Татьяна, женщина преклонных лет, бродила по участку, как потерянная. Изредка она оборачивалась в сторону ворот, где стояла грузовая машина с открытым верхом. Нанятые люди проворно грузили в кузов узлы с домашним скарбом, завалившим лужайку перед домом. Через слезы скорби, разрывающие душу, прощалась женщина со своим гнездом, собранным по бревнышку. Не отнимая руки, прижатой к ноющему сердцу, женщина впитывала впрок древесную чистоту пятистенки, любовно ухоженный огород, аромат зреющих антоновских яблок.
Нечаянно налетевшая по зиме сердечная хворь, свалила хозяйку дома, лишив привычной прыти. Пролежала Татьяна одиноким пластом в душившей ее болезни целую неделю. В холоде и жажде, без света и помощи, ждала бедняга каждую секунду противного шарканья гостьи с косой, страшась не самой смерти, а злой доли умереть в одиночестве. Боялась, что, закрыв навечно глаза, пролежит забытая всеми, до весеннего тепла. Боялась, что не смогут родные и близкие по-людски с ней проститься. Боялась, что хоронить ее придется в закрытом гробу, как нелюдь, как изгоя.
Да видно, не сильно нагрешила Татьяна, живя праведно. Сын, обеспокоенный дурным предчувствием, прилетел из другого города. Через подполье пробрался в жилые сени, спас обессиленную мать, наглухо закрытую изнутри.
- « -
Я лежал в тени сарая, положив косматую голову на лапы.
Над головой, высохшим укропным зонтиком, роились кусачие осенние мухи. Некоторые, отделившись от беспорядочной стаи, надоедливо лепились к слезящимся глазам, пощипывая веки. Я старался не дергать головой, испытывая болезненный зуд от назойливой алчности крылатых извергов. Хрипло постанывая, я терпеливо жмурился и всякий раз проклинал нелегкую собачью долю при атаках настырного десанта. Свалявшиеся колтуны шерсти вросли в ошейник и намертво вцепились в звенья ржавой цепи. Эта мерзкая окова, предназначенная для усмирения быков, невыносимой болью пилила мою изъязвленную шею даже от малейшего движения. Проклятая цепь выжгла во мне гордость вольнолюбивого кавказца и приковала к будке унизительной, рабской болью.
Привольная жизнь при хозяине вспоминалась мне светлым праздником бесконечного счастья. Мою свободу не ограничивала цепь и я преданно охранял вверенный мне периметр. Звонкий, детский смех до сих пор будоражит память теплым, летним раздольем, брызгами прогретой прудовой воды и хвойным духом вековых сосен, пропитавших окрестности ароматом истекающей янтарной живицы.
Под свою надежную опеку я взял и птичник, в котором дружно уживались гуси и куры. Курами руководил ухажористый петух колоритной раскраски. Его богатое хвостовое оперение важно колыхалось на ветру перламутровой зеленью, а острый янтарный взор постоянно пересчитывал кур, которые сосредоточенно выискивали в траве съедобную живность и выгуливали молодняк. Он резко дергал шарнирной головой, когда слышал испуганный куриный писк, и воинственно, с клекотом, мчался на защиту своего семейства. Но однажды, мне пришлось вмешаться в размеренную куриную жизнь. Шустрый цыпленок сполз в ряску пруда и, барахтаясь на мелководье, переполошил жалобным писком всю округу. Стараясь не навредить крохе, я вытолкнул беднягу лапой из топкой зелени и передал баловника испуганному отцу. Петух воспринял мой поступок, как подвиг, и с тех пор не наскакивал, агрессивно раскрывая купола мощных крыльев.
Уважаемый гусак проникся ко мне уважением после злополучной истории с гусенком. Малыш свалился в глубокую яму, из которой хозяин черпал глину для хозяйских нужд. Дождевая вода размочила дно ямы, превратив его в вязкий кисель. В эту жижу и свалился зазевавшийся малыш. Активно перебирая перепонками лапок, он как миксером взбивал ими рыжую массу, увязая в густой клейкости. Испуганный гогот гусака привлек мое внимание, и я помог желтой птахе выбраться из раскисшего глиняного омута. Успокоившись, гуси ушли купаться. Я составил им компанию. Воинственный вожак, проплывая мимо гордым айсбергом, уже не шипел и по-царски благосклонно принял меня в свою белоснежную стаю.
В теплые летние ночи на охраняемую мною территорию частенько забегала дружелюбная семья ежей. Смешно фыркающие, хлопотливые, и вечно голодные колючие создания, по-хозяйски оглядывали закоулки участка, выхватывали из миски остатки собачьего провианта, чавкая, съедали их и, топоча, исчезали в ночи. Эти нечаянные визиты были приятны и полезны, они вносили разнообразие в мое ночное бдение и сокращали поголовье мышей.
А вот наглых ворон я всегда ненавидел. Стоило мне только получить еду, как стая воровок падала камнем с небес и хитростью лишала меня законной пайки. Две-три птицы вокруг меня хороводом скачут, дразня и провоцируя на атаку, а другая часть охамевшей банды у моей миски столуется. Потом басурманки меняются местами, предоставляя сытым нахалкам дразнить меня своими кульбитами и обеспечивать обед для голодной вороньей половины. Правды ради, надо сказать, что ворон я сам невольно привадил. Когда любимый хозяин умер, я от тоски недели две к еде не притрагивался. На бесхозную халяву, потеряв страх и совесть, слеталось все воронье округи, безнаказанно сжирая собачий провиант. Окончательно перестали церемониться обнаглевшие воровки, когда меня приковали к конуре цепью из-за бесконечных побегов на далекое кладбище. Дерзкие птицы оттаскивали мою миску сильными клювами в зону недосягаемости, оставляя меня, зачастую, голодным. Так что любить эту компанию, при всей моей миролюбивости, было абсолютно не за что. Хамки, они и есть хамки!
К осени мне стало совсем невмоготу. Старость, беззубая немощь и безразличие иссушили некогда мощное тело. Пропало желание выползать из конуры. Иссякли силы тащить за собой цепные вериги, чтобы облаять ворон или прихожан. Да и лай, наводящий ранее ужас на чужаков, превращался в непотребное нытье. Блуждающая по телу боль, отбивала сон и аппетит. Сторожевые и охранные рефлексы, притупившись, не мешали мне сохранять полную апатию при выносе хозяйского добра из дома. Мне было все равно. Я засыпал, безразлично туманя взор на мельтешение надоедливых мух...
Чуткий старческий сон мой прервался истошными криками из птичника. Какофонию переполоха методично нарушало постукивание странной колотушки по деревянному основанию. С каждым ударом растревоженный птичий оркестр редел, уменьшаясь на один голос. К устрашающему стуку и испуганному кудахтанью добавился запах птичьей крови, переполненный болью страха и насилия.
К казни своих друзей закадычных я готов был еще с утра, когда хозяйка моя, заплаканная и бледная, зашла в курятник. Она долго разговаривала со своими любимцами, кормила их с руки и просила прощения. Куры и гуси беззаботно склевывали пшеничные зерна, продолжая хлопотать по хозяйству. А я сразу понял, что кормилице нашей пришла пора освобождать угодья для новых хозяев. Вот и наняла жестокосердных людей истребить птичье племя. Ведь у нее, сердешной, вряд-ли поднялась бы рука кур да гусей порешить.
Я лежал в тени конуры, вздрагивая телом от каждого удара страшной колотушки. Я даже не пытался взять на таран дверь птичника, зная, что хозяин мой любимый все строил крепко, надежно, на совесть. Мне, немощному старцу, дверь птичника с петель не снести. Нечего и пытаться. Плача по-своему, я мысленно шептал собачьи молитвы за упокой петушка ухажористого, белоснежного гуся-лебедя, всего птичьего племени, стремительно улетающего в иной мир.
К вечеру, когда уставшее солнце стало собираться на покой, к моей конуре подошла хозяйка с чужаком. От чужака тревожно пахло тоской и лекарством. Чужак открыл сумку, достал зловонный шприц, попросил хозяйку выманить меня из домушки и держать голову покрепче. Я понял, что пришел и мой черед помирать. Все правильно. Хватит небо коптить. Пожил вдоволь, натешился, пора и честь знать. Ведь уже и самому тошно маяться в старческой немощи нахлебника. Помня свое гордое и независимое происхождение, я не позволил своей несчастной хозяйке вытаскивать меня за лапы из конуры. Вышел сам, гремя ненавистной цепью. Подошел, пытаясь утихомирить прыгающее от страха сердце, посмотрел напоследок в заплаканные глаза родной хозяюшки и положил голову ей на колени. Она меня ласково гладила по голове, когда в натертую шею, тонким комариным жалом вонзилась игла. Заструилась отрава по жилам, ускорив приближение ночной темени. Вечный сон сморил быстро, смазав судорожную боль конвульсий.
Сползая на землю, я отчетливо ощутил мощную силу птичьих крыльев, подхвативших меня и поднявших в пышную облачность небес. Мои верные друзья, красавец-петух и белоснежный, как маленький айсберг, гусак, несли меня бережно навстречу солнцу. Туда, где нет боли и старости, где нет суровой зимы, где ждет добрый хозяин и сладко пахнет ароматной хвоей.
- « -
Татьяна, продав деревенский дом, мучительно переживала переезд в город. Ее терзала совесть за порушенное хозяйство, в муках созданное надорвавшимся мужем. Через несколько лет ее настиг повторный инфаркт. Под гул многочисленных датчиков реанимации, ждала Татьяна визита гостьи с косой. Она была спокойна, она не боялась кончины, она вдоволь нажилась на этом свете. Жалобное собачье повизгивание заставило больную скосить глаза к двери. В дверном проеме, в сопровождении важного петуха и белоснежного гуся, переминался с ноги на ногу ее верный пес. Собачьи глаза, наполненные нежной преданностью, настойчиво звали Татьяну за собой.
Туда, где не надо рвать сердце при прощании с родным гнездом, собранным по бревнышку.
Туда, где ухоженный сад будет радовать глаз чудесным цветением.
Туда, где целебный аромат антоновки наполнит душу живительной силой.
Туда, где заждался любимый муж, истерзанный долгим ожиданием встречи.