XX
Весь учебный центр трепетно готовился к строевому смотру. Это мероприятие всегда проводится в частях регулярно в конце каждого учебного периода. Суть его – в проверке готовности личного состава тянуть служебную лямку еще полгода. Проверялось буквально всё – от знания Устава до наличия необходимого комплекта ниток и иголок в головном уборе солдата (выборочно, разумеется). По дивизиям и полкам шныряли невесть откуда взявшиеся пузатые генералы со свитой, в честь которых воздвигали на плацах трибуны, чтобы с их высот новоявленные ревизоры заплывшими от сытости и бремени руководства глазками смогли оценить в полной мере молодцеватость дефилирующих у ног подразделений, или же наоборот – убедиться в никчемности и бездарности солдатско-офицерской массы, беспорядочно катящей свои волны, аки стадо бурёнок на дойку.
Чаще всего выпадал на их долю вариант номер два: изнуренные бессонными ночами и длительным стоянием с полной выкладкой бойцы прилагали свои усилия лишь на то, чтобы мало-мальски поддержать в себе точку опоры и не брякнуться в неподходящий момент пред очами столь важных особ.
Подготовка к строевому смотру – всегда для личного состава процесс мучительный. А уж для курсантов учебных подразделений наступал сущий ад. Это не утренний осмотр командиров отделений, здесь экзаменация куда посложнее! В нашей роте готовиться начали еще за неделю до торжественного события и, понятное дело, в свободное от несения службы время – по ночам.
Едва заканчивалась вечерняя поверка, все принимались скрупулезно устранять недостатки, обретенные за полгода армейской жизни под кракауской сенью. Вначале дружно ковыряли свои шинели: с линейками в руках метили, прикалывали и подшивали к ним всю необходимую атрибутику – погоны, шевроны, пуговицы, петлицы… Требовались определенные пропорции до миллиметра в их расположении относительно друг друга. Малейшее отклонение вызывало неистовый сержантский гнев и каралось в соответствии с личными качествами разгневанного. Дорохинские подчиненные, вестимо, испытывали на себе горячую поддержку, исходившую от начальственной длани, после чего неудачно притороченные элементы солдатской фурнитуры с треском срывались и летели на пол. Более гуманные командиры заставляли всё перешивать лишь после моральной нахлобучки, заключавшейся в львином рыке и поминании близкой родни курсанта.
Линейками обмерялось всё, что только можно было обмерить: и расстояние от нижней полы шинели до подмёток, и длина хлястика, и ширина петлиц, и месторасположение в последних эмблем рода войск – «танчиков». Это был единственный случай, когда не курсант сгибался перед кем-то, а наоборот: несколько необычно выглядело, как непосредственное начальство склонялось с линейкой в руках, измеряя, насколько свисает от пола на бойце обрубленный шинельный войлок.
Следующая ночь была посвящена сапожной теме. Офицеры не могли не заметить, с каким отчаянием под конец периода стали просить каши сапоги многих бойцов. Щукин, скрежеща зубами, напоминал, что в этих «чувалах» положено ходить целый год, а посему, дабы не оскоромиться перед августейшими особами из поднебесья, следует-де эти чувалы подновить. Всю ночь казарма напоминала сапожную мастерскую: раздавались постукивания молотков, скрипели сапожные иглы, цокали железные набойки, привинченные к уже изрядно сбившимся каблукам. Мне посчастливилось кое-как прихватить зёвы своих прохарей-скороходов рыболовной леской, и хотя это не спасло меня от протекания в них, была всё же видимость, что боец с горем пополам проявляет видимую заботу о вверенной ему отчизной экипировке: следы швов отчетливо проступали на носах сапог, ставших теперь похожими на тупые акульи морды, а я лелеял мысль приобрести с первой же получки в войсках, уже не обремененной дембельским налогом, новую юфтевую пару.
— Главное – это видимость работы, — любил повторять Дорохин, залепив в те ночи кому-нибудь затрещину. – Пусть начальство довольствуется тем, что здесь – что-то делалось, не сидели сложа руки…
Под конец службы он сделался немногословным, хотя и весьма деятельным. Перефразируя известного комедийного киноперсонажа, бил «аккуратно, но сильно».
Обшивание парадной формы было главным сюжетом последующей ночи. Здесь мало что отличалось от эпопеи шинельной по части деталей: те же погоны, пуговицы и т.д. Однако имелись и кое-какие особенности. Многие носили парадку явно не по размерам, что было следствием специфического чувства юмора младшего командного состава. Особенно в отношении «шестого батальона». Тощий Манцев обладал кителем 54-го размера, который развевался на нём даже в помещении. Кочубинский, надев свой комплект, становился похожим на героя повести Герберта Уэллса, утратившего видимую плоть; чтобы узреть кисть собственной руки, ему приходилось закатать на ней рукав. Гурову катастрофически не везло с головными уборами: козырек фуражки 60-го размера мог закрыть ему не только переносицу, но и подбородок.
Щукин, улицезрев свою роту в праздничном облачении, в очередной раз пустил фонтан слюны:
— Это не солдаты, а толпа механизаторов на сельских б…дках!.. Дорохин, какого хрена ты этому шплинту такую сковороду выдал? Мы же не в цирке работаем!.. А вон у Смирнова с его будкой не фуражка на голове, а тришкин картуз – только на макушку налазит. «Дайте в руки мне гармонь…» Ему сковорода в самый раз пойдет.
Все тихонько посмеивались, отлично зная, что если и махнется кто формой, то разве что на время строевого смотра, поскольку на каждых головных уборах, кителях, брюках и даже галстуках уже давно выведены с помощью хлорки номера военных билетов и фамилии их владельцев. Так сказать, неоспоримое право на личное пользование этими предметами. Эксклюзив. В том и заключалась суть юмора наших «братьев старших»: носи, мол, на добрую память эту хламиду до самого дембеля, урод. А там, глядишь, может и маханешь ее у такого же чмошника, вроде тебя…
Экипировка временного пользования – противогазы и котелки – была предметом неусыпного внимания следующей ночи. Казарменный умывальник быстро пропитался резиновой вонью: усердно надраивались противогазные маски. Были пущены в ход асидольные и даже зубные щетки. Малейшее пятнышко на поверхности этой резины приводило к химтренажу ее хозяина, а иногда и всего отделения. Бирки на противогазных сумках с фамилиями и инициалами также, естественно, замерялись с точностью до миллиметра. Помню, что перешивали их раз пять: всё никак не могли условиться раз и навсегда, как расположить швы на этих бирках – то ли вертикально по бокам, то ли горизонтально сверху и снизу. Дебаты по столь животрепещущему вопросу не прекращались вплоть до самого выхода на плац в день смотра. И мгновенно забылись по его окончании.
Предпоследняя ночь была посвящена личному оружию. В казарме надолго завоняло оружейным маслом; его пятнами покрылись все горизонтальные плоскости в расположении: пол, табуреты, тумбочки, одеяла, подоконники, полотенца и, конечно же, курсантское обмундирование. Манцева в те дни прозвали «витязем в тигровой шкуре». Повсюду валялась ветошь, которую наряд по роте выгребал совковыми лопатами. У Головача снова поселилась навязчивая идея об укороченных простынях. Зато автоматы и штык-ножи сияли даже при дежурном ночнике.
Однако самой запомнившейся осталась, безусловно, заключительная, предсмотровая ночка. Никто в казарме, да и, пожалуй, во всём учебном центре, не смыкал тогда глаз. Замерялось и проверялось всё, что только можно было на себя напялить. Мест для каждого не хватало; был переполнен даже туалет. Команда «строиться» звучала то тут то там ежеминутно. Мне то и дело вспоминалась франкфуртская пересылка, когда состояние неприкаянности и сонного отупения плюс несмолкаемый гомон вызывали те же ассоциации, что и здесь, в ставшей неуютной (а впрочем, когда она была иной?) казарме. И если на пересылке не всё казалось бессмысленным, а людской хаос – временным, теперь ощущение чего-то бесконечно пустого не покидало. Все кругом непонятно зачем метались по сторонам, сворачивали какое-то барахло, что-то заново перешивали, перемеряли, чистили, подбивали, распарывали, утюжили, стирали, сушили, подкраивали…
Голова кружилась, мысли беспорядочно проплывали, в глазах прыгало и еще почему-то безумно хотелось пить. Пытаясь сосредоточиться, я притащил свой вещмешок в умывальник и скоро занял место кого-то из первого взвода, вспорхнувшего с него вместе с кличем: «Строиться, волки!» В который раз вытряхнул на пол содержимое: плащ-палатку, ботинки, полотенце, мыло, зубную щетку и тюбик с «поморином». Сделал вид, будто старательно что-то ковыряю. Как подошел Дорохин – не заметил по банальной причине…
Пробудился от сержантского пинка в бок. Вскочил, захлопал глазами. Торжество на дорохинской физии было просто лучезарным. Вишневые херсонские очи искрились и сияли.
— А поворотись-ка, сынку! – прощебетал он, дыша в лицо пивным угаром. – Спа-атеньки захотели, да?.. – И вдруг, резким движением ухватился за крючок на моем воротнике и с силой рванул вниз. На пол посыпались все пуговицы, куда-то отлетел и сам крючок вместе с петелькой, а воротник с петлицами беспомощно повис на спине, ободранный наполовину. Подкладка на кителе висела клочьями, также не выдержав праведного гнева захмелевшего дембеля.
— Теперь будет чем заняться, — брезгливо улыбаясь, сообщил Дорохин и, оглянувшись вокруг с надеждой застать еще кого-то дрыхнущего, но не застав, вышел в коридор.
— Что, притопил массу? – насмешливо заметил Волков, находившийся рядом. – Возни теперь – хрен поспишь. Воротник и пуговицы с мясом выдраны.
Мне ничего не осталось, как огрызнуться:
— А можно подумать, кого-то сегодня отобьют…
«Пэ-ша», конечно, здорово было подпорчено, однако к утру мне удалось-таки кое-как подправить его, неоднократно чередуя это свалившееся на голову портняжничанье с построениями и примерками. Разговевшийся от пива «замок» ободрал у меня попутно и шинель, хотя до этого неоднократно проверял ее накануне и ничего подозрительного не находил. Аппетит, что называется, приходит во время еды, а несварением Дорохин никогда не страдал.
Утешило меня хотя бы то, что больше не пришлось бесцельно слоняться по расположению, и отупляющая сонливость быстро уступила место конкретным мыслям, направленным на то, чтобы не сойти от отчаяния с ума. А отчаиваться было от чего: помимо испорченных кителя и шинели я заслужил открытое недовольство «замка» и, зная его нрав, отлично понимал, что остаток дней в Кракау будет для меня сущим пеклом.
В общем, вляпался по самую макушку, и как выкарабкаться из ситуации, не мог себе представить…
Небесная канцелярия, словно в насмешку, обрушила в тот день на учебный центр лучшие резервы дождевых вод Атлантики. Лишь только рассвело, полился теплый, но продолжительный весенний ливень, а отсутствие ветра сулило о его весьма серьезных намерениях.
Прибытие официальных лиц намечалось к девяти утра, поэтому уже в половине девятого весь учебный центр топтался на мокром плацу, постепенно набухая и впитывая в себя, помимо обильной дождевой влаги, раздражение и ярость попавшего в капкан зверя.
К половине десятого пронесся слух, что ввиду непогоды смотр перенесут на другой день, и кое-кто из офицеров счел за благо улизнуть, строго наказав в случае чего немедленно прислать посыльных. К десяти часам на плацу продолжали стоять лишь солдаты и сержанты во главе с мужественными старшинами рот (во всяком случае, Головач с каким-то полиэтиленовым абажуром на фуражке не покинул своих подопечных на растерзание водяным потокам).
Тонкая струйка по направлению к казарме 4-го и 5-го БУБТ, состоявшая из представителей живущих в ней, к одиннадцати часам превратилась в сплошной людской поток, издающий отнюдь не журчание; если бы проверяющие услышали, что о них говорили в те минуты бубтяне, то в корне пересмотрели бы свои генеалогические ветви, дабы прочно убедиться в правильности теории Дарвина.
Дождь не унимался. Какой-то боец из восьмой роты, не выдержав стойлотерапии, со звоном шарахнулся ничком на асфальт. Желающих эскортировать его в санчасть оказалось хоть отбавляй. Впервые можно было воочию наблюдать проявление к кракаускому дитяти столь братской заботливости.
Около полудня на плацу появился начальник штаба полка Литвинович. «Становись!» — раздалось среди шороха падающей воды. Засуетились старшины рот и командиры отделений, метнулись в сторону офицерских домов посыльные, взводные колонны стали напоминать встряхивающихся после купания зверюг, отдаленно схожих с раздавленными на асфальте ежами, благо автоматы со вздыбленными к небу пристегнутыми штык-ножами создавали иллюзию ощетинившихся иголок.
Начштаба терпеливо ждал, пока плац не обретет вида трехчасовой давности, на что, кстати, ушло еще минут сорок. Язвительные замечания его в адрес некоторых сконфуженных командиров взводов нигде поддержки не имели, поскольку сам он дожидался инспекции в сухом помещении КПП-1, изредка поглядывая в окошко, дабы не проморгать генеральскую «Волгу». Провал этой верноподданнической сценки его заметно обескуражил, что и выразилось в последующих действиях.
— Командиры рот ко мне! – приказал он, когда наконец все подразделения собрались в полном составе.
Пока ротные и начштаба о чем-то совещались, сержантский контингент в очередной раз полушепотом напоминал бойцам, как следует реагировать на вопрос «Какие имеются жалобы или претензии?» А точнее – как этого не делать.
По насупленной и озадаченной физиономии Щукина было видно, что совещание на плацу спокойной жизни не принесет. Возвращаясь в строй, он сиплым голосом подозвал к себе командиров взводов и их замов, в двух словах передав им, о чём шушукались только что со вторым по значимости лицом в полку.
А всё сводилось к следующему: проверка, дескать, прибудет только после обеда, а пока следовало бы, не теряя времени, прорепетировать марширование мимо трибуны поротно, с прижатыми к груди автоматами, гордо вытянув в сторону сего трепетного сооружения обскобленные ржавыми и тупыми лезвиями подбородки. Проще говоря, устроить мини-парад с равнением на-право. Именно данный вид армдрессировки привел накануне к абсолютному провалу строевой смотр в полку, где проверяли на боеспособность первый и третий батальоны (т.е. дрезденских).
Почему-то никому из начальства не приходило в голову, что инспекционные генералы могли на этот раз переметнуть свое внимание на что-то другое, нежели шествие по-парадному с равнением на-право. Следуя банальному правилу, столь распространенному в армии, что раз у соседей поддувало в одну сторону, стало быть, здесь направление будет таким же, здешнее руководство и принялось наводить глянец, упущенный их коллегами из Дрездена. Гоголевская буффонада получила новый виток.
Заняв на трибуне венценосное место, Литвинович с тремя батальонными командирами дал добро на прохождение марша. Полковой оркестр, состоявший из брюхатых «сверчков» неопределенного возраста и двух меланхоличного вида солдат-барабанщиков, неожиданно резво для сложившейся обстановки грянул в медные трубы, и спектакль перешел в следующую фазу.
— Рота, напра-во! – рявкнул Щукин. – На месте шагом – марш!.. Дистанцию в два шага между шеренгами, бляха, соблюдайте!
Все дружно заплюхали, подымая брызги и осаждая их друг на друга. Надраенные до алмазного сияния сапоги моментально потускнели и приобрели отталкивающий арестантский вид. Автоматы, противогазы, вещмешки, котелки и подсумки вносили заметный дисбаланс в процесс этого упорядоченного топтания.
— Прям-ма-а! – взвыл Щукин.
Бах, бах, бах… Брызги взлетели так, что взводные командиры отскочили в сторону, дабы избегнуть еще и душа, поднятого сапогами нижних чинов. Три начальных строевых шага, выполненные при данной команде, в дождливую погоду не всегда уместны.
— На месте! – продолжал руководить Щукин.
Шестая рота уже вовсю печатала шаги пред очами возвышающихся на трибуне. Даже сквозь пелену сыпавшегося дождя было видно, что это зрелище не доставляло начальнику штаба радости. У Литвиновича было выражение лица выпившего по ошибке вместо коньяка стакан уксуса. Он подозвал к себе командира шестой роты и выплеснул «уксусный перегар» на него. Тот вобрал голову в плечи и засеменил вслед за строем, сверля его взором раненой гиены.
Оркестр продолжал как ни в чём не бывало выдувать и выбивать бодрящие звуки марша. Если бы парад открывала рота седьмая, то после нее прохождение любого подразделения и особенно шестой, в Кракау в чём-то показательной, гляделся бы не хуже вышколенных таманцев на Красной площади. К сожалению, всегда выходило наоборот: за будущими командирами танков шествовали нестройные и беспорядочные шеренги «бурлаков».
При виде жалких попыток этой толпы изобразить подобие торжественного марша с оружием наизготовку начштаба полка досадливо отвернулся в сторону. Несмотря на все старания убрать «кракауский ужас» с поля зрения (седьмая рота традиционно в дни смотров заступала в наряды по учебному центру), из-за многочисленности немалое количество личного состава всё же приходилось выводить на плац; непонятно почему рота была укомплектована в семь (!) взводов. Всех немощных и хромоногих спроваживали подальше от греха в наряды по столовой, котельным и гостиницам.
Что сказал Литвинович командиру седьмой роты, никто и не пытался разгадать. Все смотрели чуть левее трибуны: у какого-то бойца во время прохождения неожиданно развязался вещмешок и опрокинулся вверх дном, рассыпав всё содержимое на мокром асфальте. Пунцовый, как кумач на трибуне, солдат на потеху всей публике стыдливо запихивал свой вывалянный и вытоптанный в лужах скарб обратно в мешок и ёжился от гневных взоров ротного командира.
Довольно скоро по шеренгам пробежала команда – проверить каждого на прочность узлов в мешках. Сержанты, шипя по-змеиному, бросились исполнять, в спешке награждая тумаками плохо выполнивших это условие. Досталось и мне, хотя затянул я утром свой вещмешок таким тугим узлом, что впоследствии при развязывании пришлось пустить в ход штык-нож и зубы. Нетрудно догадаться, что данный факт являлся следствием недавней опалы, начало которой было положено сценкой в умывальнике, а фундамент – дракой с Ведерниковым у колейного моста.
Одновременно кисло подумалось, что если бы кого-либо во время прохождения мимо трибуны внезапно скрутил приступ аппендицита, весь учебный центр спешно отправили бы в санчасть для удаления аппендиксов.
…Нет нужды описывать дальнейший ход репетиции к строевому смотру. И хотя вещмешки больше не опрокидывались, вид марширующих подразделений всё больше вгонял Литвиновича, командира второго батальона майора Кухарского и других заинтересованных лиц в состояние творческой депрессии. Уже не помню, сколько раз в тот день мы вновь и вновь дублировали прохождение вдоль ненавистной трибуны, только каждый следующий дубль получался хуже предыдущего. Сказались бессонные ноченьки, долгое и утомительное стояние при полной выкладке, а также издевательски неподходящая погода: дождь продолжал низвергаться, словно приближался вторично Великий Потоп.
Досталось тогда и бубтянам. Их строевая подготовка привела начальника штаба в такое негодование, что когда сделали обеденный перерыв (а уже начинало смеркаться), четвертый и пятый батальоны продолжали совершенствоваться на плацу, чеканя шаги и бросая свирепые взгляды на уходивших в столовую «барбосов».
Смотровые экзаменаторы в тот день так и не прибыли. Видимо, помешал влажный атлантический циклон, по мнению Головача, специально посланный гидрометеослужбой НАТО, чтобы сорвать в наших войсках столь важное мероприятие. А плескал сапогами личный состав до тех пор, пока различать колонны и шеренги в темноте стоявшим на трибуне стало невмоготу.
Седьмой роте дали указание тащить наряд вторые сутки. Сменили только караул; репетиция строевого смотра оказалась для кое-кого попутно инструктажем и разводом. Прямо с плаца наспех сколоченная смена из той же роты промаршировала в караульное помещение. Остальным был дан приказ: живо по казармам, там – отчиститься, обсушиться и исправлять недоисправленное.
Мокрые и усталые, все ввалились в расположение роты. Оно теперь казалось таким уютным и по-домашнему обжитым. Сержанты не выказывали своего обычного по вечерам энтузиазма. Почти до самого отбоя приводили в порядок намокшие за день автоматы. Затем, построив взвод, хмурый Дорохин произнес:
— Даю всем десять минут, чтобы уложить обмундирование, проссаться и перекурить. Если хоть одно рыло увижу потом не в койке – пеняйте на себя. Всё понятно?.. Разойтись!..
Непривычно было в тот вечер укладываться без спешки. Как будто в госпитале… Засыпая, я вспомнил, что в этих стенах подобное случилось лишь однажды – в день прибытия сюда.
Как будто годы с тех пор прошли…
Следующее утро оказалось точной копией предыдущего. В пять часов дневальные проревели: «Подъём!» В половине шестого казарма набилась ротным офицерским составом. Генеральная репетиция к смотру набрала еще один оборот. Все были настроены довольно решительно, о чём свидетельствовали упрямо поджатые подбородки Щукина и замполита Артюхова, а также их стремление к четкости в действиях. Вчерашние суетливость и легкую растерянность будто смыло дождем.
Ранний обжигающий завтрак и привычный стайерский забег на моечный пятачок. Тщательное отскрёбывание дюралевой тары. Беспорядочное топтание в оружейке при получении автоматов, подсумков и штык-ножей. Лихорадочное облачение всем этим поверх отсыревших шинелей. Вещмешки и противогазы. Надраивание окаменелой ваксой штопанных «скороходов»…
— Становись!..
— Первый взвод готов?
— Так точно, товарищ майор!
— Второй готов!
— Третий и четвертый?
— Готовы!
— Рота, нале-во! Правое плечо вперед шагом – арш!..
Ночью дождь сыпать перестал, однако вероятность его возобновления казалась вполне реальной. Подул по-весеннему теплый, но влажный и порывистый ветерок, пронося над Кракау низкие и лохматые серые тучки. Лужи на плацу ерошились полосатой рябью.
— Падлой буду, если сегодня опять не вымокнем как цуцики, — пророчествовал Арбенин, медленно обходя свое отделение и просматривая, всё ли в порядке во внешнем облике бойцов.
— Почему сегодня не бритый? – скривился передо мной Дорохин, незаметно, но ощутимо ткнув кулаком в бок.
На бритьё ни у кого не хватило времени, даже ополоснуть с подъема лица посчастливилось не каждому. Тем не менее, что-то объяснять Дорохину по этому поводу – всё равно что подергать за усы пантеру. Ведро с помоями угрожающе зависло над моей головой и стало медленно крениться.
— Так, проверить у всех наличие носовых платков, — раздался голос взводного Кашпурова, исчезнувшего несколько минут назад. Ведро нехотя отклонилось назад.
— Слышал? – расплылся в улыбке-предвестнице Дорохин.
Я завозился, подбирая полы шинели и нашаривая в правом кармане брюк батистовую тряпицу, выданную еще позавчера с грозным наказом не использовать ее по прямому назначению. По окончании смотра она, естественно, подлежала обратной конфискации.
К аккуратно сложенному лоскутку было не придраться, и сержантский огнедышащий лик уплыл с поля зрения. Спустя некоторое время по характерному глухому стуку можно было догадаться, что кто-то в строю сзади обошелся с вверенным кусочком материи неподобающе вольно…
Между тем выяснилось, что полковники-генералы прибудут к десяти часам («Это уж как пить дать!»), поэтому начальство решило имеющееся в запасе время провести с максимальной для всех пользой. Литвинович вооружился мегафоном и важно поднялся на многострадальную трибуну.
— Становись!
С минуту длилось копошение, выравнивание и заправление. Наконец все безмолвно застыли.
— Командиры батальонов и рот к трибуне шагом – марш!
Под барабанную дробь майоры, капитаны и старлей Алекперов из ремонтной роты двинулись со всех концов плаца к середине за получением «це-у». В это время снова заморосил дождь. Небо потемнело.
— А что я говорил, - удовлетворенно пробормотал Арбенин.
Погодный каприз никого не обескуражил. Это была просто очередная из ожидаемых на тот день мерзопакостей. Правда, ожидание растянулось на неопределенный срок…
Затем в течение двух часов повторялся сюжет прошлых суток. Перемешав взвода в общий строй, в котором каждый запомнил свое место, все подразделения задвигались в такт уже опостылевших молодцеватых аккордов, выпускаемых из медных загогулин, вызывавших ассоциации на тему самогоноварения. Воды оказалось в переизбытке, медные трубы – вот они, а что касалось огня… да скорее бы он уже появился, леший бы его побрал! Надоело отбивать непонятно для чего ноги и вытягивать к трибуне шею, словно там находился не голосивший в «матюгальник» подпол, а Клаудия Кардинале в неглиже!..
Фитиль предстоящего пламени заполыхал около одиннадцати. К плацу со стороны КПП подползла долгожданная и долгопроклинаемая «Волга», и из нее стала вываливаться дородная генеральская фактура. Даже издалека было видно, как недоволен обладатель папахи и штанов с лампасами (а кто их вообще видел-то, довольных генералов?) и улучшить себе здесь настроение вряд ли рассчитывает. Вслед за ним из соседнего «уазика» — корытца для лиц ранжиром пониже – показались еще военные в сшитых по индивидуальным заказам шинелях. Коричневые папки в руках придавали им вид солидный и строгий. Полковая элита, сгрудившаяся вокруг них, сделалась вдруг многочисленной и подвижной, словно толпа ярых поклонников поп-звезды, встречающая своего идола.
Совещались долго. Наконец генерал-майор двинулся во главе небольшого эскорта к трибуне; при полной тишине было слышно, как тяжело стучат по деревянному настилу его ботинки. Шагов других официальных лиц не различалось.
Генерал повернулся к строю и вскинул к папахе ладонь:
— Здравствуйте, товарищи солдаты, сержанты, офицеры и прапорщики!
— Гау-гау-гау-гау-гаф! – прогрохотало над плацем вслед за положенной небольшой паузой.
Генерал поморщился, однако дублировать приветствие не стал. По его физиономии было заметно, что ему не терпелось скорее покончить с затянувшейся процедурой экзаменации.
После некоторой заминки один из офицеров генеральской свиты резко отчеканил в мегафон:
— Равняйсь! Смирно! Офицеры, прапорщики и сержанты для осмотра и проверки, с дистанцией в пять шагов, на середину плаца шагом – марш!
Под ритмичное отстукивание барабанных палочек вышеназванный контингент принялся методично занимать соответствующие по рангу места на плацу. Сначала мелкими цепочками вышли из строя офицеры, шагая почти к самой трибуне и соединяясь там в несколько колонн согласно должностям; затем это проделали прапорщики и «сверчки», образовав единую цепь посередине плаца; более многочисленное сержантское сословие группировало свои ряды дольше всех, заняв, наконец, позиции в нескольких метрах от строя «детей Кракау». Все, кроме последних, еще некоторое время с каменными лицами продолжали маршировать на месте. Наконец барабан осекся, а его басовитый родич, оттягивающий плечо второго солдата из музвзвода, дважды с расстановкой ухнул. Все марширующие повернулись к трибуне и замерли.
Генеральскую «Волгу» с полковничьим «уазиком» сопровождал еще микроавтобус с целой кучей офицеров, которые теперь рассыпались по плацу, проводя выборочно осмотры и опросы. Кое-кто из них подобрался и к нашей, девятой учебно-танковой. Капитан и старлей с общевойсковыми эмблемами в петлицах, к нашему немалому облегчению, обошли вниманием первый взвод и наши три отделения; в третьем взводе была задана кому-то парочка вопросов на тему политическую: сначала назвать страны Варшавского договора, затем – их столицы. А вот подопечных Захарчука и каптерщика Фуры подвергли перекрестному обстрелу. Гоняли по знанию устава и химподготовки, проверив попутно качество выполнения норматива номер один – команды «Газы!»
Четвертый взвод в норматив не уложился, а растяпа Манцев отличился традиционно, не удержав маску в руках и вываляв ее в грязной луже.
Елизаров, наблюдая всё это, не оборачиваясь произнес:
— Да-а, это совсем не то, что у нас. Дорохин за такое все жилы повытягивал бы. Не тот уровень.
— Плохо ты Фуру знаешь, — тихо возразил ему Тарасевич. – Сегодня кое-кого ждет капитальный пропердон на спортгородке…
Однако на этом осмотр нашей роты и был закончен. Офицеры подошли к другим рядам, а вскоре появился откуда-то майор с эмблемами ВВС и громко спросил:
— У кого есть какие-нибудь жалобы или предложения?..
Как потом выяснилось, день вчерашний и утро сегодняшнее оказались выброшенными на ветер. Генерал-майор изъявил трогательное желание изучить песенное творчество Кракау. Узнав об этом, все растерянно переглянулись. Сей номер для представления был при подготовке к смотру абсолютно позабыт. Да и сами мы уже и припомнить не могли, когда же в последний раз проделывали нечто подобное. Оказывается, «папаша» не так-то прост – в дураках нас все-таки сумел оставить. В том, что всех ждет безоговорочный провал, никто не сомневался. А может, кто-то в своё время стуканул куда следует, что якобы здесь постоянно как-то не до песен. Кто знает…
Проверяли поротно. Строй за строем громыхали перед застывшими на трибуне генералом и его свитой, раз за разом, разумеется, проваливаясь. Даже нам курсантам, было отлично видно, как неуклюже и топорно отпевались шестая и восьмая роты (вышел некоторый словесный каламбур, но по-иному то зрелище до сих пор назвать не получается), и как подходило роте седьмой ее прозвище. Завывания «бурлаков» о «судьбе нелегкой, военной» очень уж походили на «эх, дубинушку…»
В какой-то степени генералу можно было даже посочувствовать…
Не подсластила пилюлю и наша рота. Схвативший после вчерашнего насморк запевала Подпалый своим гугнивым тенором вызвал, как когда-то, у некоторых в строю приступ кашля, маскировавшего неожиданный злой хохот. По прохождении Щукин пригрозил устроить вечер солдатской песни.
Слегка успокоили генерала бубтяне. Молодцевато печатая шаг (как видно, вчерашний вечер не прошел даром), они дали понять всему учебному центру, что не зря занимают тут привилегированное положение. В пятнадцатой роте кто-то даже лихо подсвистывал, чем вызвал на заплывших и брезгливых инспекторских минах некоторое подобие улыбок…
Дождь не прекращался, и инспекция сочла за благо опустить в заключение торжественную часть с речами и призывами. Соблюдая достоинство (некоторые придерживали фуражки из опасения, что атлантический зюйд-вест сорвет их и придется веселить столь недостойную публику), сначала генерал-майор, а за ним полковники организованно покинули мокрую трибуну и с облегчением направились к своим служебным машинам, приветливо раскрывшим навстречу дверцы.
Строевой смотр окончился.