Мелодия одиночества
Собственной будки, как это положено их четырехлапому племени, он не имел. Но считать себя бомжем не осмеливался. Ведь с малых лет жил в просторной квартире. В ее большом коридоре для него был отведен и обустроен целый угол. Там, на разостланном между тумбочкой и трюмо коврике, ему пришлось провести большую часть своей собачьей жизни. В будни, оставаясь в этих хоромах единственным живым существом, он мог свободно слоняться по залу, в кабинете хозяина обнюхивать книги, и даже заглядывать на кухню. Но и считать себя здесь полноправным хозяином не мог: было место, визиты в которое ему строго-настрого запрещались. Этим местом оставалась спальня хозяев. «Но почему, почему так?» -- неизвестно кого спрашивал он жалобным повизгиванием, стоя у двери этой комнаты. И, не получив ответа, обиженно возвращался в свой угол. Там и проводил большую часть времени вместе со своим одиночеством. Иногда его переполняла такая скука, такая жгучая тоска, что никаким тихим лаем, никаким жалостным завыванием ее не выразить. Он не знал, да и не мог знать, что у людей самым страшным наказанием считается наказание одиночеством. Не знал, но часто себя спрашивал:
« Да, он родился собакой, но чья в том вина? Чья вина, что люди, порой того сами не понимая, наказывают своих близких одиночеством? Вот, к примеру, его: и кормят своевременно да сытно, и нежными словами называют, а вместе с тем день за днем, год за годом оставляют самого дома, наедине с коварным одиночеством…».
Время от времени по коридорным ступенькам то мелко и тихо цокают, то тяжело и глухо бухают чужие шаги. К этому он давно привык, и поднимается только тогда, когда узнает шаги своих хозяев. Но иногда под дверью слышен чужой, приглушенный разговор и подозрительное шуршание. Тогда он поднимается со своего коврика, настороженно направляется к двери и тихим угрожающим рычанием предупреждает: «Эй, вы, там, за дверью! Нечего здесь шататься. В этой квартире надежный охранник». Шаги отдаляются, тихая речь смолкает. В квартиру, словно ядовитая змея, снова вползает надоедливая тишина. Какое-то время он еще стоит у двери, затем возвращается в угол, лениво зевает и кладет голову на передние лапы. Вскоре его одолевает сон. Липкая, словно осенний туман, но спасительная дрема остается для него и желанной, и щедрой: она дарит покой, приятнейшие воспоминания и невероятно-сказочные надежды. Ведь было же, было!.. После работы, впопыхах поужинав, хозяин выводит его из полутемного коридора в белый свет. По выходным они заглядывают к ближнему озеру. Там, правда, приходится десятки раз таскать из воды крепкую, брошенную туда хозяином, палку и нести к его ногам. Утомительно, конечно. Но никто даже не догадывается, какая это приятная усталость, какое несказанное после многочасового одиночества удовольствие! Только в последнее время прогулки почему-то стают все короче, выглядят серыми, вынужденными. А с наступлением холодов о них даже вспоминать не хочется. Его выводят во двор, словно шкодливую козу, привязывают к старому клену, а сами куда-то надолго исчезают. И тогда, даже здесь, на улице, его, как беспомощного беглеца, настигает жестокое одиночество. Точно неумышленного, но от того не менее тяжкого наказания, никто как бы и не замечает. А жгучее одиночество окончательно обнаглело. Оно принялось досаждать даже тогда, когда все дома. После вкусного и веселого ужина взрослые уединяются в своей роскошной спальне. И в то время, когда их семилетний вундеркинд общается с компьютером, оттуда, из запрещенной зоны, доносится веселый смех, шутки и загадочные, только людям понятные слова. А ему снова ноль внимания. Никто и не замечает, как ему одиноко. Тогда на выручку снова приходит дремота. Во сне он невольно погружается в приятные воспоминания и размышления. «Хм, интересно, кто бы более терпеливо ждал их возвращения? Ждал с утра и до позднего вечера? Нет, такими преданными людям могут оставаться только мы, собаки. А что взамен? Платят вон теми хахоньками за плотно закрытой дверью. Странно, и чего такого сладкого и утешительного ищут и находят они в своих спальнях? Но что-то же находят! И никогда никому об этом не говорят, не признаются. Но мы, собаки, создания особенные, до предела любознательные. Вот дождусь подходящего момента и решусь. Сам выясню, как люди борются с одиночеством.
И он своего дождался. Для посещения хозяйской опочивальни избрал первый после зимних праздников рабочий день. Поначалу страшно волновался, долго не осмеливался на греховный поступок и несколько раз подходил к запретной двери. А когда отважился нерешительно нажать лапой на никелевую ручку, дверь легко отворилась. На полу мягкий, в котором тонут лапы, ярких расцветок ковер. В углу, на тумбочке трюмо, изысканные причудливые шкатулки, бутылочки, женские украшения. Две невысокие кровати застланы розовыми покрывалами. Вдоволь набегавшись по роскошному ковру, он стал принюхиваться к кроватям. Затем, дотронувшись к одной из них лапой, чуть призадумался: «Гм-м… Не мешало бы… Прямо сейчас улечься и понежиться на этих гладеньких покрывалах. Ты гляди, какие они мягкие! Да они легче пуха! Конечно же, не помешало бы. Но хозяева… Они наверняка заметят такую неслыханную наглость и, конечно же, не на шутку разгневаются. И что тогда?! А? А, будь что будет! А то… Когда еще подвернется удобный случай? И подвернется ли вообще…
И он решительно прыгнул на кровать. Энергичным движением передних лап завернул край покрывала, втиснулся под него, как бывало, малышом заворачивался в брошенную на пол куртку. Сначала его опьянили знакомые, крепкие запахи человеческих тел. «Какая несказанная нежность! Такое ощущение, словно они рядышком, у меня под боком. Будто я сейчас с ними, а не с этим удушающим одиночеством!». Он ощущал настоящее блаженство, незнакомое до этого райское наслаждение. Куда только девались грустные размышления о смысле собачьей жизни и своем горьком одиночестве. Так и не заметил, как задремал. Тот сон не был, как обычно, чутким и настороженным, а наоборот, крепким и, как никогда, спокойным. А когда он открыл глаза, то увидел у кровати удивленную хозяйку.
-- Это ж надо такое придумать?! Да ни одна нормальная собака такого себе не позволит! Совсем совесть потерял! Мы что, для того тебя брали, чтобы в нашу постель заваливался?! Или, может, предложишь теперь нам свой угол в коридоре?!
Что-что, а вычитывать хозяйка была мастерицей. Несла такое, что даже собаке стало не по себе. И, не дослушав до конца ее ругань, он виновато опустил глаза, прижал уши и хвост и поплелся на свое законное место. Такого позора он не испытывал за всю предыдущую жизнь. Но это еще что? А вот если новость дойдет до хозяина, тогда уж действительно, держись.
Однако, на этот раз все, как говорится, обошлось легким испугом. К сожалению, есть такой тяжкий грех, как искушение. Ему подвластны не только глупые люди, но и такие умные и рассудительные существа, как собаки. И вообще, есть два чувства, с которыми не то, что собаке, человеку трудно справиться: любопытство и искушение. Не потому ли уже неделю спустя, после мучительных сомнений и колебаний, он снова наведался в спальню. Но на этот раз решил обвести хозяйку вокруг пальца, то бишь, вокруг лапы. В этот раз спал, не спал, а дремал так чутко и настороженно, что не успел щелкнуть в замке ключ, как он, сломя голову, бросился к двери. Заискивающе виляя хвостом, он визжал от неподдельной радости, но, как бы неумышленно, пытался преградить хозяйке путь в спальню. А она, заскочив туда переодеться, все-таки заметила скомканное покрывало и подняла крик на всю ивановскую.
-- Снова ты за свое, бесстыдник?! Ну, нет, на этот раз тебе с рук не сойдет! Вот расскажу все хозяину, тогда будешь иметь на орехи! А расскажу, расскажу…
Он стоял рядом с уныло опущенной головой и, помимо страха, испытывал огромное неудовольствие самим собой. «Ну, как я мог так неряшливо поправить покрывало? Времени было мало, это правда, но все же… Ладно, учту на будущее. В следующий раз придумаю что-нибудь новенькое, более оригинальное».
А тем временем ядовитое искушение творило свое черное дело, и следующего раза долго ждать не пришлось. Только теперь он уже не сворачивал край покрывала, не полз под мягкое, как пух, одеяло, а осторожненько умащивался посредине кровати и старался все время лежать неподвижно. Теперь, оставляя после себя едва заметную вмятину и встречая хозяйку, никакого страха не испытывал. Долгое время она и впрямь ничего не замечала и при встрече довольно улыбалась. Это и усыпило его бдительность, он расслабился и решил, что теперь ему все будет сходить с рук. Только разве этих людей проведешь? Как-то, поправляя покрывало, хозяйка провела по нему своей нежной, красивой ладонью и на месте неприметной вмятины почувствовала подозрительное тепло. Она все поняла, и новое открытие стало последней каплей в чаше ее терпения.
-- Да сколько ж это будет продолжаться?! Да что ж с тобой, негодяй этакий, делать?! Надо же хоть какую-то, хоть собачью совесть иметь! Молчишь? А ведь все понимаешь. По глазам вижу: понимаешь…
Он снова виновато опускал голову и хлопал веками. И хоть понимал, что все это добром не кончится, знал, однако, и другое: никакие наказания теперь не остановят его намерений. Он просто не сможет справиться с той, пусть и вредной, но неодолимой привычкой. Ведь для него она превратилась не только в источник наслаждения, но и стала надежным лекарством от одиночества. Там, на мягких кроватях, он чувствовал себя рядом со своими хозяевами даже тога, когда их не было дома. А чтобы избежать неминуемого наказания, решил наведываться в спальню Петрика. «Неужто и там будет ладонью щупать? Будет, не будет, а попробовать можно». И точно, долгое время его проделки оставались незамеченными. Но, как гласит человеческая мудрость, все тайное рано или поздно становится явным.
Как-то раз, после бессонной ночи он забрался в кроватку Петрика и сразу же провалился в глубокий безмятежный сон. Такой сладкий и крепкий, что возвращения хозяйки снова не заметил. На этот раз она не ругалась, а только молча прогнала его в коридор. А вечером хозяин впервые его побил. Да так жестоко, что несколько дней кряду он не мог подняться на лапы. Вскоре та телесная боль прошла. Но вместе с ней закончилась, умерла и их многолетняя дружба. То наказание оставило в душе каждого из них болезненный, неизгладимый след. Вскоре к дверям спален хозяин пристроил что-то хитрое. Открыть их лапами теперь не удавалось. И несколько последующих лет его собачьего существования прохромали вместе со знакомым уже одиночеством. В последнее время он стал быстро уставать, плохо видеть и слышать. Словом, к одиночеству добавилась старость. А в один из охотничьих дней, когда хозяин не взял его с собой, охватила необычная, неизмеримо болезненная печаль. Настолько тревожная и тяжелая, что ни выскулить, ни вывизжать, ни вылаять. Как ни странно, но вместе с этой непонятной грустью впервые в жизни появилось непреодолимое желание уединиться, бежать отсюда, куда глаза глядят. И никогда, никогда сюда не возвращаться. Это было желание бегства от самого себя. Он не знал и не мог знать, что такое странное желание овладевало всех его предков, когда они, утомленные старостью и одиночеством, не хотели приносить хозяевам лишних, связанных со своей кончиной, хлопот. Это был тысячелетний инстинкт умного и безмерно преданного человеку существа, имя которому Собака.
В тот трагичный день он и выбрал время, чтобы незаметно оставить такой родной и в то же время уже чужой ему дом. Когда хозяйка, не закрыв за собой дверь, выскочила на минутку к соседке, он обвел грустным взглядом знакомые стены, свернул вытертый до дыр коврик и, словно извиняясь, потоптался у дверей спален. И только после этого решительно выскочил во двор. Потом долго бежал незнакомыми улицами, пока смертельно уставший, не оказался у реки, в густых луговых травах. Ну, вот, наконец-то он свободен. Как вон та черная птица, что каркает у него над головой. Свободен, но больше никому не нужен. И снова одинокий. Жгучая тоска, в один миг навалившаяся тяжелым камнем, заставила его жалобно завыть. Видимо, это была тоска последнего прощания.
А рядом, в камышах, крякали утки, в ивняках пели птицы, на перекатах плескалась рыба. Но все эти прелести, все чудеса мира, которыми он бредил там, наедине с одиночеством, его теперь не радовали. Было желание отдохнуть и избавиться от тяжелых мыслей. И он стал дремать. Во сне вдруг почувствовал себя одиноким, в надоевшем углу полутемного коридора. Жестокое одиночество не оставляло его даже здесь, в крепком сне уставшей старой собаки. Настолько крепком, что он не услышал, а, может, и не хотел слышать, осторожных шагов опытного охотника. Может, потому, что в то мгновение ему уже снились нежные руки хозяйки, ласковый взгляд хозяина, веселый детский смех и… мягкая, как вата, постель.
Его хозяин тем временем осторожно продвигался по высокой луговой траве. Вдруг, в нескольких шагах от себя, он увидел что-то серо-рыжее и пушистое, очень похожее на зайца. «Ушастый! Вздремнул косоглазый. Лежачих, конечно, не бьют, но стоит сделать лишний шаг, и я его только и видел. Да, не сезон… Но… Извини, ушастый! Теперь ты мой».
Грохнул выстрел. Десятки дробин пронзили сонное тело, изрешетили свободный от тоскливых мыслей мозг, разорвали утомленное одиночеством сердце. Ни боли, ни мук отхода в иную жизнь он не почувствовал. Не ощутил и не ощутит другой боли, потому что никогда не узнает, что убил его самый близкий, самый дорогой человек.
Его поглотила вечность. Но одиночество так никуда и не делось. Черной тенью скользнуло оно через порог роскошной квартиры, в которой трое родных людей стали вдруг безгранично одинокими. После той трагической «охоты» врачи несколько недель отчаянно боролись за жизнь хозяина и напоследок посоветовали ему распрощаться с ружьем навсегда. А хозяйка опустевшей квартиры часто, перед самым сном, подолгу молча гладила дрожащей рукой мягкое, но холодное покрывало на кроватях. ***
«В 1899 году в Париже был открыт памятник сенбернару Барри, собаке-спасателю, который выручил из беды сорок человек. В центре постамента -- надпись: «Он спас сорок человек и был убит сорок первым».