ОТЕЦ

               
               
   Сегодня пять лет, как умер отец. На гришевском кладбище его могилка на высотке у котлована, некогда обрушившейся шахты. Когда-то он спускался в эту шахту, добывал уголь. Помню его измазанного, в каске с фонарем, выходящего из проходной в спецовке-робе со смены. Мы зачем-то приехали встречать отца с мамой сразу после работы. Отец сменил много профессий, сбежав по первопутку молодости  из родной деревни Игнатовка, что на Смоленщине, в Сибирь. Сначала с братом Иваном завербовался на Алтай, на уборочную, а после трактористом уж докатился до Восточной Сибири, где и повстречал маму. На тракторе он работал недолго. Однажды при аварии перевернулся на дверцу, ему пришлось вышибать головой фанерную крышу «Белоруса». Больше  за руль трактора не садился.
Был и стропалем, и коров пас, и на деревообрабатывающем заводе лес багрил…
    На кладбище покой. Я был там после Пасхи и родительского дня, на день жен-мироносиц. Галя, двоюродная сестра, выкрасила оградку в розовый цвет, она с похорон не красилась. В прошлом году хотел, да краски не нашел. Пасха прошлого года была поздняя. И, когда пошел на погост помянуть отца, с быстро-быстро набежавшей невесть откуда и затемнившей небо тучи хлынул веселый, кратковременный, первый в  году ливень. А потом небо светло расчистилось и опять заголубело. И парная после дождичка земля благоухала зеленой травою, на ней светилась роса. И жаворонки щедро разливали трели за поселком в полях, в воздухе, напоенном всеми ароматами земли, травы, листвы.
    Ныне Пасха ранняя. И пока   сидел у могилы крестной, родной сестры мамы тети Таси - вот трагическая судьба, быть замотанной в транспортерную ленту 28 лет от роду – немного пригревало солнышко. Народа на кладбище никого, не  родительский день. Только неподалеку какая-то старушка красила оградку своего деда, и о чем-то вслух с ним разговаривала. Посидев у тети, пошел к отцу. Место ему для могилы выбирал сам.   Как могилу только выкопали, и копщики зашли в наш дом помянуть, дернул резко ветер, и такая пыльная буря, свистопляска поднялась! Она ломала большие ветви тополей с уже позеленевшей корой, гнула деревья чуть не до земли. Я смотрел и думал – это отцова душа возмутилась, глянув сквозь могилу на прожитую жизнь, в которой, конечно, многое было не совсем праведно...
    Однако какой вольный простор, вид открывается с этого пригорка. Дальняя светлая березовая роща, где березы стоят высоко, прямо, как на Алтае, на родине Василия Шукшина. Восьмое чудо света – прозвал эту рощу. Сколько восторга, неизъяснимых светлых весенних, летних, осенних мгновений она подарила сердцу. Бывало, ходили сюда с отцом за грибами в июле по высокой зеленой траве,  над которой высились большие белые цветы кашки. В августе, на Преображение, когда уже желтеют хлеба, даже в Сибири, и все кругом исполнено света, как в чистой исповеданной и причащенной душе! Сияет небо голубое, блистает золотистое солнышко, ослепительно белы и нежны перистые облака - радость Христова праздничка так и вливается в сердце!..
    Чуть левее темнеет посаженный руками человека сосняк на месте бывших угольных разработок. Тут водятся изобильно маслята в грибные годы. В тот год, когда умер отец, сколько грибов натаскал, уходя с утра в одиночку. А когда-то вдвоем…
   Отец идет, курит дешевую «Приму», которую ему купил, несет на сгибе руки пластмассовое ведро. Худой, высокий, чуть сгорбленный, с длинным носом и глубокими глазницами. С глазами, что иногда голубеют, как небо, а иногда нет. Он умел и любил собирать грибы. У меня на донышке, а у него уже полведерка…
   Березовая роща в смертный год была усыпана твердыми молодыми белоногими подберезовиками. Я притаскивал к вечеру один по два рюкзака, словно отцов дар передался мне. Первый рюкзак, набрав, снимал и прятал в леске, чтобы не тащить груз дальше. Только горькие это были грибы без отца. Уж лучше бы он был, а грибов не было. Почему только нащупаешь то общее, что связывает тебя любовью с родным человеком, он уходит?.. По грибы с отцом мы стали ходить года за два до его кончины. А до этого у меня было веселое студенчество, девчонки на уме. Затем молодая семья.
   Подошел к могиле отца. Подул холодный ветер, и туча  загородила солнышко. Стоял, молился и глядел в просторные дали. Там за лесками, начинается ложбина, спуск к Ангаре, поросший березняком. И по этой ложбине меж лысых высоких холмов с одной стороны и небольших в березах с другой, несется, плещется речка-ручеек Черемшанка. Отец, бывало, пас на крутолобых холмах стадо коров местного подсобного хозяйства. Приходил осенью промерзший, задубевший, с красным обветренным лицом. Приносил мне литр парного вкусного молока, зная, что его люблю. И от его робы пахло коровами и полями, свежим ветром этих полей. Он был крестьянин от  роду, и работу со скотом видал и знал с малолетства. Грубые красные руки, метавшие ночью навоз, темнели ногтями.
   -Шавёлкин, это трудяга! – говорил о нем начальник и сотоварищи по работе. Если бы не эта слабость – любил прикладываться – озолотился. Впрочем, он не стремился к богатству. Вырос в беднейшей семье. Какое уж там богатство, когда в войну, отец родился в тридцать девятом, собирали шкурки немецкой трофейной колбасы?! А после войны - в семье одиннадцать детей - наяривали капусту, сдавая продналог государству и спасаясь коровой. Я думал – отчего это отец так любит щи? Чего в детстве хлебанешь, то потом и во взрослости сладко. Испорченный сладкими кашами и какао в детском саду, воротил нос от кислятины и сала. А для отца это была любимая еда! Только с годами я начинаю чувствовать вкус его еды.
   И потом, после студенчества, приезжая к отцу, привозя гостинцы –  колбасный сыр или еще что-либо городское, слышал:
   -Ну что богатенького привез?
   Для него все, что дальше сала и мяса, было богатеньким. Это слово «богатенькое» от бабушки Насти, в войну и после нее кормившей детей вместе с дедом Яковым, сбежавшим из фашисткого плена и осевшим в деревне. Немцы его не тронули, назначив старостой. И свои при освобождении не обидели, так как спину он перед фрицами сильно не гнул, своих в деревне не сдавал, не выслуживался…
   А потом дети разъехались, кто куда, в основном в Смоленск. И, приезжая погостить в деревню, везли бедной крестьянке в гостинцы дорогое, невиданное.
   Может быть, я воображаю себе на кладбище покой, измученный, издерганный повседневными делами. А они успокоились, те, кто здесь лежат, от всех дел своих. Когда-то и мы успокоимся. Эх, в жизни бы обрести еще покой, быть спокойным средь треволнений и бурь людских. Возможно всегда то лишь святым.
    Однажды отец ездил на Смоленщину в гости и вернулся гол, как сокол. В Москве на обратном пути решил расслабиться, выпить. И задремал в зале ожидания, положив снятое пальто под голову и сняв ботинки. Когда он проснулся, ни ботинок, ни чемодана, ни документов с билетами и денег.
   -Меня аж затрясло,- рассказывал мне. Так его уже трясло, когда он однажды, незадолго до пенсии, устроился сторожем в школу и в первое же его дежурство обворовали школьный буфет. Отец сразу  рассчитался с такой работы.
   В Москве, не солоно хлебавши, отец пошел в отделение милиции на вокзале. Там, выслушав, сопроводили в кассу, где ему выписали бесплатно билет, как больному, возвращающемуся с лечения. В поезде он не слазил со второй полки в плацкарте.  Попутчики, садясь кушать, забеспокоились:
   -Ты что, мужик, не ешь? Не заболел ли?
   Стали ему подбрасывать пищу наверх.
   В Сибири в конце зимы его встретил мороз, и он, словно заяц, сиганул в костюмчике на остановку. В летних бомжевских полуботинках -  выдали в милиции, взамен украденных. В автобусе пришлось объяснять контролеру, что он из Москвы…, без денег.
   Я не думал, что отец умрет… Правда, зимой, в январе он приболел, перегрипповал, не ел с неделю. Потом, вроде, оклемался. Мы ездили с ним оформлять пенсию. Завел его в церковь неподалеку, где он давно не был. Подошли к кресту, поцеловали распятие. Позже в начале поста я вновь оказался в этой церквушке, шла редкая служба в честь Иоанна Крестителя, и при выносе запасных даров через боковую дверь алтаря прозвенел колокольчик…
   А на дежурстве доверчиво смотрел в ночное небо, на приветливо мерцающие звезды, не ожидая ничего плохого. В апреле отца опять скрутило. Он лежал и ничего не ел неделю, другую. Я всполошился, повел в одну больницу, через три дня повез в другую, где мне сказали:
   -Где же вы раньше были?
   Был в Иркутске, отец в Черемхово. Сам он в больницы ходить не любил…
   В 1996 высокосном году умерли бабушка и дядя Гриша, младший родной брат отца. Сообщали эту весть папе через меня… А он говорит, что снилось ему перед моим приездом, будто привез я много мяса. Отец еще подумал:
   -Откуда, зачем столько мяса?!
   Купил красного вина в магазине и, когда поминали на кухне, затянул я печально бабушкину песню:
   Едет ворик красти,
   Меня сядет прясти…
   О-ой, ты ж головка ж, мыя…
   Так, бывало, пела бабушка в одинокие зимние вечера в деревенском доме, когда отец год жил с нею, надумав уехать из Сибири. Батя обрывал бабушкину тоску:
   -Ну что ты, мама?..
   Еще отцу снился дядя Гриша, как косят они с ним траву в поле, на приволье. Трещат, звенят кузнечики, высоко голубеет небо, свежо и ароматно пахнет свежескошенная трава, отдавая свои настоянные на росе и цвету медвяные запахи…Быть может, косят они теперь вместе по Божьей милости траву там, в Царстве Небесном. Ибо, что любил на земле, в чем был свят, без греха, не может, наверное, не отразиться в том мире.
   Лет эдак за пять-шесть до смерти ездил отец косить траву к дяде Мише, мужу маминой сестры, которая уже давно умерла. Но родственные связи оставались, и отец помогал престарелому дядьке, потерявшему дочь, накосить зарод сена для коровы и лошади  на зиму. Дядька в ответ помогал продуктами.
   Ночевали в темном бревенчатом деревянном доме. Дядька кряхтел, задыхался, не мог уснуть. Я тоже тревожился, вспоминая недавно ушедшую его дочь, мою двоюродную сеструшку Любу. Мешал, разговаривая, дядька спать, и второй жене Клаве, что мантулила от зари до зари на сенокосе, не отставая от отца…
   -Я по молодости дружил. С девкой, бывало, приляжешь, гладишь ее, а занозу посадить боишься…Нельзя, значит, - кряхтел, рассказывая мне, дядька…
   -Горбатого могила исправит, - любил говаривать отец…
   Исправила ли их могила?  Встретились ли они там, за гробом? Дядя Миша, дядя Гриша, бабушка, отец, сестра Люба, после их последовавшие родные братовья отца - дядя Ваня, дядя Вася, дядя Коля, свояк дядя Гоша, и вот недавно последний и старший из братьев, самый, быть может, светлый, родившийся на Благовещенье дядя Александр… Их уже много, перешедших ту черту, реальность которой от живых до времени закрыта. Завтра поминальная суббота, вторая в великом посту. Буду за них молиться, потому что люблю. А любовь в Божьих очах не может быть  отвергнута.