О МАЯКОВСКОМ - ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ - ПОЛНЫЙ ТЕКСТ (Обзор составлен лично мною, с использованием различных литературных источников)
С О Д Е Р Ж А Н И Е
1. ЖЕНЩИНЫ В.МАЯКОВСКОГО
2. ПОСЛЕДНИЕ 2 ДНЯ – ВСТРЕЧИ, КОТОРЫЕ НЕ ПРЕДОТВРАТИЛИ ТРАГЕДИЮ
3. ПРИЧИНЫ, СПОСОБСТВУЮЩИЕ УХОДУ В.МАЯКОВСКОГО ИЗ ЖИЗНИ
4. ПЕРЕПИСКА В.МАЯКОВСКОГО с ЛИЛЕЙ БРИК
5. Л.БРИК - В.МАЯКОВСКИЙ - МУЖЬЯ, ЛЮБОВНИЦЫ
1. ЖЕНЩИНЫ В.МАЯКОВСКОГО
1.1. ЖЕНЕЧКА ЛАНГ (была на 3 года старше Маяковского). Художница. Ко времени знакомства с Маяковским была невестой другого. Полюбила Маяковского, готова была оставить жениха, но Маяковский не проявил должного внимания. Она вышла замуж за адвоката Юлия Аронсберга.
Через несколько лет она встретилась с Маяковским и ушла от мужа. Но В.В.М. признался, что любит только Лилю. Несмотря на то, что ему хорошо с Женечкой, и он готов жениться на ней, любовь к Лиле сильнее его. Женечка попросила Маяковского больше никогда не искать встречи с ней.
Начала писать воспоминания о Маяковском в 1950-е годы в эмиграции. Вернувшись в Москву в 1961 г. переписывала мемуары, вплоть до своей смерти в 1973 г.
1.2. ВЕРОЧКА – дочь знаменитого архитектора Шехтеля. Ко времени знакомства ей было 16 лет. Она его очень полюбила. Забеременела. Маяковский готовился к свадьбе. Но её родители были категорически против этого брака и увезли её в Париж.
1.3. МАРИЯ ДЕНИСОВА – была невестой инж. Строева. Ей было 19 лет. Будущий скульптор. Она жила в Одессе. Маяковский сильно увлёкся ею, добивался её любви.
Но она была верна Строеву, за которого и вышла замуж. Они уехали в Швейцарию. Там у них родилась дочь Алиса. После революции Строев уехал в Англию, а Мария - в Россию. Ушла в Первую конную. Руководила художественно-агитационным отделом армии. Вышла замуж за члена Реввоенсовета Ефима Щаденко. После войны ушла от мужа. С Маяковским они дружески не терялись. В частности, он помог ей получить мастерскую.
13 апреля 1930 г., накануне самоубийства, Маяковский вспомнил о ней, как о спасательном круге, позвонил, попросил срочно приехать к нему. Она приехала. Он, стоя на коленях, умолял её остаться с ним навсегда или хотя бы сегодня. Но она сказала, что у неё через 3 часа поезд в Питер и с раздражением ушла…..
Её финал был трагически загадочен. После 1936 г. никаких её работ не осталось. А в 1944 г. она необъяснимо шагнула вниз с 10-го этажа.
О Маяковском никаких воспоминаний не оставила.
1.4. СОНКА (Софья Сергеевна Шамардина) – знакомая Чуковского К.И., который ей симпатизировал и добивался её любви. Была музой поэтов, в т. числе, Северянина.
Маяковский ревновал её к нему. Они полюбили друг друга и стали жить вместе. Она забеременела. Однажды, когда он был в отъезде, её отыскал Чуковский и наговорил на Маяковского много гадостей. Она поверила, сделала аборт и уехала в родную Белоруссию, работала в милиции. В дальнейшем вышла замуж за наркома внутренних дел Белоруссии Иосифа Адамовича. С 1927 г. семья жила в Москве. Софья Сергеевна работала в Наркомате тяжёлой промышленности. Маяковский подружился с её мужем. По просьбе Лили обратился к нему за помощью в освобождении любовника Лили - Краснощёкова (был председателем Промбанка и проворовался. Его дочь Луэллу Лиля взяла к себе).
Адамович в 1937 г. был расстрелян. Софья Сергеевна долгие годы провела в ссылке.
После реабилитации вернулась в Москву.
В 1960-х гг. написала воспоминания о Маяковском. Умерла в пансионате старых большевиков в 1980 г.
1.5. ЭЛИЧКА КАГАН – дочь богатого юрисконсульта, мл. сестра Лили Брик (Эльза Триоле, в дальнейшем жена Луи Арагона). Художница, писательница. Эличка влюбилась в В.В.М. Как-то договорились встретиться около памятника Пушкину. Был сильнейший дождь. И Маяковский случайно увидел Сонку. Ему было уже не до Элички, которая мокла под дождём. Повёз в этот же вечер знакомить Сонку со своей мамой. Но Сонка не захотела выйти за него замуж, а с Эличкой пришлось расстаться. Они встретятся через год, и Эличка познакомит его с Лилей.
1.6. ЛИЛЯ БРИК (см. http://www.proza.ru/2016/12/09/792).
1.7. ЭЛЛИ ДЖОНС (Елизавета Петровна Зильберт). Она из богатой семьи. Жили в Сибири. После революции семью разметало. Элли устроилась в американскую гуманитарную миссию в Уфе. Глава миссии полковник Джонс заболел тифом, девушка ухаживала за ним. Потом они поженились и уехали в Америку. Семейная жизнь не сложилась… Знакомство Маяковского с Элли состоялось в 1925 г. в Нью-Йорке. Он стал за ней красиво ухаживать. Ему хотелось, чтобы Элли (Лизанька) стала именно той женщиной, которая освободит его от бремени любви к Лиле. После его отъезда у неё родилась дочь Патриция. Маяковский не знал, как поступить, чтобы быть вместе с дочкой.
Лиля запаниковала. Предложила забрать дочь к ним. Всё разрешилось само собой.
Маяковский получил телеграмму о том, что Элли вышла замуж за мистера Питерса, который удочерил дочку и она (Элли) просит его никогда её не беспокоить...
Через какое-то время В.В.М. пробил себе через Луначарского командировку в Париж, предварительно уговорив Элли, встретиться с ней и дочерью в Ницце. Элли объяснила, как ей было тяжело одной с дочкой. А от Маяковского ни слуху – ни духу. А мистер Питерс её спас. Но чувствовалось, что она, по-прежнему, любит Маяковского.
1.8. НАТАЛЬЯ БРЮХАНЕНКО – юная красавица с длиной косой и светлым строгим лицом.
Работала в редакции Госиздата. Познакомились в 1926 г. Он её звал «товарищ-девушка». Маяковский стал её добиваться. Дал срочную телеграмму из Ялты, чтобы она приехала к нему. Ухаживания и подарки продолжились в Крыму. Незаслуженно ревновал её - до ярости. Унижался. Она начала влюбляться в него. Потом он ей сказал, что он нескладный, и ей будет с ним плохо. Она плакала. Они расстались…..
Наталья Александровна Брюханенко окончила литературное отделение фак-та общественных наук МГУ и работала в разных журналах, а потом директором съёмочных групп на Центральной студии документальных фильмов. В 1955 г. она написала мемуары о Маяковском. Маяковский увлекался многими эффектными женщинами, но, как ни странно, именно она имела реальные шансы стать его женой. А возможно, и Музой.
Весёлая, добрая, искренняя Наташа могла бы избавить поэта от мучительной любви к Лиле. Но Лиля была бы не Лилей, если бы не вмешалась в последний момент. И под её умелым руководством роман Владимира и Наташи перешёл в дружеские и деловые отношения.
13 апреля 1930 г. под вечер она пришла к нему на Лубянский пр. по поводу рукописи его пьесы. Они давно не виделись. Она была беременна. Когда она собралась уходить, он стал умолять её остаться с ним навсегда. Заявил, что готов усыновить или удочерить её будущего ребёнка. Он упал на колени: «Наталочка, выходите за меня! Я буду любить вас!» - «Да ведь я вас любить не буду. А вам нужно, чтобы любили….» Она выскользнула за дверь, а он так и остался - на коленях….
1.9. ТАТЬЯНА ЯКОВЛЕВА – высокая девушка редкой красоты. Это встреча была организована Лилей для того, чтобы оторвать Маяковского от Элли. Она из дворянской семьи. После революции её, чахоточную, вывезли в Париж и вылечили. Она научилась шить и в то время у неё была приличная клиентура – модели её шляпок печатал журнал «Вог». Он предложил поехать с ним в Москву, а она – чтобы он переехал в Париж. Она полюбила его. Она писала матери в Россию: «Он такой колоссальный и физически, и морально, что после него - буквально пустыня. Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след..."
Когда он приехал в Париж вторично, Лиля запаниковала. Она поняла, что у них очень серьёзно. И в момент любовного объяснения приходит в номер отеля трогательная телеграмма от Лили с просьбой не жениться всерьёз. «Умоляю! Умоляю! Умоляю!» И он растерянно посмотрел на Татьяну…..
В результате она не дождалась Маяковского и вышла замуж за виконта.
1.10. ПОЛОНСКАЯ ВЕРОНИКА – последняя любовь Маяковского. В 17 лет, будучи начинающей актрисой Художественного театра, вышла замуж за Яншина. Редкая красавица. Лиля не возражала против этой связи, полагая, что она не представит серьёзной угрозы, так как слишком глупа. Но Маяковский очень её полюбил. Безумно ревновал. После Лили, единственная, кому он стал писать стихи о любви. Он красиво за ней ухаживал. Она металась между ним и мужем. Он приходил на её репетиции, преследовал её везде. Она стала бояться его.
За несколько часов до самоубийства он затащил её к себе домой. Запер дверь. Стал выяснять отношения по заранее составленному плану – из 16 пунктов. Был как в бреду. Она просила, чтобы он выпустил её. Он выпустил….. И раздался выстрел.
2. ПОСЛЕДНИЕ 2 ДНЯ – ВСТРЕЧИ, КОТОРЫЕ НЕ ПРЕДОТВРАТИЛИ ТРАГЕДИЮ
2.1. Ночью с 11 на 12 апреля он достал маузер, который подарил ему Агранов Яков - сотрудник ОГПУ, один из многочисленных возлюбленных Лили Брик. И начал писать ПРЕДСМЕРТНУЮ ЗАПИСКУ-ЗАВЕЩАНИЕ.
2.2. 12 апреля 1930 г. День.
• Прибежал на репетицию к Веронике Полонской сообщить, что разбились их бокалы. И что это не к добру. Она была очень недовольна, что он вызвал её с репетиции. Это не приветствуется. Тем более, что она начинающая актриса, да к тому же замужем за актёром того же театра – Яншиным. Маяковский совсем сник.
• Возвратился домой. Ему позвонил Асеев, сказал, что хотел бы переговорить и Маяковский поехал в Дом литераторов на встречу с ним. Он надеялся на поддержку, но Асеев был настроен решительно, обвинив его в измене их общего дела, их общей идеи. Эти обвинения были связаны с тем, что Маяковский вышел из Лефа, и после этого объединение футуристов развалилось. Их разговор продолжался несколько часов. «А ведь мы поругались впервые за 16 лет» – сказал Маяковский. «Мы не закончили разговор» - сказал Асеев. «Закончили Коля. Все мои разговоры уже закончены…..». Маяковский, тяжело опираясь на трость, уходит….
2.3. 12 апреля 1930 г. Ночь.
• Маяковский позвонил Луначарскому, сказал, что ему надо выговориться и поехал к нему домой, на ночь глядя. Луначарский начал делиться своими проблемами - что его сместили с поста Наркома просвещения, не ставят его пьесы, всячески притесняют:
«Очень застрелиться хочется» - произнёс он. «А у меня Баня вообще провалилась» - успокаивает его Маяковский. Творцы кричали каждый о своей боли, не вслушиваясь в другого. Надо было выкричаться. «Так что же пулю в висок?» - переспрашивает Маяковский.
«Не смогу я этого Володя….Фантазия художника мешает: как только представлю свою развороченную голову, мозги на стене….». Луначарский благодарит Маяковского за то что тот пришёл. «Если бы ты не пришёл, может быть и смог бы – это ведь только курок нажать…. А мы же о тебе не поговорили…». «Уже светает. Это потом. В другой раз» - произнёс Маяковский и ушёл.
2.4. 13 апреля 1930 г. День.
Маяковский в кабинете секретаря Федерации советских писателей Сутырина. Узнал, что ему отказали в квартире для Бриков, т. к. он уже был очередником на жилплощадь. Произошёл скандал. Владимир схватил его за лацканы пиджака. «Хватит думать, что тебе всё позволено» - взвизгнул Сутырин. «Извини, ты прав… Давно хватит….». И сгорбившись, тяжело ступая, мрачный, вышел из кабинета и вернулся к себе на Лубянку. Открыл газету и прочитал крупный заголовок: «КЛОПЫ ЗАЕЛИ, И БАНЯ НЕ СПАСЛА»….. Он вдруг вспомнил о Марии, как о спасательном круге, позвонил ей и умолял, чтобы она срочно приехала к нему… «Очень нужно, приезжай, Мария! Жду!
Жду! Жду!....Он опять спрятал маузер в стол – с тайной надеждой – а может быть, всё ещё изменится…. (О результате этой встречи – см.1.3.).
Вот и ещё одна отчаянная попытка окончилась крахом. Ещё один якорь, за который он попытался зацепиться, чтобы удержаться в этой жизни, оборвался……
2.5. 13 апреля 1930 г. Вечер.
Маяковский решил поехать навестить мать и своих сестер (видимо попрощаться навсегда). Поплакался матери, что не любят его, друзья отвернулись, пьеса провалилась…. Мать поддерживала его как могла. На Лубянку вернулся какой-то отрешённый. И тут неожиданно пришла Наталочка (см. 1.8.).
Затем зашёл Агранов. Они выпили. Агранов начал ему объяснять, почему В.В.М. отказали в визе. «Надо тебе с нашим ведомством сотрудничать – и всё наладится. И спектакли пойдут, и издания, и всё что захочешь. Другая жизнь начнётся – лёгкая, успешная….». Маяковский отнёсся к этому предложению скептически….
После ухода Агранова достаёт из ящика маузер и долго смотрит на него……
2.6. НОЧЬ С 13 НА 14 апреля 1930 г.
В квартире Катаева собралась шумная компания. Днём Маяковский предлагал Полонской пойти вместе к Катаеву, но та отказалась, сказав, что будет дома, что у неё хандра. Маяковский звонил ей домой, её дома не оказалось. Маяковский сделал вывод, что она у Катаева и прилетел, как сумасшедший.
Он убедился, что и она, и Яншин здесь. Он затащил её в ванную и закатил истерику:
«Ты должна сейчас же пойти со мной, или я убью либо тебя, либо себя». Вероника насмехалась над ним. Никуда не поехала…..
Ранним утром Маяковский вернулся на Лубянку. …Он взял такси и поехал к дому Полонской. Стал её караулить. Она вышла на улицу и увидела его. Он попросил прощение за его ночное поведение у Катаева. И умолял её поехать к нему для серьёзного разговора. Она, поколебавшись, согласилась. О последних часах жизни Маяковского – см. 1.10.
3. ПРИЧИНЫ, СПОСОБСТВУЮЩИЕ УХОДУ В.МАЯКОВСКОГО ИЗ ЖИЗНИ
1. Стал терять голос и не мог сам читать свои произведения. Другие чтецы не могли также эффектно доносить до слушателей произведения автора.
2. Провал его Юбилейной выставки «20 лет работы Маяковского в искусстве». Пришла одна молодёжь. Никто из друзей, солидных и официальных лиц не появился.
3. Провал премьеры «Бани».
4. Разрыв с Асеевым и др. Лефовцами (см. 2.2.).
5. Унизительная процедура принятия его в РАПП – Российскую ассоциацию пролетарских поэтов. В Президиуме – Фадеев, Серафимович, Авербах. (Осип Брик считал, что это самоубийство, т.к. бунтарь Маяковский лёг под власть).
6. Отказ Татьяны Яковлевой от совместной жизни и её замужество. (см. 1.9.).
7. Отказ Полонской разойтись с Яншиным и связать с Маяковским свою жизнь (см. 1.10.).
8. Неожиданный отъезд Бриков в Берлин на месяц (они не были ни на Юбилейной выставке Маяковского, ни на премьере «Бани», хотя Маяковский просил их об этом:
«Вы мчитесь, будто за вами гонятся. Вы же 15 лет никуда вместе не ездили».
Моральная поддержка Лили, да и Осипа Маяковскому была в это время крайне необходима….
4. ПЕРЕПИСКА В.МАЯКОВСКОГО с ЛИЛЕЙ БРИК
После того, как Маяковский и Л. Брик разругались и решили расстаться на 2 месяца с 28 декабря 1922 по 28 февраля 1923 г.
"…Вернувшись в Москву, Маяковский вскоре объявил два своих выступления. Первое:
«Что Берлин?» Второе: «Что Париж?» (Кажется, так они назывались на афише.)
В день выступления — конная милиция у входа в Политехнический. Маяковский пошел туда раньше, а я — к началу. Он обещал встретить меня внизу. Прихожу — его нет.
Бежал от несметного количества не доставших билета, которых уже некуда ни посадить, ни даже поставить. Обо мне предупредил в контроле, но к контролю не прорваться. Кто-то как-то меня протащил.
В зале давка. Публика усаживается по два человека на одно место. Сидят в проходах на ступенях и на эстраде, свесив ноги. На эстраде — в глубине и по бокам — поставлены стулья для знакомых. Под гром аплодисментов вышел Маяковский и начал рассказывать— с чужих слов. Сначала я слушала, недоумевая и огорчаясь. Потом стала прерывать его обидными, но, казалось мне, справедливыми замечаниями. Я сидела, стиснутая на эстраде. Маяковский испуганно на меня косился. Комсомольцы, мальчики и девочки, тоже сидевшие на эстраде, свесив ноги, и слушавшие, боясь пропустить слово, возмущенно и тщетно пытались остановить меня.
Вот, должно быть, думали они, буржуйка, не ходила бы на Маяковского, если ни черта не понимает... Так они приблизительно и выражались.
В перерыве Маяковский ничего не сказал мне. Но Долидзе, устроитель этих выступлений, весь антракт умолял меня не скандалить. После перерыва он не выпустил меня из артистической. Да я и сама уже не стремилась в зал.
Дома никак не могла уснуть от огорчения. Напилась веронала и проспала до завтрашнего обеда. Маяковский пришел обедать расстроенный, мрачный. «Пойду ли завтра на его вечер?» — «Нет, конечно».— «Что ж, не выступать?» — «Как хочешь».
Маяковский не отменил выступления.
На следующее утро звонят друзья, знакомые: почему вас не было? не больна ли? Не могли добиться толку от Владимира Владимировича... Он мрачный какой-то... Жаль, что не были... Так интересно было, такой успех... Маяковский чернее тучи.
Длинный был у нас разговор, молодой, тяжкий.
Оба мы плакали. Казалось, гибнем. Все кончено. Ко всему привыкли — к любви, к искусству, к революции. Привыкли друг к другу, к тому, что обуты-одеты, живем в тепле. То и дело чай пьем. Мы тонем в быту. Мы на дне. Маяковский ничего настоящего уже никогда не напишет...
Такие разговоры часто бывали у нас последнее время и ни к чему не приводили. Но сейчас, еще ночью, я решила — расстанемся хоть месяца на два. Подумаем о том, как же нам теперь жить.
Маяковский как будто даже обрадовался этому выходу из безвыходного положения.
Сказал: «Сегодня 28 декабря. Значит, 28 февраля увидимся»,— и ушел.
Вечером он переслал мне письмо:
«Лилек,
Я вижу, ты решила твердо. Я знаю, что мое приставание к тебе для тебя боль. Но, Лилик, слишком страшно то, что случилось сегодня со мной, чтоб я не ухватился за последнюю соломинку, за письмо.
Так тяжело мне не было никогда — я, должно быть, действительно чересчур вырос. Раньше, прогоняемый тобою, я верил во встречу. Теперь я чувствую, что меня совсем отодрали от жизни, что больше ничего и никогда не будет. Жизни без тебя нет. Я это всегда говорил, всегда знал. Теперь я это чувствую, чувствую всем своим существом. Все, все, о чем я думал с удовольствием, сейчас не имеет никакой цены — отвратительно.
Я не грожу, я не вымогаю прощения. Я ничего тебе не могу обещать. Я знаю, нет такого обещания, в которое ты бы поверила. Я знаю, нет такого способа видеть тебя, мириться, который не заставил бы тебя мучиться. И все-таки я не в состоянии не писать, не просить тебя простить меня за все.
Если ты принимала решение с тяжестью, с борьбой, если ты хочешь попробовать последнее, ты простишь, ты ответишь. Но если ты даже не ответишь — ты одна моя мысль. Как любил я тебя семь лет назад, так люблю и сию секунду, чтоб ты ни захотела, чтоб ты ни велела, я сделаю сейчас же, сделаю с восторгом. Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и, в расставании сам виноват.
Я сижу в кафе и реву. Надо мной смеются продавщицы. Страшно думать, что вся моя жизнь дальше будет такою. Я пишу только о себе, а не о тебе, мне страшно думать, что ты спокойна и что с каждой секундой ты дальше и дальше от меня и еще несколько их и я забыт совсем. Если ты почувствуешь от этого письма что-нибудь кроме боли и отвращения, ответь ради Христа, ответь сейчас же, я бегу домой, я буду ждать. Если нет — страшное, страшное горе.
Целую. Твой весь. Я. Сейчас 10, если до 11 не ответишь, буду знать, ждать нечего».
Два месяца провел Маяковский в своей добровольной тюрьме. Он просидел два месяца добросовестно, ничего себе не прощая и ни в чем себя не обманывая. Ходил под моими окнами. Передавал через домработницу Аннушку письма, записки («записочную рябь») и рисуночки. Это было единственное, что он позволял себе — несколько грустных или шутливых слов «на волю», но и в этом он как бы оправдывался. На книге «13 лет работы», которую он прислал мне тогда, надпись:
«Вы и писем не подпускаете близко,
закатился головки диск.
Это, Киска, не переписка,
а всего только переписк».
Тогда же он прислал мне свою новую книгу «Лирика». Экземпляр этот пропал, но я запомнила надпись на нем:
«Прости меня, Лиленька, миленькая,
за бедность словесного мирика,
книга должна называться "Лилинька,"
а называется "Лирика"».
Книга была плохо оформлена. Я написала об этом Маяковскому и в ответ получила записку:
«Целую Кисика: книжка не может быть паршивая, потому что на ней "Лиле" и все твои вещи. Твой Щен».
Может быть, и эта книга найдется когда-нибудь, где-нибудь, как в Ленинской библиотеке, в отделе редких книг, нашлась поэма «Человек» с надписью:
«Автору стихов моих Лиленьке
Володя».
Он присылал мне письма, записки, рисунки, цветы и птиц в клетках — таких же узников, как он. Большого клеста, который ел мясо, гадил, как лошадь, и прогрызал клетку за клеткой. Но я ухаживала за ними из суеверного чувства, что, если погибнет птица, случится что-нибудь плохое с Володей. Когда мы помирились, я раздарила всех этих птиц.
Он присылал мне письма, записки, рисунки и писал поэму про все это — поэму о любви, о быте,— о том, о чем он приказал себе думать два месяца. Впереди была цель — кончить поэму, встретиться, жить вместе по-новому. Он писал день и ночь, писал болью, разлукой, острым отвращением к обывательщине, к «Острову мертвых» в декадентской рамочке, к благодушному чаепитию, к себе, как тогда казалось, погрязшему во всем этом, и к таким же своим «партнерам» и «собутыльникам».
Иногда, не в силах удержаться, Володя звонил мне по телефону, и я как-то сказала ему, чтобы он писал мне, когда очень нужно.
«Лиличка, Мне все кажется, что ты передумала меня видеть, только сказать этого как-то не решаешься:— жалко. Прав ли я? Если не хочешь — напиши сейчас, если ты это мне скажешь 28-го (не увидев меня), я этого не переживу. Ты совсем не должна меня любить, но ты скажи мне об этом сама, прошу.
Конечно, ты меня не любишь, но ты мне скажи это немного ласково. Иногда мне кажется, что мне придумана такая казнь — послать меня к черту 28-го.
Детик, ответь (это как раз «очень нужно»). Я подожду внизу. Никогда, никогда в жизни я больше не буду таким. И нельзя. Детик, если черкнешь, я уже до поезда успокоюсь. Только напиши — верно, правду!
Целую
Твой Щен».
Мы условились 28 февраля поехать вместе в Ленинград".
«Когда мы познакомились, Маяковскому нравилось, что вокруг меня толпятся поклонники. Помню, он сказал: «Боже, как я люблю, когда ревнуют, страдают, мучаются».
Сам он всю жизнь не только не старался преодолеть в себе эти чувства, но как бы нарочно поддавался им, искал их. С особенной силой они вспыхнули теперь, когда он был от меня оторван.
«Милый, дорогой Лилёк,
Посылая тебе письмо, я знал сегодня, что ты не ответишь. Ося видит, я не писал.
Письмо это — оно лежит в столе. Ты не ответишь потому, что я уже заменен, что я уже не существую для тебя. Я не вымогаю, но, Детка, ты же можешь сделать двумя строчками то, чтоб мне не было лишней боли. Боль чересчур! Не скупись, даже после этих строчек — у меня остаются пути мучиться. Строчка не ты! Но ведь лишней боли не надо, детик. Если порю ревнивую глупость — черкни — ну, пожалуйста. Если это верно,— молчи. Только не говори неправду — ради бога».
«Лиличка.
Напиши какое-нибудь слово здесь. Дай Аннушке. Она мне снесет вниз. Ты не сердись.
Во всем какая-то мне угроза. Тебе уже нравится кто-то. Ты не назвала даже мое имя. У тебя есть. Все от меня что-то таят...»
В ответ на мой ответ о том, как я люблю его:
«Лилик.
Пишу тебе сейчас потому, что при Коле не мог тебе ответить. Я должен тебе написать сейчас же, чтоб моя радость не помешала мне дальше вообще что-либо понимать.
Твое письмо дает мне надежды, на которые я ни в коем случае не смею рассчитывать и рассчитывать не хочу, так как всякий расчет, построенный на старом твоем отношении ко мне, может создаться только после того, как ты теперешнего меня узнаешь...
Мои письмишки к тебе тоже не должны и не могут браться тобой в расчет — т.к. я должен и могу иметь какие бы то ни стало решения о нашей жизни (если такая будет) только к 28-му. Это абсолютно верно — т.к. если б я имел право и возможность решить что-нибудь окончательно о жизни сию минуту, если б я мог в твоих глазах ручаться за правильность — ты спросила бы меня сегодня и сегодня же дала б ответ.
И уже через минуту я был бы счастливым человеком. Если у меня уничтожится эта мысль, я потеряю всякую силу и всю веру в необходимость переносить весь мой ужас.
Я с мальчишеским лирическим бешенством ухватился за твое письмо.
Но ты должна знать, что ты познакомишься 28 с совершенно новым для тебя человеком. Все, что будет между тобой и им, начнет слагаться не из прошедших теорий, а из поступков с 28, из дел твоих и его.
Я обязан написать тебе это письмо потому, что сию минуту у меня такое нервное потрясение, которого не было с ухода.
Ты понимаешь, какой любовью к тебе, каким чувством к себе диктуется это письмо.
Если тебя пугает немного рискованная прогулка е человеком о котором ты только раньше понаслышке знала, что это довольно веселый и приятный малый, черкни, черкни сейчас же.
Прошу и жду. Жду от Аннушки внизу. Я не могу не иметь твоего ответа. Ты ответишь мне, как назойливому другу, который старается «предупредить» об опасном знакомстве: «Идите к черту, не ваше дело — так мне нравится!»
Ты разрешила мне написать, когда мне будет очень нужно — это очень сейчас пришло.
Тебе может показаться — зачем это он пишет, это и так ясно. Если так покажется, это хорошо. Извини, что я пишу сегодня, когда у тебя народ — я не хочу, чтобы в этом письме было что-нибудь от нервов надуманное. А завтра это будет так. Это самое серьезное письмо в моей жизни. Это не письмо даже, это: существование.
Весь я обнимаю один твой мизинец. Щен.
Следующая записка будет уже от одного молодого человека 27-го».
Письмо это запечатано красным сургучом, кольцом Маяковского.
Я сердилась на него и на себя, что мы не соблюдаем наших условий, но была не в силах не отвечать ему — я так любила его! — и у нас возникла почти «переписка». А несколько раз мы случайно столкнулись на улице.
Я получала письма почти ежедневно.
«Дорогой и любимый Лиленок.
Я строго-настрого запретил себе впредь что-нибудь писать или как-нибудь проявлять себя по отношению к тебе—вечером. Это время, когда мне всегда немного не по себе.
После записочек твоих у меня «разряд» и я могу и хочу тебе раз написать спокойно.
При этих встречах у меня гнусный вид, я сам себе очень противен.
Еще одно: не тревожься, мой любименький солник, что я у тебя вымогаю записочки о твоей любви. Я понимаю, что ты их пишешь больше для того, чтобы мне не было зря больно. Я ничего, никаких твоих «обязательств» на этом не строю и, конечно, ни на что при их посредстве не надеюсь.
Заботься, детанька, о себе, о своем покое. Я надеюсь, что я еще буду когда-нибудь приятен тебе вне всяких договоров, без всяких моих диких выходок.
Клянусь тебе твоей жизнью, детик, что при всех моих ревностях, сквозь них, через них, я всегда счастлив узнать, что тебе хорошо и весело.
Не ругай меня, детик, за письма больше, чем следует...»
«Москва, Редингетская тюрьма 19/1 23
Любимый, милый мой, солнышко дорогое, Лиленок.
Может быть (хорошо если—да!), глупый Левка огорчил тебя вчера какими-то моими нервишками. Будь веселенькая! Я буду. Это ерунда и мелочь. Я узнал сегодня, что ты захмурилась немного, не надо, Лучик!
Конечно, ты понимаешь, что без тебя образованному человеку жить нельзя. Но если у этого человека есть крохотная надеждочка увидеть тебя, то ему очень и очень весело. Я рад подарить тебе и вдесятеро большую игрушку, чтоб только ты потом улыбалась. У меня есть пять твоих клочочков, я их ужасно люблю, только один меня огорчает,— последний — там просто «Волосик, спасибо», а в других есть продолжения — те мои любимые.
Ведь ты не очень сердишься на мои глупые письма? Если сердишься, то не надо — от них у меня все праздники.
Я езжу с тобой, пишу с тобой, сплю с твоим кошачьим имечком и все такое.
Целую тебя, если ты не боишься быть растерзанной бешеным собаком...
Любимый, помни меня. Поцелуй Клеста. Скажи, чтоб не вылазил— я же не вылажу!»
«После Володиной смерти я нашла в ящике его письменного стола в Гендриковом переулке пачку моих писем к нему и несколько моих фотографий. Все это было обернуто в пожелтевшее письмо-дневник ко мне, времени «Про это». Володя не говорил мне о нем.
Вот отрывки из него:
«Солнышко Личика!
Сегодня 1 февраля. Я решил за месяц начать писать это письмо. Прошло 35 дней.
Это, по крайней мере, часов 500 непрерывного думанья!
Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать (голова путается, если не сказать), потому что, думаю, все ясно и теперь (относительно, конечно) и, в-третьих, потому, что боюсь просто разрадоваться при встрече и ты можешь получить, вернее, я всучу тебе под соусом радости и остроумия мою старую дрянь. Я пишу письмо это очень серьезно. Я буду писать его только утром, когда голова еще чистая и нет моих вечерних усталости, злобы и раздражения.
На всякий случай я оставлю поля, чтоб, передумав что-нибудь, я б отмечал.
Я постараюсь избежать в этом письме каких бы то ни было «эмоций» и «условий».
Это письмо только о безусловно проверенном мною, о передуманном мною за эти месяцы — только о фактах... Ты прочтешь это письмо обязательно и минутку подумаешь обо мне. Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему, даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я сам тебе совсем не важен.
Что делать со «старым»?
Могу ли я быть другим?
Мне непостижимо, что я стал такой.
Я, год выкидывавший из комнаты даже матрац, даже скамейку - я, три раза ведущий такую «не совсем обычную» жизнь, как сегодня, — как я мог, как я смел быть так изъеден квартирной молью.
Это не оправдание, Личика, это только новая улика против меня, новые подтверждения, что я именно опустился.
Но, детка, какой бы вины у меня ни было, наказания моего хватит на каждую — даже не за эти месяцы. Нет теперь ни прошлого просто, ни давнопрошедшего, а есть один, до сегодняшнего дня длящийся, ничем не делимый ужас. Ужас не слово, Лиличка, а состояние — всем видам человеческого горя я б дал сейчас описание с мясом и кровью. Я вынесу мое наказание как заслуженное. Но я не хочу иметь поводов снова попасть под него. Прошлого для меня по отношению к тебе до 28 февраля — не существует ни в словах, ни в мыслях, ни в делах.
Быта никакого, никогда, ни в чем не будет! Ничего старого бытового не пролезет, за ЭТО я ручаюсь твердо. Это-то я уж во всяком случае гарантирую. Если я этого не смогу сделать, то я не увижу тебя никогда, увиденный, приласканный даже тобой — если я увижу опять начало быта, я убегу (весело мне говорить сейчас об этом, мне, живущему два месяца только для того, чтоб 28 февраля в 3 часа дня взглянуть на тебя)...
Решение мое ничем, ни дыханием не портить твою жизнь главное. То, что тебе хоть месяц, хоть день без меня лучше, чем со мной, это удар хороший.
Это мое желание, моя надежда. Силы своей я сейчас не знаю. Если силенки не хватит на немного — помоги, детик. Если буду совсем тряпка — вытрите мною пыль с вашей лестницы. Старье кончилось.
(3 февраля 1923 г. 1 ч. 8 м.) Сегодня (всегда по воскресеньям), я еще с вчерашнего дня, не важный. Писать воздержусь. Гнетет меня еще одно: я как-то глупо ввернул об окончании моей поэмы Оське — получается какой-то шантаж на «прощение» — положение совершенно глупое. Я нарочно не кончу вещи месяц! Кроме того, это тоже поэтическая бытовщина делать из этого какой-то особый интерес.
Говорящие о поэме думают, должно быть,— придумал способ интриговать. Старый приемчик! Прости, Лилик,— обмолвился о поэме как-то от плохого настроения.
(4/II)
Сегодня у меня очень «хорошее» настроение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедился, что может быть еще хуже — значит, позавчера было не так уж плохо.
Одна польза от всего этого: последующие строчки, представляющиеся мне до вчера гадательными, стали твердо и незыблемо.
О моем сиденье
Я сижу до сегодняшнего дня щепетильно честно, знаю, точно так же буду сидеть и еще до 3 ч. 28. Почему я сижу — потому что люблю? Потому что обязан? Из-за отношений?
Ни в коем случае!!!
Я сижу только потому, что сам хочу, хочу подумать о себе, о своей жизни.
Если это даже не так, я хочу и буду думать, что именно так. Иначе всему этому нет ни названия, ни оправдания.
Только думая так, я мог бы, не кривя, писать записки тебе, что «сижу с удовольствием» и т. д.
Можно ли так жить вообще?
Можно, но только не долго. Тот, кто проживет хотя бы вот и 39 дней, смело может получить аттестат бессмертия.
Поэтому никаких представлений об организации будущей моей жизни на основании этого опыта я сделать не могу. Ни один из этих 39 дней я не повторю никогда в моей жизни.
Я только могу говорить о мыслях, об убеждениях, верах, которые у меня оформляются к 28-му и которые будут точкой, из которой начнется все остальное, точкой, из которой можно будет провести столько линий, сколько мне захочется и сколько мне захотят. Если бы ты не знала меня раньше, это письмо было бы совершенно не нужно, все решалось бы жизнью. Только потому, что на мне в твоем представлении за время бывших плаваний нацеплено миллион ракушек — привычек и пр. гадости,— только поэтому тебе нужно кроме моей фамилии при рекомендации еще и этот путеводитель."
«Теперь о создавшемся:
Люблю ли я тебя? (5.2.23 г.)
Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь. Смешно об этом писать, ты сама это знаешь.
Мне ужасно много хотелось здесь написать. Я нарочно оставил день продумать все это точно.
Но сегодня утром у меня невыносимое ощущение ненужности для тебя всего этого.
Только желание запротоколить для себя продвинуло эти строчки.
Едва ли ты прочтешь когда-нибудь написанное здесь. Самого же себя долго убеждать не приходится. Тяжко, что к дням, когда мне хотелось быть для тебя крепким, и на утро перенеслась эта нескончаемая боль. Если совсем не совладаю с собой — то больше писать не стану. (6.02.23)
Опять о моей любви. О пресловутой деятельности. Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь это Жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи и дела и все прочее. Любовь это сердце всего. Любовь это сердце всего.
Если оно прекратит работу все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает оно не может не проявляться в этом во всем. Без тебя (не без тебя "в отъезде", внутренне без тебя) я прекращаюсь. Это было всегда, это и сейчас. Но если нет "деятельности" - я мертв. Значит ли это что я могу быть всякий, только что "цепляться" за тебя. Нет. Положение о котором ты сказала при расставании "что ж делать, я сама не святая, мне вот нравится "чай пить". Это положение при любви исключается абсолютно.
О твоем приглашении
Я хотел писать о том любишь ли ты меня, но твое письмо совершенно меня разбудоражило, я должен для себя еще раз остановиться на нем.
Может ли быть это письмо продолжением отношений? Нет, ни в каком случае нет.
Пойми, детик! Мы разошлись, чтоб подумать о жизни в дальнейшем, длить отношения не хотела ты, вдруг ты вчера решила что отношения быть со мной могут, почему же мы не вчера поехали, а едем через 3 недели? Потому что мне нельзя? Этой мысли мне не должно и являться, иначе мое сидение становится не добровольным, а заточением, с чем я ни на секунду не хочу согласиться.
Я никогда не смогу быть создателем отношений, если я по мановению твоего пальчика сажусь дома реветь два месяца, а по мановению другого срываюсь даже не зная что думаешь и, бросив все, мчусь. Не словом а делом я докажу тебе что я думаю обо всем и о себе также прежде чем сделать что-нибудь.
Я буду делать только то что вытекает и из моего желания.
Я еду в Питер.
Еду потому, что два месяца был занят работой, устал. Хочу отдохнуть и развеселиться.
Неожиданной радостью было то, что это совпадает с желанием проехаться ужасно нравящейся мне женщины.
Может ли быть у меня с ней что-нибудь? Едва ли. Она чересчур мало обращала на меня внимания вообще. Но ведь и я не ерунда - попробую понравиться.
А если да, то что дальше? Там видно будет. Я слышал, что этой женщине быстро все надоедает. Что влюбленные мучаются около нее кучками, один недавно чуть с ума не сошел. Надо все сделать чтоб оберечь себя от такого состояния.
Чтоб во всем этом было мое участие я заранее намечаю срок возврата (ты думаешь, чем бы дитя не тешилось, только б не плакало, что же, начну с этого), я буду в Москве пятого, я все сведу так, чтоб пятого я не мог не вернуться в Москву. Ты это, детик, поймешь. (8/02 23).
Любишь ли ты меня?
Для тебя, должно быть, это странный вопрос - конечно любишь. Но любишь ли ты меня? Любишь ли ты так, чтоб это мной постоянно чувствовалось?
Нет. Я уже говорил Осе. У тебя не любовь ко мне, у тебя - вообще ко всему любовь.
Занимаю в ней место и я (может быть даже большое) но если я кончаюсь, то я вынимаюсь, как камень из речки, а твоя любовь опять всплывает над всем остальным. Плохо это? Нет, тебе это хорошо, я б хотел так любить.
Детик, ты читаешь это и думаешь - все врет, ничего не понимает. Лучик, если это даже не так, то все равно это мной так ощущается. Правда, ты прислала, детик, мне Петербург, но как ты не подумала, детик, что это на полдня удлинение срока!
Подумай только, после двухмесячного путешествия подъезжать две недели и еще ждать у семафора полдня! (14/02 23 г.).
Лилятик - все это я пишу не для укора, если это не так я буду счастлив передумать все. Пишу для того чтоб тебе стало ясно - и ты должна немного подумать обо мне. Если у меня не будет немного "легкости" то я не буду годен ни для какой жизни. Смогу вот только как сейчас доказывать свою любовь каким-нибудь физическим трудом. (18/02 23 г.).
Семей идеальных нет. Все семьи лопаются. Может быть только идеальная любовь. А любовь не установишь никаким "должен", никаким "нельзя" - только свободным соревнованием со всем миром.
Я не терплю "должен" приходить!
Я бесконечно люблю, когда я "должен" не приходить, торчать у твоих окон, ждать хоть мелькание твоих волосиков из авто.
Быт
Я виноват во всем быте, но не потому что я лиричек-среднячек, любящий семейный очаг и жену - пришивальщицу пуговиц. Нет! Тяжесть моего бытового сидения за «66» какая-то неосознанная душевная "итальянская забастовка" против семейных отношений, унизительная карикатура на самого себя. Я чувствую себя совершенно отвратительно и физически и духовно. У меня ежедневно болит голова, у меня тик, доходило до того что я не мог чаю себе налить. Я абсолютно устал, так как для того чтоб хоть немножко отвлечься от всего этого я работал по 16 и по 20 часов в сутки буквально. Я сделал столько, сколько никогда не делал и за полгода.<…>
Характер
Ты сказала - чтоб я подумал и изменил свой характер. Я подумал о себе, Лилик, что б ты не говорила, а я думаю что характер у меня совсем не плохой.
Конечно, "играть в карты", "пить" и т.д. это не характер, это случайность - довольно крепкие, но мелочи (как веснушки: когда к этому есть солнечный повод они приходят и уж тогда эту "мелочь" можно только с кожей снять, а так, если принять вовремя меры, то их вовсе не будет или будут совсем незаметные).
Главные черты моего характера - две:
1) Честность, держание слова, которое я себе дал (смешно?).
2) Ненависть ко всякому принуждению. От этого и "дрязги", ненависть к домашним принуждениям и… стихи, ненависть к общему принуждению.
Я что угодно с удовольствием сделаю по доброй воле, хоть руку сожгу, <а> по принуждению даже несение какой-нибудь покупки, самая маленькая цепочка вызывает у меня чувство тошноты, пессимизма и т.д. Что ж отсюда следует что я должен делать все что захочу? Ничего подобного. Надо только не устанавливать для меня никаких внешне заметных правил. Надо то же самое делать со мной, но без всякого ощущения с моей стороны. Целую Кисю. (27/02. 23).
Какая жизнь у нас может быть, на какую я в результате согласен? Всякая. На всякую. Я ужасно по тебе соскучился и ужасно хочу тебя видеть».
Не раз в эти два месяца я мучила себя за то, что В. страдает в одиночестве, а я живу обыкновенной жизнью, вижусь с людьми, хожу куда-то. Теперь я была счастлива. Поэма, которую я только что услышала, не была бы написана, если б я не хотела видеть в Маяковском свой идеал и идеал человечества. Звучит, может быть, громко, но тогда это было именно так".
5. Л.БРИК - В.МАЯКОВСКИЙ - МУЖЬЯ, ЛЮБОВНИЦЫ (по книге Лили Брик: «ПРИСТРАСТНЫЕ РАССКАЗЫ»)
БРИК (Каган) Лиля (1891-1978) – Мужья:
ПЕРВЫЙ МУЖ - БРИК Осип - с 1912 г. (1888-1945).
СОКОЛОВА-ЖЕМЧУЖНАЯ Евгения. С 1925 г. жена БРИКА.
ВТОРОЙ МУЖ (условно) - МАЯКОВСКИЙ В.В. - с 1915 г. (застрелился 14 апреля 1930 г.).
Любовницы Маяковского:
ЛАНГ Евгения - с 1911 г.;
ШЕХТЕЛЬ Верочка - с 1912 г.;
ДЕНИСОВА Мария - с 1912 г.;
ШАМАРДИНА Софья (Сонка) – 1913-1914 гг.;
КАГАН Эльза (Триоле; Арагон) – сестра Л. Брик. Встречались в 1913 г. Она познакомила В.В.М. с ЛИЛЕЙ;
РЯБОВА Наталия - с 1924 г.;
ЭЛЛИС ДЖОНС - с 1925 г.;
БРЮХАНЕНКО Наталия - с 1927 г.;
ЯКОВЛЕВА Татьяна - с 1928 г.;
ПОЛОНСКАЯ Нора - с 1929 г.
ТРЕТИЙ МУЖ - ПРИМАКОВ В.М. - с осени 1930 г. В 1937 г. расстрелян.
ЧЕТВЁРТЫЙ МУЖ - КАТАНЯН Василий Абгарович - с 1938 г. (1902-1980).
КАТАНЯН Галина Дмитриевна – его первая жена (1904-1991).
КАТАНЯН Василий Васильевич – их сын (1924-1999).
ГАНС Инна Юлиусовна – жена Катаняна В.В. - составитель книги.
ГРОЙСМАН Яков – друг КАТАНЯНА В.В. (их познакомил Э. РЯЗАНОВ) - составитель книги.
Фото из интернета