Cвадьба дворника
Свадебный кортеж тронулся от ЗАГСа и медленно приближался кo двору молодожёнов. Разгоняться-то было некуда… Отдел ЗАГС на углу улиц Пилимо (лит. Pylimo) и Палангос (лит. Palangos) был на другой стороне улицы – прямо напротив 9-й школы, учениками которой были почти все детишки нашего двора, высыпавшие из дому и с нетерпением ждавшие прибытия свадебного кортежа. Если выйти на проезжую часть и смотреть в ту сторону, то видны и школа, и ЗАГС. Близко, ну, совсем рядом…
Без кортежа невозможно было никак, ибо он являлся важнейшим атрибутом свадебного протокола, и состоял из трёх автомобилей «Победа»[1], украшенных гирляндами цветов и лентами. В первой, украшенной белыми лентами «Победе», на капоте которой среди белых цветов сидела «коронованная» розовощёкая светловолосая кукла, на заднем сиденье располагались молодые. Впереди, в белой рубахе, с белой бутоньеркой в петлице чёрной тройки, рядом с водителем важно восседал свадебный Сват, стержневой задачей которого были заботы о кушаньях и напитках, должных быть своевременно поданными к столу, соблюдение ритуала, очерёдности свадебных церемоний и присмотр за общим порядком. Второе и третье авто, также в цветах и лентах, везли свидетелей, дружек[2] и ассистентов, участвовавших в церемонии в составе свадебной свиты, и остальных сватов, каковыми бывали и родители молодых, в отличие от свадебного Свата, выбиравшегося чаще всего из числа дядьёв или старших братьев жениха.
Весть о предстоящей свадьбе облетела двор ранним утром. Её принесла домой моя бабушка, вернувшись из магазина со свежими халами[3], и рассказала об этом за субботним завтраком. После завтрака родители поспешили на работу, а я, погладив чубастую головку нашего любимца попугая Маврикия[4], поболтал с ним, покормил его с руки хлебными крошками. Уже выходя из дому, слышал, как наш красавец, тоже слышавший весть, хоть и не был знаком с новобрачными, пел свадебную эпиталаму[5].
Родителей невесты и жениха давно не было в числе живых. Они погибли в военное лихолетье или от голода и болезней после войны, но не были забыты сватамив тостах свадебного застолья. Сваты старательно готовили помещение, расставляли лавки и сервировали столы, покуда свадебная кавалькада объезжала Доминиканский костел и ЗАГС. В роли сватов задействовали тёток и дядьёв, делегированных деревенским кланом. Свадебным Сватом был старший брат нашего Юзика Гэнюсь.
Гэнюсь ростом на голову превосходил приземистого и широкоплечего весняка[6] Юзика, большущая голова которого громоздилась на тонкой шее и была увенчана смело торчавшими ушами-лопухами. Вместе с носом картошкой они не портили его приветливую улыбку, редко покидавшую широкое деревенское лицо, напоминавшее кастрюлю или походившее на известного кукольного персонажа Гурвинека[7], члена Клуба Весёлых человечков. Но улыбка… «Улыбка ничего не стоит, но дорого ценится…»[8]. Нетрудно понять и представить себе, что подкупал он этой своей обаятельной улыбкой и невесту свою взял именно ею.
Молодая же, в сравнении с сорока-сорокадвухлетним женихом, была таковой в прямом смысле слова. Ей было на вид лет двадцать шесть–двадцать восемь. Возможно, она, если вглядеться, просто сохранила первозданную свежесть и эдакой бесовской огонёк больших зелёных глаз, сочетавшихся с игривой грубоватостью её повадок и движений и никак не вязавшихся с обликом простушки, не наделённой вящей привлекательностью. Гэлька готовилась стать молодухой, прожив со своим состоявшим в чине дворника неугомонным Юзиком в незарегистрированном браке около двух лет, усердно помогая ему на равных.
Жили они предельно скромно, почти ничего не покупали в магазинах и питались исключительно привезёнными из деревни Рукойни (лит. Rukainiai[9]) продуктами семейного агропрома. Сало, деревенские ветчинка и колбаски, картофель, лук, чеснок, белый творожный сыр и творог, яблоки и сливы, – всё это было своё – вкусно и неприхотливо. Соленья и маринады, повидла и варенья, домашнее «плодововыгодное» (так в народе с усмешкой называли плодово-ягодное) вино и мутноватый самогон с родины нередко дополняли и разнообразили их стол. Видать, копили они денежку на свадьбу; Юзик много работал, был весел и общителен и чаще всего улыбался. Казалось, что ему всегда хорошо. Всё в жизни встречал он с улыбкой.
Гэнюсь, чьими стараниями Юзик переселился «с вёски» в столицу и обосновался в ней, давно жил в Вильнюсе, старался выглядеть солидным мужчиной, облачался в тройки, носил на левой руке «загарек»[10], правой между указательным и безымянным пальцами «тшимал»[11] дорогую папиросу и частенько наведывался к Юзефу, покровительствовал ему. Соседи говорили, что Гэнюсь стоит на базаре «под галей»[12], продаёт продукты семейного агропрома, любит погулять-покутить, повеселиться. Во время оно (после войны прошло пятнадцать лет) население ещё не оправилось от разрухи и нужды, семьи ещё жили без мужиков-кормильцев, а прилавки магазинов ломились от изобилия продуктов, которые лет через десять перешли в разряд дефицитных деликатесов. А тогда далеко не каждый мог себе позволить твердокопчёные-твёрдовяленые колбасы, буженину, белужий бочок, коньячок и уж тем более икорку красную и чёрную, продававшуюся на развес из больших жестяных банок и берестяных туесов. Приходя к Юзефу на привычный мутноватый «сельхознапиток», Гэнюсь «когда-никогда» приносил немного чего-нибудь этакого, они садились к небольшому квадратному столику, а их междусобойчик старательно обставляла деревенской снедью и зеленоглазым вниманием будущая жена дворника. Гэнюсь, в свою очередь, готовился в свадебные сваты и относился к этому с большой серьёзностью и пониманием почётного долга. Надо заметить, что имена невесты и Свата всеми произносились со свойственным «тутэйшей мове» характерным гэканьем. Гэнюсь в своём вильнюсском кругу был шановным[13] паном Хенриком (польск. Henryk).
Свадебный «электорат», кучковавшийся внутри двора у подворотни, состоял в основном из детворы, а со стороны улицы толпились наиболее трепетно ждущие девчонки во главе с жившей в дальнем углу двора вперёд смотрящей высокой толстой бабой, волосы которой были заплетены в косы и уложены в причудливой венок. Немного расставив ноги, задрав венценосную голову и подбоченясь, Дануся устремляла взгляд в сторону приближающегося кортежа и была готова немедленно дать ребятне команду перекрыть въезд. Детвора была начеку, чтобы, как водится, растянуть толстую бельевую верёвку, увитую луговыми цветами и листвой, и требовать выкупа.
Нарядные гости: стриженные и причёсанные, свежевыбритые мужчины в галифе и сапогах, густо надушенные и напомаженные женщины в ситцевых и шёлковых платьях и летних туфлях не спеша, по одиночке и парами собирались у входа в жильё новобрачных, ставшее сегодня свадебными апартаментами. Смазливые «паненки»[14] выходили из расположенной справа от ворот парикмахерской и включались в оживлённую дворовую беседу. Тёплый летний день располагал, к тому же слева и справа от двери сваты предусмотрительно поставили скамейки. Для окурков ими были предусмотрены две лежавшие на табуретах круглые, пока еще сверкавшие нетронутым жестяным блеском банки из-под селёдки.
Квартира Юзика помещалась на первом этаже посредине нашего трёхэтажного дома, внутри мощёного булыжником двора с «проплешинами» – грунтовыми островками, один из которых у дощатой, отворявшейся наружу двери, бывало, зеркалил лужицей, и тогда представлялось взору отражение крепких Гэлькиных ляжек и трусов. По обе стороны двери невысоко от земли глядели во двор два двухстворчатых окна с форточками. За ними полупрозрачные занавеси. А между занавесями и оконным стеклом заботами Гэльки широченные белые подоконники расцветали горшками розовой герани. Сразу за дверью квадратная комната служила и кухней и гостиной, уставленная соответствующими их назначению нехитрым скарбом и простой мебелью. С потолка свисала обычная лампочка без абажура, освещавшая выкрашенные бледно-розовой побелкой стены, от фриза до пола покрытые накатом из мелких коричневых загогулин. Напротив входной двери, через проём, вторая комната смотрелась длинной кишкой, три окна которой выходили во двор, куда попасть можно было только с улицы Траку. Поставить в ней двуспальную кровать поперёк выглядело сомнительно, и легко догадаться, что свои ночи проводила наша парочка на матрасах, сегодня вынесенных к стене в первую комнату, прикрытых куском серой парусины и подпёртых просиженной серой плюшевой кушеткой; между ней и окном на высоком столике громоздились керогазы, примусы, горшки и кастрюли со свадебными кушаньями. Над ними колдовали две сватьи в фартуках и, переговариваясь между собой и советчицами на кушетке, гремели металлом и керамикой кухонной утвари.
До вселения Юзика в отведённую ему квартиру домоуправление длительное время производило в ней кое-какой ремонт, который так и не закончило: переделав вход и не облагородив голую штукатурку дверного проёма, почему-то заменило добротную дубовую дверь на теперешнюю дощатую. Вряд ли эти неудобные комнаты ещё до вселения прежних жильцов были предназначены для жилья. Когда-то они использовались в качестве подсобных помещений министерством пищевой промышленности, занимавшим часть дома рядом с магазином, что снабжал наш «околоток» мукой, хлебом, макаронами и сдобой. По всей видимости, когда население начало немного лучше и обильней питаться, а само министерство стало богаче, оно переехало в более просторные помещения, покинув наш двор и забросив подсобку, которая превратилась в грязную нору и отхожее место для бродяг и случайных прохожих, распространяя своё «амбре» на прилегавшее пространство. Пару светлых советских лет домоуправление с достоинством переносило жалобы местных жителей, пока, наконец, в дело не вмешались ангажированные нашим хлебобулочным магазином горпродторг и санэпидстанция. Домоуправление под давлением этих инстанций было вынуждено расчистить авгиевы конюшни местного значения, и в некоторое подобие монашеской кельи была заселена семья из трёх человек. Проживая согласно прописке, семья Зубицки в составе супругов Арона и Златы и их сыночка Нёмы, который, пострел, без устали гонял по булыжному двору на велосипеде, постепенно улучшала свои жилищные условия: провела водопровод и канализацию, установила умывальник и оборудовала туалетную комнату с унитазом, навесила настенные полки и вставила в дверную коробку вторую дверь, отворявшуюся вовнутрь, и всякие другие необходимые мелочи, пока не настал час их отъезда.
Прожив в нашем дворе года два, Зубицки в одночасье собрались и уехали в Польшу. B те годы компетентными органами было разрешено бывшим польским поданным, в соответствии с их желанием, покинуть Советский Союз и переехать на постоянное место жительства в Польскую Народную Республику, чем не преминули воспользоваться и Зубицки, которые перед войной бежали из восточной Польши и вкусили советского гостеприимства столь же бескрайнего, как сибирские просторы, но на крайне для них ограниченной колючей проволокой территории. Среди уезжавших поляков и белорусов не меньше было и евреев, которые имели дальнейшей целью отъезд на землю обетованную, чему очень даже, мягко говоря, способствовал тов. Владислав Гомулка[15], организатор антисемитской кампании в Польше. Множество людей, стремившихся вырваться из жарких любящих объятий советского режима, не имевших ранее польского подданства, почувствовали возможность и платили немалые деньги за фиктивные браки, фабрикацию документов, давали взятки за получение разрешений и уезжали. Не воспользовались правом отъезда лишь те поляки, у которых были дома и хозяйства, а также нищета, люмпены и безграмотный люд. Освободились десятки тысяч квартир и рабочих мест, и в очередной раз произошла ротация местного населения, изменившая национальный и социальный состав Вильнюса.
Но вот, Дануся дала отмашку, дети растянули верёвку, перекрыв въезд. Тут же кортеж, загудев клаксонами, усиленными эхом подворотни, ворвался в неё и остановился перед последним, как бы неожиданным препятствием. И Дануся, встретившая цветами вышедших из машины новобрачных, под восторженные крики всего дворового люда и от его имени произнесла им на тутейшем польском помпезные поздравления. Молодые приветственно помахали руками и поспешили скрыться за выходившими в подворотню дверьми в квартиру, где проживала семья Игната, происходившего из того же клана «Рукойнев» и служившего дворником до Юзика на протяжении долгих лет. Молдыепочистились, оправились после утомительных матримониальных процедур, слегка передохнули у Игната и, собравшись с силами, предстали перед ожидавшими их гостями. Гэнюсь, перепоясанный через правое плечо и грудь широкой зелёной лентой с орнаментом, и ассистенты с др;жками рассыпали веером конфеты, горстями доставаемые из холщового мешка. Дети подпрыгивали, ловили летящие струи фонтана конфет и пряников, поднимали с земли упавшие, визжали и кричали в полном восторге. Ассистенты и Сват общались со взрослыми представителями дворового сообщества, др;жки проследовали в квартиру Игната, приглашённые наблюдали за происходящим, покуривая, присев на скамейки, и стоя у юзиковой двери.
Тем временем заканчивались последние приготовления, сватьи и добровольцы из числа гостей доносили последние блюда и предметы сервировки праздничного стола, собранного из длинных толстых досок, закреплённых на ряд козел и накрытых скатертями. Вдоль трёхоконной стены стояли скамейки из табуреток переложенных такими же досками. Такие же скамейки с другой стороны были пока сдвинуты к стене, чтобы пропустить гостей, заполнявших внутренний ряд, и новобрачных. На правом торце выделялись два резных стула с высокими спинками для молодой брачной пары.
Наконец, в предвечернем июльском зное басисто прозвенел колокол вильнюсского Кафедрального собора. Часы на башне пробили пять часов пополудни, и новобрачные, не заставив себя долго ждать, под аплодисменты званных гостей и болельщиков прошли в свадебные апартаменты. Среди болельщиков, которые наблюдали со двора сквозь отворённые двери, был и я. Молодая пара церемонно пригласила собравшихся к столу, и когда гости расселись, Сват сказал вступительные слова, которые, как и первый после наполненных стаканов и стопок провозглашённый им тост, потонули среди застольного гомона. Дзеньдобрист[16] поближе придвинул пюпитр, поместил на него свою кантычку[17], крякнул, опрокинув стопку, предложенную одним из гостей, растянул меха, и понеслась… Мужчинка в наглухо застёгнутой коричневой рубахе, протянувший баянисту стопку, вместе с супругой походившие на двух воробушков, тряхнул чубом, запел, и постепенно его нестройное пение, подхваченное другими, заполнило этот счастливый, надо было надеяться, незабываемый свадебный фест[18]. «Независимые» наблюдатели разбредались. Ушёл и я.
В соседнем дворе, который насквозь простреливался взглядом и куда вёл широкий проход прямо из нашего двора, жили мои одноклассники, только вернувшиеся из пионерского лагеря, находившегося в Тракай[19] на озёрах, и я хотел порасспрашивать их. В понедельник туда отправляли меня: на последнюю смену и в последний раз. Мне было четырнадцать, мой пионерский возраст заканчивался… Когда, наслушавшись лагерных историй, я расстался со школьными товарищами, то издали увидел движение: в нашем дворе велись хороводы и пляски, долетали разливистые звуки баяна.
А свадьба… свадьба пела и плясала у дверей и окон Юзиковой квартиры, в которой свадьба пела, ела и пила. Плясали не только участники свадебного пиршества, но и соседи, и дети, и покинувшие свои лавочки старушки, которые в то время были по годам гораздо моложе теперешних. Плясал и Юзик с молодой женой и с другими женщинами и, прервав танец, остановился рядом со мной и закурил. Я воспользовался моментом, поздравил его, вручил большую оранжевую астру, украдкой сорванную с клумбы соседнего двора. Мне доводилось с ним общаться: он приветливо улыбался, эта улыбка по-человечески притягивала, и у нас возникали короткие доброжелательные обмены несколькими фразами. Подошла Гэлька, Юзик протянул ей мою астру, показав на меня, и они оба неожиданно пригласили меня к столу.
Уж не знаю, чем заслужил я приглашение и не сказал бы, что меня туда тянуло, чтоб хотелось пойти, но, будучи весьма польщён оказанной честью, полагал неприличным отказаться. Не в последнюю очередь причиной моего неожиданного согласия стало и то, что я заметил среди гостей Алдону – привлекательную особу из соседнего двора, жившую на одной лестничной площадке с моим одноклассником. Я не был застенчивым отроком, и женщины, если и приводили меня в смущение, то не настолько, чтобы мной овладевала робость, парализующая начавший возрастать интерес. Природа, разве что рановато, брала своё, пробуждая либидо, и я делался определённо похотливым.
Ещё до того, как меня пригласили, я заметил Алдону в окно. Она сидела ко мне спиной, слева от неё никого, справа на торце места молодых… Я пожирал взглядом её стройную шею и плечи, за которыми я угадывал высокую ароматную грудь. Она обернулась, словно почувствовав… Говорят, так бывает: мой жгучий взгляд, пронзительный вызов…, и наши глаза встретились. Это было всего лишь мгновение – но оно добавило мне огня.
Препровождённый Юзиком к столу, я поздоровался и, спросив, можно ли, не дожидаясь ответа, сел на пустовавшее место слева от Алдоны. Алдона была приглашенной со стороны невесты, с которой они познакомились в больнице, где Алдона, с дипломом медучилища, работала медсестрой и куда незадолго до свадьбы поступила санитаркой Гэлька, и оказалось, что они живут по соседству. Было очень тесно, я сидел впритык к Алдоне, плечо к плечу, и чувствовал исходившее от неё волнующее магнетическое тепло. Большой вырез слегка приоткрывал её чудесные груди, и едва видневшаяся вожделенная ложбинка между ними настолько манила, что шея вытягивалась, выдвигая вперёд голову, готовую прильнуть губами к её прелестям. Она игриво посмеиваясь отстраняла меня: «Valgyk, Jona! Kа tu сia sau isivaizduoji?[20]» Меня начинала пронизывать мелкая дрожь, я что было мочи сдерживал себя не зная от чего, мне казалось, что на меня косятся, и я инстинктивно принялся заглушать возбуждение едой.
Стол ломился в прямом и переносном смысле. Блюда едва умещались, наползая одно на другое – благо, в них не было ничего жидкого. Мутноватый бимбер[21] лился рекой, распространяя лёгкий запах ржаного хлеба и сивухи, разбавляя дух чеснока и копчёностей. Я всё-таки почувствовал желание есть и взял налитую кем-то стопку: был тост. Алдона заметила мне, не рано ли я взялся за рюмку, но не настаивала: ведь в то время в окрестных деревнях это не было редким или необычным для моего возраста. Попивали мы винишко и в школе, да и дома я втихаря прикладывался к содержимому родительского буфета. Алдонино замечание только подзадорило меня – хотелось казаться взрослым. Раньше я не пробовал самогон, и первый глоток показался мне ужасным, но я понимал так, что такие напитки не для того, чтобы услаждать, и продолжал выпивать, когда рыжий с водянистыми глазами толстяк слева сосредоточенно и молча наливал. Отсутствием аппетита меня нельзя было упрекнуть, алкоголь дополнительно стимулировал, и я стал по кусочку пробовать из всего, что имелось на столе.
А на столе громоздились ароматные розовые кумпяки и малиновые полендвицы, ярко-красные киндзюки и серая пахучая вантробянка[22], домашние чесночные колбаски и пирожки с лёгкими и потрохами, жареные карпы, квашеная капуста и малосольные огурчики, мочёные яблоки, кура, фаршированная гречкой и сливами, свежие овощи и многое-многое другое. Не скажу, что эта еда была вкуснее, чем кормили меня дома, но в деревенской пище есть своя особая прелесть. Я чуть-чуть захмелел, но Алдонино присутствие, случайные соприкосновения, которых я искал, и желание «не ударить лицом в грязь» перед людьми держали меня «в седле». Между тем и Алдона подвыпила, стала вести себя свободней, её серые глаза блестели, припухлые губки, как ярко-красный бутон тюльпана, чуть-чуть раскрылись, и мне показалось, что её внимание поглощено неким, невесть откуда появившимсяхлыщом .
Я заметил его ещё во дворе, перед началом. Пёстро одетый, в широкоплечем зелёном пиджаке (хотя стояла безветренная жара: воздух не двигался, словно застыл), он ходил гоголем, покуривал, подходил то к одному, то к другому, как будто был со всеми знаком и каждому со смешком или улыбочкой что-то говорил. Ему также коротко с улыбкой отвечали, но когда он отходил, сопровождали недоуменным взглядом: «Кто это? Вы его знаете?» Впрочем, взгляд был короче, чем этот немой вопрос, и люди, не задерживая на нём внимания, продолжали то, чем были заняты до… Он сидел по другую сторону стола, напротив меня, почти что рядом с молодожёнами и, когда подпил, стал держать себя агрессивно: подходил, бесцеремонно похлопывал Юзика по плечу, и как только молодые вставали из-за стола, пытался встревать между ними, словно собирался приглашать невесту на танец. Юзик молча показывал недовольство, улыбка сходила с лица, он лёгким движением отстранял нетактичного гостя, чьё непонятное происхождение и претензии вызвали острую реакцию Свата. После короткой отповеди хлыщ занял своё место и некоторое время провёл в беседе с соседом по столу, с которым они сидели вполоборота один к другому, развлекая его не только словом, но и жестом… Со стороны могло показаться, что он глухонемой, или же его собеседник, который иногда кивая, чаще молчал. За широкими плечами «зелёного пиджака», как жаба на кочке, угнездилась красномордая деревенская фефёла с большим шёлковым бантом болотного цвета и что-то талдычила седоватому милицейскому капитану в белой гимнастёрке с орденскими планками. Милицейский состоял участковым уполномоченным. Фефёла, сложив пальцы правой ладони и отставив большой, указывала им участковому в сторону хлыща, сидевшего к ней спиной и увлечённого своей «пантомимой». Кто-то сказал тост, зашевелились кадыки, по горлам забулькал бимбер, прокричали «горько!», и дав гостям заесть, дзеньдобрист растянул меха, и понеслась «cicha woda brzegi rwie»[23].
С первыми аккордами этой любимой вильнюсским людом песни «зелёный пиджак» понёсся и, замешкавшись из-за тесноты и узости проходов, опять не вовремя встрял между женихом и невестой, ещё и подтолкнув жениха. Невеста отпрянула и одновременно Юзик пихнул хлыща локтем в грудь. Уже и без того неуверенно державшийся на ногах «зелёный пиджак» полетел на Алдону, которая проявила отменную реакцию и, может быть, нехотя неожиданно врезала ему, на неё летящему, правой рукой наотмашь. Придя в движение от вынужденной ответной реакции и толчка, произведённого падением «зелёного пиджака», Алдона опрокинула стеклянный кувшин, зацепила скатерть, которая поползла увлекая тарелки со снедью с узкого перегруженного стола. Кувшин, уцелев, плеснул в меня своим содержимым – драгоценный бурачковый сельхознапиток обдал мою сорочку и брюки и потёк со стола тёплым мокрым дурно пахнущим ручейком. Алдона тоже от него малость подмокла, но невелика бы была беда, если б не выполз ей на платье отряд из пёстрых жирных гусениц винегрета, окрасивших его в цвета своих боевых знамён. Она ножом снимала внезапный «десант», а я стал обтираться носовым платком. Одна из сватей дала мне полотенце, и я промокнул ими, насколько можно, мокрые места. Закончив суетиться вокруг себя, я обнаружил, что Алдоны рядом нет.
В роль вступил участковый, потому что «зелёный пиджак», отлетев с разбитым от удара Алдоны носом, встал и полез с кулаками на Юзика. Ну, что за свадьба без драки? Но уж тут, безо всяких танцев, прикрывая своего жениха, теперь уже мужа, встала между ними Гэлька – грудь вперёд. Подоспел участковый, который с их помощью скрутил субчика. Оказался он никто и фамилия его никак, ни один из гостей его не опознал, никто не звал и не заметил, откуда и в какой момент он приблудился.
Лицо и рукм были орошены «божественным нектаром», я пропах сивухой и пошел к умывальнику. Там застал меня мой младший братишка. Он стоял в проёме входной двери и позвал, чтобы сообщить, что мама меня хватилась, пойдёт разыскивать. Условившись с ним о том, что он меня не видел, и уразумев, что надо сматываться, я ушёл тихо, по-английски.
В вечерних сумерках в соседнем дворе ребята и девчонки, сбившись в кучку, сидели на ошкуренных брёвнах и под бренчанье гитары пели «Бригантину»[24]. Было лето 1960 года, конец июля, и мы, будущие девятиклассники, уже готовились к наступлению нового учебного года. Тепло ощущалось не только в природе. Была «хрущёвская оттепель», и ветры подули инаковые… Мы зачитывались публикуемыми в «Новом Мире» главами книги воспоминаний Ильи Эренбурга[25]«Люди. Годы. Жизнь», которая прорубила «новое окно не только в Европу, но и в наше собственное непредсказуемое прошлое[26]». От себя добавлю, что и в непредвиденное будущее… Это был восторг и это были надежды.
В кухонном окне второго этажа я увидел спортивную фигуру Алдоны, обтянутую спортивной маечкой сиреневого цвета. Издали она казалась мне ещё более манящей, непреодолимо влекущей. Там, за окном, крутился и её муж, который работал на железной дороге машинистом поездов дальнего следования, часто бывал в пути, и, вероятно, только что вернулся из рейса. Алдона в девические годы была подающей надежды метательницей диска, но, видать, судьба уберегла её от возможности стать мужеподобной бабой, как Нина Пономарёва[27] или Тамара Пресс[28], и нести славу советскому спорту.
Домой я пришёл поздно. Все, кроме бабушки, уже спали, и я неслышно прокрался к постели и лёг. Мне снились бригантина и «А ну-ка, песню нам пропой, весёлый ветер»[29], и Алдона, которую я держал за талию и мы с ней уплывали в туман… А утром я уехал в лагерь под укоризненными взглядами родителей и бабушки, и реплику Маврикия: «Еr iz shiker und shtinkt vi a holtzzeger»[30].
Из лагеря в город я вернулся в новую среду, в другой двор: на новую квартиру, в которую наша семья переехала, пока я хулиганил в лагере, был исключён оттуда за плохое поведение и выдворен за неделю до конца смены. Одноклассники рассказали мне, что мама беседовала с ними, а также ходила к дворнику выяснять обстоятельства моего пьянства. Юзик с Гэлькой меня не выдали, объяснив маме, что пьянства никакого не было, а лишь нечаянно кто-то из гостей облил меня самогоном, что отчасти было правдой. Больше в старом дворе я не бывал, не видел ни Юзика, ни Гэльку, ни Алдону. Бабушка и мама с папой молчали, всё ушло, забыл это и я …
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. «Победа» - ГАЗ-М-20, советский легковой автомобиль, серийно производившийся на Горьковском автомобильном заводе в 1946—1958 годах;
2. ДрУжки - подружки и друзья невесты и жениха;
3. Хала - Витой белый, продолговатой формы, еврейский традиционный хлеб. Готовится из сдобного дрожжевого теста;
4. Маврикий - попугай (кличка) описанный автором в рассказе «Чаепитие с попугаем»;
5. Эпиталама - свадебная песня у греков, а также римлян, в современных брачных церемониях часто исполняется эпиталама Виндекса из оперы Антона Рубинштейна «Нерон»;
6. Весь, вёска, весняк - (местн.) село, деревня, деревенский;
7. Гурвинек - кукольный персонаж, созданный чешским театральным деятелем Йосефом Скупой в 1926 году, сын другого кукольного персонажа — Шпейбла. Один из самых популярных кукольных персонажей Чехии и Европы. Член Клуба весёлых человечков;
8. Д. Карнеги - Дейл Брекенридж Карнеги (англ. Dale Breckenridge Carnegie, до 1922 года — Carnagey; 24 ноября 1888 — 1 ноября 1955) — американский педагог, лектор, писатель, оратор-мотиватор;
9. «Рукойни» (Rukainiai) - большое село в 21 км от Вильнюса;
10. «загарек» - польск. Zegarek) – часы;
11. «тшимал» - (польск. trzymac) - держать;
12. «под галей» - (от нем. Halle) - одноэтажное строение с большим внутренним неразделённым объёмом, павильон, зал, здесь крытый рынок – стоять на рынке;
13. «шановный» - (польск. shanowni) - уважаемый;
14. «паненки» - (польск. panenka) - молодая женщина;
15. Владислав Гомулка - (6 февраля 1905, Бялобжеги — 1 сентября 1982, Варшава) польский партийный и государственный деятель, генеральный секретарь ЦК Польской рабочей партии в 1943—1948, первый секретарь ЦК Польской объединённой рабочей партии (ПОРП) в 1956—1970;
16. Дзеньдобрист - (местн.) - свадебный музыкант;
17. Кантычка - (местн.) - тетрадь с текстами и аккордами песен;
18. Фест - в зап. Белоруссии, Польше и Литве синоним католического праздника;
19. Тракай - город, районный центр в 27 км к западу от столицы Литвы Вильнюса. В его окрестностях насчитывается 200 озёр. Тракай известен своим замком на острове между озёрами Гальве, Лука и Тоторишкес;
20. «Valgyk, Jona! Ka tu cia sau isivaizduoji?» - (литов.) Кушай, Йона! Что ты тут себе воображаешь?;
21. Бимбер - (местн.) - самогон;
22. Кумпяки, полендвицы, киндзюки - копчёные, вяленые изделия из свинины, вантробянка - из свиных потрохов;
23. «cicha woda brzegi rwie» - (польск. «Тихая вода рвёт берега»), слова Людвика Ежи Керна популярнейшей песни, исполнявшейся в оригинале, скрипачём Павлом Гофманом и оркестром Эдди Рознера;
24. «Бригантина» - песня Георгия Лепского на стихи Павла Когана, признаётся одной из первых бардовских песен. Написана в 1937 году. Песня приобрела известность на заре бардовского движения, в её честь были названы некоторые клубы самодеятельной песни, а сама она стала символом романтического направления в авторской песне. Песня стала популярной ещё до войны, однако в дальнейшем была практически забыта и вернулась только в конце 1950-х — начале 1960-х. Особенную популярность приобрела после исполнения Юрием Визбором. Привезена в Вильнюс в 1957 г. кем-то из местных корреспондентов с московского фестиваля молодёжи и студентов;
25. «Люди, Годы, Жизнь» - документальный цикл Ильи Эренбурга, написанный в форме воспоминаний. Книга, в которой рассказы о наиболее значимых событиях первой половины XX века чередуются с литературными портретами деятелей отечественной и западной культуры, которую в 1960 году начали публиковать в журнале «Новый мир» на фоне непрерывной борьбы с цензурой;
26. Известный публицист, лауреат множества литературных премий Александр Мелихов, говоря о значении книги подчеркивал, что эпохальный труд «Люди, годы, жизнь» прорубил «новое окно не только в Европу, но и в наше собственное непредсказуемое прошлое»
27. Нина Пономарёва - (урожденная Ромашкова; 27.04.1929г., - 19.08.2016г.) - советская легкоатлетка, метательница диска, восьмикратная чемпионка СССР, первая в истории СССР олимпийская чемпионка, двукратная олимпийская чемпионка, рекордсменка мира;
28. Тамара Пресс (род. 10.05.1937г., ) - советская легкоатлетка, метательница диска и толкательница ядра, трёхкратная олимпийская чемпионка, рекордсменка мира. Заслуженный мастер спорта СССР (1960). Неоднократная чемпионка Европы (3 раза в 1958 и 1962) и СССР (16 раз в 1958—1966);
29. «А ну ка песню нам пропой весёлый ветер» - «Песня о весёлом ветре» из кинофильма «Дети капитана Гранта», Композитор Исаак Дунаевский, слова Лебедева-Кумача;
30. «Еr iz shiker und shtinkt vi a holtzzeger» - (идиш) «Он пьян и воняет как дровосек», пильщики (местн.) - дровосеки нанимались вильнюсскими домохозяйками к началу осенне-зимнего сезона для распиловки и порубки дров, ходили опоясавшись двуручной пилой, за поясом которой сидели два топора, всегда бывали полупьяны и собирались на своей «стоянке» между ул. Пилимо, сквериком ул. Наугардуко и ул. Вингрю.