Луч проникает сквозь веки и зажигает во мне свет. Я щурюсь, поочередно закрываю глаза, заигрывая с солнцем. Губ касается улыбка, а внутри зарождается смех, радостный, детский, наивный.
Мама… Она склоняется надо мной и кончиками волос нежно щекочет по щеке. Я заливаюсь смехом, все тело мое смеется неудержимо.
Я был одна сплошная радость.
- Счастье мое, - мама нежно прижимает меня к себе.
Я знал, что рожден для радости. Мама пела. От нашей любви рождались облака, мы купались в них и были счастливы.
Она ушла рано, оставив мне свой смех. Меня взял к себе отец.
Его жена... его вторая жена. Она не любила меня. Я был ей не нужен. Радость погасла перед многими «должен» и «нельзя».
Я забыл, что рожден для радости.
Я забыл мамин смех.
Но вчера я услышал его вновь, он доносился сквозь прутья тюремной решетки.
Теперь я вспомнил, для чего рожден. Мой срок подходит к концу.
Я рожден для радости!
***
Отец хотел, чтобы он вырос настоящим мужиком. Отдал его в секцию каратэ. Виктор не хотел, ему больше нравилось петь, но смирился. Даже стал завоевывать призовые места. Ему была необходима любовь отца, но тот был занят своими делами. С мачехой отношения сразу не заладились. Ни она ни Виктор не стремились к сближению. Они друг друга терпели, как неизбежность. Не находя теплоты в отношениях, мальчик постепенно черствел. С холодностью воспринимал чужую боль. Все чаще в поединках был беспощаден. Тренер, заметив этот озлобленный взгляд, говорил о философии восточных единоборств. Но Виктор все больше замыкался и отдалялся. Из секции его исключили. Он попал в компанию таких же недолюбленных и запутавшихся подростков. Отец предпочитал ничего не замечать. В конце концов очередная драка закончилась тюремным сроком. Отец посчитал долг перед сыном выполненным и удалил его из своей жизни. В тюрьме Виктор ни с кем дружбы не заводил. Если нужно, мог дать отпор, но сам на рожон не лез. Сокамерники его уважали, опасались и жалели. За годы отсидки он не получил ни одной передачи, ни одного свидания, ни одной весточки с воли.
И вдруг он услышал этот смех. Тщетно пытался увидеть в окно ее, чей смех напомнил детство, маму и ощущение радости. Лишь купола местной церквушки призывно блеснули на солнце.
Он никогда не был в храме. Но то ли этот смех, возродивший его к жизни, дал знак, то ли душа стосковалась, но он неудержимо захотел туда к этому сверканию куполов.
Виктор получил разрешение у начальства и пошел туда, немного робея, ощутив себя маленьким и беспомощным. Вскоре принял крещение. Исповедь его была долгой. Священник внимательно слушал, кивал, читал над ним молитвы. Впервые за много лет Виктор почувствовал легкость, желание завтрашнего дня.
К нему стали приходить тексты и мелодии. Хотелось петь и делиться этим с людьми. С теми, кому так же непросто, с искалеченным телом или душой.
Срок заключения подходил к концу, но ему некуда было идти. К отцу стыдно и бесполезно.
Он остался при храме. Работал, помогал по хозяйству и писал песни. Детские песни, заражающие радостью и смехом. Ездил по хосписам, пел безнадежно больным и слушал смех. Впитывал его в себя и где-то там внутри разгоралась радость.
Однажды он услышал смех, которого ждал так давно. Он увидел ее, медсестричку... хрупкую, со взглядом ребенка. Она смеялась всем своим существом неудержимо.
- Счастье мое, - произнес он тихо.