Вместо предисловия.
Миниатюра моего сына Игоря Арамяна.
Лаба
А знаете ли что за речка Лаба? Как весело и шумно она бежит по белым круглым, веками отшлифованным камням! Местами она разлитая, широкая, мелкая и добрая, а местами глубокая, быстрая и опасная. На Кубани русская Россия переходит в Северный Кавказ. Это – Граница! И природа там меняется соответственно рельефу. Издавна границу охраняли казаки-станичники – вольные, красивые и сильные люди.
А знаете ли вы, как пахнут волосы молодых станичниц? Эти тяжёлые, длинные русые волосы пахнут Речкой и Солнцем! А губы их, слегка солоноватые, имеют вкус молодости, молока и мяты.
Мне пятнадцать лет. Ей тоже. Чёрное небо усыпано яркими звёздами. Она сидит у меня на коленях, а я на лавочке перед её хатой. Вдруг, резко открывается дверь, светлая дорожка разрезает ночь. Она спрыгивает с моих колен и садится рядом. На пороге появляется статная женщина лет сорока и направляется к нам. Я в некотором замешательстве. Прищурившись, смотрит на меня и говорит: “Надо же, вылитый Костя! Настя, иди домой!”
На следующий вечер, Настя, розовая от волнения, сообщает мне, что её мама в молодости была не совсем равнодушна к моему отцу. Видно, юный “армян” в своё время пользовался определённым успехом у местных девчёнок. Позже, на мои расспросы вспомнить по имени эту женщину, он отмахнулся и быстро “ушёл от темы”.
Не настаивать мне хватило сыновьего такта.
___________________________________
Моя вторая Малая Родина и “Бабка Гапониха”
Бабка Гапониха. Это моя родная бабушка – Гапонова Анисья Леонтьевна. Она родилась и всю жизнь прожила в кубанской станице Зассовской. Рассказывала, что её предки появились в этих краях очень давно, чуть ли не сразу после указа Екатерины Великой о заселении земель Прикубанья тогдашними Черноморскими казаками. Её девичья фамилия – Лукьяненко. И в самой станице, и в близлежащих хуторах, расселилось множество её родни из Лукьяненков.
Наша бабуня, а так её называли мы, многочисленные внуки, а потом и правнуки, в самом начале прошлого века вышла замуж за казака Григория Гапонова. Нарожали они пятерых дочек, а вскоре “подоспела” революция и гражданская война. Гриша ушёл на войну, воевал в рядах красных и с войны не вернулся. Тогда никакие бумаги о гибели бойцов с фронта не приходили. Но некоторые станичники, вернувшиеся с войны, приносили вести, говорили, что знают точно – красный казак Григорий Гапонов погиб на поле боя. А красные казачьи командиры не удосужились отправить тело казака в родную станицу, чтобы похоронить там по всем казачьим канонам. Так что про своего деда я знаю только эту малость. А наша бабуня для станичников так и осталась Гапонихой.
Сама станица Зассовская, раскинувшаяся по правому берегу реки Лабы, расположена на самом краю равнинной части Кубани. Сразу же за станицей, вверх по Лабе, начинается медленный подъём в горы. И эту гористую часть теперь, даже в метеосводках, называют “Предгорьями Северного Кавказа”.
Эта казачья станица, среди других таких же, являлась, как и было задумано, форпостом, охранявшим южные границы России от враждебных тогда жителей Кавказских гор. Одно название следующей станицы, находящейся уже в горах, говорит об этом – Ахметовская. Или Ахметка, как называют её зассовцы.
Ну, это – география. А теперь немного из истории о моей второй Малой Родины.
В 1839-ом году генерал от каваллерии русской армии Паскевича, барон Григорий Христофорович Засс, назначенный Главнокомандующим Кубанской Линией, в числе других укреплений, основал и Аджинское укрепление. Позже оно было переименовано в его честь и названо Зассовским. А в 1855-ом году стало станицей Зассовской. Кстати, ознакомившись подробнее с биографией этого славного русского генерала с корнями из немецко-вестфальского баронского рода, я узнал, почему в Кубанском городе Армавире проживает много армян.
Оказывается, одним из добрых деяний Засса было массовое переселение горских православных армян – черкесо-hаев к российским границам. То место, куда армяне были переселены, называлось Прочноокопской крепостью, которую в последствии назвали Армавиром.
Так в древности называлась столица армянского царства. По преданию древний Армавир был основан Арамом, сыном легендарного Гайка – прародителя всех армян. А в сегодняшем, кубанском , Армавире есть памятник его основателю – генералу Зассу.
____________________________
В самом начале тридцатых годов, когда в стране во-всю шла коллективизация, сестра моей бабуни, бабушка Паша – Прасковья Леонтьевна, взяв с собой свою племянницу, то бишь мою будущую маму, “эмигрировала” в Ереван, где к тому времени уже обосновалась некая мини-диаспора из их одностаничников. Едва успевшую окончить бухгалтерские курсы русскую девушку полюбил, сосватал и увёз в армянское село Аштарак ( сейчас это областной центр ) молодой Вано, мой будущий отец.
Когда в 1941-ом году началась война, у моих родителей было уже трое детей: я, старший, и ещё брат и сестра. Бабушка, чтобы облегчить моей маме тяготы военного времени, взяла меня к себе, в Ереван. В 44-ом, когда мне стукнуло семь лет, я там же пошёл в первый класс русской школы, да так и остался жить у неё.
Начиная с 1945-го года, то-есть с окончания войны, мы с ней на каждое лето уезжали на благословенную Кубань, куда потом, до самого отъезда в Америку, меня тянуло. Каждый раз, вернувшись к началу учебного года в Ереван, я начинал с тоской вспоминать о светлых кубанских днях. Над своей кроватью я повесил репродукцию картины Архипа Куинджи “Вечер на Украине”, вырезанную из журнала “Огонёк”. На ней один-в- один была изображена картина, которую я увидел в реальности в первый же приезд в кубанскую станицу. С этой картиной я засыпал и просыпался, мечтая о следующем лете, когда снова встречусь с любимой Кубанью.
Бабушка Паша, оказывается, каждый раз, посещая станицу, присматривала себе дом и, наконец, купив хороший домик с садом-огородом по соседству с племянником, уехала, теперь уж навсегда, на родную Кубань.
Я, уже став отцом семейства, несколько раз приезжал и привозил своих домочадццев к ней в гости. К тому времени бабуня уже давно покинула этот мир, оставив о себе в станице некую легенду. Но об этом поведаю чуть позже. Её успел увидеть мой сын летом 1964-го года в один из наших визитов на Кубань. Тогда ему было два года, но он уверяет меня, что помнит, как в белой горнице на кровати лежала совсем уж старенькая больная бабуня и как она подозвала его: “Подойди, унучик, погляжу на тебя!” Он говорит, что, увидев эту старую-престарую бабушку, немного испугался, но тогда же понимал, что подойти обязательно нужно. Что он, преодолевая себя, и сделал.
В следующий раз Игорь побывал в Зассовской, когда бабуни уже давно не стало и гостили мы уже у вернувшейся на Кубань бабушки Паши. Тогда ему было уже пятнадцать лет.
_______________________________
Приезжая в школьные годы на Кубань, мы немного гостили у станичной родни, в основном, у бабуни. Потом надолго уходили на хутор “Весёлый”, где останавливались то у её брата Андрея, то у другого брата Павло. У обоих было по пол-дюжины сынов-дочерей и часть их, женатые и замужние, жили в своих домах на том же хуторе. Все они приходились мне двоюродными дядями и тётями, хотя некоторые были всего-то на пару-тройку лет старше меня, а один из них , Коля Лукьяненко, входил в число моих близких хуторских друзей.
Да, моим главным богатством были именно многочисленные хуторские и станичные сверстники. О том, как я проводил своё лето среди них, можно много и долго рассказывать. Что я и собираюсь сделать в отдельном рассказе. А если кратко, то для меня это была настоящая казацкая вольница! Не потому ли кубанская станица Зассовская и хутор Весёлый, стали для меня, второй , что ли, Малой Родиной! Чтобы из станицы попасть на хутор, надо было пройти всего-то семь километров. Но, выйдя из станицы, сразу поднимались на довольно крутую гору Семиколенную. Транспорт – редкие авто и более частые брички и телеги, въезжали на эту гору по длинному серпантину. Одолев подъём, некоторое время шли по небольшому плато, с которого в ясную погоду можно было разглядеть вершину далёкого Эльбруса. И, наконец, спускались в долину речки Куксы, вдоль которой и располагалось несколько хуторов. На весь этот пеший переход уходило три – четыре часа.
Речка Кукса была неширокой, илистой. В ней мы с хуторскими ребятами, в основном, драли раков. То-есть выдирали их руками из глубоких нор в илистых берегах. Кукса была богата не только раками и мелкой рыбёшкой, но и полчищами комаров. Поэтому немудрено, что там же я как-то подхватил малярию.
Пошёл я раз к одному из двоюродных дядьёв, у которого должны были качать мёд. На хуторе у каждого во дворе и в огороде стояло по десять-пятнадцать ульев. Мне было интересно посмотреть как этот мёд “качают”.
Все были заняты, кто во дворе, кто в сенях, где стояла та самая ценрифуга, крутя которую из пчелиных сот выдувают мёд. Я смотрел на этот процесс, как вдруг, почувствовал сильный озноб. Мне посоветовали зайти в хату и прилечь на кровать. Озноб усилился. Меня бросало то в жар, то в холод. Временами мне казалось, что кровать хочет перевернуться. Я хватался за прутья кроватной спинки, чтобы не упастъ. Так, пролихорадив, я уснул. Меня будить не стали, а утром кто-то за мной пришёл. Не сказать, что я был свеж “как огурчик”, но от вчерашнего состояния следов почти не осталось.
День прошёл нормально. А ещё на следующий день, точно в то же самое время, как и в первый раз, лихорадка повторилась с ещё большей силой. Я, опять , пролихорадив, впал в какое-то забытьё. Уснул. Проснулся на следующее утро. И уже тогда, родня поставила мне диагноз – малярия!
Отвели меня к “фершалу”. Фельдшером была Галя, жена председателя колхоза ЛитвинА. Она вела приём в небольшом доме на краю хутора. Этот дом был оборудован всем необходимым для оказания первой помощи. Перед входом в дом на длинной лавке сидел мой хуторской друг Лёнька-Ирод. Ждал приёма. Меня оставили рядом с ним. У Лёньки, конечно, была нормальная фамилия, но почему-то все хуторяне называли его Иродом, хотя парнем он был очень даже нормальным, дружеским и весёлым.
Лёнька поведал мне, что у него тоже малярия и он пришёл к фельдшеру уже в третий раз. Галя уже сделала ему два укола хинина, сейчас позовёт на третий. А всего полагается семь уколов. Мой друг стал жаловаться: “Знаешь, это дюже больно! После уколу пол дня не могу присесть. Да и всё остальное время , у-у-у, как болит!” Он приспустил штаны и я увидел два больших красных круга. В это время открылась дверь “операционной” и Галя скомандовала: “Лёнька, заходи!” Он посмотрел на меня каким-то обречённым взглядом, вздохнул и пошёл.
А что же я? Я тут же удрал домой. Напротив дома, где мы в то время гостили с бабушкой, другой мой приятель, Вася Ерохин, запрягал коней в бричку. Было ему тогда, как и мне, лет двенадцать, но, как истинный казак, уже умел управляться с конской упряжью. Васька важно поздоровался: “Здорово, армян!” и сказал, что его отец едет в станицу по каким-то делам и велел запрягать коней.
Я забежал в дом, сказал бабушке, что хочу ехать в станицу. Дядька Ерохин, мол, меня повезёт. О несостоявшемся визите к фельдшеру я умолчал. Бабушка не возражала. Мне было уже двенадцать лет и я на Кубани мог располагать своим временем как хотел.
Сосед тоже был не против взять меня с собой в станицу: “Садись, вместе веселей доедем!” Поехали. Кони у него были что надо! До Зассовской доскакали чуть больше, чем за пол часа.
Бабуня тоже удивилась моему раннему возвращению из хутора и сообщила мне, что мои друзья Петя Воликов и Индовицкий интересовались, когда же я появлюсь в станице. Я, конечно , тут же наведался к ним. Воликов сказал, что он нашёл на Лабе место, где “дюже дюбает” ( очень хороший клёв ) и даже туда заплывает “хварэль”. Договорились, что утром все пойдём туда на рыбалку.
Утром они окликнули меня. Оказалось, что я, впопыхах, когда бежал из хутора, не взял с собой мои удочки. Пока мы зашли к Индовицкому за удочками для меня, Воликов ушёл вперёд. Пройдя по нашей улице с километр ( станица большая! ), мы перешли шоссе и вскоре были уже у реки, вернее, у одного из её рукавов. Увидели, что Воликов шёл по мелководью вверх по течению. Второй мой друг тоже пошёл за ним. Он был босиком. А я остановился, чтобы разуться. Ступил в воду и тут же почувствовал приступ лихорадки. Сразу же понял, что, удрав из хутора, я не избежал новых атак малярии. А она, точно в своё время, то есть через день и в тот же о час, напомнила о себе.
Я обулся, кажется что-то крикнул вслед друзьям и побежал обратно к дому. Когда я перешёл шоссе и вошёл в переулок, ведущий на нашу улицу, лихорадка уже во-всю трепала меня. Я чувствовал, что слабею, жар охватывал меня и мне хотелось поскорее найти какую-нибудь тень и улечься. Наконец, в тени большой акации, у чьёго-то плетня я свалился и потерял сознание.
Очнулся я, когда почувствовал, что кто-то усиленно тормошит меня. Открыл глаза – надо мной склонились мои друзья. Видимо, когда они не увидели меня, идущего по реке за ними, то решили, что со мной что-то стряслось и пошли искать. Кое как, поставив меня на ноги, они поняли, что сам я идти не смогу. Подхватив меня с двух сторон, они буквально потащили меня на себе.
Дойдя до хаты моей бабуни, они завели меня в дом и, еле отдышавшись, вкратце рассказали о том, что произошло: "А мы hлидим - нима ево! Пошли искать - а он под плитнём!" Тут уж мне пришлось излагать всю историю моей малярии. И что я сбежал из хутора, чтобы избежать уколов этого ужасного хинина. Бабуня успокоила меня: “ Ничиво, унучик, обойдёсси без етово хинину”. Разобрала мне постель на топчане в теплушке, усадила меня, ещё очень слабого , спиной к высоким подушкам и минут через пятнадцать принесла полный стакан какой-то зеленоватой жидкости: “Пей маленькими глоточками!” Не помню какого вкуса было это питьё, но, пока я его пил, бабуня гладила мне голову и что-то вполголоса говорила. Вся эта “процедура” длилась минут двадцать и всё это время бабуня говорила, говорила и почти перешла на шёпот. Короче, я уснул!
Как потом оказалось, я проспал не только остаток этого дня и всю ночь, и проснулся только в полдень на следующий день. И снова бабуня дала мне попить чего-то, но уже совсем другого цвета. И опять что-то полушопотом приговаривала. Я уже знал как, по какому графику, протекает моя болезнь и, всё ещё слабым голосом спросил у неё, будет ли меня завтра опять лихорадить? “Нет, лихорадки у тебя больше нет. Твою малярию я из тебя выгнала”. Taк прямо и сказала: “Выгнала!”
На следующее утро я проснулся от того, что по всему дому распространялся чудесный запах свежего хлеба. Это бабуня доставала из печи круглые караваи. Этот запах, этот кубанский хлаб мне никогда не забыть! Потом она подала мне небольшую деревянную маслобойку. В неё уже были налиты сливки. “Крути!”, сказала бабуня. Я, ещё сидя в постели, начал крутить. Стеклянное окошко маслобойки сначала залило белым, а минут через пятнадцать оно начало светлеть и, вскоре на нём появились белые крупинки масла. Когда содержимое захлюпало сильней, бабуня деревянной ложкой извлела из маслобойки готовое сливочное масло, отрезала большой ломоть хлеба и, щедро намазав его этим маслом, дала мне. Вы ели когда нибудь свежее, только-только извлечённое из маслобойки сливочное масло, намазанное на только-только испечённый в русской печи кубанский хлеб? Если нет, то вы не испытали какое-то очень важное из ощущений настоящей полноценной земной жизни!
Я съел этот ломоть хлеба с маслом и попросил ещё. Правда, я не ел ничего почти два дня, но этот хлеб с маслом был до того вкусным, что съев и вторую порцию, почувствовал, что мои силы стремительно восстанавливаются. Болезни как не бывало!
Я ел и вспоминал бедного Лёньку-Ирода : какой по счёту укол хинина ему уже сделали?
Вскоре пришли мои друзья. Бабуня их тоже угостила свежим хлебом с маслом. И уже на следующий день мы шагали к Лабе в то самое место, где “дюже дюбает”. Вот такое чудесное исцеление от малярии. И никаких уколов!
Но, как оказывается, моя родная бабушка исцеляла и другие, трудноподдающиеся лечению, болезни. В один из моих приездов, тоже ещё в школьные годы, я стал свидетелем одного такого чуда.
Как-то к бабуне пришла одна супружеская пара. Им лет по пятьдесят. Приехали они из Москвы в гости к своим станичным родственникам. У мужа рожистое воспаление почти в пол лица. Говорят, что он лечился в разных столичных клиниках, у многих врачей. Но “рожа” не проходит, а только ещё больше распространяется по лицу. Родственники посоветовали ему: “А пойди к бабке Гапонихе, может она чем то поможет!” Бабуня осмотрела “пациента” и сказала только: “Попробую”. Я и его жена, чтобы не мешать, сели в уголке и наблюдаем. Бабуня ничего не сказала нам против нашего присутствия.
Посадила больного на стул, сама села напротив и, взяв в руку самый обычный хозяйственный нож, стала прикладывать его к лицу на поражённые болезнью места и что-то вполголоса говорить. Нож этот был довольно длинный и широкий. Я до этого его в употреблении не видел. А “доктор” всё прикладывала его то так, то этак и продолжала что - то приговаривать. Я даже в те мои детские годы к таким вещам относился как к какому-то шарлатанству. И даже сейчас , перенеся к моим почти восьмидесяти годам с пол дюжины разных операций, я сильно критически отношусь к такому, извините, лечению.
Минут через двадцать бабуня закончила сеанс и сказала, чтобы они пришли через два дня опять. Давала ли она ему какие-либо снадобья или мази, я не знаю. Во время этой первой процедуры я такого не заметил. Знаю только , что они приходили ещё два или три раза. Я их не видел, было не до них. Кончались мои летние каникулы. Незадолго до отъезда в Ереван, я увидел эту пару опять. Они вошли во двор бабуниной хаты радостные и спросили у меня, а где их “доктор”? Бабуня в это время была в огороде. Я окликнул её. Когда она пришла, эти, вобщем-то, интеллигентные люди чуть ли не кинулись ей в ноги. Лицо мужчины, ещё совсем недавно обезображенное “рожей”, было абсолютно чистым! Радостным восклицаниям не было конца. Всё это я видел, всё это я слышал. Вера, моя кузина, жившая с бабуней, как-то до этого говорила мне, что у нашей родной бабушки есть такой дар. Я, конечно, ей не верил. А тут такое вот случилось на моих глазах. А вы говорите!
_________________________________
Приступая к этому рассказу, я, вобщем-то, собирался поведать читателю о другом качестве “бабки Гапонихи”. O банальном явлении – трудолюбии. Конечно же, женщин-трудяг в русских деревнях и станицах было не счесть. Но, поскольку в течение всего моего детства я сам был свидетелем быта моей родной бабушки, то могу рассказать и о том, что меня особенно поражало.
Когда в 1945-ом , в первые мои школьные каникулы , мы приехали на родину моей мамы, бабуня была уже пенсионеркой , к колхозным работам не привлекалась и занята была только домашним хозяйством. Зато её дочь, моя тётя Настя, всё лето проводила в степи на уборочных работах. Раз в неделю, к вечеру, её и других колхозниц на бричках развозили по домам, чтобы те, успев лишь смыть степную пыль, были готовы к утру погрузиться на те же брички и с кубанскими песнями отправиться в степь на “битву за урожай”.
Дома с бабуней оставалась дочь тёти Насти, моя кузина Вера. Мы с ней были почти ровесниками, поэтому я легко вошёл в круг её друзей-подруг.
В хозяйстве, кроме коровы, иногда двух-трёх поросят, кур, уток и гусей, был большой сад-огород. И всем этим занималась бабуня. Спала она на топчане под навесом перед входом в хату. Это в летнее время, конечно. Рано утром, подоив корову, отправляла её в стадо, а сама, затопив печь, принималась за готовку. И всё остальное время дня, до возвращения коровы, она проводила на огороде. Выращивала всё то, что надо на сегодня и для запасов на зиму. То-есть всё, что выращивали все. Но на её огороде росло ещё кое-что поинтереснее.
На небольшом пятачке, граничащем с огородом соседки Каченчихи (Ткаченчихи?), бабуня каждый год высевала лён. Когда лён созревал, она скашивала его, отделяла семена, а стeбли, высушив, лущила на специальной деревянной лущилке. Очистив волокна от твёрдых остатков стеблей специальным гребешком, бабуня пряла на обычном веретене льняную нить. Слушайте дальше! На маленьком , “домашнем”, ткацком станочке ткала льняное полотно. Из него кроила и шила себе простые льняные рубахи. На одну рубаху хватало двух урожаев льна. В этих-то рубахах она ходила и трудилась в доме, во дворе и в огороде. Короче, мне довелось наблюдать ведение самого настоящего натурального хозяйства!
И это не в “преданьях старины глубокой”, а в середине двадцатого века, века развитого автомобилизма, всеобщей электрификации, зарождающейся космонавтики и ещё многого чего-то современного. Уже тогда все эти лущилки, прялки и ткацкие станочки индивидуального пользования были экзотикой, а сегодня их увидишь разве что в краевых музеях в разделе истории старинного русского быта.
В какой-то день недели, рано утром, одев свою более цивильную одежду, отправлялась на базар в посёлок Мостовской, что на другом берегу Лабы. Туда её и других посетителей базара перевозил какой-то лодочник. Бабуня в двух плетёных корзинах везла на продажу банки с топлёным молоком, сметаной, творогом. Кстати, эти корзины она тоже плела сама из листьев, снятых с початков кукурузы. Тот самый базар открывался рано утром и через час-полтора закрывался (уборочная пора!) Так что, бабуня, распродав свой товар, возвращалась домой, когда я, городской гость, ещё спал.
Переодевшись в свою льняную рубаху и, обслужив кур-гусей и поросят, она отправлялась в свой необъятный огород и трудилась там до вечера, когда надо было встречать корову и приниматься за дойку. Когда мы с Верой возвращались после кино из клуба, бабуня уже спала на своём топчане. А утром, чуть свет, она просыпалась и принималась за привычные дела.
Два раза в месяц, в определённые дни, в станицу приезжал из какой-то церкви батюшка. Поскольку станичную церковь ещё на заре Советской власти переделали под колхозный клуб, то приезжий поп проводил службу в какой-то арендованной хате. Стены большой комнаты этой хаты были увешаны иконами и другой атрибутикой для службы. В эти дни бабуня снова доставала свою выходную одежду, покрывала голову красивым платком и ходила помолиться. Один раз, не помню, может быть и по моей просьбе, она нагладила мою белую рубашку, брючки, повязала мне пионерский галстук, взятый для такого случая у моей кузины и повела меня в эту церковь-хату.
Было мне тогда лет десять-одиннадцать. Всю службу я терпеливо простоял и, когда под конец, люди стали подходить к батюшке, получать от него просфиру и целовать крест, я подошёл тоже. Поп погладил меня по голове и даже похвалил: “Какой хороший пионер!” Mне было лестно. Но, потом, когда я рассказывал об этом кому-то из взрослых, все почему-то от души смеялись.
А о трудолюбии моей бабуни или, как сейчас сказали бы, её трудоголизме, стали говорить сначала соседи, а потом заговорила вся станица. Уже в те мои детские годы мне приходилось услышать фразу: “Работает, как бабка Гапониха”.
Прошло много-много лет. Моей бабуни уже давно, наверное, четверть века, не было на свете. На Кубань, уже с семьёй, я продолжал время от времени приезжать. Но ездили уже к бабушке Паше, вернувшейся в родную станицу уже насовсем и навсегда.
Был конец восьмидесятых. В воздухе, как говорится в песне, уже “пахло грозой”. А Кубань, Кубань моих юных лет, звала меня! И я решил сам, один, ещё раз, может быть в последний, съездить на мою вторую Малую Родину. Можно было, конечно, лететь на самолёте до Лабинска с пересадкой в Краснодаре. Так до этого я пару раз уже и делал, когда со своей семьёй ездил в отпуск. Но для этой, как и впрям оказалось, последней поездки , я всё же выбрал маршрут моего детства: на поезде из Еревана, через Тбилиси до станции Курганной, а там – как придётся.
Поехал. Рассчитываю побыть на Кубани недели полторы. Когда поезд уже подъезжал к границам Грузии, населённым , в основном, азербайджанцами, проводники обходили пассажиров и предупреждали, чтобы те держались подальше от окон. Мол, всё чаще и чаще проходящие по этим местам пассажирские поезда обстреливаются градом камней. Бывало, что фирменный , поезд Москва-Ереван, носящий название “Дружба” ( !!! ) прибывал с множеством разбитых окон. Бывали случаи и банального ограбления пассажирских поездов. Поезд останавливали где-нибудь между станциями, входили вооружённые бандиты и собирали с едущих некую дань. А то и силой снимали с пасажирок кольца, серьги, цепочки. Чем не Голливудский Вестерн!
В моей поездке всего этого не случилось, но само предупреждение о возможном камнеметании говорило о том, что в Советском “королевстве” уже далеко не всё в порядке.
Эта “ложка дёгтя” немного подпортила предвкушение приятной побывки в местах далёкого детства. Но так или иначе доехал до Курганинска. Трёхвагонного поезда Курганная-Щедок, видно, давно уже не существовало. Поэтому до Лабинска, а потом и до Зассовской доехал автобусами. Моя любимая станица была всё той же. Бабушка тоже обрадовалась моему визиту. Но, увы! В смысле встречи с друзьями тех далёких уже юных лет, у меня, как сказали бы сегодня, случился полный облом! Из расспросов выяснилось, что многие, да почти все, по разным причинам давно покинули станицу: кто, отслужив в армии, женился вдали от Кубани, и остался там, другие, закончив техникумы и ВУЗы, тоже не вернулись, устроившись на работу в других российских центрах. Правда, многие часто приезжаю т к оставшейся в станице родне, но уже как гости.
Оставалась Лаба. Каждый день надолго уходил на берег этой реки моего детства. Рыбачил, плавал, загорал. Уже два раза, когда возвращался с уловом пескарей и плотвы для кошки, бабушка сообщала мне, что мой дальний родич и хуторской друг Коля Лукьяненко, узнавший о моём приезде, заходил к ней, надеясь встретиться со мной. Сейчас он живёт в станице, работает шофёром на колхозной молоковозке. Не дождавшись меня, Коля уходил. Обещал зайти снова.
Как-то, когда я опять возвращался с речки, увидел, что из бабушкиного двора вышел какой-то мужчина и пошёл в сторону станичного центра. Бабушка встретила меня во дворе и спросила: “Ну, видел Николая? Да вон же он пошёл!” Я кинулся его догонять. Не добежав несколько шагов, я окликнул его: “Коля!” Ко мне повернукся совсем незнакомый мне мужик. “Здравствуй, Коля, неуверенно обратился я к нему, и для верности, добавил: Я Костя!” Oн тоже с сомнением посмотрел на меня: “ Костя, говоришь, hля, а ты уроди (вроде) старый какой!” Я рассмеялся: “Да и тебя, Лукич (всех ребят Лукьяненков на хуторе называли кратко Лукичами) я не узнал, уроди и ты не помолодел!” Так мы минут пять, стоя на улице, поговорили. Моему визави надо было ехать на ферму, загружаться молоком и везти его на дальний молокозавод. Да и я назавтра собирался ехать в Лабинск, чтобы купить билет на самолёт. Ехать обратно поездом мне уже расхотелось.
Утром следующего дня я стою на автобусной остановке, что в ценре станицы. Жду проходящего автобуса. Ждут ещё две девчушки , лет по четырнадцать-пятнадцать , и пожилая женщина. Подъехал рейсовый ПАЗик. Довольно свободный. Я сел на двойное сиденье. Передо мной, тоже одна на сиденье, села женщина. А за мной расположились девочки. Поехали. Девчёнки о чём-то живо болтают. И, вдруг, до моего слуха донеслось: “И знаешь, она вкалывает, как бабка Гапониха!” Эти слова как током поразили меня. Я, недолго думая, оборачиваюсь и спрашиваю: “ Девочки, а кто эта бабка Гапониха?” Обе замолчали, пожали плечами, мол, откуда же нам знать? Наконец, одна из них “объяснила”: “Да это у нас в станице просто так говорится. А кто эта бабка – мы не знаем. Так говорят про тех, кто много работает”.
Я понял, что более точного объяснения происхождения этой фразы эти милые зассовские девчёнки не знают. Спасибо, что в станичном лексиконе это выражение ещё сохранилось.
Вскоре доехали до Лабинского автовокзала. Там же, как мне сказали есть касса Аэрофлота. Только я собрался направиться туда, как услышал: “Молодой человек!” Это меня “молодого”, недавно шагнувшего в шестой десяток, окликнула та самая женщина, что ехала с нами в автобусе. Я подошёл к ней. То ли как к молодому человеку, то ли как к старому знакомому она, обращаясь ко мне на ты, сказала: “Я помню тебя, ты в школьные годы на каникулы приезжал к Гапоновым. Я тогда работала учительницей в станичной школе и часто видела тебя, когда ты со своей двоюродной сестрой Дерновой Верой шли мимо моего дома в клуб. А твою бабушку Анисью Леонтьевну, конечно же, вся станица знала как необыкновенную труженицу. Отсюда и пошла поговорка “работает как бабка Гапониха”. И сегодня можно ещё, как ты заметил, услышать это выражение, хотя после того, как её не стало, в станице сменилось целых два поколения. И уже мало кто помнит её саму, но, как сказали эти девочки, теперь это “просто так говорится”. Taк что твоя бабушка осталась в памяти зассовчан, как некая легенда”.
Tаким приятным оказался финал моего последнего посещения
- визита на Кубань, мою Кубань!