Бабушку я помню лет с трёх-четырёх, а жила она в нашей семье с окончания войны.
Крапивина Любовь Яковлевна, бабушка Люба, а так как больше бабушек не было, просто бабушка. Это была мама моей мамы. Со стороны отца родственников я не видела. Много позже, из его рассказов, узнала про его семью. Но знания эти очень несовершенны.
Бабушка откуда-то приехала. Из её вещей я хорошо помню фанерный чемодан с интересными замками, с наклеенными картинками на внутренней стороне крышки. В чемодане были бабушкины вещи (платки, юбки, кофты). Но самая главная ценность для меня тогда хранилась на дне чемодана. Это были детские книжки. Электричества у нас в доме не было. Были керосиновые лампы, пузатые ламповые стёкла, абажуры на них из простой бумаги. И вот в этой таинственной атмосфере, где на стенах метались причудливые тени, вокруг стола усаживались дети; старшие учили уроки, а я рассматривала книжки с картинками, ко всему прислушивалась и наблюдала за ползучими тенями на стенах и на потолке.
Иногда днём, скорее всего зимой, бабушка читала мне по слогам, медленно, хорошим чистым голосом. Она училась всего одну зиму. Умела читать и считать, вместо росписи ставила крестик, но пословиц и поговорок знала великое множество и часто их применяла. Они и сейчас у нас на слуху.
Она была среднего роста, худенькая, красивые глубоко посаженные тёмные глаза, скуластое лицо. Волосы она прятала под белым платком, завязанным под подбородком. Какие они у неё были тогда- не помню, позже (когда мне было лет четырнадцать, я её неумело постригла). Это были чудесные густые волосы, пепельные с тёмным отливом. Она называла их «вискИ».
Носила она юбки, кофты и фартуки, которые сама и шила без швейной машинки. Была всегда опрятна и аккуратна. Старушкой её тогда нельзя было назвать. За ней, по моему, и молодые не могли бы угнаться. Шустрая, проворная, она мелькала по двору, то – тут, то –там. Работы по дому и во дворе было может и не так уж много, но сколько себя помню, бездельничать было некогда не только маме с бабушкой, а и нам.
У каждого были свои обязанности. В доме и во дворе был порядок. Порядок был и во всём укладе семейных проблем. Они соответствовали будням и праздникам, в основном церковным. Все были христиане и бабушке никто не запрещал ходить в церковь. По престольным праздникам туда ходили и мама, и брат с сестрой. Но чаще всего она брала меня, наверно, как самую маленькую.
Бабушка была строгая, неразговорчивая, шумливая. Но рассказывала очень интересно. Разговор у неё был особенный. Никто, кроме неё, так не разговаривал. Вещи она называла по- своему, наверно так говорили в казачьих хуторах на Дону. Я помню такие слова как махОтка, пОдловка, жирдЁлы, чапля, заложка – это все её слова. Смысл и значение этих слов мы прекрасно понимали. Махотка –обливной глиняный горшочек под масло или сметану; жирдёлы – абрикосы, комнАтка – коридорчик, подловка – чердак под крышей, чеботарь – сапожник, портниха – куклешница, потому – что шила мне платья для кукол. Кукол кстати шила мне моя бабушка, пришивала им волосы из кукурузных рылец, рисовала лица химическим карандашом. Она же учила меня мыть пол. Как начинать, куда отступать, как тереть каждую половицу и насухо вытирать, чтобы доски не сгнили (половицы были некрашеные).
Моя очень трудолюбивая, моя неугомонная и очень правильная бабушка. Она осуждала плохих людей и их неблаговидные поступки, отстаивала свою веру, которую я ей пыталась, по своей неопытности, подорвать. Это когда меня приняли в пионеры. Но всё это было гораздо позже. А пока жизнь шла своим чередом.
Вспоминаю все времена года: весну, лето, осень и зиму- применительно к нашему дому, к моим родным, к их труду.
Весна- все в огороде и в саду. Вскапывается земля, делаются грядки между деревьями в саду и на открытых местах. Зелень- лук, чеснок, петрушка, укроп, щавель. Редис, свекла, морковь, фасоль, репа, картофель. Кукуруза, веники и подсолнухи. Немного, но всё здесь присутствовало. Цветы кое-где – мак, разноцветки – по картошке. Майорики, настурции(желтогорячки) – вдоль дорожек в сад. Трава, выше моего роста, по углам (крапива, лебеда в хозяйстве тоже были нужны). Да за домом огромные кусты сирени. Сирень была розово- фиолетовая, с крупными соцветиями.
Лето- прекрасная пора спеющего сада. Алыча жёлтая, красная, тутовник белый, чёрный; вишни, сливы круглые и черносливы длинные, кусты смородины и крыжовника. Абрикосы разных сортов (прищепа, лопанка светло- зеленая, ароматная с проглядывающей изнутри косточкой (прекрасная для сушки); янтарно-жёлтая (оранжевая) с мясистой косточкой, сочная; и ещё яблоки, груши (ранние, поздние) и гранклёты (белые, сладкие, сочные сливы- ренклод). И опять ежедневные заботы- полив, прополка, сбор урожая и заготовки на зиму. Это при всём при том, что водопровода во дворе не было. Носили воду на коромысле по два ведра сначала с улицы Гоголя, затем ближе – с улицы Демиденко. Лет с семи – восьми я помогала носить воду маленьким ведёрком, потом научилась носить на коромысле, вертелась с ними вокруг себя и чтобы ни капли не пролить, ещё с девчонками соревновалась, да, бывало, споткнусь и вот и искупаюсь заодно. И опять бегом к водопроводу. Лето, жара, платьёнка враз высохнет. Раз пять, шесть сбегаешь – и бочка полная воды. Воду носили все, опустели вёдра, кто свободен, тот и побежал. Радовались хорошему дождю, не надо поливать.
Весь урожай собирался, всё с пользой и думой о длинной зиме, когда с этими припасами надо дожить до нового урожая.
Варенье варилось прямо в саду. На кирпичах устанавливался большой таз, а под ним разводился костерок, пламя всё время поддерживалось, чтобы варенье равномерно кипело. Варенье варилось медленно, аромат стоял изумительный. Пенки исчезали незамедлительно, лишь только нас позовут. Кроме варенья, фрукты сушились и без нашей помощи взрослым никак было не справиться. Обижаться на нас им было бы грешно, отказа они никогда не слышали и работали мы с ними наравне.
Все фрукты собирали, перемывали, перебирали, затем раскладывали на специальных досках. Яблоки нарезали, нанизывали на нитки и развешивали. Сушка была по всем солнечным местам в хорошую погоду. Чуть затуманится, всю сушку заносили в дом и тут уж кто быстрее спохватится, ведь своего труда всегда жалко.
Когда бабушка спала?! Летом, в самую жару, закрывались на окнах ставни и мы отдыхали все, а иногда мы играли во дворе, а взрослые после обеда прикорнут, но это после трудов праведных. Мы в это время боялись их потревожить.
А в основном я помню бабушку вместе с мамой у плиты или керосинки, в огороде, по хозяйству. Утром проснёшься, а тебя ждёт что-нибудь вкусненькое-пирожок, блинчик, вареники с вишней, тутовником или гоголь – моголь; и бабушка обязательно похвалит – «Кто рано встаёт, тому Бог подаёт. Давай прибирайся, прихорашивайся и завтракай.» А прихорашиваться всего и делов-то – умыться да причесаться и уже готова. Иногда с сестрой завтракаем на деревьях, сначала на белом тутовнике, потом на чёрном. Сад с утра звал к себе отведать фруктов. Натрескаемся так, что уж и не смотрим на них, нарвём и на улице подружкам раздаём. В нашем переулке собиралась детвора для игр – весело было.
Часто бегали на Кубань. Толя и Нина брали меня с собой на речку и один раз я чуть не утонула, но брат вовремя заметил и спас меня. Я хорошо помню этот момент. Не успела испугаться, мала была. Просто увидела дно реки, песок с камешками и травой и мальками, которые от меня разбегались в разные стороны. А потом я лежала на тёплом песке, возле меня сидели Толя и Нина и ещё какие – то ребятишки. Я ревела.
Помню брата осенью. Холодно, во дворе костёр из кукурузных будылок и всех других сухих остатков урожая. Толя всё сжигает. Мы около костра – смотрим на огонь, греемся, продымливаемся. А он печёт нам картошку в мундирах и початки кукурузы. Потом угощает нас. Мы все в саже, он смотрит на нас и хохочет, ходит на шее кадык. Мы смотрим на него и закатываемся от смеха, он тоже весь чумазый, «причужает» нам, чтобы нас рассмешить. Потом соберет всю нашу обувь, перемоет и начистит до блеска наши ботиночки, а так же обувь отца, мамы и бабушки. Зимой сам смастерит санки и катает нас, пока не запросимся домой. Перед самой калиткой вывалит нас в сугроб аккуратно, потом отряхивает, смеётся, и мы с ним. Какое было время!
В доме топились две печки. Одна в зале, для тепла. На кухонной печке в чугунах варилось «варево» для хозяйства (была корова, недолго, свиньи и куры). Чугуны бабушка доставала ухватом. В кастрюлях готовилась еда для семьи – супы, борщи, каши, кисели, компоты. Чай не заваривали, пили узвар, как называла его бабушка, это был обычный отвар из сухофруктов, тут тебе и цвет, тут тебе и польза. Пища была простая, крестьянская. Большая часть продуктов была из своего сада – огорода (овощи, фрукты) и ещё с огорода в поле (картофель, подсолнухи, кукуруза). Там пока я была маленькой, трудились отец, мама, старший брат и сестра, когда я подросла, это была и моя святая обязанность. Я рано научилась делать всю хозяйственную работу, благодаря маме и бабушке. Чистила песком посуду – чайник, сковородки. Керосинки частенько коптили, оставляя на посуде чёрные подпалины сажи.
Осенью перед отопительным сезоном, чистили печи. Это трудоёмкая работа. Сначала убирали все вещи – что в сундук, что на кровать складывали и накрывали клеёнкой, что выносили во двор, развешивали на бельевых верёвках. Сверху на чердаке и на крыше работали взрослые – там прочищали дымоходы (трусили сажу), в основном отец и брат. После чистки печей изнутри трубы, дымоходы и печи обмазывались глиной снаружи в местах, где прогорело, где выбивались кирпичи, где облетела штукатурка. В доме был «турус на колёсах», т.е. неразбериха. Везде слоем лежала сажа и эту сажу (сапуху) мы все дружно вымывали. Гудели затопленные печи (после чистки была отличная тяга), грелась в вёдрах вода. Двери были распахнуты. Сновали туда – сюда все домочадцы: что – то заносили, что – то выносили. К ночи всё было выбито, вытряхнуто (одеяла, матрасы, перина, подушки, верхняя тёплая одежда), всё высушено на солнце. Готовился ужин, все купались и укладывались спать. На следующий день в комнатах белились потолки и стены, вставлялись в окна вторые рамы для тепла. Их заранее приносили из сарая, тщательно мыли и сушили. Окна проклеивали полосками бумаги. Выдраивались с песком и с кукурузной кочерыжкой половицы. Все предметы возвращались на свои места.
Мебель состояла из столов, кроватей, этажерки, стульев и табуретов. На кровати укладывались перина, матрасы, одеяла и подушки. Вещей было мало, но они были в хорошем состоянии. Вся верхняя одежда – осенняя и зимняя – помещалась на вешалке, под взрослой висела детская одежда на прибитых пониже крючках. Зимой все по дому ходили в шерстяных носках, которые вязали бабушка и мама. Одежда была будничная и праздничная. Но ни на ком я не помню грязной или рваной одежды.
Летние платья, фартуки и косынки, постельное – всё шила мама на машинке «Зингер», а бабушка шила руками, но строчки были до того аккуратные, что не отличишь от машинного шитья. Юбки у неё были штапельные длинные, тёмные в цветочек или в горошек, присборенные на поясе, ещё и с потайным карманом, а блузки светлые, на кокетке и обязательно косынка белая и фартук.
Когда грязная работа, то поверх светлого фартука одевался тёмный (ледащенький), т. е. плохонький.
Зимний вечер, горит лампа. Старшие, Толя и Нина, учат уроки за столом или читают, а я успеваю и послушать, и посмотреть. Или они выполняют какую-нибудь работу: перебирают сушку, крупу, рушат початки кукурузы, потом на специальной крупорушке смалывают из зёрен крупу. Лавочка с жерновами сделана когда- то самим дедушкой, бабушкиным вторым мужем – Крапивиным Павлом Андреевичем, а может, и не им, а просто рассказы о нём, как о замечательном кузнеце – мастере своего дела, связывали все эти вещи с ним. Мне тоже хотелось работать. Добровольно или после моего хныканья, но я всё делала, мне всё давали попробовать, как это делается.
Наверно, меня все очень любили, не отказывали мне, хотя я доставляла немало хлопот. По крайней мере грубых окриков или, хуже того, наказаний я не помню. Меня ни разу никто не ударил.
Ощущение взрослой руки на моей голове, легонько перебирающей волосы и нежно поглаживающей, осталось до сих пор. Чьей руки? Бабушки, отца, мамы…
Ещё вспоминаются снежные холодные зимы, когда окна замерзали и я рассматривала узоры на стёклах и не было двух одинаковых и манили они в пространство и было чувство красоты, которая вот она рядом, любуйся. Продышу своим дыханьем глазочек, а там метель, сугробы, как горбы верблюжьи; деревья, занесённые снегом, а снег всё падает, падает… Сказка!
Помню бабушку маленькую, сгорбленную, плачущую и молящуюся перед иконой на коленях. Горели свечи, шли соседи выразить соболезнование.
Мне восемь лет, а где-то в Ростове, куда по срочной телеграмме уехала мама, а затем приехал из командировки отец, забрал меня и тоже повёз туда, что-то случилось с моим братом. Я тогда мало что понимала. Ехали в поезде, лежала на боковой полке и держала большой арбуз, купленный отцом на какой-то остановке.
Город Ростов-на-Дону, раннее утро, незнакомые улицы. Ищем двадцать вторую линию, фамилия Голод (этот хозяин сдавал мансарду студентам). Незнакомый двор, огромные высокие ворота, калитка, крыльцо,на крыльце мама;лицо белое, сама вся в чёрном. Случилась беда-погиб мой брат Толя.
С этих пор я помню намного больше, но вспоминать нелегко. Много чужих людей, много слёз, калейдоскоп печальных лиц. Похоронили брата в Ростове. Вернулись домой и тут же уехали. Папа поехал работать ветеринарным врачом в Грузию, в Зугдиди, в какой-то колхоз. Мы жили на квартире. Приходили люди, мы ходили к каким-то людям. Грузины добрые, приветливые, угощали мамалыгой, сыром, свежими огурцами с соусом лобио, виноградом, орехами.
Утро, идём с мамой по длинной дороге. Очень жарко, асфальт на шоссе расплавился в некоторых местах и птички, думая сверху, что это вода, садились попить и оставались там, лапки увязали и они дёргались, дёргались… Я, увидев это, плакала навзрыд. Мама успокаивала, как могла и тоже плакала. Шли мы на колхозный склад, где мама получила продукты для нас под папину зарплату: мёд, растительное масло, какую-то крупу, муку. Возвращаясь, я помогала что-то нести. Мама была не такая, как раньше, а отрешённая от всего.
Меня удивляло всё: деревья с растущими орехами (фундук), в огородах у людей кукуруза огромного роста, беседки все заплетённые виноградом, крупные кисти разного цвета свисающие гроздьями.
После смерти брата мама заболела. Все тяготы жизни, быта, легли на плечи нашей бабушки, но никогда я не слышала жалоб от неё. Маму готовили к операции, и бабушка, взяв меня за руку, пошла к врачу домой. Это была хирург-гинеколог Курмоярова. Жила она по улице Ленина, там, где сейчас остановка «Умара Алиева», квартира была маленькая, но очень чистая, крашеные полы блестели, на окнах белоснежные марлевые занавески (может, это была амбулатория? Бабушка просила врача постараться сохранить жизнь своей дочери ради маленьких детей (т.е. нас с Ниной). Говорила строго, без заискивания. У мамы всё прошло благополучно. Мы с бабушкой в больнице, меня пустили к маме. Она лежала очень бледная и ей давали с ложечки пить. Мама поправилась, и мы с Ниной забрали её из больницы домой. Папа был в командировке. Отсутствовал он часто, его очень ценили как специалиста, был прост в общении с людьми, работу свою любил, был безотказен. Начальство этим пользовалось. О семье он не забывал, заботился, и когда был дома, с ним было спокойно. Были и другие моменты.
Бабушка болела редко, но метко. Она просто отказывалась от пищи и спала, спала… Это продолжалось дней семь, десять. Затем она понемногу вставала, начинала ходить, помогала чистить картошку, потом опять хозяйничала на кухне и жизнь продолжалась.
Сколько раз задумываясь о том времени я ловлю себя на мысли, что если бы не ежедневные заботы о хлебе насущном, а это постоянная работа всех нас; командировки отца, а в отсутствие его в доме первое время все плакали в крик или стояла такая жуткая гнетущая тишина, то в семье случилось бы что-то непоправимое. Занятость, необходимая для всех, связывала, как цепь шестерёнки, оставшихся домочадцев и уводила от страшной катастрофы.
Мы подрастали. Мама выживала из горя рисунками. Мода была на вышивку, а мама очень хорошо рисовала. Она придумывала рисунки для дорожек, портьер, оконных занавесок, уголков, воротничков, картин и даже для выпиливания и выжигания. Мама составляла композиции, делала наброски, затем рисовала, переводила через копировальную бумагу, раскрашивала цветными карандашами один экземпляр, а все остальные раскрашивали мы с сестрой Ниной. У нас было ежедневное домашнее задание и мы его выполняли в первую очередь, а затем уже свои уроки и домашние дела. Так прошли года три или четыре. Мама каждое воскресенье выходила на рынок и продавала рисунки, сестра подменяла её часто. Ещё мама вязала крючком и вместе с Ниной они связали длинные занавеси на все четыре окна в зале.До этого на окнах были сверху занавески и беленькие шторки внизу. Окна как- будто в коротких юбках и гольфах, а теперь они преобразились и были словно принцессы в бальных платьях. Помню ощущение праздника. Пришла с первомайской демонстрации, а дома так красиво, уютно. Так и запомнилось: белоснежные занавеси на тёмных широких карнизах, коричневые блестящие половицы (тогда они уже были окрашены) и солнечные блики на них.
Дальше дни замелькали с огромным ускорением: учёба, экзамены, книги. Мне кажется, я посещала кружки, все, какие существовали: хор, струнный, танцевальный, драматический. В школе на уроках труда строгали, пилили, забивали гвозди, вырезали из бумаги, осваивали электропроводку (могла свободно починить утюг). После седьмого класса поступила в медицинское училище. Второй курс. На зимних каникулах я отправилась к бабушке в станицу Нестеровскую, Сунженского района. Она скучала по сыну и моя мама отвезла её к Николаю. Но он уехал на Север, а бабушка осталась его дожидаться. Повидалась она с сыном тогда или нет, я не знаю. Весной мама привезла её обратно. А я первый раз встретилась с тётей Верой (женой дяди) и с их детьми Тамарой и Светой и с маленькими внучками Танюшкой и Верочкой. Таня- дочь Тамары и Ивана. Верочка-дочка Павла и Нади.
Поездка была памятная. Самостоятельно ехала в поезде впервые. Три дня жила в семье двоюродной сестры Тамары. В обратный путь провожали меня они же. На станцию к поезду везла нас лошадка, запряжённая в огромные сани, застеленные сеном и тулупами. В этом же году летом приезжал мамин брат с младшей дочерью Светой. На фотографиях он такой полный, в расшитой рубашке. Больше родственников я не видела.
Учусь в медицинском училище. Нина, учитель младших классов (после педагогического училища), преподаёт на Алтае в посёлке Тоурак. Вечером дома упросила маму и бабушку спеть вдвоём. Упрашивала долго, наконец согласились. О, Боже! Этого никогда не забуду. Запели тихо, нежно. Бабушка тоненько-тоненько, мама вторит, задушевно, протяжно, в унисон. «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя» и «Сижу за решёткой в темнице сырой.» От счастья была на седьмом небе, расцеловала их. Отец пришёл с работы, пили чай. Тепло, светло, радостно. Мгновения. Ощущение защищённости, даже при плохих обстоятельствах в семье, было. Непередаваемое чувство защиты-уже не спишь, но сон не отпускает и вдруг чувствуешь, что кто-то тихонько укрывает тебя потеплее и проваливаешься досматривать сны. Блаженство! В любви никто никому не признавался. Но всё это проглядывалось во взглядах, заботе, поступках. Этому никто не учил. Мне кажется, я понимала всё сама, а может, так кажется.
Книги, книги, книги… Фильмы редко. Радиопередачи «Театр у микрофона» вечерами слушали с мамой. Иногда с мамой и папой ходили в кинотеатр «Родина». Все дела переделывались днём, чтобы вечером не суетиться. Мама прихорашивалась, подкрашивала губы, папа светился от счастья. Я любовалась ими. Мне шестнадцать лет, маме – пятьдесят один год, папе пятьдесят пять лет, бабушке Любе- восемьдесят семь лет. Бабушка больше отдыхает, подолгу сидит у окошка, наблюдает за прохожими. Плохо слышит, переспрашивает, но видит хорошо. Когда я ещё в школе училась, всё меня жалела, что я не вышла ростом, говорила маме: «Чтой-то Милочка против подружек маленькая», а потом, когда я обогнала своих подружек на целую голову за одно лето, была довольна. Как мало им было надо, лишь ласковый взгляд, да хорошее слово, да внимание. Не всегда мы всё понимали- возраст играл нами.
Бабушка Люба пережила за свою жизнь многое. Смерть от воспаления лёгких первого мужа. Оставшись с двумя детьми на руках, пошла работать в семью учителей немецкого языка, домоправительницей, была и завхозом, и кухаркой. Её очень ценили как хорошую хозяйку. Потом вышла второй раз замуж за овдовевшего бездетного сельского кузнеца. С ним пережила несправедливое раскулачивание, когда власти перегнули свою линию, а сказать по другому-просто грабили. И середняков, трудолюбивых, которые трудились от зари до зари, причислили к настоящим кулакам-вредителям. Их выслали в Сибирь, а дедушку всё село взяло на поруки, и он до конца своей жизни всё ковал и ковал железо и учил чужих детей своему мастерству. А умер он при немцах, которые не оказали ему медицинской помощи, назвав русской свиньёй, мол, чего его жалеть, пусть умирает. И умер. В страшных муках от разрыва мочевого пузыря.
Кроме смертей своих мужей и, наверно своих близких в голодные и тифозные годы, бабушка Люба перенесла многочисленные смерти своих детей. Материнская доля её более чем трагична. Из тринадцати детей, рождённых ею, в живых остались двое от первого брака, остальные дети умирали, не дожив до года. Как сама бабушка рассказывала об этом, умирали от всяких болезней: кто от «глотошной» (дифтерии), кто от младенческой. Рассказывала смиренно: «Бог дал, Бог взял». От второго брака родились Федя и Оля. Федя дожил до шестнадцати лет, умер от тифа, Олечка умерла от ветряной оспы в три года. Это рассказала моя мама. Так и остались у бабушки дети от Матвея Подопригорина. Дядя Коля, Николай Матвеевич Подопригорин, 1901 года рождения, и моя мама, на десять лет младше брата - Подопригорина Прасковья Матвеевна, 1911 года рождения.
Всю оставшуюся любовь бабушка отдала нам, своим внукам, помогала родителям выхаживать нас из болезней, страдала из-за потери старшего внука Анатолия, пережившего военные годы, бомбёжки в Кизляре и погибшего от несчастного случая при странном стечении обстоятельств в двадцать два года.
Ещё один отрезок жизни, прожитой с бабушкой. 1967 год. Мы с мужем и годовалой дочкой Светой летом переехали из Б. Царына в город Черкесск, в дом к родителям. Нам выделили самые светлые комнаты, окнами во двор, сами поселились в зале - папа, мама и бабушка. Я устроилась на работу в детскую больницу, муж в Ч. Г. А. Т. П. – слесарем. На время моих дежурств дочка оставалась с моими родителями или с мужем.
Бабушка Люба, сама как ребёнок, разглядывает игрушки своих правнучек (к этому времени у сестры родилась дочка Таня и она с ней так же жила в родительском доме), подолгу сидит у окошка, бродит по саду, собирает фрукты и забывает про них, отдыхает на кровати, стоящей в тени деревьев.
Бабушка слегла ближе к зиме и уже не поднялась. Февраль 1969 года. Мама ухаживает за бабушкой. Дочку беру с собой на дневные дежурства, переодеваю её в больничную одежду и оставляю в палате для выздоравливающих детей без матерей, под присмотром няни. Место в детском саду только обещают. Зима выдалась суровая, морозы, ураган. В детской больнице окна, кое-где закладываем матрасами и одеялами. Всех детей в срочном порядке выписывают, остаются иногородние. Ветер не стихает неделю. В городе буран переворачивает киоски, ломает деревья, выворачивает их с корнем, рвёт линии электропередач. Часто нет света. Ветер задувает огонь в печи. Боремся, следим за огнём. На работе мёрзнем, но потихоньку наводим порядок. Больница должна принимать больных.
Дома неспокойно. Бабушка тает на глазах, никого не узнаёт, всё время зовёт мою маму: «Паша, Паша…» Мама почти не отходит от неё. Бабушка умерла тихо, в самый последний день февраля 29 числа, днём. Земля промёрзла так, что могилку ей копали экскаватором. Похоронили 3 марта 1969 года. Проводить в последний путь пришли все соседи- Мануйловы, Клевцовы, Кононовы, Севастьяновы, Вонюховы, Кущенко, Бондаренко, Подсвировы, тётя Шура. Из детской больницы пришли к нам на помощь мои сотрудники, медсестра Вера Николаевна Сайко и нянечка Нина, помогали готовить обед, также и на девять дней, да ещё Лариса и Николай Боковы.
Бабушки не стало. Светлая ей память.
Да вот ещё что вспомнила. Это про раскулачивание. Рассказывала мама. В доме своего отчима она провела всё своё детство и всю жизнь до замужества. Она не считала его неродным отцом, он любил её как родную дочь. Она была хорошим подспорьем Павлу Андреевичу в работе по хозяйству, на рыбалке. Она могла управлять лодкой на вёслах, помогала ставить и снимать перемёты, отлично плавала, в двенадцать-тринадцать лет переплывала Дон. Ходила в ночное, кто не знает, то это выгул лошадей. Собирались мальчишки, девчонки, садились на лошадей и скакали до хорошей травы на лугу у реки. Пускали лошадей пастись всю ночь стреноженными; разводили костёр, делились продуктами взятыми из дома, пекли картошку. Потом по очереди дежурили, а остальные спали. Утром растреноживали лошадок и опять верхом наперегонки гнали их домой. Мама умела запрягать и распрягать лошадей. А ещё она помогала отцу в кузнице, разводила и поддерживала огонь, раздувала мехи, ковала для интереса.
Самый большой интерес у неё был к рисованию. Не прошло это мимо отцовского глаза. Поехал в Царицын и привёз оттуда всё что нужно для хорошего рисования: кисти, масляные краски, холсты, рамы, подрамники, мольберт. Мама нарисовала три большие картины. Две были пейзажи, а одна изображала танцующую испанку с веером. В годы раскулачивания маме было пятнадцать лет и эти картины были главной потерей её жизни. Отобрали всё. Так как она была падчерицей, то ей могла отойти отцовская недвижимость, но тогда маме нельзя было учиться, так как она считалась бы кулацкой дочкой. А ей очень хотелось стать учительницей и она подписала бумаги об отказе, на что наша бабушка только заплакала; её не ругала, а сказала, что всё равно бы потом отобрали.
Бабушка Люба так всю оставшуюся жизнь и считала, что ничего не надо наживать, всё равно отберут. Терпеть не могла голытьбу: людей, которые не старались заработать, а жили кое-как, в "грязноте", ходили в рванье, не желая хотя бы зашить одежду. Мы с детства знали, что даже мешки для картошки должны быть выстираны, а дыры в них заштопаны. Все предметы должны знать своё место, где возьмёшь, туда и положишь, а главное стараться, трудиться, не лгать и не изворачиваться. Говорила нам: - «Шила в мешке не утаишь!» Я в детстве проверяла эту пословицу на себе и уколола палец. Бабушка была права.
Обиженных, сирот или погорельцев она жалела, всегда подавала милостыню, хоть что-нибудь, картошки, яиц или хлеба. А когда она жила с Павлом Андреевичем в их доме жили каждый год три-четыре подростка из бедных семей, он обучал ребят своему ремеслу. Мальчишки были без отцов, а матери слёзно просили взять сыновей на обучение. И он брал и кормил, как своих. Ещё жил у них какой-то дедушка безродный. Бабушка Люба на всю большую семью пекла хлеб, пироги с рыбой и с другой начинкой и каждый день вставала рано управляться по хозяйству. Электричества не было и все вставали с рассветом. Ко всякому труду она была привычна. Косила, управлялась с серпом, работала на гумне.Но это было давно в её той жизни,когда она была молодая, полная жизненных сил, красивая женщина.
А в нашем небольшом хозяйстве, где был один поросёнок и с десятка два кур, она легко справлялась. Кур она выхаживала и спокойно рубила им головы топором на пеньке. Ошпаривала кипятком, ощипывала и опаливала тушку на огне примуса. Потом потрошила и всё мне объясняла, что и как делать, а я носила ей воду в бидончике. Она наливала в таз и выполаскивала тушку и потрошки до чистой воды. Один раз петух с отрубленной головой вырвался у неё из рук и стал прыгать и лететь на плетень, она его поймала. Я перепугалась, закричала, а она мне: - «Анчутка! Откуда ты взялась? Беги отсюда!» А потом вытирала мне слёзы, гладила по голове и объясняла, что в жизни всё надо уметь делать.
Бабушка была очень добрая, это жизнь заставляла быть суровой. Отца часто не было дома, а когда был, то это была его работа, он любил разделывать мясо.
А бабушка восхищаясь электричеством, говорила- «Если б было раньше так, ночь длинная,до рассвета я бы и корову разделала, кабы пришлось, и на лёд положила." Она имела в виду "ледник" - погреб,в котором всё сохранялось на льду.
Каждую весну лёд оседал и его снова наращивали, привозили глыбы льда с реки. И не нужны были холодильники.
Сколько же у неё было забот и в доме и во дворе, но все дела она делала с любовью и великим терпением. Не уставала повторять нам- «Терпение и труд, всё перетрут».
Она была незлоблива, никогда никого не проклинала, всё всем прощала и всё молилась, молилась… Шёпотом. Смотрела куда-то в даль и шевелила губами.
Наверно разговаривала с Богом.
Крапивиной Любови Яковлевне – бабушке
А я любила те в морщинках руки.
И голоса того родные звуки,
И нежные её скупые ласки,
И на ночь обязательные сказки.
Как жаль, что память нам не сохранила,
Как все слова она произносила.
Она была хранительницей быта.
Была простой казачкой самобытной.
Сама себе сшивала все наряды,
Хранила веру, знала все обряды.
И чебрецом полы мы устилали
И вербою друг друга мы хлестали.
А в праздник, все собравшись за столом,
Яйцом свечёным, красным разговлялись.
И радостно сейчас, что помним мы о том,
И в памяти те праздники остались.
***
Закрыты ставни в доме, полуденная жара.
Лежу я в полудрёме – счастливая пора!
На стенах от солнца полоски и где-то муха жужжит.
И словно миров отголоски раскрытая книга лежит.
Будильник на маленьком столике размеренно стучит.
А старенькая бабушка опять добродушно ворчит.
Родные добрые лики, все живы, все рядом со мной.
Как солнечные блики по жизни за мной, за мной…
Сестрёнки
На речку убегали, кораблики пускали,
Была вода холодной, горячим был песок.
По бережку бродили, косынки полоскали,
Состроченные мамой с угла на уголок.
Песок тяжёлый, мокрый, ладошками сгребали
И строили мы замки, подземные ходы.
Светило солнце щедро,мы бегали, скакали,
И так играли долго у самой, у воды.
Косынки потеряли и в три ручья рыдали,
Сейчас из-за косынок, ну кто будет кричать?
Нет, не было в нас страха, и трёпки мы не ждали,
Просто не хотели нашу маму огорчать.
И взгляд мы в детство наше всё чаще обращаем,
Богатства было мало, а больше доброты.
И потому быть может, мы людям всё прощаем,
Ведь не в богатстве счастье, мы знаем я и ты.
***
Карасёв Анатолий Владимирович
Памяти брата
Хожу по тем же улицам, где брат мой проходил.
А в этом переулочке с друзьями он шутил.
Был брат весёлым, ласковым, вина совсем не пил,
И даже до десятого, наверно, не курил.
Сестрёнок своих маленьких, как мог, так веселил.
Салазки деревянные зимой им мастерил.
И сам в подшитых валенках на саночках катал.
И весело подпрыгивал и громко хохотал.
Был в армию непризванным, по зренью не прошёл,
А смерть признала избранным, за нею он пошёл.
И молодым – молоденьким, годочка двадцать два,
Оставил сиротинками, а мать – живой едва.
Отец запил «по чёрному», стоял над домом крик,
А в памяти девчоночьей остался добрый лик…
Ах, Толя! Анатолий впредь санок не бежит,
А в городе Ростове на кладбище лежит.
Боль утраты
Почувствовав впервые боль утраты
Я эту боль через всю жизнь несу.
От дня того, когда потеря брата
Пронзила душу, высветив всю суть.
Молиться на ночь мама заставляла,
От ужаса потери чуть жива,
Девчонок маленьких, крестясь благословляла
И «Отче наш» твердила нам слова.
Свой горький взгляд, израненного сердца
Бессловный крик из глубины души,
Старалась прятать, нам не портить детства
И жизнь продолжить лишь для нас решив.
И мужество её было для нас примером,
Когда невзгоды жизни напрочь захлестнут,-
Ценить любую жизнь, не потерять бы веры
И помнить о других, пока мы ещё тут.
***
Подопригориной Прасковье Матвеевне – маме
Мир из окна так манит взор. Смотрю, но взгляд мой так печален.
Дорожка, садик и забор, недосягаемы. Отчаянно
Борюсь за каждый верный жест, за миг движенья.
Я обездвижена. Протест во мне кипит. Как изверженье
Нахлынут в памяти моей о юности воспоминанья...
Река широкая… В те времена над ней была я властна. Не раз бывало,
Я не хвалюсь, сильна была ей, ей –сажёнками я Дон переплывала.
Справлялась ловко с вёслами и лодкой. Чтоб шибче нёс, коль время к ночи,
Коня могла огреть я плёткой. И мною восхищался отчим.
Была девчонкой бойкой, что парнишка, и взгляды удивлённые мне вслед.
Любила рисовать. А с книжкой не расставалась до преклонных лет.
О сколько пережить пришлось мне, как матери любой во времена войны.
На мне ответственность вдвойне, живыми дети ждать отца должны.
Болезнь сразила дочь. И бросив дом, малышку лишь спасая, из Кизлляра
С подростком сыном к матери на Дон, от пуль, от малярии я бежала.
Была судьба добра к нам, мы спаслись. И в поезде меж ранеными жутко, тесно-
Огромен мир, но люди добрые нашлись, для матери с детьми там отыскалось место.
Не верилось, что мы остались живы в этот раз.
Я встретилась с родными. И Дон – покоем, тишиной приветил нас.
После войны в других краях мы жили.
Вернулся с фронта муж, дочь родилась – казалось все мы беды пережили.
Но вдруг в Ростове взрослый сын погиб и по сыночку дни и ночи я кричала…
Рассветы горькие мне суждено было встречать
И долго к жизни я старалась возвратиться,
Но горе тяжким камнем. Сначала всё начать –
Нельзя, но для детей должна я возродиться.
Потом нашла себя в рисунках для шитья
И с головою в это дело окунулась,
Чтоб скрасить тяжесть бытия.
Я к жизни с Божьей помощью вернулась.
И потянулись дни, где вперемежку, счастье и ненастье.
Взрослели дети. Внуки появились.
Не все сбылись мечты, проблемы разрешились.
Опять беда – болезни, боль разлук и горечь поражений,
Переживания и муки со злом обыденным сражений…
Прожить бы больше – вот моё признанье
Хоть день, - так думаю не я одна,
Продлить природой любованье,
Пусть только из раскрытого окна.
Какую ночь уже без сна я
Лежу, рассвета ожидая.
На тьму луч солнца наступает.
О, Боже, счастье! Я живая.
***
В память о брате Анатолии
МАМОЧКЕ
Засуетилась, зачастила птичьим клёкотом,
Потом притихла, зашептала тихим шёпотом.
Потом застыла, слепо вглядываясь в даль,
Как будто там искала то, чего так жаль.
Приникла стылыми губами, всё пригладила
Руками теми, что бельё стирали, гладили,
Что всё варили, всё мешали, мыли, чистили-
Во всё стараясь привнести святую истину.
Глаза закрыв стояла молча, неприкаянно.
И ни жива, и ни мертва, а будто каменна.
Остановилось время, вспять уж не воротится,
Как дальше быть, зачем уж жить, о чём заботиться?!
Чёрная смоль твоих волос покрылась инеем,
И не забыть его лица, родного имени,
Застыло всё, потухло всё до нерва-клеточки,
Подрублен ствол, завянут ветки, ветки деточки.
Могла бы в омут с головой от горя кинуться...
Нашла ты силы от отчаянья отринуться.
Как птица Феникс, возродилась ты для веточек.
Если б не так, пропали б мы, твои две девочки.
Спасибо, мамочка, тебе за всё, что вынесла.
Ты ради нас одних жила, о нас лишь мыслила.
И наши волосы давно покрылись инеем.
Мы не забудем никогда родного имени.
***
Маме
Прости, что я не всё могла исполнить,
Что отвечало бы твоей мечте.
Пока жива, тебя я буду помнить
И жизнь твоя, как лучик в темноте.
Ты на пороге дома нас встречала
И провожала, стоя у крыльца.
Я что-то всё тебе ещё кричала,
Уже не видя твоего лица.
И мне казалось, это будет вечно,
Или, хотя бы, очень много лет.
Но в небе вечен путь дороги млечной,
А наша жизнь,как самолёта след.
Спешим, летим к неведомым просторам,
Но если б можно всё вернуть назад.
И провожает нас немым укором
Глаз материнских добрых, строгий взгляд.