Холода подступают всё ближе и ближе. За ночь деревья успевают покрыться лёгким пушком инея, лужи — стать тонким хрустящим стеклом, и те, кто поутру первым высовывает нос из дома, ёжатся, вжимают голову в плечи и прячут руки в карманы.
Конечно, солнечные прикосновения всё исправляют, мир цветёт и лучится...
Но чем больше дней отсчитывает календарь, тем дольше держится морозная ночь. Скоро, совсем скоро она перевесит день, и тогда всё погрузится в сплошную темноту.
Это знание рассеяно в воздухе едва уловимым запахом колючих звёзд и северного сияния — запахом, который будоражит кровь, заставляет всё внутри замирать в сладостном предвкушении: ещё немного, ещё чуть-чуть, и наступит самая шальная, самая волшебная пора.
Запахом, из-за которого молчит и без того неразговорчивый Лето, яркая Лита ходит мрачнее тучи, а незаметный Ламмас нервно смеётся и несёт чепуху.
Им, чья кровь — жаркие светлые ночи, чьё дыхание — припорошенные пылью дороги и дуновение ветра, наступающая темнота чудится если не смертью, то чем-то очень и очень к ней близким: неотвратимым, пугающим до тягучего холода внизу живота.
Поэтому Мабон больше не закрывает свою лавку.
В лавке пахнет ягодным пирогом и чаем с пряностями, прелой листвой и колючими шарфами, старыми книгами с тёплыми сказками, а ещё — немножко хвоей прямиком из северного леса.
В лавке тихо-тихо, лишь потрескивает невидимый камин и ловцы снов перешёптываются, покачивая длинными перьями. Ни один ночной шелест, ни одно дуновение морозного ветра не прорываются сквозь запертые ставни.
В лавке два плетёных кресла с мохнатыми пледами, подушки разбросаны по полу, на столе — кружки и блюдца под угощение. «Здесь хорошо, здесь тихо и спокойно, оставайся», — шепчут нарисованные на стенах лисы и совы.
Мабон больше не закрывает лавку: вдруг кто-нибудь придёт, чтобы переждать крадущуюся по пятам темноту? Вдруг кто-нибудь захочет выдохнуть ворох накопившихся слов? Вдруг кому-нибудь до дрожи понадобится помолчать — с кем-то, вдвоём?
Мабон сидит, скрестив ноги, на высоком стуле, кутается в длинную вязаную кофту. Глаза у неё слипаются, сны подстерегают тут как тут: прикроешь веки — набрасываются всем разноцветным скопом, не отпускают. На маленькой плитке варится верное средство против них — чёрный-чёрный кофе с имбирём и кардамоном.
Мабон кладёт руки на прилавок, опускает голову. Где-то далеко-далеко звякает колокольчик на входной двери...
— Следить надо, — раздаётся над ухом бархатный шёпот.
Мабон вздрагивает, выпрямляется, трёт глаза. Ей в руки опускают чашку с ароматным кофе — не просто имбирь, а ещё молоко и... да, немного молотой корицы. Устоять перед таким невозможно, и Мабон вначале отпивает, наслаждаясь вкусом, а потом поднимает голову.
Самайн улыбается — снисходительно, но по-доброму.
Он появился очень вовремя — как и всегда: стоит Мабон заснуть за прилавком, Самайн немедленно возникает из ниоткуда. Иногда будит свежесваренным кофе и журит за просып. Иногда укрывает своим плащом, чтобы крепче спалось, и остаётся принимать гостей — а наутро незаметно ускользает, точно бы желая остаться таинственным незнакомцем.
Впрочем, записка на прилавке отметает все сомнения: так писать умеет только Самайн.
Изящные чернильные буквы, стоящие ровно-ровно даже на неразлинованном листе. С ними любой огрызок превращается в письмо, прилетевшее из какого-то человеческого прошлого; не хватает лишь конверта, запечатанного сургучом.
«Никого не было».
Или:
«Заглядывал Осень, унёс красный ловец с желудями; опять подарит своему любимому кафе».
Или:
«Приходила Лита; напоил горячим яблочным сидром, смешал в мешочек шалфей и сосновую хвою — думаю, поможет».
Да и рассыпанные повсюду чёрные перья никому иному принадлежать не могут.
Кстати, о перьях...
Мабон опускает на прилавок полупустую чашку, забирается с ногами на стул и, выпрямившись, снимает один из ловцов — перекрученные ветки можжевельника, огненно-красные нити, костяные бусины и, конечно, чёрные перья.
— Это тебе. Спасибо, что всегда являешься вовремя.
Самайн отвечает лишь загадочной улыбкой: он так же неразговорчив, как Лето; но молчит куда многозначительнее. От ловца, конечно, не отказывается, да и попробуй отказаться, когда из каждой нити, из каждого узелка льётся чарующая магия хрупкой морозной ночи.
— Не заснёшь? — интересуется Самайн.
Мабон мотает головой: теперь будет всю ночь сидеть.
Одобрительно кивнув, Самайн взъерошивает ей волосы, так, что несколько отросших каштановых прядей спадают на лицо. И пока Мабон, фыркая, поправляет причёску, его уже и след простыл. Только по-прежнему пахнет яблоками и можжевельником и тихий свист не пойми откуда взявшегося ветра доносит обрывки фразы: «... темна и полна ужасов».
Речь, несомненно, о подступающей вечной ночи. К счастью, она ещё далека, ещё только подкрадывается мягкими, неслышными шагами. И можно, казалось бы, спокойно спать, ничего не случится ни с Летом, ни с Литой, ни с Ламмасом.
Но они ведь приходят — пускай ночь далеко, пускай она ещё не вечна. Являются поздним вечером, когда скрываются за горизонтом последние солнечные лучи, являются растерянные, сами не свои, с пустыми глазами. И Мабон, прищурившись, видит, как течёт по рукам, задетым запахом колючих звёзд, жаркая кровь.
Даже если б не выпила кофе, ни за что б не уснула.
«Садись», — она указывает гостю на плетёное кресло. Подходит, укрывает мохнатым пледом, мимолётно касается плеча — и слушает, что подскажут чувства.
«Горячее вино и кусок яблочного пирога».
«Прекрасно», — кивает Мабон и улыбается — не загадочно, как Самайн, а успокаивающе: расслабься, здесь ты в безопасности, у меня надёжные ставни и крепкая дверь, у меня потрескивает невидимый, но осязаемый огонь, никакая темнота не найдёт, никакая ночь не ворвётся.
Дух лавки понимает Мабон с одного взгляда. На маленькой горелке оказывается джезва: красное вино, две палочки корицы, горстка гвоздики и кардамоновых зёрен. Рядом — яблочный пирог, готовый ещё с утра, только разогреть осталось — и, конечно, полить карамелью.
Гость оживает: глаза светятся, на губах появляется пока не улыбка, но уже намёк на неё. Смущённо бормочет: извини, мол, за беспокойство, не стоило приходить в такой поздний час, наверняка разбудил, — но вставать не спешит. Пьёт вино, ест пирог, греется.
Мабон оглядывает лавку, машинально расправляя тёплую лоскутную юбку.
Свечи с завораживающими ароматами: жасмин, яблоко, сандал.
Ловцы — со всевозможными перьями, с кусочками янтаря, — стерегущие не только во сне, но и наяву.
Оплетённые кожей драгоценные камни, что не пойми откуда приносит Самайн.
Деревянные кругляшки амулетов с выжженными рунами: для удачи, для охраны, для осеннего колдовства.
Рисунки хной — волки и орлы, — развешанные по стенам.
Из этого многообразия предстоит выбрать что-то одно.
Самайн никогда не ошибается: чует, что и кому нужно именно сейчас. Мабон только учится — и ужасно боится не угадать, промахнуться.
Неверно выбрать хранителя — будто собственноручно отдать беззащитного гостя на растерзание ночи.
Мабон зажмуривается, сжимает пальцами длинные рукава бежевой кофты, трясёт головой, перемешивая реальность и заодно отвечая на бормотание гостя: нет-нет, всё в порядке, я не спала, хорошо, что зашёл.
Затаить дыхание, навострить воображаемые уши, утонуть в ворохе ощущений...
Открыть глаза.
Кристалл аметиста, оправленный в серебро, на чёрном шнурке. «Иди ко мне», — одними губами просит Мабон. Дух лавки послушно снимает его с полки и кладёт на протянутую ладонь.
Гость ничего не замечает — и не надо: творить хранителя лучше без посторонних взглядов.
Мабон гладит кристалл кончиками пальцев и шепчет, вкладывая в слова всю магию, которая гостю сейчас нужнее, чем ей: «Всё у тебя сложится хорошо, не надо бояться, тьма пройдёт мимо, ни одной колючей звездой не заденет, морозным дыханием не обожжёт; и обернуться не успеешь, как всё закончится, отступит, вновь проглянет солнце, коснётся ласковыми лучами; и всё у тебя будет — и хорошо, и сказочно, и вообще».
Она вешает кристалл на шею насторожившемуся гостю, подносит палец к губам: ничего не говори, просто возьми, так нужно.
Гость послушно кивает — и заживают раны, нанесённые колючими звёздами, и больше не течёт по рукам кровь; и злится за окном тёмная и полная ужасов ночь, и если прищуриться, можно увидеть её разъярённый оскал.
Но ставни надёжны, а дверь крепка, и дух лавки раздувает невидимый огонь в камине. У ночи нет ни единого шанса.
Мабон выдыхает и улыбается: видишь, я справилась, я смогла, не так уж безнадёжна, правда?
«А я о чём говорил?» — неслышно усмехается Самайн и гладит невесомыми пальцами её взъерошенные волосы.