Импровизатор из Поволжья

Глава 1. Как иногда просыпаются в пятницу

  Сенька медленно открывал глаза... процесс шёл тяжело. Первое, чем привлек его внимание внешний мир, было непереставаемое жужжание, противное до невозможности. Уже потом, минут пять спустя, едва проснувшись, источником звука определилась муха, попавшая в паутину в углу старого маленького окна горницы, и жужжащая время от времени с длительными перерывами. Лёжа, он решил установить время, и не смог этого сделать. Часы, висевшие между окнами, не ходили, батарейка давно протекла, а заменить её было недосуг - более важные дела решались тогда, да и позже на пустяк такой внимания не обращалось.

  Поспорив как-то с матерью, что сможет без часов вставать вовремя на работу, Семён выиграл спор отчасти, продержался два утра, а дальше его с работы попросили, смысл во времени кончился, а у матери были свои наручные механические, сохранившиеся с незапамятных времён, ходившие на удивление до сих пор и не ломавшиеся ни разу. Сенька же свои проспорил, а купить новые ему и в голову не приходило.
Судя по тени, было утро, а судя по тишине в доме, было уже больше восьми - в этот час мать Сеньки уходила на службу. Муха перестала жужжать, видимо, опять задумалась о своей судьбе. Думал и Сенька, и думать было о чём. Прошедший четверг отчётливо сохранился в памяти до семи вечера, потом он был приглашён в местный ресторанчик бывшими одноклассниками отметить встречу приехавшего из Москвы земляка, как-то сумевшего закрепиться там и стать, по-видимому, не последним человеком.

  Единственное, что запомнилось в ресторане, так это самое начало, и что за всё расплачивался удачливый земляк Витёк. Потом память возвращала накопленное урывками, и после каждого выпитого тоста всё меньше, и, наконец, совсем отказалась служить своему хозяину с середины застолья, после чего, как правило, происходило самое интересное, и о чём впоследствии делились более крепкие его друзья.

  Впрочем, друзья ли? Если отвлечься от пятничного утра, самого Сеньки, удачливо состоявшегося москвича Витька, одноклассников нашего героя, и не только его одноклассников, а всех, кто хоть сколько-нибудь знает его, и спросить самих себя: а у нас настоящие друзья есть? И что такое настоящий друг?
Разумеется, если уж друг, то только настоящий; как-то эпитет "настоящий" и не лепится к такому слову, не лепятся вообще никакие эпитеты и определения. Есть приятели-коллеги по работе, соседи или вообще примелькавшиеся, знакомые только в лицо люди, кого иногда встречаешь по разному поводу и без повода... Проходит время, меняются обстоятельства, уходят в сторонку одни, приходят другие, но вот чтобы задержаться навсегда, несмотря ни на что, несмотря на время, возраст, положение... наверное, это и есть дружба. Но вот только такого друга Сенька не имел.

  Правда, за несколько лет всё же сложилось какое-то неосознанное понимание собственной местечковой значимости, ценности собственной как личности в среде погодков-завсегдатаев ресторана, что льстило недоуменному самолюбию Сеньки. И в самом деле: его приглашали не просто выпить пару пива после работы, его приглашали "по поводу", и повод этот утверждался самим Семёном; только он имел право выбирать, пойти - не пойти, и это знали, и даже уважали за такой выбор.

  Откуда это повелось, уже позабылось; но чем тщательнее наш Герой расспрашивал о намечавшемся празднике, чем больше хотел отыскать причин отказаться и всё же приходил, тем грандиознее, иногда со значительными последствиями для некоторых окружаюших разыгрывалось действо в ресторане, тем непредсказуемей и сокрушительней был его исход.

  Муха начала опять жужжать, и в голове камертоном откликнулось болезненными импульсами. Солнце поднялось уже высоко, исчезло с Сенькиной подушки, но краем зацепило простенькую книжную полку, и на полке блеснули золотыми переплётами томики европейского литературного классика.
  Да, тоже была история... В тот год, когда исчез отец, исчез где-то на севере, куда время от времени срывался на заработки, и появились сияющие тома. Особых денег от северных заработков в семье не наблюдалось, отец чудил, привозил в дом, по мнению матери, ненужные вещи. Остались в памяти материны фразы: "опять наш журавль на север собрался..." или более наполненная эмоциями: "ну вот и наш журавль с севера вернулся..."

  Фамилия отца была Журавлёв.

  Маленький Семён в последний год перед школой в сад не ходил. Что-то там случилось в этом самом саду, отец наскандалил с заведующей так, что пришлось почти весь год до школы провести в районной библиотеке, куда по дружбе матери с библиотечными властями его стали пускать. И, надо сказать, когда конфликт разрешился и мальчишку уже повели в сад, то он по дороге разрыдался, вырвался и убежал. Нашли его через полчаса в библиотеке в уголке за маленьким чайным столиком, перебирающим листы чудесной книжки в золотом переплёте с картинками. Начали было тут же беседу о пользе общения с себе подобными, но как только увидели его глаза, полные слёз, так пришлось махнуть рукой... не изверги всё же родители...

  Даже будучи уже состоявшимся учеником, Сенька торчал в полюбившемся месте часами, с первого класса и до выпускного. О его страсти к чтению ходили байки, но даже записные хулиганы не трогали и не дразнили странного мальчишку. Верхом же такой странной по меркам районного городка любви к чтению был срыв урока физики в пятом классе.

Глава 2. Физика и физики в нашей жизни

  Тут нужно внести некоторую ясность...
Учителем физики был некто Сорокин, замечательная, яркая личность. Две страсти одолевали Бориса Евгеньевича, всего две, но какие! Будто бы нарочно, чтобы постоянно владеть своим хозяином круглый год, эти привязчивые особы имели сезонный характер. Физик любил смотреть, как играют другие, и играл сам. Он жадно болел за московский хоккейный "Спартак", и если тот проигрывал, скажем, вечером, то утром на его уроке мы должны были расплачиваться за это.

  Все знали: раз "Спартак" проиграл, значит, пощады не будет никому. Едкие вопросы случались и отличникам, вроде таких, например: "Я в твои годы интересовался не только школьной программой, а и сверх, вот ответь, например..." и они сбивали с толку в общем-то подготовленных ребят. Борис Евгеньевич забирался в такие дебри, что школьная программа по физике, будь она в человечьем обличье, покраснела бы от стыда перед умненьким, но вдруг моментально поглупевшим отличником. Учитель вдруг что-то вспоминал, опускал недовольный взгляд в классный журнал, сопровождая непонятными словами... вы же тут академики, вам всё разжуй и в рот положи, думать не хотите, за вас думают другие... пересказали, как пономари, тупо параграф... а ведь есть не только учебник... просветили бы нас, тёмных, Силуянов, пропадаем в невежестве!..

  Физик считался новатором и в учительской среде. Он как-то предложил в качестве эксперимента расширить диапазон оценок, ввести хотя бы раз в месяц особые занятия, но творить свои чудеса ему не разрешили, приходилось отрываться лишь на факультативах после уроков, где самым высоким баллом была объявлена двадцатка, а самым низким - те же двадцать, но уже со знаком "минус". Некоторым школьникам, посещавшим физический факультатив, это показалось вольнодумством, и факультатив процветал, авторитет Сорокина был в то время высок, как никогда.

  На обычных уроках по его обращению с посвящёнными казалось, что Борис Евгеньевич как минимум является руководителем тайной масонской ложи, а его приближённые получали своеобразные индульгенции от тотальных опросов. Иногда таковые специально готовили доклады под видом случайного вызова к доске, и тут физик язвительно бросал в толпу присутствующих: "вот, наконец, нашёлся один, кто знает на гран больше учебника...". Естественно, пятёрка ему была обеспечена, пятёрка за смелость, за то, что оказалось ещё одним единомышленником в его когорте больше, за возможность немного поиздеваться над куцей школьной программой таким иезуитским способом.

  Посвящённым же льстило, что свободомыслие проникло в святая святых, в учительскую среду таким вот замысловатым образом, и секрет успешности не раскрывался... Кому какое дело, что там творится в кабинете физики после уроков, записывайтесь и смотрите сами! Но не всё так просто: Борис Евгеньевич разработал систему, и система по унижению школьной программы работала на него. Те любители физики, которые выдерживали семь-восемь вольных занятий и не сбегали, приобретали будто бы рыцарское посвящение, набор в группу прекращался, двери закрывались и... о, ужас! - официальному ходу педагогической мысли давалась очередная пощёчина.

  Двоечникам же после спартаковского разгрома вообще был заказан спокойный ход жизни, уж тут-то мстительная справедливость торжествовала, и месть приобретала порой самые замысловатые формы. Если просматривался, например, демонстрационный фильм, ну, скажем, о законах Ньютона, кто-то шкодил от полноты жизни, но всевидящее око посредством грубой силы направляло нашкодившего под парту, или поднимало за голову своими мощными руками над полом... смех уже добивал провинившегося; иногда таковому приходилось почти всё время действа учебного фильма простоять в темноте в шкафу с учебными пособиями. Ах, ему скучно, у этой персоны очень важные дела... Ну, что же, вот вам, новоявленный диоген, ваша бочка, думайте, сколько влезет, мы вам мешать не будем, но и вы нам не мешайте... Уроки проходили в полнейшей тишине, невнимание каралось своевременно и жестоко.

  Удивительным образом демократичность взглядов и узурпаторство методов уживалось в Борисе Евгеньевиче, вся школа, все ученики с пятого класса знали о его художествах, но ни один учитель не догадывался, какими способами в молодые умы вколачивалась любовь к науке. Даже наоборот: его питомцы участвовали во всевозможных олимпиадах, и если очень громкие успехи были редки, то количественно цифры участников потрясали воображение, и на очередном заседании методистов в областном центре председательствующий, оценивая успехи и провалы своего нелёгкого дела, о Сорокине говаривал: "личностей, личностей маловато - посмотрите на Бориса Евгеньевича... тот же материал, те же программы и учебники, но какова отдача!"

  Если иметь ввиду учителей в принципе, а учителей-мужчин в частности, то приходится признать, что учитель-мужчина на порядок авторитетней учительницы у наших школьников. Даже сами слова в принципе не одинаковы, прислушайтесь: Учитель и ... учительница... разницу чувствуете? Но если раньше учителя как класс всё же водились в школе, то теперь это очень большая редкость; изменился мир, изменились условия, стало больше возможностей проявить инициативу, а школа как была, так почти такой же и осталась.
Но вернёмся к нашему физику.

  Второй и последней его страстью было домино - вроде бы пустое времяпровождение! - но это как посмотреть. Никто так смачно не дуплился, как Борис Евгеньевич, и в соседских дворах это хорошо знали. Знали не только хлюпики-пятиклашки тяжёлую руку физика, но и умудрённые жизнью их мамаши, не раз и не два приходившие за непутёвыми мужьями в этот полыхаюший азартом оазис и негодовавшие на резкий шум и неуместные восклицания, знали прохожие, знал участковый, знали все, кому положено это знать, и кому подчас и знать-то не хотелось.

  Вся эта маленькая, шумная компания походила на лодку, идущую с пиратского брига на абордаж, а целью захвата был, несомненно, весь городок. Конечно, в округе в радиусе на пять кварталов подозревали, какие страсти кипят за маленьким неказистым столом. Многие мужчины, потерявшие независимость в процессе семейной жизни, заслышав отчётливый, резкий, как выстрел, звук пришлёпнутой костяшки известной рукой, завистливо поминали её владельца, невольно и себя пристраивая рядом, но...

  Сам стол доминошников стоял как-то тихо и сиротливо на ничейной городской территории рядом с парком целый день, ничем не выдавая своего зловещего предназначения. Но вот вечерами, начиная с мая и почти до ноября, когда зажигались подслеповатые, серенькие парковые фонари, это место оживало, завсегдатаи собирались к заветному столу, и начиналась игра... Один из любителей каким-то хитроумным способом прокинул от своего дома по деревьям провода, приделал лампочку с дешёвеньким старым плафоном-отражателем... нет, совсем не жалкую двадцатипятиваттную... в сто свечей лампа освещала это сообщество! После игры и плафон, и лампа с проводами таинственно исчезали, чтобы к вечеру возродиться опять над законным местом.

  Два или три раза на несчастный стол покушались, ломали, и однажды пытались поджечь... но тщетно! Стол возрождался чудесным образом, и только выщербленный столбик-ножка или кусок обгоревшего угла напоминали иногда любопытствующим о его непростой судьбе.

  Если мне доведётся ещё раз побывать в этом городке, если душа меня потянет на воспоминания, я обязательно пройдусь мимо заросшего черноклёном уголка, обязательно коснусь рукой знаменитого стола и опять вспомню шумную, весёлую компанию мужчин-мальчишек, вспомню этот парк, где по раписанию в семь вечера в известные дни собиралась на танцы молодёжь, и как небольшой оркестрик местных музыкантов, выступавших на деревянной крашеной эстраде, прикрытой будто парящей, очень большой морской раковиной над ними, живыми, задорными звуками джаза и популярных советских песен как магнитом притягивал к себе народ.

  Говорят, нет уже эстрады, разъехались музыканты, парк опустел, потемнел и разросся, обезлюдел, но вот мало кто знает, стоит или исчез замечательный столик...
Но ведь как будто вчера это было... ведь было же!

  И вот с таким человеком сразился пятиклассник Семён и выиграл бой! Началось всё опять же с поражения московского "Спартака" в чемпионате СССР. Урок физики, как на грех, был первым, начало в восемь утра, в классе будто бы уже разлилось предвкушение скандала... Прозвенел звонок, и несколько секунд спустя вошёл Борис Евгеньевич. Мрачное, небритое и какое-то припухшее лицо его говорило о многом. Класс уже подозревал: что-то будет, и Это случилось. Не прошло и пяти минут, как один из товарищей Семёна тихонько засмеялся, переговариваясь с соседом. Расплата настигла его немедленно - физик наказание никогда не откладывал на потом. Подняв с места озорника, он своими огромными ладонями сжал его голову, приподнял таким образом на уровень своей головы и, глядя глаза в глаза, страшно прошептал: "Ну-ка, милый, повтори ещё раз, я не расслышал... Почему молчим?"

  Семён, который подобное действо видел в первый раз, не поверил своим глазам, а не поверив, выбежал из-за парты и вцепился в правую физика. Учитель немедленно отпустил провинившегося, а Семёну тут же сделал запись в дневник о неподобающем поведении на уроке и приглашении родителей на беседу. Было видно по его лицу, что личная казнь откладывается, что вообще было невероятным. Ещё в более затруднительное положение был поставлен Сенька. Отец в отлучке на заработках, мать - в кратковременной командировке в областном центре, а он сдан на руки своей бабке, особе глухой и гордой...

  Бабка-то пришла, но состоявшаяся встреча ещё больше разозлила физика Сорокина. Не усмотрев в этом специальную акцию по своей собственной дискредитации, у того мелькнула мыслишка на секунду о правильности собственных педагогических методов... мелькнула и пропала. Следующий урок физики был через три дня, но сам Семён не стал ждать. Как нарочно, последним в расписании в тот день значился классный час, после которого мальчишки единой гурьбой, не сговариваясь, просто выбежали в школьный сад.
Школьный сад был местом особым. Самой почётной считалась площадка за аллеей вечнозелёных туй, которая не просматривалась никак со стороны школы, и именно там была выработана общественная диспозиция противодействия врагу. Спасать Сеньку надо было, слов нет, и если он явится на следующую физику, то может поплатиться, и поплатиться непредсказуемо, а если не явится, то сделает только себе хуже...

  И тут как будто с небес на нашего героя снизошло озарение: физика состоится, но состоится в его районной библиотеке, и вести урок будет он, вести для всех мальчишек пятого "Б"! Если учесть, что класс был "мальчишеский", девочек набиралось чуть больше трети, то Борис Евгеньевич попадал в щекотливую ситуацию...

Глава 3. Третий закон Ньютона

  - Это ты, Журавлёв? А почему с утра здесь, ты же должен быть в школе? - Вероника Степановна, как всегда, по каким-то своим отличительным признакам определила по слуху вошедшего в отдел русской литературы, - ну, рассказывай, что случилось...
- Да мы тут вот... начал было Сенька... Библиотекарша, поняв, что случилось нечто из ряда вон выходящее, поднялась со стула во весь свой прекрасный рост, как будто специально данный ей природой, чтобы дотягиваться до самых верхних библиотечных полок, и обернулась... Жалкое зрелище представилось её виду: восемнадцать растерянных пятиклашек, держа в руках ранцы и шапки, с которых мелкими капельками стекал таявший снег на крашеный деревянный пол, предстали перед нею...

  В библиотеке иногда проходили встречи-обсуждения книг, публикаций в периодике в особой "комнате Чернышевского", где уютно за столиками полукругом, обратясь к кафедре, в окружении развешанных по стенам портретов, можно было великолепно расположиться, и туда-то она и повела своих нежданных посетителей.

  Сама районная библиотека размещалась в двухэтажном особнячке бывшего почётного гражданина города, а лекционная комната - в пристроенном в процессе позднейшей реконструкции полукругом флигеле, где так весело и беззаботно шумели в своё время рождественские балы. Почётный гражданин переписывался с доброй половиной литературной России первой половины девятнадцатого века, встречал и провожал именитых гостей, слыл первым хлебосолом в губернии, был страстным собирателем русской живописи, и даже иногда закладывал своё поволжское имение, чтобы съездить в Москву или Питер на аукцион.

  Но отгремели балы, закончились аукционы, умер известный благотворитель, разорились его наследники. Знаменитый особняк несколько раз переходил из рук в руки, пока революция не провозгласила там в первый раз за всю историю края власть совершенно иного строя. Перед Великой Отечественной особняк приспособили под библиотеку, отреставрировали несколько заброшенных комнат под местную галерею живописи, привели в порядок фасады, поставили перед входом пару старинных чугунных фонарей, и старый гостеприимный дом зажил новой жизнью.

  - Да нам бы, Вероника Степановна... начал было Семён, но его не дослушали.
- Вы тут располагайтесь, конечно, но учти, Сеня, и вы, ребята: что бы вы ни натворили, я становлюсь вашей соучастницей, но в эти игры мне не играть! Проводите своё мероприятие... кстати: а какая тема? Ах, третий закон Ньютона; физика, значит, а я-то думала...

...Борис Евгеньевич явился в библиотеку к середине урока, когда Сенька, пройдя небольшой опрос прошлого материала и официальную часть в учебнике, рассказывал о некоторых занимательных вещах, почерпнутых в неофициальной литературе и имеющих весьма опосредованное отношение к вышеупомянутому закону. Как и у всех русских самозванцев, речь его лилась самозабвенно, выхватывая из замечательного материала такие подробности, о которых затаившийся за входной шторой физик даже и не слыхивал. И только когда Сенька дошёл в своих фактах до связи вышеупомянутого закона с русскими пословицами и поговорками, Борис Евгеньевич не выдержал:

- Так, значит, как аукнется, так и откликнется, Журавлёв? Вы уж извините, коллега, за опоздание, но сорок тысяч курьеров, наконец, доскакали и до меня.
Разрешите присутствовать?

  Почтенное собрание вздрогнуло и замерло, от неожиданности сам докладчик проглотил язык и только всё, на что его хватило, так это на роскошный, повелевающий, императорский жест рукой в сторону свободных венских стульев... Эффект жеста настолько поразил незаметно следовавшую по пятам за физиком Веронику Степановну, что наутро весь город знал об этом происшествии, а учительскую среду, которую кроме физкультурника, одного математика и трудовика, составляли сплошь женщины, просто раздирало от любопытства.

  К чести школьников, причины знаменитого побега так и остались в тайне. Руководству школы также был не выгоден скандал: в самом деле, не вызывать же на педсовет почти отличника Журавлёва вместе с семнадцатью единомышленниками... да и за что? Урок проведен, физик молниеносно договорился с трудовичкой о переуступке своего часа для девочек, перенёс урок на время факультатива, а время факультатива на урок... какие вопросы?.. Опять же: а как посмотрит районо?.. а область?.. а честь мундира? Впоследствии завуч старших классов вкупе с директором школы... как бы это помягче выразиться... почти в домашней беседе день спустя выразили надежду, что непонятная информация, которой и оценку-то дать сложно, всё же не доберётся до области, в противном же случае...

  Но это было потом, а пока урок продолжался. Видя смущение оппонента, Борис Евгеньевич попросил слова и блестяще дополнил раскрытие темы третьего закона Ньютона своими точными, математически выверенными фразами.

  В конце урока уже пришлось смутиться и физику: кем-то принесенный из пятиклассников старинный жестяной будильник возвестил о завершении моральной пытки так неожиданно и звонко, что Борис Евгеньевич автоматически попросил записать задание в дневники, и только потом, когда все выбежали из залы, как-то неожиданно даже для себя, по-мальчишески, задорно рассмеялся. Сенька, разумеется, остался, дрожа, как осиновый лист, но учитель по-доброму махнул на него рукой и, закатываясь от смеха, выпроводил вон. Разумеется, беседа состоялась уже после уроков и в самом неподходящем месте, в личной квартире неистового болельщика и доминошника. Встретив Сеньку в раздевалке, физик заявил, что до него есть срочное дело, которое требуется обсудить в узком кругу, и повёл к себе.

- А ты знаешь, Семён, что третий закон Ньютона - это и о нас с тобой? Великий англичанин предвидел, что мы встретимся на его почве; наверное, он предчувствовал это, и вот мы встретились; каждому действию найдётся своё противодействие… в общем смысле. Кстати: ты прилично провёл урок в библиотеке, а почему сторонишься моего факультатива?

- Меня литература больше интересует, Борис Евгеньевич, но Алла Николаевна как-то неинтересно рассказывает, как будто опять ведёт свой урок, и потому я хожу в библиотеку. Там интереснее. И потом, там можно прийти в любое время, когда захочется, а мне после уроков оставаться в школе нельзя, мне домой надо.

- А у меня уроки интересные? Скажем, так: интересней, чем у Аллы Николаевны? Чего ёжишься? Да ты не беспокойся, останется между нами, мы же не в школе.

- У Вас, конечно, интересней... Только зачем Вы Петьку за голову... У него потом на истории уши...

- Эх, Семён, будь мужчиной! Преснятина у нас в школе, даже поспорить не с кем и не о чем, да и ваш брат не подарок... А ты вот Витьку подымешь, пусть не за голову, а хоть как-нибудь? Чем вы там на физкультуре занимаетесь, что все хилые растёте? Я вот в детстве - вот был такой же, как ты! - дом помогал отцу строить, каждый день по тридцать, а то и по сорок тачек глины вывозил, когда он фундаменты с подвалом закладывал, и это снизу. А в обратную - кирпич, мешки с песком... А когда стены начали ставить, так мне во сне эти кирпичи снились, а ты в библиотеке пропадаешь...
Ну да ладно, тебя уважать можно, но выскакивать из-за парты... Мой дед рассказывал, как в его время в школе розгами секли, на гречку коленками ставили. Демократия хороша в обществе равных, и не в школе, это точно. Ты вот упомянул, что спешишь после уроков домой, так я тебя не задерживаю. Только глянь эту книжку, академик, может, что своим родным соорудишь.
И Борис Евгеньевич засунул в ранец Сеньке томик новенькой "Занимательной физики".

Глава 4. Отец и русская литература

  Как иногда поворачивается судьба человека...
Вот, кажется, мелочь, просто камушек в воду, а круги от него идут до берега, и вызванные к жизни процессы, не имеющие ничего общего с побудительными мотивами, пишут уже иначе жизнь. И даже теперь, когда приходится чувствовать себя неугодным обществу, скользит иногда по памяти такая мелочь, что поневоле думается: а вот не будь её, этой мелочи, что бы случилось, как бы дальше печаталась история человечества, или какого-нибудь отдельно взятого человека? Не будь этой "Занимательной физики", может быть кое-кто и прошёл бы мимо многих замечательных вещей, но Это случилось, случилось, и теперь уж не повернуть вспять время...

  Взять ту же муху... Ну что ей стоило попасться в паутину на час или хотя бы на полчасика попозже...
Понятно же, Семёна проводили по-человечески, но всё же в третьем часу ночи, и потому выспаться не пришлось... из-за какого-то насекомого, и в мыслях какая-то неустроенность, отсутствие равновесия, какой-то гармонии, что ли...
Да, без работы уже три недели, деть себя некуда, городок маленький, и этот ресторан совсем некстати. Тридцать три года, сидишь на шее матери... стыдно! А ведь вчера он и доброго утра ей не пожелал, и не видел почти сутки... проспал опять!
Что же это творится, и куда мы катимся, господа-товарищи? А ведь такие надежды подавались в своё время!
А ничего, надо приводить себя в порядок, а значит, лезть в погреб за рассолом, мутными глазами смотреть на смеющееся утро, понимая, что жизнь не удалась...

  Но сознание требовало от взъерошенной личности несколько иного: чем же закончился вечер... кем стал его одноклассник Витёк... что ему расскажет Серёга на этот раз... и главное: каких всё-таки масштабов прогремел скандал?

  Кстати, что там физика-химия говорят о нейтрализации действия спиртов в утреннее время на человека среднего возраста и средней же комплекции... так ли уж нужен огуречный рассол? Чем современная наука может помочь простому человеку?

  И тут его как насквозь пронзило: он вспомнил, что мать просила запастись картошкой на зиму, выделила деньги... целы ли? Превозмогая головную боль, полез было шарить по карманам своего более-менее приличного пиджака, тут же обнаружил целёхоньким свой старенький кошелёк с аккуратно сложенной вчетверо синенькой банковской бумажкой. Но рядом с ним в кармане развратно возлежала хрустящая, пахнущая типографской краской денежная пачка с новенькими купюрами...

  Да, всё же иногда приходилось признавать, что таким образом небольшие суммы изредка перепадали после ресторанных возлияний от ресторанного сообщества... так, на приведение себя в порядок, не более того, но столько... Что же случилось накануне?
Единственный раз в жизни приходилось видеть Семёну пачку денег, упакованную банковским способом, когда отец, в очередной раз вернувшись с севера, при сыне нанимал бригаду шабашников для капитального ремонта старенького деревянного дома. Но это давно было, ещё при Советской власти, да и пачка была из рублёвых купюр, мятых, старых...

  Семён попытался сосредоточиться, прошёл к рукомойнику. Зеркало отразило по-детски растерянную, чуть припухшую после сна физиономию с наивными, широко и вопросительно раскрытыми большими, серыми глазами.

  В памяти упорно крутился модный шансонно-ресторанный мотивчик, улыбчивые лица знакомых... несколько вопросительное, с неподдельным интересом в глазах, лицо Витька... конечно же, Валерия в роскошном жёлтом платье, приятель-официант, и... всё! Остального как будто и не было.

  И вдруг Семёну вспомнилось, как он из библиотеки украл книгу в золотом переплёте, поразившую его ещё в детское время и на которую он чуть ли не молился потом почти неделю. Тогда случайно брошенного взгляда отца в его глаза и на обложку было достаточно, чтобы этот том тайно вернулся на библиотечную полку на следующий вечер. А когда отец уехал на заработки, через три месяца из Сибири пришла тяжеленная посылка, и не было там ни письма, ни обычно вложенной десятки, ничего лишнего, только книги, двенадцать томов в золотых переплётах. Два месяца после этого счастливый ребёнок как никогда торопился после школы домой, забыл даже свою любимую библиотеку, и с головой уходил в эти книги.

  Мать на цыпочках пробиралась в его комнату, и всё понимала; да, не мешала ему, когда он, представляя себя одним из героев знаменитого романа, совершал дерзкие подвиги, тонул в болотах Амазонки, воевал с пиратами, спасал красавиц из чёрных лап злодеев, вёл своих товарищей на борьбу во имя независимости очередной своей несчастной родины...

  Уже повзрослев, и даже начав работать, Семён иногда доставал с полки все двенадцать томов, не спеша раскладывал их на бывшем своём ученическом столе, как будто нехотя брал по одному в руки. Книги уже не казались тяжёлыми, как в первый раз, когда он распаковывал посылку, и уже не было нетерпеливости и желания узнать окончание чудесной истории знаменитого француза, нет! Не спеша просматривая оглавления, он выбирал понравившиеся в своё время места, перечитывал одну-две главы спокойно и вдумчиво, и опять возвращал их на полку.

  Позже он переключился на русскую классику, она показалась ему не в пример изящнее, а почему, было неясно. Потом, спустя год, вдруг сделал открытие: Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов шли в его душу напрямую, без посредников, а зарубежная литература существовала пусть иногда и в блестящих, но всё же в переводах. И он позавидовал прошлому веку, когда интеллигентная Россия изучала языки с пелёнок.

  Что случилось со страной, почему пришлось его родине забросить прежний уклад и тягу общества к классическому образованию, к мировой истории и к мировой же литературе, нашего героя не особенно волновало.

  Такое изменение его отношения к книгам произошло спустя примерно полгода после окончания школы, когда Семён вдруг ощутил нешуточный литературный голод. И если раньше его привлекало действие, приключения, интересные исторические факты, неожиданные обороты сюжета, то теперь ему показалось интересным не то, Что сказано тем или иным автором, а Как это сказано. Он заново открывал для себя русскую классику, перечитывал "пройденных" в средней школе великих писателей и поэтов, открывал и неизвестные для себя имена серебряного века русской литературы. Как-то напал на статью знаменитого в прошлом критика, который, рассматривая какой-то год, сетовал: "Да, Гоголь... да, ещё кое-кто... и всё!"

  А что же сейчас? Где вы, классики советской литературы, освобождённые Великим Октябрём от царского ига, почему вам-то не пишется с вашим методом социалистического реализма ну хотя бы так, как тогда, в тот год, раскритикованный известным критиком в прах ...

  Где вы, таланты, где?

  Покупая иногда толстые литературные журналы, он невольно сравнивал "сегодня" и "вчера" и с необъяснимым злорадством думал: вот бы сейчас этого критика, сюда, в наше время, как бы он рассуждал...

  Такая тоска!

  Прошло время, интерес к современным журналам потух, но тем ценнее ему казались достижения прошлого России. За несколько лет перечитал всех русских классиков 19 века, что только удалось найти в своей районной библиотеке. Друзья и некоторые знакомые, зная о его пристрастии, дарили, или просто отдавали ему книги, сам он не обходил вниманием букинистический отдел единственного книжного магазина в городе, свёл знакомство с его постоянными посетителями. Некоторые книги обменивал, некоторые сдавал в магазин на комиссию.

  Однажды не поверил своему собственному счастью: академическое издание А. С. Пушкина (правда, без последнего тома) предлагалось обменять на "Королеву Марго" Александра Дюма, и эта книжка у него была!
Почему великая страна не могла позволить себе для всех страждущих издать хотя бы русскую классику, в голове не укладывалось. Уж кажется, Пушкин, гений, национальное достояние, его книги должны быть в каждом доме… ан нет; издания классиков иных, классиков марксизма-ленинизма, методики по их изучению заполонили магазин. Удивительным был и контингент двух его отделов - общественной литературе уделяли внимание только школьники, приходя туда наплывами за каким-то очередным изучаемым материалом, отдел же художественной литературы кипел всегда самым разнообразным народом: те же школьники, знакомые учителя, местная интеллигенция, трудовой народ, любители всех рангов и званий - от собирателей личных библиотек и до редкостных личностей, ищущих ту единственную книжку, ради которой, они, казалось бы, и живут на белом свете.

  В почёте ходили продавщицы и заведующая отделом художественной литературы, и её значимость могла сравниться разве что с известностью единственного продавца-мужчины, пожилого пенсионера, который заведовал небольшим отделом подписных изданий и букинистической литературы.

  Как-то, сдавая макулатуру и предвкушая разжиться несколькими книжками из так называемой серии "макулатурного" издания, он случайно подслушал, как одного школьника отчитывала заведующая магазином. Школьник принёс в качестве макулатуры несколько брошюр... и кого?.. Леонида Ильича Брежнева!.. неслыханный скандал... позор!

  В очередной раз, просматривая свои книжные богатства, Семён извлёк на свет и понёс в магазин роман известного советского писателя, бывшего участника Великой Отечественной войны. В магазине Семёна признали, но поразили совершенно неприятно; под большим секретом объявили: книгу взять на реализацию невозможно! Автор за непродолжительное время вдруг сделался диссидентом, эмигрировал за рубеж, и его не спасло даже и то, что по этой самой книге был в своё время снят художественный фильм, показанный по центральному телевидению. Так Семён стал вдруг обладателем бесценного раритета.
"Да, сказали мы с Петром Иванычем.., - подумалось тогда Семёну, - докатились..."

  Идеологическая война пробудила у него совершенно иной интерес: что-то есть в стране, чего не следует читать... Вдруг вспомнился шарж в каком-то сатирическом журнале на Солженицына, где был упомянут "Архипелаг Гулаг". Шарж - шаржем, но как оценить его, не прочитав книгу? А в голову запало - такие шаржи не забываются, и потом случайно через одного фотографа Семёну удалось прочесть эту вещь, как и многое из того, что было под запретом в советское время. А по поводу книжки о Сталинграде как-то удалось вызвать на откровенность Веронику Степановну: "Да, "сверху" приходили распоряжения, книги изымали из библиотек, куда-то свозили..."

  По этому поводу возникла мысль: а как же узнать о времени, об историзме ситуации в той или иной стране, не имея под рукой этих самых исторических материалов, книг той эпохи, документов, программных заявлений... ну, скажем, того же Шикльгрубера-Гитлера с его "Майн Кампф"... как можно объективно судить о куске времени и об обществе без таких материалов? Где та грань, где тот уровень людей, кому всё можно читать, кому всё разрешено, и для кого это незаконно и, естественно, невозможно? И что было такого в военном романе о Сталинграде, что сама книга попала под запрет? Ну, эмигрировал автор на Запад, сменил место жительства, но какие секреты он мог продать, он же литератор, а литератору надо ездить по свету, да и при чём тут его роман? Почему нам больше не увидеть знаменитый фильм?

  Когда был рядом отец, такие вопросы рано было задавать, их просто не было, а когда появились они, эти вопросы, стало поздно, отец исчез.
Запомнилось, как он говаривал, поздравляя в очередной раз с Днём рождения: "Читай больше, Семён; в книгах всегда больше того, что написано..." Только сейчас стали понятны эти простые слова.

  Где же ты, отец?..

  Однажды тот на полном серьёзе выпросил у своего сына "Занимательную физику" для своих северных странствий, спустя всего год после этого за непродолжительное время выстроил маленькую тепличку на участке, за которой почти не нужно было ухаживать, внедрил сверхэкономное отопление дома, снеся русскую печку, заменив её каким-то маленьким, но удивительно удобным и мощным котлом, сваренным по собственным чертежам на местном заводике, выписал карликовые яблоньки, какой-то морозостойкий сорт винограда... всего и не упомнишь!
Последний год всё торопился и торопился, спешил, как будто чувствовал, что может не успеть сделать что-то важное, но что...

  Что ты хотел понять, сделать, за чем гнался, что мне не успел передать, отец?!

  Ты всегда работал, всегда; у тебя не было отпусков, не было свободного времени, ты не знал, что такое "море", ты был романтиком труда, тебя тянуло туда, где от морозов лопалось железо, но ты никогда не жаловался, никогда!

  А вот я сейчас прозябаю в жизни, впустую трачу её...
Видел бы ты эту подачку в кармане, что бы тогда сказал?

  Наверное, ничего; наверное, просто посмотрел бы на меня, как тогда, с тем томом, и после этого я бы развернул жизнь свою на сто восемьдесят градусов, но нет тебя рядом, не посмотришь так, и потому я плыву, плыву по течению, мне сбрасываются, чтобы не ломило виски поутру от всего того, что я там устраиваю, и даже не понимая, что. Но, наверное, что-то очень забавное, или крайне неприличное...

  Но что, отец?!

  Нет ответа, нет подсказки, корабль сбился с курса, капитан пьян, у пассажиров - один интерес: а что дальше? Но иногда корабли разбиваются, и тонут все, и чаще всего это зависит от единственного человека.

Глава 5. Свобода

  Мы бы слукавили, если бы объявили, что наш герой не задумывался о будущем... задумывался, конечно. Но средняя школа - это средняя школа, профориентация в СССР работала на всю катушку. Семён не хотел куда-то "поступать" после десятого класса. Мать - одна, особых дарований, кроме тяги к литературе, он не испытывал, а в маленьком городке, если уж серьёзно смотреть в будущее, применения своим интересам и не видел.
  Преподавание в школе? Библиотечное дело? Или... нет, всё - больше ничего... ноль... Куда-то уезжать, добиваться чего-то, отрываться от родного гнезда?..

  Зачем?

  И потому он отработал несколько месяцев на небольшом заводике гидроаппаратуры учеником слесаря (спасибо Борису Евгеньевичу и его "Занимательной физике!"), но как-то автоматически, что ли, дождался призыва и два года прослужил при штабе округа. На этот раз пригодилась врождённо-приобретённая грамотность. Там же получил специальность водителя, так как должен же что-то ещё уметь солдат, а тут - и старшим офицерам с русским языком помогать доводилось, и довезти, в случае чего, куда надо.
А ездить приходилось чуть ли не по всей Белоруссии.

  Армейские заботы не вытравили из души тягу к книгам. Все свои солдатские деньги тратил на русскую и отчасти советскую классику; прочитав книгу, бесповоротно отсылал её в родной городок.
К своему удивлению вдруг обнаружил, что интересную книжку можно было купить и в армейском магазине военного городка; оказывается, не всё доходило до гражданского населения!

  Командиры, с кем он отчасти занимался, узнав о его страсти, иногда дарили книги, особенно те из них, кто успешно выдерживал экзамены в академиях. Жизнь катилась своим колесом, простым и понятным. Держать экзамен в университет в областном центре ему даже и не хотелось, мать стала прихварывать... наверное, больше от одиночества, и потому, махнув на будущее рукой, решил: вернётся после армии, осмотрится, а там... Оставался завод гидроаппаратуры, два или три других примерно таких же масштабов заводика имели какое-то пищевое, сельскохозяйственное назначение и молодого человека не привлекали.

  На заводе его ждали. За четыре месяца до армии, освоив профессию слесаря-инструментальщика под руководством опытных наставников, молодой человек мог рассчитывать на довольно спокойное будущее.
Так и случилось. Проработав три года, из слесарей перешёл в сменные мастера, и текла бы спокойно его карьера по гидроаппаратной линии, да тут страна вдруг забурлила. Каким-то образом заводик стал акционерным обществом, контрольный пакет акций очутился у директора, а потом... директор пропал. Через несколько дней, его, бездыханного, нашла милиция в семистах километрах от дома в своей машине, около глухого притока Волги в Астраханской области, со следами "насилия в области шеи".

  Спустя два дня после происшествия на заводик заявились некие бойкие молодые люди, прилично одетые, с портфелями, полными документов, со всеми подписями и печатями успевшего внезапно умереть директора, и в два счёта успешный заводик сделался их собственностью. А ещё через день молодые люди исчезли бесследно, а вместо них появилась личность, совершенно неизвестная городу. Прошёл слух, что очень серьёзный человек из области сделался вдруг хозяином предприятия.

  В первое же собрание акционеров (а бывшие работники тоже имели акции), было объявлено, что предприятие перепрофилируется, что акции не стоят и ломаного гроша, и чтобы уж совсем людей не пустить по миру, предлагались за них очень небольшие деньги. Рубль к тому времени слабел день ото дня, и потому жители городка моментально избавлялись от денег и покупали... что ещё можно было купить.

  А вот некоторая часть местного сообщества вложила свалившиеся вдруг эти копейки в совершенно особую, "яблочную" валюту. Устанавливалась она на рынке, или на базаре, что более подходило местным жителям, держателям... яблонь!

  Надо уточнить, что сам по себе городок славился прилегающими садами, и в советское время чуть ли не все областные ВУЗы отряжали целые армии студентов на уборку яблок, и потому неофициально считался яблочной столицей Среднего Поволжья.
Сами жители также имели свои сады на приусадебных участках и в отведённых землях за городом, занимались садоводством. Некоторые из них на яблоньках-дичках умудрялись прививать до сорока, пятидесяти великолепных сортов, и это считалось своего рода престижем: кто на этот год становился яблочным "королём", тот имел право диктовать и цены на местном рынке.

  Весёлое было время!

  И ехали любители за саженцами по весне и осени, и ехали не в областной сельскохозяйственный институт, где на опытных полях разводились всевозможные сорта яблони и груши, вишни, абрикоса, сливы и прочего, а в неприметный районный центр, за двести километров, где и население-то в лучшие годы не превышало шестнадцати тысяч жителей. Там истинные любители-авторитеты, ценители русского яблока, а заодно и всех косточковых, проводили практические семинары по садоводству, показывали гигантские плоды, выращенные на своих деревьях, давали отведывать уже созревший урожай и откровенно смеялись над "городскими" сортами.

  Область не могла переработать яблочные объёмы садов райцентра, и потому предприимчивые люди, всеми правдами и неправдами добывавшие справки у местного начальства, свозили яблочный урожай на рынки чуть ли не половины Поволжья, сдавали в переработку на отдалённые заводы и заводики порой и за пятьсот, за шестьсот километров от родных мест.
В такое время каждый хозяин земельного надела неустанно трудился на нём, инфляция ежедневно ставила новые рекорды, государственный станок бешено работал, десятки рублей незаметно превращались в сотни, сотни - в тысячи, тысячи - в миллионы.

 А яблоко оставалось яблоком.

  Натуральный продукт вытеснял денежную массу. Даже местные пьянчужки говаривали, попивая пиво невдалеке от выходов из винно-водочных отделов магазинов и не желавшие сдавать стеклотару: "что деньги - пшик, завтра превратятся в труху, а бутылка - вещь, сто лет может храниться, будет нужна и через сто лет..."

  Вот тогда и случился катаклизм на заводике гидроаппаратуры с участием Семёна.

  Тот злопамятный день не заладился с утра. Остановилась линия, которой он командовал, и остановилась по самой банальной причине - смежники не поставили прокладки, вал всевозможных заготовок заполонил свободные места, и чтобы хоть как-то дать возможность работать другим, пришлось снимать с производства некоторые типы изделий, предупреждать потребителей своей продукции о возможных срывах в поставках, отряжать ходоков решать задачу путём бартера...

  Но это уже было на следующий день.

  На старых заводских часах раздалось десять ударов, когда линия встала, и лишь к вечеру появился собственник.
На собрании Семён выступил с обвинениями в адрес руководства завода, которое вовремя не переключилось на тольяттинцев, предпосылки были уже полгода назад, а теперь - всё, приехали.
Собственник же был озабочен совсем другим делом - по дешёвке скупал в окрестностях городка курортные места за садами в разорившихся пансионатах и здравницах, а потому выжимал из заводика всё, что можно.
И вот - смешно! - из-за каких-то копеечных резинок сегодня остановилась линия, через день-другой остановятся другие, будут сыпаться претензии уже от серьёзных потребителей их продукции... цепная реакция запущена!

  В пику своей правоты мастер высказал напрямую вслух всё, о чём шептал весь городок: как скупаются земли, вырубаются сады, как люди лишаются работы из-за новоявленного миллионера. И вот пришёл черёд родному заводу закрываться...

  Скоро Семён получил уведомление о сокращении штатов в свой адрес, некоторые из поддержавших его на собрании получили такие же бумажки, и стал фактически абсолютно свободен!
Предприятие продержалось неделю, ничего поправить было нельзя, слишком много времени было уже упущено.

  Наступил крах. Некоторым коллегам "по оружию" удалось устроиться на местный маслозавод - как раз начиналась сентябрьская горячая пора, убирался подсолнечник, некоторые находили временную работу на яблочных плантациях, но Семёну пришлось труднее всех - слишком ярким было его выступление, слишком много обид и эмоций он выплеснул тогда, слишком хорошо он знал Гоголя и Чехова!
И теперь вместо того, чтобы бороться, искать пути выхода из кризиса, сидит на мятой постели и проклинает несчастную муху, бьющуюся в паутине в углу окна, бьющуюся изо всех своих несчастных сил, и таскается по ресторанам, распродавая свой неуёмный, непонятный талант дружкам... да, дружкам! - наконец-то нашлось, чем окрестить своих миляг-собутыльников... не друзьям, а именно дружкам.
И как быстро это произошло...

Глава 6. Начало падения

  Как трудно порой признаваться в собственных слабостях человеку…

  Дело случая!

  Попадёшься однажды в слабости своей, подсмотрит некий ловкач эту слабость со стороны, и захочет использовать её в своих целях, пока не натешится вдоволь, пока не будет распирать гордость: вот, могу руководить человеком, личностью, которая никого и в грош не ставит; и умён, и талантлив, и остроумен, когда захочет; но если захочу я... всё для меня сделает, всё, что ни попрошу.

  Так кто же из нас двоих значительней, весомей как личность, кто?

  И что ещё хуже: такой человек постарается доказывать своё неоднократно, при всяком удобном и неудобном случае.

  Совсем посторонний, некто Серёга Веткин никогда и не знал нашего героя в школьные годы, но сам лично имел талант особый: как побольше урвать от общего дела, от нововведений смутной эпохи, от необычного человека.
Знакомство произошло банально просто: на выпускном вечере бывшие уже десятиклассники собрались за столами под предводительством своих классных наставников-учителей. Спиртное тогда официально было не в моде, и столы были накрыты заранее, бокалы наполнили тайком; некоторые из любителей шипучих напитков утверждали, что это было Абрау-Дюрсо - его благородный, свободный дух витал в спортивном зале школы, где и происходило торжество.

  Танцевали; маленькая группка музыкантов непринуждённо исполняла известные композиции... В целом, прощание со школой проходило по накатанному сценарию. Разумеется, в конце празднества школьное сообщество было разбавлено некими непонятными личностями, в основном теми ребятами, которые закончили восьмилетку и теперь подвизались на поприще профессионально-технического образования; были и их дружки постарше. Не случилось у этих ребят в жизни такого праздника, потянулись и они на школьное торжество... тоска особого рода!
И тут под скатертями открывались напитки покрепче, и уже никем не контролируемый винный вольный дух бередил юные души...

  Скромный до времени Семён под влиянием разнообразных непонятных вин ощутил непреодолимое желание высказаться, пушкинская "Вольность" заговорила его голосом сначала светло и тихо, но потом... потом торжественно и необычайно звонко, так что по мере возрастания силы слов шум окружения стихал, и вот когда он добрался до ... и станут вечной стражей трона.., зал уже замолк, и последняя строка гения на несколько секунд расколола праздник.

  Бывшие тут же учителя и не сразу поняли, что случилось...

  Удивительным образом Пушкин встал на сторону выпускников, противопоставив себе учительскую массу. Один из пэтэушников это воспринял как сигнал к действию, взвился с места с гранёным стаканом в руке и прорвался к Семёну; тут уже задвигалось, зашумело всё вокруг, стали слышны новые тосты... за Семёна... за волю... за Пушкина... за всех на свете!
По сценарию, гуляние должно завершиться встречей восхода солнца на Волге, и это случилось; случилось, как и было задумано! Но теперь пэтэушник Сергей (а это был он с гранёным стаканом) уже не отходил от Сеньки.
- Вот здорово, как ты им врезал... и не придерёшься... Пушкин, говоришь? Ну да, кто ж пойдёт против Пушкина-то - кишка тонка!
А ты заметил, как директор прям позеленел? У-у-у... сморчок! Помню, как он меня распекал однажды, а тут как язык проглотил!

  Семён и сам не понял, как удалось собрать вокруг себя небольшую толпу. Народ раскололся на группки, уже выходили из школы, спускались к набережной по старинным кривым улочкам, и только почти на самом подходе короткая, но широкая улица Урицкого как упёрлась в дамбу. Это новейшее сооружение призвано было защитить город от весеннего половодья, и оно протянулось километра на четыре. Поверх была устроена прогулочная набережная, выставлены фонари; крутые спуски дамбы, облицованные бетонными плитами, ограждали чугунные решётки.

  Волга тихо катила свои тёмные воды, изредка пуская мелкие ажурные барашки пены к берегу. Редкие лодки рыбаков, наполовину вытащенные из воды хозяевами, как будто висели на цепях и жаловались на свою арестантскую судьбу, покачиваясь да изредка издавая негромкий металлический стон. Вдалеке горела огнями пристань, куда в дневное время причаливали небольшие пароходики и "Метеоры", и где уже наверняка выпускников ожидал бессменный сторож Матвеич, как всегда, чуть сутулясь, раскуривая свою знаменитую трубку и вспоминая прошлое.

  До революции городок славился ещё и купцами, торговля велась широко со всем Поволжьем зерном и скотом, маслом подсолнечника и местными целебными водами; рубили известняк на утёсах да отправляли на большие заводы. Десятки амбаров окружали пристань, за амбарами начиналась рыночная площадь... бойкое место! Иногда в ярмарки заключались миллионные сделки, продавались и покупались пароходы и помещичьи усадьбы, специально привозились для продажи рысаки со всей округи, и редкий купец не знал поимённо постоянных важных гостей города в то время.

  Минуло не так уж и много лет, но осталось всего два старинных, красного кирпича, амбара, пристань перенесли на окраину, ярмарки исчезли, рыночная площадь ужалась.

  Матвеич полюбил иные праздники, майские да октябрьские, да милые его сердцу гуляния школьников на выпускной, а других уже и не стало. И теперь его профессиональная бессонница подогревалась предстоящей встречей с молодыми людьми. Потом он проводит юную шумную ватагу взглядом, пока глаз будет различать в утреннем тумане фигуры ребят, набьёт ещё раз свою трубку самосадом с донником, но не раскурит, а оставит на следующую ночь, и ещё долго будет вспоминать свою юность... так долго, пока не уснёт.

- Меня Сергеем зовут... а я тебя почему-то не знаю. Здорово, стихами, как раз в точку! Слушай, у меня креплёное есть, давай отметим по-мужски, ребята мои гуляют со 2-ой школой, подтянутся к Матвеичу тоже, там и тряхнём. Ты куда после школы? Если не решил, дуй к нам в инструменталку на "Гидроаппаратуру"... спасибо скажешь! А ты стихов много знаешь? Почитаешь?

  Семён и не заметил, как оказался своим совершенно в другом окружении, но вот ведь странно: ему понравились эти ребята, понравились их редкие сборища; сначала они уходили к пансионату на утёс, выпивали креплёного, которое как-то раскрепощало его натуру. И вдруг почувствовал, что среди нового окружения, находясь под лёгким винным кайфом, он как бы становился самим собой. Его никто не смущал и ничто не стесняло, и потому мог высказаться обо всём на свете, и его воспринимали всерьёз, его слушали!

  Постепенно компания переместилась в местный ресторанчик... так, после зарплаты отмечали... уж и не знали, что; присоединилось ещё два одноклассника впоследствии. Напитки становились крепче, речи - язвительней, неуёмней.
А однажды Серёга поспорил с Сенькой, что именно он, Семён, не до конца высказывается, держит от друзей на сердце самое сокровенное. Не знал наш герой, что на отмечание очередной зарплаты был приглашён гость к ним в компанию, и гость неизвестный.
Много было тогда сказано тостов, много выпито вина; острым взглядом Сенька оценивал новичка, который говорил мало, всё только "да"- нет", и как-то не глядя на компанию, но зато больше других подливал именно в его рюмку. Да ещё вертелся спор в голове, а тут этот странный молчун.

  Семён решил расшевелить гостя, но как это сделать? Пока есть в тебе эта жила, пока вино ещё не сделало своего дела, пока речь льётся свободно, надо говорить, а тут такой индюк сидит! Да ещё Серёга шепчет сбоку: "никогда тебе не узнать, что за душа перед тобой, а ещё классику читаешь; вдруг у него какое горе?"
И вот, как-то пытаясь войти в образ новой, молчаливой личности, Семён закрыл глаза... представил на секунду себя таким же...
Наверное, беда душит... вон, взгляд какой тусклый... да и выпил всего полстакана... сок какой-то странный, полукрасный, тянет… Нет, ничего не расскажет, тут нужно нечто иное...

  А какие у него самого были несчастья?

  Когда мать не говорила три дня после сообщения об исчезновении отца? Наверное, только это. И он с закрытыми глазами стал в памяти своей собирать образ необычного гостя: подрагивает левым веком... руки нерабочие... но средний и указательный пальцы правой руки со следами желтизны... никотин... а тут не привстал ни разу, не вышел перекурить... щурится на свет... значит, носит очки, а пришёл без них...

  Спиртное не всегда действует расслабляюще, иногда заставляет концентрировать внимание и сосредотачивать его на мелочах, слёту понимать необъяснимое, что и не бросилось бы в глаза, будь человек в обычном состоянии.
Уж это зависит... нет, не скажу, не знаю; темперамент ли тут виной, особая ли психологическая организация индивидуума, либо ещё что, но только Семён по каким-то незаметным признакам вычислил, пусть и не в последнем приближении, сидящего перед ним человека. Медленно открыв глаза, прямо в лицо ему и выпалил:

- Вот ты тут сидишь передо мной, думаешь, что пришёл развеяться, но даже это сделать не в состоянии; душой ты - там, около своего полотна. И зачем тогда пришёл? Всё равно мучаешься; мучился бы уж в одиночку, наедине с эскизом...

  Сидевший перед Сенькой как-то дёрнулся, потянул руку к бутылке, и торопливо, как от великой жажды, опрокинул остатки содержимого в свой стакан и в один мах выпил:
- А ты почём знаешь? Что мне, художнику, тут, среди работяг, делать?
- Как раз тебе среди нас и место... Ты думал спрятаться от своего мучения за стаканом, "средь шумного бала, случайно", но я не выношу, когда... Ты же ни разу мне в глаза не посмотрел, только рюмку мою пустую видел... тоже мне... богема! Значит, один раз, не глядя на меня, выпить не зазорно, а в глаза мне посмотреть разок... чести много? Да пошёл ты...
И Семён вскочил так, что стул за ним опрокинулся, и вышел на свежий воздух.

  Возвращаться в ресторан уже не хотелось...
Глотнув кислорода, немного поостыл.

  Да-а-а, обидел человека... хорош! А всё - вино. Да и Серёга... плут, бестия... темнит что-то. Где он этого художника подцепил? Чего приволок?
Впрочем, всякий народ приезжает к ним; есть и родственники в городе, да и с пансионатов саратовских и даже московских личностей много бывает... спускаются иногда к местным... и что такого? В глаза не смотрит... Да мало ли причин не смотреть в глаза? Ты-то сам кто таков, чтобы на тебя смотрели?

  Глупо. Глупо накинулся на безобидного человека. Поправить сегодня, разумеется, ничего нельзя, всё надо делать завтра. Завтра найти его и извиниться.
Найти и извиниться, просто извиниться…
Извиниться...

Глава 7. Немного о призвании

  Иногда кажется, что со школьной скамьи во взрослый мир человек попадает учиться опять, и на этот раз учиться жизни. Но вот науку-то эту нигде и не преподают. Если бы человеческая жизнь была бы расписана с самого рождения: ясли-детсад-школа-техникум-ВУЗ-работа-пенсия, если бы была возможность видеть себя в некотором смысле личностью через несколько лет, только совершая определённые действия и затрачивая определённые же усилия, то жизнь была бы скучной штукой.

  Не спорю, такая программа многими ставится и выполняется, но опять же: а каковы стартовые условия? А всё ли учтено в выборе профессии? А вдруг - не угадал? Не понял? Хорошо, если на ранней стадии учёбы где-нибудь (предположим, на филологическом факультете университета) есть понимание и смелость сообразить: не моё! Тогда - всё просто: б е ж а т ь из этого места.

  А если - нет?

  Как открыть для себя применение своим способностям, как сформировать для себя потребность стать кем-либо?

  У нас этим серьёзно мало кто занимался в то время, да как и, впрочем, сейчас. А ведь в этом - будущее нации, её достижения, её возможности через пять... десять... пятнадцать лет. Разумеется, кто-то и дворником должен работать, и шофёром, и слесарем; кто-то должен добывать руду и строить заводы, валить лес в тайге и чинить бытовую технику и так далее, но вот чтобы ясно заявить об этом - вот она, Мечта - лесоруб... приложу все силы, стану лесорубом!

  Но о такой мечте громко не говорят. Некоторые профессии появляются в связи с поступательным движением научно-технического прогресса, некоторые исчезают навсегда, а проблема выбора Себя остаётся. Встречаются и чудеса особого рода в этом деле: закончит, скажем, молодой человек ВУЗ, а порой и не один, а дальше - запал кончился, и работает в каком-нибудь магазине, раскладывает товар по полкам.

  С другой стороны, его одноклассник, затрачивая всё своё свободное и несвободное время и в школе, и дома только на любимый предмет, понюхав пороху на первом курсе интересующего его института, вдруг соображает: а чего это мне разбазаривать мою собственную драгоценную жизнь на изучение наук, которые мне и вовсе не пригодятся потом, потому что я уже сейчас знаю: мне нужен в этом заведении только о д и н предмет! И бросает всю академическую чушь, сам подыскивает себе работу по этому о д н о м у предмету и работает так, что коллеги его удивляются: откуда такой взялся?

  А теперь представьте себе встречу одноклассников через пятнадцать лет в стенах родной школы: на одном полюсе - грузчик с двумя высшими образованиями, а в противовес ему - другой, сбежавший в своё время с первого курса и ставший ведущим инженером своей компании, а то и руководителем целого направления.

  Что нужно, чтобы распознать талант, направить его в нужное русло, помочь на первое время? Есть у нас такие специалисты? Где? Назовите хотя бы одно имя!

  Не знаете...

  А почему не знаете?
Правильно: чтобы открыть Личность, открывателю самому нужно быть Личностью, подвижником в этом деле, нужно найти в маленьком человеке обрывки, отголоски звучных аккордов, выстраивать их в ряд на протяжении ряда лет и делать это каждый день, чтобы только перед выпускным увидеть начало формирования симфонии Личности. Одарённость рано или поздно проснётся, и порой не благодаря, а вопреки... не наломать бы дров с самого начала: такие ошибки дорого обходятся!

  Порой подающий большие надежды молодой человек как бы теряет интерес к высокой цели, губит свою индивидуальность и свои способности ради чего угодно... чтобы не нашли смешным; чтобы быть, как все, чтобы ублажить родителей. А ведь можно ещё и испугаться дерзостной мечты, надломиться в начале пути от неудач и сойти с дистанции... пусть другие пробуют, а я нахлебался, хватит... подумаешь, до журавля в небе не дотянулся... мне и синиц хватит!

  И такой самоуспокоенностью будет тешить остатки дней своих бывший мечтатель, иногда со сладостной удовлетворённостью потирая ладони... вот Он, например, такой молодой, стал известен всей стране в двадцать пять, а сорвался на пустяке и исчез, как в воду канул... куда уж ему теперь подняться!..

  Значит, надо иметь за душой что-то ещё, кроме таланта; всё, школа кончилась, пора становиться на крыло самостоятельно, и работать, и терпеть, работать и терпеть... И ведь неизвестно порой, каким образом, из какой глуши выбираются таланты-одиночки, и даже профессий таких нет в начале их сознательной жизни, не видно и способа заявить о себе!
Нужен его величество Случай... как до него добраться, что совершить, чтобы он тебя искал, а не наоборот... вот задача!

  Только кажется, что талант - это подобие шила в мешке - где-нибудь да высунется... нет, талант - не шило! Ездили за талантами по огромной стране специалисты от спорта и вокала, искали, проводили тестирование целых школ, чтобы найти и забрать, забрать к себе, в Москву самое лучшее, самое-самое...

  И как просто это делалось! Существовала аксиома: есть уникальные дети, просто ищи, и повезёт... ищи! Так ведь легче, чем с т р о и т ь личность день за днём, год за годом, рвать свою душу на части ради потенциально будущей Личности, которая, скорее всего, исчезнет с твоего горизонта. Ты ведь своё уже сделал: незаметно выпустил в свет одарённость человеческую, и её подхватит уже специально ищущий человек, натасканный в своём деле экстра-специалист, а тебя, учитель, хорошо ещё, если вспомнят невзначай добрым словом.

  И в наше время есть самородки, кто пробивается на свой страх и риск, кто уже знает с шестого класса о себе столько, что вся мировая педагогика не в силах понять: откуда?.. как?.. почему мне не сказали?.. почему без меня?.. Но это - только исключение, подтверждающее общее правило: самородки - на то они и самородки, чтобы быть исключениями жизни... природы... общества, только оправдывающие незыблемость поисков самих себя со стороны этого общества...

  Кто он такой, откуда взялся этот молодец, за минуту просверливший презрительным взглядом потрясающе выразительных серых глаз его суть и извлекший на свет божий тоску его последних трёх недель?
Как он затесался среди рабочей молодёжи в этом дешёвом районном ресторанчике... да и "работяга" ли он на самом деле? И ведь вышел гоголем, и стул опрокинул вовремя... вздрогнешь от такого грохота! Как по нарастающей... дерзко... хлёстко... ах, молодец!

  Так думала заезжая московская личность, изводившая себя в местном пансионате уединением и спалившая в печке не один из привезённых с собой холстов. А ведь в Москве думалось: вот оно, настоящее, дошлифую в провинции... Но для того и существуют волжские утёсы, чтобы отрезвлять неуёмность и суетливость красок новоявленных репиных и саврасовых.

  Здесь, на утёсе, когда замираешь от чувства гордости за всё русское, где хочется вдохнуть в себя открывшийся образ шири неоглядной, где самой природой дозволено мелкими, незаметными штрихами лишь только напоминать о себе всему человеческому - и мы здесь, вот тут, уж простите, не раздавите нас ненароком! - здесь воспринимаешь и своё "я" несколько иначе, чуть выше обыденного, устоявшегося "я"...
И после трёх недель творческого разлада в себе ещё и этот молодой, новоявленный пророк... Да, не зря всё же оставил один эскиз... столько сомнений! И ведь только один эскиз не поддался волжскому утёсу, значит, не зря мучился, и теперь - опять за работу, опять начинать, опять терзаться...
Да посмотреть бы в глаза этому молодому человеку ещё раз, не через стакан, а открыто, честно: сегодня мой день, сегодня закончено полотно, и ни капли лжи не взято с палитры...

Глава 8. Земляника

  Вы когда-нибудь пробовали степную землянику?
Нет?
  Попробуйте обязательно!
Когда она только наливается солнцем, когда берёт с каждой травинки что-то совершенно особое, тонко-душистое, частицу неуловимо-нежного аромата и сплетает с такими же неясными иными запахами степи, растворяя их в неожиданно начавшей только пока светлеть мякоти ягоды, попробуйте закрыть глаза и наклониться к ней. Вы почувствуете тончайший эфир перезрелого ананаса, только более мягкий, бархатный, более тёплых и возвышенных красок букет.

  Вы поразитесь этому, захотите увидеть ближе такое, и вдруг среди зелени всевозможных оттенков полевых трав Вам ударит в глаза алый цвет наливающейся спелости её соседки. Рука сама потянется, и… нет, такое не съедается просто так; божественный нектар разольётся от самого кончика языка по всему нёбу, и уже тянет ощутить и запах смятого насилием маленького, беззащитного плода природы русской.
Так ли он чудесно благоухает в гибели своей, как и на стебле, когда вызывающе ярко свисает к прогретой полуднем земле?

  А земля давно отдала утреннюю росу небу, она суха и тепла, её черноземье совсем незаметно под покровом мельчайших остовков растений, и хочется медленно переворачиваться по ней, пытаясь поймать губами крошечные, узкие листики миниатюрной осоки, бледно-малиновые клеверные бубенчики, пугая рассыпающихся в разные стороны серых и зелёных кузнечиков. Бледно-серые призраки еле определившихся полупрозрачных облачков не дают никакой надежды на тень, и этому рад несказанно невидимый жаворонок, беззаботно рассыпающий немного скрипучие трели летней нескончаемой песни.

  Зной томит, веки прикрываются, но от солнца деться некуда, оно везде, оно пронизывает всё существо твоё будто насквозь. Жар почему-то не чувствуется, только радужный свет сквозь ресницы смешит немного искорками-созвездиями. При очередном перевороте стебелёк попадает в ухо, ты улыбаешься от неожиданности, и вдруг тебя совершенно остро проймёт чувство родины, и застынешь на мгновение. Не нужно слов, не нужно книг, чтобы понять это чувство; только один солнечный день, простенькая песенка жаворонка в выцветшем июльском небе, только одна ягода степной земляники, и память будет всю жизнь возвращать в это лето, в лето своей родины.

  Когда это было последний раз?

  Наверное, после второго класса. Семён попытался вспомнить подробно тот июль, когда они втроём совершали славные прогулки далеко за городом. Отец ещё не ездил на заработки, и мать светилась какой-то особой, тихой радостью, непонятной ему ещё тогда. Казалось, так будет всегда, и каждый июль будет звать их вместе на поляны за перелесками, и все воскресенья будут солнечными и радостными, и можно будет кататься по траве, улыбаясь от маленького, солнечного счастья.

  Вот ведь незадача!
Только что пытался воскресить печаль на памяти, чтобы добраться до художника, а тут… земляника.
Почему земляника? Как она запомнилась, как высветило это чудо, когда он пробирался после ресторана в свой переулок, как?

  И вдруг понял: именно так и должно было произойти, именно земляника, и ничего больше. Ведь это было совершенное счастье, совершенное уже потому, что все вокруг тебя были счастливы, счастливы солнцем - одним на всех, жаворонком – одним на всех, необъятным полем созревающей степной земляники, и его хватало всем.
И невозможно было ни купить, ни продать это совершенное счастье, оно витало в небе птичьей песней, дурманило травами, стрекотом кузнечиков под невидимым смычком солнца, дирижёра всей жизни на земле.
А земляника – как апофеоз этого счастья, как совершенство мгновения, сжатое в маленькую ягодку, где и солнце, и травы, и улыбки, и нега сонной минуты… в одной алой, маленькой, совершенной капле родины.

  И он вспомнил всё, вспомнил, как собирались на весь день, как готовил отец старенькие велосипеды, как потом он устроился на раме перед рулём…
… Крепкие, загорелые руки отца уверенно держали этот самый руль, а он пытался до них добраться при движении, и добрался-таки, чуть не упав. Тут же вспомнилось, как соскочил сандалет с ноги, а отец – не горюй, подберём, не останавливаться же из-за пустяка! – и подобрал потом, возвращаясь обратно…
Как он гордился этим… отец запомнил место, обещал найти, и нашёл… кто так сумеет?
Сколько было таких воскресений? Наверное, немного. Но почему именно такие дни запоминаются нам навсегда, почему мы всю жизнь потом возвращаемся к ним памятью нашей, будто боимся потерять себя, своё личное «я»?

  Наверное, не объяснить этого никогда. Проросло уже так в душе твоей, что стало аксиомой, а аксиомы труднее всего поддаются объяснениям, в них надо только верить.
И вот теперь у Семёна возникло непреодолимое желание найти этого художника, просто поболтать с ним ни о чём, рассказать ему о степной землянике, об июльской поляне, о песне жаворонка в полдень… только рассказать, и пусть бы он молчал, пусть; главное, чтобы слушал. А потом разойтись на пыльном городском перекрёстке в разные стороны, разойтись навсегда, разойтись, молча пожав друг другу руки.
Но это – завтра, завтра; нет настроения, да и смысла нет торопиться, да и не сумеет он сейчас найти верный тон в беседе, не сумеет.

  Вечер давно уже вылился в ночь, улочки городка патриархально опустели, грязные, подслеповатые фонари равнодушно взирали с высоты своих братских светлостей… ну и что? Подумаешь, проблема, видывали и не такое; иди уж, мил человек, отоспись: утро вечера мудренее…

Глава 9. «Античная школа»

  Полуподвальная выставка живописи для «своих» заканчивалась. Местное художественное сообщество на волне всеобщего освобождения России от Советского Союза в своё время отвоевало довольно приличное по площади подвальное помещение в одном протяжённом сталинском доме, выходившем парадным фасадом на Ленинский проспект Москвы.
В ажиотажные дни там иногда собиралось до сотни любителей современной живописи и графики, скульпторы выставляли свои работы, иногда и забывая их потом на годы, частенько заходили музыканты и их поклонники.

  Со временем бывший подвал превратился в галерею, куда можно было запросто зайти любому смертному, чтобы поразиться шедевральности линий и игрой светотеней непризнанных пока гениев холста и гипса. Пристенные самодельные стеллажи были заставлены всевозможнейшими образцами изящных искусств, поделками из любых, самых невозможных материалов, изделиями из полудрагоценных камней, чеканкой, выжиганиями по дереву; полотна свисали порой непостижимым образом, исхитряясь гнездиться в каждом выступе мощных балок подвальных перекрытий; стопками лежали акварели на старых, крашеных коричневой краской табуретах, некоторые имели честь пришпилиться между холстами в золотых рамах, и было совершенно непонятно: зачем в такой тесноте ютится всё это великолепие художественной мысли?

  Надо бы отметить, что многие известные художники некогда начинали выставляться именно здесь, как бы тренируясь, закаляясь перед будущими настоящими сражениями на официальных выставках, проверяли свои детища на подвальных активистах.
Центром галереи (если вообще можно было назвать это центром) был чёрный старый рояль с одной сломанной ножкой, хотя и стоял в углу на небольшом подиуме, изображавшем сцену.

  Да, здесь ещё и играли на рояле!

  Около десятка рядов стульев заполняли залу, что означало: подвальная галерея жила своей жизнью, и жизнь эта не была пассивной: здесь собирались и юные дарования, и знакомые юных дарований, и знакомые знакомых всё тех же юных дарований, а также их родители, бабушки, дедушки, знакомые родителей и т. п.
Иногда заходила и художественная элита, саркастически оглядывавшая свою Альма матер и подспудно вычисляя среди молодёжи потенциальных конкурентов… да и кого здесь только не перебывало!

  После рояльных музицирований признанных мэтров жанра дарились цветы, отвешивались поклоны; всё представлялось вполне настоящим, только восхитительно камерным; посетители местной округи и почитатели знакомых талантов также, как и на настоящем спектакле, хлопали в ладоши, иногда кто-нибудь звучным басом бросал «Браво!»… театральность соблюдалась полнейшая!

  Но в отличие от настоящего театра входных билетов не существовало, и в перерывах действа можно было вполне демократично побеседовать с солистом или попить чайку, приготовив его самостоятельно за неказистым столиком.

  Подобные встречи заканчивались далеко за полночь, когда особо выдержанные раздвигали стулья, организовывали из местного подручного материала столики и заставляли их довольно живописно заранее принесённой снедью, домашними закусками, чаями и винами, и шумно беседовали, читали стихи свои и любимых русских поэтов.
А если отмечали национальные праздники, юбилеи, если являлись некоторые знатоки хорового пения, то из открытой форточки со двора можно было услышать в исполнении строгих мужских голосов и «Дубинушку», и «Вечерний звон», и ставшие классикой многие другие народные русские и украинские песни.

  Всё это великолепие помещалось под вывеской «Античная школа», приделанной к утлому входу, а на какие средства эта школа существовала, какой благодетель оплачивал счета за электричество и воду, наверное, мало кого интересовало.

  Именно там за одним из импровизированных столиков беседовал художник Алексей, тот самый… со старейшим из организаторов вышеупомянутой галереи, и это было первое публичное место, какое посещалось после поездки в поволжский городок.

- Алёша, я давно не был на Волге… - наверное, старею! - как там народ? Из местного новенькое что не раскопал? Я, знаешь, уже почти не пишу, вот с молодёжью больше вожусь; есть зелёненькие совсем, но ужасно злые, в графике особенно…
Знаешь, один мне как-то заявил, что, мол, время авторитетов прошло, и подмастерьем у меня становиться не собирается, но приходит почти каждый день, и почти каждый день это мне высказывает.

  Представляешь… подмастерьем!

- Это случайно не тот, который Вас за глаза называет Павлом Вторым?
- Я и без него знаю, что я Павел, но почему – второй?
А кто первый?
- Значит, не знаете.
Первый - император всероссийский, Павел.
- Это как понимать? Он же сумасбродом был. Неужели я на него…
Впрочем, в профиль немного…

- Не обижайтесь; кое-что он успел, и вовремя успел, и для культуры русской тоже. Кстати, об искусстве: в городишке том неплохая галерея, да и музей местный хорош, и люди туда ходят!
- Ты же, кажется, туда ездил не по музеям шляться… хвастай, что закончил!
- А разве Вы не знаете, что я из-за Алисы…
- До Волги докатился? Не хочу знать. Впрочем, тем более; на такой волне можно замахнуться на многое.
- Шутите, Павел Андреевич…
- Какие шутки! У меня всегда после очередного скандала с очередной бывшей такая энергия выливалась на холсты, столько эмоций... через край лезло, а ты…
Тебя с неба помазали - не совсем, правда… так, вскользь по макушке пришлось; ну уж извини, говорю как есть! – цени, и не оправдывайся. Прошёл слушок, ты всё порвал… неужели, правда? А вот Павла Андреича я тебе ещё припомню…

- Закончил одну только вещь, да и новая всего одна появилась, а остальное в печке местной сгорело. Там печное отопление – самое настоящее, натуральное; горит замечательно, колоссально горит, тяга сумасшедшая!

  С нашим братом-художником как-то не довелось пересечься, но одну встречу до смерти помнить буду. Представьте: провинциальный бар, накурено так, что дым глаза ест, зашёл поздно; столики заняты, три или четыре сдвинуты. Одно место за крайним придвинутым столом освободилось прямо перед моим приходом; я и плюхнулся; и не помню потом, кто кому наливал…
Всё тянул и тянул «Кровавую Мэри» из своего стакана, и вот сидевший визави меня за минуту вычислил, кто я и что я, и отчего пью, и вычислил так, как по стенке размазал, в минуту бросив в лицо всё своё пренебрежение ко мне.
Настроение у меня тогда было никакое, работа не шла, да и Алиса, будто рядом, перед глазами, стояла.

  Не удавалось мне выражение лица её запечатлеть!

  Да Вы угадаете это её состояние; вот вспомните: когда мелькнёт некое торжествующее и лукавое вместе с тем нечто в глазах её, да с еле заметной улыбкой в полуобороте, когда неспешно отвечает на приветствие, лениво, но всё же с ожиданием некоторым: а какова реакция на её небесное явление, будет ли продолжение, будут ли комплименты?
У меня десятки эскизов собралось… всё не то! Кажется, в одном только что-то похожее на ожидаемое состоялось, да и то как-то неубедительно, и вот это и не давало мне покоя.
И под тоску такую, под нескончаемый жестокий коктейль этот… на тебе – раз! Живи на здоровье… как пощёчина!
Так после этой встречи я неделю к холстам не прикасался. Бродил в лесных окрестностях, в поля пробирался на весь день и до ночи, к рыбакам набивался в помощники...

  Есть что на Руси посмотреть!

  Километров пять вдоль Волги от городка – леса непроходимые, и вдруг как бритвой обрезает – поля, куски непаханой земли, по балкам редколесье. Склоны оврагов в травах степных... куда там ароматам парижским!
Однажды карабкался по обрыву – а обрыв попался замечательный! - но так и не смог его одолеть; ездил паромом через Волгу на левобережье, там уж настоящие поля подсолнечника и кукурузы; виды такие, что голова кругом. Но больше запал в душу обрыв этот.
Кстати, вторая моя вещь, новая совершенно, как-нибудь захвачу показать…

  Алексей всё говорил и говорил, но Павел Андреевич, глядя на него сквозь толстые стёкла очков, слушал теперь как сквозь сон, вдруг припомнив первую свою встречу с ним.

  В то лето удивительно цвели липы, и в то лето он остался в Москве.

  Летний сезон – пора выездов художников на этюды, подальше от городского шума, но вот местный директор школы, его старый, хороший приятель, попросил занять нескольких учеников своих, которым не светило отдохнуть в оздоровительных лагерях, на полтора месяца… короче, присмотреть за ними в Москве. И он занимался с ребятами рисунком и композицией, знакомил с историей мировой живописи, водил по московским музеям и галереям, знаковым для себя местам своей любимой старой Москвы, рассказывал об особнячках московских, о молодости своей. Пояснял, как выбирать натуру пейзажа, что иметь необходимое под рукой, для каких целей, и уже после недели своей просветительской художественной деятельности стал считаться настоящим другом среди этой небольшой подростковой группы.

  Он не видел себя педагогом, просто был им по крови, и даже больше педагогом, чем художником. Многих личностей пустила в свет Галерея, и многие таланты, сами того не подозревая, оформились в таланты только потому, что были интересны ему; именно он обнаруживал те направления в их творчестве, которые впоследствии и приводили молодёжь к успехам.

  И вот как-то в один из летних поздних вечеров того занимательного периода активной педагогической деятельности, а точнее, уже ночью, его разбудили.
Звонок верещал без перерыва, и было ясно, что свершилось нечто из ряда вон выходящее. Наспех накинув халат, прошёл в коридор и распахнул дверь. Перед ним предстала во всей своей разгневанной красе местная гроза начинающих хулиганов дома, соседка по подъезду Светлана Степановна, а если очень коротко и попросту, то СС. Своё страшное специфическое прозвище она получила давным-давно от тех же местных бывших малолетних хулиганов за жестокость, беспощадность, а, главное, неотвратимость в последствиях. Те же хулиганы передавали неоднозначную на слух аббревиатуру как эстафету подрастающим хулиганистым поколениям дворовой территории.

  Светлана Степановна в силу своей приверженности к старым порядкам, которые унаследовала ещё от сталинской школы, обладала избытком свободного времени. Бывшая балерина Большого театра, она рано вышла на пенсию, своей семьи завести не удалось, и потому чувство самореализации притянуло её к дворовому авторитетному сообществу бабушек на скамейках. Она всегда обладала самой свежей, проверенной информацией, знала о жильцах своего огромного многоподъездного дома всё (или почти всё), и потому снискала вполне заслуженное уважение участкового и всех почтенных старожилов дома.

- Ну, Павел Андреевич, уж от кого-кого, а от вас я никак не ожидала такого. Почти двадцать лет думала, что вижу в вас порядочного человека, но сегодня поняла, что ошибалась.
- Да что случилось, Светлана?
- Я Вам больше не Светлана!
Ваша «Античная школа» не вполне оправдывает своё прозвище! Это не школа, это какой-то вертеп. Один из учеников ваших, наверное, новенький, вот в это самое время, то ли в насмешку над человеческой моралью, то ли в издёвку над всеми нами, заперся в галерее с девицей, раздел её донага и на виду у всех уже как второй час переносит на холст её выдающиеся прелести. И даже окно не загородили, бесстыдники. Нарочно расположил её против этого единственного окна, включил всё освещение, хватает бесцеремонно за все части тела.
Нас он не слышит, у них там орёт магнитофон, народ собрался, всё видят, возмущаются…

  О чём ещё мстительно вещала СС, Павел Андреевич не стал слушать. Как есть, в домашнем халате и тапочках, пулей выскочил из квартиры в темень.

  Галерея светилась изнутри единственным маленьким окошком, выходящим во двор, около которого нервически шумно делились впечатлениями вышеупомянутые бабушки, постоянные обитатели подъездных лавочек, задержавшиеся во дворе до полуночи.
Дверь в галерею действительно была заперта изнутри, но кому, как не Павлу Андреевичу, были известны все секреты этой двери! Небольшое движение хозяйским плечом… звук падения металлической щеколды на кафель… попались!

  Так состоялось его знакомство с Алексеем и Алисой, которая по совместительству иногда соглашалась играть роль натурщицы для молодого художника. Как потом выяснилось, молодые люди спрятались вечером перед уходом Павла Андреевича за штабелем подрамников и остались одни среди картин и скульптур, закрылись на всякий случай на щеколду, да вот пропустили момент, не затемнили окно во двор и забылись, поглощённые реализацией своих сокровенных замыслов.

  Происшествие чудесным образом сблизило хозяина галереи и Алексея с его музой и даже впоследствии смягчило жестокосердную Светлану Степановну.

  Но было уже очень поздно, Алексей проводил гостеприимного хозяина к его подъезду и пешком направился к себе в Новые Черёмушки. Пока творческое сообщество любовалось очередной выставкой, над Москвой прошёл дождь, но теперь тучи разошлись, вечерняя сентябрьская свежесть разлилась по городу. Художник медленно пересекал улицу за улицей, вспоминал случившееся с ним в последнее время, разговор с Павлом; новые думы наполняли его.

  Интересно жить на этом свете, господа: когда появляется мечта именно в такое время, когда бредёшь ночью по знакомым, родным улицам к себе домой, когда воздух чист и свеж, и уже чувствуется приход благословенной октябрьской поры, знакового времени поэтов и живописцев, философов и театралов.

  Но это ещё будет, это пока впереди; не хочется думать о проблемах, хочется наслаждаться огнями и красками ночного города, мокрыми, блистающими тротуарами, и даже усталость, подкравшаяся незаметно, мила, а всё остальное в эту минуту – неважно; будет новый день, будут новые встречи, новые и новые сюжеты.

Глава 10. Валерия

 Интересно, ради чего живут люди на Земле, понимают ли они своё предназначение? Зачем-то рождается человек на белый свет, учится, к чему-то стремится, работает потом. Но уж, разумеется, не для того, чтобы прожить сытно и спокойно, никого не задев своим присутствием и никого не обидев. Даже если с малолетства не прививалась родителями мысль «будь успешен!», рано или поздно под влиянием самых разнообразных причин проникало в сознание чувство исключительности собственной личности, непохожести на всех и каждого.

  Воспринятая однажды догма о главенствующей роли коллектива в формировании индивидуума как-то тихо и ненавязчиво разбивалась на мелкие осколки, едва только речь заходила о гениях человечества, добывших славу своей Отчизне. Как им удалось, как повезло, какие пилюли они принимали для этого, чтобы навеки войти в анналы истории своей страны?

  Вопрос совершенно не праздный!

  Допустим, что общество разделено на таланты, с одной стороны, и на серую массу, которая и порождает эти самые таланты; следовательно, получается, что одно без другого или не существует, или масса не такая уж и серая, просто не может проявить себя в историческом масштабе, оставить след.
А оставить след хочется… ох, как хочется! По крайней мере, некоторым из представителей этой массы. Немало задач в жизни у людей: кто пашет землю, кто строит, кто учит детей, охраняет границы… живёт, одним словом!

  Но есть особая категория личностей; вместо того, чтобы налаживать свою жизнь, добиваться успехов в своём деле, таковые обращают внимание на окружение: а нет ли рядом того, чей свет может высветить и их незаметное земное существование? Как бы так сделать, направить такой талант на внимание к своей персоне? И тут уж в данном случае неважно, кто и что этот талант: миллионер, или известный на всю округу жулик, чиновник высокого ранга, или артист… нет, не поклонение он должен вызывать, совсем нет!
У звезды должны быть планеты или спутники, и чем их меньше, тем лучше, а в идеале – одна-единственная планета.
  И самое лучшее, чего можно добиться, так это затесаться в такие планеты к звезде естественным путём, как бы случайно, в начале её взлёта. Разумеется, всего предвидеть невозможно, но только идущий к цели достигает желаемого.

  Так рассуждала некая Валерия, с унынием перечисляя в своей памяти известных местных личностей, которые отвечали бы её требованиям. Задача не решалась арифметически, ибо в небольшом городке не то что свободных, в о о б щ е «звёзд» не было.
Но это не значит, что и решения нет вовсе!
Как-то рождаются эти самые звёзды, рождаются, надо только успеть подстеречь такое рождение, подстеречь и сделаться нужной, нужной до такой степени, чтобы и само звёздное существование без неё, Валерии, было бы немыслимым. В определённый момент даже показалось, что от даты постановки задачи до решения рукой подать, стоит только поискать хорошенько.

  Но месяц сменялся месяцем, а проблема оставалась нерешённой. И тут в воспалённом мозгу молодой особы родилось нечто похожее на план: необходимо самой внимательно изучить имеющийся перспективный контингент городка среди ровесников, выбрать наиболее достойных её и воспитать для себя самой звезду! Неизвестные в общем-то учителя выводят в свет гениев-одиночек, и ничего! Но она не такая, она – личность с большой буквы, она сможет… не то чтобы руководить звездой… так, давать правильное направление её полёта, указывать, куда правильней светить, и именно так светить, как ей, Валерии, того пожелается.

  А то что же получается: только-только заискрится талант, только-только добьётся признания, и вдруг – глядь! – спектакль кончился, выдохся, бедный, не рассчитал силёнок!
И всё почему? Потому что один, как перст, как маяк в ночи: все бури – его, а маслица-то подлить и некому, да и стёклышки протереть, чтобы свет ярче шёл… звезде тоже уход нужен, а людишки боятся ручки замарать!
Нет у них, несчастных, простого понимания – мусора по Вселенной всякого-разного много напихано, камней-осколков и прочего хлама, но именно в свете звёзд и видно всё это ничтожество! А она сможет, сумеет сделаться необходимой…
Эти звёзды порой не понимают самых простых вещей, оторваны от жизни, им ни до чего дела нет. Их предназначение иное - светить!

  Один из местных «центровых», Серёга с гидроаппаратурного, однажды только обмолвился о странном парне, всего пару фраз бросил за буфетной стойкой: мол, такого чудака он и не видел, и подумать не мог, как возможно директора школы поставить на место строчкой Пушкина… и всё, дело сделано!
За неделю было составлено полнейшее досье на молодого человека: где живёт, круг знакомств, любимые места, привычки, книги. Не был обойдён и Пушкин, и даже заучено из «Вольности» несколько строчек. Штирлиц бы позавидовал такому досье! И всё в памяти, накрепко, никаких улик… никому не должно достаться будущее светило, только ей!

  Ах, вы скажете, может и не стать светилом? И такое развитие событий предусмотрено, но если в одиночку, может и не вырасти в известность. А вот если некто наведёт-подскажет… осторожно, тонко, ненавязчиво… раздвинет горизонты... заставит бороться… идти вперёд… от неординарности - к известности, к славе…

  Существуют школы и университеты, всему учат… и что же? Выдающиеся, светлые личности неизвестны в своей собственной стране!
Удастся при случае кому-нибудь попасть за рубеж – года не проходит – уже и имя на слуху, а вот родина опять в беспокойстве – опять упустили, почёсывает себе затылок… да как же так? А потом через пять лет интеллектуал выдаёт на-гора продукт, и за него бывшая родная страна расплачивается валютой… ай-яй-яй! А всё почему? Не было окружения, не было спутника у таланта, помощника в его деле, который бы решал мирские задачи.

  Разумеется, таким надо и себя суметь подать, выделиться из толпы бездарей и серостей, но это уж как-нибудь одолеем-справимся, уж это несопоставимо более простая задача человеческая по сравнению с настоящей талантливостью, приводящей к вселенской известности.

  Чувствуя в себе неукротимую энергию и особый нюх на таланты, Валерия не прожигала собственную жизнь уже как целый год, не разменивалась по пустякам. Пока молода, надо учиться жизни.
Уже как несколько лет она распрощалась с образом серенькой школьной мышки, порой недоедала и недосыпала, но всегда была в курсе новостей моды и стиля. Умудряясь на всём остальном экономить, сама себе шила такое, что подруги зеленели от зависти!

  Устроившись работать на почте сортировщицей, вечерами подрабатывала надомной работой на швейной машинке, и синие круги, приписываемые ей теми же подругами как следствия бурной личной жизни, имели совершенно прозаическое происхождение.
То, что школа тупо преподносила уроки рукоделия, да и то в младших классах, пригодилось самым неожиданным образом… но! - разве этому надо учить? Ведь это – всего лишь средство… так, чтобы руки занять от безделья, а кто этим может прожить?
От портнихи до кутюрье – пропасть, пропасть…

  Подать бы ей министра начального и среднего образования на блюде, подать бы, да прилюдно… ох, и досталось бы ему! Учителя - тоже хороши: работают, чтобы только урок отсидеть; а ведь кому-то надо иное, кто-то сможет впитывать в себя на порядок, на два больше, чем сосед по парте, да впитывать не от кого - Ушинские и Песталоцци остались в больших городах, куда нам до них!
Стандартные схемы обучения плодят стандартных, следовательно, серых в будущем, людей, а нестандартные схемы… где они?

  В дореволюционном прошлом городок звенел на всю Волгу, два известных художника с мировым именем оставили некоторые картины в местном музее, серебряный век преподнёс имя писателя… пусть не Толстой, но всё же в школьных учебниках литературы о нём несколько строк есть, и если бы не поставленная задача, и не знала бы она сама, как известна была её маленькая родина просвещённой России.

  А сейчас?

  Разруха и запустение.

  Вид грязноватых улочек уныл, навевает такую тоску, хоть волком вой… запустение и обветшание, и с каждым годом всё хуже и хуже. А зимние длинные вечера? Половина четвёртого – на улочках ни души, только иногда из ресторанчика доносятся звуки ненавистного ей так называемого русского шансона… и кто выдумал это понятие напичкать блатными песнями?
И на фоне дикой тоски от столетних, серых деревянных домишек, разбитых дорог, где редкими островками иногда выделялись двухэтажные каменные дома вдруг разбогатевших торгашей, на фоне невежества, пьянства, бытового воровства… да, у нищих соседей украли кошёлку луку, больше ничего не было! – вдруг такое светлое пятно, такая мечта, такой мальчик… да вывернуться наизнанку… влезть в его судьбу, заставить его карабкаться по ступеням жизни наверх, к борьбе, славе, а там - будь что будет!..

Глава 11. Жизнь играется только раз

… а я говорю – не устоит! Человек не знает своих возможностей, потому что не умеет, или не хочет – уж выбирай, что тебе понравится – трудиться над собой, и потому не использует и сотой доли своих возможностей, которые представляет ему собственная жизнь, и потому гибнет в безвестности!
- И что же, обязательно человека напоить надо, чтобы он самого себя узнал?
- Нет, не обязательно… то есть, для разных людей – разные методы раскрепощения существуют… чтобы узнать, кто они такие, о чём думают, что замышляют, необходимо расслабление. Алкоголь – одно из средств такого расслабления, некая сыворотка правды… что у трезвого на уме, то у пьяного на языке… и так далее. Но главное – не в этом. Ну, узнаешь, что за человек перед тобой, заявишь ему, как только протрезвеет, а он тебе – неужели такое со мной было?! Знать, чересчур выпил…
И всё!

  Просто в период расслабления на человека проще воздействовать, проще дать установку, чтобы манипулировать им. Да, и фильм какой-то видел западный… напичкают наркотиками – такой любой приказ выполнит.

- Мне интересно другое – как узнать о его способностях практически.
- Ну и задачи ты ставишь, Валерия; уж не хочешь ли выведать конкретно…
- Да, конкретно. Кто этот твой Семён, что за человек?
- Уж не влюбилась ли, часом, мать моя?..
- Тебе не понять. Все твои дружки похожи на тебя, все вы одинаковые, просты, как пряники, а вот он чего к тебе прибился – непонятно; что он в твоей компании нашёл?

- Да, какой-то… не от мира сего… странноватый. На работе молчун. У него отец пропал на севере, давно уже, как в воду канул. Может, как-то повлияло. Да, вот ещё случай: халтурка подвалила недавно, сгонял в книжный схемку глянуть, а он там со стариком одним в букинистическом… что бы ты думала? – спорит! Я не удержался, бочком подошёл незаметно… ничего не понял! Запомнил двоих – Кант и Гоголь… или Гегель… Да, кажется, всё же Гегель… между ними какие-то проблемы выясняли.
Ещё знаешь… выпивали прошлую пятницу в компании, хорошо так посидели, поговорили с ребятами, а он слушал-слушал и вдруг брякнул, вроде того, что все с одного цеха, но кое-кто ещё из нас – с оборотной стороны Луны. Были все свои, Толик наш даже вскочил, а он и глазом не повёл… рукой только… спокойно, Толик, не ты…

Это как понимать?

  Я его с этой луны хотел спустить ненавязчиво, спрашиваю:
- Сенька, а ты на брудершафт с кем-нибудь пил? При луне? Ехидно так спросил, хотел вывести из терпения, что ли…
А он мне – простой ты, Серёга, парень, но так остро реагировать не надо, ребята не поймут, побить могут…
Сделал меня перед всеми. И так спокойно, вежливо… и тут я вижу – все на меня смотрят вопросительно, а он вилкой задумчиво в закусочке ковыряется, грибок поддевает, что ли, всё не подденет… Если бы кто другой так себя вёл – никто бы ничего и не заметил – мало ли что говорят за столом, но это сказал он, и сказал так, что все замолчали, даже жутковато стало. Есть люди, к которым прислушиваются, которым верят, от которых ждут… Вот он как раз из таких.

- И как там?
- Где - там? В ресторане?
- Нет, не в ресторане; на обратной стороне луны?
- И ты туда же. Приходи как-нибудь в нашу компанию, если не страшно.
- А мне в родном городе бояться нечего и некого.
- А его? Посидим-поговорим, пропустим по маленькой…
- Я водку не пью.

- Ты можешь вообще ничего не пить, приходи просто так, скрасишь нашу чисто мужскую компанию, у нас скандалов среди своих ребят не бывает. Но я могу поспорить с кем угодно, что если вдруг захочешь уязвить моего Семёна… лучше и не пытайся. Или такое скажет, что над тобой смеяться будут… а городок-то маленький, разнесётся по улочкам… или тебе в лицо при всех объявит, что ты за ягода… перед собой потом стыдно не будет?

  Я уже сколько раз замечал – он незнакомого человека как рентгеном… насквозь видит. Вначале вроде как сбоку сидит себе, помалкивает, и ничто его и не касается; так, взглянет разок-другой мельком…

  Однажды опыт сделал: пригласил с Верхнего санатория знакомого своего, мой же день рождения отмечали, а знакомый – специалист по застольям, для москвичей проводит праздники-гуляния, весельчак и балагур, в деньгах купается круглый год на этих праздниках, уже приучился к лёгким деньгам московским.
Если бы можно время вспять повернуть, исправить…
Так вот этот Фёдор - Ива-а-а-а-нович теперь! – не знал, как побыстрей сбежать от меня с моего же Дня рождения. Его Семён мимолётно вроде бы прощупал: там слово, тут вопросик… а потом - небольшой спектаклец, как в лицах, на тему дружбы и любви. И что ни слово – так в самую точку.

  Там смысл такой: любовь за деньги – понятно, что это такое, а вот дружба за деньги…
Этот самый Фёдор мне всё застолье: друг… друг… но я ему за приход для поддержки настроения компании денег дал, да угощение бесплатное, а ребята не знали, думали, что он, как и все, на общих основаниях. Мы все люди небогатые, я честно предупредил: мой День рождения – в складчину, но и никаких подарков! А этот за мои же деньги мне гвоздики вручил – знай наших!

  С гвоздик всё тогда и закрутилось.

  Не знаю, как Семёну удаётся, такое дано очень редким людям, но он выявил доподлинно, и народ ему поверил, потому что при таких аргументах не верить – невозможно! - что Федька приглашён за деньги, что он нанятый, а значит, продажное существо! Мне потом проходу от своих же с месяц не было – зачем позвал такого в компанию?
Через неделю после ресторана встречаюсь с Фёдором на Волге, и тот мне: знал бы заранее – ни за какие деньги бы не пришёл, так вляпаться, как в анекдот попасть…

  Так что приходи, Лера, приходи, не стесняйся…

- Я женщина свободная, спасибо за приглашение, приду. Рассчитывать на спектакль можно?
- Как сказать. От меня не всё зависит. Режиссёра я тебе обрисовал… в общих чертах, а там как получится, смотри.

- Мысль есть интересная, Серж, очень интересная мысль… с твоим режиссёром.

- Нет, Семён – ничей; он свободней всех нас. Иногда мне даже страшно становится – действительно ли ему известен конец его…пьесы? Я пока не видел, чтобы он где-нибудь спасовал; иногда кажется, что ему не составляет никакого труда играть всеми нами, вить свои верёвки из всех нас.

  Но как это артистически получается!

  Он даже не смотрит на лица актёров затеянного им спектакля, просто слушает, слушает и сверяет со своими мыслями правильность задуманного им действия. Он, как сильный шахматист, просчитывает варианты игры и всегда выбирает самый верный ход, самый интересный, иногда парадоксальный… меня раньше учили играть в шахматы, что-то у меня в детстве получалось, какие-то планы строились… но при нём я чувствую себя пешкой, даже не фигурой, а простой пешкой, у которой нет будущего, которая через несколько ходов будет отдана в жертву путём простого размена.

  Я ещё не произнёс слова, даже не придумал каверзу, а у Семёна уже есть ответ, и ответ блестящий. Я хитрю – а он играет, я силюсь постичь его логику, ведя методично следствие, а он маленьким точечным уколом обрушивает всё здание моих хитросплетений, ясной, ироничной фразой, подчёркивая несостоятельность моих мысленных упражнений. Я всегда был главой своего маленького общества, а тут… нет, он даже не оспаривает моего первенства, он просто ставит меня перед фактом, определяя его как смехотворное и надуманное, своими яркими, искромётно-ироничными аргументами.

  Иногда кажется: а какого лешего он тут родился и живёт в нашем городе, его удел совершенно иной… да невозможно задать такой вопрос.
Да, в профком выбрали, но что такое наш профком? Прошёл слух, что поставят мастером… да хоть и главным инженером, но это – не его. Он, несомненно, справится, но… Главных инженеров предприятий такого рода – тысячи, десятки тысяч, и кто их знает?

  Я бы не сказал, что ему тут живётся в своё удовольствие, я не слепой; но кто мне скажет: что он забыл в нашем городишке?
Всё, что есть талантливого, уже как лет десять разбежалось по крупным центрам и в столицу, и продолжают уезжать… все, кроме него.

  Да и кто он такой в принципе, где его могут ждать с такими способностями, вот вопрос! А тут… как тут можно использовать его талант? Театр одного актёра? Актёров при нём может быть сколько угодно, да ни один худсовет никогда не утвердит его пьесу. Нельзя утвердить то, что может существовать в единственном экземпляре и быть сыгранным без репетиций и только один раз, во время представления. И это чистейшей воды реализм: ни один величайший актёр никогда не сыграет так, как у него, у него играют не пьесу, а жизнь, а жизнь играется только раз, один-единственный…

Глава 12. Совесть

  Человеческие слухи… что может быть тревожней и противней одновременно? За их распространение как будто никто не отвечает, но особые информационные каналы приводят в действие невидимые пружины и механизмы… и вот, пожалуйста, в уши ваши вложено невероятное сообщение… И чем вы ближе к источнику, к эпицентру предполагаемого слуха, тем невероятнее кажется вам сама информация. Как же – вон столик, за которым доминошники забивали «козла» - неужели не помните? А физика Сорокина разве забыли? Крепок ещё старик, бодро держится, хотя и отошёл от дел, прозябает на своей пенсии. Да вы сами-то спросите его, уж он-то расскажет, какие кадры ковались в первой школе, чему он сам был свидетель, а иногда и участник некоторых историй…

  Так, между делом, напомните о некоторых его учениках – кто кем стал. А он расскажет и о тех, кто, подавая огромные надежды, возложенные на талант, уж кажется, всем обществом, превратился в ничтожество…
Спросите его, у него есть время, расскажет обязательно! А если помянуть о былых баталиях московского «Спартака», да как хоккеистов переманивали в ЦСКА из знаменитого клуба красно-белых…
Вы ему станете другом навек.

  Но Владимиру Ильичу таких слухов собирать не приходилось, ему докладывали проверенную информацию надёжные люди. Но если бы знал он, что от некоторых особ надо держаться подальше, если бы только поверил, что не всё продаётся и не всё покупается, прислушивался бы тогда к некоторым неформальным сообщениям.

  Большим человеком становился Владимир Ильич, очень большим. Всегда держался около власти, в любые времена, всегда оглядывался на политический барометр, вовремя менял политические воззрения… Что там за парень сегодня правит страной? А-га-а-а, не прослушать бы, с кем он рекомендует дружить, как себя вести, что говорить, и прочая, и прочая…
Нет, самому лезть во власть опасно, журналюги могут раскопать и такое, о чём он и сам уже позабыл… зачем ворошить былое? А вот сбоку… обмен информацией, поддержка финансовая на выборах… подарки дочке и жене на дни Ангела… друг дома – должность неофициальная, её заслужить нужно, а там и подряды, почёт и уважение…

  Один только раз, один только политический сезон пропустил Владимир Ильич, когда страна, казалось, распадалась, когда не было веры никому, когда надо было выживать поодиночке. Столковался Ильич с местным надёжным человеком, разведавшим прошлым летом… нет, не золотую жилу, совсем нет!.. заброшенное стойбище неизвестного племени у одного из притоков Индигирки, куда в одиночку не добраться, только вдвоём на лёгкой вертлявой лодчонке, через перекаты да мели, да по бурному течению. Так и занесла его нелёгкая в пустошь таёжную.

  Риск предстоял большой, но кто не рискует, тот не пьёт шампанское!
Земляк – человек надёжный и бывалый, крепкий и не болтун, да и своей силы хоть отбавляй – бывший спортсмен, кандидат в мастера спорта по самбо… что могло помешать? И всё прошло гладко, как в сказке, до последней стремнины, где и случилось непредвиденное…

  Тросом страховал земляк лодку с берега для надёжности, а Ильич багром с лодки обходил опасные камни, да на спуске понесло, трос обрезался как бритвой на повороте выступавшим валуном, багор переломился надвое, веслом ничего не получалось сделать. Час несло лодку, и час в страхе Ильич прощался с жизнью. Когда же течение переменилось на спокойное – понял, что повезло, повезло, как никогда. Припасы и ружьё – целы, два тюка сокровищ стойбища – на месте, а земляк… ну что земляк, не повезло земляку. Возвращаться искать – только берегом, по топям да бурелому, связи никакой, а через день-другой мороз скуёт реку, а впереди – без малого двести вёрст безлюдья.

  Годы осторожно перепродавал потом Ильич тёмным людишкам добытое на Индигирке, дрожал от неизвестности, да уж очень хотелось старинный хлам превратить в капитал… А как задумывалось, как мечталось тогда, на стойбище!
В газетах местных и центральных – фото… известность… слава… раритеты в музеях, и экскурсовод называет посетителям его имя…

  А как же земляк? С ним что делать?

  Случилось, всё уже случилось, и не исправить, не оправдаться, и надо только терпеть и верить, что не раскроется страшная тайна, не всплывут тёмные делишки тёмных людей рядом с его именем, а на деньгах нет улик, деньги не пахнут, не выдают своих и прежних владельцев.
Да вот случайно зашёл его бывший сосед Витька, да пригласил на банкет по случаю приезда из столицы на родину… москвичом совсем смотрится сосед, а ведь был-то… Но с москвичами надо дружить, силу набирает в Москве молодёжь… сходить разве что?

  И сходил, и даже рассчитывал расслабиться, но тут как током его пробило – живой земляк, только молодой совсем, сидел по правую руку Виктора… сын его… но как похож!
А дальше происходившее всё больше и больше стало напоминать Ильичу его напарника, всё чаще и чаще, где словом, где вопросом обращался сын Журавлёва к Виктору, а интонации голоса, такие же упрямые серые глаза проникали в совесть Ильича, и вспоминался ему тот самый день, вспоминался до мельчайших подробностей.

  И тот последний крик Журавлёва «держись!», когда оборвался трос...
Сославшись на давление, уже сам не свой, вышел Владимир Ильич в курилку, но в одиночестве было ещё хуже.
Через полчаса, едва подойдя к двери банкетного зала, заслышал голос Семёна. Даже не спор… диалог сына Журавлёва с Виктором заставил его обратить внимание на происходящее. Его сосед по улице был красным, как рак, а Семён под всхлипы хохота присутствующих, с бокалом в руке как бы провозглашал тост за москвичей, старых и новых, но делал это так простодушно, вопросительно оглядывая сидящих за столами, и как бы полагаясь на поддержку своих друзей, что в реальность происходящего верилось как никогда.

- Да, вот ещё, совсем забыл… Вить, а машина у тебя какая? Говорят, на «мерседесах» ездить по столице – моветон, ездить приличным людям надо на антиквариате, чтобы… ну, понимаешь…
Случаем, при входе в ресторан не твой «мерс» пылится? Если помнишь Матвеича, сторожа на нашей пристани, так он, оказывается, очень состоятельным человеком был, владельцем автомобильного чуда. Вроде как с бывших времён хозяин богатства несметного, и на все деньги была приобретена Матвеичем вещь...
Его наследник уже не в состоянии содержать такую роскошь, всё мне плачется, как ни встретимся – как бы избавиться от неё – налоги, зависть горожан, опасения, как бы не украла сицилийская мафия…
Могу уговорить сменять на твоё авто, хоть и трудно будет… ну, доплатишь там… миллион-другой…, ну, меня угостишь за содействие…

  А теперь - держись… Москвич 401! В природе уже таких нет… В музеях – тоже. Одно только восстановление годы займёт – запчасти же не выпускают, дно и пороги сгнили, искать по стране для ремонта – удовольствие дорогое…
Это какой шанс для тебя, Вить: из Европы и Штатов в Москву твои партнёры будут приезжать, чтобы хоть одним глазком посмотреть на это чудо, бизнес расцветёт, женишься удачно…
Представь себе картину: в полночь в лучах прожекторов ты с молодой женой на «Москвиче-401» в центре Красной площади… Из Спасских ворот выходят Путин под руку с Медведевым со слезами на глазах, и на лацкан твоего пиджака вешают вдвоём неподъёмный новый орден – «Новатору-бизнесмену России»…

  И напоследок, слушай тост: за удачу, которую ты нашёл на родине…

  Что ещё говорилось, Ильич уже не слушал. Зал уже не смеялся, зал стонал, не в силах перенести такое.
Вдруг надлом произошёл в его душе, будто вспомнилось что-то, и он вышел на улицу. У ресторана горели фонари, дальше в темени терялась проезжая часть дороги, и только тусклые огоньки частных домишек, как далёкие звёздочки, еле мерцали жёлтым светом. Владимир Ильич запустил двигатель своей машины и рванул в ночь.

  Через полчаса вернулся с небольшим пакетом к ресторану и зашёл внутрь…

Глава 13. Во дворе

  Вы никогда не задумывались, что может влиять на ваше настроение? Вот, скажем, ситуация: утро субботы, одиночество, неприятности какие-то личные, мелочные и не очень, и так из года в год негатив накапливается потихоньку, и оттого уже сформировалась привычка оценивать жизнь свою как пустую необходимость и сравнивать эту собственную жизнь с такими же неприметными жизнями в ближайшем окружении. А ведь жизнь наша – одна, другой не будет, и от самосознания непреложного закона для всего живого на земле мельтешит подруга-тоска перед глазами: не удалась, не удалась жизнь, проходит впустую!

  Что сделать с собой, с какого конца взяться, чтобы изменить эту жизнь, каков должен быть первый шаг, как за ним выстроить ряд математически выверенных действий, целью которых было бы начало рождения несколько иной личности, иного характера, судьба которого была бы отмечена… пусть не человечеством – это слишком! – но хотя бы более или менее достаточно мощным общественным образованием, которое подтвердило бы значимость отдельной жизни для этого образования?
Всё же нужно отметить, что уже сама постановка такого вопроса о самонеудовлетворённости собой – первый шаг к цели. Совсем неинтересно быть обезличенным винтиком общественного механизма, с лёгкостью заменяемым обществом в случае чего. Это как назначение на выборную должность, как назначение приказом по предприятию: такой-то-сякой-то переводится с должности инженера третьей категории на должность инженера категории второй.

  И наоборот: некая художественная среда поставляет время от времени на обозрение человечества личности, о которых начинают говорить немедленно: нестандартное мышление, художественно-философское звучание их творений бросается в глаза почти сразу же, живёт годы, десятилетия, века, поражая мир глубиной и свежестью работ и идей. При жизни таковые признаются практически классиками новых направлений в своих областях, их имена остаются вписанными впоследствии в историю человечества навечно.

  Да, разумеется, необходимость простого труженика не отметается… но вот парадокс: именно для простых тружеников и творят гении свои шедевры.

  А есть ещё и третий полюс: иногда, кем бы ты ни был, жизнь оставляет тебя за своим бортом… и что делать? Листаешь прессу: там-то и там-то – три… пять… восемь… двадцать процентов безработных… вдумайтесь: двадцать процентов выброшенных за борт жизни человеческих личностей, думающих, страдающих от несправедливостей общества, предлагающих свой труд, свои силы, способности, жизнь свою на благо этого общества!
Но им говорят: не нужны… не время… вот вам на хлеб от жирного общественного пирога пособие… ищите себя, ищите, да пусть вам повезёт!
И люди ищут место винтика в огромном механизме общественного устройства, то место, которое потом всю жизнь им будет напоминать об их случайной или неслучайной неполноценности. Место одно, винтиков за бортом много, чуть что не так – подберут и заменят.

  Опять же место уникумов свободно всегда; нельзя назначить кого-либо на должность Сальвадора Дали, или, скажем, Эйфеля. Следовательно, надо искать свою дорогу в жизни, чтобы не быть выброшенным за борт этой самой жизнью. Своя дорога, оказывается, надёжней других дорог, когда-то протоптанных первыми для многих. Первым всегда было трудно, но им хватило смелости, мужества и таланта… может быть, чего-то ещё, чего-то своего, о чём никто и никогда не узнает, что сделало их востребованными для общества.

Общество – вот то плотоядное существо, которому необходимо угодить, и если художник опережал в своём видении решение задач общества, то признание приходило слишком поздно для него.

  Так, сидя на лавочке во дворе дома под старой яблоней, размышлял наш герой после вояжа в погреб. На табуретке перед ним теперь высилась вскрытая трёхлитровая банка маринованных огурцов, пыльная, с отпечатками его ладоней. Отогнутая жестяная крышка напоминала кепку, залихватски заломленную и напяленную на банку, как на хулиганью бритую башку…

  Ну что, друг, ты-то меня понимаешь?

  Тут же валялась злополучная пачка денег… да, кажется, сторублёвки… Что за услугу и кому он оказал вчера в ресторане?
Думать уже не хотелось ни о чём, за картошкой идти не хотелось тоже.

  Замкнутое пространство маленького дворика ограничивалось живой виноградной изгородью, чьи бордово-алые листья пока скрывали от соседей до поры его обитателей; решётчатый металлический забор, в своё время открывавший двор с улицы, скрылся за кустами можжевельника, вросших в стальные решётки так, что невозможно было различить их вовсе. Калитка, сбитая из деревянных планок, всё же имела небольшие просветы для связи с внешним миром, и немногие знакомые обитателей двора использовали это свойство, окликая по надобности кого-либо из видимых хозяев по имени.

  Если бы сейчас заглянул любопытствующий в просвет калитки, он бы ничего не заметил… двор – как двор, да сгорбленная по-стариковски фигура на лавочке, с охваченной руками головой…

  Да мало ли таких дворов, где сидят одинокие старики?
Примерно так и подумала заезжая личность, рассматривая дворовое пространство через щели калитки… кричать?.. не кричать?..

- Семё-ё-он!

  Стариковская голова чуть дёрнулась… неужели это Семён?..

Он!
                - - -

… но как ты за меня взялся вчера, любо-дорого было послушать… со стороны, конечно. Жалко, на видео не записали вечер, сейчас бы я дорого заплатил за это.

- Так ты и заплатил. Вот, в пиджаке утром обнаружил.

Виктор взял пачку сторублёвок, зачем-то понюхал.

- Огурцами пахнет. Маринованными. Не мои.

- А что, твои деньги пахнут по-особому? Не шанель номер пять? Или чёрными трюфелями?

- Мои совсем без запаха, я карточкой расплачиваюсь… Ну, с карточного счёта списывается сумма, очень удобно – не нужно пересчитывать купюры, проверять их на подлинность в кассе. Но я не за этим к тебе пришёл.

Ты Сергея и Валерию давно знаешь?

- Серёгу с десятого класса, а Леру лет пять.

- А в отключке после ресторана частенько бываешь? Когда это у тебя стало проявляться? Мне вот странным показалось – пил не больше других, а выводили тебя первым. Но не это самое интересное. Самое интересное началось после того, как Валерия под прикрытием Серёги подлила в твой бокал из маленького пузырёчка… хотел бы я знать, что это было!

  И через пять минут тебя понесло; великие тени встали во весь рост в банкетном зале, ты находил в характерах гостей совсем незаметные черты героев Шекспира и Сервантеса, Гюго и Грибоедова, Достоевского и Булгакова. Подхватывая мельчайшие реплики гостей, и направлял их в русло созданного тобой образа, и твоим партнёрам по сценическому действу уже ничего не оставалось, как следовать по уготованной тобою для них колее. Ты, как дирижёр, чутко замечал фальшь инструмента, и мимикой, жестом, едким или простодушным замечанием, направлял их вглубь созданных тобою же в их лицах образов.
Не знаю, чем бы закончилось всё, если бы дирижёр парада масок не отключился.

  Но и само отключение получилось искренним: какие лица… какие краски… заснуть бы и досмотреть, чем закончится…

  Длилось твоё представление минут сорок, но я никогда не забуду этих минут – такое не увидишь ни в одном театре, ни в одной пьесе.

  А потом… вдруг опустился на стул, чуть запрокинув голову, да Валерия была настороже – ему же совсем нельзя пить! – и с Сергеем довели тебя до диванчика, а потом уж всем миром погрузили в мою машину.

Слушай, а действительно, у сына Матвеича сохранился четыреста первый?..

- А что бы ты сделал с мухой, противно жужжащей в паутине?

- Да раздавил бы… муха – источник заразы!

- А я её спас…

Глава 14. Виктор

- Что-то не припомню, чтобы меня кто-то приглашал на завтрак… всё чаще на ужин. Мир перевернулся, что ли…

  Втайне Валерия ожидала реакции московского гостя, но не предполагала, что так быстро будет схвачена приманка… главное – результат… что-то будет дальше? Завтрак назначили на десять утра в том же ресторанчике. Стулья лежали на столах ножками кверху, бар не работал, но чай подали, правда, с какими-то подозрительными пирожными местного производства.

- Вика, а вы как… выспались после вчерашнего?

- А что, тени под глазами заметны?

- Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?

- Просмотрите как-нибудь «Семнадцать мгновений весны», такой многосерийный советский фильм, многое поймёте.

- Думаю, времени не будет в ближайшее время; но так я киноклассику знаю, советскую и итальянскую особенно, в своё время не пропускал почти ничего. Но… как уж там говорится… замнём для ясности с " мгновениями...».
Вечер вчерашний удался, благодарю вас и Сергея; особенно земляк ваш, Сеня, впечатлил. Но что-то он быстро захмелел и выключился, а я уже во вкус стал входить…

- Да, у него особенность такая: если не уследить – всё, грузите на попутную машину, сам до дому не дойдёт.

- Я заметил, что он... присматривал за вами, что ли... так, изредка.

- Моё мнение ему до сих пор важно; я же его пригласила в ресторан.

- Да, но за это приглашение я расплачивался с Сергеем.

- Серёга - мой старинный приятель, некоторые дела вместе ведём.

- В том числе, и… как это помягче выразиться… эксплуатацию такой личности, как Семён?

- Разве Сенька - личность? Размазня - размазнёй.
Правда, когда с ним познакомилась, так чуть замуж не выскочила, да вовремя одумалась. Он мнит из себя русского интеллигента, а на самом деле… слушайте, давайте на «ты»? Мне кажется, наша разница в возрасте небольшая, так что тут английские церемонии разводить?

- Почему английские?

- Ну, это от Семёна… с кем поведёшься… не знаю…
Согласны?

- Не против.

- Дело было так…
                                - - -
  Семён прослушал сообщённое без особого интереса, уставившись в одну точку. И только когда Виктор выговорился, лениво обернулся:

- А вам-то что? Как хочу, так и живу. Вот только с пузырёчком… нехорошо подсматривать!

- За такие вещи «органы» по головке не погладят…

- Я достаточно самостоятелен, чтобы наши несчастные органы впутывать ешё и в мои личные дела. Ну, завидует барышня немножко, месть выбрала такую мелкую… но это она так считает, что мне мстит. В своё время - анекдотичный случай! – предложение сделала, руки и сердца, и с той поры крутится перед глазами. Приходится постоянно держать её в поле зрения, чтобы не обидеть ненароком...
Ну, поблагодарил, и всё такое… предложила дружбу… не отстаёт! Не обижать же девушку дважды.
А о пузырьке я знаю и не жалею: фатальный финал - что может быть ярче?

  Представьте: эти буратины выходят из-под контроля карабаса-барабаса... но игра продолжается, и продолжается на контрасте, без суфлёра, да и одного актёра попросили отлучиться в сторонку. Вроде бы всё то же самое, те же лица, то же место, но... текст забыт, и маски уже не столь ярки... что сумеют без меня, сами-то что стоят? И вот с пузырёчком это видится ярче, острее, воображение работает лучше, а значит, и представление проходит удачней.

  Конечно, окружающим думается, что шут гороховый чудит, даёт спектакль для публики... не-е-е-т-ссс, дорогие мои, я сам хочу посмотреть, пусть пять минут, да мои... а как они будут выпутываться из создавшейся ситуации? Без меня? Щёлкнул выключателем - и что там на самом деле? Есть что-нибудь стоящее за душой?
Именно на контрастах открываются люди - и свои, и чужие. И для чего тогда существуют неудобные положения, как не для того, чтобы раскрывать человеческие качества?

  Человек ко всему привыкает, так и я привык к этому доморощенному деревенскому наркотику, больше того: благодарен Лере за него; вечер тем и запоминается, что врезается в память до мельчайших мелочей вполне определённый кусочек времени под его действом. А то, что всё остальное проходит как в тумане... так за всё надо платить, за всё...

  Их пять минут - это спектакль, но спектакль только для меня одного. Рядом с шахматами существует антипод: игра в поддавки, вот такой игрой я и наслаждаюсь; многое теряется уже на следующий день, забывается, но эти пять минут они играют для меня, и именно эти пять минут я помню до секунды. Ради них и позволяю устраивать пантомимы, позволяю травить себя всякой дрянью.

- А без пузырёчка-то... слабо?

- Пузырёк тут ни причём... заводит на первое время, а там... по желанию как бы могу выбрать, что запомнить... к утру.

  А ты-то сам кто... тебе-то чего от меня нужно?

- Да ничего мне особенного не нужно, вот поудивляться пришёл; по роду моей деятельности приходится иметь дело с людьми, проблемы их решать...

- Юрист, что ли?

- Москва - город маленький, юристам там тесно. Нет, Семён, не дорос я до юриста.
Ты когда-нибудь задумывался, что делает человека самостоятельной личностью? Нет, фанатов своего дела мы отметаем, просто берём обычного россиянина с его обычными заботами.
Вот, к примеру, как о тебе можно судить по первой встрече, вот только по твоему дому?

- Дом, положим, не совсем мой.

- Но если ты тут живёшь...

- ... поневоле будешь походить на свой дом?

- Совсем забыл, с кем имею дело... да, а как же иначе, так и должно быть! Но вот как быть с теми, у кого своего дома нет, с теми, кто хочет завести себе такой дом... купить... построить; им-то с чего начинать? Человек без своего дома, без клочка земли... хорошо, так уж сложилось в нашей стране! - хотя бы без своего садового участка в 6 соток! - как-то смотрится временщиком, что ли, в этой жизни...

... - и ты хочешь сделать его хозяином жизни, добрым бюргером?

- Нет, только помочь выбрать... проект... место, где можно построиться, или посоветовать с приобретением, проверить, насколько это позволяют условия, и сам дом, если речь идёт о покупке, и участок, а в дальнейшем так организовать пространство, чтобы у заказчика сложилось мнение, что это - е г о родина.
Мне удалось собрать нескольких высококлассных специалистов в области землеустройства, строительства и архитектуры, есть дизайнеры по ландшафту и интерьеру, геологи; с нами сотрудничают экономисты и эксперты в различных областях, мы привлекаем разнообразнейшие отраслевые лаборатории для решения своих узкопрофессиональных задач.

  Ни для кого не секрет, что у наших предков были вполне ясные правила выбора места для строительства городов и крепостей, как правило, на правых берегах рек, что известно многим. Но с тех пор утекло много воды, крутых берегов рек на всех не стало хватать, появились всевозможные проблемы.

- И что же, обычный среднестатистический россиянин может запросто, как бы мимоходом, зайти к тебе и заявить: вот, шёл мимо, в аптеку за ватой... милок, домик мне нужен по фэншую построить к зиме, сподобь, постарайся; возвращаться буду - расплачусь, только с текущего счёта пяток миллионов снять бы, не забыть... после аптеки-то...

- А ты - злой... Не у каждого, конечно, найдутся на это деньги сразу, но для того мы и существуем, чтобы решать задачу комплексно, ведь можно...
Впрочем, мой конёк... заболтался я тут с тобой, а о главном не сообщил: через неделю еду в Москву; не хочешь ли составить мне компанию?

- И что я там буду делать? Болтаться без дела?

- А разве здесь тебя дело держит?

- Здесь я у себя дома.

- Я тоже был у себя дома... до поры. А потом - армия, поиск работы, жилья; к тому времени на родине выросли проблемы, возвращаться на Волгу не хотелось.
Какая разница, где их решать? Конечно, если бы судьба забросила меня, скажем, в Таганрог, или в Усть-Кут, то крутился бы там, но служить довелось в Москве.

  Удивительное дело! - работать там - пожалуйста! - а вот жить - извините... Со мной половину земляков, прибывших в учебку, направили в столицу... Да и какая это служба - одно название - воинская часть! - а на самом деле - работа, почти как на гражданке. А секрет прост: более или менее образованные командиры - над низшими чинами из Средней Азии; тяжёлый, но дешёвый физический труд под профессиональным контролем. Вопрос чисто экономический...

  Я, конечно, догадывался, что кроме железнодорожных войск существуют при разнообразнейших министерствах и иные, но в таком количестве, как в Москве... шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на инженера в военной форме, который на такой службе и пороху-то не нюхал ни разу.
И вот бывшего пастуха из высокогорья учишь держать лом или кирку, лопату, а то и мастерок... да что говорить! - за свои жалкие советские два рубля пятнадцать копеек в день несчастный молодой киргиз или узбек должен был содержать всю командирскую надстройку, всю свою воинскую часть, да ещё и себя в придачу...

  Мы - другое дело, мы были армейскими аристократами, инженерами; наши коллеги - гражданские лица, вольнонаёмные, круг общения - более или менее ровный. У многих из таких спецов к тому времени образовались семьи, проживание - в сносных офицерских общежитиях, в своих комнатах; удобства - на две семьи общие, под боком; душ - в конце коридора...
А закончилась служба - на гражданке сменил четыре места работы, семь раз менял комнаты-квартиры, пока не устроился.

  Неужели ты так врос в этот неказистый городок, что не хочешь посмотреть, как мир живёт? Да я тебя и не на смотрины зову, я работать приглашаю.

- Приглашаешь, как капиталист... хочешь, чтобы я тебе прибыль приносил?

- А ты не задумывался, что самым большим, но и самым непутёвым капиталистом в своё время у нас было наше родное государство? Какая разница, кто даёт работу человеку - другой такой же человек, или общество? Главное - условия работы, да возможность видеть результаты своего труда. А весь мой капитал - в далеко не новой машине, да в оборудовании трёх комнат, начинённых электроникой и инструментарием, да в доверии ко мне моих заказчиков, коллег-сотрудников...

- И кем ты хочешь меня сделать?

- Помощник мне нужен: статьи править и новые готовить, сайт наполнять актуальным материалом, отслеживать новинки в нашей области, посещать выставки и презентации; работа творческая... но тут тебе помогут сначала, а потом самому, мне думается, понравится, втянешься, да и другими делами придётся заниматься. Комнату я тебе сниму, а потом - если не по душе - подберёшь для себя сам. Деньгами ссужу на первое время, встанешь на ноги крепче - отдашь. Капиталы мои небольшие, всё вложено в дело, но помощь оказать на месяц-другой сумею.

  Подумай, я не тороплю, но через неделю мне ехать, и так загостился.

- Да мне немножко другое интересно...

- Немножко другим сможешь заниматься сколько душе угодно в нерабочее время, а пока - извини, солнце уже высоко, не всех земляков обошёл. Если надумаешь - держи подарок за спектакль, мобильник; там, в памяти - единственный номер телефона, и этот номер - мой.

  Звони.

Глава 15. Транзит

  Что нужно, чтобы изменить судьбу?

  Возраст меняет человека, и человек осознанно изменяет свою судьбу, но изменяет более или менее плавно, с достаточной степенью предсказуемости, что ли; количество прожитых дней переходит в качественно иное состояние изменившегося со временем человека.
Люди, не работающие над собой постоянно, в течение всей своей жизни, таких называют везучими.

  Настрой на успех в некоторых живёт чуть ли не с рождения и как бы независимо ни от чего. И такие настойчивые люди, не очевидно добиваясь поставленных целей, иногда рассуждают так: вот, повезло... опять повезло... я везучий человек... очередное тому подтверждение! На самом деле тому есть объяснение, и объяснение вполне обыденное: везёт тому, кто везёт...
Вот если бы его величество Случай ни с того, ни с сего выбирал бы совершенного бездельника, мечтателя для своих упражнений с везучестью...

  Роскошный, классический случай везения!

  С иной стороны, тысячи стяжателей с безумием в глазах крутят рулетки в казино, ставят в тотализаторах на выигрыши или проигрыши всевозможных спортивных команд...
Их жизнь - держать пари, не важно, на что, важно, чтобы была возможность прослыть везучим, удачливым, чтобы взять от этой удачливости несоразмерно больше от вложенного. Теория вероятности доказывает: большинство разоряется от нездорового желания сорвать банк, а теория вероятности - вещь упрямая, и статистика - лишнее тому подтверждение.

  А бывает и так: человек переехал жить в другой город... женился... изменил привычку-другую... и завертело, засосало человека! Вопросики, задачки, проблемки и проблемищи вдруг начинают сыпаться на его голову как из рога изобилия, но герой наш не тонет под их напором, он карабкается, приучается решать их, и вдруг... о, чудо!.. выходит через ряд лет совершенно иным, и даже не понимает: неужели я был в двадцать пять шалопаем совершенным, просто плывущим по течению, ни на что стоящее не способным?

  Виктор возвращался в Москву один, пережёвывая в памяти встречу с родиной. В последние несколько лет, взяв за правило осенью проводить две недели отпуска среди старых школьных друзей на Волге, отдыхал от круговерти столичной, и если в прошлые наезды отпуск проходил более или менее ровно, то на этот раз... Нечто не подвластное его планам, какая-то заноза заставляла испытывать чувство неполного удовлетворения от поездки.

  Да, есть вещи, которые не покупаются... или что-то не то сделал, не так повёл себя с этим человеком? Но интерес остался, интерес громадный, вот и нетерпеливость от этого, скоропалительность в приглашении в Москву.

  Вспомнилось: "... приглашаешь, как капиталист..."

  Как-то незаметно это слово стало редко употребляться и в прессе, и в разговорной речи, и в среде ему знакомых экономистов.
Так вот ты какой, цветочек аленький... благодетель мирового масштаба... облагодетельствовать решил безработного, да ещё такой пряник ему высунул... столица, мол, в моём лице нуждается в тебе!
Ан нет: не всем нужен успех такой мелкой ценой, не все стремятся на готовенькое, а он... выложил сладкую пилюлю - глотай, милый, глотай, не думай - за тебя Я всё обдумал, всё решил... живи да радуйся, да меня весели своими выходками...

  Как нехорошо вышло!

  Но невольно в голову лезли и иные мысли: а что бы случилось, например, с ним самим, если бы не довелось угадать с выбором своего дела жизни, своей профессии? Если бы, не прояви он настойчивости, иногда оставаясь и без ежегодного отпуска, а иногда и без обычного воскресного отдыха, подрабатывая на стройках и частным образом каждый свободный день, каждую свободную минуту кем ни придётся, бросил бы всё, завалился бы на старый диван, к телевизору и пиву?
Этот Семён, наверное, знает нечто такое, что позволяет ему пренебрегать великолепным шансом... кто бы ему самому предложил подобное в своё время, сколько бы лет борьбы сэкономил!
Нет, не благополучие материальное, не связи столичные, не комфорта в работе искал он в Москве... возможность самореализации, возможность непрестанной, искусной работы неугомонного своего мозга...

  Одно время, бывая в частых служебных разъездах по Центральной России, забирался в такую глушь, где дороги только условно можно было назвать дорогами, старые деревянные покосившиеся столетние дома - домами, но и там жили люди, но всё больше старики, никому не нужные деревенские старики...

  А хутора, в которых остались доживать свой век одиночки? Без электричества, связи, почты...

А ведь встречались ещё и пустоши, заросшие кустарником да лесной порослью просёлочные дороги, полусгнившие деревни. И только по печным разрушенным останкам в лесных чащах можно было догадаться - жили люди когда-то, жили в этих местах, жили...

  Бесхозная земля, безлюдность, запустение в центре России!

  И что за народ такой русский, уж не надорвался ли ты? Отчего так много брошенного, отчего земли пустуют, отчего жизнь уходит из веками обжитых мест? Что будет, Русь, с твоими огромными пространствами, кто будет хозяйничать здесь лет через двести... а может, и через сто, на каком языке, в каких домах будут петь... и кем сочинённые колыбельные будущим хозяевам этой земли?

  Пока города-муравейники задыхаются в пробках, пока носители великого и могучего языка решают мировые проблемы в недрах министерских кабинетов, здесь, за двести километров от столицы, по колдобинам разве что за день раз проедет на своей дряхлой, чудом сохранившейся старенькой легковушке пожилой селянин... и куда? - да навестить такого же, как и он сам, да только которому и встать на ноги тяжело... в соседний хутор... уж не случилось ли чего? Уж не надо ли что его дружку-приятелю? Посидеть-поговорить, да вспомнить молодые годы на целине, когда безоглядные, первобытные степи падали под первым плугом трактора, жирно отсвечивая тусклым, масляным черноземьем будущих урожаев, когда завозили раз в неделю чёрствый хлеб, и которого не хватало, и набивали животы до рези едва прожёванным пшеничным зерном... всё сносила весёлая молодость, всё!

  А помнишь: приказ сверху... и срезались бульдозерами неубранные, полные сил, толстые стебли кукурузы... нечем убрать выращенное, не хватало комбайнов!.. да роздали бы народу, чем мешать с землёй... но нет, некогда; большой, грозный начальник едет... отчитаться надо, всё убрано, всё! И никла к земле и не кукуруза вовсе, а труд механизатора, уходили в небытие ночи, проведённые на вспашке и посеве... не хватало ни людей, ни техники, чтобы освоить немыслимые пространства, и по две смены трудились, по четыре часа в сутки спали... помнишь?..
И не переживай, не брошу я тебя, через недельку опять наведаюсь, ты же меня знаешь; точно, через недельку...

... нет, не из его теста сделан Семён, не из его; но что ему нужно, на что бы он повёлся... было бы здорово да просто хотя бы изредка видеться с этим человеком... да, с редким человеком!..
Не таким, как этот уникум, поднимать целину, не таким вестись за кем-то, оставаясь вторым номером... нет, только первым ему быть, только первым!..
... так вот что тебя мучит... приручить хотелось... но Сеня не щенок, не Вика, не его друзья по делам... совсем иного склада, мышления, уровня и совести человек...

... и что делать?..

  Что делать с собой, прежде всего?..

Глава 16. Полюса человеческие

  Наверное, жителям больших городов, особенно тем, где есть метро, хорошо известна такая категория людей, как бомжи. Летом это явление наблюдается реже, зимой - чаще, но это и понятно: поспать на свежем воздухе зимой - иногда очень опасно, можно элементарно замёрзнуть насмерть. Особенно наглядно наблюдаются группы неряшливо и дурно пахнущих людей ранними пассажирами метрополитена. У входа в метро, в переходах, группами и поодиночке, можно обнаружить спящих прямо под ногами, на расстеленном картоне от упаковочных коробок.

  Что их привело к такой жизни – у каждого своя история, но попасть в сообщество отверженных проще, чем выбраться из него, намного проще.
Общество борется с ними, как умеет, но не особенно продвинулось в решении этой задачи. Как известно, свято место пусто не бывает - исчез один представитель касты - появился другой. Социум приобрёл некий иммунитет к таким людям, и название ему - равнодушие.

  И правда: какой смысл поднимать человека с асфальта, который тебе ещё и замечание сделает впоследствии: не дают выспаться... никакого уважения к свободе личности!
И мы проходим равнодушно мимо таких людей, у нас - дела, заботы; ведь есть кому иному заняться... полиция-то на что?
А если плохо человеку? Если нужна помощь? Если у него сердечный приступ? Но нет, мы развращены системным употреблением демократии, нам давным-давно сделана прививка: не вмешивайся! Пусть процессы идут… как идут.

  Другое дело, когда лежащий недвижимо человек попадётся на безлюдье; и тут уж не отвертеться ни демократической прививкой, ни полицией: невмешательство порой может стоить жизни одиночке, и виноват будет проходящий мимо среднестатистический гражданин.
В маленьких замкнутых общественных системах, проверенных временем, веками воспитывалось отношение к любому явлению, и там не возникало мучительных раздумий по поводу помощи-непомощи, там мимо пройти никому и в голову не приходило!

  А почему?

  Нарушение догматов общины могло вызвать возмущение с удивлением вместе... какие тут ещё демократические принципы! Каким бы ни был человек, в его судьбу вмешаются практически моментально, окажут медицинскую помощь… или пригвоздят словами, а то и чем иным… к мифическому позорному столбу.
Лучшие человеческие качества всё же проявляются в массовой среде несколько дальше от крупных человеческих агломераций.
Взять, скажем, небольшое поселение, русскую деревню, где каждый живёт у всех на виду, где работоспособность крестьянина чётко выражена в его уходе за домом, приусадебным участком, палисадником, скотиной. И дело тут не только в том - а что скажут другие? - дело в ином: личный труд напрямую связан с дальнейшим безбедным (или не очень) существованием.

  Парадоксальность влияния технической революции в сельской местности на русского человека сразу же отразилась в его отношении к личной собственности. Произошло размежевание человечества в отдельно взятой деревне, где возобладали принципы городского строительства, где начали загонять крестьянство в коммунальные многоквартирные дома, тем самым обезличивая отношение каждого к труду, дому и т. д., и в конечном итоге - к личности крестьянской, а значит, и человеческой в целом.

  Разумеется, выстроить двадцатиквартирный дом со всеми удобствами дешевле, чем двадцать отдельных домов со всеми же удобствами на каждую сельскую семью. Опять же: личный приусадебный участок недаром называется приусадебным; единство хозяйствования личности неразделимо и воплощено к усадьбе в целом. Где, в каком отдельно взятом экономическом сообществе какой принцип возобладает - дело самого отдельно взятого экономического сообщества.

  Пресловутая ячейка общества, семья, в современных русских условиях в своих устремлениях на экономическую независимость имеет разные стартовые возможности. Десятилетия отучения народа от чувства хозяина не прошли даром, и мы до сих пор пожинаем плоды чудовищного эксперимента над огромной страной. Разумеется, в каждой стране, в каждой экономике любой страны наблюдается схожесть проблем, но дело в цифрах, в уровне, в масштабах явления.

  Но, тем не менее, некоторые замкнутые человеческие объединения сохранили вековые традиции, верования, мораль, отношения к разнообразнейшим общественным явлениям, и вместе с тем самодостаточность существования, не подверженную никаким историческим, общественным, экономическим катаклизмам. В России это вылилось в такие образования, как сообщества староверов.

  Староверы испытывали гонения всегда, и только в последние десятилетия существования советской власти эта самая власть стала относиться к ним не столь враждебно. Но где бы ни существовали эти замкнутые общины, они всегда с честью выходили из самых сложных испытаний. Некоторые из них, загнанные в своё время официальным православием в пустоши, тайгу, на окраины империи, в иные страны, континенты, сохранили свой уклад, язык, традиции, веру, выжили в непростых условиях. Проходило время, и мы узнавали о вновь открытых, больших и не очень, группах русских людей, у себя ли на родине, на необъятных ли просторах Сибири, или в какой-нибудь Мексике.

  Недоверчивость к официальным властям присуща таким организациям, а где недоверчивость - там и осторожность, скрытность. Пусть себе в миру тешатся выдумками от лукавого, пусть; наша дорога прямая и ясная, цели чистые, вера истинная…

  А теперь - если только на минуту представить - возможно ли в среде староверов, в сообществе людей, несколько отдалённых от современных достижений научно-технической революции, появление своих, доморощенных бомжей?

  И хотелось бы представить, да не представляется!

  Что это – переизбыток благ цивилизации, необходимый энергетический выброс шлака человеческого под ноги такому обществу? Где вы, умы, когда решите проблему слоняющегося без дела, опустившегося человека?

  Да, параллельные прямые не пересекаются… а вдруг? Вдруг родится теоретик социумов, который на пальцах докажет никчёмность цивилизации, запускающей в космос ракеты и мечтающей о встрече с внеземным разумом и, тем не менее, не умеющей справится с какой-то мелочной социальной задачей?
И что тогда стоит наша цивилизация… да туда ли мы вообще… летим?

  А вот эти закостенелые в своей архаичности староверы с такой бедой и вовсе незнакомы, существуют без модных благ цивилизации всему человечеству на удивление.
Если бы сейчас возможно было поставить эксперимент: собрать авторитетов-староверов, да свезти их в Москву к утречку, к середине января, да показать им такое уродливое достояние нашего продвинутого общества… что бы они нам сказали?

  Если же пойти ещё дальше – отдать на перевоспитание староверам наших возмутителей общественной нравственности, да и посмотреть в щёлочку, какие процессы будут подняты, какая волна падёт на головы несчастных?

  Фантазии, фантазии!

  Не так уж и много времени прошло на глазах европейской цивилизации, когда автомобиль сосуществовал с лошадью… как средство передвижения. Мир менялся стремительно, и гужевой транспорт исчез и с европейских, и с российских горизонтов, но вывести касту бездельников за это время не удалось… по крайней мере, у нас, в России. И если раньше таковые парии столетиями мозолили глаза прохожим на путях к храмам, то теперь прогресс придумал им иное место: нет смысла мёрзнуть, достаточно просто спуститься вниз.

  И всё же эти такие различные по укладу жизни люди встречаются, хотя и находятся на противоположных человеческих полюсах.

  Иногда...

Глава 17. Ванька

 Ваньку «хылили»*…

  И это было обидно, очень обидно. Игра в «чижа»** затягивалась, и затягивалась, по-видимому, из-за его, Ваньки, недомыслия. С самого начала он совершал пассы руками над каждой подачей каждого же подающего, приговаривая непонятные слова, и его тут же окрестили колдуном. Мальчишек поутру собралось на игру пятеро, и кому-то должно было не повезти. Не повезло на этот раз ему, Ваньке, и тому все были рады: отомстить «колдуну» - редкостная удача, редкостная...

  Хылили самозабвенно, отвешивая при каждом отбое «чижа»… а вот так… как тебе, колдун?... побегай, побегай… в лобешник бы попасть «чижом» колдуну…

  Спас положение вовремя появившийся отец:

- Иван, час тебя ищу… марш домой!
Пойдёшь со мной на заимку, можешь пригодиться; тётка Устинья, дура набитая, прибежала, как оглашенная, из тайги. Белый Монах, оказывается, на заимке нашей, крестом лежит на подлавке***, смотрит…
Обеги дядьёв, вместе пойдём; тут дело семейное…

  Фома Аверьянович слыл человеком солидным, основательным, и его уважали во всём посёлке. Да, на некоторых жителей селения в своё время наводил страху таинственный Белый Монах, хотя выяснилось сразу после происшествия, что это дело рук городского из экспедиции. Молодой человек, побывав на погосте отшельников, пошутил неудачно, пытаясь привлечь к себе внимание некоей особы из местных.
Проникнув на колокольню и набросив на себя простыню, под учинённый им же ночью колокольный звон, дважды… всего дважды! – прокричал имя любезной… Собиравшийся было уже укладываться дьякон Никодим проявил тогда неслыханную храбрость. Каким-то шестым чувством (с божьей помощью, вестимо!) вдруг понял - дело рук человеческих. И забрался под звонницу, и вывел незадачливого юношу с колокольни… так, на всякий случай, несколько крепче, чем нужно, пожав на прощание руку…

  Тем бы дело и закончилось, да колокольный звон в неурочное время разбудил одну женщину из ближнего дома… Начальник наутро принёс извинения за своего человечка, привёл к старосте, и покаялся тот, и распили… нет, не под беленькую мировую, а под чай брусничный староста определял по глазам искренность покаяния.

  Время шло, подробности забывались, лишь вечерами неуёмных малышей, укладывая спать, грозные матери пугали – вот погоди, ужо заберёт тебя Белый Монах, научишься слушаться, неугомонный…

  Заимка же была своего рода базой, хранилищем, местом отдыха и ночёвок рыбарей и охотников на их путях к местам промысла. В летнее время сборщицы малины, трав, грибов и прочих таёжных деликатесов иногда доходили до заимки, польстившись на богатейшие места. Тётка Устинья так одна пробиралась в тайгу, отыскивая только ей ведомые коренья и травы, и не раз ночевала на заимке. Зная близкие места как свои пять пальцев и очень хорошо многие отдалённые в районе заимки, ей удавалось запасать и сушить в неказистой избушке свои богатства чуть ли не снопами. Уже потом, высушенное и тщательным образом переложенное в небольшие полотняные мешочки сухое снадобье, охотники мимоходом из тайги доставляли в посёлок.

  Зимой потенциал заимки был огромен. С десяток местных промысловиков знали о заимке, сносили шкурки добытого пушного зверя под защиту крепких кедровых стен от зверья уже живого, развешивали и хранили в сибирских морозах до поры. Сооружение построили семейным образом предки Фомы Аверьяновича, и служило оно людям уже полтора столетия.

  И вот… что-то случилось… уж не повредилась ли умом Устинья? Чужие в тайге не ходят, да и что таиться летом в лесной избе? Летом в заимке кроме сушёных трав, ягод да грибов богатств не сыскать. Определённо чужой затаился… но к чему?
Опять же: летом в тайге боятся некого, зверь человечьего духа остерегается, обходит.
Уж не озорство ли какое, уж не с большой ли земли гости припожаловали… да к чему в тайге тёток пугать? Пока пробирались лесными тропами, многое передумал Фома Аверьянович, многое. Лихих людей тайга не терпит. Однажды поведал ему отец покойный, Аверьян, незадолго до смерти своей, как тёмные людишки выследили его от города до погоста, да пробрались в молельню, скрали реликвию, Псалтирь, старославянским писаный.

  Поздно спохватились старообрядцы, но есть Бог на свете, защитил от лихих людей. Погоня привела в самые волчьи места, не спасли лихоимцев ни ружья, ни кони, и костей не осталось от злодеев, остатки от полушубков только нашлись, в прах разорванные, да упряжь, да возок опрокинутый, а святая книга себя защитила, целёхонькая нашлась в опрокинутом возке. Но то зимой было, а летом через болота не каждый полезет гостеваться, тут вертолёт нужен… лихим людям начальство вертолёт не доверит…
                - - -
  Человек в белом потерял счёт дням, но, не смотря на это, верил, что ему удастся вывернуться из передряги… найдена избушка – уже хорошо… сколько он уже бродил по тайге…

… надо вспомнить, вспомнить самое важное – Кто он… зачем он здесь?..

… золотодобытчику потребовалась его одежда, а ему оставил парашют… к чему парашют в этой глуши, что тут было?..

… а мороз уже не чувствуется… спать хочется, спать…

… сколько он уже идёт?..

… ни документов, ни одежды…

… кто он, зачем он здесь?..

… ведь ничего дурного не сделал – получил пулю в плечо, чуть бы выше…

… хорошо, живым остался… хорошо, нашёл кочевье… нет, люди кочевья его нашли…

... а ведь ушёл от них, и собаки след не взяли… или взяли?.. или отделаться от него хотели?..

… парка преет… или у него жар?..

… собачий лай… опять собаки… неужели шли за ним, медленно, тупо… его боятся?..

                - - -

- Устинья, без тебя не обойтись… человек, обычный человек… поспособствуй травами-настоями… ну какой он монах!..

                - - -

- Садись, Фома Аверьянович, разговор долгий будет... Заходил я к лекарке – не наш человек; странный, странный… праздношатающийся, верно.
В прошлом году, если упомнишь, так меня два месяца не было, по нашим нуждам в Москве довелось побывать, со знающими людьми беседы вести. И ты мне поверь: много бездельников в Москве я повидал, очень много. В переходах подземных под ногами валялись, зачуханные, грязные… лицо одного запомнил – как живой передо мной! И не то чтобы просил чего у меня, нет, даже не это… так, глазами меня провожал, как прощался навеки, и я будто и не я вовсе, а именно тот, кто его, бродягу, на путь наставить сможет… а мне некогда, мне дорога другая.

  Оглянулся только, но вот почувствовал его – нет в нём силы, утонул, пропал человек в бессилии своём, и нужна ему соломина, но нет её, нет, потому что я эту соломину на его глазах же и сжёг, забавы ради, да покуражился ещё… терпишь и это? Терпи, ещё не то будет!

  Так вот гость наш его живо напомнил… что делать-то с ним будем? Бумаг при нём никаких нету, да и мычит только, говорить не волен. Беды с ним не наживём, часом?

- В силу он за неделю не войдёт, а там Алексия приставим к нему в помощь Устинье, не обеднеем работником. Поживёт с нами до морозов – может, что и прояснится, в город свезём.
Креста на нём нет, ни нашего, ни никонианского, а нам такие не нужны. Человек без веры – разрушитель, дай ему только волю. Не хочу думать о нём такое, но думается - не за себя болею. А если и случилась беда с человеком – пусть Бог нас наставит и рассудит.

  Поживём – увидим…

* «хылить» - «маять» проигравшего
** http://atmanovskiekulachki.ru/index.php/distsipliny
*** чердак
Глава 18. Как теряют и как обретают имена

  Мы редко задумываемся над своим именем – назвали и назвали родители, или по какому-то поводу в честь какого-нибудь святого или родственника, а иногда и вообще…
Ну вот нравится имя, да и словосочетание будет красивое – Александр Васильевич там… как Суворов почти… звучно, или даже более того - элегантно…

  Вспоминая историю вопроса с детства, не могу не остановиться на некоторых сочинениях Фенимора Купера и иных, подобных ему авторов, писавших «про индейцев», а уж там настоящие имена соплеменникам давались лишь после того, как человек зарекомендует себя всесторонне, чтобы уж наверняка имя соответствовало его характеру.

  Другое дело – прозвище, приобретённое ребёнком в кругу своих сверстников-одногодков. Иногда прозвище живёт недолго, иногда сопровождает своего хозяина до последней черты. И дело даже не в уважении к имени-прозвищу, не в его несоответствиях качествам человека. В русской среде иногда только прозвища чётко и надолго вписывались в биографию личности.

  Ляпнул невзначай какой-нибудь прохожий нечто, пошутил мимоходом, а подслушавший слово озорник возьми и повтори… и как приклеенное будет сопровождать тебя твоё прозвище всю жизнь! Очень часто такие характерные определения соответствуют историзму местной действительности. Например, переведенному ученику из одной школы в другую даётся такое: «новенький». Некоторое время он терпит – против фактов не поспоришь! – но проходит неделя, месяц, а прозвище всё указывает ему его место в обществе.

  Об этом раздумывал высокий худощавый человек, сидевший на завалинке и гревшийся под скупым сибирским сентябрьским солнцем. Человек держал в руках липовую плашку и резак, но делал свою работу как бы механически. В глазах его читалась сосредоточенная растерянность, он будто силился что-то вспомнить, но никак не мог этого сделать.
От занятия его отвлёк возглас мальчишки:

- Чужак, а ты что на этот раз вырезать будешь?

  Чужак... точно, кратко, ёмко. Как выстрелом. Так что же с памятью, друзья мои… к т о я?!
- Пора качать мёд пришла, вот, деревянный половник гондоблю*, а почему деревянный - не ведаешь?
- Так то ж каждая малявка знает: вкус медяный железом испортить можно. У нас в семье полста ульев, с малых лет присматриваюсь, помогаю…

- Подожди, с малых лет... да что за год тебе идёт?
- Десятый, положим.

- И зачем вам столько, не съесть же самим…

- Продаём на сторону, без денег ружейного припаса не завести, а не будет того припаса, отец без работы будет всю зиму, ни одного хвоста не добудет. Зимой в посёлке делать нечего, а в тайге – самые дела охотникам. В удачливый день до дюжины белок добывал, росомаха попадалась, а то и соболь. Да по нынешнему времени соболь редок стал…
Ванька (а это был он), даже как-то натуженно, будто с великих трудов, крякнул, видимо, памятуя об отцовском кряхтенье, стараясь выглядеть перед чужим взрослым мужчиной как можно солиднее. Затем подобрался ближе и подсел к чужаку на завалинку, свесив ноги.

- Ты, сказывали в посёлке, себя не помнишь, ни имени не знаешь, ни откуда родом, ни как в наши края забрёл?

- Иван, я очнулся у берега речки с бечёвой, обмотанной по правую руку, с разбитой в кровь головой. Бродил в тайге уж и не помню, сколько, набрёл на одного, да тот нехорошим человеком оказался, жадным и трусливым. Я так понял, что забрался в его владения, он меня раньше заметил, чем я его. Вначале всё будто хорошо сложилось - приютил в палатке, угостил ухой на ночь. Он куда-то уходил в день, приказывал мне дожидаться его, возвращался к ночи, да однажды я его не послушал, проследил до ручья, там и выведал случайно его интерес. Таких называют чёрными старателями, золотодобытчиками.

  А вот возвращаться пришлось вместе, и я был в качестве арестованного. Он на прощание мне так заявил: мол, греха на душу брать не буду, живи; отнял мою одежду, а взамен – парашют… Знаешь, что такое парашют? Подумал, повезло ещё, да повезло не совсем – тюкнуло пулей в левое плечо, когда я чуть ли не скрылся от него, только потом звук выстрела услыхал… метко стреляют одинокие охотники! До заимки еле дошёл, и опять мне повезло – след человечий по пороше узрел на тропе. Остальное уже неинтересно.

- А как тебе имя давали у нас? У отца Никодима разве что выпытаешь… кыш, пострел… только и слышишь!

- Тут, Вань, история особая. Ваш отец Никодим - человек учёный, и придумал мне новое имя. Нашли меня в заимке 21 октября, и по календарю дали на выбор несколько имён. Я понять не мог, что за имя для себя взять, так вот отец Никодим и выбрал. Ты, говорит, судя по рукам, по судьбе, по смертям, что над тобой летали, ближе всего к апостолу Павлу стоишь, и посему быть тебе Павлом. Да смотри, не возгордись, человек, и, может быть, ты и крещён, но крестить я тебя буду, и нареку тебя Павлом.
И вот в лютый мороз прошлым декабрём окрестил меня, заставив трижды погрузиться в холодную воду. Нашёл же для такого дела где-то дубовую бочку, натопил загодя из снега воды… лезь, дармоед, да смотри, не захлебнись от счастья… таким именем тебя нарекаю!
Теперь ты - просто Павел, а отчество и фамилия – бог простит, сие для Бога не обязательно, а людям – и подавно ни к чему, уж раз так случилось…

  Я что заметил – хороший народ у вас в посёлке, да и сметливый… настоящие русские люди! Как ты думаешь, кто даёт людям имена?

- Ясное дело, батюшка да матушка, да крёстные помогают выбрать…

- А мне кто-то из ваших и отчество дал, да вот кто – не знаю, и теперь я посредством вашего отца Никодима сделался вдруг Павлом Никодимовичем. Когда первый раз окликнули – не поверил своим ушам, да пришлось поучение выслушать от одного старика вашего, да ещё и поблагодарить за это. А то что же получается – Павел да Павел, как мальчишка, несерьёзно как-то!

- Знамо, несерьёзно. Меня, батя, если пустяк какой, так Ванькой кличет, а что по делу – так уже Иван, а если что уж очень серьёзно – так Иван Фомич… стра-а-а-ашно даже делается; страшно, что будто я – взрослый совсем, и если после такого дела что подведу – то спрос с меня совсем другой будет, не такой, как с Ваньки, но уже как с Ивана Фомича.

- Так вот, Иван Фомич, а ведь у меня к тебе дело большущее. Мне вспомнить надо себя, и тут без твоих услуг не обойтись. Для начала порасспроси, кого знаешь, но только тех, кто добром сможет ответить. Всё, до аза расспроси: как я к вам попал, какие слова говорил, если и говорил, да и чем меня тётка Устинья отпаивала. А то Алексия не разговоришь: он, наверное, молчуном родился, а тётка Устинья сердится, как расспрашивать её начинаю… мол, моё дело слушаться да верить в хорошее. А ведь я знать хочу!

- А зачем тебе знать?

- До того, как я к вам попал, у меня же дело какое-то своё было, родственники должны быть у меня. Я же пропал, исчез, значит, горе им принёс, и это меня мучит. Вот, скажем, если у тебя в тайге отец пропадёт, каково тебе будет?

- Он и так пропадает зимой каждый год по месяцу, а то и по два, если зверь сам в руки идёт, и мать причитает каждую зиму – опять отец твой пропал… видно, никак не настреляется, душегуб!

Я её вразумляю, что у зверей души не бывает, а она мне – почём знаешь? В нашем роду попов не водилось!

- Да, трудно тебе приходится, но уж ты её прости. Она ведь - женщина, пусть думает, что права, пусть!

- А чем ты у нас заниматься хочешь?

- Ну, ты бы что посоветовал? Вот пока руки только стал поднимать, и не заметил, что с год почти я у вас бездельничаю.

- Мне батя говорил, что ты – божий человек, вроде нашего Алексия, только по своему, по особому. Тебя Бог к нам привёл, и через это не нам тебя судить, как он тебя привёл, и за что. Тебе дают испытания свыше – радоваться надо; жив остался – радость и тут. И если уж тебя привели к нам – значит, и нам ты пригодишься, да не сразу это понятно будет. Это только отец Никодим всех дармоедами обзывает, так он рукоположен, ему можно, а нашим всем только в радость тебе в чём помочь.

  Ты же ещё не знаешь, что на сходе дьякон всем взрослым объявил…

  Петька подслушал, как его отец своим братьям-охотникам поведал: «Вот, грешники, послали нам небеса болезного, теперь я через него об вас обо всех такое узнаю… трепещите, если что худое проведаю, если он… ну, ты, конечно… только обернётся даже на косой взгляд ваш, либо на недомолвие какое…»

  И я теперь всё хочу узнать: недомолвие – это когда неправду приплетают, или как?

  Чужак уже не слышал мальчишки; пристально щурил серые глаза свои, осматривал руки…
Вот ссадина через всю ладонь от того злополучного троса... крепко въелось прошлое в руки!.. В непогоду ноет простреленное плечо – прошла пуля навылет, да задела что-то, что уже на всю жизнь… провёл ладонями по лицу – вот она, мозолистая кожа на ладонях… что ему приходилось ворочать этими руками?

  Ладно, с памятью нехорошо, но не хватает дела… как ему не хватает своего дела! Тоска по делу - до растерянности, до бессонницы по ночам. Вот тот же Ванька: его отец готовит к взрослой жизни, готовит, очевидно, с пелёнок, и ребёнок уже осознаёт ответственность свою перед отцом… в имени ответственность… ему бы такое счастье!

  Понемногу смерклось, Ванька попрощался почему-то с поклоном и убежал.

  Одиночество среди людей; жизнь под новым именем; человек без прошлого – вернётся ли оно к нему?
* (простонародн.) - делаю

Глава 19. Звонок

  Звонок в дверь…

  Мы уже отучились воспринимать его как извещение о визите, нам подавай загодя сделанное предупреждение по телефону, у нас нет времени ни на что, каждая минута бесценна, потому что она, эта минута – наша, личная. А уж дома, когда человек наблюдает себя без прикрас, в том уютном домашнем виде, пусть и в беспорядке, ему не хочется ни за какие коврижки делиться такой минутой с кем бы то ни было. К встрече гостя надо подготовиться, чтобы казаться перед ним лучше, чем на самом деле, а тут… звонок!

  Алексей не выносил свой квартирный звонок; дважды за последний год его обрывал, когда шла работа полным ходом над очередным полотном, да потом опять восстанавливал, но вот звонят… да что ж такое… звонят, звонят так, что…
И он, в рабочей блузе, измазанной красками, открыл дверь… Алиса…
                - - -
… а я тебе в который раз говорю – ну и что? Ты думаешь, вот так запросто можно заявиться, чтобы попить чайку за твоим измазанным красками столом? Я целую неделю, как дура, утром, в полдень и в десять вечера, как на дежурство, прихожу под твою дверь…
Что у тебя со звонком?

- Только сегодня починил, извини. Я на месяц отключился от внешнего мира, отрубил все свои телефоны, занавесился шторами чёрными. Помнишь, как забыли занавеситься в Галерее у Павла?

- А я-то думала, что ты где-то бегаешь, может, завёл себе кого… вот кого завёл, особенно хотелось бы знать. Под твоими окнами дежурила, ждала, а ты, оказывается, у себя дома… в шаге от меня!
Краси-и-и-во…
И что, так-таки отшельником, целый месяц? А кто тебе готовил? Или опять, как до меня, на сухомятке?

- Догадайся с трёх раз…

- Не смеши. Или – да, или – нет. Только два варианта.

- Значит, третьего не дано?

- Не дано.

- Недогадливая какая...
С соседкой договорился, завтраки и обеды, квартира напротив. Вкусно готовит соседка!

- Наверное, к тому же и молода, хороша собой…

- Наверное, была когда-то и молода, и хороша собой. Звать её - Евдокия Мироновна, одинокая, с виду лет семьдесят, дети разъехались, живёт одна. Стучится особым образом в дверь, открываю, принимаю подносик… вечером отдаю пустую посуду, очень удобно.

- Значит, в моих услугах не нуждаешься… хорошо устроился!

- А этого я не утверждал. Жизнь заставила, да и в работе с утра до ночи.

- Пейзаж? Портрет?

- Портрет.

- Не мой, случайно?

- Нет. На себя, любимую, сможешь полюбоваться, если Павел покажет. В своей Галерее.

- А этот когда покажешь?

- Увидишь первая, вот закончу...

- Предрассудок!

- Почему предрассудок… традиция!

- Женщина?

- Нет.

- Что-то я сегодня не в форме, интуиции не хватает.
Как пишешь-то?

- Представь себе, по памяти. Есть такие лица, что врезаются в память намертво, мой герой как раз из таких.

- Тогда – удачи, а я пошла. Звонок не обрывай, мало ли…

 Алексей кивком головы, молча, будто вспоминая что-то, проводил, тихо прикрыл дверь. Да, так и должно быть. Честно делай своё дело, тяни лямку по жизни, и когда-то ранее розданные тобой авансы вернутся, вернутся, чтобы подтвердить правоту сделанного выбора. Вот и Алиса, можно сказать, вернулась почти, работа спорится, а если так – то что ещё человеку надо?

  Да, у Павла давно не был, поддержать надо старика, но после, после; сейчас главное – работа, портрет этот, упрямые серые глаза… опять глаза, как тогда, с Алисой!
Но нет, теперь это – счастье: вспоминать, раскладывать по эскизам каждую чёрточку, каждый штрих усмешки… что там должно быть? Нет, не презрение, но превосходство правды, не упрёк, но сожаление учителя перед несмышлёнышем-учеником…

… а Алиса вернётся, вернётся обязательно, и не нужны будут соседские обеды, не нужно будет прислушиваться к стукам в двери, оглядываясь на часы, не нужно!
И снова запах кофейного аромата будет витать в его маленькой кухоньке по утрам, снова Алиса в простеньком халатике, как всегда вовремя, не отрывая по пустякам, будет подкатывать сервировочный столик в мастерскую с чаем и бутербродами...

  Но чтобы так случилось, надо не подать виду, каково ему стоило вернуться в творчество, через что пройти, пройти и осознать значимость дела своего над всем остальным.
… и всё же удачной была поездка на Волгу! То, что сжёг некоторые работы – шаг неверный, надо было оставить, чтобы потом проанализировать себя, непутёвого, по этим с позволения сказать, работам…

… да, прав был Павел; в первый же день знакомства советовал беречь самые неудавшиеся полотна: посмотрись-ка на себя, подумай, как работалось, какие мысли витали, и что получилось из всего этого…
Подумаешь, Гоголь какой, чуть что – в печку…
Почему многие мастера исполняли свои шедевры уже по раннему маслу, как грунтовку использовали, что ли? Или экономили на чистых холстах?..
Уже забыл, а ведь в истории живописи это должно быть…

… а снег уже витал над Москвой, и она ждала до ночи, когда включу свет в мастерской…

  Боже, какой я идиот! Если хоть на гран была надежда – долой все занавески, и да здравствуют телефоны, звонки и что там ещё?..
Надо, надо самому прогуляться у себя под окнами… утром, днём, вечером… Нет, лучше у неё под окнами: надо же ещё и на дорогу время потратить!..

  О, самолюбие, как ты нежно оберегаешь меня!

  Художник отдёрнул чёрную занавесь от окна, выключил освещение. Двор, заставленный автомобилями… редкий, слабый снег опускался на асфальт. Чёрная колея от недавно проехавшей машины маслянисто блестела – морозец незаметно делал своё дело. Красавица-берёза, не раз запечатлённая им же на многих эскизах, ещё держала немного листвы, но, находясь под жёлтым уличным фонарём, сияла верхней частью кроны по-королевски… что делает свет, лишь измени ракурс, цвет!..

  Алексей вернулся в мастерскую, выдернул из тумбочки верный «кэнон» и сделал несколько снимков… пригодится, рано или поздно, но пригодится. Нет случайностей в этой жизни, всё закономерно. Пока познать закономерности бытия математическими методами не представляется возможным, а интуитивно, бездоказательно – вполне по силам как минимум десятку человек на этой планете.

  Странно, какие мысли лезут на ночь…

Глава 20. Портрет

- Послушайте, Генрих…

- Виктор, зовите меня Геннадием, я по бывшему своему русскому паспорту – Геннадий. И хотя фамилия моя немецкая, и, как была, так и осталась, но здесь, в России, я – просто Геннадий…

Друзья! Вот человек, который помог воплотить давнишнюю мою мечту – построить дом на этой русской, святой для меня земле.

В России говорят, что родину не выбирают, и я долго думал над этим. Могилы моих предков и в Германии, и в России, так сложилась жизнь, а Поволжье – место особое для немцев, несколько поколений прожило здесь, но связь с Германией не терялась, прерывалась, но не терялась. Двадцать лет назад я уехал с близкими на Рейн, но постоянно вспоминал о Волге.

То ли место здесь особое, то ли по крови я сделался наполовину русским, но вот чувствую, что короткие, на западный манер, тосты – не мои, не вместить в короткий тост то, о чём хочется сказать сейчас.
Все эти двадцать лет я мечтал о своём доме в России, в свободной России, я мечтал, чтобы можно было запросто приезжать сюда, жить полной жизнью на этих поволжских просторах, от которых захватывает дух, жить свободным человеком, и вот – настали такие времена, осуществилась моя мечта, осуществилась благодаря моим родичам, оставшимся здесь, благодаря моим русским друзьям. За них…

Prosit!*

Короткое застолье прервалось предложенной хозяином небольшой экскурсией по дому. Генрих тихо говорил о последних годах жизни в России и Германии, чем приходилось заниматься здесь и там, об общем и различном в характерах русских и немцев. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, обратил внимание гостей на галерею портретов предков, уделив каждому несколько слов.
Комнаты украшали полувоздушные акварели волжских пейзажей, мебели было немного; русскому человеку бы показалось, что не всё ещё завезли.

Ещё утром, подъезжая к особняку, Виктор думал над особенностями, различиями между народами – что в этом случае должно служить объединяющим началом – различия укладов или их общие черты, и не находил ответа.
Вот ручей между посёлками, и это – граница, граница между посёлком русским и немецким, как между двумя государствами, но только в миниатюре. И там, и там живут люди, и там, и там – похожи их привычки, уклады, ценности – те же, в основном, но вот посёлки – разные, и только на первый взгляд похожи привычки и характеры людей…

На втором этаже гости разделились – одни окружили небольшие банкетные столики с напитками и закусками, иные проследовали в игровую комнату, где королевское место занимал биллиардный стол и несколько небольших - с шахматами, покерный и им подобные.
Здесь уже на стенах висели картины маслом местных художников в золочёных рамах, портреты, немецкие гравюры тяжёлых старинных кораблей, виды немецких городов и местечек – хозяин был собирателем этого.
Немного оторвавшись от Генриха и окруживших его, Виктор не видел, о ком тот ведёт речь; очевидно, об изображённом на очередном портрете…

- Представляете, друзья: писать портрет по памяти… это ж сколько самоотверженности нужно! Я – любитель старой Москвы, блошиных европейских рынков, передвижных выставок, всего того, что имеет неофициальный статус. В Москве вы можете найти меня на Арбате, глазеющем на изыски местной богемы, или в подвальчике самодеятельного театра, в частном музее… в общем, там, где совершенно неожиданно можно открыть для себя непризнанную пока знаменитость. Понимаете, я не Крез, на аукционы лондонские не езжу, но, тем не менее – где начиналась карьера каждого признанного мастера кисти?

Правильно, именно на таких неформальных выставках.

А вот этого москвича-художника мне пришлось уламывать очень долго, и знаете, чем я его взял? Раз современник – должен же изображённый на портрете хотя бы раз в жизни увидеть себя, пройдясь пешком; не в Москву же ему ехать?

Тут есть где выставить полотна - у меня договор с местной галереей, так что милости прошу ко мне, по четвергам я постараюсь принимать, и теперь уже здесь!..

Когда хозяйская группа отошла от картины, Виктор разглядел героя портрета...
Да, не Семён приехал к нему, а он к Семёну…

Мистика… мистика какая-то!

Оставшись один в зале, вдруг с удивлением для себя обнаружил, что упрямые серые глаза настигают его повсюду, в какой бы угол он не забился.

Нет, не только талант художника тому причиной, тут сложнее; есть в этом человеке такое, что уже и художники с него портреты пишут… как он там, в своей избушке, ведь три года почти прошло, и забылось всё уже почти!
Заехать, что ли к нему? Недалеко же… а удобно ли?

Может, с художника того... с Москвы начать?

Вот воспитывался на чистейшем материализме, а тут такое совпадение, поневоле в судьбу уверуешь. Логика случая, конечно же, имеется, но теперь уж точно для себя ясно – раз случилась вторая встреча – случится и третья, а на третий раз… окончательно решится – будем порознь, или вместе?
Но сейчас так помыслить – он мне нужен больше, чем я ему, и тут никаких доказательств не нужно, ясно и без доказательств!
- - -
Возвращался в Москву Виктор поездом, наверное, первый раз за последние двадцать лет. Путешествие растянулось почти на сутки – дом Генриха был вдалеке от железной дороги… вот она, Россия необъятная, сколько ещё всего строить нужно, сколько кругом дела! Да и городок свой родной также вдалеке от железки, одно название, что на Волге стоит, да до навигации речной ещё месяца три! Такси до областного центра – четыре почти часа в дороге; хорошо, что в буран не попали, недавно все дороги позаносило, как хвастал таксист, а прямых поездов с ближайшей узловой станции нет… роскошь такая ни к чему местным линиям - по столицам разъезжать!

В кармане лежали адрес и телефоны столичного художника, автора портрета Семёна, адрес галереи, где портрет впервые был выставлен; подготовиться надо серьёзно, тут кавалерийским наскоком не взять, тут и расчёт не поможет, надо, надо влезть в шкуру Семёна, и сообщество богемное ему поможет… должно помочь, теперь он не отступит, отступать некуда – дело чести!

Утро встретило скорый видами привычных подмосковных елей, чёрно-белым гребешком выстроившихся в ряд, городками пока ещё дальнего Подмосковья, очередями столпившихся машин у железнодорожных переездов… Вот переезды эти, сколько времени отнимают в дороге, сколько в Подмосковье из-за них пробок… за сто пятьдесят километров до Москвы пробки...

А тоннели – с односторонним движением под ними, разбиты до крайности, наледи никто не сбивает… или не умеют сбивать? И почему именно на переездах, на мостах, в тоннелях сильнее разбиваются дороги, неужели никому до этого дела нет? Идёт дорога как дорога, чуть хуже, чуть лучше, вдруг – мост… переезд… тоннель… перекрёсток – и всё, готовься к неприятностям.
А чинят как… да вот, промелькнуло – асфальт – в снег, в чёрные лужи… молодцы, ребята!

Эх, Россия, по дорогам твоим узнаю тебя, откуда бы и куда бы ни ехал...

                *Prosit - в данном контексте - на здоровье! (нем.)


 Глава 21. Отец Никодим

- Павел Никодимович, так договорились: как на сходе порешили, так и начнём. Тут если от посёлка версты две взять в сторону Большой Пади, так там выделенная властями делянка под рубку леса на дома, вот нашему семейству и поможешь. Да и тебе пора обживаться, для себя лес облюбуешь… а кедры такие, обухом в мороз чуть тронешь… звон по душе, что твой благовест московский!
А годика так через три, как выстоятся срубы, довезём и поставим в неделю.

Чужак согласно кивнул.

  «Посмотрим, посмотрим… уж тут, кажется, пригодился… так почему бы и не жить… как-нибудь?
Тебе-то что с а м о м у  н а д о ?»

  Ничего особенного так и не дождавшись от Ваньки в своё время, он пытался сосредоточиться на мелочах, пытался тренировать свою память. Соседям было и невдомёк, что человек, выживший не в самый подходящий для выживания случай, с неистребимым упорством займётся, по их мнению, чушью.
Его заставали за бормотанием над какой-то книжкой, которая тогда же и обнаружилась при нём в заимке: книжка да парашют, в который он и был завёрнут, как древний грек… да мало ли что можно ожидать от пришлого, мало ли блаженных скитается по белу свету?
Простые, в сущности люди, они жили тем, что давала им природа, и не требовали от судьбы большего. Лишь отец Никодим изредка поглядывал на крестника, будто пытаясь что-то прочесть в его упрямых глазах… да что глаза, раскроют разве то, что на душе?

  Иногда пытался разговорить странного человека… мол, раз крест есть, так на исповедь, пожалуй, что стороной обходишь крёстного своего?
Но… на всё нужно время, случай, чтобы так пригласить, без обиды, как на само собой разумеющееся, как по самому пустяковому, но необходимому делу.
Дьякон подошёл к лампаде, вгляделся в образа, развешанные в углу. Некоторые от порчи закрывались стеклом, и потому казались многим гостям ещё более древними, сильными, ценными…
От одного из стёкол отразился белесый лик подошедшего…

  Совсем поседел отец Никодим, как лунь сделался, а ведь каким был ещё каких¬ нибудь тридцать лет назад!
Чёрные, как смоль, ниспадающие волосы… строгий бас во время службы… а взор?
Никто не выдерживал его взгляда, и всем казалось… знает всё, знает такое, да не говорит… кайтесь сами, кайтесь, грешники, во грехах своих, иначе обмолвлюсь ненароком… во всеуслышание… как бы худа не было!

  Но паства уже не та, исчез страх, а со страхом и вера может уйти, и что тогда он, нужно ли его слово тогда?
Не стало огня в человеках, того огня, с которым горы движут… а ведь было же время… И вот кажется пришлый появился в срок, да надолго ли хватит его авторитета и с пришлым?
И не спится теперь отцу Никодиму, ночь глубокая, из окошка когда ещё рассветом потянет…
Так нет же, изыди, сомнение… опять лукавый под локоть толкает, не добьёшься своего, не будет по-твоему… укрепи, Боже, веру твою в недостойном тебя!

  До первых петухов ещё думать и думать, да спасибо, даёт ещё Господь думать о грехах своих. Негоже паству наставлять, когда тяжесть на душе.
Было время, отец Никодим вериги носил, месяцами не снимая, после того, как тайно, однажды в городе, посетил выставку современных мастеров художественной фотографии…

  НЮ… это ещё что такое?

  Из первого же зала выскочил, как ошпаренный…
Но силён дьявол, добрался до него во сне ночью… Сходили с фотографий в рамках нагие женщины адской красоты и соблазна, и не достало силы им противиться, забылись все молитвы, забылось всё, что он знал, забыл, кто он и где, а они манили его за собой, и он шёл, как завороженный, и даже летел, приподнявшись над землёй, за ними…

  Ох, не к добру вспомнилось, не к добру…
Возможно ли вести за собой паству, коли сам пал, и нет наставника рядом, кто бы помог в вере укрепиться, кто бы отогнал мысли нечестивые о той выставке, да наставил его на служение светлое? С годами приходит и прозрение, и видно так было угодно небесам, чтобы знал человек: не должно прозябать в покое, покой надо заслужить, чтобы предстать перед Творцом в конце пути земного достойным прощения. Нет света без тьмы кромешной, и так должно быть и в жизни земной, должны быть вершины и пропасти, взлёты и падения, соблазны и покаяние… Очищение тоже надо заслужить, только тогда Его время придёт для тебя, когда ты сам будешь достойным очищения светлого, когда укрепишься сознанием своим жертвовать, жить в миру ради Него…

  Думай, человек, думай о жизни своей, о жизни ближних своих, укрепляйся сам и укрепляй веру православных, кто рядом с тобой, кто слабее тебя…
Под утро лишь смежил веки священник, смежил на полчаса, чтобы встать окрепшим с зарёй для служения русским людям, русской земле, русской вере…
А ещё через полчаса огромное малиновое солнце величаво выплыло из дымки над тайгой, и поплыл сизый туман за скованным льдом ручьём, и потянулись первые, тонкие и серые пока дымы над посёлком.
Из небольшой, стоявшей несколько особняком избушки, вышел кряжистый, бородатый человек, поднял голову к разливающейся над лесом заре.

  Может быть, и не было ничего?

  Тут, в таёжной глуши, вдалеке от больших дорог и больших городов, важнее и значительнее становится каждый человек, ибо его дело, его жизнь – на виду у всех, таких же самостоятельных, открытых душой людей. Их простые и незаметные на первый взгляд судьбы связаны воедино в одну судьбу маленького селения, и если одному будет туго – его не бросят наедине с бедой… разве это возможно? Ударит его беда по тебе, ударит обязательно, и больнее, больнее во сто крат, если не поможешь соседу. И это естественно, естественнее и быть не может… как можно не перевязать самому себе рану при случайном порезе, или не поправить упряжь, если конь твой всё косит и косит глазом, или отказаться выйти на постройку дома для новой, молодой семьи?

  Да руки сами попросят топор, и если «там» - это работа, порой тяжкая, долгая, то здесь – праздник! Праздник, потому что на виду у своих родных и знакомых, и тешишь себя удалью и сноровкой в деле, и смотришь – а как напарник твой - неужели лучше тебя управляется инструментом? А старики… что они скажут? А дитя твоё – что толку говорить: он, сын, должен сам видеть, видеть и учиться труду, быть достойным своего отца… что ты завтра ему скажешь, какими глазами станешь смотреть в его наивные, верящие пока ещё всему и всем, глаза? Праздник – потому что работаешь не за деньги, не за приз, не за благодарности, а за нечто более важное, чем деньги, более важное, чем все в мире призы, более важное, чем все самые горячие благодарности на свете. Работаешь за то, чему и нет названия, нет пока названия этому!

  Бородач не спеша прошёлся к небольшой поленнице дров, с вечера вынесенной из дровяника, смёл рукавицей снежок, под утро выпавший, достал из-за пояса топор, и… через пять минут поленницы не стало.

  Славно, ах как славно начинается утро!
Вид всплывающего солнца над тайгой, где высоченные кедры, словно усмехаясь над елями, возвышаются местами строгими башнями… следы на свежевыпавшей пороше… синеющие, длинные тени от ближних берёз, иглами впившиеся в снежную белизну пустого луга…

  Что у него осталось от прошлого? Кусок шёлковой парашютной ткани? Так охотники разобрали для своих охотничьих целей… Рубцы на память от прошлой жизни? Кому они нужны, здесь, среди таких же охотников и таёжных профессиональных бродяг? У каждого из них такие же рубцы… от медведя, от упавшего нечаянно бревна, от жакана своего же брата-охотника, выстрелившего на слух, спутав человека с красным зверем…

  Да, книжка ещё осталась… смешно!.. «Занимательная физика», сто восемьдесят страниц… но выучена вдоль и поперёк за последние годы, выучена так точно, что можно на спор состязаться в точности с молитвами отца Никодима…

  Откуда она?

  Чтобы посмеяться над человеком: вот такой привет из твоей прошлой жизни, держись, не теряй, не рви последнюю ниточку…
Но даже если его и ищут до сих пор, то по каким приметам возможно отыскать?
Невозможно!
   А если уже и не нужен никому… мало ли что изменилось с тех пор в жизни его близких, если только они существуют! - и вдруг - такой подарок!
Нет, лучше жизни, чем здесь, уже не придумать, жизнь продолжается… или начинается, и начинается заново, начинается почти с нуля. Почти.


Глава 22. Чувство и картины

… хорошо, ты меня убедил. Почти. Но если для тебя, как мне кажется, всё ясно, то ты объясни…
Предположим, существует некая теория поля, поля всеобщего, материального, пусть пока даже и не сформулированная, и, тем более, не доказанная учёными мужами. Рано или поздно к этому придут. По аналогии с этой теорией, чтобы яснее было вести беседу потом, вполне вероятно создание подобных полей и в области иррационального.

  Фильм Марка Захарова «Формула любви» видел? Там граф Калиостро будто бы пользовался открытой им экзотической «формулой любви». Так вот, с чувства и начнём, как с наиболее привлекательной темы.
  Предположим, есть два художника, две живописные школы, оба - портретисты. Оба – профессионалы своего дела, известны среди местной богемы и любителей, ценителей живописи, но вот парадокс! - одному художнику для вдохновения во время работы необходимо впасть в некий транс, предположим, находиться под влиянием этого высокого чувства. Он бы и без него сделал свою работу, да вот кажется ему, что при таком состоянии выходит лучше, что ли, либо сам себе не сознаваясь, ценит возникающее во время работы прелестнейшее состояние. Другой пишет - как пишет, без всяких сантиментов, картины выставляются, продаются время от времени. И он сам, и критики от живописи считают его успешным художником, уверенно шагающим по своей артистической жизни.

  Так вот, каким будет портрет от живописца, написанный под воздействием высокого чувства в отличие от его оппонента? Заметим ли мы по почерку, обнаружим ли это? И вообще: а надо ли оно нам, это самое чувство, в нашей работе?
  Семён окинул собеседника несколько более чем внимательно, и произнёс:
- Что - не получалось что-то, и вдруг… бац!.. нашло, и вылилось на полотно?
- Не скажу, что догадался, но где-то рядом…
Но меня интересует не это, меня интересует ценность самой работы, возможность по ней обнаружить: а было ли чувство у художника, когда он работал, или нет? Подспудно, или вполне определённо какой-нибудь художественный критик отметит, усмотрит ли это, или пройдёт мимо без интереса?

  Учти, меня в данном случае интересуют только портреты и портретисты.

- А-га-а-а, в портрете скрыт шифр тайны, в человеческом образе на холсте; понимаю… А что, проведём опыт и надо мной, попытаюсь усмотреть. Но тобой было упомянуто вдохновение, с этим-то как быть? Есть вдохновение – так зачем же к чувству прибегать?

- Вдохновение просто так не появится. Если за плечами – школа, то живописцу необходимо решить всего лишь ряд задач, скажем так, чисто технических, а смысл решения - сложную задачу разбить на относительно простые, и потом, как говорится, разделяй и властвуй! Правда, это всё-таки не за станком стоять, вытачивая двадцать раз одну и ту же деталь из болванок, а немножко труднее. Вдохновение, как мне видится, это всего лишь умение попасть на гребень временной волны, что ли, когда эти технические задачи удобнее всего решать, или того проще – самого себя поставить на гребень этой волны, чтобы увидеть некую ясность, программу в решении этих самых задач.

  К примеру: у тренера есть два спортсмена относительно равных возможностей, а кого выставить на соревнование, как определить? А выставить надо одного… И тренер топает к учёным медикам, и те ему показывают графики пиков спортивной формы его воспитанников, и он, не колеблясь, выбирает, кого следует.
Пик формы художника – его вдохновение, и как тот решает задачи по его явлению к себе – задача каждой конкретной творческой личности.

- То есть, ты хочешь мне доказать, что вдохновение – не чувство, а способность?
- Именно! Вдохновение - способность людей творческих, им без этой самой способности не достичь творческих высот. Помните у Пушкина – там чуть ли не каждый день – новое стихотворение, и какое… Вдохновение не отрицает упорства в работе, наоборот, упорство, работоспособность идёт под руку с вдохновением, и так, продвигаясь по времени, они помогают художнику слова, в данном примере, выводить на свет очередной шедевр… хорошо, пусть не шедевр, пусть органично выверенное творение со всеми атрибутами и признаками почерка мастера.

  С чувством сложнее. Ты должен направить свой полёт в определённое русло. Есть одна аналогия, правда, она мне не совсем нравится, но лучшей не приведу. Как-то у одного американца, пловца (опять спортивный пример!) спросили после того, как тот показал на дистанции рекордное время – как удалось? А он ответил: представил, что за мной гонится акула.

  Вот вам сравнение: молит человек - приди, вдохновение, без тебя ничего не получается, не идёт работа, и всё, где же ты? В противовес этому никому и в голову не может прийти молиться о появлении некоего высокого чувства к некоему субъекту, скажем, к соседке по лестничной площадке… скажем, так: я её хочу полюбить, а не удаётся, вот и страдаю… от нелюбви!

  Нет, не будет этого: такое возникает из ниоткуда и пропадает в никуда, и независимо от человека. Но под влиянием чувства человек перерождается.
В художнике в такие секунды как бы раскрываются некие каналы, через которые и диктуется, и в соответствии с которыми ты, как в школе, под ту же диктовку, и не вполне осознанно, но со стопроцентной уверенностью смешиваешь краски, подбирая тон и цвет, мазки уверенно ложатся на холст, и именно так, как нужно. Мельчайшие штрихи на микроуровнях складываются в элегантную композицию форм, и при этом ты не делаешь ни единого лишнего движения кистью… вот почему это происходит - тайна, загадка.

  У Пушкина множество поправок в работе над стихами, видна работа ума, почти все его черновики испещрены зачёркиваниями, там угадывается торопливость, будто гений опасался, как бы вдохновение не покинуло его в этот момент. Но некоторые – без правок, будто снисходило на него сверху.
  Да, а вдохновляться можно чем угодно – хорошей погодой, отсутствием долгов, полученным и частично оплаченным заказом. Мало того – и чувством в том числе, и памятью о нём. Я не верю, чтобы художник – кем бы он ни был! – живописцем, поэтом, скульптором… кем угодно, но только творческой личностью, короче - должен дожидаться, чтобы его посетило это неземное явление, называемое вдохновением. Творческий человек в принципе сам должен быть носителем вдохновения, то есть видеть во всём, или почти во всём, творческое начало в своём окружении, а что там его окружает – неважно, важно другое: донести до человечества собственное видение предмета, и так донести, чтобы человечество восклицало от увиденного-услышанного.

  А вот отразить на полотне влияние высокого чувства, воздействующего на художника, который под его воздействием создаёт шедевр…
Чем, кроме чувства, можно объяснить необъяснимое?
- По поводу всеобщей теории поля применительно к иррациональному - мне понравилось. Наверное, за этим кроются вполне пока неопределённые гармонические ряды, а чувство лишь впихивает ваши потуги в это прокрустово ложе, даёт команду: вправо-влево – нельзя... только так! Но я могу лишь предполагать; да и по каким законам наши чувства диктуют нашему телу - рукам, глазам, и так далее… сооружать нечто материальное, картину, к примеру?

- Но ты же ухватываешь характеры своих знакомых и направляешь их вполне осознанно в придуманное тобою действо?
- Не совсем так. Всё складывается лишь в самом конце, когда индивидуумы несколько разговорятся. Мне удаётся определённым образом спровоцировать кого-нибудь на откровенность, заставить его сесть за своего конька, и вот тут-то и сплетается сеть из небольших, на первый взгляд незаметных вопросов-уколов, подводятся оппоненты по застолью, и на противоречиях взглядов спорящих… на предмет суждения и ловится рыбка. Разумеется, когда человек колеблется, так у него на лице написано: читай по лицу, как открытую книгу!
Но мне нужно некоторое время, чтобы тщательно, но незаметно для окружающих, осмотреть моего героя, выявить через реплики его и соседей некоторые точки интересов, на которые потом можно воздействовать.
 
 Я не психолог, мне нет дела до истинного лица человека, либо до его ожидаемой реакции на мои суждения. Я просто подправляю его эмоции, что ли, некоторыми знаками-словами, и так, как дорожные знаки и светофоры с дорожной разметкой управляют автомобильным движением. Правда, свои знаки я выставляю самым неожиданным образом… для своего водителя, чтобы он смог полностью раскрыться, раскрыться, как человек, и именно в том вопросе, который мне интересен. А люди раскрываются быстрее в нестандартных, или чрезвычайных ситуациях.

Конечно, если мне знакомы некоторые личности заранее, то я значительно экономлю на времени своего спектакля, только и всего, а алкоголь только раскрепощает меня и моих актёров, а также обостряет чувства, быстрее получается вжиться в шкуру гостей. Но это не имеет прямого отношения к нашей беседе. По большому счёту мне не важно, чем опьяняться. Думается, что если бы мой личный интерес пробуждался к событию, интерес неподдельный, огромный интерес на уровне «быть или не быть», тогда… в пропасть алкоголь, наркотики и прочую ерунду!
Кстати, не пора ли перейти от абстрактного к конкретному: где можно взглянуть на твои картины?
- Если пешком и не спеша – часа полтора-два ходу…
                -              -             -
… Алексей проснулся в поту… что за сон!
Кажется, на минутку приложился к подушке, а развезло…
Если так и дальше пойдёт, наяву придётся самого себя утешать, несчастного…

  Но интересно, какой бы вердикт вынес этот авторитет местного разлива о его работе? Жаль, сон быстро закончился, не удалось до конца досмотреть. Он подошёл к стопке эскизов, с которых подозрительно и с укоризной глядела на него провинциальная знаменитость… Привязался, надо же! Но вполне возможно, что картины уже и нет в галерее, Павел что-то такое на днях говорил, кое-какие деньги капнули в его карман…

  Прогуляться, разве что?

Подойдя к окну, он отстранил чёрную штору, и тут только сообразил, что действительно проспал всего минут десять; ночь московская расстилалась под окнами, ни души не появилось перед его глазами, и только два ряда равнодушно стоявших автомобилей мокли под мелким, нудно моросящим дождём…

  Нервы, нервы...

Глава 23. Без названия

  Обычно Виктор держал свой мобильный при себе постоянно, но на этот раз пришлось выключить, предстояла встреча с важным заказчиком. При стандартной схеме в течение переговоров обсуждался формат и частота проверок строительства, согласовывались формы отчётности и сроки сдачи работ, а сегодня пожелал участвовать сам создатель Фонда, и потому переговоры грозили затянуться. Создатель, или Хозяин, как за глаза его называло ближнее окружение, не был специалистом в области строительства, и потому приходилось настраивать свою команду на терпение, на умение преподносить прописные строительные истины очередному важному заказчику как нечто серьёзное и значительное.
Почти всё было согласовано в группах на техническом уровне, предстояло разобрать финансовую сторону дела, но на всякий случай Виктор приглашал на такие встречи двух-трёх универсалов-экспертов во главе со своим главным инженером.
  Несмотря на бытующее мнение, что глава Фонда – чудак, любитель задавать острые, провоцирующие вопросы, встреча закончилась вполне миролюбиво и даже с некоторым оттенком добродушия.
Включив после встречи мобильник и просмотрев всю почту, Виктор наткнулся на сообщение от Семёна. Простой звонок, не дождавшийся ответа, электроника зафиксировала как не отвеченный вызов.
  Сколько лет уже прошло? Четыре года? Больше?
В сторону время, не это главное…
                - - -
- И когда тебя ждать?
- Не знаю, Вить. Но мать плоха, и я подумал, что из Москвы проще организовать поиски пропавшего человека, чем из нашей тьмутаракани. Если возможно, конечно, и если захочешь взяться. Шансов мало, но если найдётся отец, мать сможет выпутаться, так в клинике сказали…
                - - -
- Дело случая. Наш народ работящий, бывает и такое, и у нас костоправ есть, но тут костоправом не обойтись. По всем понятиям, столб жизни, позвоночник то есть, тебе прищемило, а попутно могло и ещё что. Ты, главное, не шевелись, довезём до города, а там… Повезло ещё, что зима, дорога есть, везучий ты человек, Павел Никодимыч!

  Рассуждая, отец Никодим чутко прислушивался, изредка поглядывая по сторонам. Лошадка шустро рысила, время от времени оглядываясь на хозяина, как бы понимая, что дело нешуточное. Двести вёрст по глухой тайге, провожатых нет, охотники все при делах, нет лишних людей зимой в посёлке! Поверху соломенной подстилки – дерюга, на дерюге – промасленная тряпка, на тряпке – четыре охотничьих ружья, взведённых как положено…
  Дьякон вспоминал, как вставал человек на ноги, тянулся к работе; сначала по часу, по два, а потом... нужным сделался чужак в посёлке, очень нужным человеком! Всего-то три года и прошло, а как развернулся! И ведь сам пришёл, сам предложил ему, отцу Никодиму, храм перестроить. Не подвело чутьё отца Никодима… то ли ещё было!
  И воссиял храм, заблестел по-новому.
Кто косился попервоначалу – издалека стал шапку ломать… А сколько пришлый пятистенков уже сложил?
  Эх, люди!
А к печному делу откуда сноровка? Всего одну поставил со стариком Ермолаем… одну! – а потом сам стал выбирать себе помощников.
Если бы не случай с сорвавшимся бревном…

  И вот теперь отец Никодим собственноручно правит своей лошадкой, и в сене под тулупом лежит дорогой ему человек, и лежит не просто, лежит, подвязанный к жердине, чтобы не дай Бог ничего не сместилось у него в дороге. И чудится ему, что и не Павел это вовсе, а сам Христос, и что не к жердине он привязан, а распят на кресте. Недаром в неблизкий путь весь посёлок вышел провожать, и с каждого двора нанесли и припасов съестных, и дерюги застелить, а кто ружьём, кто тулупом, кто чем помог. Стар уже отец Никодим, стар, но жилист… не становись на дороге ни человек лихой, ни зверь; и непогоду одолеет, и с пути не собьётся…
                - - -
  Большие окна областной клиники постепенно наполнялись светом – сибирское солнце всходило медленно. Главврачу уже доложили о необычном больном, по слухам, подобранном лет двадцать назад в тайге староверами. Рентгеновские снимки доказали показанность к операциям на позвоночнике, но если бы только позвоночник… И теперь предстоял разговор с удивительным гостем… так, на всякий случай, мало ли что… уведомить родственников, или что ещё…
  Известнейший на весь край хирург, исследуя пациента, не давал гарантий на стопроцентный счастливый исход, и к тому же имел своё, особое мнение, отличное от большинства. Или делать в условиях областной клиники все операции, готовясь к самому худшему, или немедля отправить в Москву, где шансов на удачный исход было несравненно больше.

  При потерпевшем обнаружилась только книжка с физическими опытами, очевидно, выкранная им у какого-то школьного физического кружка, и больше ничего, ни денег, ни документов.
Но вот о том, что человека прятали староверы, разговор предстоял особый и с кем следует, и туда уже было доложено. Правда, поп, привезший его в клинику, как-то хитро и быстро исчез, сославшись на срочные и важные какие-то свои духовные дела, так что выяснять, кто таков, откуда, было не у кого. Всё, что возможно, записали со слов самого неизвестного, назвавшегося Павлом Никодимовичем. Фамилия отсутствовала.

  Следователь обещал за неделю добраться до всех баз пропавших без вести в стране лет двадцать назад, но успех не гарантировал. Да и смущала рана в плече, явно походившая на затянувшееся пулевое ранение… откуда оно? Уж не из бежавших ли из мест не столь отдалённых, не преступник ли?..
Последний консилиум всё же принёс свои плоды – авторитетнейший хирург настоял на транспортировке удивительного пациента в Москву.


IMPROVISER. Глава 24.

Эпилог. От автора

  Последнее, что было известно автору, читатель уже знает, но вот однажды в один из осенних московских будней мой хороший знакомый Виктор (ну, вы его уже знаете!) сообщил мне, что ввиду чрезвычайных обстоятельств ему удалось воплотить на время свою мечту – заполучить в Москву героя нашей повести.
Надо сказать, что и сама повесть была написана по воспоминаниям Виктора. Сталкиваясь с ним несколько раз по работе в последний год, я не упускал из виду необычного человека, живо интересуясь его судьбой, и получал самые свежие комментарии по этому поводу. Для связности повествования всё же пришлось использовать некоторые более поздние данные, изложенные в первых главах, что-то домысливать и самому. Большую помощь в этом деле оказал следователь небольшого поволжского городка, которому удалось приостановить сбыт раритетов, представляющих музейную ценность, и задержать доморощенного воротилу районного масштаба, но это случилось много позже.

Но ближе к делу.

  Как-то в осенний слякотный выходной я был приглашён Виктором в некую самодеятельную галерею под интригующим названием «Античная школа», размещавшуюся в подвале одного из сталинских домов Москвы на Ленинском проспекте, о которой читатель уже имеет некоторое представление. Мероприятие вёл хозяин галереи, или Павел Второй, как за глаза его величали некоторые личности из местной богемы. Тут же присутствовали и мои заочные знакомые по повести.
Собрание началось необычно: хозяин галереи со сцены представил невысокого человека средних лет в качестве ведущего вечера и старейшую свою знакомую Светлану Степановну всему почтенному собранию, предложив ей в его обществе поделиться воспоминаниями о её Москве, о Большом театре, об известных москвичах, поклонниках её балетного таланта.

  Светлана Степановна, как мне показалось, была польщена такой честью выступить перед собравшимися, не обратив вначале и тени внимания на какого-то провинциала рядом с собой. Правда, она обладала даром удерживать внимание собравшихся. Речь её лилась свободно и до поры безмятежно. Провинциал будто бы и не проявлял должного интереса к рассказчице, только иногда, для поддержки выступающей, задавал некоторые уточняющие вопросы личного характера, которые, впрочем, были самыми обычными и безобидными, помогая Светлане Степановне краткими репликами не терять связи с залом.
Заранее предупредив меня о неординарности личности нашего героя, Виктор начисто отбил интерес выслушивать саму Светлану Степановну, и потому я невинно занимался разбором дел в своём мобильнике. Прошло, наверное, минут пятнадцать, как я краем уха уловил вопрос Семёна (таково было имя ведущего-оппонента известной в прошлом балерины):

- Светлана Степановна, так вот вы упомянули о своей собаке, которая живёт в вашей квартире, вы её называли Джеком. Мне как-то непонятно: она вас охраняет?

- Молодой человек, она – мой друг, член семьи, хотя получается, что семья очень маленькая, я и мой ротвейлер.

- Порода, достойная уважения.

- Да, собака крупная, и, хотя я с нею специально не занималась, но чужого может напугать своим видом, и не только видом.

- Так как же вы её называете другом, а держите в наморднике? Вот у меня дома в Поволжье тоже есть один друг, кот Васька, живёт с нами, в прихожей, но у нас он пользуется полной свободой. Когда захочет – уйдёт, а захочет – вернётся, и я его считаю также членом нашей семьи. А по характеру – чистый лев! Охотник, каких мало. Даже птицам от него достаётся. Но я представить себе не могу, если бы мне пришлось на своего друга и члена семьи надевать ошейник, или намордник. У меня почему-то ассоциации возникают... странные... друзей в ошейниках содержать... непонятно как-то. А если представить себе, что среди друзей у меня ещё и люди попадаются...

  Я забросил свои дела, и уже с неподдельным интересом наблюдал за событиями, разворачивающимися на сцене у рояля со сломанной ножкой. Зал тоже заметно повеселел. Между тем Семён как-то наивно развёл руки, и в полной, как мне показалось, растерянности, попросил присутствующих в зале назвать своих друзей, особо подчеркнув, среди членов своих семей, кого они привели на эту встречу в каких-нибудь там ошейниках-намордниках, так как он близорук и сегодня забыл свои очки.

  Зал рассмеялся, а бывшая балерина даже как-то прогнулась от неожиданности всем станом, что сразу стало ясно - Большой и Светлана Степановна - это навсегда.

  Манеру Семёна говорить с людьми я бы назвал как доверительную. Да ещё отметил бы, что собой он напоминал человека, которого можно встретить на самой обычной московской улице, и у которого можно было бы узнать, как пройти, скажем, на Патриаршьи, и который снабдил бы вас точнейшими сведениями, да ещё, пожалуй, и проводил бы, и рассказал бы об этом историческом месте... в общем, повёл бы себя с вами, как самый настоящий москвич, искренний и простодушный.

  Во время замечательных диалогов бывшей балерины и нашего героя зал не раз всхлипывал аплодисментами, но чаще - неожиданным хохотом, до того были непредсказуемы метафоры и удивительно-наивная манера вести беседу ведущим. Он будто чувствовал зал, иногда делая свою собеседницу то явным противником зрителей, то меняясь с нею положением в разговоре ролями.

  В перерыве я не спускал с него глаз, отметив по часам, что тот почти всё время перерыва провёл за чайным столиком в обществе очень похожего на себя человека с тростью, только много старше его, очевидно, родственника. Но тут мои наблюдения нарушил какой-то неизвестный мне зритель (я его приметил сидевшим в первом ряду), и как-то отрывисто-чётко произнёс:
- Я вижу, вы глаз не сводите с этого человека! А ведь у меня имеется его портрет... Да, позвольте представиться: Генрих.

  Дружески протянув руку, незнакомец продолжал:

- Я давно отработал своё, и это даёт мне право и возможность наблюдать жизнь... интересуюсь живописью, театром... русским, в частности; кое-чем ещё... Да, о театре – вы не находите, что общий уровень театра в мире несколько упал, да и русского в том числе?
Обиделись? Не отвечайте... это лучшее, что можно сделать... для театра.
Я сюда подошёл задолго до начала, тут есть на что посмотреть, но того, что сейчас я наблюдал на сцене... да этому названия нет! Вот вы определите жанр... этого... э-э-э... действа?

  Я отрицательно качнул головой, а Генрих продолжал:
- На немецком не слышал такого, на русском, как я по вас отмечаю, тоже... попробуем на ином... скажем, IMPROVISER... да, не иначе... совершеннейший профессионал, IMPROVISER... а жанр...
Но тут он отошёл, бормоча себе под нос филологические термины на немецком и русском, и больше я его не видел

  Как мне впоследствии признался Виктор, мне посчастливилось побывать на дебюте Семёна, где негласно, в качестве обычных зрителей, присутствовал один известный московский режиссёр в компании своих друзей, двух театральных критиков и удачливого продюсера, а также его хорошие знакомые, знакомые знакомых и проч. Впоследствии следы нашего героя затерялись; помнится только, что он из Москвы уехал, а на Поволжье не вернулся.
Там же, в Галерее, после необычного представления, мне удалось встретиться взглядом с Семёном... что в нём увидел – наверное, некую добродушную, внимательную усталость, как будто этим и высказался: подожди, дорогой, пока не время для нашего разговора, мы ещё встретимся.

 Где он сейчас - неизвестно, но если вдруг в вашем городе вы случайно приметите человека среднего роста с серыми глазами, который внимательно кольнёт вас взглядом, то, возможно, вам посчастливилось встретиться с ним. Мне же думается, что наш разговор ещё впереди, ещё состоится; по крайней мере, я до сих пор надеюсь на это.

                27. 09. 2015.