Война, «pro et contra».
Он подошёл, как-то странно cклонив голову набок, и неуверенно так, колеблясь, то ли утвеждал то ли спрашивал: «Йончик, а «ваших» то бьют!?» Я ответил ему, что этого быть не может. «Ну, как же?»,- робко твердил Толик: «Так сообщают радио, телевидение, передаёт ТАСС, пишут центральные газеты.» «Это ложь, дезинформация!»,- парировал я: «Все советские источники информации врут...» Не скрывая любопытсва подтянулся Володя Войчук, услышавший наш, как ему показалось, спор. «Да ты, что? Как это врут? Да не может того быть, что газеты врут! Ты вообще соображаешь, что говоришь?»,- присоединился к беседе хор голосов. Вместе с Толиком Мокиенко и Володей Войчуком гарантами советских СМИ встали и Толик Решетник – мои друзья полтавчане, Виталий Гоменюк из бухты Ольга на Тихом Океане, Ромка Якубович и Коля Микилюк – местные ковельские ребята, москвич Толик Федоринин и кто-то ещё. Они полукольцом окружили меня у солдатской койки и искренне недоумевали: "На чём основаны твои утверждения прямо противоположные сообщениям официальных источников? Мы без сомнений им доверяем. С чего ты взял, что газеты радио и телек врут?" Не располагая никакой достоверной информацией, я, тем не менее, понимал, даже был твёрдо уверен, что в наше время орды нищих и полуграмотных арабов не могут победить армию, в которой служат и мужчины, и женщины, и большая часть интеллектуальной элиты государства. «И вообще, эти вонючие козлы, как увидят солдаток, начнут не из пулемётов строчить а дрочить.»,- отшучиваясь отвечал я. Несколько позже я уразумел, что некоторые могли бы принять мою логику, но только не то, что советские СМИ врут. Такое не мог признать или не смел согласиться никто. Особенно рьяно отстаивал «правду» совковых СМИ, как ни странно, москвич Федоринин. Однако, ковельчанин Коля Микилюк за спинами непоколебимого авангарда, вполголоса и как бы скорей для себя отметил глазами и жестом указательного пальца правой руки, "що брешуть ще й як". Дневальный, Нугзари Джихая подошёл к нашей шумной кучке и тихо предложил успокоиться и готовиться к построению на ужин, чтобы шум не дай бог не привлек внимание оперативного дежурного, иначе такой спор может закончится для нас нежелательной разборкой в политотделе. Его взгляд и предостережение, коими он прервал нашу шумную «дискуссию» на втором этаже двухэтажной красного кирпича казармы 4-го кадрированного зенитно-ракетного дивизиона, показывали его согласие с Микилюком. В течение всего вечера, не считая этих двоих «отщепенцев», абсолютно все не допускали и мысли о недостоверности информации в советских СМИ.
Появился старшина Лихобицкий, дрессированный пёс, рыжий красномордый служака, не знающий покоя, всегда запыхавшийся, с жёлтыми зубами и вечной вонью изо рта. Старшина скомандовал, Джихая объявил построение на ужин. Когда не было Лихобицкого, я на ужин не ходил. Ребята приносили мне часть пайки: ломоть белого хлеба и кусок жареной рыбы. Так боролся я с мучившей меня изжогой, отказываясь от вечерней каши, сахара и чая. В полковой медсанчасти майор Морарь смотрел на меня маленькими свинячьими глазками, тихо спросил как часто бывает изжога и узнав, что каждый день, его бультерьеристое мурло рявкнуло: «Бросай курить!» Если же солдат говорил, что не курит, то изжогоуполномоченный майор, подняв близ своего уха указательный палец правой руки и сложив остальные четыре, пророчески изрекал: «Пройдёт! Но знай, что курить вредно!» С этим он вручал пакетик с порошком и выпрямив правую пятерню ласковым прощальным жестом освобождался от пациента. Кормили нас, мягко говоря, отвратительно. Немного лучше питалась стартовая батарея дивизиона, за счёт спецпайка, состоявшего из дополнительных 100г. белого хлеба, 10г. сливочного масла, жёлтого сыра, паштета и куриного яйца вкрутую. Большая физическая нагрузка и соприкосновение с ядовитыми испарениями ракетного топлива и окислителя... Моя же служба в радиотехнической батарее (РТБ) зенитно-ракетного дивизиона ПВО не подвергалась тому токсическому воздействию.
Ужин. Войска, как всегда быстро съели всё то, что послал им артиллерийский бог. Кто не насытил свою утробу, без лишнего шума, под декрещендо2 алюминиевых ложек заметались в поиске дополнительного пайка. Столовая 438-го зенитно-ракетного полка 28-го корпуса 8-й отдельной армии ПВО страны под командованием трижды героя легендарного генерал-полковника авиации А. Покрышкина раскинулась в длинном одноэтажном каменном строении бывшей конюшни Польского кавалерийского полка. Под крышей бывшей конюшни размещались: пищесклад, кочегарка, разделочный цех, варочный цех и посудомойка, большими окнами с широкими подоконниками для раздачи еды и приёма грязной посуды, выходившими в обеденный зал. Приём скудной солдатской пищи происходил за длинными деревянными на десять персон столами, сидя по обе их стороны на деревянных лавках. Отдельным деревянным домиком в дальнем углу лошадиного зала приютилась хлеборезка. У той же стены дверь в тамбур с вешалками для шинелей и головных уборов. Из тамбура вход в небольшую уютную офицерскую столовую, вмещавшую в себя маленький гардероб и пять убранных клетчатыми матерчатыми скатертями деревянных столов на четыре персоны каждый. Выходим из тамбура и столовой на асфальтированную дорогу, идущую рядом с беговыми дорожками полкового стадиона. Далее автотранспортный парк, штаб полка, вместе с которыми на территории в/ч 40876, огороженной глухим высоким забором, находились: хоздвор, различные склады, вишнёвый сад, полковой плац, контрольно-пропускной пост (КПП), отдалённо стоящие склады горюче-смазочных материалов (ГСМ) и различные мелкие подсобные строения. Стартовая позиция полка с пусковыми установками, кабинами управления и наведения, рассредоточенными меж деревьев и высоких кустов и прикрытыми сверху камуфляжем - за транспортным парком. Всё это противовоздушное великолепие простиралось на участке земли между Владимирской улицей и речкой Турия, с севера ограничиваясь шоссе Киев-Ковель-Брест, с юга болотом и топями на окраине города Ковель, что в Волынской области. Напротив части по Владимирской улице находился ГАП (городской автобусный парк) и за бесконечными заборами сады селян, в которых мы в сумерках заломанок3 облегчали тяжёлую участь, трещавших от изобилия яблонь вкуснейшего Белого Налива, а со стороны реки в проёме двойного забора из колючей проволоки, за которым буйно произрастали высокие травы и колючий кустарник, несли службу злые сторожевые собаки.
После ужина я поспешил в ленкомнату4 полистать подшивки газет и посмотреть выпуск теленовостей. Был вечер вторника, 6 июня 1967 года. В понедельник, как известно, в СССР газеты не выходили, и прессу вторника киевскую и с кремлёвского «фронта событий» следовало ждать через день. Телевидение представлялось мне относительно более оперативным и надёжным источником. Из программы новостей я услышал, что израильская армия несёт большие потери по всему фронту, арабские войска ведут широкомасштабное наступление, потери израильской авиации за первый день войны 72 самолёта, к концу второго дня т.е. 6 июня примерно столько же. От таких новостей стало как-то неприятно, и от спины по шее к ощетинившимся волосам пробежал холодок. Казалось, что на меня косятся, выказывая недобрую иронию, и тихо злорадствуют, но удавалось сохранять спокойствие и в душе я был твёрд в своей надежде на победу. Я постулировал, что если и проиграно какое-то сражение, то ещё не проиграна война, и вообще все сообщения по телеку дышат плохоскрываемой злобой, всё отъявленное враньё. Мои полтавчане неожиданно отнеслись весьма понятливо, если не сказать сочувственно, не ёрничали, не злорадствовали, и не пытались обезнадёжить. Раздумья об идущей войне всё же не покидали... Ночью снились бои и походы и торжествующие победные речи, которые завтра я скажу всем насмешникам и злопыхателям. Снился папин образ с военных фотоснимков и мамин брат Изя, погибший в боях под Шяуляй и похороненный там в братской могиле. Его фото всегда стояло в рамке на бабушкиной тумбочке.
Утро следующего дня начиналось как обычно и протекало с присущим армейской жизни идиотизмом и теми тяготами и лишениями, стойко и мужественно переносить которые обязывает солдата Воинский Устав. С шести утра я всё это переносил, пока наконец не перенёс в столовую, где в 9:00 давали поесть то, что у них называли завтраком. Улучив момент, я сбегал на кухню к полковому шеф-повару старшине Степану Наумчику – громадному весёлому хохлу, силачу и чемпиону армии по поднятию тяжестей. Так сложилось, что он относился ко мне очень даже по приятельски доброжелательно, баритонисто называл меня «Лейбич» и нередко подкармливал мяском и «деликатесами» с офицерского стола. Офицерская снедь, надо отдать должное ей и прежде всего Степану, была «совсем не плоха». До того дня, когда меня «пошли в солдаты», я успел побывать во всех ресторанах Вильнюса, Каунаса, Клайпеды и Паланги, а также в избранных злачных местах Риги и Москвы. Дома у нас бабушка была настоящим кудесником украинско-польско-литовско-еврейской кухни. Говорю это к тому, что воспитание и питание я получал от хорошей кухни, имел вкус и понятие, и могу уверенно сказать, что офицеры полка ели от рук Степана очень приличный беф-строганофф с картошечкой соломкой - как надо, жареной во фритюре, вкусную необыкновенно гречку по-купечески - сочную, ароматную, рассыпчатую, индюшиные котлеты в духовке со сливовым соусом и ржаными гренками, замечательные пироги и запеканки и не только... Но побежал я к Наумчику не за этим. Я знал о том, что Наумчик - «западеньскiй вуiко»5, местный ковельский житель послушивает «провокационные империалистические голоса». Хотел попросить его послушать о чём и как вещает «лживая враждебная» заграница на тему ближневосточной войны, в которой СССР занимал совершенно однозначную проарабскую, антиеврейскую, если не сказать, антисемитскую, позицию, хотя другого я и не ждал. Бывая довольно часто в нарядах (через день на ремень6, через два на кухню), удавалось пообщаться с ним на отвлечённые темы, ну, а будучи армейским судьёй по спорту, я судил соревнования по тяжёлой атлетике, в которых всегда выступал в тяжёлом весе Степан, и наши беседы носили достаточно доверительный характер. Степан, огромным черпаком ворочая кирзу7 в чугунном котле и поигрывая бицепсами, меня огорошил сразу тем, что «москоли сами ничого не можуть, а тiльки живуть жiдовскiм розумом i вiд заздростi брешуть та й обмовляють»8, а евреи, слышал, ещё в первый день полностью уничтожили москальско-арабскую авиацию и наступают по всем фронтам, к утру захватив Синай. У меня, прям, сразу просветлело в башке, сразу стало весело и легко, и я сильней почувствовал желание кушать и, окрылённый полетел к пайке. Моё оживление не осталось незамеченным, но я понял: рассказывать услышанное не следует, чтобы не выдать Наумчика.
Вечером в теленовостях мы увидели и услышали резкую смену вектора информации. Совсем в другой тональности стали осуждать «израильскую агрессию». Требовать возвращения армии Израиля на исходные позиции. Кое-кто отметил, что в последних новостях нет сводок оперативно-военного характера. Я тихо ликовал... Однако моё тайное торжество было сведено к унынию, моё приподнятое настроение было опущено. Причиной стало холодное презрение, внезапная отчуждённость моего закадычного приятеля Виталия Гоменюка. Я недоумевал... Оказалось, что одной из издержек сложившейся международной обстановки было то, что он узнал о моём еврействе, чего я никогда не скрывал и сам не понимаю как так сложилось, что он не знал об этом раньше. Он в один миг отрёкся от меня потому, что, со слов моих друзей, его установки, его семейные традиции не позволяли ему общаться с евреями. В течение оставшихся полутора лет до конца службы мы ни словом уже не обмолвились. Даже литовцы нашего дивизиона, тому свидетели были удивлены этим. Ребята из Литвы были солидарны, отзывчивы и всегда готовы прийти на помощь землякам, хотя и не были моими, что называется друзьями. Нас объединяли землячество, доверие и взаимопомощь. Они призывались на год и на два раньше, а это было одним из главных разделительных барьеров в среде срочнослужащих. Вообще ребята из Прибалтийских земель, за редким исключением, по всем параметрам выгодно отличались от остальных; среди них не было послушных, зомбированных, принимающих всё на веру, баранов. Они быстро улавливали какой либо подвох, искажение, неправду или недомолвки. У них был тот лукавый промельк во взгляде, та искорка, которые добавляли толику уверенности и задора. Перед отбоем позвонили родители; им удалось пробиться в казарму через полковой коммутатор. Обменялись обычными вопросами, папа чувствовал себя неважно, а я своими невзгодами их не печалил. Они, поняли мой немой вопрос, намекнули мне; «голоса» говорят «там всё в порядке», и насмешили тем, что наш славный говорливый попугай Маврикий9, наслушавшись советских радионовостей и телевидения, подражая им истерически, а может быть исторически «провозвещал»: «Hierosolyma est perdita! Hierosolyma est perdita!»10 Шёл к концу третий день шестидневной войны 7 июня 1967 года.
Наконец появились газеты, информацию которых после завтрака было трудно соотнести со слухами и пересудами облетевшими боевые и не боевые порядки и беспорядки полка, и лживость и тенденциозность пропагандистской машины, не замеченные в репортажах с вьетнамской войны, здесь отчётливо и объёмно проявились, и увидели их все.
Старший лейтенант Володя Бурлаков служил в РТБ нашего 4-го дивизиона в должности командира взвода, и я, рядовой, находился в его непосредственном подчинении и обслуживал под его началом одну из электронных систем кабины «А» станции наведения. Это был молодой старлей, по всем параметрам выделявшийся из серой безынтересной офицерской массы. Немалого роста, стройный, широкоплечий, горделиво посаженная голова, недлинные каштановые волосы, стриженые на правый пробор, прямой взгляд, опушеных длинными ресницами серых глаз, он своею атлетической длинноногой и длиннорукой статью напоминал легендарных гренадёров. Помнится, был он ткуда-то из-за Урала, имел красавицу-жену, которой, уверен, наряду с женой комполка полковника Льва Цопина равных среди полковых жён и в окрестностях Ковеля не было. Обе молодые, видные, породистые, не какие нибудь смазливые «нюшки», с которыми без разбега и отказа можно флиртануть... Бурлаков был малый эрудированный с интересным логическим мышлением, с хорошим чувством юмора и задорным заливистым смехом. Бывало смотрю на него, и навязчиво дырявит вопрос: «Что этот парень здесь делает?» Тем не менее «этот парень» служил в страшной дыре, которую из себя представлял тогдашний Ковель, да ещё повезло ему, что не послали на точку; 4-й дивизион по сетке ПВО попадал именно в город. Случалось видеть, как ему приходилось нетерпеливо отмалчиваться в то время, как коллеги-офицеры несли заведомую чушь или откровенную пошлятину. Тут его лицо отражало неприятие, и он старался прятать гримасу, хотя был парень шебутной; ему не хотелось «выпасть из обоймы». Вот эта шебутность в конце концов и довела его до «цугундера»; во время одной из праздничных офицерских тусовок он, вроде бы в ответ на обиду что ли, ударил старшего по званию – майора Камолова, служившего начальником финчасти полка и был за это судим офицерским судом чести. К тому времени, когда состоялся суд, я уже закончил свою «почётную обязанность» и как оно там было на самом деле не знаю, а слух был, что ему пришлось уволиться из рядов или уволили.
После завтрака, заступив оперативным дежурным по дивизиону, ст. л-нт Бурлаков отправил взвод выполнять полугодовые регламентные работы на станции, и под командованием командиров отделений строем пройдя на позицию, взвод разбрёлся по кабинам. Там, во время перекуров среди кустов и деревьев, маскировавших позицию, греясь на июньском солнышке, вполголоса обсуждали главные новости четвёртого дня военных действий на Ближнем Востоке, ставшие, наконец, доступными нам в армейской глуши благодаря, в первую очередь, рассказам некоторых офицеров и сверхсрочников, услышаных кем то из солдат, а кое-кто сам сумел получить доступ к аппаратуре в клубе части. Вечером в ленкомнате ящик вещал прямо противоположное тому, что вчера и ранее. Злопыхательская пропаганда сменила тон. Израиль, оказывается, побеждал. Разворот был настолько резкий, ложь оказалась настолько ошеломляющей, что это не укладывалось в головы солдат. Никогда раньше я так остро не ощущал, что страна, где живу и в Вооружённых Силах, которой служу, является врагом моего народа. Шестидневная война выявила эту правду. Мои друзья полтавчане, не могу сказать, что они гордились, но как бы подняли головы, им уже не было неловко за меня и передо мной, мои литовцы, так те вообще загадочно улыбались, некоторые не могли скрыть злорадства, так как воспринимали события не столько, как победу евреев, сколько как поражение Советов. Но были такие, которые понимали, что хвастливая и шапкозакидательская советская пропаганда, и россказни военных, абсолютная симпатия, политическая, военно-техническая и психологическая поддержка арабам создали впечатление ущерба, нанесённого совку победой Израиля, иллюзию поражения советского оружия, и разглагольствовали будто это временный успех израильской армии, что надо малость продержаться – «вот вот снаряды подвезут и победа обретёт своих заслуженных героев». Я смотрел на по разному острую реакцию контингента с показным спокойствием, лишь изредка подмигивая своим болельщикам. Внутри всё пело, и клокотала неиссякаемая гордость, как будто это я положил всех врагов и оппонентов на лопатки, всех припёр к стенке. Вот видите, я же говорил... Мы, евреи...
Выйдя из ленкомнаты, я прихватил из тумбочки полотенце, мыло и отправился исполнить ежевечернюю процедуру мытья ног, страдавших из-за лишённых комфорта армейских будней и кирзовых сапог, излишней потливостью. После того прилёг на койку, хотя до отбоя лежать не разрешалось, но очень хотелось, чтобы ноги обсохли и слегка отдохнули перед ужином и задремал. Может быть этим, но скорей чем-то иным, не помню, чем в тот вечер был вызван конфликт. Это был собственно даже не конфликт, потому как конфликтовать нам (мне и Бурлакову) было не из-за чего. Он относился ко мне дружелюбно, с известной долей юмора, которого не миновали и другие военнослужащие, не придирался, не выискивал проступков и нарушений и вообще не был служакой или солдафоном-строевиком. Бывало покачает головой, когда я что-нибудь вытворю, и так с улыбочкой скажет: «Ну-с, Лейбовичюс, все люди как люди, а ты как буй на блюде.» Но, упаси господь, такие слова ни в коем случае не свидетельствовали о хамстве или склонности к злобивости и матерщине, а напротив, показывали великодушие и снисходительность, да и будучи солдатом не особо дисциплинированным, я всегда был склонен что-нибудь «учудить». По всей видимости я нарушил устав или распорядок, или ещё какие либо предписания, находясь в тех условиях, где что-нибудь не нарушить было для меня почти невозможно. Это как слон в посудной лавке...
Оперативный дежурный по дивизиону ст. л-нт Бурлаков со ст. л-нтом Юловым вышли из кабинета, и Юлов, показав кивком головы на меня, лежащего поверх запрвленной койки, обозначил Бурлакову: «А вот и он!»,- цель обнаружена. Ст. лейтенант Юлов, служивший в дивизионе начальником станции радиоразведки и целеуказания СРЦ) был небольшого росточка, безбров, безус и безбород – полное отсутствие вторичных половых признаков, и вообще выражением лица походил на хомячка, стойка, манера держать белые прозрачные ручки, которые однако не знали в полку поражений у бильярдного стола. Белёсая, из тонких жиденьких волосиков, причёска шевелилась даже в практически безветренную погоду, золотилась и просвечивала на солнце, как пух, не скрывая кожу и абрис круглого розового черепа. «Ты, Лейбовичюс, какой-то не такой, фальшивый, скользкий, строишь из себя...»,- говорил он, следя за реакцией окружающих: «Ты вот, такой вот не нашенский, не советский (читай нерусский), вот ты такой как Пал Палыч из фильма.» Имелся ввиду Пал Палыч в исполнении Иннокентия Смоктуновского в фильме 1958 года «Ночной гость».
Бурлаков вытянул шею, скосился на меня вопросительно, я же, пребывая после ленкомнаты в ореоле самоощущения победителя, хотя ничем конкретно и определённо этого не подчёркивал, продолжал дремать. Он сделал замечание, я лежал. Видимо это было принято за демонстрацию пренебрежения к порядку и его замечанию, и несомненно раздражало. Он перейдя на крик, приказал встать. Я встал, подпоясался ремнём, застегнул пуговицы гимнастёрки. Он что-то сказал вслед уходящему Юлову, подошёл, и увидев, что наше общение на сей раз не будет иметь обоюдного понимания и, желая избежать возможных пререканий, чуть наклонился и понизив голос резко и зло осадил меня: «Слушай, ты, в то время, как «ваши» там проводят военную агрессию, ты здесь выёбываешься и бесконечно наглеешь. Может быть надо завести тебя в каптёрку и дать п**дюлей!?» Я и сам себя заводил, мне дьявольски уже обрыдла служба и весь идиотизм армейской жизни, который изматывал меня, постоянно находившегося под их гнётом и сказанное подстегнуло меня. Без страха, я нисколько не колеблясь сказал: «Идёмте!»,- где-то проверяя не берёт ли он меня на испуг. Бурлаков прищурился, отворачиваясь окинул меня этаким оценочным презирающим взглядом и, приказав дневальному вызвать к нему командира отделения, ушел в кабинет. Ни до, ни после между нами подобных эксцессов не происходило, да и этот, как мне показалось, впоследствии был навсегда забыт. Но произошедший случай ещё раз мне напомнил то, что подспудно известно каждому еврею; интеллект всякий раз отказывается понимать, помнить и принимать в расчёт, и неминуемо жизнь вопреки желанию вкладывает в тебя физически осязаемое ощущение иррациональности, сколько ни прячь голову в песок – то, что сидит в «них» на почти генетическом уровне, впитывается с молоком матери. Ведь основным посылом читалось «в то время, как ваши»... Да уж. А ведь Бурлаков то, казалось, совсем не таков... Вместе с тем сами, может быть не понимая сути момента, они зачисляли меня, советского солдата, в заведомые ВАШИ, выталкивали меня из своих – НАШИХ в стан тех, кого они представляли своими врагами. Я не бил себя в грудь, не рвал на себе рубахи, не посыпал пеплом главу – я принял это как данность. Философски...
...Израильтяне победили, посрамив лживость и двуличие совка. Служба продолжалась, катилось лето и в середине августа я поехал в отпуск, домой. Не подумайте, что я «заслужил» этот отпуск. Если кто не знает, отпуск домой за время трехгодичной службы не давался солдату просто так, как положенный, установленный законом и уставом, его надо было «заслужить». И вот это самое «заслужить» превращало вожделенный отпуск в родные веси в то, ради чего приходилось выслуживаться, доносить, подличать и делало его средством шантажа, манипулирования личным составом, легитимной возможностью унижать и оскорблять подчинённых. Мало кто, волею судьбы, оказывался в таких обстоятельствах, при которых, положа руку на сердце, мог сказать, что заработал свой отпуск честной сознательной службой - система этого не допускала. В моём случае просто «не было бы счастья да несчастье помогло». Мой отец тяжело болел, сказывались последствия четырёх ранений, полученных на фронтах Второй Мировой, и когда болезнь обострилась, и возникла угроза смерти, мама собрала необходимые документы, и меня через военкомат затребовали домой. Пока мама хлопотала, исполнялись установленные бюрократические процедуры, работала почта, решали «пущать али не пущать», пока доехал, папе, хвала всевышнему, стало лучше. Опасность миновала... Впоследствии такое повторялось дважды. Во второй раз меня не пустили, но папа, слава Б-гу, выкарабкался, а вот в третий раз, пока по тому же кругу решалось и размышлялось да иль нет, папа ушёл, дожив всего лишь до 48 лет. Известие пришло в пятницу вечером, затем суббота и воскресенье, а 18 ноября 1968 года, понедельник стал концом моей, перевалившей трёхлетний срок, службы. Я был уволен в запас, но проводить папу в последний путь, к неописуемому сожалению, не успел.
Тогда, в середине августа 1967 я вошел в дом, и первый кто меня увидел был Маврикий. «Pro Aris et Focis»11.- возгласил попугай. «Igni et Ferro»12,- добавил он и, тряся чубастой головой, разразился саркастическим смехом. Я соскучился по нашей родной мудрой птице, но всё-таки ещё пребывая в тревоге сразу бросился к отцу, приветливо махнув Маврикию рукой. Папа радостно воскликнул, он ждал меня и моё появление его приободрило, придало ему некий живительный импульс. К моему приезду папино здоровье относительно поправилось, вся семья повеселела, папа пребывал в неплохом настроении, возобновились его вечерние преферансы с друзьями, и это понизило градус озабоченности и облегчило мне возможность проводить отпуск в кругу друзей, тем самым, как бы, давая добро на разгульное времяпрепровождение. И почувствовав запах свободы, я с упоением окунулся в увеселительные мероприятия, которые тогда в изобилии предлагала вильнюсская весёлая жизнь и запланировали для меня друзья.
Одним из таковых стало посещение недавно «гостеприимно распахнувшего свои двери» ночного бара «Дайнава». Ну, что же вам сказать, я такого в жизни не видел, разве только в кино, да и то...А тут, прям ты внутри, ты часть этого великолепия, этой волшебной сказки, где в полумраке по стенам и потолку плывут какие то нобыкновенной красоты дельфины, черепахи и рыбки, парят диковинные птицы и космические объекты, фантастические образы загадочных существ и героев популярных мультфильмов «то явятся, то растворятся снова»13, а лица друзей отливают негритянской бронзой и медью индейских масок, подсвеченные фиолетовым светом прожекторов, который всё белое: зубы, белки глаз, воротнички, манжеты, высвечивает ещё белей, пронзительней. Развлекательная программа представлялась всеми видами эстрадного жанра: тут и оркестровые пьески, песни и джазовые вокальные композиции, кордебалет и цирковые номера фокусников-иллюзионистов. Одним словом, пользуясь расхожим штампом советской прессы - «Голливуд – фабрика грёз». А ещё в перерывах между программой и после неё были танцы, они длились до утра, давая достаточно времени для того, чтобы «закадрить девчонок». Особое внимание привлекал бармен, облачённый в темнокрасный китель с чёрными эполетами с бахромой и чёрным паше в горошек, изящно торчащим из верхнего врезного кармана левого борта, чёрная бабочка дополняла строгую куртуазность наряда. Короткие, стриженые ёжиком волосы, посеребрённые сединой, он находился в лоне света, исполняя всевозможные кунштюки, привлекающие публику хлебнуть. Ложа бара сверкала стеклом и металлом на фоне громадной чеканки, в виде солнечного диска с лучами, составленного из обращённых друг к другу лиц девушки и юноши работы Казимераса Валайтиса14, и бармен в ней был виден из любой точки зала. Его движения были точны и изящны, посадка головы, некий намёк на улыбку делали манеру себя держать предметом восхищения приезжих посетителей и казались верхом аристократического этикета. Что касается «гостеприимно распахнувшего свои двери», то это такая расхожая фигура речи, бытовавшая в местной прессе; попасть туда, если не одиночка, а это добавляло шанс, было невозможно, люди записывались и покупали билеты за несколько недель.
Во время дневных прогулок, посещения тусовочных мест, а жили наша семья в самом ценре Вильнюса, все сколько-нибудь знакомые поздраляли с победой. Тема шестидневной войны была у всех на устах, являлась предметов всесторонних обсуждений едва ли не каждый день, и ни одно застолье не обходилось без тоста в честь Израиля. И да, скажу банальную фразу: «Гордость переполняла наши сердца». Сердца моих друзей, моих родных, сердца всех, кто есть евреем и моё... Здесь чувств и эмоций было неизмеримо больше, чем слов.
Прохладная погода конца лета, всё же не помешала пикникам в Тракай и выездам на озёра с рыбалкой и ночёвками и даже поездке на море в Палангу. Каждый день или вечер в кафе «Неринга», считавшемся тогда одним из лучших и самых модных в Союзе, и почитавшемся творческими знаменитостями Ленинграда, Москвы и других союзных столиц был для меня и друзей обычным как бы клубным ритуалом и до призыва. По вечерам в «Неринге» играли тогда уже известные джазовые исполнители Ганелин, Тарасов и Чекасин. Придя в любое время, там всякий раз мог встретить знакомых и друзей и вообще людей своего круга. Собирались известные в обществе люди искусства, поэты и музыканты, профессура, со многими из которых мои друзья или я были накоротке знакомы, и от них, в немалой степени, учились мы пониманию красоты и достоинства, черпали эстетические премудрости и эрудицию или нащупывали свой путь. Побывал я и в филармонии на концертах органной и симфонической музыки. Как будто в прекрасном сне отпуск получился замечательным, очень насыщенным ещё и потому, что я намеренно «прихворнул», и хвороба получила документальное подтверждение в Вильнюсской Гарнизонной Комендатуре, продлив мой сон на неделю.
Мой отпуск всё же подходил к концу, как ни печально. В последнюю неделю я сумел методично подготовиться к отъезду - набил всевоможной снедью и алкоголем немаленький чемодан. Вспомнив договорённость с одним из ковельских ребят, за несколько дней, я позвонил его домочадцам и сообщил номер вагона и время прибытия поезда. Последний вечер перед отъездом, на который приглашены были «все», состоялся у нас дома. Стол был обилен и в меру шикарен, алкоголь тёк рекой, и здравицам не было счёта, также и тут Израиль тостом не был обойдён. Однако родители и троюродная сестра Люся следили за тем, чтобы не хватил я лишнего и отбыл в часть в полном эдравии и неповреждённом сознании, и это видит Б-г им удалось. Вся толпа провожала меня на поезд, меня погрузили в вагон вместе с двумя тяжёлыми чемоданами, дали проводнице денежку, чтобы нашла место в купе, желательно незаполненном (курортный сезон закончился), покурили на перроне у вагона, попрощались, и под звуки Марша Гладиаторов пассажирский состав тронулся. Потом друзья узнали, что духовой оркестр «Тримитас» кого-то провожал. Я сожалел лишь, что не пообщался с Маврикием, не покормил его с руки, не попрощался с ним; не дала отпускная лихорадка.
Поезд прибыл на станцию Ковель, стояла теплая погода начала осени, воздух омытого дождём захламленного станционного пространства был чист и свеж. Меня подхватил старший брат моего ковельского приятеля, мы прошли через помещения вокзала на привокзальную площадь, загрузили тяжёлый чемодан в его служебный (близлежащего совхоза) УАЗик15, я сел в ПАЗик16, который пересекал весь хаотически разбросанный городишко по маршруту «ЖД станция – ГАП» и вышел на предпоследней остановке, почти напротив КПП17 части. Меня радостно встретили на проходной, отметив, что долгонько загостевался я дома, провели неспешный досмотр, порасспрашивали о том, как провёл отпуск и почему задержался, хотя кому положено знали, комендатура уведомляла, и я поспешил в расположение дивизиона.
Весь день я провёл на станции наведения. Гоняли аппаратуру, регулировали настройки, выставляли номиналы перед назначением готовности №1. Бурлаков и, рядом занятые своими проверками, ребята интересовались, и я рассказывал не прерывая работы. Вечером после ужина те, «кто знали», заговорщически улыбаясь при встрече, молча кивали, подмигивали, предвкушая дальнейшее развитие событий.
После отбоя, когда в течение 30-40 минут всё успокоилось, Казис Кутняускас отправился за тяжёлым чемоданом, который он же закопал возле забора части, с внешней стороны. Он взял в помощники Колю Микилюка, чей брат встречал меня на станции. Оба они были здоровяками нерядового телосложения и могли легко и бесшумно переправить тяжеленный чемодан через высокую кирпичную ограду. Сразу после ужина Казис отправился на станцию якобы доделать на своих дизелях то, что не успел, о чём был поставлен в известность ст. л-нт Юлов, давший добро. В девять часов вечера УАЗик при погашенных фарах прибыл к условленному месту, и вмиг передав чемодан Кутняускасу удалился столь же тихо, как и подъехал. Казис опустил чемодан в неглубокую яму, вырытую им загодя припрятанной там лопатой, присыпал землёй – этого было достаточно в темное время, вернулся в казарму и доложился оперативному дежурному ст. л-нту Попкову.
Так вот, после отбоя Казис поднял и перевесил через забор, а Коля принял чемодан – операция «Гостинец» прошла успешно. Оставалось оприходовать вожделенный предмет операции, и мы все незамедлительно к тому приступили. В бытовой комнате застелили стол старыми газетами, и после того, как я полюбопытствовал не те ли это газеты, в которых советская пропаганда рукоплескала победным реляциям арабского наступления, чемодан был торжественно водружён на стол, впрочем содержание этих газет никак не смогло бы помешать пиршеству, просто было бы ещё «прикольней», хотя следует заметить, что словцо это тогда ещё не было в ходу.
К табльдоту были приглашены мои полтавчане, ковельские, земляки и кто-то ещё – всего нас собралось человек двенадцать, не считая дневального, который должен был стоять на шухере, на своём месте у тумбочки, на входе в казарму, а кто-нибудь из нас ему периодически подносил. Ненадолго подключился к нам и Попков, с которым была предварительная договорённость, я сам его настойчиво звал. Ст. л-нт Олег Попков был человеком симпатичным, дамским сердцеедом, очень человечным и благородным, от него веяло чем-то чеховским. Когда я встречал таких, то неизменно приходило в голову: «Что он здесь делает?». Для меня весь этот театр «военных действий» был и навсегда остался чужим, чуждым и я сомневался в том, что такие Попковы и Бурлаковы в нём свои. Я откупоривал разные бутылки и разливал в офицерские гранёные стаканы, взятые до утра нашим каптёрщиком Кануковым в хлеборезке. Войска наслаждались привезёнными яствами. Ночь была тёплой тихой и ясной. В окно выходившее на запад, мы видели темень за которой едва угадывались контуры старых утлых хибарок заковельской вёски. Наша неторопливая беседа продолжалась почти до утра, я рассказывал им о том, что уже выше написал о проведённом отпуске, о том, как меня все поздравляли с победой, как повсюду это обсуждалось, как эти события были восприняты у нас в Литве, как повсеместно провозглашались тосты за победу. Войска, как всегда, с интересом слушали мои свежие воспоминания, и если не проявляли солидарности, кивком как бы поддакивали, не обнаруживая несогласия. Постепенно участники «конференции» стали «убывать». Нас оставалась примерно половина. После тостов за Литву, за ненько Украину, за дембель мои «земели» провозгласили тост за Израиль. Я перенёс стакан в левую руку, прикрыл глаза правой рукой и шёпотом произнёс «Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад»18, мы чокнулись и выпили стоя...
17 декабря 2016 г.
Примечания:
1) Кадрированный - укомплектованный офицерским составом, техникой и вооружением, с сокращенным рядовым и сержантским составом, необходимым для поддержания техники и вооружения в надлежащем состоянии;
2) Декрещендо - нареч. декрешендо. Постепенно ослабляя силу звучания голоса или музыкального инструмента; диминуэндо. Ant: крещендо;
3) Заломанка - вылазка на частные хозяйства, сады, кража фруктов прямо с деревьев;
4) Ленкомната - «ленинская комната» - в ВС СССР - комната в казарме подразделения, оборудованная наглядными пособиями для информирования и досуга военнослужащих;
5) Вуiко - в галицийском диалекте вуйко буквально — дядя (брат матери), но, как и во многих славянских язках, употребляется как обращение к малознакомому и незнакомому человеку;
6) На ремень - наряд в караул;
7) Кирза - в армейском лексиконе ячневая крупа;
8) «москоли сами ничого не можуть, а тiльки живуть жiдовскiм розумом i вiд заздростi брешуть та й обмовляють» - укр. москали сами ничего не могут, а только живут еврейским умом и из зависти врут и клевещут;
9) Маврикий - попугай (кличка) описанный автором в рассказе «Чаепитие с попугаем»;
10) «Hierosolyma est perdita!» - лат. клич римских легионеров: «Иерусалим должен быть разрушен»;
11) «Pro Aris et Focis» - лат. «За алтари и очаги» (Цицерон о войне за родину);
12) «Igni et Ferro» - лат. огнём и мечом;
13) «то явятся, то растворятся» - строчка из песни «В далёком созвездии Тау Кита...» Владимира Высоцкого;
14) Казимерас Валайтис - 4 июля 1934, Каунас - 21 сентября 1974, Клайпеда; известный литовский скульптор, актер;
15) УАЗ - внедорожник производства Ульяновского автозавода;
16) ПАЗ - автобус малого класса для городских и пригородных перевозок, производства Павловского автобусного завода;
17) КПП - контрольно пропускной пост;
18) «Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад» - этими пророческими словами евреи провозглашают, что Господь, являющийся их Богом, будет признан Единственным Богом всем человечеством. Это воплощение основной миссии народа Израиля.