5 января 1974 г.
Год начался хорошо – с ЗАГСа: обженили моего кузена Юру Павлова (Пивуняву, как мы звали его с детства). Как всегда, я попал в идиотское положение, поскольку не представлял, что дело зашло так далеко, и пытался Юрку образумить. Невеста на последнем месяце беременности мне всегда виделась явлением из ряда вон, тут же я понял, как сильно заблуждался – кроме нас, своей очереди на регистрацию ожидали ещё две «африканские стютюэтки», и каждая в фате.
Вообще весь этот брачный конвейер в казённом доме, больше похожем на собачью лечебницу, деланные слова и улыбки, бессмысленно-роскошная пьянка в банкетном зале гостиницы «Россия» – оставляют впечатление никчемного и необязательного. Единственная радость, в общей суете и меня не забыли – тоже подобрали невесту:томную волоокую девицу с точёной фигурой и атрофированными от безделия крошечными пальчиками на холёных ручках, сроду не державших ничего тяжелее десертной ложечки. Однако страсти ей не занимать: едва оказались в укромном уголке – тотчас бросилась мне на шею, жарко шепча на ухо: «Я хочу тебя до боли!»
Позорно спасаюсь бегством.
7 января 1974 г.
Встретил в ЦДЛе Гофмана: разгорячённый и смурной, вывалился он из бильярдной и нараспев стал читать что-то полубезумное:
И вот я опять отвратительно трезв
И честен до тошноты!
О, как же мне хочется сделать надрез
И выпустить гной правоты…
Такое признание вогнало меня в ступор (послезавтра Л. Чуковскую собираются выгонять из СП, и ЦДЛ заранее бурлит), но потом мы устроились за столиком, и Витя достал объёмистую пачку только что отпечатанных для семинара стихов, где были и великолепные эпитеты, и выразительные строки. Только за этими страницами – щемящая грусть и лютая тоска: с такими стихами плохо кончают.
17 января 1974 г.
Ноги домой не идут: у нас опять поселилась болезнь, и тягостное ожидание смерти накладывает отпечаток на каждое слово, каждый жест. Все тупо свыклись с тем, что у дяди Миши рак лёгких, что спасения уже нет и вопрос лишь в том, к о г д а. Самое жуткое, что руки у всех опустились, и естественная мысль «надо что-то делать» окончательно отступила – все мы просто ж д ё м .
20 января 1974 г.
Меня опять достал Феликс Левин: прислал какого-то мальчика с запиской – просил сыграть в 70-м спектакле «Анна». И ведь потащился, дурак, в наивной надежде увидеть хоть кого-то из старых друзей, вновь испытать забытое ощущение сцены.
Зря надеялся – ни только не увидел никого из прежней нашей труппы, но самого прежнего Феликса Ароныча больше нет – застал лишь старого скаредного еврея, одержимого понятным в общем желанием получить за свою деятельность звание «Засраки». Обидно, что всё закончилось так бездарно.
На вахте висела двухмесячной давности стенгазета с поздравлением композитораДмитрия Покрасса (чьи песни про Сталина, Будённого и Ворошилова неизвлекаемо затряли в ушах) – в стихах:
Покрасс – вот хитрюка – всем музам наука:
пожалуй лет сорок уже
чтоб ездить бесплатно сюда и обратно
работает в ЦДКЖ
Но больше повеселил «железнодорожный» юмор: «Плотно смеживая ресницы, машинист Иванов вёл поезд навстречу восходящему дню». Это уже про всех нас.
25 января 1974 г.
Слуцкий привёл на семинар Катаняна – того самого, которого Маяковский гонял то за колбасой, то за папиросами: «Пошлите Катанянчика, он сбегает». Теперь Василий Абгарович утешает в старости Лилю Брик и, понятно, сочиняет мемуары.
Маленький, сухонький, очевидно застенчивый, без предисловия принялся читать, приподнимая бровки над оправой массивных очков и разводя руками так, будто сматывал пряжу. Сразу охаял замечательные записки Лавинской, нажимая на то, что она состояла на учёте в психдиспансере. Потом стал бранить Пастернака, променявшего ЛЕФ на скит и переводы, а затем «скатившегося до откровенной пачкотни». Слушать Катаняна было тоскливо: что-то он видел, что-то слышал, а больше домыслил. С аудиторией он явно просчитался, и по нулевой реакции зала Слуцкий это понял:
– Если вопросов к Василию Абгаровичу нет, поблагодарим его за выступление.
Ни одного вопроса не было, и дедушка поспешно удалился.
26 января 1974 г.
Полсубботы провёл на книжной толкучке возле «Ваньки Фёдорова»: островок ничейный, и менты сюда приходят редко. Цены запредельные: Пастернак в БП – 90, только что вышедшие Мандельштам и Булгаков – по 70, причём все книги с ярлыками «Берёзки». Замёрз, но был вознаграждён: за 7 рэ купил Ахмадулину (уже букинистическую «Струну» 1962 года) и две первые книжечки Кушнера.
30 января 1974 г.
«Поэтория» Родиона Щедрина на стихи Андрея Вознесенского в Большом зале («для поэта в сопровождении женского голоса, смешанного хора и оркестра», в постановке 1968 года). Одно слово: ошарашивающе – вряд ли кто из актёров добился бы большего эффекта, чем сам поэт, заполошно голосящий свои стихи в дуэте с Зыкиной.
2 февраля 1974 г.
Наконец открыли комнату-«лодочку» Маяковского в доме на Лубянке, который целиком отдали под музей ВВМ. Реконструировали – выпотрошили всё здание, оставив лишь пустую коробку с кабинетом поэта под крышей; больше всего жаль, что не сохранили подъезд и замечательную мемориальную лестницу, которая ещё год назад была в целостности и сохранности. А экспозиция заканчивается поэмой о Ленине, будто после 1925 года Маяковский не жил и не писал. Теневая сторона этого официозного музея: квартира Бриков в Гендриковом постепенно будет умирать, в конце концов, все экспонаты перекочуют сюда, и желаемый портрет ВВМ можно будет рисовать сообразно идеологическим потребностям.
8 февраля 1974 г.
Обсуждение Гарика Гордона. Очень скоро Слуцкий словно куда-то улетел: стал рассеянным, машинально грел руки о трубы батареи, а без того светлые глаза его просветлели ещё больше, будто он видел нечто невидимое нами.
Когда выступающие говорят о стихах слишком единодушно, тем более хвалят, Борис Абрамович начинает мрачнеть и требовать полярно противоположного суждения. Так случилось и на этот раз, но в то же время по его лицу было видно, что он доволен: стихи и разговор о них Слуцкого явно устраивали. И точно – сам очень высоко отозвался о поэзии Гордона, что бывает с ним нечасто.
14 февраля 1974 г.
Утром, когда открывал дверь в редакцию, вовсю трезвонил телефон. Звонили из райкома партии: срочно нужны два отклика от рабочих на вчерашнюю высылку из СССР Солженицына – матери двоих-троих детей и ветерана войны, хорошо бы воевавшего с бандеровцами. Мурлыча под нос Галича, принялся сочинять тексты: «Как мать вам говорю и как женщина…» Написал гораздо быстрее, чем в отделе кадров нашли подходящие кандидатуры.
«Как мать вам говорю и как женщина!..»
26 февраля 1974 г.
Винокуровский семинар превращается в откровенный цирк. Слуцкий прав, говоря, что сегодня Литинститут в корне выродился и ничего полезного дать не может. Вот и Евгений Михайлович каждый вторник прилежно это подтверждает: рассказывает нам либо анекдоты, либо случаи из своей жизни, из которых мы должны извлечь некие самостоятельные уроки. Иногда ему настолько с нами скучно, что отдаёт бразды правления старосте семинара, графоману Мише Айвазяну, взявшему себе псевдоним Чердынцев (при этом уверяет, что Набокова никогда не читал), и тот резвится от души: «Ребята, вы же все неграмотные – работайте со словарями!..»
27 февраля 1974 г.
Весь день проторчали в ЦДЛе – старшие товарищи собрали молодняк на пленум, скликанный по поводу событий 13-го февраля (не только для полноты зала, но и в воспитательных целях – готовят смену для будущей молотьбы).
С трибуны Михалков, Наровчатов, Медынский и иже с ними крыли «Архипелаг ГУЛаг» и Александра Исаича, Чуковскую, Галича и якобы «поссорившую СССР с Генрихом Бёллем» Лидию Чёрную, а в зале по рукам ходил листок – язвительное письмо Войновича в Московскую писательскую организацию, датированное 19-м числом:
«…Вы оболгали и помогли вытолкать из страны величайшего её гражданина.
Вы думаете, что теперь вам скопом удастся занять его место. Ошибаетесь!
Места в великой русской литературе распределяются пока что не вами. И ни
одному из вас не удастся пристроиться хотя бы в самом последнем ряду».
В президиуме очень хотели видеть Евг. Евтушенко: каждые полчаса к микрофону подходил человек и докладывал: ему звонили… собирается… вот-вот приедет… В отсутствие ЕЕ старики разогревали зал. После осторожного Юрия Яковлева, который ругал Евтушенко хваля и недоумевая, микрофоном завладел Наровчатов: «Пора наконец снять Евгения Александровича с его политических качелей и призвать к ответу: с кем вы? – с ними или с нами?».
И Михалков добавил к доносу: «Доколе он будет продавать Россию за вонючие доллАры?»...
К семи вечера выступавшие выдохлись, ЕЕ так и не приехал, и прокисшая публика расходилась с чувством глубокого неудовлетворения, обсуждая возмутительную выходку Лидии Корнеевны, которая на секретариате СП заявила, что однажды в Москве будут проспект Сахарова и площадь Солженицына.
2 марта 1974 г.
Кроме основных участников семинара Слуцкого, на наши занятия ходят несколько девушек, как бы вольных слушательниц: непременно что-то конспектируют, часто участвуют в обсуждениях и всегда – в междусобойчиках, которые периодически у нас случаются. При этом просят почитать рукописи, спрашивают согласие на то, чтобы снять копию, охотно идут на предложение познакомиться поближе. То есть понятно, что это как бы наши Нины Петровские и Галины Бениславские, без которых литературная среда скучна, пресна и неинтересна. Это отдельный мир, где таланты и поклонники пребывают в ауре любви и ревности, кипят нешуточные страсти, иногда наполненные настоящим драматизмом.
У меня здесь тоже появились свои поклонницы, однако отношения между нами чисто дружеские. Самое большее, что я могу им предложить, – это роль фотомодели.
3 марта 1974 г.
По телевизору великолепная часовая передача Межирова о Смелякове. Пьянея на глазах от стихов и захлёбываясь стихами, читал, впадая в шаманский экстаз, как вещи 30-х годов, так и те, что Я.С. принёс из зоны и ссылки по освобождении. Рекламировал Витю Гофмана, процитировав его стихи памяти Пастернака:
«В пижаме полосатой он снят перед концом
с сухим, невиноватым, измученным лицом...».
Межировские передачи о поэзии – лучший литературный ликбез для начинающих.
6 марта 1974 г.
Встретились с Димычем: хотели пойти в кино на что-нибудь новенькое, но в афише ничего интересного не нашли и предпочли в очередной раз посмотреть «Поезд» с Бертом Ланкастером и Полом Скофилдом: прежний мальчишеский восторг!
8 марта 1974 г.
Заехал к Старосельским. Как всегда, застал кучу гостей, которые до моего прихода уже вдоволь наговорились за Россию и интеллигенцию, а суть споров сводилась к тому, уезжать или оставаться. Если Шурик Суслов за отъезд – любой ценой и куда угодно, то мой выбор невелик, поскольку я со своей костромской физией на иных берегах себя не представляю. Ну и досталось мне от «уезжантов» по первое число.
13 марта 1974 г.
После ухода Ефремова «Современник» не обрёл нового лица, и Анджей Вайда в качестве приглашённого режиссёра здесь тоже кстати. Давно любя его фильмы, ни одной театральной постановки прежде не видел: оригинальных режиссёрских находок в спектакле «Как брат брату» не заметно, зато финал компенсирует всё – Вайда буквально залил сцену кровью, что никакому советскому режиссёру просто не разрешили бы: все эти приготовления с устиланием сцены салфетками, тазы для крови, и когда семья дружно вскрывает брату Дэвиду вены, кровавые лоскуты летят чуть ли не в публику – шок зрительному залу гарантирован.
15 марта 1974 г.
Встретил в «Букашке» Науменко – сияющую и счастливую: в «Советской культуре» тиснули её фото с ладонь. Оля обрадовалась случаю – на весь троллейбус стала рассказывать о своей работе на телевидении в пьесе Юрандота «Обратная связь».
Зазывала к себе в театр, но я торопился на «Балалайкина и Ко», и зря – спектакль опять отменили. В «Современнике» каждый его показ, как последний: Товстоногов с Ефремовым идеально разыграли авантюру, заказав инсценировку Салтыкова-Щедрина не Розову и не Рощину, а «гимнюку» Сергею Михалкову, который своим «обличением царизЬма» обманул все приёмочные комиссии, и теперь театралы ломятся на Глумова-Гафта, радуясь параллелям с нынешним безвременьем.
Нынче в замене опять посмотрел вайдовскую постановку, и не прогадал: у Райкина Дэвид ярче и выразительнее, чем у Кваши (осталось увидеть Олега Шкловского).
19 марта 1974 г.
Воспользовавшись двухнедельной болезнью редакторши, напечатал в газете призыв ко всем, кто пишет стихи, нести их в редакцию. Эля Ивановна за голову схватилась: Гофман был не рад, наплодив кучу чайников, год с ними вожжался, и тут я запустил всех по новому кругу. Однако теперь дело поставлено на поток: сплавляю пиитов поэту-сатирику Михаилу Владимову, который сколотил из них лито «Время», куда записал и меня, и сумасшедшего Грудева из 6-го цеха.
Первым пришёл мальчик-осетин из сборочного цеха, где на триста девчонок два десятка парней – сыр в масле, и стихи соответственные:
Рука легла на плечо, / Нежно, ласково, горячо,
И так та рука дрожала, / Как будто не на плече лежала…
Просто руке казалось, / Что сердца она касалась!..
Девчонка вскинула бровь: / – Ты хочешь играть в любовь?
По телу пронёсся ток: / Нет, я в любовь не игрок!
Слесарь Грудев из 6-го механического переделывает чужое: «Памяти космонавтов Волкова, Добровольского и Пацаева – схожО с песней «Журавли»:
Мне кажется, что наши космонавты,
С заданья не вернувшись – прям как быль,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в космическую пыль!..
(понятно, что малый промежуток меж планет – это место для Грудева).
Представительницы прекрасного пола тоже не отстают в своих порывах:
Я не хочу, не трогай мои губы!
Не хочу, слышишь, не хочу!
И не потому, что ты грубый,
А потому что нежный чересчур! …
Вот и не подумай так, что я шучу!
Просто я хочу… и не хочу!»
Разбираться с авторами просто: Грудеву говоришь, что событийный момент уже упущен, девчонке – чтобы разобралась-таки, хочет она или нет. Чуть труднее с чайником, который принёс в тетради на семьдесят страниц поэму, где воспел всех женщин, бывших у него с момента полового созревания до настоящего: («Я здесь вспомнил Зоино имя, это уж третья по счёту жена: носил её, как коровушка вымя»), с гениальной концовкой: «И я с тех пор люблю всех женщин Мира, за то, что есть у них и нету у меня», но и его кое-как спровадил.
Наконец мои поиски увенчались успехом – Люда Вихлянцева, двадцатилетняя сборщица, одинокая кормящая мать, жутко раскрашенная, с пропитым низким голосом. Стихи такие, что оторопь берёт:
Все мужчины сволочи, все мужчины гады!
Покупают женщину за плитку шоколада.
Покупают, бедную, за трояк изжёванный,
В парке или скверике – самую дешёвую!
Покупают женщину за любовь и ласки
За манеры светские, да за речи-сказки.
Жизнь моя пропащая, злая, сумасбродная…
Мне порой без сволоча ночью очень холодно.
Мне без чёрта гадкого неуютно, горестно.
Это для порядка я говорю о совести.
Что мне все приличия, если ночи терпкие,
Если груди тёплые под руками крепкими,
Если сердце тешится, о любви не думая.
Если рано вешаться ночью златолунною!
Я такою кроткою становлюся полночью!
Дорогою водкою напою я сволоча.
Гада симпатичного задушу в объятиях…
К чёрту все приличия, если жизнь проклятая!
Межиров сказал, что это не поэзия – контузия, а Евтушенко – что пришла вторая Римма Казакова. Мнацаканян обещал послать Вихлянцеву на совещание молодых писателей, которое будет следующей осенью, – только с условием, что за год она напишет хотя бы десяток стихов, пригодных для печати. А ведь может:
Мы снова встретились с тобой, / чтоб вспомнить прошлые печали.
Всё тот же вечер голубой / луну глазастую качает…
То есть ни о каком «гамбургском счёте» речи нет, но для необразованной сборщицы это прекрасно. Печатаем: ей эта маленькая поддержка просто необходима.
20 апреля 1974 г.
Серёжа Мнацаканян прислал к нам на субботник «группу писателей», которые уборке навоза в зоопарке предпочли белые халаты и хорошеньких сборщиц. Все они – Раскатов, Матвеев, Лашков – оказались «крокодильцами», и меня вконец достали – непременно хотели читать свои эпиграммы и пародии во всех цехах. Гнал бы их из Союза писателей поганой метлой, ведь все так исхалтурились, что даже с Людой Вихлянцевой их и рядом не поставишь.
Выпроводив «крокодильцев», поехал в ЦДЛ и там познакомился с легендарным Николаем Тарасовым – симпатичным человеком и хорошим поэтом. Который, работая редактором в спортивной газете, первым выделил из толпы школьника Женю Евтушенко (позднее написавшего о нём: «Там работал один заведующий, мне втайне очень завидующий»). Чем подкупал? – просьбами не править его стихи, а только отметить недостатки (переписывал себя сам).
7 мая 1974 г.
В «Алом парусе» очень симпатичные иллюстрации к Грину, Матвеевой и Вийону московской десятиклассницы Иры Зайцевой. Которая, как Рушева, рисует не то, что придёт в голову, а то, что прочитает. Нервно, экспрессивно, линия абсолютно мастерская, притом с лёким налётом подросткового наива, и это сочетание особо подкупает. Рушева тоже неспроста приходит на память – частью её способностей был пробивной тщеславный отец, занимавшийся рекламой дочери и в итоге её погубивший. Глядя на рисунки Зайцевой, сразу видишь, что имеем дело с даром уже оформившимся, и хочется, чтобы ей повезло больше.
На Таганке – «Деревянные кони» по трём новеллам Ф.Абрамова (Алька – Нина Чуб). Хорошо, но всё же деревенская проза театру Любимова противопоказана.
9 мая 1974 г.
У меня собралась литературная компания, когда заехал отец. Был в праздничном настроении и тотчас утянул одеяло на себя – с таким успехом, какого от него даже не ожидал. На «бис» рассказал историю из моего избалованного детства: каким я был гадким ребёнком. Живя в Иваново внутри воинской части, отец пользовался служебным положением – заставлял сидеть со мной солдат, получивших наряд вне очереди. И был в отцовской роте рядовой Гера, который, как подозревал папа, специально совершал мелкие проступки, чтобы его «сослали» к сынку командира.
Однажды папа с мамой выбрались в театр и оставили со мной тёзку на весь вечер. А чтобы нам не было скучно – кулёк конфет «Мишки на дереве». Тут надо сказать, что гадкий чистюля ел шоколадные конфеты так, чтобы пальчики не пачкать. Для чего конфету требовалось развернуть, до середины обернуть фольгой, а её остаток скрутить ножкой, на манер эскимо. И когда Гера развернул мне конфету, я сказал ему: «Заверни!».
Он был очень понятливый солдат и завернул её целиком. Я опять повторил: «Разверни, а потом заверни!», и тёзка аккуратно исполнил требуемое. Сколько раз продолжалось это «разверни!.. заверни!» – бог весть, но родители вспоминают, что мой жуткий рёв был слышен за версту, а оба Геры были до ушей перемазаны шоколадом. Больше своего тёзку я не видел: не иначе, запороли парня шпицрутенами. А шоколадные конфеты я потом несколько лет в рот не брал.
24 мая 1974 г.
На станции метро «Площадь революции» у входа на эскалатор неорганизованной кучкой жмётся взвод солдат-«нацменов» – по расстерянности русского сержанта видно, что в метро привёл их впервые. Сержант сдержан и суров – из-за гула мне не слышно его слов, но явно вызывает добровольцев. Наконец, из строя выходит низкорослый кривоногий солдат с лицом обречённого смертника – резко оправляет гимнастёрку, натягивает на уши пилотку, кошкой отталкивается от пола и, раскинув в полёте руки и ноги, прыгает далеко-далеко на убегающие вниз ступеньки. Только громыхнул по ним сапогами, как с самоотверженностью десантника следом за ним прыгнул и второй, и третий – схватив предыдущего сзади за ремень, подав пример остальным, – и вот уже вся цепочка скрылась из виду. Последним спокойно уехал русский сержант. Жаль, я не видел, как они соскакивали с эскалатора внизу.
4 июня 1974 г.
Проснувшись утром, обнаружил, что на завод можно не идти (вчера газету сдали), значит весь день мой. И три дня рождения нынче. Сонечку не поздравишь – послепролёта в ИВЯ, долго не огорчалась: получила очень хорошее предложение и на год отбыла в Китай. Танечке сунул в почтовый ящик открыточку (авось, кто-нибудь вытащит). Оставалась Старосельская: хоть в ЦДЛ сегодня соблазнительный вечер Андрея Вознесенского, тут без выбора – поехал к Наташе, где уже был весь её семинар критиков (познакомился с ироничным Володей Вигилянским).
7 июня 1974 г.
Началась сессия. В институтских коридорах почти пусто – иногородние студенты, успевшие перезнакомиться и соскучиться с прошлого года, предпочитают пить в общаге или в Доме литераторов.
Занимаемся в правом флигеле, который примыкает к стене редакции журнала «Знамя», – окна открыты, сквозь них льётся манящий аромат улицы и свободы, а в сквере, вокруг неказистого памятника писателю-революционеру, слоняются друзья-приятели, выманивают наружу. Здесь только Герцен и серьёзен – свысока взирает на нас, прижимая к груди чугунные шпаргалки. Из-за него появляется Андрей Богословский – подходит к окну, и мы тихо переговариваемся, пока лектор бубнит про политэкономию капитализма. Дождавшись, когда Водолагин наконец отворачивается, вылезаю в окно, мы идём в торец Тверского бульвара, где вокруг памятника «борцу и мыслителю» уже расставлены под брезентовыми зонтами столики, и асфальтовая площадка украшена мозаикой из втоптанных бутылочных крышек. Андрей читает новые стихи (про телефоны-автоматы вполне напевные), а мне и прочесть нечего – за год пары строк не срифмовал…
Познакомился с поэтом Андреем Черновым (учится в семинаре Сергея Смирнова).
Глупо вышло: на подоконниках второго этажа, возле деканата, курили Наташа Старосельская и Олеся Николаева, а я стоял спиной к коридору, уткнув нос в украшающую простенок доску «Наши публикации», читал вслух стишок в свежем «Алом парусе» некоего токаря с автозавода Лихачёва, насмешливо его комментируя, а тем временем автор стоял у меня за плечом и мрачно внимал моей говорильне. И продолжалось бы это не пойми сколько, если бы Старосельская не сказала:
– А вот и автор, познакомься.
Ничего, теперь здороваемся.
12 июня 1974 г.
Два фильма с отличным актёром Дж.М. Волонте – «Следствие по делу гражданина вне всяких подозрений» и «Лаки Лучиано» (больше в нашем прокате ничего нет).
15 июня 1974 г.
Субботний вечер у Бабийчука в его коммуналке на ул. Герцена. Хорошо посидели, вспоминая как славно нам работалось вместе, мои чтения вслух редких книжек. Про Юрину древнюю коммуналку надо будет рассказать отдельно: про полсотни соседских кошек (которых бабка – актриса немого кино – зовёт: Станиславский, Немирович, Барнет, Чардынин, Холодная), про деда-миллионера, побиравшегося по электричкам и умершего на деньгах, про отсидевшего 25 лет соседа, который вдруг вышел и сейчас шаркает по коридору… Про всё это нужно рассказывать!
16 июня 1974 г.
Весь день у Старосельской готовился к зачёту. В полдень заглянула соседка Ида Марковна – пошепталась с Наташей, потом за моей спиной скрипнула дверца платяного шкафа, соседка ненадолго ушла на кухню, и опять скрипнул шкаф, пока захлопнулась входная дверь.
После обеда заявился сосед Самуил Аронович, муж Иды Марковны, – тоже заглянул в Наташин шкаф и сходил на кухню. Я опять не обернулся, оставшись сидеть за столом, но в никелированном шаре настольной лампы на мгновение отразилась большая жестяная банка из-под чая Lipton, также исчезнувшая в платяном шкафу.
Вечером на минутку забежала девушка Анжела, дочь Иды Марковны и Самуила Ароновича, и неуверенно топталась в дверях, пока я, уже догадавшись о цели её визита, сам ушел на кухню и оттуда слышал, как дважды скрипнула дверца шкафа. Наташа с Анжелой ещё недолгое время разговаривали в прихожей, а я, вернувшись в комнату, обнаружил на столе возле пишущей машинки замусоленную тетрадку в клеточку – без обложки, сложенную посередине, – верхняя страница которой была расчерчена вертикальной линией, разделяющей столбики цифр, и слева печатными буквами написано «положено», а справа – «взято». Наташа вытянула из моих рук тетрадочку, ворча: «Анжелка, зарраза, никогда за собой не уберёт», спрятала «банкОвый докУмент» в платяной шкаф.
А мне оставалось плоско пошутить: «Когда соседи придут в следующий раз, сведи их с ума: какая такая банка? нет у нас никакой вашей банки!» Посмеялись.
Всё-таки выражение «надёжно, как в банке» абсолютно замечательное!
20 июня 1974 г.
Выйдя из института, под чугунным балконом увидел ждавшего троллейбус Андрея Чернова – спросил, свободен ли он, и дальше мы отправились вместе. В Доме книги на Калининском в отделе поэзии познакомил его с Олей (к ней, кстати, сюда часто заходит Владислав Дворжецкий, и раз у меня была возможность ощутить его гипнотический взгляд).
Выбрав пяток книг (одну для подарка), сказал Чернову, что иду на день рождения к девушке Наде (18 лет) из семинара Слуцкого, и что к ней уместно прийти вдвоём. Андрей согласился, оставалось только купить букет цветов и бутылочку вина.
Надя живёт на 2-й Фрунзенской, окна в окна с балетным училищем; в просторную её квартиру гостей набилось больше двух десятков. Все здесь чувствовали себя свободно, виновница торжества была нарасхват, а я уединился на кухне с Надиной маменькой, и мы хорошо поговорили, выкурив две-три сигареты. Спохватился, что Чернов куда-то исчез, и после коротких распросов обнаружил его во дворе, где он на детской карусели очаровывал милую нимфетку, читая ей собственные стихи. Через минуту из соседнего подъезда вылетели её родители (увидели в окно), увели своё трепетное чадо, и Андрей огорчённо предложил уйти из гостей.
Прикинув, что Чернов постоянно печатается в «Алом парусе», я спросил, видел ли он рисунки Иры Зайцевой, и оказалось – не только видел, но был в «Комсомолке», как раз когда Гена Жаворонков привёл художницу к Юре Щекочихину. Больше того, взял у неё пачку рисунков, которые намерен предложить Аронову в «Сверстник».
Вечер был тихий и безветренный – сели у метро на лавочку и Чернов достал кипу Зайцевских рисунков – замечательных! Много – больше сотни. Все – иллюстрации: к «Ромео и Джульетте», «Синей птице», «Голому королю». к «Тилю Уленшпигелю» больше всего, притом все в разной манере. Список вдохновляющих Зайцеву имён впечатляет: Шекспир, Вийон, Костер, Перро, Братья Гримм, Шварц, Грин, Мартынов, Пастернак… Вообще манеру она меняет очень легко, но индивидуальность всегда сохраняет. Посмотрев два десятка женских изображений, безошибочно отбираешь повторяющиеся девичьи черты, общность которых явно автопортретна, и лицо художника проступает очень явственно. Так что можно считать, я с Зайцевой теперь тоже хорошо знаком.
24 июня 1974 г.
Посмотрели в ЦДЛе «Двое в городе» с Габеном и Делоном (французы наконец-то решили отменить гильотину и готовят общественное мнение). Когда героя Делона уводили под жуткий нож и он обратил к залу последний отчаянный взгляд, соседка моя зашмыгала носом, а сидевший сзади сокурсник Юрис с дневного отделения беззлобно выдал: «Так и мы однажды будем… русских!» Тааак, очень интересно!
26 июня 1974 г.
Вчера улетел Галич. Одни говорят – в Париж, другие – в Австрию. В любом случае – в чёрную дыру, откуда разве что потусторонний голос долетит «по голосам»
1 июля 1974 г.
Год назад наши соседи (из 12-метровой комнаты) устроили фиктивный развод и разъехались – мать со взрослой дочерью получила от завода «Борец» жильё на улице Расковой, а 35-летний отчим остался у нас. При этом все отношения они сохранили (даже Мишкино трёхлетнее тюремное отсутствие на них не отразилось) и ёжику понятно: выдав дочку замуж, оставят ей квартиру, а мать вернётся сюда,и мы пожизненно будем обречены на коммуналку.
Под моим нажимом родители почти согласились на размен квартиры, а поскольку два равноценных варианта вряд ли удастся найти, тут нужно думать о доплате. Услышав, что в придачу к хорошей комнате ему ещё и тысячу дадут, сосед впал в прострацию – сказал, что не глядя поедет в любую нору, которую предложим.
У меня особых пожеланий нет – лишь бы в Марьиной роще: и некрасивый район, и грязненький, но идеально удобный мне по транспорту (на метро-то я не езжу).
9 июля 1974 г.
«Книга о русской рифме» Давида Самойлова – самоотверженный Сизифов труд: поверить алгеброй гармонию соблазнительно, а каков результат? Другой вопрос – кто-то должен был сделать эту трудозатратную работу, и Самойлов за неё взялся. Вестимо, в ущерб своей Музе – Слуцкий часто говорит, что Давиду Самойловичу стать великим поэтом мешает одно: он слишком хорошо знает, как это делается.
13 июля 1974 г.
Вконец разругался со Старосельской: началось с пустяка, а закончилось всерьёз.
По пути из института попали под дождь, вдрызг мокрые кое-как добрались до моего дома. Пока сушились и отогревались, попутно обсудили наши отношения и своё окружение, при этом Наталья Давыдовна решила наехать на моих дам, которые ей не нравятся (а должны?), и обнаружилось, что наш дружеский круг совсем не такая однородная творческая среда, как мне казалось. Скажем, каждому встречному я даю сто «условных единиц», как абсолютно идеальной личности, а затем личность начинает вычитаться (кто больше, кто меньше), и если/когда опустошается до нуля, то просто перестаёт для меня существовать. К чести Старосельской, она за время знакомства не вычлась ни на йоту, а я, выходит, в её глазах много потерял. Что ж, насильно мил не будешь, но мне жалко терять Наташин гостеприимный дом, где прежде чувствовал себя абсолютно комфортно. Когда сажал её в такси, сказала:
– Давай попробуем отдохнуть друг от друга какое-то время.
15 июля 1974 г.
Кажется, Захаров начинает возрождать «Ленком» – роскошный «Тиль» по пьесе Григория Горина, с гениальными Леоновым и Чуриковой (великолепный дебют!).
Яркая претензия на то, что театр намерен занять в Москве первые позиции. Все шансы есть: уже народилось новое поколение, для которого Таганка через три–четыре года станет допотопной архаикой.
30 июля 1974 г.
Ира Зайцева и впрямь оказалась разительно похожей на свои рисунки. В институт в этом году она пролетела (явно и не стремилась), но готова работать: едва ей под руку попадает клочок бумаги и карандаш – тотчас начинает рисовать: хоть заставку к стишку, хоть экслибрис. Если делить всех на фонтанирующих и бурящих, то Зайцева из первых – верный Моцарт, промыслом Божьим живущий.
9 августа 1974 г.
Прямо с моего дня рождения Чернов уехал к брату в Прибалтику (Никита служит там на флоте) и поручил мне месяц опекать Зайцеву, что весьма хлопотно: она не унижает себя ни бытовыми, ни иными житейскими проблемами.
Поскольку почти каждый день я езжу вычитывать газету в типографию на Чистые пруды (фабрично-заводские газеты в том же доме, что и «Вечёрка» с «МК»), мы встречаемся либо в комнатке Саши Аронова, где Зайцева постоянно что-то рисует для «Сверстника», либо на бульваре.
Сегодня увидел Зайцеву, едва вышел из метро – сидела у памятника Грибоедову с забавным стариком в старорежимном канотье и беседовала с ним за живность – рядом, в истыканной гвоздём коробке, кто-то шумно шевелился. Пошли на пруд – кормить уток и прожорливых драчливых воробьёв. Пока я на полчаса отлучался в типографию, Ирка умудрилась где-то потерять кошелёк и часы, что её совсем не огорчило. Поехали ко мне, где наснимал Зайцевой кучу удачных портретов: очень фотогенична – только успевай взводить затвор.
16 – 18 августа 1974 г.
Эля Ивановна щедро отметила мою успешную трудовую деятельность бесплатной парткомовской поездкой в Питер и Таллин, и на три дня с удовольствием отвлёкся от домашних обменных проблем. По дороге в Питер всю ночь не спали – жутко горланили ребята в соседнем купе – извинялись, что едут на БАМ (однако маршрут они выбрали несколько странный).
В Ленинграде сразу предупредил Эллу, что вечером приду к эстонскому поезду, и оторвался от группы. С погодой повезло: было солнечно и сухо. Позавтракав на Невском, дошел до Дома Зингера, то бишь книжного: с литературой и там, как в Москве, – на прилавках шаром покати, только карту города и купил.
Школьные каникулы в разгаре – всюду толпы подростков, так что в Эрмитаж еле достоялся, и там не повезло – поскольку отменили лапти, то стали еженедельно крыть лаком пол, поочерёдно закрывая помещения, и не удалось попасть в зал итальянского Возрождения (про тошнотворный запах и сквозняки умолчу).
Петропавловка встретила сюрпризом – виселицей с пятью верёвочными петлями под перекладиной: Мотыль снимает фильм про декабристов. Впечатляет, конечно.
Стою на Мойке, опершись на парапет, насвистываю мотивчик из «Шербургских зонтиков», и подходит ко мне типичный ленинградский дедушка, весьма интеллигентный:
– Простите, вы, случайно, не из Москвы?
– Да! – ответствую гордо (столичную-то штучку сразу видно). – А вы как догадались?
– Так свистят только в Москве и в лесу.
18-го в Таллине. Городишко скучный – холодный и мёртвый. И крошечный: через два часа выяснилось, что везде уже побывал, всё видел. По воскресеньям здесь закрыто всё, даже сувениры купить негде. В табачном киоске нашёл деревянную резную голову-пепельницу (типично эстонская физия), с ручки двери жилого дома снял очаровательную табличку «Трубочист придёт в среду».
Со смотровой площадки, откуда весь старый город выглядит абсолютно фанерной декорацией, я насчитал только семь крыш с почерневшей вокруг труб черепицей (лишь в тех домах топят печи и камины, а в остальных пользуются каким-то другим отоплением?).
Заглянул в местный музейчик: ничего интересного нет, и пародией на петровскую кунсткамеру выглядит витрина с человеческими зародышами до 8-месячного срока (в каком абортарии их набрали?).
Православная церковь здесь выглядит как копия Храма Василия Блаженного, а вот службу в католическом соборе послушал с удовольствием.
Поскольку после обеда делать было совсем нечего, в обычном городском автобусе поехал, куда привезёт, но очень быстро вылез – белокудрый эстонский мальчик на переднем сиденье тупо колотил пластмассовой лопаткой по стеклу и на одной ноте бормотал: «хобуне… хобуне… хобуне» (дольше сотого «хобуне» я не выдержал – готов был сдать славного малыша в детскую комнату милиции).
В городе много моряков – нахальных, будто сошедших с кораблей НАТО: группами шатаются по улицам и кадрят белобрысых скуластых девиц.
Пьяных не видел. А нищих много – в привокзальном буфете ободранный старик собирал со столов куски хлеба, причем не остатки бутербродов, а именно куски, со следами зубов…
В парке рядом с вокзалом приезжие кормят белок – совсем ручные, они без опаски спускаются с дерев, винтообразно обматываясь вокруг стволов, как рыжая борода Карабаса-Барабаса…
Господи, с какой же радостью я утром вылез на родную Комсомольскую площадь! – будто сто лет в Московии не был!
21 августа 1974 г.
Наконец нашли подходящий вариант размена: вполне приличную 2-комнатную квартиру с большой кухней и двумя балконами в 15-этажной башне напротив Марьинского мосторга (шумный перекрёсток, зато отличный министерский дом с консъержкой), а Мишке – светлую комнату в доме, где кинотеатр «Орёл», напротив Останкинского мясокомбината. В следующий вторник идём подавать бумажки в Бюро обмена (в понедельник у меня выпуск, а другой день свободен, с Элей я уже договорился).
25 августа 1974 г.
Всю ночь с субботы на воскресенье печатал фотографии, лёг в пять утра, оставив Мишке на кухонном столе записку: «Разбуди меня в 12 и пойдём» (послезавтра документы относить, а сосед даже свою будущую комнату не видел – бубнит, что за тысячу переедет не глядя).
Проснулся от сильного толчка в грудь и истошного женского крика:
– Мишка умер!
Крик был слышен столь явственно, что я вскочил с постели и выглянул в окно. Но во дворе было тихо и безлюдно. И в квартире царила тишина. Часы показывали 10 утра – мама ещё не вставала, хоть и заверила, что давно проснулась и ничего такого не слышала. Конечно, воспользовалась случаем попенять, что-де если я сутками не буду спать, так ещё не такие голоса скоро услышу.
На душе всё же было неспокойно – пошёл звонить тёте Жене (нашего дядю Мишу никто Мишкой не называет, однако его смертельный диагноз приучил к тому, что развязка возможна в любую минуту). Дядя сам подошёл к телефону – сказал, что чувствует себя абсолютно здоровым, и я не стал объяснять причину волнения.
К полудню история совсем забылась: мама поехала в Гольяново, а я повёз Мишку на смотрины. Ему понравилось всё: и что комната на пять метров больше, и окна на юг, и паркетный пол. На том и разбежались: я поехал на свидание, а вечером ещё намеревался заглянуть на день рождения к Серёже Мнацаканяну.
Возвращаясь домой почти в час ночи, буквально держался за стены – был такой непроглядный туман, что лишь слабый фонарный свет пробивался сквозь белесую пелену. Мама осталась ночевать в Гольяново, сосед ложится спать рано, потому машинально закрыл дверь на цепочку.
Когда утром выходил из дома, удивился, что дверь по-прежнему на задвижке, как вчера, а ведь Мишка уходит на работу в шесть. Нынче мы сделали газету в срок – к трём отвёз макет в типографию и через час был дома. У моего подъезда стояла толпа, среди которой выделялись два милиционера, и едва я с ними поравнялся:
– Мишка умер! – в голос крикнул кто-то.
Очевидно, после смотрин сосед поехал делиться радостью со своими, у них выпил, а возвращаясь к себе поздней ночью с улицы Расковой, привычно срезая дорогу к Лесной через железнодорожные пути, в тумане угодил под савёловскую электричку.
В квартире уже было полно милиции: вскрыли Мишкину комнату и следователь, взяв со стола записку «Разбуди меня в 12 и пойдём», спросил:
– Это вы написали? И куда вы собирались идти на ночь глядя?..
Тут же вдова Машка заголосила, указывая на меня пальцем:
– Они ему тысячу обещали, если переедет, вот он и толкнул под поезд Мишу мово!
Мало, что на три года на каторгу упрятали, а теперь и вовсе убили!..
Через полчаса я уже давал показания в участке. Следователь поинтересовался, где был в полночь и есть ли у меня алиби, однако называть свою девушку я не мог, оставалась надежда, что Мнацаканян подтвердит моё у него присутствие. Повезло: следак дозвонился до Сергея Миграныча («известного советского поэта»), и он мне влистил – подтвердил, что уехал от него ночью. Задерживать меня, слава Богу, не стали, ограничились взятием подписки о невыезде. Такие дела.
27 августа 1974 г.
Вместо Бюро обмена (увы, пролетевшего) поехали с отцом к адвокату Торбану.
Михаил Григорьевич слепой – на войне горел в танке, полностью потерял зрение, но адвокатская практика его безукоризненна (всю жизнь обслуживая нашу семью, именно он отправил на три года в Тюмень покойного Мишку за квартирную свару).
Папа почти потерял самообладание, опасаясь, что я из-за этой истории наверняка сяду, но Торбан успокоил (выкрутимся!) и замечательно переключил проблему – если наши обменщики не откажутся, теперь вполне реально доделать дело: так как сосед был прописан один, его жильё сдаётся в исполком, и если передать туда не ту комнату, в которой он жил, а ту, в которую собирался переезжать, наш обмен будет уже не тройной, а обычный. И обещает всё это устроить.
2 сентября 1974 г.
В Колонном зале Дома союзов – литературный вечер Второго часового завода, то бишь лито «Время», которое с лёгкой руки Серёжи Мнацаканяна теперь побратимы (жуткое слово!) с Московской писательской организацией. Президиум получился весьма представительный – Павел Антокольский, Лев Ошанин, Кайсын Кулиев, Николай Тарасов, ну и Михаил Владимов (куда ж без него). Серёжа настоял, чтобы от завода выступила Люда Вихлянцева (сам подобрал и отредактировал ей пару стишков, строжайше запретив читать «Все мужчины сволочи!..»), и девушка наша была на седьмом небе от счастья (Господи, что же мы, грешные, делаем-то!)…
7 сентября 1974 г.
В годовщину Бородинского сражения Чернов предложил провести субботу на поле: отдохнуть, устроить пикничок. С ним были младший брат Никита и Зайцева, я взял Наденьку с семинара Слуцкого.
Дорога оказалась монотонной, добрались аккурат к полудню. На Бородинском поле вовсю стреляли из пушек, и два взвода солдат изображали штурм Багратионовых флешей. Едва мы устроились под одиноким деревцем вблизи батареи Раевского, и девушки накрыли скатерть-самобранку, Чернов куда-то запропал. А когда через полчаса вернулся – в мыле и пене – оказалось, что ему нужно сдать двадцать пять строчек в завтрашний номер «МК», и до электрички остаётся сорок минут.
Я не помню, как мы пробежали два кэмэ до станции, но в последний вагон влетели за секунду до закрытия дверей. В итоге сидели врозь друг от друга: Чернов писал на коленке свою новостюшку (5 копеек за строчку), Никита чистил клячкой чёрную моряцкую форму, а я кормил и развлекал очумевших от субботней прогулки девиц.
На вокзале попрощались – Андрей с Иркой помчались в редакцию, а мы с Надей поехали ко мне домой фотографироваться.
––––––––––
4-го, последний раз назвав Зайцеву десятиклассницей, в «Сверстнике» напечатали три её прелестных рисунка, один из коих (иллюстрацию к Перро) я тотчас выкрал и уже обрамил – пора думать, чем буду украшать свою новую квартиру.
9 сентября 1974 г.
Осенняя сессия началась – лучше не придумаешь: мама в результате треволнений легла в Боткинскую, я отмазываюсь от подозрений в преднамеренном убийстве соседа, попутно с Торбаном пытаюсь провернуть обмен – так и разрываюсь между институтом, больницей, прокуратурой и жилотделом. Бюрократическая машина способна довести до белого каления: часами ожидаю приёма под дверью депутата Шелдышевой; собираю справки, каждая из которых подтверждает подлинность всех предыдущих; в нотариальных конторах заверяю свои права и возможности. А когда оказываюсь на лекции по юриспруденции – профессор тихо спрашивает: всё-таки, признайтесь, живой сосед вам действительно сильно мешал?..
14 сентября 1974 г.
12-го СССР покинул Виктор Некрасов. Теперь «в окопах» у нас остались только литгенерал и главред «ЛГ» А.Б.Чаковский с Юрием Бондаревым.
Межиров по секрету рассказал, что некий писатель-фронтовик, чьё имя достаточно известно, написал роман, по художественной мощи равный толстовской эпопее «Война и мир», но раньше чем через 100 лет он в СССР опубликован не будет.
16 сентября 1974 г.
В Сокольниках (или в Измайлово?) разогнали художественную выставку «диких». ( На самом деле в Битце, на пересечении Профсоюзной и ул. Островитянова – Г.Е., 2015 г.) Простенько и без затей – подогнали бульдозеры и... В глазах властей, художники как окрещены «пидарасами» на выставке в Манеже, так ими навсегда и останутся, существуя лишь для удовлетворения партийных потребностей.
21 сентября 1974 г.
На Новодевичьем открыли памятник Н.С. Хрущеву (Эрнст Неизвестный и Борис Жутовский постарались). У могилы столпотворение – десятки людей на глазок пытаются определить, какого мрамора – чёрного или белого – скульптор затратил больше. Насчёт жутковатой медной головы – невероятно похожей – шутят, что, сейчас сверкающая как самовар, какой-то она станет, когда позеленеет.
24 сентября 1974 г.
Наш институтский семинар пополнился: пришли Алёша Дидуров и Пётр Кошель, Олеся Николаева перебежала из переводческой группы (свой язык на венгерском сломала). Винокуров удручает: по второму кругу – слово в слово – повторяет то же, что мы слышали в прошлом году. У Евгения Михалыча совсем дырявая память – называет Дидурова то Тутылевым, то Дударёвым, приводя Алёшу в бешенство. И когда в сотый раз говорит, что «Вознесенский – это стеклянные макароны…», а «Юнна Мориц – это соус, но соусом сыт не будешь», – уже и я чесаться начинаю…
28 сентября 1974 г.
Мою фотографию Оксаны моя мама шутливо назвала: «она стреляла в Ленина».
От желания приударить за сокурсницей удерживало не только наличие у девушки кучи очевидных странностей и чудачеств, но и предупреждение, будто у Оксаны душевный недуг, и что если я с ней свяжусь, тот день станет последним, когда Наташа Старосельская примет меня в своём доме. Поставленный перед выбором, решил игнорировать обеих.
4 октября 1974 г.
На стене в институте – наспех наклеенная на лист ватмана и жирно обведённая чёрной тушью фотография с обложки недавнего «Советского экрана» и одно слово: ШУКШИН.
О его смерти говорили с утра, но никто не верил, пока не принесли «ЛитРоссию» с крошечной вставкой на предпоследней полосе.
Люди в метро переспрашивают друг у друга: «Неужели правда?.. 45 лет!..». Так же переспрашивали об Урбанском, о Гагарине…
Литинститут всё-таки паноптикум: во дворе студент Чистяков жжёт журнал «Наш современник» с киноповестью «Калина красная» – радостный: «Конкурент умер!» Мудаки вы, ребята: нет у Шукшина конкурентов!
А в Лавке писателей на Кузнецком на втором этаже штабелем последняя книжка Шукшина «Беседы при ясной луне», которую он ещё успел увидеть. Раскупается медленно – не спохватились ещё…
Летом в литинститутском сквере подошёл ко мне какой-то абитуриент, спросил: москвич? – знаешь, где улица Бочкова? Оказалось, он с Алтая, привёз посылочку Шукшину. Я согласился показать – при условии, что меня с собой возьмёт. Поехали.
Шукшин был на съёмках, дочери в деревне – дома оказалась одна жена (всего на два-три дня вернулась), простецкая, весёлая и словоохотливая. Пригласила в квартиру (еще не совсем обжитую, в следах вялотекущего ремонта), провела в кабинет мужа: «Наконец-то у Васи личная комната есть, а то все свои книжки на кухне писал...».
Что, кроме порядка на рабочем столе, поразило – целый склад растворимого кофе: штабеля банок под столом, на подоконнике, на полу возле балконной двери. Очень много, даже для привычного к заначкам кофемана. Заметив любопытный взгляд, Федосеева сказала: «Вася, слава Богу, почти совсем пить бросил, теперь алкоголь кофеином заменяет. Всё лучше, чем водку-то. Ему одной растворимой банки на день-два хватает...».
Грешен – подумал тогда: это какой же мощный «мотор» иметь нужно!? А вот оказалось – не железный он был.
7 октября / Похороны Шукшина
Утром два десятка студентов собрались в сквере у Герцена (остальные, как потом оказалось, чуть свет стояли в очереди, растянувшейся от Дома кино до Тишинского рынка). Венок от Литинститута постыдно убогий – ёловые лапы и бумажные цветы, хорошо – кто-то из ребят принёс охапку калины.
На Васильевскую еле пробились – оцеплена, милиционеры на взводе (один сказал: «Чего пришли? Хотите отправиться к тому, кого хоронить припёрлись?!»).
Мы с Богословским подхватили оставшийся без присмотра венок, с ним нас кое-как пропустили. Прошли, поднялись по лестнице, приткнули куда-то свой еловый срам и растворились в толпе.
Страшно это всё: навзрыдная музыка, деревянный ящик с человеком, истошный вопль поминутно теряющей сознание вдовы…
Писателей совсем не видно, один Евтушенко подошёл, постоял минуту-две у гроба. И когда вниз поплыли отрешённое жёлтое лицо, скрещенные на груди крепкие крестьянские руки, написавшие «Чудика» и «Охота жить», – сухой комок в горле застрял. Из-за спины – неправдоподобно громко в наступившей тишине – послышался полувыдох-полукрик: «Братцы, горе-то какое!» Обернулся – Слуцкий. И вся толпа, пребывавшая до той минуты в каком-то оцепенении, со сдавленным стоном потекла вслед за гробом, а навстречу, раскидав и смяв милицию, хлынула толпа с улицы, и всё перемешалось в этом чудовищном людском водовороте.
Со второго этажа Дома кино была видна битком забитая людьми улица, посреди которой чернели погребальный автобус и грузовик, потом всё это варево потекло куда-то в сторону. Такое я видел только один раз – хронику похорон Маяковского.
А на прокуренной лестнице, где плакал, размазывая по рыжей щетине слёзы, актёр Вячеслав Тихонов, уже кто-то говорил: убили Макарыча – как Есенина, Маяковского… Бред, конечно.
Вечером в новостях показали фрагмент из последнее интервью Шукшина, снятого для «Кинопанорамы» за несколько дней до конца: в гриме и солдатской форме, сидит под деревом, говорит. А вот к а к говорил – до сих пор мурашки по коже: микрофон, прикреплённый к вороту гимнастёрки, оказался возле рта, и слов почти не разобрать – тихий голос напрочь заглушало надсадное, с тяжёлым присвистом дыхание. Не нужно быть медиком, чтобы понять: здоровый человек т а к дышать не может.
Конечно, Шукшина убили – огромный, выжигающий нутро талант, азарт работать до издоха.
14 октября 1974 г.
По коридору «МК», размахивая вчерашней газетой, Николай Глазков гоняется за Ароновым. В пятницу он принёс Саше стишок (акростих, по ребру коего написано: «Риточке») с просьбой непременно напечатать его в воскресенье. И Аронов то ли машинально, то ли похулиганил – дописал к 7 строчкам 8-ю. Глазков в бешенстве – лупит редактора газетой, крича:
– Моя Риточка не “эН”!.. Моя Риточка не “эН”!..
21 октября 1974 г.
Кажется, мои мытарства наконец-то закончились: наш депутат – с выражением государственной значимости на лице – терпеливо выслушал доклад помощника, кое-как объяснившего, что суть вопроса – разрешить ордер на комнату покойного Крючкова М.В. передать из ведения Исполкома в Бюро обмена (отнести с третьего этажа на второй), перелистал ходатайства от Литинститута, Союза писателей и редакции Второго часового, неспешно наложил резолюцию «Согласен» и, протянув мне бумажку, вдруг сказал: «Всё равно не понимаю: куда покойник-то поедет?..»
27 октября 1974 г.
«Кинопанорама», живой Шукшин. Усталый – теперь будут говорить: с печатью смерти на лице. Тени смерти нет – есть усталость человека, который не отдаёт себе отчёта в том, что он не семижильный. Запись черновая: сильно слышно тяжёлое дыхание Шукшина – я только его и слышал, слушал, не запомнив ни одного слова из того последнего интервью. Жутко – тут он ещё дышит!..
2 ноября 1974 г.
В переделкинском Доме творчества повесился сценарист Геннадий Шпаликов. На шарфе, который не снимал ни зимой, ни летом. В последнее время он люто пил, но тут, вроде бы, оказался трезвым. Обнаружили его Горин с Аркановым – через окно влезли в номер, однако их медицинских познаний хватило только для констатации смерти.
7 ноября 1974 г.
Благодаря Михаилу Григорьевичу Торбану, моя двухмесячная эпопея с разменом квартиры кое-как закончилась: с жуткой нервотрёпкой, жертвоприношением в виде угодившего под поезд обменщика, с хождением по исполкомам, чиновникам и депутатам… Позавчера перебрался в свою отдельную нору (переехал с одной стороны Шереметьевской улицы на другую, а всё хлопотно), и теперь тупо смотрю в потолок – на полном нуле. Прощай, марьинорощинский паноптикум – соседи Собачкины и Животягины, чьи пьяные куплеты навсегда останутся в душе, вместе с бессмертным припевом: «Опаньки, опаньки – х.й достал до жопаньки!..».
16 ноября 1974 г.
Попрощались с Виктором Попковым в МДХ на Кузнецком мосту (всё-таки добились людских проводов). В компании с друзьями-художниками он отмечал сороковины Шукшина, вдобавок хороший контракт подписал, и выпили в кафешке, показалось мало, стал ловить машину, позвав собутыльников к себе в мастерскую на Брянскую, ну и поймал инкассаторский фургон: пуля в упор и смерть в «скорой» – истёк кровью. Как обычно, власти ждали «провокаций» («Голос Америки» передал, будто стрелок – гэбэшник, и могут иметь место «волнения»). Но всё прошло более чем степенно – на фоне картин «Пушкин, дожди» и «Хороший человек была бабка Анисья», вплоть до погребения на нищем подмосковном погосте близ ж.д. станции «Тарасовская» (даже Ваганькова не дали).
Было Виктору Ефимовичу всего 42…
17 ноября 1974 г.
21-й день рождения Чернова отметили у него дома в Тушино. Половина гостей – поэты: Олеся Николаева, Серёжа Мнацаканян, Саша Аронов, Вадим Черняк и приехавший из Питера Миша Яснов. Другая половина – журналистский цех: Паша Гутионтов, Вадим Марин, Гена Жаворонков, Лёня Загальский. И сидели кучками: отдельно литераторы и журналисты, отдельно школьные друзья, только Саша Аронов был один на всех: со стаканом вина переходил от одного кружка к другому и был другом всем сразу. Невероятного обаяния человек.
25 ноября
Мне везёт на всякие афёры, вот и тут… Директор Второго МЧЗ Парамонов вдруг надумал отпраздновать 50-летие своего прославленного предприятия и по такому случаю получить на знамя второй орден, а себе – Героя соцтруда. И почему нет, только вот в 1970-м завод отметил 40-летие, и как за четыре года могло пройти десять лет…
Дело в том, что первый в стране часовой завод был открыт в Москве в 1930-м и с тех пор так и называется – Первый часовой завод имени С.М.Кирова. Через несколько месяцев открылся и Второй, только – в отличие от Первого – не на пустыре, а на месте множества частных часовых мастерских, которые были тут с 1924 года. Дотошные старики из Музея трудовой славы перетрясли весь архив, нашли соответствующие документы, и с ними Парамонов дунул по инстанциям… Естественно, на Первом часовом начальство слегло только что не с инфарктом, в Министерстве от такой наглости лишились дара речи, а Парамонову хоть бы хны – велел поднимать шумиху в центральной прессе, нам с Элеонорой в многотиражке соответствующую рубрику завести.
Проявляя творческую инициативу, я день просидел в отделе кадров и раздобыл список ветеранов, которые трудятся у нас 50 лет, да ещё и с портретами. Так как все фото разнокалиберные – склеил из них роскошный коллаж и заранее отдал в производство – изготовил цинковое клише почти на всю газетную полосу. И потом стал подписывать имена… Тупой идиот! – мог бы заранее сообразить, что многие часовщики были представителями конкретной национальности. Но чтоб не просто многие – В С Е !.. Оценив итог полёта моей фантазии, Эля схватилась за голову, однако поезд уже ушёл…
29 ноября 1974 г.
В газетах Указ о награждении Второго МЧЗ орденом Октябрьской Революции, но про 50-летие, как и следовало ожидать, нет ни слова. Тем не менее, Колонный зал Дома союзов уже был «накрыт», и торжества никто не отменял. Элла, как и положено главреду, тусовалась с парткомом и дирекцией, а я получал ту самую историческую газету, куда утром надлежало врезать правительственную весть, чтобы доставить её в пахнущей краской многотиражке прямо на сцену...
Пока в типографии печатали наш сдвоенный номер в две краски, сидел у Саши Аронова в МК, где вчера опубликовали Олесин стишок с Иркиным рисуночком. Настроение было паскудное, однако Саша всячески меня отогревал. До шести, когда завтрашний номер «Комсомольца» был готов, и моя газета отправилась на упаковку (глаза бы мои на неё не глядели!). Успели-таки, да!..
Секретарь парткома обнаружил моё преступление сразу – сказал, что в полдень понедельника ждёт нас с Элей на ковре. А Парамонов – пунцовый, как рак, – тихо осведомился: «Ты состряпал этот колумбарий?» – и когда я кивнул, больно ткнул меня кулаком в живот: «Не попадайся мне больше на глаза!..»
30 ноября 1974 г.
Позвонил отдалённо знакомый девичий голос – напомнил: два мая назад, фильм «Красная борода» в «Иллюзионе», прогулка по бульварам, оторванная пуговица…
Да – рационалистка Галя: поступила в Полиграф и теперь у неё по плану роман: приехала, как обещала, а в доме моём другие люди. Но хорошо, что дали номер телефона, и хорошо, что я переехал всего на полверсты дальше…
Всё-таки в рационалистках есть нечто очень симпатичное – спросил, может ли остаться, и она покорно кивнула…
2 декабря 1974 г.
Утром Эля, как обычно, пошла в партком и вернулась зарёванная: «спасибо» за выпуск в срок газеты ей, конечно, сказали, но и только: ни о каких премиях даже разговора не было. Вчера она растянула ногу, ковыляла с трудом, и уже когда уходила, Сорокин сказал ей вдогонку: «Если тебе трудно работать, мы вполне можем помочь!» Скорее всего, Юрий Филиппыч имел ввиду её колченогость, но Эля поняла это как намёк на увольнение.
Теперь Сорокин ждал меня. Одного, что ничего хорошего не обещало. И точно – едва вошёл в огромный кабинет, парторг кивнул мне на первый стул у его стола, а сам не сел – принялся слоняться за моей спиной, гундя:
– И как тебе пришло в голову склеить коллаж из этих… Надо ж было додуматься! –поместить в красный угол этих!.. Ну, этих!..
– Каких «этих»? – спросил я, разглядывая на столе Сорокина огромный телефон с тремя десятками клавиш, на которых были написаны только номера цехов.
– Ну, этих самых!..
– Кого? – повторил я, чувствуя, как у меня в глазах закрывается диафрагма.
– А этих!.. Газировщиков! – вдруг рявкнул Сорокин.
– Каких «газировщиков»? – тут уже оторопел я.
– А таких, которые для завода ничего не сделали, кроме того, что полвека здесь ошиваются! Газировщиков! – Юрию Филиппычу явно нравилось найденное слово, – которые только и замечательны тем, что никак не отвалят на пенсию!..
Тут диафрагма у меня в глазах закрылась окончательно, а когда открылась – по столу секретаря парткома разлетелось разноцветное крошево от красивого пульта, и правая рука уже начинала неметь.
– Иди!.. Я тебя больше не задерживаю… – тихо сказал Сорокин, и я ушёл.
Эля всё так же смотрела в окно, шмыгая носом. Я покидал в сумку свои вещи и, не прощаясь, хлопнул дверью...
3 декабря 1974 г.
Сегодня у меня семинар, так что поехал прямо в институт (да и какой смысл пилить на завод, с которого тебя уволили?) Винокуров вернулся из Кёльна и всё занятие рассказывал, как красиво загнивают в Западной Германии. Повеселил историей, будто фашиствующие элементы заявили о своём намерении похитить известного советского поэта, а поскольку он жил один в пригородном коттедже, то заперся в доме и два дня никому не открывал, пока к нему не приехали с полицией. Тут и узнал, что одновременно с ним в ФРГ находился Евтушенко.
5 декабря 1974 г.
Два дня жил с выключенным телефоном, а сегодня чуть свет прозвонилась Эля – крича: «Лентяй, уволю! – ты куда пропал? И почему не рассказал, как с Сорокиным поговорил? Немедленно дуй на работу!..». Оказалось, Юрий Филиппыч ей на меня даже не пожаловался. Значит, ещё работаю здесь какое-то время.
7 декабря 1974 г.
Мама припозднилась и осталась ночевать, а ночью ей стало совсем худо: начала задыхаться, терять сознание. Приехала одна «скорая», потом другая – три медика суетились до четырёх утра, пока один не сказал: «Не справимся, пускай приедет Борода». Через полчаса явился неказистый реаниматолог с чеховской бородкой – не как на работу, а будто бы в гости: «Это чей портрет? – Станиславский? И этого знаю – Цыбульский. А вот и больная…». Пересчитал в пепельнице использованные ампулы, сказал, что десятую колоть глупо – подождём, пока эти дадут результат. Минуту поговорил с мамой, которая сразу успокоилась и скоро задремала, выудил с полки томик Мандельштама и попросил сварить кофе. И до половины шестого утра читал на кухне стихи, пока получил очередной вызов. Уходя, пощупал мамин пульс (она даже не проснулась) и сказал, чтобы я не волновался.
Признаться, я думал, что т а к и х врачей нынче уже нет.
17 декабря 1974 г.
Мнацаканян вознамерился доказать, что дружба поэтов и часовщиков существует не только на бумаге, и организовал в большом зале ЦДЛа вечер поэзии для 2-го МЧЗ. С большим залом он погорячился, да ещё и выпустил пригласительных на сотню больше нужного. Половину всех билетов я отдал Саше Сергееву для его Курчатовского института, и слава богу – если бы не физики с атомщиками, зал был бы абсолютно пуст (сборщиц я тут не заметил). Серёжа привлёк Олесю, Завадского, Чернова, Кошеля, Дидурова и еще пяток ребят, а мне, кроме Вихлянцевой, позвать некого. Ну, она и отличилась: после того, как прочитала стихи, отобранные для неё Мнацаканяном, ей устроили настоящую овацию и стали требовать ещё, а Сергей был за кулисами, так Люда и прочитала «Все мужчины сволочи!..». Что после этого творилось в зале – лучше не вспоминать: Мнацаканян убедительно попросил меня не появляться в Доме литераторов хотя бы месяц, а лучше два...
А ведь я его предупреждал!..
18 декабря 1974 г.
Сорокин с Элей вместе ездили во Фрунзенский райком партии, и Юрий Филиппович по пути сказал ей: «Ну и псих твой сотрудничек!..» – однако в детали, слава Богу, вдаваться не стал, только попросил, чтобы впредь я один к нему не являлся.
24 декабря 1974 г.
В перерыве Винокуров попросил меня не уходить на перекур и спросил прямо: как давно я написал последнее стихотворение. Често сказал, что в этом году ни одного и вряд ли уже буду сочинять. Тогда Евгений Михайлович предупредил, что после Нового года держать меня в своём семинаре не намерен: «Трифонов говорит, что вы пишете рассказы, так и переводитесь к нему на прозу». Поднялся на кафедру творчества (там уже были в курсе моей проблемы, только предупредили, что Юрий Валентинович после каникул, вероятно, из института уйдёт), и на вопрос, куда хочу перейти, ляпнул не подумав: «Да к кому угодно, хоть к Егору Исаеву!..»
25 декабря
Очень хороший фильм Андрона Кончаловского «Романс о влюблённых». Где есть всё: и пародия на лжепафосное кино соцреализма, и фильм в фильме, когда на чёрно-белый экран – вместе с возвращением героя к жизни – снова проливается цвет, и великолепные актёрские работы Купченко, Киндинова, Смоктуновского, и любимый Андроном Николай Глазков, и русская Ширли МакЛейн в абсолютном тождестве Елены Кореневой.
28 декабря 1974 г.
Опять на Таганке – «Деревянные кони» – по трём новеллам Фёдора Абрамова. В «Альке» – в главной роли Нина Чуб (замечательная, на равных с Демидовой и Славиной). После спектакля проводил Нину домой, недолго поговорили: ей всё же грех пенять на судьбу, и с этой роли её положение в театре более чем заметно.
Верно говорят, что в Любимова все женщины влюбляются неизбежно: спросил у Нины, по-прежнему ли хочет работать с Ефремовым, и она посмотрела на меня, как на сумасшедшего.
29 декабря 1974 г.
В «Комсомольце» прелестное стихотворение студентки МАИ Галины Погожевой:
* * *
Мы иронически умны. Взлетаем туго, но однако
Мы приземляемся без страха – К кому-то прямо на блины.
Потом мы спим и видим сны, Как что-нибудь создать могли бы,
Но это глупость, братец, ибо Мы иронически умны.
Мы друг для друга рождены, Но дружно порознь вязнем в деле.
И две недели, три недели – Мы иронически умны.
Когда мы будем сметены, Не может быть, чтоб нас забыли
Под слоем пыли – мы же были Так иронически умны!
Абсолютно точный портрет нашего смешливого поколения!
30 декабря 1974 г.
Поскольку решили с Черновым встретить Новый год у меня, весь день бегали по городу – покупали еду и подарочки. Всюду давки, потому решили из кожи не лезть, обойтись самой простой закуской и парой салатиков. Уже под вечер сообразили, что в редакции всё есть, и наценка невелика, и точно – в буфете «МК» всё сразу докупили.
На книжной толкучке приобрели подарки под ёлочку: Зайцева получит 2-томник Андерсена без картинок (с требованием украсить его своими иллюстрациями), а я нашёл подруге Гале «Сирано де Бержерака» с прелестными Трауготами. Поскольку рук мне не хватало, Чернов вызвался проводить до дома. Когда вышли на «Рижской», предложил Андрею срезать дорогу от вокзала по путям, и он вполне серьёзно сказал: «Извини, Жорк, но я с тобой по железной дороге ходить не стану».
ФОТО: Первая поездка в Ленинград (на Сенатской площади) / СП-б, август 1974 г.
© Georgi Yelin
ФОТОАЛЬБОМ к дневнику этого года – все 24 снимка привязаны к датам:
https://yadi.sk/a/0PXjLRzzcrJhBA
––––––