в это же время на побережье близ города
Йар Проклятый
…Красные отсветы от очага. Ночь. Тихо. Шатер большой, по стенам – оружье. Мечи, тесаки, цепы, плетки боевые. Целой дружине хватило бы. Но это все – его, больно уж любо ему – оружье…
Тут воняет горклым жиром, железом и мертвечиной. Логово Зверя.
Он лежит на одре из шкур и глядит неотрывно вверх. Глаза – черны, мертвы. Они загораются пламенем лишь в предвкушенье убийства…
Погляди на меня, колдун. Ты! Нелюдь! Я тебя не боюсь! Явись открыто, скажи: чего тебе надо?
Нет ответа.
Он пялится на дырку для дыма. Ждет, ждет, ждет… и лишь заметив в ней свет – подымается. Слуги, что спят у входа, вскакивают, отводят с поклоном полог.
Кругом еще сумрачно. Дюжина дюжин шатров – ровно снопы черные. Шевелятся горбатые тени, рыкают, пар валит с пастей – верблюды.
Он идет мимо бесшумно, но где проходит – там просыпаются тотчас и выходят следом. Он поднимается на всхолмье, снова ждет.
Солнце восходит. Пора.
И он начинает петь. Без слов, все громче и громче, не прерываясь для вдоха. Воет дико, нечеловечьи, так что воинов его продирает жутью. Даже верблюды прядают в испуге, хотят бежать – и не смеют.
Только ведьма-шаманка в плаще из красных шкур подходит без страха. Встает за плечом. Глядит с восхищеньем, с гордостью. В руках ее бронзовый нож и чаша – для ритуала. Для крови…
А он все воет – выгнувши грудь, напружив жилы. Он взывает к Духам. Всю адову богомерзкую нечисть сзывает на пир. Кличет смерть и беду…
Заткнись! Слышишь, ты! Ты не смеешь!..
Так нельзя, не должно быть… Я…
Снова, другое.
Он стоит на крутом увале, озирает долину внизу. Поле бранное. Тьма народу побитого – вповалку, пластами; уж стервятники слетаются…
И – город вдали.
Но он не спешит: живое мясо дольше хранится. Побегут ли, затворятся за стенами – им не спастись. Его рать одолеет любой заслон; раскинется широко по холмам и долам, возьмет в клещи – и соберет свою жатву до зернышка…
А позади, за увалом, его стан стоит. Уж не дюжины – без счету шатров, аж черно кругом. Воины разложили костры, натащили с поля мертвецов, а то и живых еще. Пировать готовятся, победу праздновать.
Но ему нынче мяса не хочется, без того уж насытился – жизнями выпитыми.
Вот подходит к нему старуха-ведьма – скрюченная, совсем уже одряхлелая. И молвит странное.
Ты, говорит, теперь должен меня убить. Великая власть – одинока, и ни в чем нельзя ей иметь слабины. Убей меня сейчас, дабы не быть боле ни к кому привязанным.
Колдун, головы не повернувши, фыркает: я не привязан, мне до тебя и дела нет.
Тогда убей, потому что я так прошу. Я не хочу видеть, как ты исполнишь, что суждено, и погубишь все племя йохское и прочие племена.
Обернувшись, он глядит равнодушно. Потом накрывает ей ладонью лицо – и старуха падает, окоченелая. Мало жизни в ней, в полглотка выпита досуха.
И смекаю я, что то была его мать. Шаманка, родившая демона себе и другим на погибель…
И сжимает вдруг болью страшной.
Будто не свою, а мою мать убил он.
Будто не его – меня суждено было ей растить, беречь, укреплять волшбою; верить, вопреки всему, в грядущее мое величие…
И такой лютой силищи была та вера, так велика колдовская власть, что не посмели соплеменники тронуть отступницу. И неназванный муж ее, вождь того племени – не посмел тоже. Нарушив обычай, оставил ей жизнь, возвысил, сделал своею первой советчицей; выродка же признал сыном.
С той поры вождю всегда была удача в войне. Множил он славу свою. И меж прочих сынов все более выделял того странного мальчишку с очами демона и силою не по летам. Его любил пуще всех, ему в наследство завоевывал земли, богатства. Чуял, что тому суждено стократ преумножить отцовские подвиги, прославив весь род их вовеки…
И собственные мои родители привиделись вдруг словно бы кривым отраженьем, бледной тенью – тех двоих. Отец с его пустой амбицией… Мать с ее жалким кликушеством…
…ОТГОЛОСОК СУДЬБЫ. ПОПЫТКА ВОСПРОИЗВЕДЕНИЯ СЦЕНАРИЯ…
***
- Рррраффф… ваффф…
Что?.. Кто здесь?.. Фу… Тьфу… Да куда ты лезешь, морда!..
Пес. Здоровенный косматый псище. Глядит на меня и ухмыляется, лапы в грудь уперши. Язычино жаркий вывалил, слюнями капает, рыбным духом из пасти на меня воняет. Довольный!
Подле еще двое вертятся – таких же: огроменных, чисто белых, только у одного по хребту полоска бурая.
- Ррррааау… Бафф!
- Э, не! – хватаю его за брылья обеими руками. – Хоре, ясно? И так уж всего умуслякал, клятый… Ну, здравствуйте, здравствуйте. И чьи ж вы, такие красавцы, будете?..
И тут только слышу издаля голос женский:
- Не бойтэсь!.. Они не трогать!.. Бровчек! Ремешок! Колтуша!.. Оставит! Замри!
Псы прядают разом, дружно плюхаются на зады и впрямь застывают.
А женщина уж бежит, спотыкаясь, одергивая на ходу одежу. Вся расхристанная, мокрые косы мотаются, пятнают рубаху. Следом бегут еще собаки.
Волоса у ней белесые и говор чудной – чужанка, из поморов.
- Проститэ… бога радди... Такая неловкость… Я не знала, тут кто-то есть… О, мне жаль… Вы цел?..
- Цел, – говорю. – Да ничо, я животину люблю. Ладные они у тебя. Заморские, с ваших краев?
- Да, – кивает. – Глупый. Щенки. Я купалась… Убежали, не ждали.
Вылезаю из лодки старой, в которой ночевал. Забираю суму свою, гляжу кругом: берег пуст, едва рассвело. Ан ведь утро Откровения нынче!
Говорю чужанке с поклоном:
- Спроси что угодно, и получишь ответ прямой и правдивый.
А она медлит, хмурится. Поди, не ведает обычая нашего?
- У вас… печаль. Здэсь, – и на лоб мой кажет. – Большая печаль, тягость. Что-то случило? У вас горэ?..
Эка…
- Н-нет. Хотя… и горе тоже: человек один помер, близкий… Я виноват перед ним… А еще я из дома отчего ушел – сбежал, почитай… Думал, так лучше… – мямлю; слов-то не собрать, а ведь надо – чтоб честно, от сердца. – А главное, не знаю, как дальше быть. Куда податься, чтоб вреда с меня меньше… Дурной ведь я человек-то, порченый.
Нескладно выходит. Еще решит, что юродивый.
А она – напротив, так и подается ко мне:
- О-о! Нэт. Во-первых, уныние – грэх. Отчаивать – нельзья! Ныкогда! Надежда всегда есть, всегда с нас, надежда – в Бог! Надо веррыть!..
И уж лыблюсь против воли: до чего ж смешной говор у ней!
Она сзывает собак – всего их восьмеро, и все как на подбор. Идем берегом. И она все говорит, говорит. С жаром, быстро, не шибко разборчиво. Но – хорошее, участливое. Что невзгоды и испытания нам даются не просто так, а для чего-то, и через них мы можем стать лучше, чище, сильнее. Что человек не вправе отчаиваться, пока он кому-то – хоть кому – в этом свете нужен…
Чудная она. Сама немного блаженная. Ан и светлая. Ровно и грязь к ней не липнет.
Мы идем мимо рыбаков, и один окликает ее грубо: что, мол, белобрысенькая, нового хахаля завела? Я напрягаюсь. А она отшучивается тут же – легко, смеючись:
- Как быть? Ты же, Рэйта, меня нэ жалуешь. Зря столько сохла на тебэ. Ах!
Мужики ржут. Тот, наглый, подбоченивается:
- А че? Я готов, хоть сейчас!
- На свадьба приходы!
- Ладно. Арте привет!
- Арта – мой жених, – улыбается она мне. – Вы не думайтэ, это шутка. Он мой жених знает, – и кулак кажет, и смеется.
Мы подходим к крайнему домику. Она отворяет калитку, запускает собак. Гладит меня на прощанье по руке:
- Хоть немножко легче? Да? Я рада. Держитэсь. Ответы придут, вы найдетэ, справитэсь, я уверэна. О! Так странно… Ведь я знаю человека – такие же глаза. Как ваши.
Угу. Я тоже его знаю. Второй день жду, да, верно, зазря…
- Благодарствуй, – кланяюсь ей и иду скорей прочь.
Вправду, чуть приотпустила тоска-то. А все ж от людей бы мне стороной держаться надо. Да и болтаться здесь больше невмочь. Валить пора. Хватит.
Тут спиной чую взгляд – недобрый, тяжкий. Глядь: за кустами мужик, навроде хоронится. Зырит злобно. Чего ему надо-то? Вроде, не встречал его прежде.
Не-ет. Валить, точно. От лиха подальше.
Спускаюсь к берегу, повертываюсь – он все зырит-сверлит. Ну и ляд с тобой.
Обхожу кругом и возвращаюсь на большак, что на восток ведет. Сюда шел на закат, а обратно, сталбыть – на восход. Вот и ладно. Пусть так. Коль судьба, как-нибудь уж встренемся. Аль догонят. А мне тут боле оставаться нельзя.
продолжение: http://www.proza.ru/2016/12/10/234