Туман бросается прямо под колёса.
Лу выкручивает руль, ударяет по тормозам; чудом не столкнувшись с одиноким полуночным автомобилем, бьёт кулаком по клаксону, наверняка вспугивая громким сигналом каких-нибудь птиц.
Сейчас полагается выскочить наружу, заохать, позвонить в «Скорую», оказать пострадавшему всю возможную помощь; держать за руку, пока его душа отлетает в мир иной, потому что «Скорой» попробуй дождись даже на полупустых полуночных улицах...
Лу сидит, уставившись в одну точку, и шипит сквозь зубы:
— Ненавиш-шу, ненавиш-шу, ненавиш-шу...
На побелевших костяшках сжатых от злости рук проступает чёрная чешуя.
Лу терпеть не может самоубийц. Лу считает их капризными детьми, слабовольными эгоистами, никчёмными существами, которым одна дорога — в потусторонний мир, раз уж в посюстороннем они жить не могут.
Судьба громко хохочет, дёргает за ниточки — и все здешние самоубийцы так или иначе сталкиваются с Лу: бросаются под машину, падают с крыши на капот, натыкаются в подворотне, где почему-то решают перерезать вены, или в парке, куда приходят повеситься.
Лу не желает никого спасать — но разве ж спрашивают?
— Ненавижу! — с чувством повторяет Лу и всё-таки выходит из машины.
Туман валяется на асфальте с разбитым в чёрную кровь лицом. На его рубашке расплываются густые кляксы, а грудь едва поднимается — но поднимается же!
Для пущей уверенности Лу опускается рядом, прислушивается — дыхание есть, сердце ещё стучит. Ситуация не настолько отвратительна, какой могла бы быть.
— Ненавижу, — вздыхает Лу и вытаскивает из кармана телефон. — Марр? Я сейчас приеду. Разумеется, не просто так.
Туман, стоит к нему прикоснуться, вздрагивает, всхлипывает, в беспамятстве ловит руку дрожащими пальцами. Скривившись, Лу перехватывает его поудобнее и тащит к машине, мысленно проклиная всех известных и неизвестных богов; устраивает на заднем сиденье, раздражённо хлопает дверью и садится за руль.
— Не понимаю, зачем с вами возиться. Надо уважать чужой выбор: если человек решил подохнуть, то пускай подыхает до конца, безо всяких там чудесных спасений. Знал, в конце концов, на что шёл!
Туман, конечно, молчит, даже если всё прекрасно слышит: не в том он состоянии, чтобы поддерживать диалог.
— Но это же Марр! — продолжает злиться Лу. — Они ж там все, небось, такие, полные бесконечного сострадания и желания помочь! Ненавижу!
Но оставить самоубийцу-неудачника «подыхать до конца» Лу не может: совесть вцепится в горло.
А у неё зубы куда острее.
Мимо проносятся серые дома и пустые улицы — донельзя унылый городской пейзаж. Неудивительно, что количество самоубийц здесь прямо-таки зашкаливает: жить в таком месте, не имея возможности уйти, не всякий сможет. Приходится цепляться руками, ногами, зубами, когтями — всеми подручными средствами, лишь бы не поддаться соблазнительным мыслям шагнуть с крыши или прыгнуть под машину.
Жаль, не у всех достаточно крепкие зубы и острые когти: в таком деле только рук и ног не всегда хватает.
Лу повезло, есть и то, и другое, удержаться не проблема. Ну а на таких, как Марр, здешнее уныние попросту не действует.
Тоже, в общем-то, повезло; даже больше, чем Лу.
Ехать недалеко, какие-то пять минут, но и за это время в машине успевает изрядно похолодать. Насторожившись, Лу косится в зеркало заднего вида и перепугано рявкает:
— А ну прочь!
Ветер, уже склонившийся над Туманом, улыбается: ещё, мол, поглядим, — но послушно теряет человеческий облик, просачивается сквозь щель в окне и растворяется в переплетении улиц.
Лу тормозит у серой девятиэтажки; берёт на руки полупрозрачного Тумана, включает бессмысленную сигнализацию и чуть ли не носом набирает на домофоне две тройки.
— Кто там? — интересуется Марр скорее порядка ради.
— Угадай, — мрачно цедит Лу и жалеет, что человеческой внешности не полагается хвост: чем дверь-то открывать?
Впрочем, Туман уже настолько лёгок, что его можно удержать и одной рукой.
В лифте Лу прислоняет Тумана к стенке и строго заглядывает в подёрнутые дымкой глаза, стараясь не обращать внимания на кровоточащие щёки.
— Ты это прекращай, слышишь? Не сдохнешь; по крайней мере не здесь и не сейчас. Так что хватит разнюниваться и таять.
Туман удивлённо моргает, взгляд у него мгновенно проясняется, и кожа становится просто бледной, а не прозрачной, как стекло. И даже волосы походят уже не на сухую солому, а на обыкновенные золотистые лохмы.
В подъезд его, потяжелевшего, приходится выволакивать. К счастью, Марр очень вовремя распахивает дверь и, подхватив Тумана за ноги, командует:
— Неси его на диван.
Чёрные кляксы шлёпаются на пол, оставляя дорожку от порога квартиры до гостиной. Лу шипит сквозь зубы: если этот гад сейчас подохнет от своего грёбаного кровотечения, придётся его лично воскресить, чтобы убить ещё раз, в назидание. Сказано же, не здесь и не сейчас. А он тут кляксами растекается и делает вид, будто Ветер уже уводит за собой.
Марр, задрав рубашку, осматривает грудь Тумана. На порезах, вопреки всем наукам, лопаются чёрные пузыри, и кровь тонкими ручейками стекает по серой обивке дивана.
— Плохо, — чешет затылок Марр. — Не очень плохо, но хуже, чем в прошлые разы. Придётся постараться.
— Всё как обычно? — деловито уточняет Лу.
— Угу, — кивает Марр и стягивает футболку с каким-то глупым детским рисунком; наверняка очередные пони, феи или котята.
Вздохнув и мысленно пожелав удачи, Лу берёт со стеллажа пачку сигарет. Судя по весу — а внутрь заглядывать запрещено, — осталось их не так уж много. Ещё пара-тройка самоубийц-неудачников — пять-шесть дней жизни в этом проклятом городе — и придётся наведаться в магазин.
Лучше бы они сразу подыхали, ну честное слово!
Марр не глядя ловит брошенные сигареты и зажигалку. Вытаскивает одну, закуривает; с десяток секунд таращится в никуда — и расправляет крылья, удивительно разноцветные для такого унылого окружающего мира.
По стенам ползут солнечные пятна в окружении теней, прозрачный дым собирается под потолком. Марр поднимает руки, заносит их над Туманом — и Лу, отвернувшись, уходит на кухню.
Дальше смотреть нельзя.
И чайник, к тому же, сам себя не поставит.
Марр приползает — к счастью, не в прямом смысле, — полчаса спустя. Шлёпается на стул, отпивает из чашки свою фиолетовую дрянь и трясёт головой, избавляясь от сигаретного дыма и воспоминаний.
— Ну что? — интересуется Лу, грея о чашку с чаем озябшие руки.
— Жить будет, — обещает Марр и расправляет футболку — всё-таки с котятами.
С полминуты они молчат, думая каждый о своём. И Лу в конце концов раздражённо выдыхает:
— Я вот чего не понимаю. Почему нас здесь всего двое? На целый город сумасшедших природных явлений, всяких туманов, дождей и гроз, которым настолько худо, что они то и дело кончают с собой, — только мы. Я отлавливаю, ты воскрешаешь, но это жрёт столько времени и сил... А сколько их — мёртвых? Всё-таки самоубившихся? Тех, к которым мы не успели?
Марр поднимает голову.
— Нас не всего двое. Нас целых двое: морской змей, на которого волею судьбы натыкаются самоубийцы, и ангел, который возвращает их к жизни. Будь здесь кто-то один — ничего бы не вышло, понимаешь?
Лу замолкает; чешет кончик носа, обдумывая услышанное.
Марр добавляет себе в чашку кипятка и тихо, но отчётливо шепчет:
— Смерти нет. Есть только Ветер, который является, чтобы увести за собой израненные остатки чего-то ранее живого. Но его, к счастью, можно отогнать или попросить об отсрочке. Ветер, в отличие от смерти, разумен — и нам несказанно повезло, что здесь, куда нас привела судьба, всё обстоит именно так.
За окном кружится серая пыль.
Туман на диване вздыхает сквозь лёгкий дымчатый сон и поворачивается на другой бок.
Смерти и правда нет.