уходящие в горельник. В это кладбище, павших, обгорелых деревьев. Эта луна, и он посмотел вверх, на это ночное светило. И то, что, если раньше он ее благодарил, за то, что она, осветив все вокруг. Дала возможность, видеть, тропить соболя. То сейчас, после того, что он испытал, и, что эти испытания продолжаются. Сейчас, это ночное светило, он ненавидел. Которое, толкнуло его в эту бездну. Неудержимую бездну погони. И вот он здесь, совершенно один, среди этих обгорелых пней, среди этого равнодушного ко всему живому, белого безмолвия. И все это, эти, такие странные совпадения. Последовавшие одно за другим. Первый раз в своей жизни, зародили, посеяли, в нем сомнения. И он, было уже совсем, согласился с тем, что действительно, приметы существую.

Как тут же, все это, эти приметы, отверг напрочь.  И он произнес это, эти слова, сказав вслух. Что бы ОН, тот, в кого он верит, услышал его. И простил его, за такую мимолетную его слабость. Подняв голову, посмотрев вверх. На эту бездонную, далекую, небесную голубизну. Усеянную редкими мерцающими звездами. Похожими на разбредшееся стадо овец. Оставленное без присмотра, совсем было, задремавшим пастухом.


И он полез в этот горельник, в это кладбище, обгорелых, павших деревьев. Некогда могучих жизнеспособных, жизнестойких кедров и сосен. Конечно, он уже оставил мысль, продолжать преследовать соболя. Это, теперь уже потеряло всякий смысл. Здесь, не подходит изречение: «Надежда умирает последней». И, если и полез он в этот горельник, только, разве что, лишь для того. Что бы, перевести дух, опереться, прижаться спиной, к одному из пней. Собраться с мыслями, как быть, что делать. Заночевать ли ему здесь, у костра, соорудив нодью. Или, при одной этой мысли, ему становилось, не по себе.

Обычно, как правило, человек испытывает чувство радости, успокоения. Когда у него, что-то сбылось, например, выиграл в лотерею машину. Тогда как он, мучаясь на протяжении целого дня и начала ночи, тропя, идя по следу соболя. Так и не догнав, не добыв его. Удача сошла на нет. Казалось бы, чему радоваться. И, все же, сейчас, как никогда, он был несказанно рад. Что, наконец-то, все его мучения закончились.

Бросив последний взгляд в сторону уходящих соболиных следов, в стенку плотно росшего прутьняка. Посмотрел по сторонам, ища, более подходящий по высоте, обгорелый пень. Что бы прислониться к нему, отдохнуть, собраться с мыслями. И такой пень он увидел, каких-то в десяти, пятнадцати шагов, от того места, где он стоял. И, что бы добраться до него, ему пришлось снять лыжи. Настолько плотной стеной, произрастала молодая поросль осинника и березняка. Чем-то отдаленно напоминавшая поросль бамбука, на одном из островов, Курильской гряды. С трудом добравшись до этого, полутораметрового пня. Некогда могучего ствола кедра.

Оперевшись, прислонившись плечом к этому огрызку. В который уже раз, сейчас особенно, он почувствовал усталость во всем теле. Долгие годы, скитаясь по тайге. Живя в этой глухомани, в одиночестве. Где и словом-то не с кем обмолвиться. Оставаясь наедине со своими мыслями. Всегда, в эти минуты, он чувствовал себя, особенно одиноко, тревожно, неуютно. Продолжая так стоять, оперевшись о ствол пня. И, что бы размять затекшие было ноги, сменить позу. Переступил с ноги на ногу, выбирая поудобнее место.

И тут, откуда-то снизу. Он услышал приглушенное урчание. Которое, по первости, принял за урчание, жалобы, своего желудка. Возникшее из-за того, что, с самого утра, как он вышел из своей избушки. У него во рту, не было, что называется, маковой росинки. И он, что бы убедиться, что ему не почудилось, что он не ошибся. Что это действительно, было урчание, жалоба, его голодного, истосковавшегося по еде. И он снова, теперь уже намеренно, переступил с ноги на ногу. И снова, теперь уже более отчетливо, до него донеслось, такое знакомое, которое не спутаешь ни с чем, злобное, соболиное урчание. Неужели, успел подумать он. Как снова, но, уже с другой стороны пня, услышал эти так знакомые ему звуки. Звуки, которые издает зверек, будучи прижатым, загнанным собаками в дупло, или корни дерева.

Сомнений не было, там внизу, в основании пня, находится соболь. Больше того, судя потому, по злобному его урчанию. Доносившемуся, с разных сторон пня. Все это говорило, что, в основании пня, от основной норы, есть еще и отнорок, тупик. И, что, если зверек, и попытается выскочить. То,  только через то отверстие, нору, через которую залез.

На самом деле, как потом оказалось. Все было просто.  Как уже было сказано выше. Соболь, довольно хорошо знает свой охотничий участок. И сейчас, уходя от своего преследователя. И, что бы избавиться от него, решил пересечь болото, в самом узком месте. И направился в сторону, как раз к этому обгорелому пню, в одну из своих нор. Где, как он решил, найдет свое спасение. Человек, и тоже, попав в этот горельник. В котором затерялся след соболя. Что бы отдохнуть, дать для себя передышку. Выбрал именно тот, как он подумал, ставший злосчастным, для одного из них, пень.

Он, будучи наученный, недавним, горьким опытом. И, что это для него последний и единственный шанс. Который предоставил ему соболь. Не стал торопиться. Не стал затягивать, обметом место, где занорился соболь. Опустившись на коленки. Достал из одного из карманов рюкзака, капкан нулевку. При этом, осторожно, не снимая рукавицу, просунул руку в нору. Нащупал то место, перешеек, по которому соболь перебегал из норы в отнорок. Убедившись, что, если он поставить капкан на перешейке, то дуги капкана, после того, как он сработает. Упрутся в верхнюю стенку, (потолок) отнорка. И, что капкан сработает в холостую, не захватит лапу соболя. И, что бы такое не случилось. Ножом, как мог, стал разделывать, скоблить, мерзлое дерево. Увеличивая высоту перешейка, до того размера, при котором, капкан свободно сработает, захватив лапу соболя.

Выполнив эту работу. Убедившись, что все сделано правильно. После чего,  взвел капкан и аккуратно, просунул его в нору. Крепко держа цепочку от капкана, в левой руке. Заткнул наружное, выходное отверстие рукавицей.  На тот случай, что бы соболь, не смог воспользоваться, минуя капкан, выскочить наружу. Все это время, пока он обдумывал, готовил план поимки соболя. Из глубины, нутра норы, доносилось злобное, недовольное урчание.

И, если бы, кто-то сейчас, со стороны, увидел бы всю эту картину. Кто знает, какие бы чувства овладели им. Скорей всего, им бы овладело чувство жути, страха. Ночь. Длинное заснеженное, протянувшееся до самого горизонта болото. Поросшее редкими, чахлыми, искривленными, прижатыми к земле сосенками. Освещенное, бледно-красным диском, низко висящей луны.

Вдоль одной стороны болота, протянулась темно-зеленая, сплошь состоявшая из высоченных кедров, стенка тайги. Тогда как, противоположная сторона болота, представляет, совершенно другую, унылую картину. Выгоревшая тайга. Кругом, куда ни глянь, остались лишь обуглившиеся пни, трупы, обгоревших стволов деревьев.  И под одним из этих обуглившихся пней, внизу, у самого его основания. Виднеется что-то темное. И тот, кто наблюдает сейчас эту картину. Ужаснется, узнав в этом скрюченном скорчившемся живом существе, человека. Как тут же, спросит себя, задаст себе вопрос. Что нужно, что заставило его, что он делает, ночью, в этом мертвом горельнике, на этом кладбище, обуглившихся, некогда могучих, вековых стволов деревьев. Кладбище, где на сотни верст, ни души. И ему, в который уже раз, глядя на все это. Станет жутко…. Так и не найдет на это, сколько нибудь нужного ответа.


Обухом топора, с силой, какие еще у него остались. Нанес удар, в основание пня, по той стороне, где, как он предполагал, находился соболь. Этого, было достаточно. Было слышно, как глухо сработал капкан. Захвативший своими скобами одну из лап зверька. Как дернулась, натянулась цепь у него в руке. И все это, сопровождалось злобным урчанием зверька.

Сняв рукавицу. Осторожно потянул цепь капкана. И, как только, из норы показалась шея зверька. Он ловким, быстрым, заученным движением. Схватил свободной рукой за шею, за загривок зверька. Что бы тот, не смог изловчиться, укусить его за руку.

После, поднявшись, встав на ноги. Держа извивающегося, дергающегося соболя за шею. Пальцами, указательным и большим другой руки. Нащупав бьющееся сердце, стал сдавливать грудную клетку. И держал до тех пор,  пока сердце, не перестало подавать признаки жизни, перестало биться. Он почувствовал, как тело зверька вытянулось, безвольно обмякло.

Этим, удушающим приемом, попавшего в капкан еще живого соболя. Он стал пользоваться, после того. Как, однажды, будучи живым, попавший в капкан соболь. И, что бы его умертвить, несколько раз ударил его по мочке носа деревянной лопаткой. Которой он подрезал соболиный след, при установке капкана. Положив, казалось бы, мертвого соболя в рюкзак. Как, через некоторое время, услышал, как кто-то, скребется в его рюкзаке.

Все дело в том, что, после нескольких ударов лопаткой. Которые, для него, оказались не смертельными, зверек ожил. Когда же, он снял рюкзак, сунул руку в него, что бы схватить соболя. При этом, получил, довольно болезненный укус. Который оставил глубокий шрам на его руке, и долго не заживал.

После такого, сказать приема, лишения зверька жизни, пришлось отказаться. Помимо всего, такого способа, лишения жизни зверька, шкурка соболя, пачкалась кровью. И он, нередко, глядя на задушенного зверька, таким негуманным, удушающим приемом. И, как бы оправдывая себя, нередко говорил, спрашивал: а что, разве существуют другие, более гуманные способы, приемы? Поступая так, он старался не смотреть. На корчившегося, в неимоверных муках зверька.

Прежде чем положить соболя в рюкзак. Он поднес бездыханное тело соболя, ближе к глазам. И, даже, стоя в плотном прутняке, куда слабо проникал, отбрасываемый луной свет. Разглядел, соболь был, абсолютно черный, отливающей серебром по всей длине шурки.

Еще раз посмотрев на соболя. Свернув, мягкую, не успевшую  околеть, тушку в клубок, положил ее, в один из карманов рюкзака. Как тут, сразу, перед ним встал вопрос, что делать, куда пойти. Идти ли, ему до его, базовой избушки, нечего было и думать. После того, этой, такой продолжительной, мучительной, погони за соболем. Даже, если бы он и пошел в свою базовую избушку. То, где гарантия, что он дойдет до нее. Вряд ли сможет осилить такое расстояние. Заночевать здесь, у костра, соорудив нодью. Для него, такого, какой он есть в данное время. Это, далеко не выход. Ворочаться с боку на бок на лапнике, все время, подшевеливая, поддерживая костер. К тому же, он не знал сколько сейчас было времени. Да и зачем, ему знать время, что это даст. И потом, как это говорится: Счастливые часов не наблюдают. Он был действительно счастлив. И, не столь важно, как он себя чувствовал. Главное, после столь мучительной погони преследования соболя. Тот, лежал у него в рюкзаке. И  этого, ему, было достаточно.

Почти всегда, когда с ним что-то случалось. Когда перед ним был выбор, дилемма, или, или. Как вот сейчас.

В эти минуты, его, такого состояния. Он что бы как-то успокоить себя. Нередко, говорил себе. А, ведь, все уж не так и плохо. Он мог в любое время, в любой момент, бросить, оставить все эти мытарства. Все эти бесчисленные ночевки у костров. Все эти промозглые таежные избушки. И вообще…. Работать где нибудь на заводе, в большом городе. Спать на мягкой постели, ходить в кино. Жить так, как должен жить, всякий нормальный человек. Тогда в чем дело, казалось бы. Вот именно казалось….

И его память, в который уже раз, в таких случаях. Возникало, высвечивалось, то, раннее, ветряное, осеннее утро. Опустевший перрон. И на нем, одиноко стоящую женскую фигуру. И он, стоявший в тамбуре вагона. Поезда, готовящемуся с минуты на минуту, тронуться. Увезти его туда, куда он мечтал, будучи в детском возрасте. И вот, он здесь. В этом неуютном, холодном, белом безмолвии севера.

Так стоит ли жалеть, упрекать себя в том. К чему он шел, стремился, будучи еще в детском возрасте, по зову своей души и своего сердца.

При одних, только таких его мыслей о прошлом. Он почувствовал себя как-то лучше, спокойней, уверенней. А ведь, все не так уж и плохо. Как иногда, кажется ему. Это, эти успокоительные слова, он всегда говорил себе. Даже тогда, когда ему, действительно было плохо и одиноко.

И всегда, в отличии от коренного жителя севера, того же ханты. Про которого слагается бесчисленное множество, всяких, зачастую, нелицеприятных анекдотов. Вся жизнь которого, это извечная борьба, за выживание. В этой дикой северной природе, частью которой он же и является. Так вот он, может покинуть эти места, этот регион, в любое время. Вот только….

Он и сам не знает, что и почему, скорее зачем. Но он вспомнил своего друга, остяка, (ханты), Филарета. И тот, злополучный для них обоих вечер. Когда они сидели у Филарета дома, в его каморке, состоящей из одной комнатки. Где было все в одном. И зал и спальня и кухня.

В тот вечер, Филарет, был особенно, как никогда, пожалуй, никогда, в данном случае, вряд ли подходит. Если уж он и был пьян, то всегда, и до упора. Но не это главное, главное в том, что он, приревновал его, причем, без всякого на то повода. И, к кому, к своей жене, которую частенько поколачивал, толстушке, этакому бесформенному куску фарша, хотя…. В тот вечер, Филарет был в умат пьян. И, что бы он утром, так как они собирались на другой день, идти в тайгу на валку леса, заготовки для себя дров. Не успел, не сбежал опохмеляться. Ему пришлось заночевать, у Филарета. В то время он жил, со своей многочисленной, состоявшей из трех его детей и жены  семьей, у своей тещи.

 Спать с Филаретом они уложились в сенках, на одной, двуспальной кровати. Затянув кровать марлевым пологом. В то время, был пик гнуса, этих нещадных кровососов: мошки и комаров. И, как уже было сказано, в тот вечер, Филарет был изрядно пьян. И, как это он всегда делал, будучи в подпитии. В это время, ему не сиделось дома. И неважно, была ли это ночь, как в данном случае, или день. Поворочавшись, отдернул марлевый полог, встал с койки. И, как был в рубашке и брюках. Громко хлопнув дверью, вышел во двор. Затянув свою, одну из понравившихся ему, излюбленных песен, которую сочинили, сосланные сюда, на поселение. «Остяк имел златые горы, и полный Васюган вина. Теперь идет коленки голы, и жопка светит, как луна». По первости, когда он услышал эту песню, которую он принял на свой счет, с таким содержанием. Чуть ли не полез драться, на этого сочинителя. Но, потом, очевидно, решив, мало ли что, что сейчас у него коленки голы. Но, ведь, было же время, когда у него был полный Васюган (река в Томской области) вина. Какое-то время, его удаляющаяся песня, была еще слышна. И, если, еще, кто и мог слышать, эту песню. И звук распахнутой на улицу двери. Не иначе, как его жена Надька. Находившаяся, в одной из комнат дома.

Прошло совсем немного времени, как ушел Филарет. Спать расхотелось. Поездка в тайгу, на заготовку дров, по всей видимости, срывалась. И тут, он услышал, как тихо, скрипнула входная дверь из дома. Чья-то рука откинула полог. Он почувствовал, как что-то грузное, привалилось, прижалось, к его телу.

 То, что это был не Филарет, сомнений не было. Тогда кто, подумал он. Когда же, это кто-то пошевельнулось. И без того прижав его к стенке. Он почувствовал, затхлый, нестерпимый запах пота. Ему сразу стало понятно, кто нырнул к нему в постель. Это, была жена Филарета, разжиревшая от своей лени и беззаботности, Надька.

Но, что его больше всего поразило и возмутило. Она хорошо понимая, что ее муж, Филарет, ушел из дому. И то, какой он есть, если и вернется домой. Разве что, утром, а то и вообще днем. Если конечно, его не заберет милиция. И она, воспользовавшись отсутствием его. Решила, тоже, не терять зря время.

Хорошо зная Филарета. И его, иногда, затянувшиеся на месяц и более загулы. Учитывая еще и то, что он по полгода не бывал дома, находясь в тайге, на промысле. Его жену, эту разъевшуюся, беззаботную толстушку, нарожавшую ему троих детей. Понять было можно. Но, не до такой же степени. Казалось бы, ложась к нему в постель, поступая так, она учла все. Кроме одного. Во-первых, даже, если и что, он, в данное время, не был голоден. Во вторых, это прижавшееся к нему, пахнувшее потом тело, принадлежало его лучшему другу. И это, в данном случае, для него было решающим фактором, табу. И в третьих, она была не в его вкусе.

Он, что бы охладить «благие» намерения, жены своего лучшего друга, Филарета. Сказал: Надька, это не Филарет. В ответ молчание. Тогда он уже с нажимом, с некоторой злостью, снова повторил: Надька, это не Филарет. И снова, молчание. Этого было достаточно. Он грубо, с силой, оттолкнул от себя. Этот бесформенный, живой ком фарша. В следующий момент, он услышал явно фальшивое, испуганное: Ой! Как в тот же момент, ее грузное тело сползло на пол. Скрипнула отворяемая дверь в дом. И тишина.

 
Знай это Филарет. И то, как он поступил, с его женой. Вряд ли, он сделал то, что сделал. Занося топор, над его головой. Скорей всего, он должен был благодарен ему. И, теперь уже действительно по делу, в очередной раз, как это он всегда делал. Должен был отдубасить свою жену.


Возвращаясь к этому, что предшевствовало. Чуть было не закончившемуся трагическим случаем. Не прояви он выдержку и хладнокровие. Кто знает, что бы было.

Все происходило, дома у Филарета, в присутствующих здесь, его жены, и троих его детей. Дошло до того, что Филарет, в своей пьяной необузданности, схватив топор, замахнувшись, подняв его над головой. С криком, зарублю, готовый в любой момент опустить топор на его голову. И только, его самообладание, спокойствие и хладнокровие. И слова, сказанные Филарету: Опомнись, ты что делаешь. Этого хватило, охладило его пыл. Он безвольно опустил топор. На его лбу, было видно, при свете керосиновой лампы, выступили капельки пота. Очевидно, он действительно понял, что бы было. Если бы не слова, сказанные ему. Опомнись, что ты делаешь. И, что бы он окончательно пришел в себя. Получил удар в челюсть, после которого, очутился в простенке. Между печкой и стенкой. С этого вечера, какой бы, его друг Филарет, не был пьяный. Ни о какой ревности, с его стороны больше не упоминалось.

 Здесь, нужно сказать, отметить, одну, немаловажную деталь, особенность, из жизни аборигенов севера Сибири. И это, он знал не понаслышке. Долгое время  живя с ними, как это говорится бок, о бок. Бродя по тайге, замерзая  и отогреваясь, ютясь в палатках, и промозглых избушках. Со всеми этими хантами, манси, селькупами, эвенкамии, тувинцами, и другими. Он отметил, как уже было сказано, одну, немаловажную особенность из их жизни. Они редко улыбаются, смеются, радуются чему-то, кому-то. Да, собственно, чему радоваться. Зимой, морозы под пятьдесят и выше. От которых, из глубины тайги, слышится треск, разрываемых на части стволов деревьев. Когда плевок, так и не долетев до земли, до снежного покрова. Переходит из одного состояния, в другое, замерзая налету. Тогда как  летом, которое и длится то, каких то, два, два с половиной месяца. Как в это время, как человека, так и животных, таежное зверье. Одолевают, буквально, тучами набрасываются, на все, что шевелится. Полчища гнуса: этих беспощадных кровососов, мошки и комаров.

Так вот. Они хорошо помнят кулак. И хозяина этого кулака. К тому же, если еще, полученный за дело. И с этого времени, начинают с уважением относиться к хозяину, этого кулака.

И, почти, всегда, при одних только этих воспоминаниях, о прошлом, из прошлой его жизни. Все это, как-то отрезвляло его, заставляло двигаться в перед. Только не сейчас, в данное время. Когда он действительно, стоял на перепутье, что делать, как поступить. До своей базовой избушки, и это уж точно. Об этом, нечего было и думать, не пойдет. Ночевать здесь, на этом кладбище, обгорелых, павших деревьев, тоже, особого желания не было. Тогда что….

При одной, только этой мысли, ему снова, стало не по себе, тоскливо и грустно. И, если он устал физически, то его мозг, работал в усиленном режиме, ища выход. И он, в который уже раз, вспомнил своих собак. Которые сейчас. скорей всего, лежат, на лапнике, каждая, на своем месте, около угла избушки. Вслушиваясь, в ночную тишину, ловя каждый шорох, уснувшей тайги. В надежде, что наконец-то, из глубины тайги, они услышат, так хорошо знакомый им, шорох  его лыж. Которые медленно, несут его изможденное тело к ним, в свое зимовье. Одно они не знали. Что их хозяин, так далеко сейчас, находится от них. И, что, этот остаток  ночи, и ту, грядущую. Они проведут одни, Так и не дождавшись своего хозяина.

 Единственным его утешением, было то, что они не сидят голодом. Как сейчас их хозяин. Уходя, он, словно предчувствуя. Что с ним произойдет что-то такое, что он задержится, и на долго. Оставил им по большому куску мерзлого лосиного мяса. И это было его успокоением.

Казалось бы, проблема решена. Его, столь тяжелый труд, был вознагражден. Соболь, тот, на которого он потратил столько времени и сил. Сейчас, лежит мягким свернувшимся клубочком, у него в рюкзаке, в одном из его кармашков.

Как тут же, как накатившаяся волна, на береговые камни. Встала другая, не менее важная, если не сказать больше, другая проблема. Сейчас, как никогда раньше, он стоял перед выбором.

От долгого стояния, от того, как быть, какое принять решение. Его вывел, пробежавший по телу холодок. Которое уже давно избавилось от потливости. Так как, давно уже было обезвожено, от долгих, тяжелых скитаний по тайге. Его, некогда белая, в клеточку рубашка. Сейчас, приобрела матовый оттенок. И, соприкасаясь с его сухим обезвоженным телом, шуршала, как брезент на ветру. А это, был верный признак, что подошло время. Устроить для себя, и своего белья, банно-прачечный день. Каждый охотник, отправляясь в тайгу на промысел. Берет с собой, пару, тройку, сменного белья. И он, будучи, живя один. Соблюдал, не отходил, от этого правила. Первое, что он сделал, став хозяином своего участка.  Так это, срубил, на своей базовой избушке, небольшую, по таежным меркам баньку. И сейчас, как только он придет к себе. Так это, истопит баню. Потеряет день,   не пойдет промышлять. Что ни говори, одно, другого стоит.

Как тут же, как только он понял, где он сейчас находится. Эти, такие радужные мысли, покинули его. Перед ним снова, вот уже в который раз, встала дилемма, что делать, как поступить, как быть.

И он вспомнил о избушке. И то, как он раньше не подумал об этом. Что где-то, порядка, всего-то, каких-то десятка километров, от места, где он сейчас стоит.  Находится избушка, некогда, срубленная, еще в молодые годы,  теперь уже, ставшим, под стать ей, стариком ханты.

И, хотя, до той избушки, от того места, где он сейчас находится, тоже, было далековато. (Как и до окончания этого рассказа). И все же, гораздо ближе, нежели, до его базовой избушки. И, кроме того. Там, в этой избушке, под потолком, привязанном на сыромятном ремне. У него висит мешок, в котором, хранится, какой-то мизер, запасов продуктов. Которые он оставил, с осени, с того времени, когда белковал.

И это, было единственным, для него правильным решением, выходом. В сложившейся для него сложной ситуации. Вот только, и это надо признать. Идти в эту избушку, особого желания у него не было. И на это, у него было три причины.  Первая, он не хотел услышать, тот, издевательский, ехидный, истеричный смех. Который, почти всегда раздавался, преследовал его, когда он возвращался, припозднившись, порой глубокой ночью, проходя по руслу речки. С одной стороны которой, один берег был пологий. Тогда как другой, был обрывистый. И на этой стороне, на обрывистом берегу, рос густой, стоявший плотной стеной ельник. Настолько этот ельник был плотный, с сомкнутостью крон. Что, даже, в самые, особенно, снежные зимы. Под ним, из-за густоты, сомкнутости крон, плотно стоявших стволов деревьев. Снег едва присыпал землю. И вот в этом то ельнике, обосновалось, проживало это чудище. Которое, всегда, когда он проходил в ночное время, по схваченной, закованной в лед речке. В это время, откуда-то сверху, с обрыва, с ельника. Он слышал, раздавался этот издевательский, истеричный, смех. От которого, когда он услышал его первый раз. Мурашки пошли по коже. Волосы под шапкой зашевелились


 Долгие годы промышляя один, проживая в этих глухих, таежных условиях. Ему приходилось сталкиваться, попадать в разные ситуации. Но с тем, как тогда, в ту ночь. Он столкнулся впервые.

И, хотя, с того времени прошло уже достаточно времени. Он как сейчас, помнит, перед его глазами, предстала та ночь. Его возвращение в избушку, старого ханты.

В тот, промысловый сезон, выпало мало снегу. И вот однажды, уж так получилось, он припозднился. Возвращался в избушку, было довольно темно. Небо, сплошь, до самого горизонта было закидано низкими, тяжелыми налитыми свинцом тучами. Идя осторожно по льду, боясь залететь в припорошенную тонким слоем снежной корки полынью. Прощупывая, простукивая палкой впереди себя лед. В это время, стояла дьявольская тишина. Как будь-то все вымерло. И, только, на перекатах, было слышно, как подольдом, переливаясь, перекатываясь, журчит вода. Конечно, если что, утонуть, может он и не утонет. Но и вымокнуть, в зимнее время, в мороз, мало приятного. И вот, когда казалось, он миновал, этот сложный участок. Изобилующий перекатами и полыньями. Осталось пройти последний поворот, обогнуть мыс.

И тут, откуда-то с кручи, с обрыва. Из глубины, плотно росшего, стоявшего темной стеной, густого ельника. Он услышал то, что повергло его в ужас. Послышался этот омерзительный, издевательский, дикий смех. Который не возможо передать словами, тем более слышать. И который, как успел подумать он. Был связан, с его, здесь, появлением. Это неизвестное живое существо, надсмехаясь, как бы говорило ему. Что, попался, сейчас ухнешь в воду, в промоину. И я посмотрю, как ты там будешь барахтаться. Первое, что он сделал, услышав этот идиотский, истерический смех. Посмотрел, обратил внимание, на своих, двух, бежавших впереди его собак. Как они отреагировали, на эти, так неожиданно появившиеся, возникшие звуки. И, что удивительно, его собаки, абсолютно, не обратили никакого внимания, на этот, так неожиданно раздавшийся, таинственный, идиотский звук. Они, как бежали, так и продолжали бежать. Впечатление было такое, словно для них, только что произошедшее, эти звуки, были, чем-то обычным. И это, спокойствие его собак, благотворно повлияло, подействовало на него, отчасти, успокоило. Конечно подумал он, если бы, этот смех, (а это, действительно был смех), эти такие неприятные звуки, исходили, от какого то незнакомого им живого существа. Безусловно, они бы, хоть как-то, отреагировали, обратили внимание. Может даже, кинулись на поиск. А здесь…? И, в то же время, охотясь с ними, беря их в тайгу, со щенячьего возраста. Он мог точно сказать, что до этого, ничего подобного они не слышали. И он, продолжая идти, осторожно ступая на лед. Его все время не покидала мысль, что же это было за существо. Издававшее, столь неожиданно, эти таинственные, неприятные для него звуки.

И тут он вспомнил, что однажды, когда-то, на заре своей юности, будучи молодым. Чем-то отдаленно, напоминающее это. Он уже слышал.

В то время, в силу своего возраста, у него еще не было охотничьего билета. И, тем не менее, на охоту он ездил, со взрослыми, на уток. И вот в один из таких весенних выездов. Когда на полях еще лежал снег. На озерах, только, только появились забереги. Он, пригнувшись, припадая к земле, осторожно переступая с ноги на ногу. Скрадывал сидевшего на вершине березы, токующего тетерева. Как вдруг, с краю болота, недалеко от него, из кустов, среди пожухшей травы. Он услышал, гортанные, отдаленно, чем-то напоминающие, только что услышанные, неприятные им звуки, столь похожие на смех. Посмотрев в сторону болота, среди кустов, в этой ветоши, прошлогодней пожухлой травы. Он увидел что-то белое, с бурым оттенком. Больше похожее на скомканную газету. Которое, через какое-то время, исчезло, скрылось в  кустарнике.

Этого было достаточно. Ни о каком скрадывании, продолжавшего сидеть, токовать на березе тетерева. Не было и речи. Вернувшись к машине, где находился только водитель, осматривающий, копавшийся в моторе. На мой ему вопрос, что это было, что за звуки он услышал. Кому они принадлежат. На что тот сказал, что это, всего навсего был самец, куропач. И, что так они кричат весной, в брачный период. Раздосадованный, он побежал туда, к тому месту. Где все это произошло. Вот только, ни куропача, ни сидевшего, токующего на березе тетерева, уже не было.

Но это было тогда, в далекой юности. Тогда как, это, которое только что произошло, случилось, было сейчас. И эти звуки, этот идиотский, ископаемый смех. Он слышал, раздавался почти всегда. Когда он проходил мимо этого места, возвращаясь в свою избушку, в темное время. Теряясь в догадках, ища ответ, кто же, что это было за загадочное существо, Издававшее такие неприятные, леденящие душу, звуки. От которого, видавшего, попадавшего в самые разные таежные истории, человека. Граничившие, с жизнью или смертью. Мурашки шли по коже, волосы становились дыбом. И, вот в эту то избушку, ему нужно было сейчас идти.

И вот однажды, возвращаясь в избушку. Проходя по реке, мимо того места, где его всегда встречал этот смех. Была тихая ясная погода. Было полнолуние. Как тут, он снова, услышал эти звуки, смех. Который тут же, вопреки обычному, разом прекратился. И он четко, чуть впереди себя, увидел на снегу тень. Оторвав глаза от тени, подняв голову. Он увидел летящую над речкой птицу. Которая, судя по направлению полета. Вылетела из ельника. Этого, мимолетного взгляда, ему было достаточно. В летящей птице, он узнал филина, которым его, да, наверно, и его сверстников, пугали родители. Что бы они, не ходили в лес одни. И вот теперь, с этим существом, филином. И его, такими пугающими, исходящими от него звуками. Он столкнулся, будучи уже взрослым. И, как он раньше не смог определить, кто это был. А, всего-то, как оказалось, это был безобидный филин. Который, своим таким мистическим, истерическим смехом. Приводил его в ужас. Когда он ночью. возвращался в избушку. И тогда, что бы не слышать этот издевательский смех. Он, даже хотел свести счеты с этой безобидной птичкой. Даже, потратил целый день, ища филина, в густом ельнике. Но, тщетно, как бы он не разглядывал, всматриваясь в сомкнутые, густые кроны ельника. Так ничего и ни кого не нашел. Да и потом, кто знает, возможно издавая такие, леденящие душу крики. Этим самым, филин радовался, возможно, даже, приветствовал его. Такого же ночного отшельника, как и он сам. И, даже, если бы, он и обнаружил, нашел эту птичку. Вряд ли у него поднялась рука, что бы лишить филина жизни. Он не считал себя убийцей, хотя, почитай, каждый день, находясь в тайге, на промысле, это делал.  С его стороны, если бы такое случилось. Это, было бы, рассматривалось, убийство, ради убийства. И этого, он не хотел допускать.

Второй причиной, было то. Дело в том, что под толщей снега. Которого в эту зиму навалило несметное количество, не промерзло, пряталось. Множество, припорошенной, открытой воды-полыньи. И велика вероятность, провалиться, уйти под воду.

И, наконец, третья причина. Которая сдерживала его, идти в ту избушку. Так это то, что ни говори, была ночь. И все те привязки, по которым он мог бы ориентироваться, выйдя на речку, были завалены, остались под толщей снега. Конечно, при всех этих обстоятельствах, заблудиться он не мог. Разве что, и такое могло вполне быть. На реку, он мог выйти, гораздо выше, того места, где находится избушка. И, будучи уверенным, что идет в правильном направлении. Тогда как, на самом деле. Будет все дальше и дальше, уходить, удаляться от избушки.

А, когда поймет, что все это время, шел не в том направлении. Для него, и без того уставшего, будет начетисто, и слишком поздно. А это значит, повернуть обратно, а, если что, случись такое, делать это, все же пришлось. Значит, в дополнение ко всему потеряет массу времени и сил. И, что немаловажно, если не самое главное. Потерять душевное равновесие, которого и осталось то, у него, всего ничего. И все это, в его, таком, прямо сказать, аховом, ставшем безнадежном положении.

Чем глубже в ночь. И он это чувствовал, тем больше крепчал, усиливался мороз. Но и это, еще не все. Если, что его сейчас и беспокоило. Разве что,  одновременно с усилением, мороза, усилился ветер. И который, с каждой минутой, продолжал крепнуть. Нужно было срочно, что-то делать, предпринять.

Нагнувшись, не снимая рукавицы, он захватил горсть снега. Отправив ее в рот, подождав, когда снег превратится, в капельку живительной влаги. Которая, так и не дойдя до желудка. Испарилась на стенках гортани. И, с мыслями, сказав себе, что самая пустая трата времени. Это, потеря его в пути. Мысленно хлестнув себя плетью. Как, было задремавший седок, своего и без того, быстро бежавшего коня, пошел.

 В это время, единственным его утешением, что он выйдет на реку, ниже избушки. Было то, что, как утверждает медицина. У человека, якобы, одна нога, короче другой. А это, как правило, у большинства людей, левая. Которая, для движущего, идущего, человека, при ходьбе, как бы создает, служит осью. Значит, идя, на протяжении всего своего пути. Хочет он этого, или нет, будет забирать влево. И он вспомнил свою работу, в аэропорту, гражданской авиации. Так, при сильном боковом ветре, летательный аппарат, будь-то самолет или вертолет. Его будет сносить, в сторону, направления ветра. И, пилот, командир воздушного судна, сколько бы не сносило его в сторону, заданного направления, пункта посадки. Поставив стрелку прибора, на заданную точку, населенный пункт. И, сколько бы его не сносило боковым ветром. Отворачивая, он все равно, выйдет, произведет посадку, в заданной, для него площади, аэродроме. Так и он, в его случае, пусть это будет не совсем аналогией, уместно в данном случае. И все же, на реку, он выйдет ниже избушки. А это значит, продолжая идти вниз по реке, выйдет к избушке.


Продолжая идти. И тут, неожиданно, для себя, он понял. Что он идет, как когда-то, вот так же. Брел вдоль этого горельника несчастный, убитый горем, лосенок. Мать которого, он лишил жизни. И, теперь он, ставя себя, на место лосенка. С ужасом подумал, не есть ли это, возвратившимся ему бумерангом. За то, некогда содеянное им, отстрелом лосихи, матери осиротевшего лосенка. Не есть ли это, не похожее ли на выпущенную им тогда пулю. Которая прошив тело лосихи. Ударившись о ствол дерева, обгоревшего пня. Отрикошетив, вернулась к нему, неким бумерангом. При этих мыслях. Осознав это, ему в который уже раз стало не по себе.

Продираясь сквозь тайгу. Через все эти завалы, буреломы. На реку он вышел, когда от нависших, черных туч, было уже совсем темно.

Он даже не понял, не почувствовал, что стоит, на самом краю, нависшего над рекой, над обрывом, снежного карниза. И, что, сделай он еще один шаг, и  свалится, полетит с обрыва. Где, кто знает, может оказаться, скрытая под тонкой пленкой снега полынья.

Какое-то время, постояв, переведя дух. Дав себе немного успокоиться. Стал рассматривать берег, ища пологий спуск, по которому, он бы мог спуститься на реку. И такой пологий спуск нашелся. Спустившись, осталось за немногим. Определиться, где он находится. Пойти ли ему вверх, по реке, или вниз. Кругом, куда ни глянь, насколько хватал глаз. Сейчас, для него, все было идентично.

Ну, а так как, сообразно тому, что он, идя, хочет он этого, или нет больше забирал влево. А это значит, что ему, надо идти, вверх по реке. Что он и сделал, пошел вверх по реке. Сейчас, ему нужно было быть, как никогда аккуратным и осмотрительным. Что бы не влететь, в скрытую под толщей снега майну. Пройдя какое-то расстояние. И, как бы осторожно он ни шел. Все же, в одном месте, попал в наледь. Лыжи от налипшего, на подбитые лосиным камусом сырого снега, сильно тормозили. И, если до этого, они еще как-то скользили. То сейчас, после того как он угодил в наледь. Потеряли ход, и ему приходилось с большим трудом, вытаскивать их из снега. Но и это, как он считал, было лишь полбеды. И, если раньше, он, услышав крик, этот идиотский смех филина. Проклинал эту птичку, и даже, было время готов был лишить ее жизни.

Странные мы, иногда бываем. Совсем, как в рассказе М. Лермонтова, «Бэла». Так Печерин, пропадая целый день на охоте, в холод и слякоть, и, ничего. Стоило ему оказаться в квартире, в доме. При распахнутой форточке, как он тут же просил. Что бы ее закрыли, может простыть.

Вот и он, однажды, потратил целый день в поисках. Что бы найти эту птичку филина. И все это, лишь для того, что бы лишить того жизни. Из-за какого-то там, издаваемого этим филином, как ему казалось, издевательского смеха.

То сейчас, учитывая то, в каком положении он оказался. Наоборот, он с нетерпением ждал этот, некогда приводивший его в ужас, смех. Который, если, вдруг раздасться. Это будет для него, ничем иным, как ориентиром, что он идет в правильном направлении. И, что еще немного, и он окажется, в районе того места. Где ему нужно будет подняться, по склону, ведущему к избушке. И сейчас, как никогда раньше, чутко вслушивался в каждый, доносившийся, издаваемый из глубины тайги  шорох.

И, как бы он внутренне ни готовил себя. В ожидании этого, столь нужного, необходимого для него сейчас идиотского смеха. Все произошло неожиданно. Как всегда начинающего, с этих, некогда противных, для него,  для его слуха,  звуков: Бу, бу, бу, вскоре переходящих в рык льва, чередуемый с плачем гиен и шакалов. И, иногда, проходя в темное время, мимо, этого обрыва, на котором рос густой ельник. Теперь, когда он, освоившись, попривыкнув к этой птичке, к издаваемой ею этих, неприятных для него звуков. Нередко задумывался, говорил себе, задавал вопрос: Зачем люди едут в Африку. И, все это, лишь для того, ну, увидеть ладно. Это, еще куда ни шло. Так ведь, еще и услышать разноголосье издаваемых от этих зверей звуков.

Тогда как, и это, намного ближе, и дешевле. Достаточно, попасть, оказаться, в глухих, таежных уголках, сибирского севера. И услышать, все эти многоликие, многоголосые голоса, от одного существа, от этой, небольших размеров пичуги. Ставшим для него в данное время, неким маяком. Заслышав который, убедится, что он на правильном пути. Идет в нужном направлении. И, что скоро его ждет такой долгожданный для него отдых.

И, всек-таки, как уже было сказано. Как ни готовил он себя, как ни ждал Услышать этот этот ехидный, душераздирающий крик, смех. Означающий для него, что он идет в нужном ему направлении.

Этот крик, столь похожий на смех. Раздался для него неожиданно. Как всегда в таких случаях, откуда-то сверху, с крутого обрыва. Как раз в том месте, где он находился в данное время. И, если тогда, по тем временам, моментам. Проходя этим местом, услышав этот смех. Он готов был, в одночасье, найти это таинственное, издаваемое, такие нечеловеческие звуки существо, и лишить жизни. То сейчас, услышав этот голос, который так ждал. Был несказанно рад этому. И благодарил, это ушастое, сидящее в глубине ельника существо. Ему даже стало как-то легко и весело на душе. Что еще немного, и он окажется в избушке. Где его вымученное тело, ждет, столь, какой никакой, долгожданный отдых. И, как бы то ни было трудно, только, он зашагал чуть быстрей и уверенней.

Сейчас для него, не менее важным было то. Когда все было засыпано множеством, большой массой снега. Когда все идентично. Не пройти тот пологий склон, заваленную снегом тропку. Поднявшись по которой, выйдет к избушке.

И он действительно, чуть не прошел, то место, склон. По которому он всегда спускался и поднимался, к проруби за водой. Он, словно чувствуя, остановился, как раз над тем местом, над нависшим, над обрывом козырьком. Который круто обрывался к реке. Сейчас, представлявшему груду, наметенного снега.

Ему ничего не оставалось. Как снять лыжи. Сбросить с плеч рюкзак. После чего, лыжиной, стал раскидывать снег, пробивая тропу в круче.

Поднявшись, стал искать взглядом избушку. Странно, там, где должна находится избушка. Он ее не обнаружил. На какое-то время, он даже испугался…. Неужели? Да нет, ошибиться он не мог. Тогда где избушка?

И, только тут, приглядевшись, когда его глаза, свыклись с ночным мраком, с темнотой. Он увидел холм, вверху которого, чуть виднелось, торчало, что-то черное. Этим черным, чуть торчащим из снега, был ничем иным, огрызок,  печной трубы. И, ему, при виде этого огрызка печной трубы. В который уже раз, за все это время, этой погони, блужданий по тайге, полегчало. При этом, вслух произнес, наконец-то.

И он вспомнил. Как когда-то, во время его болезни, его метаний по нарам, ночью. Он вот также, как этот кусок, торчащей из под снега трубы. Оказался в плену, завалившего его избушку, под самую крышу, толщу снега. Когда за стенками его избушки, рвала и метала, буйствовала страшная метель. Обрушившая на тайгу, на его избушку, груды снега. И все это, за одну только ночь. А ведь его избушка, была гораздо больше и выше, нежели эта, под тяжестью лет развалюха. Больше похожая на старую, заброшенную, медвежью берлогу. Тогда о чем говорить, что он не сразу, смог обнаружить. Эту ветхую, занесенную снегом развалюху. Которой, в данное время, был несказанно рад. Сейчас, единственным его спасением.

И он с упорством, с каким-то вдохновением. Ни весть откуда-то появившимися силами. Стал лыжиной разгребать плотно слежавшийся, за все это время, его отсутствие снег. И вот, наконец-то, часто отдыхая, переводя дух. Добрался до дверей избушки. Еще немного. И он стоял посреди избушки. При этом, он почувствовал, как на него на пахнуло сыростью, затхлостью, застоявшейся плесени. От вымерзших, покрытых пленкой инея стен. Чувствуя все это, он, даже, поежился. Снова, в который уже раз, ему стало, как-то неуютно, тоскливо, и одиноко. И, почти всегда, в такое время, в такие минуты, его такого состояния. Перед ним вставало, его воображение рисовало картины, давно и не очень, минувшего времени. Он представил себя, после выхода из тайги, с промысла. И те, редкие загулы, которые, все же, случались у него. И, как он сам говорил, признавался себе, все это, эти загулы, были им контролируемы. Он никогда не напивался до беспамятства. И в этом, немалую роль, если не сказать основную, играли его собаки. Да, да, собаки.

Они, почти всегда, известным только им, каким-то своим, собачьим чутьем. Понимали, что иногда, с их хозяином творится что-то неладное. Что ему плохо.

И всегда, в эти минуты, его такого разбалансированного душевного состояния. Когда он смотрел на своих собак, их взгляды встречались. Он видел, смотрел в их грустные глаза. В которых был одновременно укор и сочувствие. Для него, этого было достаточно. Он прекращал пить. С чувством своей вины. Как перед собой, так и своими собаками. Начинал приводить себя и свои мысли в порядок.

Опять же, было и такое время. Когда он, поздно ночью, а то и вовсе, под утро. Неуверенной походкой, шел от своего товарища, такого же отшельника, изгоя тайги, как и он сам. Шагая по тротуару. В это время, его собаки, лежа возле крыльца его избы. Слыша отзвук его неуверенных шагов, не бежали его встречать. Как это обычно, они делали, когда он был в здравом уме, рабочем состоянии, трезвым. Когда же, он подходил к ним, пытался приласкать, погладить их. Они, не глядя на него, пряча, отворачивая  головы. Как будь-то, в том, что творится с их хозяином, были виноваты они, уклоняясь, отходили от него.

И, сколько бы он ни старался, в эти минуты, наладить с ними отношения. Все, было безуспешно, тщетно. Они не могли смириться, простить его. За такое отношение, как к ним, так и к себе.

И, только, утром, следующего дня. Когда он с мучениями, все же входил в норму. И все это на глазах его собак. И, если, он был прощен. То радости, с обоих сторон, было через край. Они прыгали вокруг него, пытаясь лизнуть его в лицо. Иногда, настолько, испытывая чувство радости, прыгая вокруг него, наваливаясь. Что он, будучи, не мог справиться с ними, под их натиском, валился, на землю. Падая, он не обращал внимание, на свою, иногда, парадную одежду. В это время, он находился на верху блаженства. Он, был прощен. И этого, было достаточно. Он быстро, брал себя в руки. В этот период, он искал себе работу. И, если такая находилась, а, она находилась, с головой, уходил в нее. Работал с каким-то, порой нечеловеческим, не свойственным, не знавшим удержу, ожесточением.

Но, шло время. Им снова, овладевала хандра. Нет, он не уходил в запой. На этот раз, он поил других. Сам же, при этом, оставался трезвым. И этими другими, были молодые остячки, (И все-таки, как, и что ни говори, для него, в его понимании, правильней сказать, были хантейки. Остячки, было ни чем иным, как прозвище). Эти бестии, эти дитя природы. Всегда, когда только он возвращался из тайги, с промысла. Они, словно гиены африканских саван. Своим особым чутьем, чувствовали падаль. Так и эти милые, молоденькие остячки. Чувствуя дармовую выпивку. Как, только упомянутые гиены африканских саван, падаль. Тогда как эти, чувствуя дармовую выпивку. Где они могут поживиться. Слетались к нему, в стоявшую на отшибе. В стороне от проезжих дорог, его избу. Они приходили к нему по двое, по трое. И, как правило, рано утром, когда еще бывает закрытым продуктовый магазин. В котором, если им повезет, если он раскошелится, а он раскошеливался. Одна, а то и двое, бежали в магазин. Где приобретали спиртное. Обычно, они подгадывали, лучше сказать ловили его, когда он был в благодушном настроении. А, такое у него бывало, как правило, после выхода из тайги, с промысла, после сдачи пушнины, после принятия бани, и вообще…. В такое время, в такие минуты, ему нужно было общение. И, такое общение, он находил, видел, в этих молоденьких бестиях, детей природы, остячках. Нет, он не заводил, не вступал, с ними в разговоры. Да и о чем, с ними говорить. И, если, что и делал, не обращая внимания на их пьяные оргии. И, если и давал себе слабинку, разве что, уходил в себя, в свои воспоминания. В такие минуты, он просто, молчал. Часто, сидя на диване откинувшись на его спинку. Будучи расколотый, разжалобленный ими на деньги. И, уже после, как они были ими получены. Как тут же, одна из этих бестий, была командирована в магазин. Вскоре, возвращалась с наполненной сумкой дешевого вина, в основном это был вермут. После, как вино, оказывалось на столе. Они начинали бомбить его стол, готовя закуску. Лазя по его шкафу. Где могли найти, что-то из съестного

И на все это, на их, такое беспардонное, граничащее с дикостью, по отношению к нему самоуправство, в его жилище. Он не обращал, абсолютно, никакого внимания. На них, он смотрел, как старатель одиночка. Где нибудь на Аляске, на одном из ручьев, впадающих в Бонанзу. После того, как тот, высыпав из промывочного лотка груду песка. В котором, не было и намека, на малую крупицу золота. Испытывал, приходил в уныние, разочарование. Тогда как он, глядя на эту разнузданную свору. Получал некое удовлетворение, умиротворение.

А, ведь, все, что происходило сейчас, было в его доме. Но ему было все равно. Ему, не было никакого дела до них, и тому,  что они творили. Говоря другими словами. Им, было не до него. Ему, не до них. В это время, каждый занимался своим делом. Его жилье, в данное время, целиком и полностью, принадлежало, было отдано на откуп этим бестиям. И они сполна этим пользовались. А, ведь, если так разобраться, для него, как одинокого, среди всей этой груды молодых женских тел. Были и такие, на которую вполне, можно обратить внимание. Более того, если одну из них, отпарить в бане, приодеть, приобщить к нормальной, как это подобает, человеческой жизни. То, кто знает, она может дать фору, любой, другой, живущей, по ту сторону Уральского хребта.

И он вспомнил, своего товарища, такого же, как и он, бродягу тайги. Женившегося, взявшего в жены, одну из таких, какие, в данное время, находились у него в его жилище.

И вот, как-то, зайдя к нему. Пройдя в «зал», обратил внимание, на приклеенный на стенке листок бумаги. На котором, крупными буквами, карандашом, было выведено заглавие: распорядок дня. Дальше, шли пункты, под номерами. Как потом оказалось, это было расписание, для его жены, остячки. Что и когда, она должна была делать по дому. Но, что его особенно удивило и поразило, в этом распорядке. Так это то, чуть ниже, на вбитом в стенку гвозде, висел, самый настоящий кнут. Которым, потчуют, погоняют лошадь.

Когда же, в дом вошел хозяин. Он спросил его, ну ладно, а это-то зачем, указав на висевший на стене кнут. Тот, улыбнувшись. Вместо того, что бы дать, ответить на поставленный вопрос. Вместо этого, продолжая улыбаться, сказал: Ты лучше скажи, чего здесь, указывая на кнут, не хватает. И, что бы не тянуть время, сам же и ответил. На конце этого кнута, этой плети, если, что и нехватка, разве что, нагайки.

Все дело в том, что, пока он находился в тайге, на промысле. Все это время, его жена, как вот сейчас у него остячки. Устраивала, с такими же, подобных ей, увеселительные попойки. Другой бы, на его месте, видя, как ведет себя его суженая. Давно бы, отпустил ее на вольные хлеба. Но, видать крепко тот прикипел к своей бедолаге. И, после очередного ее такого запоя. Не придумал ничего другого, в каждый промысловый сезон. Стал брать ее в тайгу, на промысел.

 Кстати, и это, не единичный случай, если не многие, то некоторые из охотников. Брали своих жен, и не только женщин, жен, коренных жителей севера, на промысел. Но, и, вполне цивилизованных, с большой земли молоденьких девчонок. Некоторые из них, приехали сюда, на этот суровый сибирский север, в поисках заработка. Тогда как другие, и они этого не скрывали, обзавестись семьей, выйти замуж. Правда, не всем это удавалось. Не у всех получалось так, как они бы хотели. Некоторые были на грани срыва, спивались. Вот их то, и подбирали охотники, беря их в тайгу, на долгое время промысла. И это, многих спасало.

Но вернемся, на некоторое время, к оставленному охотнику. Который взял себе в жены остячку. И стал брать ее с собой, в тайгу на промысел. Правда, вскоре, от этого мероприятия пришлось отказаться. Все дело в том, что после, редкого сезона, выхода из тайги. У них стали рождаться дети. Все бы, еще ничего, куда ни шло. Вот только, каждый родившийся ребенок, был девочкой. Тогда как он, ждал мальчика. Продолжателя рода, его фамилии. И это, больно ударяло, влияло, на самолюбие, на психологическое состояние, владельца, этих маленьких, родившихся существ.

Иногда, когда выпитое, еще не полностью овладевало, не властвовало над ними. Не достигало своего апогея. Как, какая нибудь, одна, из этих бестий, заводила песню. Которую, тут же, подхватывали другие. Как правило, это были грустные, заунывная песня. Рожденные в лагерях, за колючей проволокой. В которых была тоска по дому, по тому, канувшему влету времени. Услышанные ими, от сосланных в эти дикие, глухие уголки Сибири людей, так называемых зэков. Одну из которых, сейчас, он и слушал. Откинувшись на спинку дивана.

Если одни, (остячки) упивались вином. То ему, до них, до их веселья, не было никакого дела. Слушая их, их грустное пение. На него наваливалась тоска. Тоска о прошлой своей жизни. И к ней, к этой жизни, пусть иногда, его возвращала его память. Но это, длилось не долго. Да и потом….

Неожиданно, из этих грустных воспоминаний. Его вывела бурная ссора остячек. И виной, этой, неожиданно возникшей ссоры, было то, что у них закончилось спиртное. И вот теперь они, не зная, как подступиться к нему. Что бы он дал им денег, для продолжения, не знавшей удержу, пьянке, их веселью. Обычно, в таких случаях, когда они ему изрядно поднадоедали. Для него, было два выхода. Или, он, что бы отвязаться, не замечать их ссору давал им деньги, сходить за спиртым. Или, если уж было совсем ему невдомек. Выбрасывал их по одной, за двери, на улицу.

В этот раз, им повезло. Он сжалился над ними. А может, пожалел себя. Не хотел остаться наедине с собой, со своими мыслями. Поднявшись с дивана, пошарив в карманах брюк. Достал несколько смятых купюр. И, посчитав, что этого им хватит, бросил на стол. Которые тут же, сразу, исчезли в руке, одной из этих бестий.

Одновременно, с хлопнувшей выходной на улицу дверью. Послышался слабый, жалобный визг, одной из его собак. Которые лежали, чуть в сторонке, около порога. И, на лапу одной из них, второпясь, наступила, выскочившая за винов остячка.

Здесь, важно отметить одну немаловажную деталь, особенность. В поведении его собак. Его собаки, были устроены так, как если бы они находились в тайге, на промысле. Где, кроме их и их хозяина, в избушке больше никого не было. А тут…. И, если кто-то и приходил к нему по делу. То, зная это, характер его собак. Обычно, если он был дома. Вызывал его окриком, находясь на улице, за воротами.

Особенно враждебно относились, не терпели собаки, так это, работников местного аэропорта. Тех же пилотов, борттехников, и других служивых, одетых в форму гражданской авиации. Многих из которых он хорошо знал. Так как, в свое время, порядка трех лет, проработал радистом в аэропорту. И вот теперь, некоторые из них, в основном это холостяки, отлетав, отработав саннорму. Возвращаясь к себе домой, попутно, зайдя в магазин, набирали спиртного. И, зная, что он один, и, что им никто не будет мешать, шли к нему. Которое, и распивали у него дома, зачастую, вместе с ним.

Когда же, как это говорится, в таких случаях, хорошо остограмившись, пошатываясь, неуверенной походкой, покидали его дом. В это время, их хозяин, мало чем отличался от них. Становился, другим, развязным. Стараясь быть ласковым, грубо трепал их за загривок. И это, такое обхождение хозяина с ними, им не нравилось.

И, его собаки, видя изменения, перемены своего хозяина, причем в худшую сторону. Все это, собаки понимали, увязывали, с приходившими к нему этих  людей. Ненавидя их, всем своим собачьим существом.

Как тут же, сразу возникает, напрашивается вопрос. Почему, они так умиротворенно, спокойно. Относились к этим, так беспардонно, порой вообще нагло, ведущим себя остячкам. Как только что, сделала одна из них, наступив одной из них, на лапу. Трудно сказать, дать какой-то правильный, определенный ответ. Разве что, в процессе этой, всей пьяной оргии, и после ее окончания. И то, что их хозяин, на протяжении, распития спиртного всей этой ордой. И после ее ухода, оставался трезвым. Разве что, становился еще более грустным, замкнутым, уходил в себя. Во всяком случае, эти дети природы, в отличии от только что описанных пилотов. Не несли, не причиняли их хозяину ни какой угрозы. И, очевидно, собаки все это понимали. И так снисходительно относились к ним.

Вообще-то, если так разобраться. Его выхода из тайги, с промысла, ждали не только остячки. Которым, его выход, сулил, угадай они под его, такое благостное настроение. Хорошую, добротную выпивку. И, что характерно, при этом, ни одна из них, не навязывалась ему, в спутники жизни. Тогда как, как уже было отмечено выше. Некоторые из них, были довольно смазливые, и, очень даже ничего. Вторая категория, были женщины, скупщики пушнины. И, наконец, последняя, третья. Это, вдовушки, по разным, на то причинам, оставшиеся без мужей. Но, все это было тогда.

Первое, что он сделал. Пошарив по карманам, достал коробок спичек. Чиркнув спичку. Снял висевшую под потолком керосиновую лампу. Покачав ее из стороны в сторону. Убедился, что, сколько то керосина в ней осталось. Поставил на стол, вывернул фитиль, зажег.

При этом ощутил, почувствовал себя, как-то неловко. Состояние было такое, как будь-то, на него, кто-то внимательно, пристально смотрит. Не шевелясь, не поворачивая головы, вращая одними глазами. Стал, насколько хватал отбрасываемый лампой свет. Рассматривать промерзшие, покрытые белым куржаком стены, потолок. Но, так ни чего и не увидел. В тоже время, возникшая было неловкость, что на него кто-то смотрит, не проходила. Теряясь в догадках, что бы, кто это мог быть. Что за существо, посеявшее в нем, в его душе смятение.


Продолжая стоять. И тут, с краю стола, около перевернутой алюминиевой чашки. Он увидел то, что заставило его на какое-то время впасть, скажем так, в оцепенение.

И этим существом, была его старая знакомая, мышь-полевка. На него смотрели, два внимательных маленьких глаза. И в них, в этих глазах, одновременно был вопрос и надежда. Они, словно говорили, спрашивали: Ну, наконец-то, пришел. Мне так скучно и голодно было без тебя. И от того, от этого, такого участливого взгляда. Этого, такого маленького существа. Ему, сразу, стало как-то спокойней, повеяло теплом. Пока еще нетопленой, с померзшими стенами избушке.

И, как будет не прискорбно это осознавать. А, ведь, однажды, с того времени, как он с ней познакомился, стали жить вместе, под одной крышей. Были моменты, когда он, хотел лишить ее жизни. И, как он считал, было за что. Когда поздно вечером, а то и ночью. Он приходил в избушку. Управившись с делами, ложился отдыхать. Слышал, как это маленькое четвероногое существо, с коротким тоненьким хвостиком. По стенке забиралось на его обеденный стол. И начинало хозяйничать. Каким-то образом, умудрялось, забиралось в его, стоявшую на столе пустую чашку. И, не найдя в ней ничего для нее съестного. Начиналась скрестись по краям чашки, пытаясь выбраться из нее. Но, это еще куда ни шло. Главным было то, что иногда, как бы в отместку. Что ей ничего не перепало, из еды. Тут же, в чашке, устраивала туалет. И это, его сильно сердило, и раздражало.

Доходило до того, что он, даже, хотел поставить на нее капкан. Но, каждый раз, почему-то, передумывал это делать. А однажды, и вовсе, когда он вот так стоял посреди избушки. Увидел, как это маленькое, безобидное существо. Вылезло откуда-то из-под стола. И не обращая внимания на него, прямиком направилось к его ногам. Подбежав, остановилось у носка его чирка. И, как ему показалось, стало пробовать, грызть кожу, его обуви. Он, глядя на все это. Осторожно приподнял ступню. Чем мышь не преминула воспользоваться,. Забежала под его приподнятую ступню. И все это, его приподнятая ступня. И заползшая под нее мышь. Чем-то напоминало настороженную кулемку на соболя. Казалось бы, опусти он сейчас ступню. И все. И он, навсегда, избавится от этого, ставшего надоедливым существа. Но он не сделал этого. Посчитав, что это, было бы с его стороны, кощунственно, расценивалось, убийство, ради убийства.

Больше того, что бы мышь не лазила по его посуде, которой всего-то и было чашка, кружка,  ложка, котелок, да чайник. Теперь, после еды, помыв посуду, все это, оставлял на столе, перевернутым вверх дном. И, если что и оставлял, для мыши, разве что, крошки хлеба, и косточки от глухаря, или рябчика, если таковые были. Таким образом, между ним и мышью, было заключено перемирие. А тут и вовсе. Один раз, ему пришлось наблюдать такое. Объяснение которому, найти ответ. Он не может дать и по сей день.

Дело в том, что как-то, он подобрал, оставленную кедровкой наполовину вышулешенной шишку. Придя в избушку, зажарил ее на углях в печке. Как потом оказалось, добрая часть кедровых орешков, были пустыми, без семян. Наверно поэтому, и не стала заниматься кедровка этой шишкой. Вышелушив шишку. Часть кедровых  орешков, оставил лежать на столе. Но, не это главное. Главное и любопытное было в том. Лежа на нарах, при свете горевшей на столе лампы. Увидел, как по стене избушки, забралась на стол мышь. И, побегав, пошарив по столу, ничего не найдя съестного. Наткнулась на оставленные им орешки. Он хорошо видел, как мышь, взяв своими маленькими зубами орешек. Подержав какое-то время его в зубах. Почему-то, оставила его. Затем подбежала к другому орешку, и тоже, подержав, попробовав его на зуб, оставила. И, только, взяв в зубы третий орешек. Стала разгрызать его.

Ему стало интересно, в чем дело. Почему мышь, не стала разгрызать, первые два орешка. Когда же он, поднявшись с нар, подойдя к столу. Взял эти два орешка, поднес ближе к свету, к горевшей на столе лампе. Каково же было его удивление. На обоих орешках, остались, чуть заметные следы, от зубов мыши. Еще больше он удивился, когда же, раздавив орешки, увидел, что оба, они были пустые, без семян. И, только третий, оказался с семенем. Напрашивается вопрос, как мышь, это маленькое лесное существо. Смогло, не разгрызая орешки, только подержав их в зубах. Узнать, что ими не стоит заниматься, что они пустые. Во всяком случае, ему было непонятно. Какого-то вразумительного ответа, для себя, он не нашел. 

 Не менее интересно, для него было и то. Как он нашел эту избушку. Уж так, впервые получилось, что он немного, не то что бы заблудился. Одним словом, слишком далеко ушел от своей избушки. И вот, от того места, где он находился, в данное время. Вдалеке, в кромке болота, как ему показалось. Над кронами деревьев, он увидел, чуть поднимающуюся, струйку дыма. Пойдя на этот дымок. Вскоре, услышал лай собаки. А, чуть в сторонке, на краю болота, увидел пасущихся, копытивших снег, троих оленей. Которые, когда он приблизился, подошел к ним совсем близко. Не обратили на него, абсолютно никакого внимания. На лай собаки, из избушки, вышел человек. По тому, как он был одет. Все это говорило, что это был абориген, не иначе. коренной житель севера. И это, было действительно так. Стоило ему подойти ближе. И поздоровавшись разглядеть, вышедшего из избушки, навстречу ему старика ханты. Который и пригласил его в избушку. Кроме него, в избушке была такая, как и он пожилая старуха хантейка.  Где за чаем, старик ханты рассказал ему. После того, как он отморозил ноги. Попав в больницу, где ему сделали операцию. Отрезав половину ступней, после чего, пришлось оставить охоту. И сейчас, с такой же ветхой, как и он сам, своей старухой. Что бы как-то выживать, занимался рыбалкой. Ставил сети на озерах, многочисленных ручьях, во время замора рыбы. Попутно, немножко промышлял, ставил капканы, на сорового зверька: норку, колонка, горностая, ондатру. И все это, шкурки добытых зверьков, минуя заготовительные организации. Продавал, частенько навещавших его, вертолетчикам, обслуживающих буровые. Так вот и жил со своей старухой коротая время.

И он хорошо помнит, последнюю встречу, с этой семьей, стариков ханты. Тогда он залетел на свой участок, на весновку. Решил заняться отловом ондатры, в этот период, ранней весны, ее шкурка, особенно ценная.  Одновременно с этим, наготовить дров, для следующего промыслового сезона. Почистить путики. Да мало ли еще чего.

И вот, как-то, выбрав время, он и решил заглянуть, навестить, стариков ханты. Возможно, чем-то помочь им. Перекинуться словом, другим. Стариков он застал на месте. Только теперь, они стояли палаткой. Поставленной на берегу озера, ставили сети на язя. К этому времени, добрая часть озера уже вскрылась. И только, еще кое-где, плавали отдельные поля льда. У стариков была горячая пора. Кругом, на растянутой тетеве, между жердями. Висели выпотрошенные язи. На озерной глади, были видны поплавки, от поставленных сетей. Недалеко от которых, плавали первые стайки уток. Иногда, в небе, над озером, раздавался, спешащих, дальше на север, в тундру, к местам своих гнездовий усталые, тревожные крики, гогот, гусей.

Он сидел со стариком у костра, пили чай. Старик с горечью в голосе, жаловался ему. Что все, пришло время, пора заканчивать с промыслом, что здоровье совсем пошатнулось. И, мало ли что, не ровен час. Что имел ввиду старик, говоря, мало ли что. Он понял и так, без расшифровки. Так, разговаривая, и тут, услышали характерный, для этой птицы, ни с чем не сравнимый тревожный крик, клекот. Над озером, распластав, устало махая крыльями, выпустив свои лапы, как шасси самолет, идущий на посадку. Без разведки, не делая круг над озером, что бы осмотреться. На середину озера, на льдину, опустились два лебедя. Через какое-то время, о чем-то переговорив, посоветовавшись, может даже пожаловавшись. Осторожно, спустились на воду. Медленно поплыли, стали прихорашиваться, оглаживая, теребя своими большими плоскими клювами перья, на своем величественно гордом стане.

Было видно, как старик, при виде этой пары, севших на озеро лебедей, оживился. При этом с надеждой, и какой-то даже просьбой. Посмотрел на него. И, как бы виновато, пряча глаза посетовал: что командир одного из вертолетов, который подсаживался к нему. Попросил старика, что бы тот, отстрелял, добыл, для него лебедя. И не просто отстрелял, но, еще и снятую с тушки шкурку выделал. Выщипав с нее перо, оставив, только мягкую нежную подпушь. И все это, якобы, эта, лебединая шкурка, предназначалась, для какого-то там высокого начальника. Проще сказать, для его жены, для пошива шапки. В то время, он пришел к старикам, налегке, не взяв с собой, даже ружья. Имея при себе, разве что, топор и нож. Тогда как, у старика, на вооружении была, всего лишь тозовка, калибра 5,6 мм. И старик, желая, выполнить просьбу пилота. За шкурку которой, за выполнение столь важного для пилота заказа. Командир вертолета, пообещал старику, вознаграждение, крупную сумму денег.

И вот, этот момент, возможность настала. Старик, жалуясь на то, на свое слабое зрение. Попросил его, не сделает ли он, не отстреляет. Одного из плавающих на поверхности глади озера, лебедя.

Он не стал, сопротивляться, отнекиваться. В то же время, ему одновременно, было жаль старика ханты, в том случае, если он откажет тому, в его просьбе. Еще больше, если вдруг случится. Он убьет, ни в чем не повинную птицу. Он не стал убеждать старика. Говорить ему, о какой-то там, красной книге. Что лебедь, во все времена, у всех людей и народов. Является птицей священной. Все это, все эти убеждения, сейчас, были ни к чему, не имели. Во всяком случае для старика, никакого значения. Этим, двоим, пожилым, одиноким людям, живущим в ужасных диких условиях. Один из которых калека, нужно было, как-то, выживать. И поэтому, когда старик предложил, отстрелять лебедя. Не раздумывая, согласился. Сам же, при этом подумал. Попроси его старик, о чем-то, что-то полегче. Скажем, вскрыть медвежью берлогу, добыть зверя. Это, еще, куда ни шло.

Соглашаясь со стариком, с его просьбой. Тогда как сам, в душе, сказал себе. Что этого, уже больше, ни при каких условиях, лишать жизни, такую благородную, красивую птицу не будет. Еще раз, не возьмет на свою душу грех. И он четко, как будь-то это было вчера. Представил себе тот момент, то время. И то, как это было.

Тогда, а это была ранняя весна. И, хотя было уже достаточно тепло, но Обь еще была закована в панцырь льда. Не было, не ощущалось, даже мало мальской подвижки, ледяных масс Лишь кое-где появились забереги, открытой воды.

Он и его товарищ, коренной житель крайнего севера, остяк Виктор Кучуков, решили перебраться на остров, расположенный посреди Оби. На тот случай. если пойдет гусь. То он обязательно, не минует этого острова. Частенько, если, даже и не сядет, отдохнуть, покормиться свежей открывшейся муравой. То, уж точно, будет лететь над этим островом, на низкой высоте. Доступной, ружейному выстрелу. На этот остров, когда река войдет в свои берега. Жители поселка, переправляли пастись на лето молодняк скота. И вот на этот-то остров. Они с Виктором, взяв с собой обласок, для подстраховки, на случай, если вдруг, где-то разойдется лед. Так, медленно продвигаясь, держась за борта обласка. Толкая его впереди себя. Они благополучно достигли острова. Где, среди наносов коряжника. Устроили для себя скрадки. И, сколько бы они не ждали гусей. Так ни одной стайки и не дождались. Очевидно, было еще рановато. Зато лебедь, что называется валил валом. И, хотя они и не садились на остров, на зеленеющую на береговую мураву. В то же время, не боясь, не опасаясь, устало курлыкая, трубя, шли над островом, на малой высоте.

Не знаю, что случилось, что произошло. Только Виктор, неожиданно, вдруг поднял ружье и произвел одиночный выстрел. По стайке, пролетающих над ними лебедям. Те, как летели, так и продолжили лететь. Разве что, испуганные неожиданным звуком выстрела, еще громче прокричали.

После, столь неудачного выстрела. Виктор, словно завелся. Стал палить, теперь уже из двух стволов. И неважно, летели ли лебеди на досягаемый выстрел, или нет. И вот, после очередного промаха. Он в сердцах, буквально, бросил свое ружье, перед собой. Только что купленное им, до этого, еще ни разу не стрелянное, новенькое, с вертикально спаренными стволами, ИЖ 27Е.

 Видя это. Теперь уже он, не зная, что произошло с ним. Быстро, взяв  ружье Виктора. Достав из рядом, лежавшего его патронташа два патрона. Зарядив, подождав, когда очередная стайка лебедей. В количестве семи штук, надошла над ними. Произвел один за другим два выстрела. Первый лебедь, как подкошенный, упал рядом с ними. Второй, с переломанным крылом, пролетев, завалился, чуть дальше. Когда же он, теперь уже, взяв свое ружье. Направился в сторону упавшего лебедя. С перебитым крылом, тот, вытянув шею, шипя. Как это делают, в таких случаях, домашние гуси. Направился в его сторону, на встречу смерти. И, после выстрела, чуть дернувшись, затих. Что же касается ружья, остяка, Виктора Кучукова. То, оно, на самом деле, било отменно. Промахи Виктора, можно было разве что, объяснить, списать, на то. Что он, как и большинство аборигенов севера. Страдал, если, можно так выразится слабым зрением, извечным бичем северян,глаукомой. Отсюда и были промахи.

А, вообще-то, если так разобраться. Коренным жителям. Тем же остякам, ханты, эвенкам, и другим аборигенам севера. Особой нужды, стрелять в лет птицу, не было. Ту же белку, соболя, он легко собьет, сидящих на дереве.


Столкнув обласок на воду, положив тозовку на дно обласка. Сев сам, с силой, погрузив весло в воду, оттолкнулся. И, уже, хотел было сделать второй взмах веслом. Как тут почувствовал. Обласок заплясал под ним, как необъезженный конь, под седоком. Готовый в любой момент, выбросить его из седла. Все это, как повел себя обласок. Видел старик, стоявший на берегу, раскуривая, дымя трубкой. Улыбаясь, взмахом руки, показал ему. Что бы он вернулся на берег.

После, как только он причалил. Старик, продолжая улыбаться. Показал ему, на лежащий, на берегу, трехметровый, сухой, осиновый сутунок, (что-то вроде утолщенной жерди). И сказал, что бы он, этот осиновый сутунок, привязал, закрепил, вдоль борта обласка, сыромятными ремнями. И объяснил, что в этом случае, обласок, потеряет скорость. Зато обретет остойчивость. И действительно, как оказалось, на что он сразу не обратил внимание. Все дело в том. Обласок, был абсолютно новый. Сделанный стариком, этой весной. И, хотя был прогонист. В то же время, был слабо, не на всю ширину бортов, разведен. Поэтому то, и плохо повиновался. Было, неизвестно, почему старик, не довел, свою работу до конца. Возможно торопился, спешил, упустить время. А то и вовсе, уже иссякли силы, держать, некогда привычное для него тесло.

После того, как он, выполнил совет, старого ханты. Обласок, хотя и потерял скорость, зато, стал остойчивым, послушным. 

С каждым взмахом весла, расстояние между ним и продолжавшими, ничего не подозревавшими, сидевшими на спокойной глади озера лебедями, неуклонно сокращалось. И, когда оно было уже совсем критическим. Уже позволяло, тщательно прицелиться. Снести голову, одному из сидевших, на выбор, лебедю.

Он посмотрел, на лебедей. На лежавшую на его коленях тозовку. На то, что прицельная планка, находилась, была подведена, на постоянном. Позволяющая, произвести роковой выстрел по сидевшим лебедям, в голову, одного из них. (Вообще-то, из мелкашки, патрона 5,6 мм. Довольно сложно попасть, даже по корпусу, глубоко сидевшей, на воде птице. Обычно, даже, при тщательном прицеливании, как правило, пуля, ложится, или перед сидящей птицей, или, сразу за ней). Здесь же, учитывая расстояние, голова лебедя, была хорошей мишенью.

Оглянувшись, посмотрев в сторону берега. Увидел, стоявшего на берегу старика-ханты, раскуривающего свою трубку. В этот момент, казалось, время остановилось для него. Все замерло, в каком-то тягостном ожидании. В ожидании, чего-то такого. Не вписывающегося, в эту таинственную красоту, пробуждающейся природы. Сидевших, ничего не подозревающих на водной глади озера лебедей. И, если что, выполни он просьбу старого ханты. Виновником этого, будет он. И он еще раз, посмотрел в сторону берега, на стоявшего там, в томительном ожидании, старика ханты. В этот момент, ему было жалко, как старого ханты, так и сидевших на воде лебедей. Решение пришло разом, как само собой разумеющееся. В это время, у него не стояла дилемма, или, или. Говоря простым, обыденным языком: «Для одних все, (Шапка из шкурки лебедя, якобы, для высокопоставленного чиновника) для других-закон», не переступи.

Лебеди по-прежнему сидели на воде. Разве что, словно почувствовав, что-то такое, прекратили, не стали прихорашиваться, обирать свои перья. Их гордые головы, сидящие, на красивой, изогнутой, длинной шее. Были доверчиво повернуты в его сторону. Они, словно замерли, в каком-то ожидании. Словно, говорили, спрашивали, неужели…. Для него, этого было достаточно. Он еще больше утвердился в своем решении.

И, вложив всю свою силу. Какая у него была. Взмахнув веслом, ударил им плашмя, по воде. Лебеди, словно выйдя из оцепенения, глядя, на сидевшего в лодке человека. Испуганно, громко вскрикнув, замахав крыльями. Оттолкнувшись, мощно, ударяя ими по воде, вытянув лапы. Оставляя за собой на водной глади шлейф, сопровождаемый мириадами брызг. Разогнавшись, оторвались от воды, с тревожными криками, с набором высоты, устало, махая крыльями полетели туда. Дальше на север, в тундру, где белым бело, от их сородичей.

Хороня надежду, пошива из одного из них, из его шкурки шапку.  Заказанную командиром вертолета, старику ханты.

Когда же он, причалив. Вытащил обласок на берег. Ожидая, в свой адрес кучу упреков. Посмотрел на старика, на его, сплошь, подернутое, усыпанное мелкими морщинами старческое лицо. В котором не было ни малейшего намека, обиды. На только что им сделанное. Более того, оно улыбалось, той понятливой, мягкой улыбкой. Старик все правильно истолковал, его такие действия. Да и стоит ли лишать жизни эту гордую, прекрасную птицу. Из-за какой-то там шапки, чьих-то капризов. Больше, об этом, к этому разговору, они никогда не возвращались. Да и надо ли, было говорить об этом.


Возвращаясь к старику ханты. Когда ему, уж совсем стало, невмоготу, и без того, пошатнувшимся здоровьем. Пришлось оставить и это занятие. Благодаря которому, он, и не только он, выживал. Которому он, посвятил всю свою жизнь. Вот и пришло, наступило то время. Податься в деревню, ближе к людям. В этот-то,  последний для стариков ханты, промысловый сезон. Он и вышел на них, на их избушку. А, когда они стали прощаться, вышли из избушки. Старый ханты, подавая ему руку, с грустью в голосе, произнес: Знаешь, если у тебя есть желание. Что бы избушка не осиротела. Пользуйся не только этой избушкой. Но и всем его охотничьим, родовым участком. Помолчав, опять же, все с той же с грустью добавил. Из близкой родни, ни у него, ни у его жены, ни кого не осталось.

И, вот сейчас, эта избушка, в его, таком сложном положении. В котором он оказался, была, как никогда кстати. И он с благодарностью, вспомнил старика ханты. И то, последнее для него расставание с ним.


Сняв с лампы стекло, почистив его тряпкой. Поставил на место, добавив света, вывернув больше фитиль лампы. После чего, снял висевший на матке мешок. И все это, содержимое мешка, высыпал на стол.

 И, теперь, глядя на все это, на тот, оставшийся мизер продуктов. А это, несколько горстей риса, немного, успевших, подернутых плесенью сухарей, семисотграммовая, наполовину наполненная, стеклянная баночка с сахаром.  И, что самое главное, початая пачка чая. Да, немного соли, в спичечном коробке, на подоконнике. Не густо для двоих,  имея ввиду себя и мышь, Фросю. Так он назвал ее, после того, как они помирились. Более того, он ввел ее в штат, произведя ее в технички. И, она, словно понимая, что сейчас, она, не просто мышь, а на должности. И, теперь, всегда, с особым рвением, тщательно убиралась на столе. Подбирая все, все те крошки, оставленные им после еды. Продолжая рассматривать выложенное из мешка на стол. Подумал, во всяком случае, это, лучше, чем ничего.

И он снова, в который уже раз, ушел в прошлое, воспоминание. Прошлое, которое, есть у каждого человека. И, иногда, оно напоминает о себе. В самые неподходящие для этого случаи, моменты. И, порой, больно, не взирая ни на что, бьет.

И, если богатые, иногда, тоже плачут. То, охотники, выброшенные в тайгу, иногда, и тоже, голодают. И  это, не есть парадокс. Во всяком случае, для человека, охотника, выброшенного, пусть по своей воле в тайгу. И, что ни говори, на выживание. Случись аппендицит, и он погиб. Помощи ждать не от кого. Подверни ногу, и тоже…., да, что там.

 
И он, как сейчас, хорошо помнит то время.Тогда, он охотился, промышлял в западных Саянах. До окончания промысла, выхода из тайги. Оставалась неделя. Из продуктов, у него, было всего ничего. Два, от силы три, килограмма крупы, так называемой в народе, «кирзы». И, все это, на него, и двух, его изголодавшихся собак. Они были настолько изнурены и ослаблены. Что ему, когда он выходил утром, из избушки, на промысел. И, если в первые недели, месяцы, промысла. Собаки были неудержимы. Они с какой-то радостью, преодолевали крутой хребет. Начинающийся сразу, от его избушки. То сейчас, ему, стоило большого труда. Уговорить их, не то, что бы подняться на хребет. Даже, следовать за ним. Настолько они были измождены и вымучены. Питаясь, жидкой кашей, сваренной из кирзы. И все это, учитывая то, что они, в отличии от хозяина. Если он, проходил за день, какой-то десяток, другой километров, лазя по хребтам. То они исходили, избегали, в три, четыре раза, больше его.

Первое, чем он занялся, так это, настрогал смолевых лучин. Из когда-то, заранее приготовленного им смолевого. Сухого, соснового полена. Откопал, закиданную снегом поленницу дров. После, постучал поленом по печной трубе. Плотно, забитую, закупоренную снегом, выгреб золу. Наложив в печку лучин, сверху положив сухие дрова. А, уже, как только разгорелись дрова, в избушке стало тепло, запахло живым.

И, как бы он не был уставшим. Взял топор и ведро, сходил на реку, наколол льда. И, все это поставил на печь. После, когда лед растаял. Налил в чайник воды, поставил кипятить. И, как бы он не хотел пить, как бы его не мучила жажда. Решил дождаться, когда закипит в чайнике вода. Всыплет в чайник добрую часть «индюшки», (Так охотники, между собой, называли индийский чай). И, уже после, обжигаясь, медленными глотками, наслаждаясь, или, как принято говорить, ловить кайф, будет пить чай. Конечно, он бы мог сразу, как только растаял лед. Напиться холодной воды. Но этого он не стал делать не потому, что побоялся простыть. Или, поймать какую-то инфекцию, нет. Были времена, когда он, мучимый жаждой. Пил воду отдающую, застоявшуюся, пахнущую сероводородом прямо из болота. Черпая ее ладошкой При этом, с ним, с его здоровьем, ничего не случалось.

С некоторым перерывом. Выпив несколько кружек густого, крепко заваренного чая. Нет, он не был любителем. Как это делали некоторые охотники. Устав, после дня скитаний по тайге. Приходя в избушку, первое, что делали. Так это, заваривали в кружке густой чай, так называемый, чифирь. Безусловно, и это он хорошо знал. Несколько глотков чифира, как бы, снимает усталость. Но это, как бы. На самом деле, это, такое благостное, дающее силы, состояние, бывает у человека сиеминутно, не надолго, и обманчиво.



Варить он не стал. И, не потому, что не хотел есть. Просто, его желудок, получив добрую дозу жидкости. С не менее доброй, всыпанной в чай сахара, глюкозы. Решил, что этого, для него, пока, достаточно. А, что сварит он, утром, перед дальней дорогой.

 Подкинув дров в печку. Он взял в руки, висевшую под потолком, подальше от печки, тушку соболя. Которая, за то время, пока он занимался своими делами. Успела оттаять. Какое-то время, он держал ее в руках,  любуясь, чернотой, отливающей серебром, соболиной шкурки. После, пододвинув ближе, к краю стола лампу, вывернул, насколько это позволяло фитиль. Привычно, заученными движениями, ножом, стал делать надрезы. Начиная с задних, потом передних лапок. Это же сделал и с хвостом. Аккуратно, выдернув, освободив шкурку, со стержневой, хрящевой, части хвоста. После, как это говорится, было дело техники. И, если первые операции съемки шкурки, он делал осторожно. То в дальнейшем, требовалась, можно сказать грубая физическая сила. Наступив правой ногой на задние лапы тушки. Взяв двумя руками за края шкурки, с силой потянул. При этом, послышался характерный для этой процедуры, стаскивание шкурки с тушки треск. Чем-то похожий, на треск, разрываемой на части тряпки. После. когда шкурка, была сдернута, сползла, до самой головы, осталось за немногим. И он снова, аккуратно, делая надрезы, в районе глаз, ушей и рта. Покончил со снятием шкурки с соболиной тушки. После чего занялся обезжировкой шкурки. Покончив с этим. Аккуратно расправил, посадил шкурку на правилку, мездрой наружу. Приткнув правилку, в районе потолка избушки, опять же, подальше от печки.

Пока он занимался съемкой шкурки. Мышь, так называемая его дом работница. То же, не теряла зря время. Грызла, после того, как он сделал инвентаризацию, своих продуктов. Выложенный им, специально для нее, сухарь.

Управившись с делами. Выпив еще кружку чая. Подбросив дров в печку, загасил пламя. И, только после, улегся на нары. Давая отдых себе, своему измученному телу. Лежа на нарах, он долго ворочался, сон не шел. В его уставшем воспаленном мозгу. Сменяя одна другую. Всплывали картины, давно, минувшего прошлого.

Прошлого, которое вот уже на протяжении долгих лет. Не давало ему покоя. Перед его глазами, словно, наяву. Всплывала одинокая женская фигура, одетая во все черное. Стоявшая на обрывистом берегу, закованной в лед осенней реки.

Как тут же, подобно кадрам из фильма. Появлялась другая, еще более жуткая картина. Посреди реки, в промоине, барахтающийся человек, пытающийся ухватиться за кромку льда. Иногда, это ему удавалось. Но, все было тщетно, лед обламывался. И его все больше и больше, затягивало под лед. Последнее, что он услышал. Был леденящий душу крик, отчаявшегося человека. И все, вода разверзлась, иссиня черная пучина, поглотила его. И все это, произошло на глазах, стоявшей на обрыве женщины. И его, находившегося на противоположном берегу реки. Стоило барахтающемуся человеку уйти под воду. Как женщина, круто развернувшись, скорым шагом, пошла в сторону деревни. Растворившись, в быстро надвигающихся сумерках. И все это, ушедшая женщина. И, только что ушедший, скрывшийся под водой человек. Было последним. Что запечатлелось, отложилось в его памяти. И этому, он был живой свидетель, стоя на противоположном берегу реки. Прошло уже довольно много времени, но это, тот трагический случай. Не отпускал его. И, очень часто, возникал, будоражил его память, его сознании. Иногда, в самые не подходящие для него моменты. И, сколько еще это будет продолжаться, являться ему, терзать его мысли. Одному богу известно. Думал Андрей Курильский, прозванный в народе, штурманом.

 
Он еще долго не мог заснуть, лежа с открытыми глазами. Пока, наконец-то, усталость взяла свое, сон склонил его. За все время, за остаток ночи. Он поднимался два раза. Что бы подбросить, на угли дрова. И снова засыпал. И, как бы ему не хотелось спать. Утро, его застало, когда он уже был на ногах. Теперь, он уже не спешил. При любом, казалось бы, непредвиденном раскладе. В свою избушку, он придет, во всяком случае, должен придти, еще засветло. Занялся приготовлением еды. Когда же, рисовая каша была готова. Он не стал ее накладывать в чашку. Съел всю, прямо, из кастрюли. Запив все это, двумя кружками чая. После чего, стал собираться в дорогу.

Всю оставшуюся рисовую крупу, остатки сухарей, а так же, остатки сахара в баночке. Все это, он высыпал на стол. После чего, занес с улицы соболиную тушку. Которую, после того, как ободрал соболя, выбросил на мороз. И вот сейчас, замерзшую, положил на пол, под столом. Все это, то немногое, что еще осталось у него из продуктов. Он оставлял, Фросе. И, если она будет экономна, то ей, этих продуктов, хватит до весны.

Управившись, стоя посреди избушки. И тут, как и тогда, когда только он вошел в избушку. Почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. Вот и сейчас, словно чувствуя скорое расставание. Его мышь, Фрося, не обращая внимание на лежавшую под столом соболиную тушку. Выбежала из-под стола. И, стала смотреть на него, своими маленькими глазками.

Посмотрев на нее. На это маленькое, безобидное существо. Ему стало не по себе. Им обуяла какая-то, ни весть откуда, взявшаяся, навалившаяся на него тоска. В эти минуты, он готов был раздеться, скинуть с себя все. Накидать, в уже потухшую печку дрова. И тут, вспомнил о своих, заждавшихся его. Сидевших у избушки собаках. Этого было достаточно. Закинув за спину рюкзак, взяв ружье, вышел. Надел лыжи, тщательно затянул юксы, (крепление на лыжах). И, теперь уже, не оглядываясь, пошел. С трудом, вытаскивая, глубоко валившиеся в снег лыжи. Еще немного, и тайга поглотила его.

 Как и в прошлый раз, выхода его из тайги. К его дому, с аэропорта, подвез на лошади, запряженной в сани. Родственник, встречавший, такого же как и он промысловика. Разгрузившись, скидав на край дороги, свои охотничьи  пожитки. И, первое, на что он обратил внимание. Так это, в глубоком снегу след. Тянувшийся с дороги в сторону ворот его дома. Судя по оставленному следу, след был свежий. Может, даже, вчерашний. Кто бы это мог быть, подумал он. Все его знакомые, селяне, хорошо знали, что в данное время, он находится в тайге, на промысле. Человек дошедший до ворот, судя по следам, постояв, в чем-то убедившись, вернулся на дорогу, своим следом. С наезженной дороги, до его ворот, был какой-то десяток метров. И, только, когда он посмотрел на ворота. Обратил внимание, в щели, между досок, на свернутую вдвое бумажку.

Наверно, подумал он, скорей всего, какая-нибудь  квитанция, налог. На его воротах не было почтового ящика. Да и зачем он был нужен. Переписку он ни с кем не вел. Газет не выписывал, да и когда их читать. Разве что, и то редко. Получал письма от своего отца.

Дойдя до ворот, и то, что он принял за квитанцию. Оказалось письмом. Адрес был отца. Тогда как, почерк был ему незнакомый. Странно, подумал он, при этом, испытывая чувство тревоги.

Тут же, вскрыв конверт. На вырванном одинарном, тетрадном листке. Незнакомым почерком, в несколько строк. Сообщалось, что его отец, находится в больнице, в тяжелом состоянии. И, что он хочет видеть его. Сказать ему, что-то такое, для него, важное.

А, уже, буквально, на другой день. Он получил телеграмму с пометкой срочно. «Приезжай похороны отца». В тот же день, последним рейсом, он вылетел в Челябинск. Нет необходимости, смысла рассказывать, о похоронах, об этом траурном дне, близкого тебе человека.

Сейчас, когда все это случилось. Его не покидала мысль. Он думал о том, что же, все-таки, хотел сообщить ему, его отец, находясь в больнице. Чувствуя скорый, свой уход из жизни.

Если бы это случилось, если бы он, застал своего отца живым. То, если тогда, в его, очередной, последний, приезд к отцу. Отец, долго не мог признаться, сообщить ему. Что его жена, после долгих, тринадцати, томительных лет разлуки. Очевидно, потеряв надежду, что однажды, случится, произойдет, что-то такое. Что они снова, будут вместе. Вышла замуж.

 И, что он, услышав это, эти слова, от своего отца. Казалось бы, он должен был бы быть растроган, впасть в уныние. Тогда как, неожиданно, был несказанно рад, этому сообщению, своего отца. Что, наконец-то, он был спокоен за свою жену. Свершилось то, чего он так долго ждал и хотел. И здесь, говоря это. Он не кривил душой.

То теперь, отец, являвшийся, еще каким-то единственным звеном, в их отношениях. Если бы он успел, застал его живым. Наверно, так же, как и тогда. Виновато, в тоже время, с какой-то надеждой, сказал: Знаешь, а, ведь, твоя жена, уж так получилось. Он не стал расшифровывать, как это получилось. Только, прожив в гражданском браке, совсем мало времени, развелась. Будет лучше сказать разошлась. Так как, здесь нужно пояснить, что у него, с ней не было официального развода. И инициатором этого гражданского правового акта, была его жена. Не дала развода. 

И, если бы он,услышав это, эти слова от отца. Казалось бы, он должен был бы рад этому событию, затеплилась надежда. Здесь же, услышав это, он был сильно огорчен и подавлен. Если раньше, они были как два, сообщающихся сосуда. То сейчас, что-то нарушилось. Один из этих сообщающихся сосудов, дал трещину. И все, что еще когда-то связывало их, ушло в небытие, растворилось. И, неизвестно, какой из этих сосудов, первым дал трещину.

И даже, по происшествию стольких долгих лет. Случись такое, окажись они снова вместе. Ни один из них, не мог бы сказать другому: «А помнишь, тогда-то….». И все это, только потому, что лучшие годы их жизни, прошли раздельно. И сейчас, что бы начать все сначала, у них, уже не было, впереди, временного запаса. И, уже, ни кто, ни один из них, как это будет ни грустно. Не скажет другому: Еще не вечер….