Буян
Отпраздновали Покрову Пресвятой Богородицы и где-то на второй или третий день вывели его из конюшни во двор. Озабоченный хозяин поспешил снять с него уздечку и, надев на шею короткую крепкую веревку, потащил за собой до ворот. Прихрамывая на заднюю ногу, Буян, как всегда, покорно шел за хозяином. В этот раз у их двора стоял старенький, видавший виды грузовик. Он был знаком Буяну еще с прошлого года. Но теперь возле него хлопотливо суетились совсем другие люди. Один из них, мордастый толстяк в засаленной кожанке, ковырялся в моторе и поблескивал из-под капота роскошной лысиной. Другой, высокий, худощавый юноша с бледным, прыщеватым лицом, пристраивал к откинутому заднему борту деревянный настил и раздраженно чертыхался. А хозяин необычно долго открывал ворота и неохотно выводил Буяна со двора. Подведя коня к грузовику, он угостил Буяна кусочком свежего хлеба и прильнул лицом к его костлявой щеке. Вот так и стоял минуту-другую, пока конь пережевывал лакомство. Потом шепнул на ухо несколько слов и неохотно передал повод прыщелицему юноше. Какое-то время хозяин смотрел лошади вслед, и на его лице проступило выражение вины и глубокой жалости. Прикрыв рукой затуманенные слезами глаза, он опустил голову и, спотыкаясь, побрел вглубь двора. По дощатому настилу незнакомцы загнали Буяна в кузов и, наглухо закрыв наращенные борта, сели в кабину. Зачмыхал, зарычал, как разозленный дворовой пес, старенький мотор, и Буяна резко бросило назад, а короткая жесткая веревка безжалостно врезалась в худую шею. Затем его мотнуло в левую сторону, и конь больно ударился о сучковатый борт. Чья-то ленивая и равнодушная рука не потрудилась согнуть торчащий из доски гвоздь, и в следующий миг конь до крови разодрал им кожу. Такое обидное начало неожиданного путешествия не так опечалило Буяна, как изрядно его насторожило. Более того, немало удивило. Ведь до сих пор он исправно перевозил грузы, когда надо, тянул плуг. Под окрики и ругань погонышей выполнял и другую нелегкую работу. Под свист кнута, а то и палки, распахал не одно поле. Такая жизнь стала для него не только привычной, но и необходимой. И вот, нате вам! Везет не он, а самого его везут! К тому же, неизвестно куда. Да еще и на этом причудливом шатком помосте, с веревкой на шее. Зачем? Куда?! Сильнее всего Буяна пугала неизвестность. Битый час его метало со стороны в сторону, безжалостно трясло и подбрасывало на ухабах. Время от времени напоминал о себе и ржавый, уже окровавленный гвоздь. Этому казалось, не будет конца. «На подобное, -- мотнув головой, подумал измученный конь,-- способны только бездушные люди» Подумал и пожалел. На этот раз о себе снова напомнила веревка.
«Что ж, это таки, правда, -- рассуждал он, немного привыкнув и успокоившись, -- я действительно состарился. Но чтоб вот так?! Чтоб тащить меня на машине, как немощного?! Десяток-другой верст смог бы еще сам одолеть. Ну, пусть не вскачь, не рысью. И не за час, как в молодости. А вот исподволь, с отдыхом, как-нибудь осилил бы. Все это знают, но почему тогда везут?! Может, катят, сами не зная куда? Или в такую даль тащат, что со своими больными ногами, с этой старческой слабостью и одышкой мне и впрямь туда не добраться. А может?.. Страшное предположение переполнило его душу глубокой тоской и горьким разочарованием. Впервые в жизни он ощутил необъяснимый страх. И вдруг вспомнил, как прошлой осенью на этот же грузовик заталкивали его товарищей по табуну: старого мерина Орлика и его подругу, искалеченную волчьей стаей Березку. Шли недели, месяцы, но в табуне их больше никто не видел. И все, кроме Буяна, их просто-напросто позабыли.
Как ни пытался конь выбросить из головы воспоминания о судьбе своих табунных товарищей, но тревожные и печальные мысли не оставляли его ни на минуту. «Неужто и меня… Откуда не вернулись ни Орлик, ни Березка?! Откуда никто, никогда?! -- сознание сверлила одна и та же назойливая, жгучая мысль. -- Нет, люди -- они всегда знают, что делают. Видимо, так надо. Вот только не хочется верить, что обратной дороги не будет. Что теплыми лунными ночами не буду бродить у реки по сладким травам. Не буду вместе с ветром гулять по широким степным оврагам. Не буду…»
Мотор сердито, словно его ужалил шмель, взревел. Машину изрядно тряхнуло и она, оставив наконец-то проселок, выползла на широкую, асфальтированную дорогу. Теперь не подбрасывало, в стороны не швыряло, не трясло. Грузовик быстро набирал скорость и поредевшую гриву коня стал рвать холодный, пронизывающий ветер. Он свистел в его обвисших, бледных ушах, сек ножом по слепому левому и подслеповатому правому глазу. Буян снова задрожал, сощурился, недовольно замотал головой. «Спрятать бы ее за кабину, -- подумал он, -- но опять же -- эта короткая веревка. Словно без нее я смог бы куда-то убежать!»
Из темно-серых туч, затянувших низкое осеннее небо, полетели сначала одиночные мокрые снежинки, а затем по худющей спине, по впалым бокам, по голове коня зашлепали колючие капли дождя. А уже через минуту холодные струи, словно кнутом, стегали Буяна со всех сторон. Видимость резко ухудшилась, дорога стала скользкой и опасной, и грузовик поубавил скорость. Мимо, обгоняя его, проносились огромные фуры, верткие мотоциклы, и, по большей части, новенькие скоростные легковушки. Казалось, они не катились, а летели над мокрым асфальтом и, как призраки, исчезали за первым поворотом или вдали, за горизонтом. Одна из них, поравнявшись с грузовиком, почему-то не спешила его обгонять. В окно высунулась белая как снег голова пожилого мужчины. Он принялся пристально всматриваться в глаза полуслепого Буяна. «И чем это я, неприметный старый конь, смог заинтересовать такого важного человека? Все смотрит и смотрит. Или все-таки заметил?! Странно: на мне так много дождевых капель, а он не только заметил, но и отличил … Да-а, слезы на моих глазах появлялись всего лишь однажды. И плакал я тогда вместе со своим хозяином. То были самые горькие слезы. Жгучие оттого, что катились из-за нашего с ним бессилия. Как и эти, что прячутся сейчас между осевшими каплями дождя. Э-э, да белоголовый, кажется, тоже плачет? Возможно, вспомнил, что всю жизнь, как и я, тянул лямку и спешил. Спешил и тянул. А теперь, на старость, заболел самой жестокой, самой страшной болезнью -- бессилием. Точно -- плачет. Быть может, сейчас и его везут вот так, неведомо куда. А может, глядя на меня, белоголовый узнал самого себя. Вот и прикипел взглядом. Вот и не удержал слез… Но об этом лучше не думать…»
Буян поднял голову, окинул подслеповатым глазом тоскливую серую даль и тяжело вздохнул. Плотные свинцовые тучи, из которых только что лил дождь, уплывали и рассеивались. Из-за черной на горизонте полосы леса выглянуло бледное осеннее солнце. Ветер несколько поутих. Конь встрепенулся, встряхнул мокрой кожей, резко мотнул головой и вместе с каплями дождя избавился от предательских слез своего бессилия.
***
Знойный и удушливый июльский день близился к концу. Запад еще пылал алой вечерней зарей, а на востоке, над нечетким дымчатым горизонтом, всплывал бледный круг луны. Повеял легкий ветерок, и от строений, от деревьев и высоких трав на землю упали едва заметные дрожащие тени. Вскоре на темно-синем бархате неба вспыхнули первые звезды. Во дворах постепенно стихало мычание коров, ржание лошадей, кудахтанье кур. Все реже слышались человеческие голоса. Землю окутывала сладкая тишина и желанный покой летней ночи. Вся деревня погружалась в короткий благодатный сон. А где-то после полуночи за дальней околицей, на самом берегу речки, затеплился небольшой костер. Невдалеке от него, в широком, густо поросшем степными травами, овраге, рассыпался табунок лошадей. Для их выпаса и отдыха здесь был настоящий рай. А возле костра в серебряном сиянии луны вырисовывались две человеческие фигуры. Одним из тех ночлежников был Тараско, мальчонка лет семи-восьми с лохматой белокурой головой и быстрыми любознательными глазами. До синевы загоревший, в одной маечке, он сидел на охапке свежего сена и, скрестив ноги по-турецки, уминал печеную картошку. Другим ночлежником был его отец: спокойный коренастый мужик лет сорока не более. Внимание каждого привлекли бы его короткие, мускулистые, израненные трещинами руки, с черными, как земля ладонями. Старые мозоли возвышались на них огрубевшими желтыми островками. Из-под выцветших под солнцем бровей на костер щурились большие, добрые глаза. Бросив под себя фуфайку, мужик завалился на бок, лицом к костру, и, попыхивая самокруткой, принялся рассказывать малышу сказку. Но когда заметил, что тот клюет носом, ласково промолвил:
-- Ну, вот что, соколик мой, на сегодня -- все. А о коньке-горбунке я обязательно доскажу. Может, даже завтра. Лады? А сейчас возьми вот, сына, мою фуфайку, да немного подремли. Вот-вот -- рассвет. А работы завтра … Сено свезти кровь с носа надо. Опять же, в мельницу съездить…
Подбрасывая в костер сухие кизяки, отец говорил еще о чем-то, словно советовался то ли с сыном, то ли с самим собой. А малыш, поджав под себя ноги, свернулся калачиком, и в тот же миг крепкий детский сон перенес его от ночного костра к самым ярким звездам. Тараско летел между ними на молоденьком, послушном жеребчике. Чудо-горбунок не только понимал его речь, но и угадывал самые сокровенные желания. А звезды сверкали так ярко, горели так близко, что к ним без труда можно было притронуться руками. Они казались теплыми и легкими, как пушинки. Тараска очаровали две из них: самая яркая, и другая, самая большая. И он решил взять их с собой. Одну -- в подарок маме, другую -- отцу. А вот ту, маленькую, но такую светлую и красивую хорошо бы поместить горбунку на лоб…
Какие только сказочные сны дарит детям короткая летняя ночь! Какие фантастические желания способна она превратить в действительность! Тараско спал крепким детским сном и продолжал в нем свое межзвездное путешествие. Легкий ветерок доносил сюда терпкий запах степных трав: чабреца, тысячелистника, полыни. С отдаленных улиц время от времени слышался незлобный лай собак. Его дополняли сонное гоготание гусей и одинокое несмелое какуреканье. Над рекой, в густых лозняках, перещелкивались соловьи. Со степи размеренными волнами накатывалось неугомонное стрекотание сверчков. И все те запахи, все звуки сливались в величественную симфонию летней ночи, подчеркивали ее благодать и колдовство. Природа ждала рождения нового летнего дня. Но когда на востоке чуть просветлело, в табуне послышался странный глухой храп. За ним последовало короткое тревожное ржание. Жеребая кобыла Ласточка, тяжело дыша и пошатываясь, оставила табун и направилась к ближайшей копне сена. Там она опустилась на колени и, помотав головой, словно зовя на помощь, снова тихо и жалобно заржала. Она стонала, не по-лошадиному кряхтела, то падала на бок, то снова поднималась на колени, и когда разбуженный и напуганный необычным ржанием хозяин приблизился к копне, Ласточка уже облизывала своего новорожденного. Жеребенок силился стать на слабенькие дрожащие ножки и тыкался мордочкой в живот матери. Хозяин придирчиво осмотрел приплод и удовлетворенно щелкнул языком. На его загоревшем лице засияла радостная улыбка.
-- М-да… Жеребеночек! -- с удовольствием произнес он. И, продолжая улыбаться, мысленно додал: «Ну, и чем не будущий конек-горбунок? В самый раз для нашего любимого Тараска! В самый раз!..» Он нежно погладил Ласточку по челке, похлопал по гриве и с той же загадочной улыбкой поспешил будить малыша.
-- Проснись, сынуля! Проснись! Поднимайся, соня! Да сбегай вон к той копне. Сбегай, сбегай! Посмотри, какого нам горбунка Ласточка привела!
Спросонок Тараско ничего не понимал, а только рассеянно тер глаза и удивленно оглядывался. Но когда они с отцом подошли к копне, малыш не только увидел жеребенка, но и заметил у него на лбу, похожую на звездочку отметину. Тараско даже подскочил на радостях и удивленно вскрикнул:
-- Батя! Батяня! Так это ж -- она! Та самая! С неба! Я же ее для своего горбунка снял!
Над далеким чистым горизонтом занималась утренняя заря.
Да, это была ночь его рождения и первый в жизни рассвет. А вы, помните ли вы свой первый рассвет? Буян, конечно, его тоже не запомнил. Не оставил в своей памяти ни удивительных колдовских звуков и запахов, витавших в ту ночь над рекой и степью, ни потускневшей на фоне утренней зари полной луны. И лишь первые нежно-розовые лучи солнца порой лелеяли его воспоминания о том далеком утре.
И в том забвении никто не был виновен. Наверняка, сама матушка-природа охраняет все живое от воспоминаний о муках своего рождения. Нечеткое осознание своего в этом мире появления, туманное понимание своего существования приходят значительно позже. И связаны они обычно с каким-нибудь малозначительным, несущественным событием или мелочью.
У Буяна такой мелочью стали неприятные воспоминания о соседской собаке, лохматом черном волкодаве. Он постоянно набрасывался на лошадей, стоило им приблизиться к его двору. Молодняк, прижав уши, ускорял ход. А Ласточка наоборот, замедляла шаг и отбивалась от пса мощными крепкими копытами, охраняя себя и своего сосунка. Этот урок самозащиты Буян усвоил от матери еще сызмальства. В молодости пользовался им, чтобы побахвалиться силой и ловкостью, доказать ровесникам свое превосходство. Но излишней нерассудительной агрессии он никогда не проявлял. А людей это лошадиное фыцание вообще не касалось.
Но если уж речь зашла о людях, то у Буяна сложились о них свои собственные, довольно таки противоречивые представления. Хозяина он уважал, служил ему честно и преданно. А Тараска он любил своей особенной любовью. Но со временем убедился и в том, что самыми злыми и жестокими бывают не хуторские волкодавы и не кровожадные лесные волки, а именно эти двуногие существа, гордо и надменно называющие себя людьми. В этом Буяна убеждала сама жизнь.
Было ему тогда года полтора, не более. Ближе к вечеру к ним во двор зашел худой, изрядно пропахший самогоном и карболкой, мужик. На небритом лице выделялся синий нос с бородавкой на спинке. В руках у незнакомца кроме сучковатой палки болтался небольшой старенький чемоданчик. Вскоре во дворе появился и заметно захмелевший сосед. Хозяин сразу же принялся угощать обоих водкой. И вскоре в оживленной нетрезвой беседе все чаще повторялось странное, непонятное слово: то ли «лястрация», то ли «кастрация». А, закончив пиршество, они вывели Буяна за сарай, накрепко связали ему ноги и повалили на землю. Сосед с хозяином навалились на него всем телом, а бородавчатый причинил такую боль, что Буян едва не потерял сознание. Адские страдания дополнила не оставлявшая его всю жизнь горькая на людей обида. «Ну, ничего же, -- мысленно возмущался окровавленный конь, -- ничего плохого я им не сделал! Копытом никого из них даже случайно не задел. Тогда за что? За какие грехи режут по живому?! Откуда эта неоправданная человеческая жестокость?! Он извивается от боли, а они хохочут, насмешливо шутят… Даже хозяин! Вот только Тараско, -- Буян это хорошо запомнил, -- один лишь маленький Тараско, горько рыдая, умолял взрослых не мучить его горбунка».
Те надругательства посеяли в душе Буяна зерна страха и ненависти к людям, а потому даже к своевременно его поившему и кормившему хозяину он относился настороженно, подозрительно, со страхом. И только одного человека, Тараска, конь любил пусть и своей особой, но искренней и преданной любовью. Причиненные людьми страдания со временем стали забываться. О них можно было бы забыть и совсем, но через некоторое время Буян почувствовал новую, совершенно непонятную для него боль. Скорее даже не боль, а то, что люди называют тоской. У этой боли, как ни странно, не было ни видимых причин, ни определенного места в его теле. Буяна просто не привлекали больше стройные и резвые ровесницы, не колотилось, как раньше, сердце при их зазывном ржании. Подсознательно конь связывал свое плачевное состояние с тем недавним надругательством. Но мог ли он знать, что так люди поступили далеко не случайно. Они делали все сознательно, с умыслом уготовить ему иную судьбу: не производить на свет таких красавцев, как сам, не иметь известных всему миру потомков. А вместо этого всю жизнь тянуть упряжку, плугарить, подставлять спину под седло. В конце концов, до последних дней жизни оставаться рабом человека.
***
Погода поменялась к лучшему, и грузовик уверенно катил по гладенькой, как зеркало, дороге. Глубокие ухабы остались далеко позади, и уже ничто не мешало Буяну припомнить свою первую упряжку. Случилось это в далекой-далекой молодости, кажется еще в двухлетнем возрасте, когда весь он был полон нерастраченной силы и неуемной энергии. Тогда же ярко проявился и его норовистый, буйный характер. Так, что придуманное хозяином прозвище себя полностью оправдывало. Между стригунками он считался шалуном, каких свет не видывал. А между взрослыми лошадьми -- неисправимым дебоширом и озорником. Тянет, бывало, его матушка воз или плуг, а он важно шагает рядышком. И вдруг, ни с того, ни с сего, выгнув шею и подняв хвост трубой, он стрелой летит вперед. Или наоборот, отстав от телеги на приличное расстояние, с радостью и удовольствием ее потом обгоняет. А когда подрос и поумнел, в его больших и красивых глазах вспыхнули огоньки гордости, степенности и собственного достоинства. Он гордился своей густой и длинной гривой, блестящей гладенькой кожей, хвастался упругими игривыми мышцами, гибкой шеей и сильными стройными ногами. Он гордился своей силой, умением громко и призывно ржать, решимостью своевременно остудить копытом надоедливого сверстника, тешился желанием покачаться по росистой траве и смелостью первым броситься в прохладную воду реки.
Он радовался свободе. Радовался жизни, своему в этом очаровательном мире существованию. И так было до непонятного и жестокого глумления там, за сараем. Так продолжалось до первой упряжки. Сначала хомут казался слишком неудобным и тяжелым, бока натирали жесткие постромки. Но больнее всего воспринималась уздечка. Это она похитила у него свободу. Это ею в любую минуту поводырь мог до крови разорвать губы. Над головой все время посвистывал кнут. Опускаясь на шею, на круп или на ноги, он, длинный, крепко сплетенный, не только причинял ощутимую боль, но каждый раз напоминал Буяну о его рабстве. Вот тогда и окончилась его свобода. Умерла навсегда, как умирает когда-нибудь все живое. И конь вынужден был покориться человеку, существу, меньшему от него и более от него слабому. Он согласился с его сомнительным превосходством и признал своим хозяином. На протяжении последующих долгих лет он добросовестно и самоотверженно служил людям. И этой службой они, кажется, оставались довольны, ибо всегда своевременно его кормили и поили, всегда защищали от ветров и морозов.
Так было до той поры, пока не появился этот проклятый грузовик. Но если по правде, то он действительно стал стар и слаб. Исхудал. Сквозь присохшую к бокам кожу выпячиваются окаменелые ребра. На нижней челюсти желтеют остатки изъеденных зубов, а с ног не сходят отеки. На копытах расширяются трещины, не заживают раны на шее. Но разве в том только его вина? А если и вина, то в чем? Не в том ли, что свою жизнь прожил как-то незаметно? Другим за победы в гонках слава и почести, а ему за сотни вспаханных полей вот этот грузовик. Прожил… Не прожил, а промучился. И вот за все доброе рассчитываться приходится коварной старостью.
Те воспоминания и размышления переполнили его душу горечью: от тоски и отчаяния, до обиды и даже гнева. Обиды -- неизвестно на кого. Гнева -- на самого себя: за незваную старость, неумолимую и неотвратимую старость.
Буяну надоело думать о плохом. И, чтобы избавиться от неприятных ощущений, он припомнил событие, которое согревало его душу даже в воспоминаниях. Случилось это через несколько лет после первой упряжки. Тогдашняя зима выдалась жестокой: вьюжной, снежной и морозной. Школьникам она в радость: каникулы, катки, лед на реке. А вот взрослым и лошадям принесла немало новых забот и трудных испытаний.
Тараско исправно посещал школу и в первом полугодии не имел ни одной тройки. И отец, как и обещал, подарил ему настоящие коньки. Еще с вечера их приладили к сапогам, а утром мальчонка подался к реке. Лед был прозрачный, гладенький, а главное, толстый, надежный. Казалось бы, маленького конькобежца никакая опасность не подстерегала. Но, не случайно же говорят, знал бы, где упадешь, и соломки подстелил бы.
Наука стоять на коньках давалась Тараску труднее, чем арифметика. Спотыкаясь и падая чуть ли не на каждом шагу, он упрямо продолжал осваивать эту науку и собирал к вечеру синяки и на лице, и под одеждой. Но чего стоила эта боль в сравнении с первыми успехами? Стоять на коньках он вскоре научился, а вот вовремя останавливаться, пока так и не успел.
Зимой вечереет рано, и Тараско уже собирался домой. Напоследок еще разок сильно разогнался и… В нескольких шагах от себя вдруг увидел небольшую полынью с темной, как ночь, водой. Он сразу все понял, но сделать уже ничего не мог: вот так, с разгона, и плюхнулся в ледяную воду. К счастью, невдалеке проходили рыбалки. Услышав крик, они бросились на помощь, вытащили неумеху из воды, завернули в теплый кожух и отнесли домой. На этот раз обошлось без крика, воплей и причитаний: никто его не корил, никто не упрекал и не ругал. Тараска растерли водкой, напоили чаем с малиной и уложили на горячую печь. Казалось бы, все худшее теперь позади. Но целую ночь малыш простучал зубами, а под утро горел в лихорадке и бредил: «Душно мне! Жарко! Остановись, Буянчик! Глубоко там! Остановись!»
Позвали фельдшера. Старик внимательно осмотрел больного, измерил температуру и сокрушенно покачал головой:
-- Ну, дел-а-а… Сорок с хвостиком! Скорее всего, воспаление легких. Гм… Какой, скажу я вам, молниеносный случай… Гм… гм…
-- Так что же вы стоите?! Делайте же что-нибудь! -- заливаясь слезами, запричитала Тараскова мама.
-- Что-нибудь? Гм… Да нет, голубушка, здесь это «что-нибудь» вряд ли поможет. Сердечко мы ему, конечно, поддержим. Кофеинчик с камфарой… Да, прямо тут и введем. А вот дальше… Нет, дорогие мои, только в больницу! И то, немедленно! В район! И дай бог, чтобы в дороге не… задохнулся. Посмотрите, какой синий…
Вот так, не скрывая страшной правды, фельдшер дал понять, что Тараскова жизнь висит на волоске.
-- Ну, что остолбенела?! -- набросился на жену хозяин. -- Собирай побыстрее все необходимое. А я приготовлю сани. Дорога трудная. Но ничего: Буян выручит.
Простоволосый, в одной рубашке, с решительностью в глазах, он бросился к сараю, и за считанные минуты все было готово. Они немедля выехали со двора, и сани легко покатились по очищенной от недельного снегопада улице. Конь на полную грудь вдыхал свежий морозный воздух и, словно играясь, тащил огромные тяжелые сани. Но стоило выбраться за окрестность, как и людей, и лошадь охватил животный страх. Дорога оборвалась, исчезла под толщей переметов, под сугробами из мерзлого снега. Местами конь увязал в них по грудь и долго не мог оттуда выбраться. Не успели одолеть и десяти верст, а Буян уже едва брел по колючему глубокому снегу. На лицах людей он заметил непередаваемую тревогу и отчаяние.
За долгие годы нелегкой службы конь научился понимать хозяина с полуслова. Он различал тембр и громкость его голоса, узнавал его призывной свист. Да что там говорить: Буян понимал смысл не одной сотни слов, значение десятков взглядов. Но главное, каким-то шестым чувством угадывал душевное состояние человека и всегда старался ему помочь. По-видимому, то понимание и уважение были взаимными. Ведь даже в этой критической ситуации хозяин не дергал за вожжи, не тянул коня за уздечку, а бросал на него умоляющие взгляды и негромко, но убедительно повторял:
-- Ну же, давай! Давай, Буянчик! Выручай, братишка!
Иногда, для порядка, он хлестал кнутом по снегу. Ведь, правда: бить лошадь было ни к чему. Буян и так напрягал все мышцы и отдавал последние силы. Выбираясь в очередной раз из сугроба, он жалостно ржал, греб передними ногами снег, часто дышал и весь дрожал от перенапряжения. В воздухе искрилась снежная изморозь, трещал ощутимый морозец, а коня, словно его обдали кипятком, окутывали клубы пара. Срывающиеся с него куски мыльной пены тут же превращались в ледяную вату. Как ни трудно было коню, но он улавливал хриплое, прерывистое дыхание в санях. Без всяких слов он понимал: жизнь Тараска зависит теперь только от него одного. Но что он мог сделать? Полтора часа изнурительной дороги отняли у него почти все силы. Он часто останавливался, спотыкаясь, падал на передние ноги, погружался храпом в снег. Но, чуть передохнув, снова поднимался, греб под себя снег и… снова падал. Он отдавал себя всего, пока, наконец, не свалился на бок в глубоком перемете. Напрасно хозяин дергал за уздечку и умолял его подняться. Большими черными глазами Буян в ответ виновато смотрел на хозяина и тогда, впервые из тех красивых разумных глаз покатились слезы. То были самые горькие слезы, слезы отчаяния и бессилия. А из саней снова и снова доносился громкий кашель, тихий детский стон и сдержанный женский плач. Хозяин выпустил из рук уздечку и уставился беспомощным взглядом в широкую и чистую дорогу. До нее было рукой подать, но верно говорится: близко видать, да далече скакать. Такого отчаяния Тарасков отец никогда раньше не испытывал. Крепко сжав зубы, он нахмурился и опустил голову. А на его сине-багровых щеках Буян заметил катящиеся прозрачные горошины. Человек, это крепкое и разумное существо, плакал. Плакал его мудрый и бессильный хозяин! Плакал тихо, безутешно. Теми же слезами бессилия и отчаяния, что и он.
В санях вновь забеспокоились. И конь, раз-другой, глубоко вдохнув холодный воздух, словно сбросил из себя невидимую тяжесть. Поджав под себя ноги, он с трудом поднялся и заглянул хозяину в глаза. Конь еще дрожал от усталости, но его взгляд уже светился безграничной преданностью и решимостью. И это вселяло надежду на лучшее.
-- Молодец, Буянчик! Умница! Только не падай! Пожалуйста, не падай, братишка! Сыночка же нашего… Тараска спасать надо!!!
«И зачем он мне все это говорит? -- обиженно подумал конь. -- И что из того, что я не человек, а животное? Я все равно и без слов все понимаю: единственная теперь у них надежда: на меня». Он сделал первый шаг, неуверенный и короткий, почти незаметный. Но шаг вперед. За ним последовал второй, третий. И он почувствовал, что сразу же прибавилось и сил, и желания во что бы то ни стало уберечь от беды дорогих ему людей.
-- Вот так, так, Буянчик! Давай, горбунок, выручай! -- повторял, подталкивая сани, хозяин, и все чаще с надеждой поглядывал на приближающийся, чистый от снежных заносов, путь. Он был почти рядом, за последним глубоким оврагом. Но именно там случилось то, чего никто уже не ожидал.
Снежные сугробы, почти полностью сравнявшие склоны впадины, скрывали ее глубокое дно. Замаскированная коварная опасность поджидала своих пленников. К тому же Буян, полностью доверившись хозяину, ни на миг не сдерживал шаг. Вот так, с разгона, и утонул в глубоком снегу, как и днем раньше в полынье Тараско. И никто не скажет, был ли то бред, или вещий сон, когда малыш кричал: «Остановись, Буянчик! Глубоко там! Остановись!» Но конь не слышал тогда Тараскового предупреждения. И теперь со снега, словно застывшая, неудачно нарисованная картина, торчали лошадиная голова и хвост. А за ними каким то чудом на поверхности держались сани с пассажирами. Буян, подсознательно оценив ситуацию, не сделал ни малейшей попытки выкарабкаться из снежного плена. Он знал: если не чувствуешь под ногами тверди, лишнее движение может только навредить. Потому и продолжал стоять, как вкопанный. Даже ушами не шевелил. А хозяин, почувствовав свою вину, в отчаянии упал на землю и в истерике начал колотить кулаками по снегу. Затем, чуть успокоившись, он поднялся сначала на колени, потом в полный рост, внимательно посмотрел на свои сильные, жилистые руки и стал раздеваться. Снял даже мокрую от пота майку и принялся отгребать снег. Холода совсем не чувствовал. Наоборот, по его лицу градом катился пот. Но хозяин и не думал останавливаться, а рылся в снегу, как крот. Швырял его подальше от коня, пока не представилась возможность освободить Буяна от упряжки. Только тогда велел ему выбираться из западни.
В больнице их давно ждали: о тяжело больном ребенке предупредил сельский «профессор». Люди в белых халатах скоренько сняли Тараска с саней и отнесли в небольшую, но светлую, теплую и уютную палату. Там и продолжалась многодневная борьба за его жизнь.
А Буян? А что -- Буян? Переводя дыхание от трудной дороги, он все же внимательно наблюдал за всем, что происходило вокруг. Как ни странно, но коню казалось, что не только хозяин, но и все прохожие одаривали его сочувственными и благодарными взглядами. А зачем? Ни в каких благодарностях он не нуждается. Он конь, и просто выполнял свою работу. А еще… Он любит Тараска. Пусть даже своей, животной, но безграничной, искренней любовью. А потому всегда был готов отдать за него жизнь. Только жаль, что вряд ли это способны понять люди.
Тараскова болезнь оказалась не только тяжелой, но и затяжной, с осложнениями. Врачи делали все возможное, но выздоровление наступало медленно. Мальчишку задержали в больнице до конца зимы. Он невольно смирился и свыкся с больничной жизнью, однако, с каждым днем все больше томился, скучал по дому и школьными друзьями. Не потому ли в детские сны все чаще приходил Буян? Являлся в них то малым жеребеночком у ночного костра, то с плугом в поле. А в последний раз, так вроде бы везет он на себе Тараска по высокой душистой траве. Увозит из этой надоевшей больницы домой. Вот и ворота! До калитки спешат отец с мамой. А Тараско соскакивает на землю и, похлопывая своего верного друга по гриве, угощает его сухариком.
***
Весна, сменившая затяжную зиму, запомнилась Буяну долгожданным возвращением Тараска. Но коню она принесла не только радость. Это время года, как никакое другое, требовало напряженного труда и от людей, и от лошадей.
Как только подсохло, Буяну приходилось ежедневно, до заката солнца пахать нивы. Отдыхал он разве что ночами. Но вскоре и они становились все короче. Коня сытно кормили, но он заметно исхудал. Куда только девалась его былая строптивость. Уставший от целодневной тяжелой работы, он каждый вечер, едва переставляя ноги, плелся домой и мечтал только об отдыхе. И все время ждал для себя нерабочего дня. Бывают же такие особые дни у людей. Так почему бы им не подарить один день отдыха измученному работами коню?
Возможно, так бы оно и было, если бы хозяин не задолжал чего-то соседу. Должником стал хозяин, а вот рассчитываться пришлось коню. Вечером, в конце рабочего дня, Буяна, не распрягая, отдали нетрезвому соседу. Свое запущенное поле он планировал вспахать за одну короткую лунную ночь. Когда Буяна поставили в загон, перед ним расстилались несколько десятин тяжелой, поросшей разнотравьем, почвы. Начали не медля, и конь сразу же ощутил на себе чужую, тяжелую, безжалостную руку. Та бездушная рука неугомонно, нервно и без надобности, дергала за вожжи, больно хлестала кнутом: по спине, по ногам, по голове. На пахоте хозяин обычно давал коню передышки. Но здесь об этом нечего было и думать. Издевательствам, казалось, не будет конца…
Небо на востоке наконец-то просветлело. Вскоре оно разгорелось весенним восходом, словно кто-то невидимый раздувал за горизонтом огромнейший костер.
Утренняя заря и чистый рассвет зажгли в душе Буяна призрачную надежду на скорый отдых. И он тянул плуг, выбиваясь из последних сил. Но погоныш, раздраженно поглядывая на восток, ругал его последними словами и все чаще хлестал кнутом. На те удары Буян почти не реагировал. Словно в дурном сне, он молча брел глубокой бороздой. Вдруг в его глазах потемнело, земля под ногами непривычно зашаталась и начала куда-то уплывать. Он невольно остановился, но в тот же миг посыпались новые, жестокие удары. Конь попытался тронуться с места, но уставшие ноги подкосились, и он свалился в борозду на передние колени. Все дальнейшие попытки подняться или хотя бы увильнуть от болезненных ударов оказались напрасными. И тогда, почувствовав собственное бессилие, конь жалобно заржал и уткнулся окровавленными губами в распаханную им землю. Разозленный погоныш разразился новой руганью и проклятиями. Не помня себя от гнева, он изо всей силы стеганул коня по левому глазу. С тех самых пор Буяна и прозвали одноглазым.
Кто знает, чем бы все окончилось, если бы на то жалобное ржание не прибежал хозяин.
-- Эй, ты! Дурья башка! Ну-ка оставь лошадь! Оставь Буяна, говорю тебе! И вон отсюда, изверг проклятый! Не то сейчас тебя самого в борозду поставлю. Потянешь плуг, палач безмозглый, тогда сам узнаешь!
Оттолкнув горе-пахаря, хозяин распряг коня и рукавом сорочки вытер окровавленный глаз. Затем, раскурив самокрутку, медленно побрел за село, в пропахшую весной степь. Буян с трудом поднялся, помотал головой, тихонько заржал, и пошел следом за хозяином. Туда, где когда-то родился. Где ясными погожими летними рассветами в прохладных росах купаются сочные травы. Туда, где веками течет и щедро поит своей чистой водой тихая речка. Туда, где весной и летом в густых ивняках заливаются соловьи. Туда, где вольно и свободно гуляет его родной табун.
Новые воспоминания перенесли Буяна в те далекие летние ночи, в те звездные рассветы, когда не уставшим, как сейчас, конем, а резвым жеребенком гулял он при знакомом табунке. Какие вкусные травы росли по овражкам! Они казались ему слаще материнского молока. Но слаще их, слаще всего остального казалась свобода. Ведь тогда он был вольный, как ветер, как птица. Никто его не впрягал в плуг, не хлестал кнутом, не ругал последними словами. Наевшись досыта сочной травы, Буян укладывался на прохладную землю и сладко подремывая, до утра слушал музыку ночной степи и объяснения в любви маленьких серых птичек в ивняках. Обеспокоенная его долгим отсутствием, подает ржаньем клич матушка. А на душе у Буяна -- сладостный покой. Все его существо переполняет волнующая радость, радость свободы и собственного бытия. И так ночь за ночью, утро за утром. Лето за летом… До того самого дня, когда одели узду. А вернее, до той самой минуты, пока не закрыли за ним борт этого грузовика. И сейчас даже кажется, что от тех золотых времен юности минула целая вечность. Более того, что ко всему, что припомнилось в пути, причастен не он сам, а совершенно другой конь. Что ж, пусть так. На его веку встречалось всякое. Но на судьбу он не жаловался, добрым и умным хозяином был не просто доволен, но и гордился им. Тот, конечно, требовал ежедневного тяжелого труда, но досыта накормить и напоить, никогда не забывал. Буян благодарил судьбу за искреннюю дружбу с Тараском. Ему казалось, что человека добрее его в мире не найти. Но вместе с тем приметил скрытую черту человеческого характера: да, взрослые бывают щедрыми, особенно, когда им это выгодно. А вот Тараскова доброта, она всегда искренняя, всегда бескорыстная.
«А я? -- спрашивал себя конь, -- я ведь тоже приносил людям только пользу. Разве не на них бескорыстно работал всю жизнь? Разве не спешил к хозяину на его свист? Не его ли спасал, унося ноги от серых? Всего себя отдавал людям. Всего! Ничем перед ними не провинился. И что?! Что ж они?! Чем отблагодарили за верную службу, за преданность? Тем надругательством, когда по живому резали тело? Или той, ночной пахотой, когда выбили глаз? Да, человеческая память крепче кремня, особенно, на что-нибудь плохое. Но если люди считают себя самыми умными, то должны бы помнить и хорошее. Вряд ли везли бы тогда на грузовике старого, больного, но до конца преданного им коня. Тащат вот в неизвестность. В ту самую неизвестность, из которой так и не вернулись ни Орлик, ни его подруга Березка. Откуда еще никто и никогда не возвращался! А все же, как хорошо, -- подумалось напоследок Буяну,-- как чудесно, что этот холодный дождь наконец-то прекратился. Теперь моих слез никто не заметит. Все будут думать, что по щекам ползут не слезы, а оставшиеся капли дождя…».
***
В Тарасковой хате -- ужин. Мама расстилает скатерть и ставит на стол хлебницу, квашеную капусту, толченую картошку и тарелку с нарезанной кольцами колбасой.
-- Похоже, конская, -- пробуя колбасу, неосторожно роняет отец. -- Возможно, даже…
Бросив на хозяина осуждающий взгляд, жена передергивает плечами и вертит пальцем у виска. Но ее предупреждение, кажется запоздало. Тараско хмурится и поднимается из-за стола. Черный пушок над его верхней губой заметно вздрагивает, веки часто мигают. А на большие грустные глаза накатываются слезы. Некоторое время в хате царит напряженная тишина.
-- Извини, сынок, -- нарушает ее отец, -- но здесь ничего не поделаешь. А ты… Ты ведь уже взрослый. Должен понимать. Жизнь, она такая штука. Может, оттого и называется жизнью, потому, как все в этом мире имеет свой конец. Говорю же -- извини, не сердись. Садись, сынок, ужинать будем.
Но Тараско словно и не слышит его слов и продолжает стоять. Только так сжимает кулаки, что пальцы стают белыми, а на тарелку с колбасой капают слезы. Теперь хмурится отец. Отодвинув от себя еду, он рассудительно продолжает:
-- А давай-ка, сынок, возьмем, к примеру, человека. Живет вдвое, а то и втрое дольше лошади. Иногда долго живет. А вот, поди ж ты, пользы от его жизни, как кот наплакал. Только и знает, что ест да пьет. Пьет да ест. К примеру, как наш сосед. Вот так и помирает. И выходит, что жил только для одного: земляных червей собой накормить. Другое дело -- конь!
-- Ты бы лучше ел, а не болтал всякую чушь, -- пытается остановить его жена, -- не видишь, что ли?!
-- Так я же и говорю. Конь служит людям долго и преданно. Даже после своей смерти служит. Кому пищей, кому продовольствием. Даже своими остатками земле нашей служит. А как подумать, сколько человеческих жизней от голодной смерти спас! Трудно себе представить, сколько!..
Отец долго не умолкал, наверное, пытался успокоить не только сына, но и самого себя. Только его, в общем-то, верных и мудрых слов, Тараско не слышал. Слишком уж далеко в эти минуты витали его горькие мысли. Тихо всхлипывая, он вышел во двор и навзничь упал на разостланное там сено. Над головой у парнишки неизмеримо-голубое, звездное небо. Вон та, большая и яркая звезда, Полярная. А та, зеленовато-голубая, что у самого горизонта, красавица Венера. А это… Это Воз. Только почему без коней?! Неужто не нашлось им места на небесах?! Самым преданным… Или хотя бы для одного коника! Для Буяна!