Большому кораблю

Аталия Беленькая
Хотя учиться мне было интересно по всем предметам, самым главным уже в пятом классе стала математика. Я бы даже написала так: МАТЕМАТИКА. Не просто с большой буквы, но крупным шрифтом.
И сейчас вижу те свои утра. Прибежав домой с бутылочкой молока или кефира для крошечной Оли, самой младшей среди нас, девятерых детей в семье, спешу в школу. До начала уроков время еще есть, и можно бы не торопиться. Но я всегда спешу: у меня дела и перед занятиями. Учусь я в пятом классе, потом всё так же было в шестом, седьмом и восьмом.
В классе сразу кидаю портфель на парту и иду к доске. И тотчас вокруг собирается рой девчонок. Они торопят, и те, у кого на руках часы, нетерпеливо поглядывают на них: мол, успеешь ли? Я спокойна и уверенна. Знаю, что успею. Быстрыми движениями вычерчиваю на доске геометрическую фигуру. Или выписываю формулы сокращенного умножения. Доказываю теорему, заданную на дом. Или что-то иное. Объясняю обстоятельно, чтобы все поняли. Те, до кого сразу дошло, быстро идут к своим партам доделать домашнее задание. Но большинство пока остается у доски, и я растолковываю снова, пока не дойдёт до всех. Почему-то для меня это очень важно. Чаще удается, иногда все же нет. Вскоре звенит звонок, и мы торопимся к партам. Бывает, что я еще у доски, а в дверях уже стоит наша учительница математики Александра Петровна, даже если первый урок не ее: заглянула по дороге в другой класс. Почувствовав на себе ее взгляд, оборачиваюсь и ... краснею. Почему? Испугалась? Что-то говорю не так, и она сейчас изобличит меня? Или это привычный страх перед грозной учительницей?
Александра Петровна вела у нас математику с пятого класса по восьмой. Четыре года я была ее ученицей. Ее пленницей, даже каторжанкой. Этот психологический плен был и ужасен, и великолепен. Все в школе смертельно боялись Александру Петровну. Если бы она вдруг стала мягкой и доброй, ей бы никто не поверил. Высокая, средней комплекции, с пучком волос, очень прямая, резкая. Не столько в словах, сколько в самом тоне. Нас она не оскорбляла. Но слово "дура" нередко гостило на уроках. Однако задевало не то. Задевал смех Александры Петровны, мефистофелевский, резкий и громкий, смех, от которого дрожали девчоночьи сердца. А лицо ее, когда смеялась, становилось красным, совершенно менялось, подчиняя своей кошмарной улыбке.
Мне кажется, Александра Петровна никогда не смеялась от радости или если что-то показалось забавным. Только от презрения. Не знаю, что у нее было основным критерием личности тех, кому она преподавала, но мне казалось - лишь способности данной девочки к математике. Школа была женской, до осени 1954 года мальчики и девочки учились раздельно, следовательно "дур", с точки зрения математических возможностей, у нас хватало. Двойки Александра Петровна ставила щедро, иногда приговаривая: "Такой дуре ничего другого поставить нельзя!" Бедные девчонки сникали под ее раскатистым "р". Она произносила: "Дур-р-р-ра!"
Некоторое время в школе из уст в уста передавали такую байку. Мол, однажды на лестнице стояли какие-то девчонки и говорили о том, что математика - ужасно трудный предмет. А тут случилось Александре Петровне проходить мимо. Приостановилась она возле них на секунду и брякнула: "А рожать еще трудней!" Девчонок как ветром сдуло, кинулись бежать. Но Александра Петровна "включила первую скорость" и устремилась вниз, куда и шла, повторяя свою жутковатую фразу и дьявольски похохатывая. Казалось, что она догоняет бедных девочек и чуть ли не отхлестать их хочет этими словами. Они вдруг остановились. Сбились в стайку да так и стояли, похожие на ощипанных курят, попавших под колючий ливень...
Стоило Александре Петровне появиться в одном конце коридора, как девчонок в другом смывало, словно бурным потоком. А если убежать не успевали или это было невозможно, потому что дверь на лестницу заперли, они съеживались и подбирались как мышки при сильном ветре. Она проходила, а девочки еще долго стояли, молчаливые, тихие. Смотрели ей вслед, переговариваясь одними глазами.
Страх страхом, но Александру Петровну в школе безмерно уважали. Чего было больше в наших чувствах? Трудно сказать... Математику она преподавала классно. Разжевывала и объясняла так, что и «дур-рак» поймет (ее любимая присказка). Десять р-р-раз объясняла одно и то же, помогая себе жестами и подскоками, от которых дрожал не только пучок волос на ее голове, но и пол, где стояла. Создавалось впечатление, что сама доска боится ее, так решительно и беспощадно стучала она по ней мелом. В те дни кабинетной системы в школах не было, учителя приходили прямо в классы, и после уроков математики на желобке доски, на полу оставалось столько мела, что хоть выгребай его лопатой. Девчонки по десять раз чистили, мыли, драили доску, так велика была их радость от одного сознания, что урок математики закончился.
О, безмерное чувство облегчения, когда Александра Петровна уходила из класса! Она вернется лишь завтра... Однако мостик между двумя ее уроками для многих заполнялся не только счастьем избавления, но еще и кошмаром, называвшимся домашним заданием по математике. И, тем не менее, когда она выходила из класса, возникало ощущение, что вдруг зацвели сады, или пошел нежный майский дождь, или над речным пляжем ласково засветило солнышко. Девчонки оживали. И тут же все разом начинали стрекотать о платьях, туфельках, цветочках. Я обычно в этих разговорах не участвовала. Садилась за парту, доставала книгу – вечно читала что-нибудь художественное и всегда брала с собой в школу сборники рассказов или позднее романы. Но невольно прислушивалась. Со стороны мне казалось, что хоть они и счастливы, просто не замечают, как сгибающим душу коромыслом нависли слова Александры Петровны, которые она еще недавно говорила на уроке, часто и многим: "Ну, что ж поделаешь, найдется какой-нибудь дурак, возьмет тебя замуж!" Эта фраза в ее устах звучала очень презрительно. Без труда можно было догадаться, что замужество она ценит весьма невысоко.
Знали ли наши девчонки математику? Как сказать... Еще в пятом классе Александра Петровна поручила мне заниматься с отстающими - обычно после уроков, но иногда и до них. Похоже, я выступала каким-то передаточным звеном математики между нею и девчонками, своего рода адаптирующим, облегчающим понимание предмета устройством. А называлось это моей общественной работой: та или иная, но именно общественная, для общества, для класса была обязательной у всех.
Способные девочки математику усваивали. Более того, к Александре Петровне часто приходили ее бывшие ученицы, теперь студентки технических институтов - они изучали курс высшей математики. Учительница садилась с ними после уроков за последнюю парту и спокойно, неторопливо, чувствовалось, что очень доходчиво объясняла всё непонятное. И вдруг становилась милой, теплой... Помню, если мне в такие минуты случалось дежурить и я задерживалась в классе, обязательно наблюдала "из-под веника" за происходящим и не верила глазам. А главное, тотчас возникала мысль: раз они так ценят и любят Александру Петровну, значит, пока занимались у нее в школе, она была с ними другой? Или они ее лучше понимали?
Тем, кто хотел учиться, Александра Петровна давала отличные знания. "Никаких пробелов быть не должно! - повторяла она десять раз на день. - Математика есть цепь закономерностей: оборвалось одно звено - рушится вся цепь". И не давала нам забыть ни одного правила, формулы, теоремы. "Р-р-р-разбуди тебя ночью - должна ответить!" - частенько говорила она мне. И сама, казалось, никогда не теряла боевой готовности.
Отчего Александра Петровна была такой несгибаемой и суровой? Характер виноват, дьявольский, неуемный? Или какие-то жизненные обстоятельства обозлили ее, высекли из души всё женское, нежное? О ее личной жизни мы ничего не знали, кроме того, что жила вдвоем с мужем, отставным военным. Она иногда упоминала о нем на уроках в какой-нибудь незначительной связи со своими моралями. А однажды (я уже была в седьмом или восьмом классе) математичка рассказала нам такую историю.
Жила она в том здании у Никитских ворот, где располагался магазин "Консервы". На Восьмое марта приехали к ней девочки, подарили вазу. Это был ее самый первый, довоенный еще выпуск. Вазой она очень дорожила: первые ученицы, выходит, долго помнили свою учительницу. Потом ваза неподвижно стояла на гардеробе. Но однажды муж, передвигая его, уронил вазу, и она разбилась. Александра Петровна очень расстроилась. Собрав осколки, муж отнес их в мастерскую. Там склеили. Ваза была хрустальной, и собрали ее тонко. Муж, счастливый искуплением вины, пришел домой, поставил вазу на шкаф, и она снова засияла всеми цветами хрустальной радуги. "Но тр-р-р-рещинка осталась!" - демонически смеясь, подытожила Александра Петровна. Речь шла о какой-то морально-этической проблеме. Ах, да. Она поймала одну девочку на списывании во время контрольной. Та клялась, что никогда подобное не повторится, пусть только учительница ей поверит. В назидание математичка поведала нам историю с вазой.
Параллель была однозначной: дурных дел лучше не совершать вовсе, потому что даже если искупишь вину, тр-р-рещинка в твоем моральном облике и в отношении к тебе людей останется. Подспудно Александра Петровна сообщала кое-что о своей жизни: видимо, у нее в отношениях с мужем была весьма существенная тр-р-рещинка. Зачем она это говорила? От внутреннего одиночества и желания кому-нибудь выплеснуть свою горечь? Или хотела удовлетворить наше девчачье любопытство относительно своей личности? Не знаю. Но мне тогда вдруг показалось - она не очень счастливый человек. Фактически мы узнали о её неудачном замужестве.
Как относились к Александре Петровне учителя? Мы замечали - несколько иронически. И удивлялись: ее не боятся! Подозреваю, что жилось ей в своем рабочем коллективе весьма одиноко. Вероятно, кроме прекрасной богини Математики, не было у нее никаких друзей. Но почему всю свою неустроенность, раздражительность, житейскую неудовлетворенность она выплескивала на нас? Сказать, что эта учительница просто была скверным человеком, я не могу, все гораздо сложнее.
Так или иначе, но на фоне постоянной резкости и грубости особенно странно звучали ее вечные разговоры с нами о тактичности. "Ты ведешь себя бестактно!" – моментально сообщала она любой из нас, если та позволила себе лишь чуть-чуть недовольства или непокорности. "Это бестактно!" – пронзительно выкрикивала она в другой ситуации (если, скажем, обсуждалась дерзость или недостаточная почтительность какой-нибудь девочки к другим учителям). Мы не очень-то понимали такое трудное, вычурное слово. Дома я спрашивала у папы, что оно значит. Он объяснял. А до меня все равно не доходило. Видимо, потому, что суть совершённого девочкой, обозначенная Александрой Петровной словом "бестактность", настолько бледнела на фоне ее собственной постоянной нетактичности по отношению к нам, что папино разъяснение просто не укладывалось у меня в голове.
В том, что Александра Петровна выделяла меня из всех, не было никакого сомнения. Я считала: из-за способностей к математике. Материал хватала на лету, доказательства новых теорем часто выводила сама, не заглядывая в учебники, интересные задачи нередко умела решить нескольким способами. Из математических предметов предпочитала геометрию. Углы, треугольники, параллелограммы, трапеции... Я могла чуть ли не целовать книгу на раскрытой странице, если там была одна из моих любимых теорем. Дома, как только выдавалась свободная минутка, решала все новые, дополнительные задачи по геометрии, которыми в бесчисленном множестве снабжала меня учительница. И каждый раз, когда я показывала ей очередное интересное решение задачи, она восхищенно говорила: "Молодец!" И тут же давала мне десяток иных. Если решение было обычным, она мне не прощала, заставляла снова и снова думать, пока не доищусь до оригинального варианта. Никогда не возникло сомнения в том, что это делается ради моего блага.
Алгебру я тоже любила, но там мне нравилось другое: вычисления, хитроумные формулы, загадочно упрощавшие очень сложные задачи. Однако бывали случаи, когда именно в алгебре я чего-то недопонимала. Иногда уже глубокая ночь, дома все спят, а я сижу в коридоре за столом с зеленой лампой и бьюсь над задачкой. И... вдруг расплачусь: не понимаю! Ох, это ужасное ощущение бессилия перед математической загадкой! Но на помощь приходил старший брат Виля. Подсаживался рядом и начинал растолковывать. Не торопясь, очень подробно, стараясь сделать так, чтобы всё прояснилось. Я в такие минуты была подобна ученицам нашего класса, которым растолковываю задачи и теоремы по утрам перед уроками. Нередко объясняла им (понятно и просто, как брат) именно то, из-за чего накануне просидела глубоко за полночь, над чем билась и плакала. Все удивлялись, в том числе и Александра Петровна: мол, какая же ты умница-разумница, тебя ничем в математике не собьешь. И только я одна знала весьма близкий предел своих способностей, из-за чего позднее отвергла для себя математическое поприще.
...Несмотря на любовь к математике, без срывов тут было не обойтись. Однажды и мне поставили двойку за контрольную по алгебре. "Не спр-р-равилась" потому, что накануне почти не спала ночь: дома было нехорошо, папа нервничал из-за рабочих неприятностей. Да еще я пришла в школу, как нередко, голодной, не позавтракав, потому что ничего не было дома – в те годы наша огромная семья в материальном отношении жила очень трудно... Неправильно переписала условие задачи, вот и результат. Александра Петровна протянула мне тетрадь с траурным выражением лица, будто в моей жизни случилось самое большое горе. Я смотрела на свою двойку - словно злой микроб, возбудитель смертельной болезни танцевал передо мной. "Рука не поворачивалась поставить тебе двойку, - сказала учительница, очень грустно и совсем не демонически. - Но что делать, ты сама виновата".
Дома я долго сидела над этой двойкой и тихо плакала, чтобы никто не видел. Тетради по арифметике, алгебре и геометрии я любила, как близких друзей, содержала в идеальном порядке. Могла подолгу любоваться решениями, чертежами, цепочками уравнений. И, конечно, пятерками. А тут дурацкий конфуз!.. И вдруг – будто солнечный лучик в сердце! Я заметила, что двойка выписана как-то торопливо и неохотно; у нее забавный убегающий вид: мол, туда ли попала? Она стремительно удирает прочь – совсем как мелкий воришка, неожиданно застигнутый врасплох.
Я рассмеялась. Вытерла слезы. И... почувствовала, как Александра Петровна положила мне на голову свою большую, плоскую, прямую ладонь, вечно перемазанную мелом, и ласково погладила. И снова сказала то, что услышала я, уходя в тот день из класса: «Верю, у тебя это случайность, но ты себе и такого прощать не должна!" Я даже огляделась вокруг - так сильно было ощущение ее физического присутствия. Нет, я сидела за столом в нашем коридоре, кругом разливался мягкий свет от настольной лампы с зеленым абажуром, за дверями комнат спали малыши и родители, привычно и мерно тикали ходики.
При всех моих способностях к математике Александра Петровна не баловала меня одними пятерками. Двойка по алгебре была случайной, но четверки возникали часто, хотя и не поровну с пятерками. Она придиралась к малейшей ерунде и приговаривала: " Ты можешь лучше, гор-р-р-р-раздо лучше! Не мельчи себя. Никогда не довольствуйся малым, если можешь достичь многого. Помни: большому кораблю большое плаванье!" Не могу сказать, чтобы эти слова мне только льстили, - еще и обижали. За мои четверочные работы она другим "поставила бы шесть", как сама утверждала. Почему же столько придирок ко мне? Казалось, мне никогда не добиться настоящих высот, хотя я точно знала, что за глаза математичка не перестает расхваливать меня.
Вообще мое чувство к Александре Петровне было очень сложным. Уважала я ее безмерно: ни секунды не колеблясь, сказала бы тогда (а теперь тем более), что лучшего учителя не имела за все школьные годы. Побаивалась ее. Однако вовсе не потому, что она могла отругать меня или поставить двойку, а потому, что, как я считала, она недооценивала моих стараний. Любила ли я ее? Безусловно. Но как-то странно: восхищение смешивалось с неприязнью и жалостью к ней. Математичка притягивала и вместе с тем отталкивала меня, как никто другой.
Конечно, я не могла оставаться равнодушной ко всему, о чем здесь написала. Вдобавок, у меня были какие-то свои критерии и обиды на Александру Петровну. Например, простить ей не могла того, что она всех нас называла только по фамилиям и никогда по именам. Хлёстко, жёстко, как в солдатском строю: "Иванова, к доске!", "Баринова, два!" Сама ее манера выкрикивать фамилии - ну я тебя сейчас!.. - заставляла ёжиться, отталкивала нас от Александры Петровны. А вечный мой страх перед ней? Вот сейчас... сейчас она сообщит всему классу, что я способная, даже талантливая, однако есть на земле такие задачи, которые мне не решить... И ликовала при этом, так мне казалось. А я умирала от страха, от чувства своей неадекватности, хотя по математике знала куда больше, чем все, кто сидел рядом.
Несложно сказать: Александра Петровна - отрицательная личность. Но это же совсем не так! Она была противоречивым человеком, и мы это чувствовали каждую минуту своего пребывания в школе.
Ярко помнится мне один эпизод, чуть-чуть приоткрывший дверцу во внутренний мир нашей учительницы.
Экзамены мы сдавали ежегодно, почти по всем предметам. На экзамен по математике в пятом классе мне пришлось ехать из-за города, с нашей дачи в деревне Дунино: родители считали, что самое главное для детей быть здоровыми, и весь тот год мама копила деньги, чтобы снять комнату и терраску в деревне, понемногу складывала продукты. Потом мы собирали там много лесных ягод, мама наварила варений на весь год, и они спасали нас от голода.
Мы переехали на дачу уже к двадцатому мая, экзамены начинались позже. Приходилось на каждый ездить из деревни. Идти нужно было пять километров пешком до железной дороги, потом полтора часа ехать поездом, а в Москве еще полчаса добираться от вокзала.
В то утро мы с папой (он отправился в город по делам) вышли заблаговременно, в половине шестого, и ничто не предвещало неприятностей. Погода с утра задалась. Всю дорогу отец рассказывал легенды и предания о Звенигородском крае, он знал их великое множество. История названий, народные приметы, исторические события смешивались с природной красотой. Возникало ощущение, будто я живу и в прошлом, и сейчас.
Ближе к концу дороги, когда времени до поезда оставалось еще немало, мы поневоле остановились. И сейчас, чуть прикрыв глаза, я вижу ту картинку, слышу запахи, вдруг одурманившие сердце, заставившие забыть обо всем. Мы стояли на краю оврага, из которого изливался терпкий аромат цветущей черемухи. Под ногами лежало черемуховое море! Все зелено и бело, бело и зелено... Терпкий, вязкий запах кружил голову. Какой восторг охватил душу! Хотелось броситься в черемуховые дебри, раствориться в них.
И вот сквозь околдовавшее нас забытье мы услышали короткий гудок, шорох колес по рельсам: уходил наш поезд. Моментально очнувшись, я испугалась, что опоздаю на экзамен, ведь следующий поезд только через час! Мы невольно кинулись бежать. Слезы сыпанули у меня из глаз: так и видела гневное лицо Александры Петровны...
Когда я ворвалась в класс, на мне, наверное, не было лица. Не знала, как оправдываться. Но учительница только спросила: "У вас все здоровы?" Я кивнула. Оправданий она слушать не стала. Сунула мне чистые листки бумаги, дала вариант, и я села решать задачи. Шло туго, потому что состояние у меня было ужасное. Догадываясь, что не могу справиться с волнением, Александра Петровна села рядом и, глядя мне в глаза, чеканя слова, ввинчивая их в моё сознание, сказала: "Ничего страшного у тебя не случилось, значит - немедленно бери себя в руки".
Работу мою она проверила тут же. И расцвела улыбкой: "Пять!" А я... разревелась. "Так что же случилось?" - спросила Александра Петровна. Стесняясь, остро осознавая ужасную неуважительность причины опоздания, я рассказала о черёмухе. Александра Петровна слушала молча, грустно. И вдруг вместо порицания говорит: «Глупая ты девочка! Жалко, что опоздала. Но такой день запомнится тебе на всю жизнь. Понимаешь, способность остро чувствовать радость жизни и означает молодость, надежды». И тут же встала, будто захлопнув душу. Теперь мне кажется, то была печаль человека, у которого за внешней суровостью скрывалась добрая душа. Но Александра Петровна никогда не позволяла себе расслабиться.
В восьмом классе именно Александра Петровна оказала мне очень важную помощь, дала первую работу.
..Однажды, когда уже началось второе полугодие моего восьмого класса, Александра Петровна подозвала меня и говорит (все девочки уже вышли из класса): «Хочу дать тебе заработок!»
Помню, как я удивилась. Не самому факту – чего мы только не делали, чтобы вытянуть семью из нищеты, вызванной не только трудностями существования многодетной семьи, но и другими причинами. В национальном отношении наша семья смешанная: мама – русская, папа – еврей. Ему в начале пятидесятых крепко доставалось как «безродному космополиту». А в январе 1953 года, незадолго до начала пресловутого «дела врачей», на него был написан клеветнический фельетон, за которым последовало полное лишение работы. Фактически нам т огда ничего не оставалось, как умирать с голоду, да еще в позоре. В 1955 году отец был реабилитирован, как и многие другие литераторы, наказанные точно так же и по той же причине. Работу отцу вернули. Но до тех пор еще надо было дожить. И для нас, детей, работа стала тогда самим естеством жизни, мы соглашались на любую доступную деятельность. Но сейчас меня поразило, что помочь хочет именно Александра Петровна. До тех пор я считала: ее очень мало интересует наша бедность, о которой знали все. Выходит, я ошибалась...
- У меня в шестом классе есть четыре девицы, - продолжала она, делая особое, неприязненное ударение на слове «девицы». В ее понимании это слово считалось символом узости интересов и способностей. Если она так называла кого-то из девочек, слово «девицв» означало приговор, не подлежащий обжалованию: дура, и всё тут.
- Эти девицы, - продолжала Александра Петровна, - двоечницы. Но не безнадежные. Если им помочь, они могут вытянуть на тройки. Однако придется повозиться.
Конечно, в ту минуту я не видела себя со стороны, но отлично помню, как выглядела. Недоумение, радость, непонимание - всё смешалось в душе. Как я смогу «работать учительницей»? Мне еще не исполнилось пятнадцати лет! И... неужели сумею получить какие-то деньги и отдать маме?
Впрочем, Александра Петровна уже сама спешила мне на помощь:
- Бояться тебе нечего, ты толковая. Справишься с ними, никакого сомнения у меня нет. Буду постоянно подсказывать, что делать и как. Не трусь. Дерзай. Большому кораблю - большое плавание.
Понимала ли она, как поддерживает меня этими словами? Наверняка. Видимо, эта резкая, вроде бы недобрая женщина, которой боялись и школьницы, и коллеги, на самом деле обладала достаточно тонкой натурой и характеры своих учениц, особенно любимых, чувствовала глубоко.
Я улыбнулась: большой корабль - так знакомо! И будто она впрямь раздула его паруса. Нет, нет, я не боюсь: сумею обучить четырех неведомых девочек и добиться того, что они улучшат отметки.
Но другие чувства уже перебивали мою радость. Деньги... Как же я буду брать с них плату? Неудобно... Да задаром помогу - как другим в школе. Однако...
- Насчет оплаты всё улажено, - поймала Александра Петровна мою мысль. - Вызывала родителей, мы обо всем договорились. Девочки будут тебе платить по пять рублей каждая. Итого - двадцать рублей за урок. Ни о чем не беспокойся.
Наверное, несколько минут (или секунд, превратившихся в вечность) я смотрела на нее во все глаза. Теперь могу назвать словами то, что чувствовала тогда, от чего сердце замирало. Она настолько всё продумала, что обежала впереди мои трудные дорожки и малейшие рытвинки. Заранее сняла чувство неловкости. Я стояла перед ней, онемев. Она же - наверное, не желая показывать, что тронута, потому что вообще не любила проявлять на людях какие-то «слабые» чувства, предпочитая источать только силу, - смотрела на меня с удовольствием. Ей явно нравилось, что так хорошо подготовила сложный и щепетильный вопрос. И что я поражена и довольна ее предложением.
- Начинаешь прямо завтра?
Я не успела согласиться. Да это и не требовалось! Она же сказала, что завтра, значит - так. Вот только надо дома убраться, найти место в большой комнате. Впрочем, тут у меня никаких вопросов и сомнений не возникало: налажу.
В целом я дала десять или двенадцать уроков. К моменту прихода девочек тщательно убирала большую комнату. В середине стоял огромный квадратный обеденный стол, за которым мы могли свободно сесть впятером. Дома всё затихало. Не верилось, что в нашей квартире, обычно очень шумной, суетливой, - такой покой... В другие минуты нелегко было всех усмирить, а тут и говорить не требовалось, сами успокаивались. Потому что знали: я зарабатываю деньги на хлеб.
...И сейчас вижу себя факирствующей за большим столом. Девочки оказались туповатыми, но слушали объяснения внимательно, буквально заглядывая мне в рот. А я растолковывала всё с удовольствием: они же начинают понимать! Иногда приходилось повторять два-три раза. Потом Александра Петровна часто говорила: и сами ученицы, и их родители довольны; девочки не только стали получать вместо двоек тройки и даже редкие четверки по математике, но и стали всё понимать. Как приятно было слышать такое! Вместе с тем, что-то в глубине души согласно кивало: не могло быть иначе, я ведь старалась. Однако в похвале я нуждалась, как каждый человек.
Отсидев за столом положенные полтора часа, а нередко и больше, разъяснив всё, что требовалось по заданию, сделав несколько дополнительных задач или примеров (по себе знала: это лучшая тренировка и способ постижения нелегкого предмета), я поднималась: занятие окончено. Вслед за мной вставали и они, спокойные, радостные, почти счастливые: завтрашний урок математики теперь никого не страшил. В эту минуту (прежде чем они шагнут к тамбуру одеваться) сердце мое на секундочку останавливалось: не забудут ли уплатить? Если бы такое случилось, у меня вряд ли нашлось бы мужество напомнить. Но нет, они не забывали. Думаю, и тут именно Александра Петровна как следует поработала. Сами ученицы, просто как дети, иногда и не вспоминали бы про деньги. Однако такое ни разу не случилось. Прежде чем убрать свои тетрадки и учебники в портфели, они доставали деньги и, стесняясь, выкладывали их скомканными на стол. От радости я почти забывала о собственном смущении. Мой заработок на столе - значит, будут хлеб, суп, картошка, каша, иногда колбаса, очень редкая в нашем питании.
Девочки быстро собирались и уходили. Я возвращалась в комнату. Тщательно расправив мятые серо-голубые пятерочки, аккуратно сложив их вместе, торжественно шла на кухню к маме, и за мной следовала свита из двух-трех малышей. Момент вручения денег маме был особенно серьезным.
Она говорила: «Молодец! Вот это помощь семье!» И тут же велела кому-то из старших идти в магазин за продуктами.
Мы устраивали сытный обед. А потом начинали с нетерпением ждать следующего дня, когда я торжественно протяну маме очередной гонорар. Поистине серо-голубые пятирублевки были для нас не меньшим богатством, чем для Рокфеллера его миллионы.
…Как бы хорошо уже тогда я ни понимала смысл помощи Александры Петровны, сегодня мне видится в нем еще и дополнительное, совершенно особое значение. В послефельетонный период она почти единственная в школе протянула мне и моей семье руку помощи. И не только дала реальный кусок хлеба, но прибавила мне веры в самое себя. Поддержала морально в той обстановке, когда другие в лучшем случае оставались безразличны, а то и презирали нас. Более того, она своим отношением и позицией показала свое презрение к клеветническому фельетону. Проявила немалое гражданское мужество. Впрочем, она всегда была сама по себе, моя дорогая Александра Петровна. Отнюдь не поклонялась так называемому общественному мнению. У нее имелось свое мерило человеческих ценностей – что она думает о том или ином явлении. Вот и в моей ситуации она тоже думала сама.

И все же я ушла от Александры Петровны. В 1954 году произошло воссоединение мужских и женских школ, и я подала заявление в соседнюю. Мечтала, что наконец избавлюсь от непомерных требований. Надеялась пожить легко, поучиться играючи, получать свои пятерки без каторжного труда. И главное - одни пятерки, чтобы всегда можно было с гордостью говорить об этом. Что заставляло меня быть столь тщеславной? Наверное, сама жизнь нашего дома, полнившаяся бесконечными трудностями. Как хотелось слышать: "Эта девочка учится лучше всех в школе!" Чувства эти простенькие, но, наверное, очень понятные. Такая оценка восполняла бы всё то, чего недодавала или несправедливо лишала жизнь. Недаром Стефан Цвейг, тонкий знаток человеческой души, считал, что из всех страстей самая человечная - тщеславие...
Я не могла отважиться сказать Александре Петровне о намерении уйти из школы. То ли боялась ее, то ли ощущала свое предательство. Трусовато думала: пусть она сама всё узнает первого сентября, когда войдет в класс, а меня нет. Святая простота! Александра Петровна узнала о моем заявлении чуть ли не первой. Подозвала к себе, и глаза у нее при этом так смягчились! Говорила немногословно, только о том, что я делаю ошибку. Помню, я готова была куда-никуда удрать, лишь бы не продолжать этот очень трудный разговор. Она, видно, поняла и мое состояние, и что не говорю ей всей правды. Я ссылалась на то, что та школа ближе к дому (на две минуты!), там будут учиться моя сестра и четыре брата. Учительница сказала, что, наоборот, можно всех их перевести в нашу школу. Конечно, были и иные иные причины, очень серьезные, связанные с моей единственной и горячо любимой подругой отроческих лет и ее предательством в труднейший период моей жизни. Кое-кто в классе дразнил меня жидовкой. А после фельетона на папу дело почти дошло до травли. И вот к этим девчонкам переметнулась моя лучшая подруга… Сказать о своем горе Александре Петровне я не могла, но страдала ужасно и мечтала уйти в какой-то совсем иной мир.
Увидев. что мое решение непреклонно, Александра Петровна прекратила разговор, и я, пристыженная, несчастная, попятилась к двери. Позже никогда не заходила в свою бывшую школу и учительницу математики больше не видела.
С тех пор прошло столько лет! Но и сейчас помню Александру Петровну так ярко, будто детство не кончалось. И всё пытаюсь осознать, почему ее роль в моей судьбе была столь существенной. Без всякого сомнения, она важнейший человек, чье влияние очень сильно сказалось на всем моем развитии. Ей я обязана многим, хотя математиком не стала и книги по этой науке со школьных лет не открывала. Александра Петровна учила меня вещам, несравненно более значительным, чем просто математика: логически мыслить, быть волевой. Она, видимо, хорошо понимала, что мне будет гораздо труднее добиваться успехов, чем многим другим: тут и мои еврейские корни, и некое особое свойство нашей семьи - мы всегда и всего добивались сами; и неумение создавать так называемые нужные связи; и, может быть, прямолинейный характер. Наверное, и кое-что еще! Она будто знала, что жизнь никогда не будет подавать мне свои блага на золотом подносе. Поэтому и говорила: "Большому кораблю большое плавание". Это "в переводе" на обыденный язык, наверное, означало: "Ты не можешь позволить своей душе лениться и расслабляться. Ты должна быть волевым и самостоятельным человеком, а эти черты характера выковываются с детства. Будешь расслабляться - проиграешь судьбу". В те годы я чувствовала это ее отношение, но до конца не понимала.
Александра Петровна - поневоле или специально? - учила меня и искусству учить других. Ее уроки очень пригодились мне в собственной работе преподавателя английского языка, которой я посвятила десятки лет. И всю жизнь я исповедывала ее педагогический принцип: обучить надо каждого, кто сидит перед тобой. Она учила меня владеть собой: не поддаваться слабостям, настроениям, держать чувства и эмоции в узде. И, как почти никто другой, не считая мамы, она учила меня величайшему из всех искусств и благ - трудолюбию. Сейчас я значительно старше, чем была в те годы Александра Петровна и какой она осталась в моей памяти. И нередко ловлю себя на мысли о том, что в делах невольно подражала ей, пытаясь быть твердой, несгибаемой, волевой. Вот только демонизм ее по-прежнему отталкивает. Впрочем, здесь уместно вспомнить: наши недостатки - продолжение наших же достоинств.
Собственный опыт многое теперь объясняет. Я снова вижу рядом ее горящие, будто раскаленные глаза! И понимаю, что в огромной школьной нагрузке, в неистовстве, с которым она работала, эта женщина топила какую-то свою жизненную неудовлетворенность, затыкала все бреши в душе. С запоздалой горечью сожалею я теперь об уходе из той школы, где учителя любили меня, относились требовательно, думая о моем будущем, а не только о сиюминутных проблемах. Как остро доказала мне потом жизнь, что я совершила горькую ошибку, перейдя в другую школу. Если бы жизнь повторилась сначала, я бы не сбежала, а постаралась всё понять. В требовательном отношении Александры Петровны к себе разглядела бы глубокую любовь. И душа моя дрогнула бы перед этим чувством. А что касается издержек характера Александры Петровны, то я давно ей всё простила и помню то хорошее, что сумел мне дать этот незаурядный и очень значительный человек. И сейчас за всё шлю ей свой запоздалый, до самой земли поклон...