XXII
Справедливый акт возмездия выполнить не довелось как старожилам, пострадавшим у свинарника, так и нам с Юдиным в отношении взводных шептунов. Через три дня с нами, теперь уже выпускниками учебного подразделения, проделали операцию, обратную той, что была в начале ноября: погрузившись в «Уралы», мы убыли из Кракау навсегда, в линейные части.
Парочка взводов шестой роты осталась еще на некоторое время, чтобы нести караульную службу до принятия присяги новоприбывшего пополнения. Так уж предписано Уставом: до присяги заступать с автоматом на пост не полагается. Кроме того, некоторая часть бывших уже курсантов осела в учебном центре еще на полтора года, возместив бреши за счет мобилизованных бубтян и командиров учебных отделений, которые после мартовского приказа министра обороны гордо именовали себя «временно задержанными на территории ГДР». Немного оперившись, «птенцы Кракау» будут, в свою очередь, долбать клювами явившихся им на смену желторотых «слонов». И многие из нас, стоя на пересылочной базе в Дрездене, не без злорадства взирали на свежую партию молодняка, коему предстояло теперь раскручивать новую, при этом удивительно схожую с предыдущими, страницу истории учебного центра Кракау, Каракау, Кракова и бог знает еще как называемой армейской структуры, после службы в которой, если верить расхожей эпиграмме, «не страшен Бухенвальд»…
Служба в войсках – это уже другая история. Думается, она была не хуже и не лучше, чем где бы то ни было. Однако первые дни, проведенные в части, разительно отличались от того, что приходилось видеть и испытывать на собственной шкуре в учебке. Впоследствии, конечно, всё это приелось и стало обычной рутиной, но тогда, по прибытии, мы просто отдыхали после многодневного кракауского марафона.
Наша зашуганность заметно бросалась в глаза со стороны. По сравнению с бойцами, прибывшими из учебки в Уральском округе («еланскими») мы казались выходцами из неведомых миров: исхудавшие, с почерневшими физиономиями и одичалыми взглядами, в плохо подогнанном обмундировании и сбитых до предела (или беспредела) растрескавшихся сапогах, новоиспеченные воспитанники Кракау вызывали едкую досаду ротных и взводных командиров. Еще убожественнее проявляли мы себя в столовой: привыкшие действовать подобно джеклондоновским ездовым псам, мы сглатывали пищу моментально, по инерции ожидая в любую секунду вопля: «Выходи строиться!» Кроме того, обычная посуда – миски и тарелки – казалась чуть ли не в диковинку после шестимесячной возни с походными котелками – символами антигепатитной кампании. И ко всему прочему, усиленно наверстывалось упущенное в физических параметрах: если еще в ноябре я, к примеру, весил около семидесяти килограммов, то в апреле, после учебки – пятьдесят восемь.
А как радовал первое время тот факт, что исчезла необходимость хранить при себе ложку, торопливо ее облизывать три раза в день и засовывать в котелок или более надежный карман галифе!..
Но всё это было уже потом, а в тот последний день – день отбытия, — в памяти запечатлелась одна сцена.
Когда мы уже сидели в кузовах грузовиков, и те тронулись, оставляя за собой КПП-1, а вместе с ним и весь учебный центр навсегда, последние, кого мы там увидели, были «временно задержанные» Тищенко и Лепехин, стоявшие рядом с проходной «вертушкой» и с улыбками глядевшие нам вслед. Пришли, отбросив нажитый в Кракау снобизм и пренебрежение к «духам», чтобы попрощаться с ними, то бишь нами. С теми, кто полгода находился под их командирским попечительством.
Мы тоже заулыбались и принялись махать им руками. Тищенко замахал в ответ, а потом сжал руку в кулак, показав «виктори» указательным и средним пальцами: не вешайте носов, мужики, всё будет в порядке…
С Юдиным служить в одной части мне не довелось: нас разбросало по разным городам еще существовавшей «витрины социализма», а сводить счеты кое с кем прямо на пересылке было неразумно. Да и мысли в голове проносились не те. И всё же в какой-то степени я был даже благодарен, что судьба столкнула меня с такими людьми как Круглов и Ведерников: находясь с ними под одной кровлей, я стал по-настоящему понимать, что такое человеческая подлость, с которой до этого по сути дела сталкиваться приходилось разве что поверхностно. Можно даже считать, что эти двое плюс кое-кто из сержантов преподали мне хорошие уроки по части исследования многогранной человеческой души – одной из самых трудноразрешимых загадок Вселенной. Я стал внимательнее и осторожнее присматриваться к другим, чтобы лучше знать, как вести себя по отношению к тому или иному человеку. В армии, где подноготная бывает плохо прикрыта, это особенно важно.
Юдина мне все-таки удалось встретить пару раз в последующие полтора года службы. Он попал дослуживать в городок Йену – тот самый, где выпускают знаменитую цейссовскую оптику. Мы задавали друг другу обычные в таких случаях вопросы, но уже видели, что былая привязанность уступила место формальным похлопываниям спин. Может, виноваты в том были мы сами. Только если бы система распределения военнослужащих по местам этой службы оказалась чуточку гуманнее и считалась с мнением самих людей, взаимоотношения в армии были бы куда лучше существующих, и дедовщина не носила бы глобального и столь закостенелого характера. Впрочем, мнение это сугубо личное.
Любопытно, что Котов, оказавшись после учебки в несколько иной для себя среде, впоследствии заметно преуспел. К четвертому периоду службы он был переведен в комендантский взвод полка, в котором служил, а сам командир части обращался к нему на «вы», не забывая при этом отмечать и его воинское звание. Случай в армейской практике уникальный. А демобилизовался Котов старшиной.
Размышляя о том суматошном отрезке жизни, я вовсе не испытываю горечи, подобно состарившемуся уголовнику, который готов рыдать, вспоминая вырванные из жизни годы, проведенные за каменными стенами с решетчатыми окнами. Месяцы пребывания в Кракау оказали как негативные, так и позитивные воздействия на мои психологические и нравственные устои. Да, было тяжело, иногда жутко, порой даже невыносимо тянуть за лямки бремя молодого бойца. Однако есть и оборотная сторона этой «медали». Ведь, как известно, чем суровее изначальная закалка, тем легче выдерживается ковка и сборка. И кто знает, как бы впоследствии проходила служба в армии, если бы не все мытарства, что выпали на нашу долю в учебном центре.
И тем не менее…
Начальная школа солдата имеет порой такие перегибы в обучении, что изготовленный вконец условный единичный биомеханизм может запросто стать бракованным и отправиться на рекламацию, а то и на металлолом. Что и произошло год спустя с Селезнёвым, угодившим в дисбат за неуставные взаимоотношения с молодым бойцом более позднего призыва (поговаривали даже, что за «чересчур неуставные», если иметь в виду его «нетрадиционные» склонности).
И все-таки кроме жестокости, шкурничества и показухи осталось что вспомнить и хорошего. Ведь не одни дорохины и кругловы правят миром, даже таким. В памяти сохранились многочисленные эпизоды совершенно иного плана; те самые, которые вспоминаешь с теплотой и умилением, как картины детства.
…Дружба с Юдиным, пускай даже такая скоротечная и хрупкая; незабываемые монологи ротного старшины, сделавшиеся классикой местного фольклора; вожделенные киносеансы, на которых можно было на законных основаниях «притопить массу»; деловитый и покладистый штатный бочкарь седьмой роты – Витёк, коптящий сало на потрескивающем огне; печенье и леденцы «смерть танкиста», приправленные дешевым маргарином и схрумканные под холодным ветром на сооружавшейся вертолётке; трепет и замирание в кабине механика-водителя у послушных рычагов; запеченная в золе картошка – десерт солдата, коротающего время у костра в оцеплении на танкодроме; письма из дома или от друзей, зачитанные до дыр; фляжка березового сока, добытого в последние дни при обслуживании препятствий во время экзаменационной проверки; заныканная в кухонном наряде миска с нарезанной говядиной и оприходованная с булкой белого хлеба на троих в сушилке; поверженный и копошащийся в болотной тине пьяный кракауский абориген, в унисон с утками и жабами высылающий проклятия на родном языке…
Эти и многие другие фрагменты, возможно, кому-то и покажутся глупыми и пустыми. Необходимо всё это пережить самому, чтобы понять и по-настоящему прочувствовать. Или хотя бы испытать что-нибудь в подобном роде, чего, увы, не хочу порекомендовать даже своим недругам (хотя бы из опасения, что акт возмездия может быть слишком неверно истолкован).
Когда-то я прочитал в одном фантастическом романе, что якобы Вселенная имеет кристаллическое строение; грани Вселенского Кристалла являют собой отдельные миры со своими пространственно-временными структурами. Там выходило, будто из одной грани можно было (при определенных усилиях) реально переместиться в другую, полностью сохранив собственную бренную оболочку, однако внешний мир каждой грани в отдельности (как и положено, объемной и многомерной) – отличный от остальных и имеет присущие только ему особенности. Нечто подобное наблюдалось и в Кракау: казалось, будто находишься в особой среде обитания, настолько непохожей на ту, из которой сюда попал, что реальность происходившего иногда ставилась под сомнение. И мне почему-то всё время это место представлялось некой колбой, где пространство замкнуто в пределах невидимой, но твердой оболочки, и выход оттуда находится где-то далеко и на огромной высоте. И еще казалось, что данное пространство сковано и подчинено особым законам и измерениям.
Одна из многочисленных сопредельных граней Вселенского Кристалла…
Я нередко задумываюсь, какую же функцию выполняет этот теперь уже бывший учебный центр после вывода из Германии наших войск. Да и сохранилось ли то, что когда-то с чудовищными усилиями возводилось: казармы, жилые дома, учебный корпус, танкодром… И ловлю порой себя на мысли, что неплохо бы всё это сохранить в своем первозданном виде, не разрушать и даже не видоизменять. Оставить, как память о подвигах и трудовых свершениях нескольких поколений солдат, прошедших здесь школу в мирное время.
Время, когда соперников приходилось находить среди самих себя. А также внутри себя.
Минск, 2001г.