- 16 –
А Жюстин приблизилась к ним со стремительной решимостью; но им быстрые и гулкие её шаги казались поступью восходящей на жертвенный алтарь…
- А я почему-то думала, что «бенгальская», - молвила она тихо, но звучно. – Это, наверное, потому что бенгальские огни… А теперь припоминаю: правда, «бомбейская»… Папа, ты мне говорил – у меня именно эта… ты сказал, что она у очень немногих… Я отдам почку, господин доктор, - добавила она просто, ещё тише, чем всё предыдущее; и замолкла, сделала лёгкий глоток чая… а потом, подсев, взяла родителей за руки – обоих, - и сжала их кисти в своих ладонях, словно подпитывая их души жизненной силой…
Да, два года назад Винсен водил её, девятилетнюю, на очередную сдачу крови. Не в первый раз это было; и не в первый раз она по-детски боялась укола… А сделав его, сестра – как, бывало, и раньше, - подарила ей наклейку. И именно тогда она услышала, что у неё, оказывается, уникальная группа крови… Сам-то папа и раньше знал – да и мама тоже, - чуть ли не с её младенчества; но тут он взял и рассказал ей эту занятную вещь. Она об этом особенно не раздумывала – бомбейская так бомбейская, превращённая потом её памятью в «бенгальскую» из-за этих самых огней, а ещё, может, и из-за тигров, которые там водятся…
«Я – камень; и я от такого, поверь уж мне, не разобьюсь!..» - вспомнил Винсен то, что сказал Луизе около суток назад, узнав от неё историю убитой им «Клэр»… Сейчас он молчал – каменно, окаменело, оцепенело… И Луиза молчала так же, и в её памяти тоже мелькали сейчас эти его слова; но они смотрели друг на друга - не на дочку, - и словно бы спасали друг друга этой всё ещё длившеюся сцеплённостью взоров; словно бы удерживала она их от падения с некоего крутого, скользкого, жестокого склона в разверзаемую прямо вблизи, в полушаге, пучину, глубиной своей уходящую до самой сердцевины земного шара… «Я – камень?..» Нет, не камень; по всему видно, они с Луизой схвачены сейчас дланью, которая может, если пожелает, разбить их вдребезги, расколоть на микрочастицы, распылить и рассеять… Они молчали, у них не получалось произнести что-либо, и руки их в ладонях Жюстин безвольно дрожали, и как будто из невообразимой дали доносились до них звуки, порождаемые окружающим миром…
- Девочка, но ты… но ведь ты… - главврач запнулся, не мог он назвать её в этот момент ни «ребёнком», ни «подростком», и не выговорилось у него казённо-протокольное «несовершеннолетняя».
- Но выхода нет, - сказала она, подымая на него глаза. – Или это, или…
- У неё действительно бомбейская? – спросил доктор Винсена; тот обратил к нему застывшие, словно непонимающие, глаза и, не будучи в состоянии разжать губы, простонал некое «у-а-м-м-м»… Тут его сознание вдруг как будто «вынырнуло» - чтобы сделать вдох, который позволит как-то жить дальше, - и ему подумалось: она, сказав об этом сама, избавила их с Луизой хотя бы… хотя бы от того, чтобы ИМ быть отдающими её… предлагающими это… А мы предложили бы? Не хочу об этом знать!.. – крикнуло опять что-то в нём; и по лицу Луизы можно было уловить, что и она думает и чувствует то же самое…
Дочка склонила голову на их соприкасающиеся колени, обнимая обоих. «Вы подпишете, - сказала она. – Я знаю, что нужны ваши подписи… и вы подпишете. Я не могу иначе. Мы не можем иначе». Слова её звучали сейчас твёрдо и были царственно-непреложны. И оба они понимали, что выхода нет. И Андре вдруг даже легче стало от мысли о том, что опять нет выбора. Опять всё так же, как было, когда он лежал головой в разбитой машине, а ногами наружу, и даже не боялся, что погибнет… Нет выбора. И он вбирал душой это эгоистическое облегчение, оно делало ношу менее неподъёмной… Но надолго ли?.. А Луизу в этот момент странным образом укрепляло, наряду с невозможностью выбора, ещё и то, что она опасалась: именно он сейчас вот-вот не выдержит, у него будет истерика, надо охватить его и прижать – что она и сделала одной рукой, дрожащей, забинтованной, но мягкой и любящей, - не высвобождая вторую из хрупких пальцев Жюстин… Он как-то съёжился, замер в её полуобъятии… «ТОГДА он взял всё на себя, он пошёл в ночь спасать нас; и сегодня он ринулся к этой машине… Да, но сейчас – иное, сейчас он самый слабый из нас» - думалось ей; она не могла объяснить сама себе – почему? – но так и думалось, и чувствовалось…
И они всё ещё не вымолвили ни слова…
- Но ты, - осторожно и медленно проговорил доктор, - ты понимаешь, что это, так или иначе, риск?
- С одной почкой нормально живут, мне папа рассказывал только что, - ответила она таким тоном, каким отвечала бы у доски.
- И ты понимаешь, насколько ты… для твоих родителей… - он указал ей, полуобернувшейся, на безмолвно сидевших Луизу и Андре.
– Но и они ведь для меня и для братика моего, - отозвалась она, - точно так же… мы без них не можем… и они понимали это, но рванулись туда спасать эту малышку. И вы сами сказали – выхода нет…
Врач не говорил этих слов, но по смыслу выходило именно это; он не стал спорить.
- Доченька, - наконец вымолвила Луиза, - родная, доченька… Доктор, можно мы выйдем втроём на несколько минут… Пойдём, Андре, - она мягко потянула его за локоть, он сделал нервное движение, но послушно поднялся, машинально нашаривая в кармане сигареты и зажигалку...
Дверь резко распахнулась, и в помещение вошли трое санитаров, нёсших что-то массивное, а следом за ними появился довольно молодой человек в лёгкой курточке и с микрофоном в руке.
- Добрый вечер. Мне вот эти ребята показали, где отделение… это реанимация, детская? Вы, если я правильно понял… по бинтам тем более… вы спасители маленькой девочки, Элизы, которая попала в автокатастрофу?.. Я корреспондент окружной газеты…
Луиза сделала отстраняющее движение рукой, пытаясь увести Андре и Жюстин.
- Извините, мадам, но позвольте пару вопросов… вам и супругу…
Винсен исступлённо, молча – только выдохнув нечто вроде стона, - бросился на него, занося сжатый кулак; репортёр успел увернуться, они столкнулись, чуть не упали, потом Андре успел ударить корреспондента в живот, а тот, выставив поднятый локоть, вмазал ему по скуле… Через секунду их обоих схватили санитары и двое врачей и отволокли в разные стороны; Винсен ожесточённо, изо всех сил вырывался у них из рук… потом – осознал, что не пустят, и его прорвало жуткой, подворотно-закоулочной бранью… он сам не понимал, где набрался этой ругани, где научился ей… Спустя ещё несколько мгновений, увидев рядом перепуганных, прильнувших к нему, обхвативших его Жюстин и Луизу, - уткнулся лицом в стену, пытаясь собрать остатки разума в нечто способное управлять поступками… Они вывели его, держа за обе руки, на чёрную лестницу…
А главврач в это время сказал репортёру, ошеломлённому произошедшим:
- Вы, безусловно, поймёте и простите этого человека, узнав, ЧТО он сейчас переживает. Давайте сядем минут на пять, я отвечу на ваши вопросы…
Андре Винсен, оставшись наедине с женой и дочерью, разрыдался – надрывно, с хриплыми всхлипами, - усевшись на ступеньку и сжимая голову коленями… И за считанные секунды у него успела промчаться в душе целая череда мыслей и ощущений. Из неких душевных изгибов змеино вытянулся образ-соблазн самоубийства, от которого он, правда, сразу же мысленно шарахнулся – даже и физически дёрнувшись: как же я смею об этом… нет, это не только смертным грехом, это и предательством было бы в такой час… Доченька моя, что же нам делать, я не могу, не могу отдать тебя под нож!.. Я не могу, Боже, слышишь, я слабый человек, мы слабые люди, мы не можем!.. Нам это не по силам!.. «Не смей, - откликнулось что-то изнутри его души, - не смей называть себя слабым человеком после того, что ты содеял два месяца назад… и сегодня – бросившись к этой машине, - тоже!.. У тебя уже нет права прятаться за свою слабость!..» Но я не прячусь ни за что, а просто и в самом деле не выдерживаю… я сломался… Как же это я возьму и подпишу… чтобы дитя моё, дитя моё любимое взрезали на операционном столе… Но я не смогу не подписать, потому что это будет смертью для той крошки… Можно ли тут не сломаться?.. Он плакал в голос, вжимаясь лицом в колени, и не потому, что стыдился, - что уж там стыдиться, - а просто так ему было чуточку уютнее… Так под одеяло укутываются с головой те, кому настолько плохо, что подсознательно хочется вернуться в материнское лоно…
Луиза прижалась – щекой к щеке; когда он чуть-чуть оторвал лицо от колен, дала ему сигарету – свою, женскую, сейчас неважно, - и взяла сама ещё одну… Она держалась лучше. У неё тоже текли слёзы, она не пыталась остановить их, но плакала тихо, не давая себе права на безудержный выплеск боли. Её, сколь бы это ни казалось ей самой странным, продолжало «укреплять» состояние мужа: оно обязывало к заботе. Теперь у него уже действительно истерика, он надломился, и нельзя, нельзя ни в коем случае допустить, чтобы сломался совсем… надо, надо, отстранив свою боль, поднять его, дать ему опереться… В ней самой, внутри, всё тоже рыдало, всхлипывало, переворачивалось и как будто жарко плавилось, ей уже высвечивался образ Жюстин под этим самым… как же этот инструмент у них называется… и уже текла перед её зрительным воображением кровь возлюбленной дочери; но она припоминала роды – и первые, и вторые… тогда тоже была кровь, но всё зажило… И Андре был рядом и первый раз, и второй, он видел… но он не ощутил сам, как заживает… а самому ему операций никогда не делали, Бог миловал… Может быть, и поэтому тоже ему сейчас страшнее?.. И ради него, ради того, чтобы не дать ему бессильно рухнуть под этой ношей, должна она была отодвигать на второй план собственную свою скорбь!.. И ещё помогала ей некая покорность, доступная в такие моменты именно женской душе, - покорность, внушённая тем, что выхода нет. И принятие слабости своей как данности и дара. Мужчина не смиряется с тем, что не в его силах противостать судьбе. Одиссей знал, что беспомощен перед Сциллой; ЗНАЛ, но - не ПРИЗНАЛ этого… он всё-таки взял копьё и щит, словно надеясь отбиться от чудища, хотя и не сумел, как было предвозвещено… А женщина, может быть, склонилась бы, доверясь Промыслу или чтимым ею божествам… и в покоряющейся душе её при этом было бы на некую толику всё же больше мира и покоя…
Опять Харибда и Сцилла; и в воображении Луизы пронеслось вчерашнее видение, пришедшее к ней в игротеке, - вокзал, телефоны-автоматы, гудок поезда, дождевой плащ… прощание – с кем, когда, почему?..
А Жюстин была спокойнее их обоих. Она печально думала о том, что у подруг будут каникулы, а у неё – общий наркоз, операционный стол, и нечто острое, что вскроет ей тело. А потом – если обойдётся… да, если обойдётся; она не маленькая, она знает, что от наркоза иногда не просыпаются… Но если обойдётся, - тогда, неизвестно сколько, в больнице, потому что будет это самое… заживление. А дальше – наблюдаться время от времени… И точно ли уж совсем «нормально» живут с одной почкой? А если и так, то – все ли? И не надо ли будет «диету» соблюдать?.. А она так любит сладкое, сдобное; и ей всегда было так жалко девочек и ребят, у которых «целиакия» и которым нельзя есть продукты с этим… гульденом?.. нет, гульдены – это голландские деньги когда-то были, папа рассказывал, когда мы ездили в Амстердам, - а сейчас там тоже евро… нет, это называется иначе, но это содержится в булочках, пирожных… и таким детям можно только «диетическое»… Неужели теперь и мне тоже, думала девочка?.. А чего ещё будет «нельзя»? Ну, положим, если чего-то там спортивно-нагрузочного, так это ладно – она никогда к атлетике и не тянулась; ну, а ездить куда-нибудь надолго... с классом выезжать, и в другие страны?.. Да нет же, можно это всё, папа ведь говорит, что донору потом только раз в несколько месяцев надо к врачу, да и то лишь поначалу...
Но если и будет что-то и в самом деле «нельзя», то – что тут поделать?.. Потому что если отказаться и не лечь на этот самый стол, то нельзя будет... нельзя будет жить! Потому что тогда эта Элиза, эта малышка... нет, это невозможно...
А детей, оставшись с одной почкой, иметь можно, это точно, папа сказал, а он же знает… А знает ли? Он же не врач... Нет, папа знает, и на папу… на него можно безусловно полагаться… И на маму, и на него. Да, он сейчас плачет, а несколькими минутами раньше дрался и выкрикивал дикие ругательства; но любой человек бывает слабым, это – можно, я это понимаю!.. Взрослые тоже бывают слабыми – ну и что же? Разве он и на меня не сердился, не кричал когда-то?.. И на Пьера? И на маму? Но я точно знаю – он всё отдаст ради нас! Они оба отдадут всё!
Жюстин не могла объяснить сама себе, почему она в этом не просто уверена, почему она это столь точно знает. Но она – ЗНАЛА.
А сейчас, думала девочка – даже скорее ощущала-предчувствовала, чем думала, - они подпишут согласие на то, чтобы она отдала почку. И не предадут её тем самым, а – спасут! Спасут от того, чтобы жить с мыслью о том, что сама она могла спасти, но не спасла!..
И ещё поддерживала Жюстин мысль – тоже скорее ощущение-сопереживание, - что, отдав почку этому ребёнку, она сделает для родителей нечто сверхважное... Она поможет, она даст им возможность быть спасающими до конца! Именно так, как папа тогда сказал в машине, двое суток назад – ей и двум её подругам...
- Я всё ещё надеюсь, - промолвила вполголоса Луиза, перекрестившись, - что произойдёт некое чудо и что можно будет обойтись без этого… «Зачем, - тотчас подумалось ей, - зачем я это сказала? Кого из них я этим пытаюсь утешить? Или себя?.. Но ведь это же буквально через несколько часов, наверное, предстоит, откуда может прийти чудо?.. Жюстин, доченька, неужели мы позволим, чтобы ты… но ведь ты не сможешь иначе, и, не позволив, мы проклянём себя… А что я с ним делаю, с Андре? Я обольщаю его пустышкой… Нет, я же и сама, вопреки всему, надеюсь… а он – разве он сам не понимает, сколь призрачна эта надежда; но так ему будет всё же менее невыносимо принять… свыкнуться…»
А он немного приподнял вымокшее в слезах лицо, продолжая лихорадочно затягиваться, и сказал - с хрипом, то и дело сбиваясь на полусвистящий шёпот, подобный тому, который бывает в припадке или в агонии:
- Без этого? Как бы не так!.. Нас теперь уже никогда не отпустит, мы в капкане, Луиза, в таком капкане, из которого только под нож – и на чей-то там пиршественный стол, как дичь, лакомая дичь, понимаешь?.. Я сделал всё, чтобы никто из нас не стал дичью, не стал поживой… но мы стали ею, нас смачно разделывает сейчас, наверное, сам дьявол… он нас всех освежует не торопясь - и будет жрать… понимаешь, жрать и облизываться… Жрать нашу плоть, наши чувства, души – медленно, живьём… Что ты крестишься – думаешь, это поможет? Я, думаешь, не крестился тогда, в ТУ ночь, - и ДО, и ПОСЛЕ?!. Я надеялся, что мы выпутаемся, я любил вас, понимаете, я вас спасти хотел - а дьявол просто взял и подержал нас на медленном огоньке, чтобы ему теперь вкуснее жрать нас было! Нас и дитя наше!..
Луиза, растерянная, сжала его руку, взглянула с ужасом – ты упоминаешь ЭТО при Жюстин... Но он вырвал руку - сильно, резко, - и почти крикнул:
- Ты и дальше скрывать думаешь? Нет, она должна всё знать! ВСЁ! Я от тебя тогда скрыть хотел – ты мне не дала, заставила сказать!.. А теперь – и она не дала, потому что если она идёт на ТАКОЕ, то как же от неё утаивать?.. Молчи! – он отмахнулся от жены, опять попытавшейся что-то произнести и коснуться его плеча, - отмахнулся, чуть не ударив её... Жюстин, испуганная теперь больше их обоих, не в силах была выжать из себя ни звука – только переводила глаза с матери на отца и обратно...
Это не жестокость с его стороны, поняла Луиза; просто он – чего я и боялась, - не выдержал, не смог нести на душе своей две ноши... Две ноши, одна из которых – то, на что предстоит пойти, другая же – груз хранимой от бесконечно любимой и уже теперь полувзрослой дочери тайны. Вот он и сбросил – или, скорее, уронил, - этот груз, согнувшись и зашатавшись под непосильной тяжестью... «А я и в самом деле только потому, наверное, и держусь, что ещё и его сейчас надо... охранять от отчаяния, прижимать к себе и хоть чуточку утешать...
– Молчи, - повторил он уже тише, прислушиваясь – так ей показалось, - к плеску собственных душевных волн... – Как же от неё утаивать, Луиза, если она на это идёт не только для того, чтобы... она же и ради нас идёт, она же чувствует, что мне... ведь ЭТО я сделал... нужно искупление!..
И Луиза подумала: это не только слабость с его стороны – он прав! Девочка чутко уловила, насколько нужно им спасти эту малышку не только ради неё самой, но и искупая некую вину; и она жертвует в том числе во имя их искупления; и ей ли, если так, не знать, ЧТО она искупает?.. И ещё для того надлежит рассказать ей всё, чтобы, жертвенно ложась под нож и рискуя жизнью ради той крошки, знала она, что и ради НЕЁ – тоже было сделано всё. Что и ЕЁ тоже спасали – любой ценой!.. И, кроме того, может быть, рассказав ей о том, как защитил нас всех, он сможет укрепиться душой, стать сильнее!..
- Хорошо, Андре, - и опадающим, и в то же время доверительно-поддерживающим голосом только и успела промолвить Луиза, и они оба взглянули в глаза Жюстин – не просто широко раскрытые, а словно бы взрезанные тем самым хирургическим ножом, который через несколько часов… Глаза эти с безмолвной и тревожной скорбью вопрошали: «Что? Что за ужас я должна знать, папа?!.» Ибо около двух месяцев томил её душу образ некоей скрываемой от неё пучины; но пучина эта была завешена пеленой незнания – а теперь отец хочет сдёрнуть пелену и посвятить её, Жюстин... во что? Луиза вспомнила свой кричащий шёпот в ТУ ночь, когда он вернулся… кричащий шёпот, а затем – безмолвный ужас, когда она поняла, что он СКАЖЕТ… и дрожь в преддверии узнавания…
- Жюстин, выслушай меня, - сказал Винсен намного более спокойно, и им обеим был странен этот его спокойный тон после истерического приступа… Им – но не ему самому. Он принял некое решение и всей душою своей «схватился» за него. Так человек, упавший ночью с корабля, не умеющий плавать, бьющийся без сил, зная, что крики его заглушаются рёвом волн, и предчувствуя, что вот-вот пойдёт ко дну, вдруг завидит свисающий с палубы конец каната – и, вцепившись в него и, может быть, изловчившись продеть руку в проём узла, ощутит толику успокоения. Потом он, конечно, опять будет кричать, зовя на помощь, но пока, на минутку-другую, можно затихнуть и дать себе передышку… - Жюстин, послушай. Ты чувствовала - мы скрываем от тебя нечто тяжёлое… Я разубеждал тебя даже и сегодня ещё – но… мне действительно было что сказать тогда, в буфете… и я всё ещё не хотел сказать. И почти два месяца назад, когда ты настойчиво расспрашивала… в связи с тем взрывом… да, прости нас, мы лгали тебе тогда, мы не хотели посвящать тебя, доченька…
Луиза видела, что он действительно пришёл в себя… да, он как бы вновь подключился к некоему источнику силы в душе, его голос звучит решительно, так же, как в тот ночной час, когда он ей самой поведал об этом… Он вновь стал в эти мгновения тем, кто пошёл тогда в ночь – спасать их, - и взял всё на себя... И тем, кто бросился безоглядно к машине вытаскивать эту малышку...
Теперь Жюстин слушала намного спокойнее, чем можно было бы предположить заранее, потому что речь шла не о чём-то совсем неожиданном, а о том, что её уже давно и, можно сказать, «привычно» тревожило.
- Когда мы ехали в Париж, ты начала разговор об этом взрыве на речке, и у тебя, если помнишь, была мысль, что я мог там увидеть нечто скрываемое теми террористами. И это действительно так, твоя догадка, представь, верна. Нечаянно, сам того не желая, я увидел, встретив одного из них в лесу, переносимую им упаковку и узнал, что у них там тайник. Правда, после их гибели ничья месть – а ты опасалась именно этого, - нам уже не грозила, поскольку только те пятеро знали о той роковой встрече. Но я действительно придумал этот ремонт, мы хотели увезти вас с Пьером на несколько суток… должны были, потому что предвидели приход полиции… потому что был телефонный след, который вёл к нам, и меня закономерно могли заподозрить…
Луиза подумала, что он правильно построил этот свой рассказ: по лицу девочки чувствовалось, что если пока ещё не логика, то подсознание подталкивает её к истине и «готовит» к тому, что ей через миг-другой предстоит узнать…
- Эти пятеро – я точно узнал, и узнал вовремя, так получилось, - планировали в один из вечеров, вскоре после той моей поездки в лес, убить всю нашу семью, Жюстин: тебя с Пьером, маму и меня. Нас всех…
Глаза дочки выражали страх, но не чрезмерный – это был страх перед чем-то уже ожидаемым, почти возвещённым…
И, позволив себе глубокий вдох, он глянул в замершие, словно перед ударом, глаза Жюстин, потом, мельком, на взявшую дочку за руку Луизу, - и, как будто бросаясь с двадцатиметровой высоты в море, промолвил: - Так вот, девочка моя, на моей душе – убийство пяти человек. Ту лачугу на островке взорвал я – самодельной бомбой, которую изготовил в своей аптеке.
Девочка вздрогнула, но не отпрянула в ужасе, а, не отводя глаз, стремительно схватила его руку и прижалась к ней щекою… Ей хотелось как бы спрятаться от услышанного, но спрятаться не отдалившись от папы, а прикасаясь к нему… Вот, ощутил и подумал он, вот и всё… она, доченька моя, ЗНАЕТ, и она тоже – СО МНОЙ!.. Он взъерошил её волосы, услышал, как будто сквозь некую плёнку, слова Луизы – «Папа спасал нас всех, понимаешь?..» Его голос задрожал…
- Полиция не защитила бы нас – это были террористы. Их необходимо было уничтожить для нашего спасения - и я сделал это… я объясню и расскажу тебе всё подробно… не сейчас - позже… Но основное ты узнала… Потом к нам приходила следственная бригада, и нас допрашивали, но дело закрыли, потому что улик не было… я тебе всё потом рассскажу, это долго, сейчас нет времени и не до этого… но можешь быть уверена, что уж теперь мы действительно расскажем всё…
Он видел – лицо девочки отражало потрясение узнанным, но оно преодолевалось явственно читаемыми в её глазах пониманием и заботой. И сделал паузу, ожидая - она скажет нечто. И она тихо, словно что-то домысливая про себя, сказала:
- Значит, именно поэтому ты стал спрашивать позавчера о Роберте… который не убил тех четверых – и потерял жену и сына? Тебе важно было, что я скажу?
«Она в маму – такая же чуткая» - подумал Винсен.
- Да, доченька, мне это было очень важно, - так же тихо ответил он…
Самое главное уже было раскрыто, и толика напряжения схлынула... Луиза крепко обняла его; и Жюстин тоже сделала это, промолвив:
- Папа, я очень, очень, очень люблю тебя!.. - И внезапно добавила: - А помнишь, ты сказал нам тогда – надо спасать до конца? Я это поняла теперь!.. .
У него опять сдали нервы, он опять заплакал, содрогаясь всем телом... «Доченька моя, и МЫ должны дать согласие на то, чтобы ты... чтобы тебя...» Перед ним вновь предстал образ ножа, и некоей раскаляемой жаровни, печи, куда бросают пойманную дичь; но он вдруг яростно мотнул головой, отторгая этот образ и осознавая только что сказанное дочерью. Нет, это кощунственное видение! «Нет, ОНА – ни в коем случае не дичь, не пожива!.. Она именно – спасающая! Спасающая до конца!..» Но успокоиться он не мог, его словно колотило током...
- Папа тебе чуть позже всё подробно расскажет, - шепнула ей мама, повторяя его слова, - или я расскажу... И он правильно сделал, что раскрыл тебе это... Андре, давай я тебе... – она промокнула ему глаза своим платком, но его опять сотрясло рыданием... «Что-то лопнуло и прорвалось в его душе, когда он открылся ей, - вот что такое эти слёзы...»
- Давайте посидим тихонько, - сказала Луиза, - а потом пойдём, узнаем, что там с малышкой... Господи, просквозила её внезапно мысль, и ведь это же сама Жюстин отыскала в интернете анонс этого мюзикла и попросила нас взять билеты… Нас бросило, повлекло сюда… И не заронилось бы сейчас в наших душах некое ожесточение против этой крошки, спасти которую можно только ценой того, что доченька наша… Хоть бы у него сейчас не было, не было этих мыслей; но они появятся, он возьмёт и воскликнет – зачем мы поехали сюда?.. Боже, сотвори чудо и пощади нас, сделай так, чтобы ЭТО не понадобилось!.. Я ещё надеюсь… может быть, найдут орган, ещё несколько часов же всё-таки есть…
- Надо у доктора спросить, когда они планируют делать операцию... и пересаживать... – сказала она вслух. Это были правильные, очень хорошие слова: она увидела, что Андре, наружно чуть успокоившись, достал сигарету – свою, из кармана. Помотал головой, стараясь совладать с нервами, и тихо, нарочито «деловым» тоном подхватил:
- И ехать в окружную – когда? Это тоже надо узнать.
- Папа, не вздумай вести машину! – взволнованно проговорила Жюстин. – Мама, вы оба в машине скорой помощи должны ехать... не пускай его, слышишь?..
- Я не собираюсь вести, - отозвался он. Ему стало чуть легче; а ещё он поймал себя на мысли, что не испытывает неловкости перед ними за эту свою истерику. В конце концов, если не перед близкими, то перед кем обнажать свою слабость, не опасаясь, что тебя уязвят за неё? Ни перед женой не было ему неловко, ни перед дочкой, такой маленькой и хрупкой ещё, но столь отважно идущей… если не на алтарь, то на риск, на утрату, на боль – лишь бы спасти эту маленькую незнакомую Элизу, - и столь зрело и чутко сумевшей принять его слабость и раскрытие им страшной тайны двухмесячной давности!.. Моя чудная, моя любимая дочурка!.. Боже, может быть, ЭТО всё-таки не понадобится? Спаси нас!.. Моя доченька, и ты ещё способна сейчас всё, всё принять!.. Ну, так это же неразделимо: кому понять и принять это, если не именно ей, идущей на такое, и Луизе, бросившейся со мною вместе к этой машине?.. Но надо собраться, ведь ИМ нужна сейчас поддержка - мне нельзя рассыпаться!..
Он обрёл способность думать о чём-то ещё. Стукнул рукой по прутику перил: - Господи, как быть с Пьером, как быть с моими родителями? Я же не приеду завтра… и звонить ещё ночью надо…
- Потом решим, - тихо сказала Луиза. Она почувствовала – да, он сейчас всё-таки ухватился за ту самую ниточку надежды, за которую она цеплялась: есть ещё промежуток времени, Жюстин пойдёт ещё на рентген, в лабораторию, будут ещё что-то проверять… потом – дорога туда, в ту главную больницу; и кто знает – быть может, за это время найдут донорскую почку и скажут – не надо!.. «… Если возможно, да минует меня чаша сия!..» - всколыхнулось в памяти… Да минует она дитя наше и нас!..
– Ладно, пойдёмте, - сказал Андре ещё через две минуты, затушив окурок…
Пол-одиннадцатого было, когда они вернулись в отделение. Дверь палаты была полуотворена; вероятно, их ждали. Так и есть, вот медсестра - видимо, заслышала их шаги… Она явно старалась не смотреть никому из них в лицо: очень непросто, когда перед тобой люди, стоящие перед таким испытанием, перед выбором – или пойти на немыслимую жертву, или отказать в спасении маленькой девочке, которая погибнет, если эта жертва не будет принесена… Не знаешь, насколько нужно им сейчас выражение сочувствия, - может быть, от него только ещё тяжелее им станет… И сестра отводила взгляд; и они – все трое, - чувствовали за это благодарность к ней: хорошо, что нет ни восхищения, ни сострадания, мы хотим только о деле…
- Ребёнок просыпается, она сквозь полузабытьё уже вскрикивает иногда – кажется, больно ей опять, действие успокоительного кончилось… а ещё дозу пока нельзя, опасно это… И лепечет «мама»… Вы, мадам, если хотите, можете подойти к ней… Девочка, - обратилась она к Жюстин, - девочка, милая, - добавила не удержавшись… замялась, поглядела в пол, затем – на долю секунды, - на отца и мать, и опять – на беловатые, с мелкими серыми прожилками, плитки… - Если вы… принимаете это решение, то… я вам вынесу бланк; а потом на рентген ей надо, и ещё подготовка… это ещё здесь будет, там только… - она не договорила, сделала неопределённый жест…
- Когда операция? – еле слышно спросил Винсен.
- Пересаживать надо будет утром, - ответила она, радуясь видимости диалога. - Не позже, чем часов в пять, иначе… в общем, долго тянуть в её состоянии нельзя… А значит, часа уже в четыре надо… ну, донорскую почку… - она не решилась произнести слова «производить изъятие» или «извлекать»…
Вышел главврач; он смотрел виновато-совестливо, и тоже - «мимо»… Хотел что-то сказать, но Андре, боясь теперь уже с его стороны каких-то там развесистых фраз, опередил его:
- Мы понимаем, что вы… о чём вы хотите спросить. Она пойдёт… мы подпишем… - И протянул руку – как бы за бланком: дескать, несите… Сестра скрылась за выступающей наискосок дверью, и он – «каменным», как древний мельничный жернов, голосом повторил: - Мы – подпишем… Она – пойдёт…
- Доктор, когда мне на рентген? – спросила Жюстин прежде чем его голос смолк…
- Ты посиди… Я позову… Минут через двадцать, не раньше, - сказал доктор, полузакрыл лицо руками, мотнул головой – тем же движением, что Винсен пять минут назад, - и быстро ушёл в палату. Луиза вновь обняла их обоих, поцеловала. - Может быть, всё-таки обойдётся, - шепнула ещё раз… и медленно, не закрывая дверь, последовала за врачом – туда, к маленькому раненому ребёнку… Андре и Жюстин остались вдвоём.
- Папа, расскажи мне сейчас – всё!.. Про ТО самое!..
«Ты хочешь отвлечься от того, что тебе предстоит» - подумал он. – Тогда надо опять на лестницу, здесь я не… - он приблизил палец к губам… - Доченька, но ты понимаешь, что, если пройдёшь через это, - должна будешь… беречься, наблюдаться… кто знает сколько времени; и потом – я ведь, ты пойми, не врач всё-таки, я рассказывал тебе, конечно, об этих пересадках, но… я подбадривал сам себя… нас; я думал только о малышке, не зная ещё, что это коснётся тебя… я не ручаюсь, что совсем всё будет, как прежде… не ручаюсь, Жюстин… Это жертва, это огромная жертва, девочка моя ненаглядная!
Она тронула его руку, останавливая.
- Но, папа, если не это, то она – не выживет!.. А я… а вы... а мы как будем жить?!.
Вышла Луиза, в руке у неё колыхался бланк и воткнувшейся стрелой – зажатая меж указательным и средним пальцами авторучка… Села рядом, привалившись к нему и к дочке. Её подпись уже синела на листе… И данные все уже заполнены – наверное, она сестре диктовала, а та заполняла, сидя за столиком… Винсен вывел привычный росчерк; и сама Жюстин расписалась. Вот и всё… Нет, только не надо, чтобы крутилось в воображении это жуткое слово… свершилось!.. Прочь его!.. - Что там? – спросил он Луизу.
- Мучается… больно ей… Не перестаёт называть меня «мама»… Андре, я не могу больше, - она метнулась, вылетела в кухонный закуток… они оба за ней… Она рухнула там на колени, потом – села на пол, облокотилась на кофемашинку, глухо и отчаянно застонала… сначала тихо, но вдруг – закричала изо всех сил, пронзительно: «Нет, нет, нет, не могу, не могу, не могу!!!» И – опять затихла, будто устрашившись этого своего крика; но руками, плечами, ногами забилась в неудержимой дрожи… Андре бросился, обхватил её, прижал, заслонил ей голову от стула – чтобы не ударилась об острый угол, судорожно запрокинувшись… «Мамочка!..» - лепетала Жюстин, пытаясь, поймать её руку… Вбежали оба врача и сестра, остановились в растерянности… «Валерьянки дайте!» – крикнул Винсен… «Да, сейчас!..» - откликнулся дежурный, помчался назад в палату.
- Не надо… всё… простите меня… - обессиленно прошептала Луиза и, опираясь на Андре, медленно поднялась. – Простите, это – минутное… Я сейчас приду к ней, к Элизе.
- Мадам, пожалуйста, вот, - молодой врач протянул ей стаканчик. Она взяла, выпила залпом валерьяновые капли. Андре всё ещё держал её в объятиях, не зная, что сказать… да и зачем что-то там говорить сейчас, надёжнее всего – то, что он делает… Теперь ЕЁ черёд, ЕЁ право быть самой слабой…
- Мадам, отдохните, давайте мы вам койку дадим, - сказал завотделением.
- Не надо, доктор… правда, не надо, - она говорила уже довольно спокойно, только не глядя ни на кого – даже на Андре и дочку. – Я скорее забудусь там, при ней…
- Мамочка, мама, давай я пойду с тобой! – внезапно предложила Жюстин.
- Не надо, доченька, побудь с папой… - Всё, это была вновь обычная Луиза, умевшая в тяжёлые моменты ставить свои переживания на второе место.
- Вы можете войти втроём, - сказал главврач. – Это настолько особый случай, что тут все правила побоку.
- 17 –
И вот они стояли втроём около тихо лежавшей в полусознании маленькой Элизы, то и дело несильно вскрикивавшей «мама» и «больно»… а иногда прорывалось ещё «я хочу домой…», и «машинка разбилась…», и «дай пить водичку…», - в ответ на что сестра подносила к её губам дезинфицированную бутылочку с тепловатой минеральной водой… Бледное заплаканное личико, чёрные волосы – кажется, прямые, не вьющиеся, - глаза, и в самом деле похожие формой на бутоны… Большие, тоже чёрные, сейчас от слёз они как два зеркальца под дождём. На правом бедре – компресс, белая марля сверху. Да, ушиб бедренной кости – конечно. Хорошо, что головка не пострадала, малышка связно говорит и всё, что ей по возрасту положено понимать, понимает… Винсен радовался, что их пустили, - так лучше, он не хотел рассказывать Жюстин именно сейчас ТУ историю; и пребывание возле этой крошечной девочки обязывает их быть сильными: так лучше… Он очень тревожился за Луизу сейчас: у неё только что был нервный приступ, она на пределе… мы все на пределе…
Ему остро захотелось курить, он вышел, постоял в пролёте минут семь, выкурил две сигареты подряд, глядя сквозь узкое окошко на огоньки едущих по шоссе машин и стараясь ни о чём не думать, хотя не особенно это у него получалось… Может, молитву прочесть? Да не прочесть – нет, просто… спаси, и пощади, и помилуй доченьку нашу, и это крошечное дитя, и нас, и души наши… сделай так, чтобы всё-таки нашёлся у них донорский орган… устрой так, чтобы откуда-нибудь на самолёте доставили… Евросоюз ведь большой… и чтобы не надо было этой жертвы, на которую мы подписали согласие… и благослови содеянное нами, не отринь, не дозволь, чтобы это оказалось втуне… И не требуй, чтобы мы были сильнее, чем нам дано… потому что два месяца назад, до ТОГО телефонного звонка, нам и привидеться не могло ничто подобное…
Уже одиннадцать с лишним. Вечер перетекал в ночь. Андре испугался этой мысли: она напоминала, что времени остаётся всё меньше и меньше. Жюстин скоро должна будет идти на рентген, на обследования, и с ней, и с ними ещё говорить будут… а потом ехать туда, в окружную… Он вернулся к ним, в палату. Они вновь стояли втроём – молча, - над крошечной девочкой, которая иногда несильно всплакивала; Луиза поглаживала ей ручку и животик, и ребёнку это давало ощущение присутствия мамы… А другая рука Луизы обнимала дочку, которой предстояло вскоре уйти с медсестрой – наверное, сначала в отделение рентгенологии…
Жюстин хотелось, чтобы её поскорее уже забрали на эти проверки; ей казалось – тогда папе с мамой легче будет надеяться на это «может быть, всё-таки обойдётся»… Ибо тогда она уже не будет стоять всё ещё рядом в преддверии того, что её вот-вот уведут, - нет, тогда наоборот они будут ждать её возвращения, которое каждый миг будет сладостно приближать… Возвращение, после которого они всё ещё вместе поедут в ту, другую больницу… Ещё есть время, которое отделяет от мига, когда надо будет лечь на этот самый… на операционный стол…
И вот доктор – тот, что постарше, главный, - подошёл, мягко прикоснулся к её плечу. «Что ж, девочка, теперь тебе надо будет пройти на рентген внутренних органов… Ты пойдёшь с мадам… с Лорен…» Андре и Луиза одновременно подумали: хорошо, что он тактично не стал спрашивать – готова ли ты, согласна ли?.. Это сейчас, наверное, задело бы её. Да, лучше пусть принимают эту её решимость как данность; и ей легче, когда всё выглядит так, словно это предрешено. Да ведь и в самом деле – нет выбора… у кого-то он был бы, но у НЕЁ – нет. Так же, как были и мы лишены выбора, когда нас бросило несколько часов назад к этой машине…
Им предложили пойти вместе с ней, но Жюстин сказала – не надо. Луиза подумала – так ей, наверное, и в самом деле будет спокойнее… а ещё она, может быть, хочет, чтобы мы, очутившись наедине, поддержали друг друга... И были объятия, и прозвучало опять «доченька наша родная», и она молвила им вновь - «Я вас очень люблю…» И ушла вместе с Лорен, высокой, худой, глаза которой подрагивали и были тоже чуть влажны, - с Лорен, сказавшей им: «Это не очень долго… потом только ещё беседа будет, но не особенно длительная… мы постараемся через полтора часа вернуться… ну, в крайнем случае через два...»
Когда фиолетовая кофточка Жюстин скрылась от них за внутренней дверью, выводящей, видимо, к лифту для старшего медперсонала, главврач сказал Винсену:
- Я понимаю, насколько вам обоим тяжело и насколько ничтожной мелочью покажется вам то, о чём я – просто в силу профессионального долга, - обязан выразить сожаление. Вы-то, имея отношение к медицине, понимаете, что мы беспрецедентно комкаем подготовительные процедуры – которые в менее экстремальных обстоятельствах заняли бы несколько дней… И совершенно не проводим психологическую работу... да ещё когда такой возраст; и это вдобавок к самому согласию взять в качестве донора… Поверьте, я считал бы это невозможным, не поверил бы, услышав о таком от кого-то… - он сбился, махнул рукой…
- Что уж тут обсуждать... не до формальностей, - отозвался Андре. – А психологическая работа, о которой вы говорите, ей не нужна. Она сама её способна провести… и провела с нами… да и с вами тоже, доктор, - разве не так? Вы ведь слышали, что она ответила вам, когда… когда предложила это…
Он, произнеся эти слова, удивился, сколь наружно спокойно всё это выговорилось. И подумал, что, может быть, перевалил за некий пик ужаса и боли – так что теперь происходящее начинает как-то укладываться в восприятии…
Врач кивнул: - Наверное, вы правы… Действительно, не до формальностей. То есть все формальности сводятся к тому, чтобы утвердить – на уровне дирекции нашей больницы и той, окружной, - решение о донорстве и операции... а потом направить по факсу запрос в суд и по факсу же очень быстро получить разрешение. В таких случаях, когда иначе летальный исход, с этим не тянут... – Он посмотрел на Луизу, которая не очень вслушивалась в этот диалог, продолжая водить рукой по обнажённому тельцу ребёнка там, где, ей казалось, болело… – Знаете что, мадам… вы сядьте, попейте чай… Она сейчас не очень плачет, вам не обязательно возле неё стоять… Вскипятите, пожалуйста, воду - обратился он к дежурному, - а вам, сударь, чай или кофе?..
- Лучше кофе и мне, и ей, - сказал Винсен. – Спасибо. Это очень кстати, а то у нас мелочи может не хватить потом – в смысле, для кофемашинки… «Надо же, я как будто действительно почти спокоен, - подумалось ему, - или во мне что-то заморозилось сейчас?..»
Насыпав сахар и кофе в два одноразовых стаканчика с кипятком, он увёл Луизу на служебную лестницу…
Было почти пол-двенадцатого. Они сели, прижавшись друг к другу, и осознали – ночь уже наступила. Дым от двух сигарет, всплывая под потолок, напоминал дым, всходящий над полем боя, и Андре с Луизой показались себе в эти мгновения двумя ранеными, которым надо куда-то идти, чтобы добраться до своих, но которые не знают пути…
- Судная ночь, - прошептала Луиза. – Боже, мне кажется, что это и в самом деле Судная ночь… Мне кажется, мы замираем сейчас, мы трепещем сейчас в чьей-то руке, вырваться из которой нельзя…
«Мы схвачены сейчас дланью, которая может, если пожелает, разбить нас вдребезги, расколоть на микрочастицы, распылить и рассеять» - вспомнилось Винсену подумавшееся час с лишним назад…
- И Тот, Кто держит нас в своей руке, конечно, уже решил – пощадит или нет; потому что Он ведь уже знает всё, что мы сделаем, помыслим… - молвила она. – И как быть? Андре, я там, в палате, одними губами произносила беспорядочные… не знаю уж там, молитвами ли это назвать или просто всхлипами… помоги, спаси, помилуй!..
- Я тоже, - сказал он. – Здесь, когда вышел курить недавно… Луиза, эта рука не сейчас, не сегодня схватила нас, а ещё тогда, в сентябре. И никогда не отпустит… Что пощадит, что сжалится, - я тоже ещё надеюсь, Луиза, мы ещё не в аду, нам ещё можно надеяться… Но отпустить – не отпустит. Нам не жить, как жили раньше… - он хотел добавить – «и нашим детям тоже», - но передумал, замолк…
Она припала к нему щекой. – Андре, родной мой, ты не чувствуешь ожесточения против… против этой маленькой Элизы?..
- Нет! – он чуть испуганно сказал – почти выкрикнул, - это «нет»… - Я о таком даже не… слушай, зачем ты об этом?.. – А точно ли «нет», подумалось ему?.. - Хватит, слышишь? – теперь он и в самом деле повысил голос… - Я не желаю вскрывать скальпелем своё подсознание, хватит, Луиза, я не желаю мучать себя ещё больше, чем мучает нас всё это, понимаешь?..
- Извини, Андре!.. – она обняла его за плечи. – Извини, я не должна была… я спросила об этом только потому, что сама за себя не ручаюсь… потому что сама, может быть, ощутила что-то такое к этой крошке…
Луиза солгала. К девочке, спасённой ими из взорвавшейся несколькими секундами спустя машины, она не чувствовала ничего, кроме безмерной жалости, из которой уже вырастала и расцветала любовь. Уже успела вырасти и расцвести - прежде чем они услышали о группе крови, прежде чем Жюстин решилась лечь под хирургический нож. И любовь к ним обеим была уже неразделима, и ожесточение тут не было уже возможно… Вопрос же свой она задала Андре лишь потому, что хотела вслед за этим спросить - «А смог бы ты полюбить её?..» Но ей, видимо, изменила в этот раз чуткость… вопрос оказался тяжёлым, даже, может быть, жестоким… не надо с ним об этом сейчас…
- И себя нечего терзать, - отрезал он… примерно так же, как запретил ей, читавшей его письмо ночью, два месяца назад, брать на себя даже символическую вину за то, что он, поехав по её совету в лес, увидел там террористическую упаковку с оружием… - Ты что, хочешь отвечать ещё и за то, что «ощутила»?!. Тебе что, мало того креста, который уже и так?.. – Он, волнуясь, сломал сигарету, которую ещё не успел зажечь… нервным движением выхватил другую… Ему припомнилось, что в этот вечер его душа уже кричала вот именно это самое – слагая с себя ответ за чувства и мысли…
Луиза задержала его руку – он хотел положить пачку сигарет в карман, - взяла из неё оранжевую, в крапинках, палочку «Мальборо»…
- Нет, Андре, я не хочу никого мучать – ни тебя, ни себя… Просто, знаешь… ты ведь и сам это говорил… когда очень тяжело, хочется порой уж лучше чувствовать вину – настоящую ли, выдуманную ли… Чтобы если страдать, так уж хоть за что-то… - И опять она лгала если не совсем, то наполовину – да, он высказывал такие мысли, но у неё сейчас не было их, ей не хотелось быть виновной, ей хотелось, напротив, убедить Бога – если это возможно, - смилуйся, мы не заслужили подобного жуткого испытания… Смилуйся, и не допусти, и огради, и сохрани, и сотвори светлое и святое чудо... Но как же, чем же Его убеждать?..
- Да мне-то, наверное, есть за что… а тебе-то, а уж ЕЙ-то… Господи, я же ещё сегодня ей эту плюшевую белочку подоткнул под щёчку – ночью… она с кроватки упала, я видел, когда курить выходил… - Он опять задрожал всем телом, Луиза тоже, и их слёзы смешались… Она охватила рукою его лицо, губы, словно прося – не надо, не надо продолжать об этом…
- Подожди, Андре… давай ещё не будем отчаиваться!..
- Судная ночь… - он попытался отвлечься от пронзающего сердце образа спящей в детской комнатке дочки… - Судная ночь – откуда это?..
- Не знаю… может быть, фильм такой, но точно не припоминается… Сами явились эти слова и… как будто хищная птица, опустились и впились в душу… - Луиза, сказав это, укорила себя: зачем?.. Ведь только что сама увещевала - не отчаиваться…
- Да так и есть. Мы сидим в ожидании приговора, - откликнулся он. – Вот у евреев же есть Судный день.
- Так это день надежды, Андре!.. Конечно, покаяния, поста, но и надежды тоже! Мне Адель Клейн рассказывала – в этот день просят Бога о том, чтобы на предстоящий год быть вписанными в Книгу Жизни…
- В Книгу Жизни? – переспросил Винсен оживившись, с явным интересом… - И, значит, считается, что именно тогда Он решает – кому жить дальше, а кому… А сейчас, в эту ночь, – наш черёд, и решается – о нас!.. Мы тоже хотим, исступлённо хотим в эту самую Книгу!..
- Давай не отчаиваться, - повторила Луиза, погасила сигарету, внезапно встала… - Слушай, Андре, я хочу сейчас пойти… в тот коридорчик, наверное, где у меня случился этот срыв… я там всё-таки произнесу молитву…
- И ладно там, допустим, я, - продолжал он, удержав её за руку, - я всё-таки пусть защищаясь, но убил… но девочка наша - за что? Она-то, Боже великий… она-то сделала ли хоть раз кому-нибудь зло?.. - «… Но ведь и моя семья никому не делала зла…» - вспомнилось ему то, что сказал он месяц с лишним назад в кафе комиссару Жозефу Менару… «Ну, а эта маленькая Элиза, а её погибшая мать – а они в чём виновны?..» - Почему, Господи, почему не у меня эта бомбейская… почему именно у неё?!. Луиза, почему?...
- И почему не у меня?.. – отозвалась она тихо, но слова её прозвучали гулко, подобно церковному колоколу, под высоким лестничным потолком… - Андре, я и об этом тоже, наверное, сейчас спрошу…
- Спроси. Мы всегда – просящие и вопрошающие… и дающие ответ - на всё и за всё… а Он – ответит ли когда-нибудь нам?..
Оставшись один, он сказал ещё раз – вслух, - «почему не у меня»… И опять стал смотреть в то узкое окно на ночное шоссе.
А Жюстин была в это время на рентгене, всё ещё на рентгене, и послушно выполняла указания техника, надевшего ей на пояс брезентовый фартучек – от облучения, - и теперь стоявшего за камерой. Он говорил ей повернуться то лицом, то боком, то спиной, и не дышать несколько секунд… и пока ещё не одеваться, потому что, может быть, нужно будет продублировать некоторые снимки… А ей вспоминалась её комнатка, где ещё лежал игрушечный докторский чемоданчик, в который она когда-то играла, - красного цвета и с красным же крестом на белом квадрате спереди. В чемоданчике были и маленький стетоскоп с наушниками, чтобы прикладывать к лёгким и «слушать», и зеркальце, и палочка для горла – она называется «шпатель», папа ей сказал когда-то перед тем, как зайти с ней к доктору… И градусничек там был, и ещё разные врачебные вещи, и Жюстин любила когда-то лечить пластмассовых пупсиков в шапочках с помпонами – такие куколки подходили для этого больше, чем Барби… И зайчикам, и мишкам плюшевым тоже можно было мерить температуру, а потом на листке бумаги печатными буковками выписывать рецепт: «Лошку серопа утром ивечиром», «кампрес на ношки»… Эти листки и сейчас лежат где-то в подкроватном ящике или на антресолях, родители никогда не выбрасывают то, что она рисовала, писала, клеила, а сейчас вот уже и с поделками братишки Пьера накопилась большая коробка… Всё это, конечно, захламляет квартиру, но маме с папой дороги эти вещицы, эти листочки… А таблетки Жюстин делала то из пуговичек, что ей мама давала, то из пластилина, выдавливая маленькие кружочки нажатием круглой трубочки на раскатанную скалкой пластилиновую мякоть… И, помнится, она давала крошечной ложечкой любимому своему зайчику «хлористый кальций» - папа рассказывал, что он это лекарство терпеть не мог, оно ужасно горькое… а сейчас его уже не дают, придумали что-то другое, лучше, приятнее… Да, всё время изобретают что-то новое, это «цивилизация развивается»: конечно, вот в мамином и папином детстве не было ещё компьютеров и мобильных телефонов, а когда-то ни поездов не было, ни электричества… но книжки – книжки были, люди очень давно научились сочинять сказки, стихи, песни, и люди всегда умели мечтать и мыслить – вот поэтому и создали столько замечательного…
Жюстин любила лечить свои игрушки, а ещё – кормить их. Она делала из пластилина разную еду – крендельки, булочки, морковки, огурчики, пиццу с грибами… И маму с папой кормила этой игрушечной едой, а потом и малыша Пьера… Она очень радовалась, когда у неё родился братик, - да, конечно, думалось ей, я уже не буду ни «единственной», ни «самой маленькой», но зато родители теперь советуются со мной, что ему купить, и наклеивают мои рисунки над обеими кроватками – и моей, и его… Правда, обижалась в шесть-семь лет, что ей не дают брать малыша на руки; но колясочку катить ей разрешали, гуляя вместе, и очень любили, когда она развлекала его погремушками… Девочке помнилось, как было за него страшно – и родителям, и бабушкам с дедушками, и ей, - когда он только-только начинал ходить. На углах тумбочек всё ещё оставались пластмассовые предохранители, надетые с её младенчества, а пластилиновые катыши для ещё нескольких острых выступов она сама сделала и налепила, осознав себя уже не только ребёнком, но и помощницей… Быть «не самой маленькой» оказалось вовсе не досадно, тем более что родители уделяли ей внимание не меньше прежнего, - когда она заканчивала уроки, а Пьера укладывали, они часто садились втроём играть во что-то настольное или смотреть фильмы, а на ночь ей читали любимые сказки… Хорошее, уютное, сладостное детство было у неё, она всегда знала, что её любят бесконечно, - и когда баловали, и когда сердились за отлынивание от уроков и за капризное топанье ножками…
Детство! А будет ли оно ещё?.. Может быть, и да!.. Я вернусь к своим мягким игрушкам, которые и сейчас – их несколько десятков, - стоят на шкафчике, на письменном столе, на застланной кровати… и где только их нет!.. Я вернусь к своим куклам, в которых иногда ещё тянет играть, я вернусь к фломастерам и карандашам… Мой детский мир примет меня и без этой самой «почки», без неё можно жить!.. И играть можно, и читать, и петь песни, и учиться на гитаре!.. Я опять улягусь в свою кроватку, опять прижму свою плюшевую белочку… и уточку возьму, у которой почти оторвалось одно крылышко… Разве я меньше её люблю, чем когда она была новенькая и целая? Даже больше, может быть… тем более теперь, когда я сама стану… сломанной игрушкой… Но ведь если не стану, то у этой Элизы вообще не будет детства – ни зайчиков, ни уточек, ни белочек, ни кукол Барби… а это невозможно, немыслимо, тогда я уже была бы не та… я не смогла бы ни на кого смотреть, ни с кем говорить… а так – мне что-то там надломят, но я всё-таки даже и с надломом этим останусь собой, и мне можно будет вернуться ко всем, кто меня любит, ко всему, что я люблю!..
Она продолжала думать об этом и во время лабораторных процедур, и потом, когда медсестра Лорен повела её на другой этаж к ещё одной женщине, полуседой, в очках и с очень косо прикреплённой к халату именной табличкой, – к дежурному анестезиологу. «Я объясню тебе, что такое общий наркоз, - сказала женщина, - хотя делать его будут не здесь, а на месте операции». Жюстин слушала не вникая, да и папа ведь рассказывал уже об этом...
Папа!.. Но ведь он меньше часа назад рассказал и о таком, что… Девочка удивилась, что ей некоторое время об этом и не вспоминалось; услышанное принялось и поначалу как будто провалилось куда-то вглубь души… и только вот теперь это начинает всплывать… И ей отчётливо припомнился сейчас ТОТ вечер: они вчетвером в гостиной, Пьер что-то говорил о новом мальчике в садике, а ей, Жюстин, папа географию проверял, и был не совсем внимателен… а она спутала Македонию и Каледонию… Да, конечно, это же тот самый вечер!.. А потом папа ушёл в «кабинет» - что-то «обдумывать», «уяснять», так он сказал… да, он, наверное, думал там, как же сделать ему этот свой снаряд… И мы спали, а он поехал в аптеку, а оттуда – в тот лес… и сделал ЭТО… А если бы кто-то из ТЕХ сторожил? Тогда они убили бы его… И он никому не сказал, КУДА идёт… да как же можно было бы сказать, разве мама его пустила бы? И мы?.. Что он должен был там чувствовать?... И могла ли я думать, что мой папа, наш папа будет способен на такое?.. Он ушёл в ночь – один; он спасал нас всех… мы мирно спали, знать не зная – где он в это время; а он был наедине с очень возможной смертью… И, значит, об ЭТОМ они с мамой шептались потом, под утро, - он вернулся и, получается, уже тогда, ночью, рассказал ей всё… А потом они не хотели нас пугать – и выдумали этот ремонт… Он потом расскажет, обязательно расскажет… он убил, но ведь это же террористы, которые хотели нас… А террористы – ведь это те, кто убивает и маленьких, и слабых… И папа, и мама рассказывали, да Жюстин и сама в интернете читала – в Париже когда-то были взрывы в метро, и ни в чём не повинные люди погибали… И в других странах бывает такое: по телевизору иногда передают об этом… Ну конечно, вот и в Америке когда-то обрушили два огромных небоскрёба, и там были тысячи погибших!.. Она, Жюстин, тогда уже родилась, но была ещё совсем маленькая, ещё говорить не умела, и её возили в колясочке; а там, в тех небоскрёбах, были в эти минуты тоже такие вот малыши, и их… Она раньше не особенно часто думала о таких вещах, но сейчас ей надо было это осмыслить. Разве не правильно поступил бы Роберт из американского сериала, если бы, не колеблясь, прицельно перестрелял тех, желавших уничтожить его семью? Он должен был это сделать, что бы там ни гласил закон! И тогда они не убили бы его сына и жену… И как же его теперь бесконечно жаль… Но тогда получается, что человек порой должен быть беспощадным и действовать вопреки законам; потому что если нет, то… Девочке представился кадр из той серии, когда ТЕХ сажали в вертолёт, а жена Роберта пролепетала «я боюсь»… и схваченные крупным планом глаза сына… Потому что если нет, подумалось ей, то – не спасаешь до конца, по-настоящему, тех, кто уповает на тебя, тех, кто верит: ты защитишь…
А мой папа, мой любимый папа не посчитался с законом, и убил сам – чтобы до конца, чтобы полностью защитить нас!.. И моя любимая мама приняла это, она, значит, помогала ему скрыть содеянное от тех, кто это расследовал… они потом расскажут… И вот теперь именно они бросились спасать Элизу – никто иной, именно они!.. Жюстин осознала: это неразрывно связано с ТЕМ поступком отца. У неё не получалось уяснить и облечь в слова суть этой связи, но связь – была!..
Именно об этом и думалось Жюстин, когда она сидела за невысоким столиком напротив женщины-анестезиолога, которая рассказывала ей, с бережной тщательностью выбирая фразы, о принципах действия общего наркоза…
- 18 –
В четверть двенадцатого Мишель Рамбо очередной раз отложил в сторону сигнальный экземпляр ЛФ, который просматривал перед публикацией. Вторая часть его собственного «Сказания» выглядела нормально. Он крайне не любил, когда оформители пороли отсебятину и сопровождали его тексты стилизованными иллюстрациями или некими «вензелями» по кайме. Их и не было: что ж, отлично… Надо посмотреть ещё кое-что из написанного коллегами – и, наверное, можно домой. Главный редактор перед выпуском обычно просил, чтобы несколько авторов – в том числе и он, Мишель, поскольку считалось, что у него хороший вкус, - проверяли уже напечатанный номер: мало ли что можно ещё подправить… Редактор именно просил, не настаивал, но в этот конкретный вечер Рамбо решительно не видел причины не приехать – почему бы нет?.. Конечно, приходится сидеть на ночь глядя, но и Аннет сегодня сидела до одиннадцати, проверяя многостраничные семинарные работы студентов: надо срочно выставить оценки. Она только что, минуты две назад, звонила, сказала, что закончила и пойдёт спать, и младший, Матье, устал сидеть за компьютером и тоже ложится...
А старший, Виктор, едва начались эти самые каникулы, укатил с двумя товарищами на несколько дней в гостиницу на южном побережье, где некоторые в начале ноября ещё решаются на купание. Мишель и Аннет очень волновались перед этой поездкой… Сын лишь месяц назад сдал на права – со второго раза, - и уже успел обкатать семейную машину, но каждый раз отец пока ещё сидел рядом: по закону положено, чтобы в первые месяцы при ведущем машину новичке был сопровождающий с длительным водительским стажем. Теперь он поехал с такими же юнцами… Парень на год старше, сдавший уже месяцев девять назад, - единственный из троих, кто может в этом случае вести, и машина у него своя, купленная ему родителями… Вот на ней-то они и поехали. Виктор дал слово за руль не садиться. Верить ему можно, но… мало ли что, думалось папе с мамой, туда часа четыре езды… вдруг по тем или иным причинам всё-таки придётся ему подменить приятеля… Заедут, скажем, куда-то перекусить, и тот возьмёт пива… Чужой сын – не свой, с него обещаний не возьмёшь… Но туда они, слава Богу, уже доехали, Виктор звонил час назад. А теперь ещё и купание это… Дело не в том, что простудиться можно, ноябрь всё-таки, - дело в том, что он сейчас лишь на полгода старше, чем был сам Мишель Рамбо, когда чуть не погиб на реке, спасая Жюля; и образ опасности, связанной с купанием без спасателей – а их там, на курорте этом, не будет, не сезон, - томит душу не только по-женски боязливой Аннет – нет, им обоим. Томит настойчиво и неотвязно… это нечто вроде «фобии». Правда, и не заплывать далеко сын тоже обещал, и плавает он очень хорошо – водили и его, и брата в бассейн с детства именно чтобы научились на всякий случай… Да и сам Виктор совершенно не склонен к бездумно-никчёмному риску, и есть ему – опять же, слава Богу, - чем самоутверждаться без этого; и Мишель уже говорил ему то, что сам слышал когда-то от отца, - подвергать себя опасности можно и нужно лишь защищая кого-то, а не впустую…
Рамбо опять придвинул скреплённые листки сигнального экземпляра, открыл концовку «Сказания об Избавителе». Да, вроде бы всё нормально. И очень добавляло ему авторской уверенности – и раньше, и теперь, - то, что он всегда перед сдачей той или иной вещи в печать показывал написанное жене. Когда-то, в самолёте, она «творчески» слушала его, а теперь, вот уже сколько лет, она – творческая читательница. В ней нет ни малейшей жилки критиканства, она вчитывается или вслушивается – а потом высказывает свои впечатления. И он может сверять с ними свой замысел: удалось ли ему выразить, передать что-то не прямо, а через тон, через настроение... А почему именно «Тетрарх», спросила она, - потому, наверное, что хотел он выразить в именовании оттенок властвования? Да, точно... Мишель много читал по истории, он знал, что тетрархией называлась в позднем Риме административная система разделения власти над страной между четырьмя наместниками, воинского же звания такого, кажется, не было нигде. Но ему надо было наречь своего героя так, чтобы имя звучало одновременно величественно-властно и по-древнему... И ещё Аннет сказала: ты проводишь мысль, что наибольшая социальная ответственность бывает у тех людей, которые избавлены от обид, которые на высоте положения; тот, кто уязвлён, задет, тем более унижен, – едва ли пойдёт на риск ради других и возьмёт на себя такую ношу, как, допустим, этот Тетрарх... Да, ответил он, это и есть одно из принципиальных отличий ферзя от пешки... А потом Аннет ещё спросила – а для чего ты «убил» его жену? Наверное, чтобы не было у него потом, спустя годы, ощущения, что, решившись плыть на Остров с дружиной, он «бросает» её – одну?.. И это тоже было отчасти так...
Да, может быть, получится ещё и продолжение; можно действительно создать как бы летопись этого Города... У Мишеля ещё не складывалось ничто преемственное тому, что он уже написал; но его захватывал образ этого патриархального могущественного полиса, в котором действуют герои и подвижницы, люди которого храбры и горды и вместе с тем милосердны к слабым... Можно, можно изобразить, скажем, неких потомков этого Тетрарха-Избавителя, и придумать сюжет, который даст им возможность проявить себя; и, может быть, в этом сюжете будет ещё и любовная линия... любовно-жертвенная, мелькнуло вдруг в мыслях словосочетание... Это будет параллельный мир, подобный нашему – не дублирующий нашу историю, но всё же именно мир людей. Некое вкрапление фэнтезийности допустимо... ну, скажем, эти морские чудища и волны, поглотившие Остров... это пусть будет, но не надо эльфов, гномов и прочих хоббитов. Он не особенно любил Толкиена и его подражателей – в том числе потому, что все эти «вроде как бы люди, но не совсем» казались ему излишними, ненужными. В «эльфах» есть нечто паразитическое, самодовольное; и чем они заслужили право смотреть на людей свысока? А ведь люди в той эпопее в достаточной мере приемлют это... «Гномы» - если они сильны, отважны и благородны, то почему им отказано в эстетичности? А хоббиты... ну чего стоит вся их доблесть, если их независимая страна существует лишь пока более сильным общностям не вздумалось поработить их? Что это за жизнь, если ты жив и свободен постольку, поскольку это допускается кем-то более сильным?.. Мишель точно так же не любил фантастику, в которой изображались бесконечно превосходящие нас по развитию инопланетяне... или превосходившие ранее, куда более древние, не напавшие на нас и не подчинившие нас себе лишь потому, что они нас, к счастью, «не нашли» прежде чем на Земле появилась мощная технология... Ему казалось более вероятным, что мы всё-таки уникальны; а если и нет, то уникальна наша блестящая цивилизация, и где уж там кому-то прибрать нас к рукам? Это мы до них сами доберёмся – ну, то есть, вернее, наши потомки!..
И этот мой параллельный мир, продолжал думать Рамбо, - мир людей, пусть ещё не знающих пока многих тайн естества, но гордых, храбрых и умных, над которыми не может взять власть никто «извне» и потомки которых достигнут того же, чего удалось достичь нам... Я обязательно напишу продолжение, думал он...
Дверь раскрылась без стука, внезапно, и в комнату размашисто прошествовал очеркист Буссель – молодой, разбитной и очень цепкий; он иногда, исчезая надолго, приносит материалы настолько интересные, что редактор, поругиваясь, всё-таки разрешает перекроить ту или иную страницу и втиснуть его две-три колонки вместо того, что планировалось было там поместить... Чувствовалось, что он и потрясён чем-то, и в то же время пребывает на пике азарта – ему безусловно досталась сейчас некая «добыча»...
- Дай сигарету, Рамбо... я купить забыл. – Буссель провёл ладонью по встрёпанным светловатым волосам, отпил лимонного сока прямо из стоявшей на столе бутылки. – Впрочем, дай две-три... а потом я съезжу, куплю... мне тут целую ночь ошиваться, а утром в S… И не утром даже, а ещё затемно... Надо же, а...
- В S…? – удивлённо спросил Мишель, протягивая ему пачку. – Это же не наш округ, что ты там забыл?..
- В S…, в главную больницу... подожди секунду, дай затянуться пару раз, сейчас всё тебе расскажу... Надо же, а... одиннадцатилетняя девочка!.. Решиться на такое!..
- Неужели опять душительница малышей? – поморщился и вздохнул Рамбо… Да, был случай, когда некая особа именно в этом возрасте убила – задушила, - двух дошкольников. Ни за что ни про что… да и может ли быть какое-то там «за что», если гибнут такие крошки?.. Им – всем из состава редакции, кто приехал месяц назад на однодневный семинар в гостинице здесь же неподалёку, - читали лекцию о психопатии и приводили примеры – в том числе этот…
- Да что ты, Мишель! Душительница… да тебе, вот увидишь, неловко сделается, когда ты узнаешь!..
- Ну, тогда не маячь, садись и давай рассказывай…
- Так вот, - Буссель удобно расположился на стуле – скорее полукресле, - и, даже зажмурившись от удовольствия, вытянул уставшие, видимо, ноги. – Надо в кроссовках ходить, а то от этих ботинок ступни затекают… Так вот, заехал я часа три назад в N…, сейчас именно оттуда и примчался - у меня там, знаешь ли, симпатичное знакомство появилось… - Он был уже два года в разводе и в личной жизни себе не отказывал. – Думал к ней экспромтом, но машину там поблизости не поставить было, так я в центр города заехал - и узнал о жуткой аварии, которая там была; мне удалось прямо там же рядом некоторых людей расспросить – ларёк там напротив, продавщица всё видела… и из закусочной мальчишка-официант… Ну, и ещё люди; я в ту закусочную зашёл, сидел там, мне и довелось с несколькими завсегдатаями поговорить, и были те, что видели… Часу в седьмом, понимаешь, кто-то на пикапе врезался на всей скорости в небольшую машинку; врезался и – удрал, даже не выяснил, убит ли кто-то, ранен ли… - очеркист перевёл дыхание, сильно затянулся… - Удрал, врубив газ на всю мощность…
- Мерзкий подонок, - сказал Мишель. Тоже чиркнул зажигалкой, прикурил.
- А в машине были мать и ребёнок, девочка маленькая совсем… ей трёх ещё не исполнилось – я потом узнал…
- Узнал? А она… не погибла?.. – Рамбо очень нервно сжал пальцы рук; ему предстал образ, с которым никогда не будет суждено расстаться его душе.
- Нет. Слушай, тут всё по порядку надо… Погибла женщина – была убита ударом на месте… ну представь, лобовое же столкновение… А девочка эта крошечная сзади была; и вот после удара крик её донёсся из этой машины, из которой дым валил уже… И вот, Рамбо, ты только подумай: вытащили её!.. Двое в тот же самый миг к машине бросились отчаянно – понимаешь, двое, муж и жена; он, кажется, стекло как-то разбил и успел отцепить ребёнка, а она – она помогала ему выбраться потом, малышку и свою голову сквозь осколки высвободить оттуда… Они девчушку выхватили и отбежать успели, а секунды через две – грохнуло! Взорвалась машина! Но они – все, - живы остались!..
Буссель снова замолчал на несколько мгновений.
- Вот это… вот это люди! – изумлённо проговорил Мишель и подумал: этих двоих, наверное, толкнуло к дымящейся машине то же самое, что бросило когда-то его самого спасать Жюля из того бешеного течения… И ещё раз, много позже, снова толкнуло – и опять иных путей не было, - навстречу очень вероятной гибели… На станции метро, лет десять с половиной назад… Но сейчас он отогнал это воспоминание… - Кто они? Ты видел их? И при чём тут одиннадцатилетняя девочка, Антуан?..
- Я их видел позже, терпение, всё узнаешь… Девочка – их дочь, и она, мне рассказывали, кричала, рвалась к ним, обезумев от ужаса, но её кто-то удержал, не пустил… Так на чём я?.. А, ну так вот… Пока они в себя приходили, - полиция приехала и скорая помощь; ребёнка там на месте осмотрели, и этим – спасшим её, - руки бинтовали, а потом они все поехали в больницу. И не назвали себя, и ни с кем говорить не стали – кажется, именно не хотели, чтобы вокруг них ажиотаж начался; бочком в машину - и никому не слова… Дай кофе, а… у тебя же крепкий, наверное?
Мишель налил ему из термоса, думая о том, насколько он понимает этих двоих, не желавших, чтобы вокруг них затеялась восторженная свистопляска… – Слушай, так они именно с этой малышкой поехали или сами были ранены?
- Именно с малышкой. Они сами вроде бы и не пострадали, кроме порезов на руках; ну, и у него, я потом заметил, на голове наклейка – стеклом наверное, оцарапало… Но нет, они только из-за неё, из-за этой девчушки… женщина её на руках или за руку держала, а та кричала «мама!..»… ну, а мама-то – сам понимаешь…
Рамбо плеснул себе тоже кофе в чашкообразную крышку термоса, прикурил одну сигарету от другой и молча уставился на собеседника.
- Ну так вот, - в который уже раз проговорил Антуан, - ты ведь знаешь, Рамбо, меня интуиция не так уж часто подводит; почувствовал я, что тут – не всё позади, что ещё быть тут чему-то в сильнейшей степени драматичному…
Мишель кивнул – давай дальше… Его чуть раздражало это проступающее в тоне Бусселя восприятие произошедшей трагедии в качестве очеркового материала; но, с другой стороны, репортёр обязан ловить острые случаи. И когда в Нью-Йорке обрушивались в клубах дыма десятки этажей, некий корреспондент выхватил фотокамеру и – понимая, что там гибнет, крича от безумного ужаса, множество людей, - всё же снимал, включив весь, без остатка, профессионализм… И это было единственным, что он мог – и обязан был, - тогда сделать… И я же сам, подумал Рамбо вслед за тем, не так уж давно признался кому-то… да, точно, Винсену тогда, в кафе… что в любом журналисте живёт «маленький папарацци». И во мне самом – тоже; другое дело, что у меня специализация иная… Но на самом-то деле он по-настоящему взволнован, очень взволнован… Его, кстати, покоробило, что я ту «душительницу» упомянул… И что же я услышу об этой девочке одиннадцати лет?..
- И эта самая интуиция, - продолжал Буссель, - побудила меня отправиться пешком – стоянки было бы не найти, но, благо, недалеко, - в ближайшую больницу. Придя туда, я довольно быстро узнал, где они: в детской реанимации. Ну, и как раз из приёмного покоя, где я сначала спрашивал, санитары выходили, им именно туда нужно было, они и провели меня... Захожу – двое врачей стоят у палаты и... и вот эта семья... пара, ну, положим, не очень молоденькая, лет сорока примерно; мне сразу стало ясно, что это они, потому что у обоих руки перебинтованы...
Репортёр вновь сделал глубокую, продолжительную затяжку, глотнул кофе из своей кружки резким движением, пролив немного на клеёнку и на свой рукав.
- А девочка, дочка их?.. И как же они выглядели?.. – Мишель, захваченный этой историей в сильнейшей степени, хотел, ожидая некоей сверхдраматичной развязки, насколько возможно, вообразить себе зрительно то, о чём ему рассказывалось...
- Ну, скажем так, явно не из простых – по облику люди довольно интеллигентные. Я вообще совсем не таких людей ожидал увидеть... Когда мне ещё в той забегаловке рассказывали об этом деле, то их никто внятно не описал, и мне думалось – если уж так отчаянно кинулись они к машине ребёнка спасать... безумный ведь риск, сам подумай... то, уж наверное, спецподготовка у обоих была – военная там или полицейская... женщины ведь тоже иногда спецкурсы проходят... А глянул на них - ничего подобного!.. Она – маленького роста, в очках, не худенькая, положим, но... очень приятная такая... знаешь, вот если представить себе навскидку женщину на скамейке с колясочкой рядом и с книжкой на коленях, то именно такого типа она должна быть... И он, в принципе, если по наружности судить, то не «боевой» типаж, а из белых воротничков; хотя, должен сказать, на деле… впрочем, сейчас, я всё по порядку хочу… Кстати, я потом, чуть позже, нянечку там отловил, которая слышала некоторые их разговоры... так она сказала – он профессор вроде бы...
- Профессор?! Ничего себе... – проговорил Рамбо, прицокнув языком и доливая себе ещё кофе. – А при чём тут... в связи с чем он об этом?..
- Да нянечка та самая слышала – он якобы медсестре сказал: вы мне можете всё объяснить, что у этой малышки повреждено, я, дескать, клинический профессор... Вообще странно звучит: нет, кажется, «клинических профессоров»... а ты как думаешь?
- И мне кажется, что нет, - озадаченно согласился Мишель. Потом подумал: а вдруг бывают такие профессора… я почти никогда не лечился, откуда мне знать... И ещё – мелькнула некая ассоциация... но пропала прежде чем он успел её мысленно притянуть и попытаться «раскрутить»... – Ну, а дочка-то их?..
- Дочка? Она тут же, рядом с ними сидела... представь себе, фигурка детская, тоненькая, а в лице, в глазах – мучительный надлом мне сразу почувствовался, и отчаянное что-то… ну, это… я, знаешь, словами изобразить не берусь…
- Ещё бы! – вставил Рамбо. – Она воочию видела всё, и чуть родителей не лишилась!..
- Да, но подожди, не только это; сейчас ты такое услышишь!.. Итак, вхожу я… прохватываю взглядом то, что тебе описал; говорю – из газеты я… ну, и прошу – несколько слов можно для репортажа?.. И тут вдруг, представь, этот парень остервенело кидается на меня с кулаками, бьёт в живот; ну, я ему на автомате в ответ куда-то там съездил, а затем нас те санитары и оба врача обхватили, так что подраться по полной программе не довелось… Но он тогда такими словами меня осыпал, «профессор» этот или кто бы он там ни был… знаешь, не всякий уголовник, наверное, так ругался бы…
- За что? Почему?.. – ошеломлённым полушёпотом спросил Мишель.
- Почему – вот-вот дойдём до этого, ещё минутку… В общем, потом он стих, сник, жена и дочка увели его… там чёрный ход на лестницу есть… Ну, а врач, главный из двоих, заведующий отделением, говорит мне тогда – сейчас вы поймёте его состояние, я вам расскажу. И всё рассказал… Дай мне ещё пару сигарет, я от тебя прямо к редактору пойду, заручиться согласием на то, чтобы это поместить в выпуск, - и печатать сразу начну!..
- Держи всю пачку, у меня ещё есть. Только давай рассказывай уже!..
- Ух, отлично… вот спасибо, я на твоих продержусь до утра…
- И зачем тебе, кстати, утром в S…?
- Вот сейчас я к этому и подхожу. Слушай. Малышка эта – её Элизой зовут, она и без матери осталась, и вообще, кажется, без родных, потому что отец у неё – итальянец, который был здесь на заработках; с женщиной этой у него кратковременная связь была, а потом он вернулся туда, к себе, у него там жена, дети, кажется…
- И даже знать не знает, наверное, о ребёнке, - тихо проговорил Рамбо. – Теперь ей только в детский дом, если, конечно… - он не закончил фразу… - А братик или сестричка… ну, ещё кто-нибудь там остался?..
- Нет, она единственная… Туда из социальной службы женщина приходила, от неё все эти подробности и известны. Но, впрочем, суть не в этом: хуже всего то, что она, Элиза эта маленькая, оказывается, очень сильно пострадала от удара… У неё тяжело повреждены обе почки, и необходима пересадка – причём сверхсрочная, иначе ей не жить!.. И пересаживать будут там, в S…, в центральной окружной больнице, утром, не позднее пяти-шести утра, - вот почему я туда еду!.. Но этого мало. Слушай дальше. Послали запросы на экстренную доставку донорского органа – пусть уж даже взрослого, хотя для организма маленького ребёнка это не стопроцентно хорошо… Но вдобавок ко всем этим напастям, Мишель, - что ты думаешь… такой почки, которая ей подошла бы, - ни в одном пункте хранения нет! Физически нет!..
- Как же это может быть? Ведь в любом департаменте - или в городе даже любом, - должен быть банк органов. Разве не так?!.
- Да так, наверное… Сейчас, секундочку… - Антуан вышел и тотчас вернулся с бутылкой минеральной воды из маленького холодильника в коридоре. Отпил прямо из горлышка, расплескал по столу… - Всё, наверное, так… И, более того, эти люди, спасшие ребёнка, - что он, что она, - пожертвовали бы почку не колеблясь, но у них обоих группа крови не та. У неё, у ребёнка этого, понимаешь ли, по закону подлости, очень редкая группа. Называется «бомбейская» - ну, потому что её впервые в Индии зафиксировали когда-то, мне доктор объяснил… И ей, по её состоянию, имплантировать надо обязательно от донора с кровью этой же группы.
Он опять приложился к бутылке с водой, потом двумя мокрыми ладонями провёл себе, жмурясь от блаженно освежающей влаги, по лицу и шее… А Мишель почувствовал в эти мгновения, словно некая сила, которой он не властен воспрепятствовать, подняла его и, бережно качая, понесла над великим морем; и то ли был он сейчас вновь в том, двадцатилетней давности, самолёте, рядом с Аннет, то ли над выросшей из песков скалистой грядой и тем селом, где затаили враги чудовищную автобомбу… И трепетало под ним нечто вроде облаков, но не густо-белыми были те облака, а прозрачными и радужными, подобными водяной плёнке, которая в музее науки, где бывал он с обоими сыновьями, получалась, если на специальной установке что-то сделать… дёрнуть за шнур, что ли?.. И через эту плёнку виден ему был Антуан Буссель, и можно было продолжать слушать его и с ним разговаривать; и сознательным, волевым усилием Мишель «стянул» или «сбросил» не себя, а скорее свой «слепок», обратно, в маленькую комнатушку в редакции, и переспросил:
- Бомбейская? Да, я что-то читал об этом, мне попадалось… Так, значит, у неё эта группа?.. И как же… что же будут делать?.. Ведь если операция всё-таки состоится, то нашёлся же, значит, выход?.. – Последние две фразы он произнёс тоном, в котором не Антуан, а он сам, слыша себя, уловил некую смесь слабости, страха и надежды… столь знакомой, столь памятной ему надежды солдата на то, что пуля не заденет или, даже задев, всё же не убьёт…
Затем он закурил очередной раз – уже совсем на автопилоте, не отдавая себе отчёта в совершаемых им привычных движениях.
- В том-то и дело, что да! - азартно взмахнув рукой, воскликнул Буссель. – Только ты будешь сейчас потрясён, услышав о том, каков этот выход… Оказалось, понимаешь, Мишель, что у этой их одиннадцатилетней дочки - у неё та самая группа крови. И она это знала, ей как примечательный факт ещё раньше рассказали… И она – ты можешь себе представить, - предложила себя! Сказала - «я отдам почку…»
Мишель Рамбо сейчас почти зрительно воображал себе, как до предела, до посинения выкручиваются все «силовые нити» его личности, чтобы заставить её слепок, пребывающий за столом с дымящейся сигаретой, вести себя если не спокойно, то «адекватно»…
- Что ты говоришь! Сама!.. Предложила… обрекла себя на инвалидность!.. – прошептал он беспомощно…
- Ну, положим, не на инвалидность, потому что без одной почки можно – мне, опять же, тот главный врач объяснил, - можно жить в общем-то полноценно…
- Полноценно, говоришь, можно жить? – всё ещё шёпотом лихорадочно прервал Мишель.
- Да, если осложнений нет; но не знаю, насколько уж совсем полноценно, потому что всё-таки наблюдаться там, видимо, надо… и ведь это же риск такой, и тело тебе, понимаешь, взрежут, и общий наркоз…
Да, общий наркоз, ему ли, Мишелю, было не понимать это, если он не столь уж давно пересказывал комиссару Жозефу Менару и Натали Симоне историю об уволившейся медсестре и о человеке, впавшем в кому из-за ошибки в анестезии…
- Слушай, - заметил Буссель, - я вижу, тебя это ещё больше ошеломило, чем я предполагал…
«И как же угораздило меня ляпнуть в начале про души…» Чувство пусть символической, но вины помогло ему отчасти прийти в себя…
- Ещё бы!.. Фигурка тоненькая, мучительный надлом… так ты сказал? Слушай, откуда берутся такие, а?.. Ну, а родители-то её?!. Теперь-то я понимаю, почему он в исступлении драться бросился… Но они-то как же? Ведь без их согласия…
- Да, без их согласия нельзя… Но они… понимаешь, иначе той малышке, Элизе, не быть в живых… - Буссель почти торжественно выдержал паузу и медленно объявил: - Они – понимаешь, Мишель… они дали согласие. Я потом, уже когда отъехал, звонил врачу. Он сказал - они подписали и она проходит подготовительные проверки…
И Мишель не стал ничего говорить ни о жертвенности этой девочки, ни о боли её родителей, потому что любые рассуждения на эту тему, казалось ему, будут кощунственны. Об этом лучше молчать. Он уже владел собой, он уже снова был здесь – он сам, а не только отображение летящей над морем и скалами души… И ему надо было решать… впрочем, даже и не решать, а… ему надо было сидеть сейчас в машине, за рулём, одному, и осознавать, что выбора опять – очередной раз, - нет…
После почти минутного молчания он спросил:
- А когда же ей будут удалять почку для пересаживания? И где – в N… или в центральной?
- В центральной, часа в четыре, наверное, - сказал Буссель. – Их вместе с этим ребёнком, с Элизой, туда повезут, к тому времени, когда всё будет готово к операции, - в смысле, хирургическая бригада и оборудование…
- Дай-то Бог, чтобы… - Рамбо прервал себя на полуфразе, остановился…
- Я, конечно, собираюсь быть там заранее. Конечно, не появлюсь в том отделении: надо быть садистом, чтобы показаться на глаза этим родителям. Вообще по больнице шастать не буду: засяду где-нибудь в укромном месте и по телефону попрошу прислать мне кого-нибудь для интервью… А пока пойду вот сейчас к редактору, условлюсь, чтобы оставил мне полоски, - и печатать! Спасибо за сигареты, выручил…
- Слушай, Антуан, - задержал его Мишель, - ты к шефу сейчас; так вот, возьми, занеси ему этот сигнальный выпуск. Я основную часть просмотрел, но на большее меня не хватит – домой поеду. Кстати, я в ближайшее время не появлюсь, - добавил он. – Забыл отпуск заранее оформить, но мне понадобятся недели полторы – потом при случае расскажу... Так что успеха тебе – и пока...
- 19 –
Мишель Рамбо не просто слышал, а именно слушал всё тише и тише звучащие в коридоре, чтобы вот-вот стихнуть совсем у невысокой лестницы к кабинету главного редактора, шаги Антуана Бусселя. И смолкающие шаги приятеля напоминали ему в эти мгновения затихающий цокот копыт, в который вслушивался Тетрарх, чтобы вскоре затем выйти оттуда, где затаился, и направиться по меченному лебединым пухом следу «орла смерти» - чтобы узнать, где вражье становище... Вот сейчас и он, Мишель, выйдет – по возможности неприметно, стараясь ни с кем не столкнуться. Не забыть... что важно не забыть? Мобильный телефон в кармане; ноутбук, термос с кофе и сигареты - в наплечную сумку. Всё...
Одним из очень ценных в глазах Мишеля преимуществ его работы являлось то, что у него практически не было «графика». Он приезжал в редакцию когда считал нужным и мог сорваться, если хотел; он был обязан давать в срок качественный материал для ЛФ, а также его иногда просили выехать куда-то для того, чтобы взять интервью или осмотреть воочию место того или иного происшествия. Однажды была даже заграничная командировка с такой целью. Но бывало это не часто, основная его работа – это всё-таки писать свои эссе; и вот теперь он попробовал себя и на сюжетном поприще... По-настоящему «присутствовать» в обязательном порядке ему приходилось только на ежемесячных совещаниях, да и тогда он в основном, примостившись за чьими-то спинами, баловался с телефоном, дожидаясь, когда уже выставят угощение и можно будет идти перекурить с тем же Бусселем или ещё с кем-то из ребят... Если же требовались формальные выходные, просить не надо было – только заполни бланк... или можно секретарше позвонить, она заполнит...
И получалось, что ни перед кем отчитываться не надо. Он посидел ещё две минуты, катая меж ладоней незажжённую сигарету «Парламент» и глядя на заляпанную подтёками чёрного кофе зеленоватую клеёнку стола. Затем – встал, быстро, не оборачиваясь, вышел из кабинета и зашагал – по коридору и вниз, к выходу и к машине. Зашагал тою же чеканной по-военному поступью, что и недели полторы назад, выходя из кафе «Аквариум», где говорил с комиссаром и психологом-консультантом полицейской службы Натали...
Включил мотор, выехал, ещё через пару минут остановил машину не доезжая развилки, взял чуть вправо, уткнувшись в пологую песчаную насыпь. Вот здесь и сейчас надо всё осмыслить и всё решить...
Надо же, что всё получилось именно так, подумал он... Если бы у Аннет не было этой горы семинарных работ, по которым надо быстро выставить оценки, я, наверное, провёл бы вечер с ней – в ресторанчике, а может, и в кино. Попросил бы шефа – обойдитесь уж без меня на этот раз... Сейчас двенадцать... мы, наверное, уже вернулись бы домой, улеглись бы спать, ничего знать не зная о том, что случилось в N...
И если бы Антуан нашёл место для стоянки поблизости от дома, где живёт эта его знакомая, не очутился бы он в центре города и тоже ничего бы не узнал... И если бы у него была не столь блестящая интуиция, - может, даже и узнав об этой аварии, он не пошёл бы в больницу...
И я, никогда ни от чего, кроме той раны, не лечившийся, а к тому же ещё и завзятый гуманитарий, вполне мог бы всю жизнь прожить, не зная своей группы крови. Но я – был ранен... и потерял кровь, и понадобилось переливание. И мне сказали. Тоже, наверное, как девочке этой, - в качестве интересного, достопамятного факта...
Да, там, за морем, разъявшим три части света, ему, уже очнувшемуся и успевшему прийти в себя, дежурный врач – довольно молодая женщина, которой он вроде бы немножко нравился... ну, впрочем, как знать, - рассказала во время одного из обходов о том, что у него – именно эта самая, очень редкая кровь. И что называется эта группа – именно так: «бомбейская»...
Потом, в течение долгих лет, он почти не вспоминал об этом, поскольку на жизнь его это никоим образом не влияло. А теперь «бомбейская» группа крови привела его сюда, на этот перекрёсток, на эту развилку; а теперь она не даст ему возможности, спокойно и уверенно крутя руль, поехать домой, к жене и сыну...
И не случайно всё это, не может тут быть случайности. Нет, подумал он, устами Бусселя с ним говорил Некто иной… С ним, не очень-то соблюдающим запреты и предписания. Ну и что же? Может быть, этот Некто видит в нём солдата, который мало чтит дисциплину и способен, стоя в почётном карауле, перемигиваться с девушками, но который зато безусловно надёжен в бою… Видит в нём именно такого солдата – и зовёт на трудное дело: «Ты очень нужен сейчас. Выручишь? Не подкачаешь?..»
Домой поехать можно. Но тогда... Он подумал, что уже не будет, не останется тогда тем самым Мишелем, которым был до сих пор. А останется он им... а останется он им, если, вернувшись сейчас с этой насыпи на шоссе, перейдёт на полосу, с которой поворачивают налево. Туда, где, повернув, увидишь синий прямоугольный щит с названием «S...» Дороги туда – час... да, не больше часа – полночь, пробок не будет. Сейчас пол-двенадцатого… к половине первого буду там…
Он медленно съехал на шоссе, оглянулся и, увидев, что машин сзади нет, стремительно взял налево, успел проскочить на мигающий зелёный – и помчал по шоссе, ведущему в окружной центр смежного департамента... Он мчался, и дорога казалась ему огромным подобием древка-«ратовища», за которое из последних сил схватился копьедержатель; и Тетрарху нельзя было отдёрнуться от зубца скалы, на которую увлекал его бешеный поток, ибо, отпрянув, отдал бы он гибнущего юношу в когти смерти... А я, Мишель, если бы поехал к дому... я не был бы уже ферзём, я стал бы в глазах своих маломощной и малодушной пешкой... Ибо на том конце дороги-ратовища - две... фарфоровые чашечки. Одна – эта Элиза... почти тёзка одной из моих былых подружек... да, ту звали Ализой... и ещё другая, чьего имени я не знаю... но если она решилась на такое, то имя ей – Исцелительница... Что ж, так и есть... ведь она – дочь бросившихся к машине, которая вот-вот должна была взорваться, - бросившихся туда, чтобы вытащить ребёнка... И подписавших согласие на её жертву – подобно Тетрарху, молвившему, подавив слёзы, «Да будет так»...
Но нет, фарфоровые чашечки не должны, не должны гибнуть, - даже если одна из них готова кровоточить, чтобы спасти другую... Я взрослый, сложившийся человек, боец... я не могу и теперь спрятаться... Но и я не погибну!.. - Мишель вдруг ожесточённо, резко вскинул голову и сильнее нажал на газ... Держите карман шире!.. Я через две недели встану и буду здоровее прежнего – Буссель же говорит, что с этим можно нормально жить...
И Мишель вдруг подумал – впрочем, не впервые, конечно, - о том, что среди причин, влекущих его спасать «фарфоровые чашечки», пребывает и всегда пребудет неизбывное чувство вины. Вины в том, что более двадцати лет назад выпущенные им и его товарищами снаряды не только уничтожили чудовищную «автобомбу», но вместе с ней погубили и невинных, и беззащитных, и маленьких… И даже то, что выхода не было, - не может и никогда не сможет избавить его от сознания этой вины…
Надо написать Аннет, подумалось ему затем... но это уже там, когда всё уже решится... Она поймёт! Она знает о Ноэми... А маме? Маме нельзя... Ей я напишу, что экстренная командировка... допустим, в Америку, на западное побережье... нет, лучше в Канаду... туда сутки лететь с пересадкой... напишу, что пакет телефонной связи не успел оформить, там на месте всё улажу, тогда и позвоню... Ребятам и Сюзан – то же самое... Господи, вот ведь Аннет говорила мне недавно – «боюсь, как бы тебя не сорвало с якоря и не унесло, не увлекло куда-то, во что-то опасное и бездонное»... Именно так, буквально так... И я ответил, что не хочу никуда уноситься... Но меня – уносит!.. Ибо иначе – нельзя, ибо, увлекаемый туда, куда я сейчас мчусь, я всё же остаюсь собой, а иначе – потерял бы себя... Да, так я ей напишу, она поймёт и примет это!..
Мишель вновь вспомнил тот случай десятилетней с лишним давности, когда он невольно заставил Аннет пережить это ощущение, почувствовать, что он чуть-чуть не был отнят у неё. Он приехал по работе в Париж, оставил машину у станции Порт д’Итали и решил добраться в центр на метро. И, когда он ждал поезда на пересадочном узле, то внезапно увидел... и услышал, как закричало в ужасе множество голосов, ибо мальчик лет шести – примерно ровесник его старшего сына, Виктора, - только что крутившийся около пожилой бабушки, опрометчиво приблизился к краю перрона... поскользнулся – и, не удержавшись, упал вниз, на рельсы!.. И, упав туда, он, наверное, хорошо понимал, ЧТО ему грозит, потому что его крик прозвучал так же отчаянно, как бабушкин... она металась у края, почти теряя сознание и рискуя рухнуть туда же... Мишелю вспоминалась женщина, довольно молодая, упавшая в обморок... а ещё несколько человек, отшатнувшись, спрятали исказившиеся лица... Вот тогда он, движимый всё тем же «иначе нельзя», сознавая, что грохочущий поезд примчится минуты через полторы-две, а то и быстрее, но оттолкнув... а может быть, не «но», а именно потому-то и оттолкнув от трепетавшего сердца страх, - соскочил туда, к ребёнку, теряющему сознание от беспредельного ужаса, схватил его и быстро «швырнул» - не до нежностей было, - вверх, на перрон... Затем же – затем он сумел, дотянувшись до кромки, вцепиться обеими руками в торчавшую, на его счастье, наклонно – полузубцом, - неисправную плитку... И она послужила ему верой и правдой: он рванулся... нет, в обычных обстоятельствах ему не хватило бы сил на это, но тут, уже улавливая периферическим зрением оскалившийся огнями поезд, он последним, сверхчеловеческим усилием всё-таки сумел подтянуться, выкарабкаться!.. И, лежавшего бессильно, ничком сантиметрах в двадцати от прибывшего состава, его оттащили подальше какие-то парни. Через полминуты он пришёл в себя, тяжело поднялся. Мальчику и бабушке, которая, прижимая его, билась в истерике, оказывали помощь... Мишеля окружила толпа; он сказал дрожащим голосом, но уже достаточно связно – «Дайте мне, ради Бога, отдышаться, посидеть...» Люди расступились, и ему удалось, нырнув за спины спустившихся только что на эскалаторе, удрать – он юркнул в подъехавший поезд, шедший во встречном направлении, и лишь тогда начал продумывать случившееся... И именно тогда остро, да ещё и минут на шесть – обычно это проходило быстрее, - свело ногу. Он не испугался, он знал, что пройдёт, и стал – хорошо, что сидел, мест было достаточно, - привычными движениями массировать над коленом; решил ехать, пока не рассосётся, и пришлось ему вот так домчать почти до конечной – когда отпустит, думал он, выйду и пересяду... Но, растирая себе ногу, он с ужасом осознал, на сколь тончайшем волоске была только что подвешена его жизнь... Ведь если бы схватило несколько минут назад, в шахте, - то всё!.. То никакими силами было бы не выбраться... Но нога – умница, не подвела!..
Тогда, добравшись до нужной станции, Мишель сначала, прежде чем идти по делу, взял в ларьке здоровенную и крепчайшую сигару, потом зашёл в небольшой ресторанчик и попросил бутылку столь же крепкого «каберне совиньон» - конечно, потом опять за руль, но, в конце концов, часа два ещё до этого, так что ладно... Дело у него было несложное, напряжения ума и воли не требовавшее: всего лишь взять у художника и графика, иногда принимавшего заказы от его редакции, пачку проиллюстрированных текстов – и заплатить казённым чеком. По таким делам все время от времени ездили, он – относительно часто, именно ввиду гибкости расписания... И вот он сидел, долго сидел с бутылкой вина и сигарой и не столько думал, сколько эмоционально пропускал случившееся сквозь свою душу... одно сито, потом другое... Да, на тончайшем волоске висела жизнь... а если бы не было плитки, за которую я ухватился? А если бы дёрнуло током там, внизу... ведь там же этот, особо опасный «контактный рельс»?.. Значит, Бог спас? Велел прыгнуть туда, отключил страх – и вслед за этим спас, не дал погибнуть... сил мне добавил, и ноге не дал затечь, когда я наверх рванулся... Благодарю Тебя, добрый Боже, от всей души, горячо и искренне... я молитв не знаю, но прими это благодарение, ведь очень многие именно так, беспорядочно – что промолвится, то и хорошо, - обращаются к Тебе в страхе или в восторге... Аннет знает молитвы, но ни она и никто иной из близких не должны знать об этом...
Но Бог, спасший, вызволивший мальчика его руками из смертоносной шахты, а затем давший и самому ему, Мишелю, тот самый спасительный зубец и силы подтянуться наверх, - этого последнего пожелания не исполнил. Аннет узнала. В тот же день, уже дома, Рамбо хватился своего журналистского удостоверения, стал искать и не нашёл... Не найдя – махнул рукой: наверное, выпало из кармана на рельсы, когда прыгнул... пропало – ерунда, восстановить не так уж хлопотно, это не паспорт... Но ещё через двое суток пропажу вернул младший сержант полиции – привёз прямо домой, часов в семь вечера, когда они вдвоём с Аннет ужинали; и хорошо ещё, что Виктор и Матье – правда, маленькие тогда, - были в тот вечер у дедушки с бабушкой, у его родителей... И Мишель не успел сделать ему знак, чтобы помалкивал о подробностях утери возвращаемого документа. Полицейский сказал прямо при жене: «Когда вы спасли ребёнка, упавшего на рельсы метро, и успели сами выскочить, то поспешили смыться куда-то и не заметили, что у вас вытряхнулась эта карточка...»
Спасибо ещё хоть на том, подумал тогда Мишель, что у сотрудников полиции, первыми обнаруживших это его удостоверение – или получивших от кого-то, кто поднял, - хватило ума и такта не сообщать его имя родителям спасённого им мальчика и той метавшейся на краю перрона бабушке; а то потоки благодарных слёз довели бы его до ручки... Должно быть, поняли – если человек так быстро улетучился, значит, не желает становиться ни под какие прожектора... Сам он, правда, знал – из мелькнувшей газетной заметки о неизвестном спасителе, - что тот мальчуган, оказывается, его тёзка. Маленький шестилетний Мишель, в чём-то повторивший его собственную жизненную стезю, - ибо и сам он когда-то, в том же самом возрасте или чуть помладше, был спасён от гибели, спасён солдатами, чьих имён тоже не знал... Солдатами, не успевшими, увы, спасти Ноэми и её семью...
А Аннет – узнав, - смотрела на него так, что трудно было понять, чего больше было в её глазах – восхищения или испуга... А потом, ночью, обняла его и долго-долго не выпускала, и сказала ему тогда: «Знаешь, Мишель, я вспоминаю тот образ... которым ты поразил меня тогда, в аэропорту... образ этих качелей, что могут внезапно раскрутиться и ударить; качелей, которым ты уподобил и самого себя, и нашу жизнь... Знаешь, мне очень страшно; мне кажется, что тебя именно раскручивает иногда, и ты себя удержать не в состоянии; ты не можешь отказать себе в том, чего очень сильно желаешь...» «Теперь – смогу! – прервал он её, понимая, что она имеет в виду те два случая неверности, столь ещё недавние – несколько месяцев всего успело пройти… - Аннет, не надо об этом... больше я никогда не сделаю тебе такого… пожалуйста, ради Бога, поверь!..» «Я верю, - промолвила она, - этому я верю, но не перебивай, дай договорить... так вот, понимаешь, ты же не только в этом... ты себя остановить не сумеешь, если в то или иное мгновение что-то прикажет тебе рискнуть жизнью... вот ведь и в этом случае... ведь тебя же чуть не отняли у меня эти самые качели...» Тут он промолчал, потому что ответить было вроде бы нечего... и нечто вроде ответа дала сама Аннет, продолжив – «И не могу я требовать, чтобы ты обещал больше ничего такого никогда не делать, потому что удержавшись в подобных обстоятельствах, ты почувствовал бы, что перестал быть собой...»
Да, она сказала тогда именно то, что он подумал теперь, остановившись на насыпи, близ развилки. Повернув сейчас домой, он отказался бы тем самым от самого себя...
Аннет поймёт и примет. Она очень хорошо понимала его. Действительно, он был совершенно чужд аскетизма, он однажды сказал, что Робин Гуд ему гораздо ближе Дон Кихота... вот и обидел её, не воздержавшись от лёгких и мужчину, в принципе, не компрометирующих жизненных приятностей, которые сами ткнулись ему в руки... Но наряду с этим – властно тяготел над ним тот самый долг быть сильной фигурой, быть ферзём - не отступаясь от участи и звания ферзя и перед лицом смертельной опасности. Иначе нельзя... И снова предстал перед ним образ Тетрарха-Избавителя...
В ту ночь Аннет несколько раз повторила – «Ты чуть не был отнят у меня!..» А он отвечал ей, что ведь вся жизнь – это сплошное «чуть»... И вспоминал Фернандеса, выиграв у которого, он, Мишель, не спас бы Жюля... и ещё о многом подобном вспоминал тогда... Он такие случаи «коллекционировал» в своей памяти. Некий профессионал большого тенниса, проиграв матч на очередном турнире, расстроился и отменил авиарейс... а тот самолёт, на котором он должен был лететь, - разбился!.. И, значит, стоило мячику полететь пару раз иначе, он был бы там!.. И позвонил ли он, узнав об этом, своему противнику, чтобы сказать – ты спас мне жизнь?.. А кто-то погиб во взорванном автобусе... а если бы ему забыли положить булочку, то, может быть, вышел бы он на предыдущей остановке, где была закусочная...
Тогда Мишель добавил ей, своей Аннет, что надо свыкнуться с этим самым «чуть»... Но сказать-то было легко, а на деле они не свыклись – ни она, ни он сам. Именно у него развилась под влиянием этого случая в метро устойчивая «фобия» - и до сих пор ещё не сошла на нет. Когда им случается пользоваться метрополитеном – в Париже или, изредка, ещё где-то, - он встаёт в ожидании поезда всегда по возможности дальше от кромки... и окружающим, наверное, странно было слышать, как до болезненности нервно кричал, бывало, на своих детей - чтобы не приближались к краю, - этот совсем не слабый и далеко не болезненного облика человек...
Да, сколь бы тяжек ни был этот удар для Аннет, она поймёт и примет… Больше никто не должен знать; детали можно будет продумать позже, а сначала я проинструктирую Аннет, чтобы сказала маме и ребятам о командировке… Она, проснувшись ночью или рано утром, схватится за телефон, увидит моё сообщение, в котором я напишу, чтобы открыла электронную почту; откроет, прочтёт письмо… конечно, вызовет сразу такси и помчит в больницу. Но пусть она тогда оставит Матье записку, что, дескать, якобы та самая командировка у меня, и вылет экстренный, утренний, и она якобы собрала мне чемодан и повезла его, а из редакции мы вместе на машине в аэропорт… И ему, и Виктору, когда позвонит, тоже чтобы сказала, что телефонная связь со мной будет возможна не раньше, чем через сутки с лишним; а там уж мы подумаем, что делать, - может, я приду в себя и смогу с ними со всеми поговорить… Но я напишу Аннет только пройдя уже все проверки, только если окажется, что можно… что я подхожу… мало ли имеется параметров пригодности… а что, если и девочка эта не подойдёт почему-либо?.. Антуан ведь сказал, что говорил с врачом предыдущий раз, когда она обследовалась, так что тоже ещё не ясно… но если ни я, ни она, то ребёнок обречён!.. А могу ли я не подойти? Мне за сорок, и я злостный курильшик; но курение, кажется, на это не влияет, и вообще-то у меня же очень здоровый организм; а возраст – тут выбирать не приходится, да и качественной разницы нет, за сорок или только одиннадцать, если пересаживать надо такой малышке…
Что будет, если он не подойдёт? Если рентген выявит некие противопоказания?.. Что ж, тогда он усядется в машину и поедет домой; и он не перестанет быть собой, ибо поедет, зная, что сделал всё возможное… Тогда он, вернувшись – часа, наверное, в четыре, - ляжет рядом со спящей – хорошо бы не разбудить, - женой… Или нет, наверное, не ляжет, потому что куда там заснуть после такого… Он сделает себе чай, выкурит сигарету… позвонит Бусселю, спросит, что ТАМ происходит… Мишелю не захотелось думать о том, насколько «хочет» он не подойти; он понимал, что отчасти, конечно же, хочет… осознавать эту возможность, воображать это мирное возвращение домой – было сладостно и утешительно… Да, таким же образом и лет двадцать назад, услышав на медкомиссии, что не сможет больше участвовать в опасных операциях, он в значительной мере был рад; и кто упрекнул бы в этом солдата, отдавшего долг?.. И теперь тоже ему не в чем будет упрекнуть себя, если он услышит - «нет, сударь, вы не годитесь»…
Если же он годится, то через несколько часов будет лежать под общим наркозом на операционном столе. Да, через несколько часов. Обычно к такому готовятся долгие недели, но сейчас – случай сверхсрочный, и если одиннадцатилетнюю девочку могут положить минуя подготовку, то его – тем более.
Но пока он ехал по шоссе, то и дело выхватывая сигареты из пачки, лежавшей на правом сиденье, - так удобнее, чем доставать каждый раз из кармана… Вот уже скоро половина пути… Надо будет, подъезжая к городу, остановиться на обочине и настроить навигатор, чтобы вывел к этой самой больнице. Потом – хорошо бы припарковаться где-то снаружи, чтобы не надо было что-то там втолковывать охранникам; наверное, придётся поставить на участке, где в светлое время надо оплачивать стоянку… поставить «под штраф»… но об этом сейчас и думать как-то комично… Затем – зайдя уже внутрь, - узнать, где отделение нефрологии? Или хирургическое... наверное, эти операции всё-таки будут делать на хирургическом… впрочем, ладно, на месте узнаю!.. И пустят ли? Неужели объяснять каким-то санитарам, зачем я приехал?.. В принципе, можно воспользоваться журналистским удостоверением – тогда и с врачом переговорить дадут, с тем самым, который… и ведь он уже на месте должен быть, наверное? Ну, или хоть с дежурным… и вот тогда я всё и скажу, и добьюсь, чтобы направили на проверки; и только пройдя их, и если скажут… если скажут, что можно, - тогда раскрою ноутбук и напишу Аннет… только тогда!.. Нет, напишу заранее и сохраню текст, а если скажут, что годен, тогда отправлю!..
И опять вспомнилось Мишелю сейчас то, что сказала недели полторы назад в кафе та женщина, Натали Симоне, - о том, кто, избрав себе роль и участь «ферзя», уже не может вернуться в пешки, а будет всю жизнь пребывать тем, кому нельзя уклониться от стези решений и деяний… Подобно Тетрарху. Подобно этим двоим, выхватившим малышку из машины, и их одиннадцатилетней дочери. Подобно, может быть, и тому безвестному, убившему террористическую ячейку на островке в лесу… Для меня он безвестный, подумал Мишель; а комиссар и его спутница, наверное, и в самом деле знают, кто он… Да, наверное, знают – иначе это моё «Сказание» всё-таки вряд ли впечатлило бы их настолько, чтобы пожелать познакомиться с автором лично… А интересно, что они сказали бы, узнав о произошедшем сегодня?.. Нет, впрочем, не «сегодня» - он посмотрел на панельные часы, – это теперь уже «вчера», поскольку на часах - ровно четверть первого… Да, интересно было бы поговорить с ними об этом. Они ведь тоже услышат и прочтут о случившемся.
Мишель Рамбо не знал двух вещей. Он не знал, что Жозеф Менар, взволнованный так, как далеко не часто доводилось ему, подумал в эти же минуты о тех самых словах Натали. Ибо он именно сейчас – только что, - прочёл о случившемся, открыв служебную почту и увидев письмо, адресованное ему лично… рассылки он иногда ленился читать сразу, но это не была рассылка, это был рапорт на его имя.
И ещё не знал Мишель того, что Натали Симоне ничего больше в этом мире не услышит, не прочтёт и не скажет. Ибо она не далее как день с лишним назад, вечером, была сбита насмерть наехавшим на тротуар близ стоянки у её дома джипом.
Комиссару Менару, начальнику её отделения, сообщили об этом через полчаса по служебному телефону. Он был дома, смотрел телевизор с женой, и ей довелось испытать неописуемый ужас, услышав, как дико, с надрывным полувсхлипом вскричал он – прекрасно владевший собой человек, - «Кто?!. Нет!.. О-о-о!..», лишь благодаря спазматически сжавшимся пальцам не выронив аппарат… Она судорожно вскочила, перед её мысленным взором пронеслись лица детей, внуков и внучки… у него, слава Богу, хватило душевных сил сделать успокаивающее движение рукой – нет, не семья; да и телефон же ведомственный, осознала она затем… и, заботясь уже только о нём, припала к его свободной руке, чтобы – не зная ещё, что случилось, - хоть чем-то поддержать… Он, побелевший до цвета извести, стиснув губы, чтобы не стонать в голос, с минуту слушал то, о чём докладывал позвонивший… потом сказал – и каждое слово было подобно бившему во врата осаждаемого города тарану: «Прессу не подпускать. Полная секретность. В семью поеду я лично. Сейчас выезжаю». Положив трубку, объяснил жене… Она слышала от него о Натали, в отношении к которой проскальзывало у него что-то отцовское, – так что ни милиграмма ревности его рассказы не вызывали, - о Натали, умной и обаятельной, чуткой и впечатлительной. Чрезмерно чуткой, чрезмерно впечатлительной…
Чрезмерно, ибо он, Жозеф Менар, понял – был практически уверен, что понял, - причину её гибели. Прочитав компьютерный дневник погибшей при взрыве на островке Клодин Дюпон, чья жизнь была искалечена когда-то несколькими насильниками в интернате, Натали не могла успокоиться: эта история терзала её и побуждала к действию. И месяц назад она поехала в тот интернат, где, предъявив полицейское удостоверение, получила возможность просмотреть архивы шестнадцати-двадцатилетней давности – архивы, относившиеся к учебным годам, в течение которых там находились те шестеро… Компьютерное архивирование в те годы лишь начиналось, учебные заведения, кроме высших, им тогда охватывались очень поверхностно, на файле были лишь базовые данные, и поэтому основная надежда была на незамысловатую бумажную документацию. Натали долго и кропотливо изучала личные дела, фотографировала на свой мобильный телефон карточки – те, что имелись, - и выписки, касавшиеся характера, образа поведения, склонностей; особенно же фиксировала она данные о тех, кто звался «Жаном» - просто или в сочетании с чем-то ещё, - поскольку это имя, по записям Дюпон, звучало тогда… Ей понадобилось побывать там два раза, чтобы изучить картотеку по выпускникам того учебного года, в конце которого произошла трагедия. Потом она, пользуясь полицейским допуском, выяснила, кто из них имеет судимость. Оказалось, что пятеро, но все - по статьям, касающимся либо имущественных правонарушений, либо физической агрессии; за изнасилование же или совращение не привлекался никто…
Кроме того, Симоне встретилась, под умело придуманными предлогами, с несколькими женщинами – выпускницами того же года, - главным образом чтобы попытаться узнать, кто мог носить упомянутые в дневнике Клодин Дюпон прозвища. И печатала эти прозвища на поисковой полоске компьютера, надеясь поймать чьи-то школьные воспоминания… А к тому же – не называя ни имён, ни прозвищ, ни координат места, опубликовала обработанный ею лично пересказ этой истории на одном из интернетных литературных порталов – специально для этого зарегистрировав себе на этом портале страничку. Ей хотелось думать – может быть, кто-то из шестерых подонков узнает об этой публикации; так пусть – если и не суждено ему понести кару, - хотя бы не живёт спокойно, пусть хотя бы дрожит, боясь, что о его преступлении знают и что, быть может, его когда-нибудь схватят…
Ощутимых следов эти её поиски дать не успели; и вот через месяц после их начала Натали убили. Комиссар был почти стопроцентно уверен – убили умышленно, выслеживали. Ибо насколько вероятен непреднамеренный наезд на тротуар в малолюдном месте – и с именно таким результатом? Ибо… он сам - узнав об этом начатом Натали личном расследовании, о котором она рассказала ему уже съездив в тот интернат и выложив своё повествование в сети, - испытывал беспокойство. И устроил ей выговор: зачем было начинать этот розыск под своим именем? И публиковаться пусть под псевдонимом, но с личного ноутбука?..
Да, это было две недели назад, за несколько дней до встречи с автором «Сказания об Избавителе»... Менар – что с ним не часто бывало, - накричал на неё; потом, чуть остыв, велел хотя бы на время прекратить эти разыскания – хочу надеяться, сказал он, что ни один из тех, чьи личности вы стремитесь установить, не располагает возможностями, которые позволили бы предпринять что-то против вас... Она послушалась. Но надежда комиссара не оправдалась, и вот её нет в живых... Тот проклятый убийца канул, унёсшись на своём джипе в наступавший мрак, но то, что он сделал, показывает: кто-то – и неясно, один или более, - из тех шестерых вооружён тёмным могуществом. И, сколь это ни трудно, их надо найти и швырнуть под беспощадный суд… Да, отдать под суд - так велит закон, так обязан поступить старший офицер полиции; но как же хотелось бы ему просто уничтожить их!.. Он доверительно сказал это Клемену и Брюне, вместе с которыми - и с ещё несколькими товарищами, - оповестив их о несчастии, поехал в дом Натали, чтобы разделить скорбь с её мужем, родителями и двумя дочками – одиннадцати и семи лет...
Потом, вернувшись домой глубокой ночью, успокоив жену – «мне очень больно, но меня это не сломает, поверь... ты ведь знаешь меня», - он не мог заснуть почти до утра. Он перебирал мысленно очень многое, и ему в том числе припоминались слова журналиста в кафе – о запускаемых в пространство «стрелах» людских слов и поступков, о причинно-следственной карусели... В нём встало на некий момент ожесточение против Винсена: не убей он Клодин Дюпон и остальных четверых в той хибаре, не попал бы этот флеш-накопитель в руки Натали, и не полетела бы она, подобно увлекаемой вихрем лодочке, в водопад, имя которому – смертельная опасность... Но Винсен - возразил он сам себе, - защищал своих близких, а Натали сама избрала этот путь... И точно так же мог бы я казнить самого себя за то, что привлёк её тогда к «делу Винсена»…
И Натали успела рассказать ему об утренней беседе своей с Луизой Винсен. А через несколько часов, около своего дома, была выслежена и убита… И в этот ближайший день будут похороны.
И теперь, и в эту ночь Жозефу Менару опять не спалось… И, сидя у себя дома за компьютером, он несколько минут назад открыл служебный почтовый ящик и увидел присланный ему рапорт не знакомого ему лично офицера дорожной полиции о происшествии, расследование которого после различных выяснений и проволочек решено было передать – вполне закономерно, - в уголовно-оперативный отдел… Только совсем недавно поступило это письмо – да, ну конечно, это известная канитель: пока они там формулировали, заверяли и прочее… И вот он прочёл... и опять – выражаясь языком документов, - дорожно-транспортное происшествие... и опять – трагедия... и опять тот, кто умертвил, - правда, в этом случае непреднамеренно, - исчез во тьме...
«… В результате произошедшего столкновения капот легковой автомашины был полностью сплющен, и сидевшая на водительском месте женщина была убита – по всей видимости, мгновенно, - получив сильнейший удар в голову. Водитель пикапа, номер которого установить не удалось, с предельной скоростью, подвергнув разбитую машину дополнительному сотрясению, скрылся с места аварии. В закреплённом сзади детском кресле была девочка двух с половиной лет. Она, как было выяснено впоследствии бригадой «Скорой помощи», пострадала, но оставалась в сознании, кричала от испуга, и её крик доносился до находившихся неподалёку людей. Свидетели показали, что из машины всё более интенсивно выходил дым, ввиду чего почти все, кто был в эти моменты на тротуаре и в близлежащем сквере, отбежали на безопасное расстояние, понимая, что бензобак вот-вот взорвётся. Но прежде чем произошло возгорание, двое людей – супружеская пара, - стремительно бросившись к дымившейся машине, вытащили девочку; по словам свидетелей, мужчина извлёк её из салона автомобиля, а женщина, схватив его за плечи и голову, помогла ему не застрять, наткнувшись на зубцы частично выбитых стёкол. Затем они, держа ребёнка, успели достигнуть лужайки и упасть в траву буквально за секунду-две до взрыва, разнёсшего машину на мелкие фрагменты. Взрывом не был задет никто.
В то время, когда те мужчина и женщина спасали ребёнка, их дочь, девочка одиннадцати лет, видела всё и, находясь в истерике, хотела бежать к ним, но один из оказавшихся поблизости людей не пустил её силой.
Я с группой из трёх патрульных прибыл туда через считанные минуты, и практически одновременно с нами приехала «Скорая помощь». Ребёнок, у которого, как было установлено, повреждены почки, а также имеется ушиб в районе бедра, был взят в городскую больницу.
Нам удалось там же, на месте, опросить десятерых свидетелей. Никто, к сожалению, не мог ни воспроизвести хотя бы отдельные цифры номера разбившего легковой автомобиль пикапа, ни указать на те или иные приметы водителя – наружность, пол, возраст и т. д. Все подтвердили, что эта машина исчезла с максимальной скоростью.
Ввиду уголовного характера преступления и тяжести содеянного мы передаём расследование по описанному происществию в Ваш отдел. К настоящему рапорту прилагаем фотографии, протоколы допросов и данные свидетелей по делу; они будут доставлены Вам завтра утром.
Имя погибшей женщины – Мари Мийо. Девочка – её дочь, Элиза Мийо. В прилагаемых материалах Вы найдёте даты рождения, номера удостоверений личности и остальные данные, а также справку, поступившую от социальной службы. Установлено, что у Элизы и её покойной матери нет сколько-нибудь близких родственников - по крайней мере таких, с которыми поддерживалась бы связь. Отец – гражданин Италии, в браке с Мари Мийо не состоявший и о девочке, вероятно, даже не знающий, поскольку он уехал в город своего постоянного проживания (Катандзаро, Калабрия) ещё до её рождения.
Что касается людей, спасших Элизу, я не включил их в число свидетелей, поскольку они не смогли дать информативные показания. Я кратко переговорил с мужчиной, но он – так же, как, впрочем, и никто из остальных опрошенных, - не мог сказать ничего о личности преступника. Этот человек и его супруга получили незначительные ранения – скорее царапины, - им в течение нескольких минут промыли и перебинтовали руки, и более существенная медицинская помощь им не понадобилась. Они очень не хотели привлекать к себе чьё-либо внимание, сообщать кому-либо, кроме полиции, свои имена и тем более давать какие-либо интервью. Я не видел причин не посчитаться с этим, не стал их задерживать, и они очень быстро покинули место происшествия. Женщина села в карету «Скорой помощи», чтобы ехать в больницу с Элизой; мужчина вместе с дочерью пошёл к своей оставленной где-то неподалёку машине, собираясь ехать на ней туда же. Они, насколько я понял, принимают большое участие в судьбе этой девочки и не уедут от неё до тех пор, пока её состояние не прояснится. Тем более, что у Элизы нет семьи, которая могла бы принять на себя заботу о ней.
На всякий случай я попросил мужчину предъявить удостоверение личности (он показал водительские права), выписал № паспорта и могу сообщить Вам данные этой семьи. Их имена – Андре и Луиза Винсен, имя их одиннадцатилетней дочери – Жюстин. У них есть ещё сын, Пьер, пяти лет. Они живут в…, в N… приехали на какой-то спектакль, на который, разумеется, не попали.
Все сопровождающие данные прилагаются».
Андре и Луиза Винсен, прошептал комиссар не очень послушными от волнения губами… Они! Те самые! Да, именно так… и этим они изобличили себя неизмеримо более, нежели уличил бы их даже самый явственный след! Да, конечно же! Два месяца назад он свершил самосуд, выхватил у закона карающий жезл и сделал это рискуя жизнью; и возвёл себя – навсегда, - в ферзи, и нет ему… им обоим, ибо она знает и поддерживает… и нет им обоим пути назад… Это точно то, что Натали сказала... И теперь их толкнул к этой машине «ферзевой императив»!.. И, может быть, порыв «искупить»?.. Теперь они рискнули жизнью ради чужого ребёнка; и им сейчас нужнее, чем кому бы то ни было, чтобы этот ребёнок выжил… Надо их увидеть... но не сейчас... Мне надо всё это обдумать и прочувствовать… И более прозаическое дело: надо браться за поиск того, кто удрал, ещё и толкнув – лишь бы проломиться, - искалеченную легковушку с убитой женщиной и едва не погибшим ребёнком!.. И этим делом – наряду с убийством Натали, - тоже займёмся мы с Клеменом и Брюне... Да, Брюне составит нынче же утром список всех пикапов белого цвета - и не новых, - в нашем департаменте и в ещё нескольких ближайших.
Комиссар подумал, что и в эту ночь не суждено ему забыться даже тем тяжёлым сном, который спасает подчас от раздумий, лихорадящих душу.