1953 год. 5 марта. Умер Сталин. Мне скоро три года. В деревне, как потом рассказывала мать, у кого-то слёзы по щекам, у большинства - оторопь: как же без него теперь? Мать с отцом в этот день переносили свои вещи от деда в другой, купленный "отдельный" дом; дед по случаю "отделения" отдал сыну и корову. Не думаю, что в этот день у отца моего была на лице хоть какая-то растерянность: с 1939 по 1946, семь лет отец был в армии и на войне, и вот уже семь лет как дома.
Служить отец попал в Хабаровск. Когда отцу было уже под семьдесят, я о чем-то спросил его про начало войны, вроде "как вы узнали о начале войны?" Он ответил так: "А в мае 41-го мы ребят домой провожали, которые отслужили. Мне-то до осени оставалось. Говорим, мол, хорошо вам, домой! А они отвечают, два дружка, дескать, зачем мы домой поедем /а они откуда-то из-за Волги были/. Вот не вот война начнется, и нас там сразу под ружьё. Мы, говорят, здесь в тайгу подадимся, не пропадем... Умные ребята были: знали уж, что война начнется. А скоро и началась. Вот так и узнали". Я чувствовал, что "умные" - это не отца слово, оно оттуда, из 41-го, от тех, кто остался с ружьём, не опозорил свой дом на своей малой родине и свою большую Родину. А те двое вне всякого сомнения "умные": в тайгу убежали! Вот бы в дому родительском: разбойники ломятся, дети в крик, бабы в визг, старик за ухват, а сыновья, "добры молодцы", в окошко да драпать. Спросил еще: "А еще такие случаи были там?" - "Нет, больше не слышали".
В войну отец был в Хабаровске, в резервных 33-х дивизиях на случай нападения Японии. Значительное время они жили "на подножном корму", было "Всё для фронта!" Хлеба, бывало, со спичечный коробок в день, солдаты каждый день человек по пять на казарму умирали с голоду, стояли на коленях в штабе, мол, пошлите на фронт, пусть там накормят один раз, а потом хоть в бой, хоть погибну! Про это есть телефильм. Отец выжил, выстоял, а потом, уже пенсионером, со слезами вспоминал: "Какие ребята погибли! Просто с голоду..." Потом они наступали с озера Ханка на Харбин, под командованием Мерецкова. И надо же! Задумано было скрытно подойти через леса к противнику, и на первой же развилке обоз свернул на другую дорогу.
"Девять дней мы шли без еды и воды. Фляжки быстро опустели. Командир ходил и давал каждому облизать мокрую ложку. А под ногами блестели лужи, но всё было японцами отравлено. Кто-то не выдерживал, падал в лужу и пил, пил... Подходил командир и стрелял в затылок: за нарушение приказа и в предупреждение паники". Отец дошагал. Он был артиллерист. Японцы не ждали, они обедали. Короткая артподготовка, и с марша в бой. Захватили окопы, в руках убитых японцев и кругом - котелки с рисом. Кто-то набрасывался и скорчивался в страшных муках, и умирал. Победителей быстро загнали за колючую проволоку, и опять же ложкой давали рисовый отвар - три дня. Так отец во второй раз попал в смертельное испытание голодом, вынес и выжил, как и большинство товарищей. Такие люди не сентиментальничают, разве только по пьяному делу.
Отцовы братья погибли на фронте. Его, младшего, осенью 1946-го ждали, не сегодня завтра, дома. Бабушка /отец до смерти звал ее мамой/ выходила за ворота и смотрела в начало улицы, и вот в какой-то день узнала походку, хотела побежать навстречу, да ноги отказали. Она упала на коленки и пошла на четвереньках навстречу, поливая перед собой слезами. Отец побежал бегом, поднял ее на руки и понес домой. А через четыре года в этом доме рожусь я.
В тот день, 5 марта 1953, я остался ночевать пока у деда, а ему было уже за 60. Вечером он залез на печь, застеленную овечьей кошмой, лег на спину и позвал меня. Я с готовностью полез по пристенным двум ступенькам, тетушка /отцова сестра, старая дева, "Христова невеста"/ подсадила меня. "Садись-ко вот сюды, на брюхо, сказку тебе расскажу", - велел дед. Так я в первый раз услышал эту его сказку:
"Осенью дело-то было. В полях уж солома в стогах, пусто кругом, на небе тучи. А овцы у ворот сгрудились: побегать охота. Ну, хозяин-то их и выпустил: может, на жнивье чем полакомятся. Овцы походили, походили да и ушли совсем далёко, и стало уж темнеть и повалил снег. Целая падера: с неба падат, и всё ветром крутит, шагу ступить нельзя. Как домой попадать? Собрались овечки у одного стога, не знают что делать. А в поле-то уж где-то волки рыскают. Тут один баран и говорит: "Надо идти домой, там тепло, и хозяин уж подготовил, что в кормушку насыпать". А другой говорит другое: "Сейчас можно с дороги сбиться или к волкам попасть. Надо ждать здесь утра. Буран стихнет, деревню будет видно". "Как хочете, трусы вы этаки, а я пошел", - и ушел, а с ним еще две головы. А остальные сгрудились поближе к соломе и стали ждать. Так вот, тех, которы ушли, - они совсем заблудились, вовсе далёко ушли, и их волки задрали. А остальных хозяин дождался. Утром вышел во двор, и слышит стук в ворота. Открыл: а это баран рогами стукнул, а за ним почти всё стадо вернулось. Впустил их хозяин и ворота закрыл. Вот... Ждать надо всегда, терпеть да ждать. Понятно?.."
Я, конечно, кивнул "да", а у самого перед глазами и падера, и ночь, и волки, и стог, а главное - баран перед воротами и за ним овцы. А передо мной дед, внимательно смотрит на меня, на мою реакцию, и еще добавляет: "Вот этак: ждать надо... утра... чтоб светло было".
Почему я так запомнил эту дедову сказку, услышанную в мизерном возрасте? Потому что других сказок он мне не рассказывал, а эту, пока мне было 3-5 лет, эту он рассказал мне раз двадцать. С годами я понял, что дед меня чему-то настоятельно учил, потому что вокруг будет много и других навязчивых учителей, трибунов, совратителей, по мысли деда, с пути истинного. И я уже понял, что овцы - это мы, и что мы по недомыслию можем оторваться от дома, от нашего общего дома, потерять его и себя, а можем вернуться в него, терпеливо переждав лихую погоду или годину. До чего же он был умная по тому времени голова! И это было не только моим мнением. Умер Сталин. Будет другой "хозяин", а твое дело не потерять дом, потому что без тебя зачем в доме и хозяин.
Революцию дед принял как пришествие Антихриста, и, согласно Писанию, решил не отдавать дочерей замуж. Одна сбежала. Он проклял ее. Муж у ней вскоре умер, и она пришла домой. И дед выдал ее за вдовца. А вторая осталась старой девой, очень набожной, жила с ними и часто говорила сама с собой: "Он сказал..." Все думали, услышав, что это она про отца, а она говорила про Христа и про то, что отец что-то сказал неправильно, не как Христос... Прошла Гражданская война, организация колхозов, многие убежали в Сибирь, некоторые противились колхозам, их раскулачивали, расстреливали, ссылали. Дед числился "середняком", его на пару лет "уплотнили", переселили в начале 30-х на два года в собственную баню, а избу назначили для приезжих "толкачей": чекистов, уполномоченных райкома и т.д. Но колхоз на глазах разваливался, и тогда в Правление ввели деда, отдали ему все ключи от амбаров, и он спасал колхоз от воровства и разгильдяйства и спас. Хотя всё происходящее было под властью Антихриста, по представлению деда.
На столе у деда всегда лежал учебник истории, которые я ему каждую весну отдавал, по его просьбе. Учебник любого класса начинался страницей с картинкой взятия Зимнего. Учебник лежал с этой открытой страницей. Дед молча сидел над этой страницей и размышлял, потом читал церковные книги, которых у него было много, сопоставлял, что-то помечал карандашом. Он... он терпел и ждал! Потом я читал его книги и видел многочисленные карандашные крестики против строк, где были слова
"Смиряйтесь!", или "терпите", или иные схожие по смыслу выражения.
Вплоть до 1965 дед каждую весну и несколько раз летом уходил от деревни километров за шесть на место, где располагались когда-то принадлежавшие ему две десятины земли. Он щупал землю, доставал зернышки и смотрел, хорошо ли они прорастают, собирал с земли брошенные железки и уносил домой. Потом ходил смотрел, хорош ли вырос урожай. Пусть урожай был общий, совхозный уже, но земля-то все равно была дедова. Иной мысли даже и родиться не могло, и каждый год до самой смерти он ходил на свою землю, и она не чувствовала себя сиротой в этом "общем доме". Дед пережил остро приход Антихриста, не дождался его ухода. Он терпел и ждал, и верил в Господа, и знал, что я запомнил сказку про возвращение домой, что я расскажу ее детям и внукам.
В районе 90-го года я насовсем вернулся в дедов дом, где когда-то родился, жил со всеми вместе, слушал дедову сказку. Тихий, пустой двор. В просторной конюшне темно, паутина. Отсюда когда-то увели в колхоз дедову лошадь. В амбаре висят три дуги, узда, ссохшаяся шлея, кожано-соломенный хомут, завертки для оглобель, стоят у стены колеса от большой телеги, бадейки с колесной мазью и помазками из конского волоса, висят два цепа для молотьбы... И я купил лошадь: двухгодичную жеребушку, высокую и, конечно, красавицу. И запустил лошадь в конюшню тоже "домой", откуда их насильно увели в колхозное рабство, где не покормят, а запрягут, и будут бить плетью. Пару раз я проехал на своей лошадке верхом без седла, и больше не садился на нее. Потому что у меня и тракторишко есть, и машина.
Лошадь привыкла ко мне, ни на шаг не отходит, еле приучил пастись без меня. И вот картина: я накосил сена, сложил на ручную тележку, везу домой; лошадь шагает рядом. Иногда я просто гуляю с ней по деревне, на лошади недоуздок, я держу за поводок, как собаку. Правда, лошади умнее собак. Однажды на заимке я пустил лошадь попастись, а сам бочком в тополиную поросль повырубать ее. Лошадь не увязалась за мной, пасется, и вдруг вижу: пусто! Убежала, искать придется, пропала работа. И тут треск веток: прямо перед моим лицом морда моей Альфы. Она меня потеряла, рванулась искать и, конечно, быстро нашла. Значит, это не она "убежала", а я куда-то смылся, и ей пришлось искать меня.
Удивительное это дело - дом. Как-то осенью родилась телочка, решили "пустить" ее "на корову". В начале лета повел ее через все закоулки на пастбище; из конюшни она не выходила ни разу. Спрашиваю мать: мол, домой-то толкать ее придется, она ведь не запомнит дорогу сразу. А мать ответила мне, что скотина сразу дорогу знает. И правда, вечером поймал свою телочку за ошейник, привязал веревку, веду домой и держусь специально позади. Телочка прошла через все закоулки, точно повторив утренний маршрут и остановилась лбом к своим воротам.
Одно время своим пчелам я каждую весну покупал в городе пчелиных маток. И вот, выгнав из перевозной клеточки пять "пчел-служанок", я решил посмотреть, точно ли матка там и точно ли она одна? /Матку со служанками в пчелосемью не подсадишь: будет драка, и матку могут поранить/. Осторожно сдвинул крышечку клетки, и... матка тут же вылетела, сделала круг и была такова. Я оцепенел от злости на себя, но вспомнил, что матка, как и вообще пчелы, очень точно запоминает место, откуда вылетела. Я не шевелился, точно запомнил, на какой высоте сейчас пустая клетка, расстояния от некоторых ориентиров. Пошел, острогал высокий кол и вбил в крестик, начерченный ботинком на земле. В общем, оставил клетку в той же точке пространства, приоткрыл ее и ушел. Пришел через час - пусто. А дело было к вечеру. Утром встал - и сразу к клетке. Заглядываю: матка /а это большая пчела, почти в пол-мизинца/ сидит в клетке, вернулась "домой". Потом ее домом будет улей, семья, в которую я ее подсажу на замену старой, и она будет хозяйкой.
Однажды на покосе заметил шмеля, приземлившегося в полуметре от меня /я лежал на траве/. "Может, я на какое-нибудь гнездо лёг?" - подумал я и отодвинулся. И тут я заметил, что действительно на том месте, где я лежал, в земле чернеет маленькое отверстие, чуть больше сигареты. Наблюдаю. Шмель взлетел над помятой травой и приземлился в паре сантиметров от "входа" в свой дом, сделал несколько "шагов" и заполз в дырочку. "Ах ты!" - думаю. Но тут слышу, летит второй, или, может, вторая и сходу, как на авианосец, резко приземляется в трех сантиметрах от дверей своего дома. Тоже по-хозяйски заползает. Смотрю дальше. Спустя несколько минут, один за другим показались из земли и торопливо разлетелись: она, видимо, в магазин, а он на оптовую базу.
У каждого существа есть дом родной, что уж говорить о человеке. Мало дом построить, надо его еще сохранить и сохранить себя, чтоб было кому вернуться в него.
В самом начале тридцатых прошлого века наши деревенские мужики, еще будучи единоличниками, работали на расширении насыпи для второго полотна железной дороги в шести километрах от деревни. В деревне была уже и партячейка, и Комитет бедноты, и списки кулаков, подкулачников и всех прочих, не угодных бедноте. Судьбы людей решало собрание, в котором верховодили комбедовцы, так как многие состоятельные подались в Сибирь. Председатель Комбеда, Потап, Георгиевский кавалер, с наганом в кобуре и бумагами за пазухой, скакал на лошади то в район, то обратно в деревню с какой-нибудь разнарядкой. Несколько усадеб Шишкиных, расположенных рядом, были уже разорены: кого в ссылку, кто сам съехал, кого выселили к кому-нибудь, на милость, и теперь наблюдали, нет ли среди обиженных каких-нибудь "зачинщиков". И вот в обед, когда на насыпи кормили казенными харчами, кто-то прибежал из деревни - и к Сережке Шишкину: " Беги, Сережка! Потап на тебя разнарядку получил, сейчас сюда прискачет." - "Так меня-то за что?.. Отца забрали, а я ведь уже отдельно жил!" - "Дурень! Да тебя убьют и всё. Беги немедленно!.." - "Так куда? В этих лаптях? Без провианту?.."
Сережке насовали в котомку кусков хлеба, и он побежал в рядом стоящий лес, оглядывался; видно было, что на бегу ревел. Только он скрылся, на взмыленной лошади прискакал Потап, мол, где Сережка? Арестовать приказано. С тех пор Сережку Шишкина не видели десять лет.
1943 год. Мужиков в деревне почти нет. Бабы боронят на коровах пашню. Заметили у леска человека. Одна говорит: "Вон там, как есть Сережка Шишкин..." Потом его заметил еще кто-то. А в доме Сережки Правление колхоза. Рассчитали, что он придет в свой дом и что-нибудь навредит, да и беглый он, поймать положено. В Правлении две винтовки, автомат ППШ, рядом живет ровесник Сережки, Гришка, вернувшийся с войны по ранению. Гришке приказали засесть в Правлении в засаду. Гришка закрылся на все запоры, а одно окно оставил приоткрытым, и сел в угол с винтовкой наизготове.
В четыре утра услышал легкий шорох, направил винтовку на окно. Вот оно приокрылось, открылось совсем, показалась голова, а потом и полез кто-то. Гришка выстрелил, человек в окне чертыхнулся и отпрянул назад. Гришка подбежал к окну: Сережка стоял напротив и сжимал правой ладонью левое плечо. "Серега, сдавайся!" - приказал Гришка. Сережка оторвал руку от плеча и показал Гришке кровавый кукиш: "Я дома! Кому мне сдаваться?.. Я счас тебя..."
Прозвучал сухой треск выстрела. Сережка вскинул руками, обвел стекленеющим взглядом родной двор, рухнул вперед, схватив красными руками зеленую травку, пробивающуюся в стыки камней, которыми Сережка с отцом застелили свой двор.
Начинало быстро светать. Какие сказки рассказывал Сережке его дед Иван? Все десять лет лесных скитаний он не мог понять, в чем виноват, за что его выгнали из родной деревни, из дома родного? Но он пришел, вернулся и вот так обнял свои камни.