Поэт и писатель

Вионор Меретуков
               
– Мне ли тебе рассказывать, - внушает поэт Раф Шнейерсон своему другу писателю-деревенщику Титу Лёвину, - как наш брат литератор обожает подержать за зебры своих собратьев по перу. Редко когда мы о коллеге скажем что-то хорошее. Разве что в тех случаях, когда коллега безобиден, но не по причине смерти, смерть как раз очень часто незаслуженно возвеличивает опочившего писателя, а по самому прозаическому резону – когда его, например, перестают издавать и когда он уже никому не может нагадить.

Тит размышляет над последними словами Рафа. Придраться не к чему, все правильно: таковы неписанные законы бездушного мира искусства.

– Ромен Роллан назвал Горького большим медведем, которого водят за кольцо в носу, – неожиданно брякает он.

Раф согласно кивает головой:

– Недурственно. На мой взгляд, это даже лучше того, что сказал о нём Бунин. Он обозвал Горького полотёром.

– Полотёром? Полотёр – это тот, – Тит задвигал ногами, – кто натирает полы?

– Во-во, – Раф смотрит Титу в глаза. – А самому Бунину досталось от Василия Яновского, который говорил, что у лауреата Нобелевской премии вкус был глубоко провинциальный.

– Помню... Яновский еще сказал, что бунинские «психологические» романы – это не что иное, как повторение века Мопассана и Шницлера, только по-русски, то есть с обильной закуской, жаворонками и закатами. Да-а, – Тит машет рукой, – даже меж гигантами фальши, раздоров, пинков, кляуз и зависти всегда хватало...

-    Ты не находишь, что все эти вумные разговорчики могут довести нас до сумасшедшего дома?

     Тит пожимает плечами. Очень может быть. Вполне приемлемый вариант. В сумасшедшем доме хотя бы кормят три раза в день. После паузы он возвращается к истокам беседы.

– А вообще-то, Рафчик, я считаю, что тебе пора завязывать с поэзией. Не обижайся, но не твое это дело, ошибся ты с профессией. Уж смерть стучит в окно, а ты все никак не избавишься от пустых иллюзий... А тебе о душе пора думать, о душе! А душа у тебя, братец, грязная, препоганенькая, дерьмецом пованивает... С этакой свинячьей душонкой нечего и думать соваться в калашный ряд. Вспомни классиков, они ведь с чистой душой работали. Уж я-то знаю. И в церкву ходить надоть... Очищать ее надо, душу-то, в покаянных систематических молитвах, перед тем как ты её Богу отдашь. Но поскольку Богу отдашь ты её, надо по-лагать, не завтра и не послезавтра, стало быть, у тебя ещё есть какое-то время, чтобы перестроиться. И раз у тебя со стихосложением не выгорело, тебе необходимо заняться чем-нибудь другим, – молвит Тит. Он придвигает к себе стакан и с показным отвращением принимается потягивать водку через соломинку. – Чем-нибудь общественно полезным, так сказать...

– Например?.. – в голосе Рафа слышится угроза, он приподнимается в кресле.

– Например? Да мало ли... – Тит неопределенно крутит рукой в воздухе.

– Может, ты знаешь, – выкрикивает Раф, – чему в наше суровое, вконец развинтившееся время должна посвящать себя творчески одаренная личность? Не метлой же мне, в самом деле, махать, я ведь, как-никак, работник умственного труда, элита общества, – голос Рафа звучит напыщенно. – Мне и так приходится, чтобы заработать на хлеб, водку и зрелища, наступать на горло собственной песне и читать лекции юным дарованиям, будущим великим писателям и поэтам, чтоб им провалиться сквозь землю! Эти дети два-дцать первого века имеют настолько туманное представление об окружающем мире, что у меня просто мозги вскипают от бешенства! По их мнению, телевизор и телефон как бы изобрели еще при Наполеоне Бонапарте, а сам Наполеон жил как бы в эпоху раннего Средневековья, которая длилась как бы сто лет и закончилась как бы накануне Второй мировой войны. Знал бы ты, какой винегрет в головах этих бедуинов с Тверской...

– Это всё американец гадит!

– При чем здесь Америка?! У нас своих дураков хватает...

– Нет, нет, не скажи, это всё тлетворное влияние дядюшки Сэма: заокеанский стиль, американ модус вивенди.

Раф с обречённым видом машет рукой.

– Послушал бы ты, как они говорят! Каждое предложение у них заканчивается риторическим вопросом «да?». «Да?..», спрашивают они у самих себя каждый раз, когда у них возникают проблемы с продолжением...

– Не понимаю...

– Поясняю: раньше так говорили грузины в кино. Например: «Конфета! Давай познакомимся, да? «Таганка» пойдем, да? Ресторан посещать будем, да? Гулять-танцевать будем, да? Шашлык-машлык кушать будем, да? Понимаешь, да?». Это и ещё бесконечные «как бы» выводят меня из себя! Это дурацкое «как бы» – визитная карточка целого поколения.

– Наплюй! Давай лучше водку пить.

– Нет-нет! Это «как бы» куда глубже и серьезней, чем кажется на первый взгляд. Это «как бы» – от неуверенности в своих знаниях. А поскольку они ни черта не знают, то и сомневаются абсолютно во всём. Возьми моих студентов, они ни во что не верят и ни в чем не уверены. А если в чём-то и уверены, так это в том, что люди давно побывали на Марсе, а на Венере, по их мнению, люди вообще живут издавна, со времен Леонардо да Винчи, которого придумал Дэн Браун. На днях я случайно подслушал разговор двух таких титанов мысли. Один титан просвещает другого: «Ты Достоевского читал? Нет? Прочти. Забойно пишет. Правда, Мураками мне нравится больше. Но у Достоевского есть одна классная вещица: «Преступление и наказание» называется. Советую почитать. Вообще я даже не ожидал, что этот Достоевский так прилично пишет». И это беседа студентов четвертого курса специализированного литературного института! На днях они в «курилке» заспорили, кто убил Пушкина: Лермонтов или Онегин. Представляешь, каков уровень этих идиотов? Чтобы не сойти от всего этого с ума, я им читаю свои ранние стихи...

– Пытка стихами?!.. – подпрыгивает в кресле Тит. Его глаза сияют от восторга. – Гениально!

Раф испускает тяжелый вздох.

– На нас, на нашем больном поколении, – продолжает он, – закончилась великая российская история. Вообще-то она закончилась еще раньше, в нас лишь сохранились отголоски тех славных времен, когда умами современников владели не какие-то провинциальные парвеню с Рублевки и малограмотные пошляки из телешоу, а великие личности, гениальные поэты и писатели. С нашим уходом в небытие будет бесповоротно покончено с золотым и серебряным веками. И потом, они, эти нынешние, – говорит Раф, презрительно кривя губы, – эти нынешние молодые люди просто инертны. А мы хотя бы внутренне были способ-ны на поступок. Пусть мы не совершали ничего героического, но, повторяю, мы были к этому готовы. Мы не свергали режимов, но иногда мятежный дух свободы переполнял нас, и мы, например, могли на спор искупаться в Чистых Прудах или средь бела дня свинтить вывеску у парадного подъезда министерства сельского хозяйства. У нынешнего поколения нет и этого. Предел их мечтаний – стать богатыми, что означает – стать буржуа. Они начинают там, где человек Запада закончил в начале прошлого века и чего стыдится любой мыслящий европеец или американец.

– Будто в наши времена было иначе... В середине семидесятых сын одной моей приятельницы, близкий к диссидентам молодой зубной врач, очень милый и приятный мальчик, сумел свалить из Союза и осесть в Штатах. Перед отъездом его благословил главный правозащитник Москвы и Московской области господин Кацеленбоген. «Наконец-то, мальчик мой, вы вырветесь из этого ада! – восклицал правозащитник, сверкая безумными глазами и тряся пыльной бородой. – Вы едете в страну демократии и свободы». И вот спустя год новоиспеченный демократ присылает в Москву своим бывшим коллегам письмо, которое читал, как, захлёбываясь от гор-дости и восхищения, сообщила мне его мамаша, весь дружный коллектив поликлиники. «Друзья! – писал этот милый юноша. – Сбылась мечта всей моей жизни: у меня голубой «Форд»!» Вот так-то!

– Сильно, очень сильно! И очень поучительно, – одобряет Раф. – Хороши же были у тебя приятели...


       (Фрагмент романа)