ПОСЛЕ ДОЖДЯ, ИЛИ ОБНАЖЕННЫЕ
/эротическая новелла/
Чопорная старуха в волочащихся юбках остановилась посреди избы и низко склонилась перед божницей в красном углу, не видно ни рук, ни головы. Таким мог быть портрет старой девы. Однако, на самом деле это был круглый стол с тяжело свисающей, бахромчатой скатертью.
На столе неровной стопкой лежало несколько тетрадных листков, исписанных неразборчивым, размашистым почерком. На верхнем имелось крупное заглавие: «О всеобъемлющей любви», ни больше ни меньше , а ниже в скобках уточнялось: «Как одинаково горячо любить всех /женщин/ и не желать их». Было указано время: «1972 год».
Почти накрест сложенные и слегка помятые листки могли показаться тряпичным бантом на пояснице склонившейся старухи, ведь старухи всегда носят фартуки, а фартуки имеют завязки, а эти последние у старух почти всегда из тряпья...
Листки были исписаны одним молодым человеком вчера, но уже сегодня вечером некая девушка Луиза будет просматривать трактат «О всеобъемлющей любви» и вслух возмущаться, сидя на диване в этой избе на окраине города.
Семь утра. На листках еще досыхают чернила, и день сложится для молодого человека не таким, каким мог быть без этих неразборчивых, размашистых строчек: воистину вначале было слово. Он проснулся и подумал, что все еще вчерашний и позавчерашний дождь, и это хорошо.
Под окном шуршала о стекло мокрая малина, у крыльца настырная струя с водостока расстреливала полное ведро. Три дня дождя, непрерывное змеиное «шшшшшш...», но это всего лишь песня тишины, приходящая, чтобы скорректировать продолжение бытия. Не слышно хлопот страсти, хлопанья дверей, щелканья замков, множества торопливых шагов. Дождь стучится в крыши домов и автомобилей, в барабаны зонтов и барабанные перепонки, в мостовые и тротуары. Всем на работу, и он уже стоял на остановке.
Никто не подал ему зонт. Такие вещи и собственное жилье в двадцать два простительно еще не иметь, а половину избы, где осталась на круглом столе его рукопись, он снимал. Жена была в роддоме, и завтра надо ее забрать. Завтра суббота. А сейчас вокруг всё хлюпает, с зонтов стекает на соседние плечи , люди с любопытством поглядывают друг на друга, молча сторонятся, и на них стекает с других зонтов. Главное - посторониться, а если упасть на причале, то головой в сторону корабля. В грязных клубах водяной пыли проносится транспорт.
Стоявшие в грязи люди не были «случайным множеством». Это были в известном смысле сослуживцы: каждый должен попасть на свое рабочее место, а их «родной завод» протянулся «цехами» от окраины до окраины и по стране от городка, где Кант совершал ежевечерние прогулки, до Берингова пролива, и уже в понедельник некоторые будут на соседних станках или за соседними столами, или познакомятся на рабочем собрании и потом поженятся, а пока поутру с ощущением единства все просто стоят рядом. Сейчас такого ощущения, конечно, не может быть, потому что конкуренция. А тогда с ощущением единства /до отвращения!/ люди толклись на остановках, набивались в транспорт, шли плотной толпой к проходным и центральным входам. Впрочем, «до отвращения» - это слишком. Надо сказать «до конкуренции»: подходил общественный транспорт, набитый обществом битком, и единство становилось не актуальным, работали локтями и прочим. За «зацепинг» трудолюбивый милиционер спозаранку отбирал у работяги рубль, данный на обед и курево, а кто пропускал этот трамвай, теряя время, того давили насмерть при перебегании дороги у проходной. И какой-нибудь Петрович, образец дисциплины, попадет в опоздавшие, хотя он уже совсем умер и для себя, и для завода. Потом на казенный счет попадет еще куда-то, потом в рай или в обратно ад.
Видели бы вы полный молчащих людей трамвай в половине первого ночи! Это они уже все вместе «спали», тесно прижавшись друг к другу и предавшись изощренному свальному греху после вечерней смены. Вот и сейчас на остановке народ ждал автобуса, предвкушая утренний «свальный грех», изучая без особого удовольствия друг друга.
Лучше ли шагать по дождю, нежели смиренно стоять под этим небесным
душем? Вот-вот появится автобус. В карманах было уже мокро, и он заложил правую руку за борт плаща: ладонь должна быть сухой и чистой, так как придется висеть на подножке и крепко держаться за поручень. Знакомое ощущение затеплилось в согревшейся ладони. Всё должно получиться: он не опоздает, не лишится премии, избежит противных начальственных нотаций. Вот и вся радость в нескончаемой пелене рабочих будней, а так называемые радости молодости - они существуют только для старости. Но в молодости всё воспринимается как само собой разумеющееся, поэтому рабочие будни - это и была неподдельная радость молодости, и только о радости идет здесь речь. Сыплющий дождь тоже был как само собой разумеющийся.
Подошел автобус, большая гроздь людей в задних дверях, а лучше сказать, за дверями. Вот счастливчик надежно стоит ногой на подножке /это почти уже в цехе!/, а другая висит свободно; рукой обнимает раздвинутую дверку-гармошку, другой - зад автобуса. В этом месте уже никому не примоститься. Этот «пассажир», собирая на себя дорожную грязь, как бы завидовал находящимся внутри, но каждый из зажатых там завидовал ему.
Наш герой не ухватился ни за что. Носок ботинка он воткнул-таки на подножку, а вот оплошавшая рука застыла, как на паперти. И он вспомнил добрый совет: вонзай руку по плечо в людскую массу, а если руку не зажмут надежно - согни ладонь, сделай «кочергу», и уже не выпадешь. И он буквально ввинтился рукой в людей, подпрыгивая на одной ноге за трогающимся автобусом. Едут. Ниже спины проплывают землистые частоколы палисадников, а грязные, мокрые лопухи успокаивающе поглаживают: в дождь каждой грязи до князя.
Итак, дышится легко, не то что в автобусе. Вот если бы половина пассажиров встала на голову! Ведь давка - из-за тел, а в ногах свободно. Вместо заспанной хари перед носом появились бы туфельки вместе с ножками / «Ах, ножки, ножки! где вы ныне? Где мнете вешние цветы?..»/. Правда, вместо прелестных ножек перед вами могли торчать разбитые вонючие ботинки, но в эстетическом смысле пассажиры испытывали бы всё ту же неизменную палитру чувств от прекрасного до безобразного. Но люди предпочли ноги, и сейчас они стоят-едут без чемоданов, низ салона пуст, а на подножке, за пределами автобуса, как над пропастью, висят примостившиеся «счастливцы».
Очередная колдобина, автобус шаркнул подолом по разбитому асфальту, фыркнула лужа, людская масса качнулась и отпустила его руку. Он стал падать, но успел согнуть ладонь и зацепился за кого-то, как дверной крючок за петлю, когда дверь попытались распахнуть. Дальше от входа люди стояли выше, и он ухватился за женскую ногу и очень высоко: за внутреннюю, так сказать, часть бедра, там, где начинался чулок. Легкая, но жаркая волна прибежала к вискам и ушам. Мизинец и безымяный палец щупали гладкий капрон, средний и указательный впились в нежную, теплую кожу, а кончик большого во что-то упирался. Только бы она не психанула! Он висел под углом, ладонь напряглась, нога женщины тоже, - он это чувствовал. Было бы логично перехватиться ниже: в общественном транспорте с чем-то и соглашались, но он не решился на путешествие рукой по женской ноге: не мог позволить себе, и вряд ли противная сторона позволила бы. На ровных участках в знак вежливости он ослаблял хватку, но тем сильнее... нет, не дергал, не рвал, не толкал - не знаю как сказать. Он мысленно заклинал ее не раздвигать ноги.
В других обстоятельствах при таком насилии она давно бы их раздвинула. Так они проехали две или три остановки, он не опоздает, в цех зайдет до гудка, как здоровое, как подавляющее большинство. Кто же она, терпеливая, великодушная его спасительница? За спиной, а точнее под спиной пестрят ершистые заборчики, грязная сирень, за кустами придавлены к земле обрызганные окошки обрызганных, куцых домиков.
Он посмотрел туда, выше голов и плеч висящих на подножке, и увидел круглые, как у неваляшки, девичьи глаза цвета чистого голубого неба. В них было всё: и трогательный вопрос /вот именно, трогательный!/, как бы спрашивание о чем-то, и странная виноватость, и ожидание благодарности, и разрешение, и что-то еще. Автобус опять качнуло, он сжал ее ногу, успев отвести глаза. «Я держусь за поручень, всего лишь за поручень», - сказал он себе, но горячая ладонь поправила: «Не ври!» Он снова поднял глаза: девушка продолжала неотрывно смотреть на него, а теперь и он на нее, с запущенной под юбку рукой. Но вот уже город, главная остановка, где сойдут почти все, так как справа, слева заводы, заводы. Он тоже приехал, отпустился от девушки и спрыгнул на ходу. Дождь падал на выталкиваемых людей. Казалось, всё вокруг плачет, а может, смеется до слез.
Как джентльмен, он должен теперь на этой девушке жениться, но он уже женат. Будь он холост, предложил бы руку тут же, ведь в добавок к происшедшему она симпатична, а сейчас смущенно улыбается в сторону, хотя думает, ясно, о нем. Как можно оставить ее сейчас? Он машинально глянул в сторону своего завода и поднялся к ней на площадку. Дверки сдвинулись, автобус поехал дальше, через две остановки конечная.
- Где ты... работаешь? - спросил он, сознавая, что ему всё равно.
Она слегка взмахнула рукой в сторону водителя: там через стекло с движущейся щеткой виднелась уходящая вдаль городская улица с домами, тротуарами. Ей сейчас тоже было всё равно, где она работает:
- Там... За конечной... В институте...
Теперь они вместе держались за поручень у заднего стекла. Он опустил на ее кулачок злополучную правую ладонь:
- Ты уж извини... за всё это... А мне надо будет обратно, на завод.
Она повернулась, глаза опять несколько округлились, тень досады на лице смешалась с улыбкой, предназначенной только ему. Некоторое время заедино помолчали. Она не дождалась больше от него никаких слов или предложений, а автобус уже развернулся на конечной.
- Мне выходить, - тихо сообщила она и себе, и ему, подождала, когда он отпустит теперь уж и ее руку, и ступила под моросящий дождик.
Он нашел на заднем стекле прозрачную полоску и смотрел вслед уходящей. Девушка обернулась на грязный зад автобуса, заторопилась дальше, ежась от непогоды и плотнее запахивая плащ. Автобус поехал в обратную сторону, и вскоре от девушки осталась голубоватая точка в пелене непрекращающегося дождя. Его кулаки побелели: так сильно сжал он поручень. В груди бушевало, но это была не радость состоявшегося свидания и не горечь потери, это было что-то третье, не затертое словом, только заветное, только в рукописи, приводящее в трепет, как искусство и сладостное страдание, как сжигающий и рождающий огонь.
На работу он, конечно, опоздал, минуты на две, но в проходной таких опоздавших не пропускали до четверти девятого, дабы в табельных цехов успели собрать и закрыть пропуска пришедших вовремя, а ты будешь считаться опоздавшим на пятнадцать минут. Но ему было все равно, он стоял в зальчике перед проходной и думал, почему он не проводил девушку до ее института? Потому что женат? Или потому, что она почти отдалась ему, стала близка, и он не мог ее обманывать? Он опоздал на работу, но был рад и даже счастлив.
Старшая табельщица, высокая дородная блондинка лет тридцати, сочувственно улыбнулась, когда он положил в окошечко пропуск /ящик со щелкой был уже убран/, пропуск опоздавшего на работу, какое безобразие! Пропуска собирают не только для того, чтобы посмотреть, кто же это такие явились на работу, и поставить им восьмерки в табеле. Пропуска собирают для того, чтобы человек уже не вышел с завода до конца смены. Конец смены, начало смены, гудок... Мужики говорили, что эта табельщица подкладывает на бедра, хочет и никак не может выйти замуж. Он вспомнил об этом и тоже сочувственно улыбнулся.
Его начальник, механик цеха Петрович, похоже, поджидал его, стоя посреди участка. Как всякий новенький слесарь, опоздавший работал пока дежурным, устранял разного рода мелкие текущие поломки в цехе. Он опоздал, но он тут, и другого дежурного назначать не надо. Это был не тот Петрович, которого задавят, может быть, у проходной. Это был Дмитрий Петрович, бывший механиком этого цеха еще в войну, приехавший сюда вместе с заводом из Москвы, и через три года, по плану, его заменит наш герой, окончивший когда-то техникум на механика. Петрович удовлетворенно махнул в сторону верстака: приступай к работе. Он видел, что из парня будет толк, и его интересовало только это. А опоздания... Потом они прекратятся напрочь.
Больше всего поломок происходило на небольших механических прессах, где работало десятка полтора девчонок-штамповщиц. С инструментальным ящиком и красной табличкой «Не включать, ремонт!» он пошел туда. Дня три назад была страшная жара, тем более в цехе, где нельзя снимать спецовку, и тогда он заметил, что на девчонках кроме халатов ничего нет. Когда он подходил устранить неисправность, девчонка ревниво осматривала себя, свой прилипший кое-где к телу халат и вопросительно поднимала глаза на слесаря, а он говорил: «Да я не смотрю!», хотя на самом деле он, конечно, смотрел и кое-что видел. А теперь он, подойдя к позвавшей его штамповщице Вале, сначала машинально осмотрел ее, а потом уже пресс.
- Ну что, оделись теперь?
- Вот тебе смешно!
- Нет, не смешно - весело. Половина девчонок добрые, а другая - злые какие-то... А под халатом одинаковые...
- Одинаковые, - передразнила штамповщица Валя. - Может, ты плохо под халаты заглянул... Кто злые-то?
- А вон, с наладчиком стоит, и та, и та тоже...
- А, так они замуж выходят. Отвеселились.
- А ты? Ты говоришь, через полгода свадьба, а добрая. Как лучший друг.
Валя подняла глаза и промолчала.
- Ты любишь жениха?
Валя опять не ответила, а только засмеялась, глядя в глаза.
- А, это у тебя легенда, чтобы не приставали...
- Скорее, чтобы я... не приставала. В хорошем смысле. Мне уже двадцать два. А то, что я добрая, как ты говоришь... Быстрей бы уж свадьба да и всё! Он моложе меня на год...
- Понятно. Боимся холостячества. Так ведь и я боюсь: вот боюсь, что... предложу тебе до твоей свадьбы, и ты не откажешься. Ты такая искренняя и компанейская...
- Значит ты думаешь, не откажусь? А что, может, и не отказалась бы. Но это всё теория или что там еще... Вот одни девчонки говорят, что ты женат уже, а другие не верят. Так ты женат или холостой еще?
- Раз не верят, так какая разница, что я отвечу. Тебе, надеюсь, все равно? Я уже говорил тебе, что женат. Можешь верить или не верить... А девкам замуж хочется, в этом всё дело. До свадьбы им надо, чтобы все были холостые, а после свадьбы - чтобы все женатые. До свадьбы любить всех, а после свадьбы только мужа, а лучше сказать - никого уже, или любовника, то есть свои хотелки...
- Похоже, ты женат уже. Ну, ладно. Ты скоро отремонтируешь?
Штамповщица при этом сидела на своем стульчике, опустив уставшие руки на колени, в правой был большой пинцет, на левой блестел большой палец, которым нажималась упругая кнопка «пуск». На лице не было никакого трудового азарта: не пришли годы. Они жили в общежитии, съехавшись из деревень. Им нужно выходить замуж. Какая разница, сколько и на сколько они наштампуют? На парикмахерскую, на кино хватит.
- Так всё давно исправно.
Он снял с пресса свою красную табличку, подмигнул Вале и не спеша пошел между работающими прессами, между халатами и косынками, между девчонками, выходящими замуж, и теми, которым нужно, чтобы он был пока холост.
К их цеху относился смежный пролет, где происходило прессование стружки и работал не очень загруженный кран. Краны он тоже ремонтировал, пройдя специальное обучение. Крановщица с этого крана, проходя однажды мимо слесарного участка, остановилась против его верстака и сама с ним заговорила, единственная из всего цеха сама. Вот и сегодня около десяти она подошла и попросила подтянуть тормоз на подъем. Ей было лет двадцать, она очень походила на его жену: и ростом, и лицом, но была как бы посмелее. Если каких-то простительных мелочей не доставало, на его взгляд, общему облику его жены, то в этой высокой крановщице, при поразительном сходстве с его женой, эти мелочи присутствовали, но, естественно, отсутствовало что-то, что было у жены. И при виде этой девушки он буквально трепетал - не броско, не до самозабвения и так далее, а скорее как-то озадаченно: как ему вести себя с ней? А она всегда подходит и начинает разговор сама, непринужденно, как будто много лет знакомы. Она нравилась ему, но он чувствовал, что наверняка не в ее вкусе. Однажды он прямо спросил об этом. «Да, у меня есть парень. Да, он выше меня, если уж говорить о вкусах», - ответила она. Он замолчал, любуясь ею и думая: «Ну и черт с тобой!»
Из-за похожести ее на его жену перед глазами непроизвольно строились разные домашние картины: вот она в халате наливает ему чай за столом, вот они в постели, и он стягивает с нее простыню... И он отворачивался, а она продолжала стоять в проходе против сетки, за которой был он у своего верстака. Оглядываясь, не приближается ли какое-нибудь начальство, она заводила разговор о чем-нибудь, не касающемся работы. Зачем? Да, она была смела, слегка дразня его любопытство, но в то же время странно холодна, уходила на полуслове, а когда опять вдруг появлялась, с полуслова начинала. Иногда он задумывал сам сходить к ней, «проверить кран», но боялся, что начнет ухаживать не без цели и получит позорный отказ, или что вдруг она ответит взаимностью. Но нет, он не в ее вкусе, похоже. Странная девушка, но весьма привлекательна и даже как бы провокационна, не в меру «добрая», а почему? Эта крановщица носила в себе какую-то загадку.
Почти каждый день он получал в инструментальной кладовой какой-нибудь инструмент: сверло, щуп, метчики. Потом сдавал обратно, и ему возвращали бирки. Днем в «инструментальной» кипела работа. Старшей инструментальщицей, конечно, была всезнающая женщина в годах. На ее плечах списывание инструмента, получение нового, правильная раскладка по ячейкам. Рядовые работницы кладовой - девчонки. И вот он заметил, что как только он наклонится к окошечку, по другую сторону возникнет небольшой переполох, послышится что-то вроде «иди быстрей!», и к окну выдачи подсядет с тонкими чертами лица девушка. Одаривая его сияющим взглядом, она будет стараться подать ему инструмент прямо в руки, и он уже запомнил прикосновение ее пальчиков. Вот и сейчас, получая развертку с воротком, он сам был в очередной раз не то чтобы просверлен, а уже рассверлен искрометным взглядом. Он ни разу не видел ее в полный рост, он видел только лицо и плечи в халате, отороченном голубой тесьмой. «Какая же ты? - подумал он. - Наверно, невысокая, и всё у тебя прелестно-маленькое». Женатые на маленьких заглядывают на больших и высоких, а женатые на этих последних - на «с маленькой попкой». Он решил постараться как-нибудь увидеть ее «всю».
А времени было пойти на обед, и он, забыв на время о прекрасной половине человечества, зашагал под моросящим дождем в столовую, которая была метрах в двухстах от цеха. Он встал в конец одной из двух внушительных очередей, а впереди в очереди кто-то отчаянно помахал рукой. Люди в спецовках кажутся все на одно лицо, он присмотрелся и узнал загадку-крановщицу: она звала встать к ней, то есть перед ней, и показала лишний пустой поднос в руках. Зачем всё это? Но она решительно звала к себе. Он заметил, что она с такой же высокой белокурой подружкой, та тоже смотрела на него. И он встал между ними, несколько смутившись. «А мы на тебя заняли», - просто объяснила девушка-крановщица.
Они были уже у раздачи, прямо перед глазами маячило ухо блондинки, в мочке торчала микроскопическая лазоревая сережка. Девушка сдержанно улыбалась, краем глаза следя за стоящим у ее плеча. Она была ничего! «Ах, эти глазки голубые я еще подголублю», - вспомнил он любимую песенку отца, когда тот бывал в сильном подпитии и уже «забывал», что давно отец, а у жены карие глаза. Он обернулся: его давнишняя знакомая, крановщица, тоже сдержанно улыбалась, не глядя ему в глаза. Обе подчеркнуто деловито заставляли свои подносы, и в этом тесном оцеплении он ощутил странное чувство реального двоеженства. И если с крановщицы он уже стянул простыню, то теперь это же он проделал с ее белокурой подружкой и даже чуть не покраснел при этом, так как сзади была вторая. Сами виноваты!..
Обедать сели за один стол, конечно, и даже о чем-то перекидывались. Ему пришлось стараться есть прилично, и обед был испорчен. Однако он решил тоже сдержанно поулыбаться и покоситься на этих «девок» «краем глаза». Получилось, девушки стали выглядеть естественнее, и теперь он обменялся с блондинкой ознакомительным взглядом. Лучше бы он этого не делал: ее голубые глаза... Он вспомнил, как страстно, но не надолго влюблялся в такие глаза. Опасная соседка. Где-то внутри закралось, что вся эта история с совместным обедом была специально затеяна и затеяна неспроста. Но сейчас они разойдутся и всё.Они вышли, и девушки тут же скрылись в ближайшем цехе, где, видимо, работала белокурая. Расстались опять как бы на полуслове, но ведь крановщица-загадка всегда с полуслова и начинала. «Боже мой, какой цветущий сад!» - высокопарно, но искренне отметил он «про себя» и не спеша зашагал под сыплющим дождем к цеху, быстрей к мужикам, покурить, послушать байки, отвлечься наконец-то от этих девок. А дождь словно непрерывно повторял: «Да, да, да, сад, ты прав...»
Он успел только покурить, или, лучше сказать, едва успел покурить. На входе на их слесарный участок появилась одна из девушек- инструментальщиц, Беловолосая, как он называл ее "про себя". На лицо примерно он знал уже всех в цехе - не знал по именам. Она смотрела на него и поманивала его пальчиком прижатой к груди руки. Тогда он ткнул себя в грудь: меня? Она согласно кивнула, и пальчик ее просто завибрировал: быстрее! Он встал и подошел.
- Ты что, совсем робкий или так издеваешься?.. Я про нее!
Он, конечно, понял, о ком говорит Беловолосая: о девушке в халате, отороченном голубой тесьмой. Он чуть растерялся и решил подождать, что скажет она еще.
- Подойди и поговори с ней в конце-то концов. Просто уже невозможно смотреть, как вы ходите вокруг да около. Она ждет...
Беловолосая ушла, а он навалился на свой верстак и стал думать: он и вправду, невольно "заигрался". Он отвечал ей взглядом, а не надо было. У них давно "теплые", даже "жаркие" отношения. Вот уж накупался в любовных взглядах! Проспал, так сказать, ситуацию. Что теперь делать? Господи, как ей сказать?! Как остановить эту ее обманную эйфорию? А сказать надо немедленно, ибо, по логике, вот-вот /может, даже сегодня после смены/ должны начаться "встречи"... Он решил издали глянуть в окошко кладовой, увидеть ее и на месте принять какое-нибудь решение. Да и метчики надо получить.
Можно предположить множество реальных вариантов, как может повести себя молодой человек, попав в такую ситуацию. Кто-то пошлет подальше, кто-то притворится холостым. А наш герой "заставил себя ждать". Обед кончился, и он идет по цеховому проходу... к инструментальной кладовой. И тут нужно сослаться на некую предисторию, чтобы понять поведение нашего героя.
Год назад, когда у них только еще было подано заявление в загс, в воскресенье он поехал на электричке к невесте в другой город, в "дом молодых специалистов", где она жила после завершения учебы с подружками. Подружек ее он давно хорошо знал, как и невесту. А невеста его в этот день, тоже на поезде, поехала в его город, где у нее была тетка: какие-то семейные дела. Печальное известие сообщили подружки. Поезда промчались навстречу друг другу. И вот он ночует на хорошо ему знакомой кровати невесты, утром обратно. Незадача!
Утром одна подружка ранехонько убежала на работу, вторая еще не оделась, сидит на своей кровати, прикрывшись одеялом. Он отвернулся, поторапливает по-товарищецки одеваться-собираться и слышит простое, как три рубля, «поцелуй меня». Обе эти подружки его жены не были в его вкусе, ничуть, и на такой «приказ» он отреагировал поднятием бровей. Потом подсел рядом на кровать /ну просит девушка!/, слегка обнял и стал целовать: раз, два. На третьем поцелуе он стал клонить девчонку к постели и уже прижал к подушке, но тут она, слава богу, резко оттолкнула его и смешно закричала: «Нет! Ни за что! Вот если бы она не была твоей невестой!» Тут он легко отпустил девушку, бубня пустое «конечно», а сам с какой-то грустной иронией отметил: «Если бы она не была моей невестой, вы бы еще не «проснулись» и не просили бы целовать вас».
Потом эта подружка тоже убежала, но с ночной смены появилась третья, которую он тоже давно знал и которая ему нравилась. Он, однако, не стал с ней даже разговаривать, кивнул из под одеяла и сказал, почему он здесь, и всё. Потом он ненадолго заснул и вот встал окончательно: скоро на электричку. Третья подружка его жены только что легла, приняв после работы душ. Он по-свойски подсел к ней на кровать попрощаться и никак не мог закончить прощание. Просто «долгое прощание» какое-то. Она лежала на спине, держа руками одеяло у подбородка, свежая после душа, в буквальном смысле несколько сумасшедшая после ночной смены, беспомощная, усталая, но что-то выжидающая. В глазах ее было расшевеленное запретное желание и - нет, не согласие, а некое смирение. В общем, выглядела она довольно мило, маняще и даже распущенно, и теперь он уже не выдержал и спросил разрешения поцеловать ее. Эх, как же всё просто! Она стала водить глазами и даже невпопад возражать, тогда как ее руки вместе с одеялом стали сползать от подбородка к груди. Он пропал! Но тут он нашел выход, чтобы спастись и от нее, и от себя.
- Я поцелую тебя через простыню!..
Поцелуй получился все равно критически «горячим», но все спаслись. С бьющимся сердцем он тут же убежал на электричку, и с тех пор одна мысль преследовала его: как не целовать таких «подружек», то есть всех «других», как расставаться с ними легко и так далее. И накануне вечером он исписал несколько листков с мыслями, как этого достичь. Под заглавием «О всеобъемлющей, всеобщей любви» в скобках было «Как одинаково любить всех». Влюбленный юноша еще не горит страстью к любимой: такова даруемая нам крупица истинной божественной всеобъемлющей любви. Значит, чтобы не воспылать страстью «к другой», надо эту другую /то есть не жену/ горячо полюбить! Такова была одна из ключевых мыслей его вечернего сочинения.
Как видим, в нашем герое сидела противоречивая задача полюбить и не воспылать страстью. Он считал цель достижимой, пусть и не сразу. Он видел себя идущим к этой цели и поэтому относился ко всему по-своему. Здесь, может, и кроется ответ на то, почему он "проворонил" ситуацию и почему сейчас идет не "обманывать", не посмеяться, а... Зачем же он идет к ней? Она ему понравилась, нравится, и ему ее очень жаль. Но надо идти и что-то предпринимать.
Перерыв как раз кончился. Он подошел, издали несколько раз заглянул в окно выдачи: она легко, молодо порхала от окна и стола к стеллажам и обратно. Он встал в очередь, готовясь к тяжелому объяснению. Но не осмелился. Она одарила его горячим, радостным взглядом, быстро всё выдала, а бирку крепко зажала в ладони, забыв положить ее вместо выданного.
С метчиками в руке он стоял возле кладовой, не зная, что предпринять дальше. Из кладовой вышла Беловолосая, одобрительно взглянула. Он жестом подозвал ее.
- Что? - участливо, шепотом спросила она.
- Понимаешь...
Он выложил ей всё про себя, пожал плечами, развел руками. На это Беловолосая просто вытаращила глаза, в которых был смертельный ужас и вопрос "что же будет?!"
Он виновато и с мольбой посмотрел в ее перепуганные глаза.
- Счас девчонкам скажу, - полушепотом ответила она.
Подошли две подружки, и она сказала им. Теперь все втроем вытаращились на него своими глазищами. Он удрученно кивнул, и тут их взоры поднялись к самому Богу.
- А она там на крыльях летает! - констатировала одна.
Тут он решил-таки уйти, но девчонки остановили:
- Погоди. На всякий случай...
Он остался ждать, а они вошли в свою кладовую, возле окна которой пока никого не было.
Спустя некоторое время он услышал леденящий душу крик, перешедший в истерическое рыдание. И был шум успокаивающих голосов, а в ответ им: "Нет! Нет! Не может быть!.. Я хочу его видеть! Пусть он придет!.." После этого он услышал свое имя, она в истерике что есть силы звала его... из этого цеха. У него даже закрылись глаза.
Дверь отворилась. Все высыпали, кроме нее. Ему приказали войти. У окна опять скопились работяги, но девчонки без каких-либо объяснений так замахали на них руками, что работяги даже руки подняли и разошлись, пожимая плечами. Делать нечего - он вошел в инструменталку.
Она стояла посреди помещения, как приговоренная, с лицом, мокрым от слёз, и глазами, тяжело смотрящими на него. Он положил метчики на стол, подошел вплотную. Она повисла на нем, глубоко и беззвучно разрыдавшись. Он обнял ее как бы с целью поддержать, а она сжала его еще крепче в своих хрупких объятьях:
- Это... правда?
- Да.
Она подняла на него глаза: в них стояло отчаяние, безысходность и... невероятная злоба! Она сглотнула слёзы и не то попросила, не то приказала:
- Поцелуй меня!
Беда была в том, что она нравилась ему, и он мог целовать ее горячо и бесконечно! Но... он выбрал другое: он сдержанно поцеловал ее в горячие губы и отстранился. Она оттолкнула его и убежала за стеллаж, на котором так много всякого инструмента - кроме одного... Она стояла к нему спиной, закрыв лицо руками; плечи вздрагивали.
- Уйди! Уйди!..
Он просто остолбенел от этих ее слов, потому что это был ее голос - к нему! И он всё стоял. А она теперь уже зло закричала:
- Уйди же ради Бога!..
Ее сжатые кулачки тряслись перед ее девичьей грудью, и он ушел. Он шел по цеху и не верил всему пережитому. Он еще не сталкивался лицом к лицу с такими страстями. Горькая правда лучше ли сладкой лжи? Наверно, лучше, но метчики он оставил там...
Чтобы как-то отвлечься от «всеобъемлющей любви», про которую он сочинял опус вечером и которая так смертельно «нервозно» проявилась в кладовой, он залез на самый большой пресс "PELZ" отрегулировать муфту сцепления - кропотливая и хлопотная работа, вчерашнее поручение Петровича. Работал ревностно, остервенело, и это не осталось незамеченным Петровичем и его патроном, заместителем начальника цеха. Они снизу наблюдали за работой преемника и отмечали: из парня будет толк. А молодой слесарь носился по цеху, как хирург в военном госпитале в войну, и выполнял одну работу за другой. К концу смены Петрович подозвал его:
- Ты знаешь, что на прессе у входа в цех девчонке пальцы оборвало? Сходи посмотри, исправен ли был пресс, по нашей части. Только так, незаметно. Сейчас инспекция придет.
Пресс был огорожен красным шнуром с табличкой «Не проходить!» На одном краю нижнего штампа лежала несуразная дважды проштампованная деталь из листовой заготовки, на другом краю со штампа свисали кончики трех пальцев: один вот-вот отпадет, на ногтях облупленный розовый лак: сегодня, видимо, ногти не красились. Так, понятно: заготовку-листик пинцетом трудно и долго правильно класть на штамп, и девчонка подправляла заготовку другой рукой, а пресс неожиданно сработал «сам», без команды, без нажатия педали, а потом она из-за происшедшего еще раз топнула ногой. Девчонка хотела побольше заработать, бедняжка. А кругом стоит привычный шум и гул, до конца смены еще час.
Он вспомнил эту несчастную девушку. Дня три-четыре назад, еще до этого многодневного дождя, когда было очень жарко, как уже было сказано, - в обеденный перерыв цеховые парни и девчонки сидели у цеха в курилке, прятались в тень яблонь. Они многие не знали, как зовут друг дружку, но запросто, непринужденно разговаривали: такова заводская, цеховая семья. И вот совершенно неожиданно эта девчонка упала в обморок от жары, упала за скамейкой на газон. Случился переполох. Наш герой с наладчиком подбежали помочь, но пришлось чуточку помешкать, потому что полы халата закинулись выше пупка, а кроме халатов на девках ничего не было. Они быстро скомандовали подружкам: "Укройте как-нибудь, мы ее унесем в медпункт!" Он взял бедняжку за подмышки и шел спиной вперед, а наладчик нес за ноги. И вот теперь она осталась без трех пальцев. Жалко.
«Почему же ты сработал без команды? - стал он осматривать пресс. - Или девчонка невпопад нажала на педаль?» Он оглянулся: нет ли кого рядом, потом поднырнул под красный шнур, встал на контейнер с деталями и потрогал пружину, возвращающую упор отключения пресса после рабочего хода: пружина натянута, но лучше бы потуже. Он отогнул еще два кольца на пружине и прикрутил пружину через новую петлю.
За проходной он резко отвалил от основного потока влево, на автобус. Основной поток плотно тек в рабочий поселок, где рабочие жили в родительских квартирах, полученных теми на этом заводе, а кто-то уже в полученной лично, а прочие - в общаге, как в большой семье: девчата на верхних этажах, парни на нижних, во дворе буквы «п» волейбольная площадка. Там можно, например, познакомиться, спросить, в каком цехе работает твой визави, но знакомятся больше не с общежитскими, то есть как и в семье.
Готовясь перейти дорогу, он оглянулся на толпу. Не показалось ли ему? Кто-то как будто махнул ему рукой, как в обед в столовой. Так и есть: ему машет загадка-крановщица. Что ей нужно еще? «Конец рабочего дня, - заговорил он «про себя» словами песни, уже тогда считавшейся вчерашним днем, - и снова у проходной встречает милый меня». Он не был мил этой крановщице, поэтому направился к ней с угрюмым лицом, как будто шел по вызову устранить неисправность, случившуюся из-за халатности работника. Но он был рад лишний раз близко подойти к ней.
Дождь к этому времени взял перерыв, видимо на пересменку. На небе проступали светлые пятнышки, будто оно открыло наконец голубые глаза, перестав беспрестанно плакать. Лавируя, он перешел бурный ручей из спешащих с работы и оказался перед крановщицей, рядом с ней стояла и ее белокурая подружка. Было заметно, что они только что уточняли какой-то план и даже, похоже, спорили. Обе молодые, статные, высокие, красивые. Он приосанился и обежал взглядом блондинку.
- Хочешь сходить с нами в кино? - без лишних объяснений спросила загадка-крановщица.
- В кино? - переспросил он. - Прямо сейчас?
- Ну не совсем сразу, - продолжила крановщица загадками, - сейчас проводишь Ирину домой, она переоденется... Кстати, познакомьтесь наконец-то.
Ирина и он познакомились, повернувшись друг к другу.
- Да! - воскликнула загадка-крановщица, как будто вспомнила что-то важное. - А вдруг я не смогу? Если я не подойду к кинотеатру минут за пятнадцать до начала, то значит не смогу, пойдете вдвоем. А может, смогу.
Он испытующе посмотрел на обеих: они ждали его согласия. В таких ситуациях взглядывают не единожды, но он не решился еще раз встретиться взглядом с голубоглазой блондинкой: это было опасно и вообще невыносимо. За что такие испытания?!
- Только, знаете, я это... женат.
- Женат?! - почти в один голос ошарашенно спросили девушки.
- Да. - с некоторым вызовом подтвердил он. - Жена в роддоме.
- А! - тут же отреагировала крановщица, взяв подружку под руку. - Ну, тогда до свидания.
И они зашагали прочь, делясь впечатлениями от встречи.
- Но в кино сходить я не против, - послал он вдогонку, оправдательно.
- Да уж нет, иди к жене, в роддом, - услышал он ответ и издевательский девичий смех.
Они пристроились к общему потоку отработавшихся и как бы растворились, хотя он еще стоял на месте и провожал взглядом эти две фигуры. Всех этих девушек, женщин он должен горячо любить - по его теории. Крановщица и белокурая обернулись еще раз, не замедляя шага. Они все еще хихикали. «Ну что за день!» - в сердцах пошевелил он губами и пошел на остановку.
Он поехал на автобусе, но не на том еще, который ходит возле его жилья, а на другом, чтобы побыстрей добраться до автобусного кольца. Салон был полон, но без давки: стояли почти вплотную один к другому. Он смотрел куда-то прямо перед собой. Что можно было увидеть, найти в его взгляде после такого дня? После курьеза в утреннем автобусе, после сумбурного обеда с заводскими девками, после истерики в кладовой, после засады у проходной? А может, взгляд его был таким уже вчера и позавчера? И тогда всё перечисленное - не только после, но и «по причине» такого его взгляда.
Он смотрел прямо перед собой, а молодая женщина, стоя на каком-то возвышении чуть выше всех, слегка улыбалась и неотрывно смотрела на него. Правильней сказать, что это была девушка. Ее черные глаза, как раскаленные угли, подернутые темнотой из-за отсутствия тяги, поджигали и зажигали его. Сначала он воспитанно лишь скользнул взглядом по этим прожигающим глазам, но этого оказалось достаточно: он был обезоружен, подожжен, только что из ушей не шел дым. Теперь он тоже неотрывно смотрел на девушку и искал ответа в ее глазах: как можно тонуть в этих черных, синих, серых, зеленых глазах не единожды? Почему никто не замечает ее взгляда, когда он так открыт, так откровенен, так заметен?
«Почему я не могу и не хочу отвернуться?» - спрашивал он себя и пытался второпях вспомнить какую-нибудь спасительную формулу из своих вчерашних записок - и не мог, или не хотел тоже, вспомнить. На ее верхней губе проглядывались нежные дразнящие усики, она была, наверно, старше его на год-два, и это тоже «усугубляло» ситуацию. После того, как они бессовестно смотрели друг на друга, уже не расстаются. «Что же это за день такой?! - опять подумал он. - И что мне сейчас делать?»
Итак, он совсем растерялся - в завершение этого странного дня. Девушка тем временем стала продвигаться к двери и «выбрала» направление продвижения: перед ним. Перед ним она остановилась. Он почувствовал, как ее груди словно бы обняли его: ведь было очень тесно. Они снова слились во взгляде, а она опять слегка улыбалась:
- А вам не идет борода.
- Да? - машинально переспросил он и даже потрогал свою недельную щетину.
Брился он по субботам, как большинство мужиков, да и щетина на молодом лице смотрится, можно сказать, привлекательно /а на старом ее и не видно/.
Она еще несколько мгновений пообнимала его грудью и ответила:
- Да.
Он должен был пойти за ней, но он остался на месте, а она вышла на этой остановке. Она оглянулась на него с некоторой усмешкой и пошла вперед по обочине дороги, пока автобус еще стоял. Но вот автобус стал обгонять девушку с черными глазами, дверь была не закрыта. Девушка знала, что он снова неотрывно смотрит на нее, но даже искоса не ответила коротким дежурным взглядом. Пусть молодой человек едет к жене, в роддом, раз не хочет наслаждения и «всеобъемлющей» любви. На автобусном кольце он пересел на свой автобус и что было силы постарался забыть этот изнуряющий взгляд черных глаз, эту грудь, эту улыбку. Но как можно это забыть?..
Он сошел, уже с другого автобуса, за две остановки до своей, чтобы пройтись лесопарком и вернуться в себя, пройтись перед домом под этим затянувшимся дождем, который опять взял минутный перерыв. Но вот опять сыплются капли, и трудно отличить день от вечера или утра. Свет мутною влагою льется со всей шири сизого небосклона, над головой бродят сплошные низкие тучи. К зениту слегка просветливает: где-то там, над мятущимся тучевым покрывалом, светит солнце, каким его рисуют и дети, и взрослые. А на земле тут и там бурое стекло луж и бесчисленных лужиц. Идешь и невольно рассматриваешь бесчисленные тающие следы. Кто куда шел? Дождь - для всех привычное с детства явление, и на мало изменившихся лицах живет некая сопричастность, и все одинаково прячутся в свои панцири, в одежку: захотел - втянул голову...
Идет дождь, идут люди, идет время. Отдельный человек, отдельная дождинка, вот и нет их. Но вечно жив, как и время, общий поток людей, и нескончаем этот дождь, не здесь, так там льющийся на землю, и всё шуршит, хлюпает и замирает в хаосе следов.
Окраина города. Люди пробираются через лесопарк в пригород, в поселок. Тропинка стиснута густой зеленью подлеска, окаймлена крапивой и малиной, без просеки или аллеи, кривится под большими голыми соснами по их черным, скользким, узловатым корням. Сосновые шишки, поднятые желтой водой, напоминают, конечно же, корабли. Воздух сырой, туманный. С верхушек сосен падают крупные капли. Люди спешат, вздрагивая от этих капель, увертываясь от мокрых веток, прыгая через лужи и погрязая в зыбких островках, прихватывая полы, где на носках, где на каблуках, едва успевая обменяться встречными взглядами. Идут почему-то или за чем-то, или что-то несут туда, или хотят что-то сказать там, куда спешат, а может идут с неохотою, но дождь торопит всех вершить путь скорее.
Свернув на лесную тропу, он сбавил шаг: впереди он заметил девушку /может быть, молодую женщину/, которая была без зонта, но шла не быстро и вообще не обращала, как ему показалось, никакого внимания на перечисленные неудобства лесного пути по дождю. Он держался шагах в тридцати и посматривал на попутчицу пассивно и машинально, как бросают взгляд на свою ладонь или на дверь своей квартиры, которая снова без царапин и пятен, без записки в замочной скважине и вообще на месте. Он посматривал на эту девушку или женщину так, незачем. Но в каких случаях мы видим больше, видим нужное?
Красный плащ полуплотно облегал ее фигуру, спускался ниже колен, на талии полузатянутый пояс, всё на ней было как бы полунадето. Ноги обтянуты черным, обуты в коричневое с красными запятниками. Желтый шарф сполз с головы и повис на укладке волос на затылке, а кругом дождь. Не видно лица - значит не видно ничего, пустая картина. Человека видно и одновременно не видно. Но есть еще походка, манера ходить: посмотришь во след - и шевельнется в тебе интерес, а может, качнется холодной льдиной безразличие. «Странно все-таки она идет, - подумал он, продолжая выдерживать расстояние, - а я веду слежку».
На нем была, кроме плаща «в аккурат», набухшая от дождя зеленоватая шляпа с короткими полями, по моде. На ногах не по погоде туфли с дырками-отдушинами для носки в жару, в дырки дробинками падали холодные капли, внутри было мокро. Он наблюдал за идущей машинально, однако взгляд был сосредоточен. Он любил такую погоду, дождь, тем более что осенняя зябкость еще не сопутствовала затянувшейся сырости.
Но вот лесопарк кончился, девушка повернула налево в улицу, и угловой дом тут же скрыл ее. «Нам, оказывается, по пути», - усмехнулся он и тоже повернул: в улице уже никого не было. Он слегка наклонился и оглядел другую сторону, скрытую поверху кронами мокрых яблонь: из водостоков выплескивались пенящиеся струйки и растекались по старому асфальту, в трещины и дальше в придорожную канаву. Значит, попутчица, так и не видевшая его, вошла в какой-то двор. Он прислушался: поблизости хлопнула легкая сенная дверь, звякнув щеколдой. Это был его дом, хозяйская половина, их двор и их сени, а его вход был чуть дальше по улице, с другой стороны этой пятистенки.
«Кто она им?» - с этой мыслью он вошел к себе, в снятую половину на два окна с отдельным двориком. Жилье ему нравилось.
Сбросив шляпу, плащ и мокрые башмаки, он подошел к своему круглому столу. Глаза уперлись в выведенное на верхнем листке из застывшей, неровной стопки «Это о всеобъемлющей любви». Он достал один лист, пробежал его глазами: над уверенностью в своей теоретической позиции вырисовывался вопрос. Он перевернул листок, написал три строки в стихотворной форме, подумал некоторое время, глядя в мокрое окно, и дописал это четверостишие:
Я слагаю слова, а они без смысла.
И, как ветки деревьев, расту в пространство,
Оторваться хочу - ничего не вышло,
Потому что ошибся в начале диктанта.
Исход «слежки» разочаровал его, если брать во внимание все события дня: девушка должна была войти в какой-нибудь другой дом или просто раствориться в пелене дождя, уходя по улице, раствориться, как абстракция, потому что женщин, как абстракцию, он готов любить всех самозабвенно, но конкретика говорит: конкретных - не готов. Вот и его попутчица, кто она им? И вообще кто она такая? Сегодня он многим заглянул в глаза, а ей - нет. Она - воплощение его теоретической абстракции, и он согласен любить ее самозабвенно, не зная даже в лицо. Но странно, что она стала предметом его вовсе не абстрактного "волнения".
Он загнул мокрые штанины, лег на диван. Дождь глухо шуршал и всплескивал за окном, размывая следы людей, моя крыши и полоща грязно-зеленую листву. Он закрыл глаза и попытался представить, что видит ее, эту его спутницу, идущей навстречу. Ничего не получалось. Виделось что-то неясное в пелене дождя, не приближающееся и не удаляющееся, но в какой-то размытости двигающееся, как большое насекомое, бьющееся в большой паутине.
Хозяин зашел в гости, как всегда, по пятам. Это был мужчина лет тридцати восьми-сорока. Большой живот, кудрявая рыжая борода по краям лица, как у английского моряка из книжек. Под редкими белыми бровями выцветшие синие глаза. На нем завсегда бывала с высоким верхом толстая соломенная шляпа набекрень, как самый главный прикид. Работал он сторожем с нижайшей для здорового мужика зарплатой и не терпел по этому поводу ни от кого никакой критики, в первую очередь от домашних. В хорошую погоду он ходил с голым торсом или в одних плавках, а в дождливое либо прохладное время надевал теплый дорогой пуловер с застегнутой не выше пупка молнией. Звали его не совсем привычным именем: Зиновий, а жену, по мистическому совпадению, Зиной. Она работала в магазине, крутясь и выкручиваясь, а он сидел у нее на шее. И вот он тут как тут, не знающий никакой усталости.
- Во! Приехала! - сообщил хозяин, едва переступив порог и смерив комнату быстрым взглядом сторожа.
Квартирант не дождался продолжения известий и задал дежурный вопрос:
- Кто?
- Да вы что, не вместе разве шли? - искренне удивился Зиновий.
- Н-нет.
- Да эта ****ь-то! - продолжил Зиновий, ожидая какой-то реакции на это неординарное сообщение.
- Какая? - покосился квартирант на перегородку, оклеенную обоями.
- Ну, Нинкина-то дочь! Помнишь, я в огороде рассказывал? Ну, помнишь, выпивали весной?
Заметив беспокойство парня, Зиновий махнул рукой на перегородку:
- Да они не слышат: все во дворе. Пол-то я покрасил, а краска - тьфу! Да дождь который уж день, вот и... А что, слышно, что ли?
- Да в общем нет, - ответил квартирант.
_ Ага! - подвел черту Зиновий и переспросил, - Ну, вспомнил? В огороде?
- Как же, всё помню!
- Х...ли, -продолжил Зиновий, - мужик опять, наверно, в море, а она гулять! Гоняет по стране. Свекровь Нинке и телеграммы больше не шлет, плюнула, видимо.
Тут собеседники вместе усмехнулись и помолчали, слушая дождь.
- Ну, ладно! - опять подвел Зиновий черту. - Значит, всё хорошо?
- Да.
- Пойду. Ага, - донеслось уже из сеней.
Зиновий ушел сутулясь и унес с собой еще много сведений непонятного назначения. Приходил он по задворкам, тут калитки не запирались.
Нинка - это родная сестра тещи Зиновия, то есть тетя его жены, а значит и его тетя, но звал он всю родню только так: «Нинка», «Зинка», «Манька» /это теща/ и так далее, какая бы родственница или свояченица ни объявилась в его доме или поле зрения. Самого его мужики за глаза звали «Зиновка», так было узнаваемее. Он не имел обыкновения бить жену, но для той муж был диким зверем, и она, будучи довольно-таки проворной особой, выскочила уже не один раз из окошка вместе с рамой на плечах. Избавиться от такого мужа не было никакой возможности, да и законного повода, и Зина не жила без родственниц - часто двух-трех, приехавших «в гости». Казалось, что он единственный мужчина в их роду, поэтому он всегда был как бы к месту. Сейчас тетка / «Нинка»/ была на родине, на Волге, а у Зиновия гостили теща, ее золовка, и вот ни с того, ни с сего заявилась двоюродная сестра жены, «Лизка», да плюс сынишка лет одиннадцати. Зиновий был в отличном настроении вожака.
После ухода Зиновия он снова лег на диван, чтобы ни одно усилие тела не помешало думать или, наоборот, не заставило думать. Он не спеша курил и смотрел в потолок. Из-за перегородки стали доноситься слова, топот, шум посуды и стук передвигаемой мебели: видимо, хозяин разрешил своим входить в комнаты, в которых тотчас воцарился обычный для той половины гомон и завязывался очередной спор. Спорили Зиновий и его теща, «Манька». Из-за перегородки доносилось: «Холодно!», «Не холодно!», «Нет, на полу холодно!». «Ну, кого-нибудь жди!» - решил молодой человек, потому что когда родственниц скапливалось больше, чем пристойных мест для спанья, Зиновий выпроваживал кого-нибудь на ночь в другую половину дома, сданную в наем. Это сразу оговаривалось с квартирантами, а присылалась обычно какая-нибудь молчаливая старуха, а иногда приходила спать сама хозяйка «половины», тетя Нина. Кстати, другая половина принадлежала теще Зиновия, но это не мешало ему заправлять всеми делами и насмехаться над собственниками.
Молодой человек уже дремал, когда донесся обрывок умолкающего спора: «Не бойся, не съест!» В ненастье до чего же хорошо спится! Грезится какой-то мокрый женский лик с неясными чертами: то ли его недавняя спутница обернулась, то ли «вернулась» одна из его дневных «знакомых», то ли это пытается материализоваться абстракция женщины вообще. Капли дождя стекают со лба, по щекам, по волосам. Дождь мерно шумит. Дождь и вправду мерно шумел, и больше ничего не было слышно.
В дверь стукнули два раза. Молодой человек очнулся, ответил «да», но не встал с дивана: старушенции в таких случаях не обращали на посторонних внимания, и было даже несколько оскорбительно. Тридцатирублевые постояльцы были для этого женского племени предметом весьма утилитарным, как ведро, поставленное под водосток для сбора мягкой дождевой воды. Он платил им тем же.
Стук повторился, и ему пришлось встать. Дверь не заперта. Входят, как правило, немедля, по-деревенски, не успеваешь ответить. Кто там такой бессильный? Он прошлепал босиком по темным сенцам: мутные щели по периметру двери, за ней дождь, капли стучат и хлопочут за кого-то: впустите.
Он быстро, почти нервно, распахнул дверь. Ноги обдало холодком. Он не удивился ее приходу, да и уговор есть уговор. Более того, сделалось даже скучно: не обернувшаяся ни разу сегодняшняя его спутница, сподвигнувшая его на романтический полет за неким поэтическим женским образом, стоит перед ним. Полет прерван так просто и так быстро: не отделились и не сгорели ступени ракеты-носителя, и вот то, что послужило толчком и должно уйти из поля зрения, исчезнуть, всё вернулось на старт.
Усни, фантазия! Ты разоблачена реальностью. Замолчи, монолог: пришло время диалога. Зиновий обрисовал ее нелестно, но мало ли на свете людей и вещей, оцененных так либо иначе, но субъективно. И вот она, «Нинкина дочь», на мокром большом камне перед сенями, в сложившемся раз и навсегда виде, появившаяся вместо какой-нибудь старухи, материализовавшаяся так неожиданно, как точка в середине предложения. Ну, Зиновий! Это, конечно, ты придумал, «услужил по товарищески», меряя всех на свой манер. Но какая разница, кто пришел? Ведь по возлежащей на круглом столе «теории» должно любить одинаково женщин любых возрастов. Некоторое время молодой человек был, однако, в замешательстве, а «реальный факт» мокнул под дождем с усталым и недовольным видом. Он молча посторонился, и девушка поспешила из-под дождя в сумрак сеней.
Он, помешкав, оставил дверь открытой, и пришелица, казалось, отметила это. Она приостановилась, опустила на пол портфельчик, медленно прошла в комнату, и всё молча. Еще медленнее он шагнул вслед. В движении он узнал ее: шаг тот же, неспешный, безразличный. На каждой руке по колечку, на запястьях какие-то железки, рыжие крашеные волосы, лицо «испорченной восьмиклассницы» со следами плохого сна.
Про восьмиклассницу - это еще с армии: в порядке шефства он проводил лекцию в школе о наградах, и учительница предупредила его, что одна девочка будет не как все, а такая вот. По первому впечатлению, неспешность гостьи была не чем иным как обратной стороной расцветающей благоприобретенной суетливости и отнюдь не женской. Что еще? Не нахальна, не робка. Кто она: молоденькая дура или хитрая непустая баба? Не понять, двадцать ли ей лет или уже все двадцать пять? Пришла. Вот незадача! Надо что-то говорить, и он как можно непринужденнее спросил:
- Ночевать?
Она не ответила, разглядывая незнакомое помещение. В таких случаях обычно спрашивают про запасный выход. Потом посмотрела на него откровенно насмешливо и с некоторым вызовом села на диван. Видимо, она не могла еще решить, выполнять ли ей распоряжение Зиновия или вернуться обратно, в ругань, или вообще уйти прямо в этот дождь. Ни один из вариантов не был простым. А молодой человек ждал какого-нибудь ответа и уже рассердился: ничего себе! Подослали, так сказать, распутную женщину, деваху, да еще и в самом начале вечера. Ну, Зиновий! А гостья тем временем вытянула ноги, сложила руки на груди и закрыла глаза. Он стал смотреть на глаза: надолго ли она их закрыла? Наконец она открыла глаза и спросила:
-Это ведь материна часть дома?
-Да. И вот ваша кровать... Конечно, можете и на диване сидеть и вообще... Можете отдохнуть пока на диване.
Он взял сложенное покрывало и положил рядом с ней.
- «Можете», - передразнила она, - прямо в высший свет попала. Ладно...
Он потоптался некоторое время в нерешительности, перешел на ты:
- Я буду в первой комнате или во дворе. В общем, дела кое-какие. Это чтобы ты не закрывалась.
С этим он вышел, не дождавшись ответа, но минут через пять заглянул через проем из первой комнаты, то есть из прихожей: гостья крепко спала, укрывшись покрывалом. На цыпочках он проследовал к полукомоду, взял чистые трусы и направился в баню. Баню топили по пятницам по очереди. Сегодня топили хозяева, то есть Зиновий. В следующую пятницу будут топить постояльцы. Жилье сдавалось не абы как, а с элементарными удобствами, по дедовским правилам. По дедовским правилам нельзя было продавать дом без лавок и стола, а нынче... а нынче нету тех лавок и тех столов. Хорошо, что она уснула тотчас, вечер не украден. Правда, она уснула на его диване, а где спать ему? В сенях? Но, может, она переберется на кровать, ведь только еще восемь вечера. И не уйдет ли она вовсе?
Он вернулся примерно через час, тихо опустил возле печки охапку дров: в комнатах было промозгло, надо подтопить очаг. Он осторожно обогнул круглый стол с рукописью, прошел мимо дивана и сел на стул у окошка, приоткрыл его. Колючие ветки малины наклонились на подоконник и уронили гроздь капель. Возле палисадника, улыбаясь, прошла молодая пара под зонтом. Медленно проехало такси с шарахающимися из стороны в сторону дворниками. И было бы странно, если бы не шел дождь. Он закрыл окно. Уходя, поймал себя на том, что пробежал по спящей взглядом. Стараясь не шуметь, затопил очаг. Что делать? Включить свет? Он взял сигареты и вышел во двор курить под навесом, лицом к самому дождю.
Он с перерывами выкурил сигаретки три. В комнате, то есть в передней, где спала гостья, загорелся свет. Как она нашла в потемках выключатель, то есть включатель по-иностранному? Он подождал, поднялся и пошел в дом. Гостью он увидел сидящей на диване с его рукописью в руках, она читала, на глазах были очки.
- Так сказать, вздремнула? - спросил он для начала.
- Да, спасибо. А что это такое? - она потыкала пальцем в строчки, продолжая читать.
Он вздохнул, ответил не сразу:
- Это только рукопись, если обрисовать абсолютно исчерпывающе.
- Нет, а все-таки?
- Ну, хорошо. Это о любви без постели.
Ее лицо выразило признательность, но тут же последовало разочарование:
- О платонической любви?
Ему потребовалось некоторое время для уточнения в памяти этих слов.
А где она всего нахваталась? «Платонический», «высший свет»...
- Не совсем так и вообще не так. Любовь ведь не заслуживает того, чтобы ее хоронить в постели? Я еще не дописал свою рукопись...
Она улыбнулась, положила листки на стол и стала выравнивать края стопки:
- Чудеса! Просто чудеса! «О любви без постели»!..
- Свобода слова.
- Нет, свобода слова - это не о том. Ты хотел сказать: свобода творчества.
«Творчество» принижало, как ему показалось, цель рукописи, и он резюмировал:
- Я просто за свободу.
- О-о! Но это ко многому обязывает, говорят. Мне нужно выйти. Надеюсь, ты не закроешься?
- Туалет сразу...
- Да пусть он там стоит...
С этими словами она вышла, а на диван теперь сел он. Кто она? Неужели просто гулящая? Нахваталась слов. Что она поняла из одного листка? Вечер, похоже, все-таки пропал. Он решил, что пожелает «приятного сна» и устроится на стульях в прихожей. А что иначе?
Она вошла, а точнее, вбежала, потирая ладошками:
- Значит, кровать моя? Сроду не спала так вот, что рядом на диване мужик. Когда храпят в ухо - это почти никого рядом, а так вот...
- Надо смертельно устать, как на фронте. Тогда и в баню вместе ходили. Кстати, баня ведь сегодня есть.
Она никак не отреагировала на предложение, значит готова была принять его.
_ Я ни разу не мылась в такой бане!
Он предложил ей снять «лишнее» дома, посмотреть что надо в полукомоде в ящике матери. Баня была не у самого дома, и он шел впереди по тропке, отряхивая капли с веток. Дождь, шурша, сыпался на картофельную ботву.
Пришли. Зиновий уже отключил свет: выдернул в своих сенях вилку кабеля из розетки.
- Тебе не бриться - помоешься при свечке, - успокоил он, чиркая спичкой.
Она озирала низкий потолок бани, прижимая что-то белое к груди.
- Тут моются?
- Вот, видишь? Пощупай - горячая вода. А тут холодная. Так... О! А вот щёлок, еще теплый, для головы, мягкая вода. Голову будешь мыть?
Она заглянула зачем-то в низкое абсолютно темное окошко:
- А ты-то ведь уйдешь?
- Уйду. Я уж помылся.
- Да я же не о том. Как я тут одна буду? Так далеко, да если еще голову мыть...
В ответ он шумно вздохнул:
- Ладно. Я буду в предбаннике, вот, за дверью. Волосы-то у тебя о-го-го! И полчаса не хватит. Но я подожду тебя, приступай: вот таз, ковшик.
Из предбанника он слышал стук ковша, плеск воды и начал отсчитывать этапы помывки, но уже через несколько минут банная дверь дернулась, из щели донеслось:
- Ты тут?
Она присмотрелась, что ее не будет видно, и открыла дверь шире, высунула голову и белое плечо:
- Только ты не заходи!
- Да уж, это самое, как-нибудь воздержусь.
- Зиновий, наверно, всякого наболтал про меня? - спросила она, оставаясь все еще в дверях. Не думай, что я такая. Я умею постоять за себя, особенно перед мужиком.
- Время идет, вода остывает. Расслабься и мойся.
- Ага, - донеслось уже из-за закрытой двери, - расслабься! А мужик за дверью!..
- Лиза! - окликнул он ее.
- Я не Лиза, а Луиза. Лу-и-за.
- А, ну хорошо. А вот ты зашла бы ко мне в баню?
- Я - к тебе? Нет, потому что ты ведь не выгнал бы меня... Это на бумаге ты пишешь о любви без постели, а в жизни вы думаете, наоборот, только о постели без любви, и ты тоже! Ну ладно, я моюсь.
Он курил в открытую дверь предбанника, прямо в дождь. Он подумал: «Надо же, обеспокоилась! А вот возьму и зайду - просто так. Должно быть, всю косметику уже отмыла и стала какая есть...»
- Я скоро! - донеслось из бани.
На вопрос, задувать ли свечу, он ответил отрицательно: надо проверить всё, разложить по своим местам. «Проверяй», позвала она, и вот он зашел-таки к ней в баню. На ней был распахнутый материн халат, концы пояса висели до полу. Поймав его цепкий взгляд на своем голом теле, она демонстративно запахнулась:
- Чудеса! «О любви без постели»! А посмотрел ты в первую очередь не на свечу и даже не на мое лицо.
Видимо, то, как он ставил вопрос «в рукописи», было ей интересно, и она безжалостно «поймала» автора на подтасовке. И он понял, что действительно пойман, хотя и нечестно. А вправду, не распутная ли она? Похоже, началось наступление на него, а говорит, что не такая.
- Не надо так... проверять мою теорию. Не так всё просто.
- Так и я думаю, что что-то тут не так просто. Пошли!
Он опять шел впереди, отряхивая воду с высокой травы, обступившей тропинку. А дома было хорошо, сухо, от очага тянуло теплом. Поставили чайник на плитку.
- Ты притормози тут, я оденусь... боже, занавески даже нету. Отвернись!
Он приложил палец к губам, и она понимающе кивнула. Роясь в буфете, он выставил бутылку портвейна.
- Вина не надо! - категорически отрезала она. - И тебе не советую.
- Это Зиновий прячет у меня от своих. Чтоб не вылили. Он от них прячет, они - от него, и всё у меня.
- А от него что они прячут? - спросила она, высушивая перед зеркалом волосы.
- Ну, бумажки какие-то, домовая книга - в комоде в материном ящике, где ты там что-то брала. Зиновий ведь при нас не полезет и под замок тоже. Хочешь - посмотри.
Она достала и стала развертывать сверток, а он ставил к чаю на круглый стол, отодвинув рукопись. Он никогда не убирал ничего, пока не доделает.
- Ничего не понимаю! Дом-то, оказывается, мой. Посмотри!
Он внимательно, как настоящий слесарь, посмотрел договор, потом на нее:
- Поздравляю! Ты не знала?
Она отмахнулась:
- Я знала только, что та половина - тети Маши, а не Зины с Зиновием. Я - дома!
В заметно приподнятом настроении они стали пить чай и есть сухие пряники.
- Какой дождь! - посмотрел он на темное окно, не закрытое занавесками.
- Разве дождь сильный или какой-то особенный?
- Он идет уже несколько дней - ровно, однообразно, нудно, неостановимо. В этом что-то есть...
- Ну, ты, оказывается, мыслитель! У тебя нет жилья, жена с ребенком в больнице, а ты о дожде. Не пойму, что в нем такого?
- Так и я не знаю. Может, то, что он кончится в какой-то момент напрочь. А сейчас к а к он идет!
- Да, идет, - согласилась она.
Луиза задумалась, а он принялся смотреть на нее. Вот она перевела дыхание, несколько раз подряд моргнула, направила взор на другую точку, пошевелила губами, ладошки взяла в замок, повела плечами и замерла. Потом покосилась на него:
- Ты что, гипнотизируешь меня?
- Нет, просто смотрю. Баня... баня как бы раздела тебя. Не узнать...
- Ты смотришь на меня слишком долго. Так смотрят, когда... когда...
- А! Нет-нет-нет... Можно просто долго смотреть.
- Может, тебе и можно, но лучше не на меня.
Тут на щеки Луизы набежал мимолетный румянец.
- Может, и мне нельзя долго смотреть, а жаль, если так.
Луиза улыбнулась и тоже стала смотреть прямо ему в глаза. Теперь это были, так сказать, два взгляда «в замок». Это обычно не просто, но они смотрели и смотрели друг на друга, пока наконец не заулыбались и не разразились приступом внезапного ликующего хохота, благо тонкая перегородка осталась в прихожей.
- Вот видишь, нельзя смотреть долго, - попеняла она.
- И можно, и нужно. Не надо замечать, что на тебя смотрят. Напротив, человек должен знать, что на него постоянно все смотрят. А ты начала думать об этом...
- Как я могла не думать, если я не могла не думать? Много чего я не должна была, да, видно, не могла. И можно ли думать о том, чтобы не подумать вдруг о чем-то?!.. Это ты оставь себе.
- Я считаю, опять же, и можно, и нужно. М-м... Вспомни вот эту заповедь: "Не возжелай..." То есть, получается, не подумай! Получается, надо думать о том, чтобы не подумать... о чем-то. А когда думаешь, то долго смотришь.
Он опять неотрывно смотрел прямо ей в глаза.
- Поняла. Сейчас ты думаешь, а не смотришь. Думаешь о том, чтобы о чем-нибудь не подумать. Интересно, только, наверно, скучно.
Она стала рассматривать его лицо, шевелюру с большими кольцами, руки и продолжила:
- Ты вот женат, ну, и так далее. У вас ребенок родился - не от одной, наверно, мысли?.. Молчишь. Мыслитель! А меня учишь не замечать взгляд, думать. - она качнула головой. - Я не верю тебе. От взгляда можно хотя бы отвернуться, а вот о чем ты сейчас думаешь... Да я и знаю, о чем. Уж ты бы лучше так или эдак, а то целая дымовая завеса. Вот попала в переделку!
Он встал, прошелся по комнате.
- Нет никакой переделки. Всё нормально, просто мы еще не знаем друг друга. Остановимся на этом. Я буду спать в прихожей на стульях, так что раскладывайся, спи. Всё нормально...
- Ну ты и чудак! Раскладывайся, дескать. Ты мыслитель или змей? Целую лекцию прочитал - ради чего?..
Луиза, как следователь, приблизила лицо и потребовала признательных показаний:
- Ну скажи, что ты хочешь меня, а я тебе откажу, и всё, ляжем спать!
- Нет!
- Ну, ладно... Ну, тогда ложись со мной!
От этого предложения он опешил, хотя и чувствовал, что это, скорее, всего лишь зигзаг в их диалоге. Что ей нужно от него?
- Ну, что ты?! - напомнила Луиза о своем предложении.
- Нет! - снова односложно ответил он.
Итак, ему предоставлялась возможность с головой погрузиться в свою стихию: думать! А Луиза наступала:
- Тогда скажи, что я уродина, грязнуля и сифилитичка!
- Нет!
- Так... Ночью ты придешь ко мне... Молчи! Ты не придешь, но пока пусть будет, что ты придешь. Ты это понял?
- Если тебе нужно, чтоб было так...
- Представь себе, нужно, и вот теперь я со спокойной душой буду раскладываться. Господи, давно бы так!..
Они наконец-то замолчали, с улыбкой поглядывая друг на друга. Луиза протянула руку и сдвинула занавески: они качнулись, так как в окне не хватало осколка и иногда неожиданно проникал ветер, но вот слились воедино. Луиза прокомментировала:
- Как у Горького. Ты читал «Клима Самгина»?
- Нет... еще.
- Прочитай, тебе полезно будет. Там, например, агитатор кричит во дворе публике, а вверху в окне мотают пряжу, и кажется, что тот, кто держит ее на руках, беспомощно ими размахивает. Короче, получается, что агитатор беспомощно кричит. Так вот, что значат эти качнувшиеся и слившиеся занавески?
Он задумался. Занавески действительно соединились, но вот лежит его рукопись «о любви без постели». Тогда что значит «соединились»? Он взял в руки свою рукопись, а с улицы стало доноситься какое-то повизгивание.
- Что это? - спросила Луиза.
- Это опять кто-то съехал в кювет на легковушке. Если не вытолкать, будут жужжать час и больше или постучат в окно, спросят лопату. Мое окно ближе и только в нем долго горит свет. За этот дождь я уже машины четыре выручил. Придется сходить.
- Так мы же после бани! - возразила Луиза, показав чистые руки.
- Я один схожу.
- Нет, пойдем вместе. Я хочу с тобой.
Они одели по сапогам, ей удалось влезть в старый плащ его жены. Они вышли в дождь, пошли к машине, постукивая об асфальт лопатой. Два огонька наискось смотрели на них из кювета, по которому был направлен строительный объезд, ставший непригодным в дождь. Водитель хотел позвать их на помощь, но, увидев лопату, всё понял.
Они быстро справились с задачей и побежали по лужам домой, взявшись, как дети, за руки. Правда, мешала лопата, но все равно они бежали, поливая друг друга брызгами из-под ног и смеясь. Прибежав, закрыли ворота на задвижку и в сенях под лампочкой посмотрели на себя.
- Как я брюки-то заляпал!..
- А я? От голенищ до... Видишь? Опять в баню идти?
- Да нет. На очаге вода теплая, разуешься и вот тут на камне ополоснешься.
- Неси воду, - распорядилась она и подоткнула халат аж за пояс, то есть за резинку.
Вскоре они опять сидели - он на стуле между столом и окном, она на диване. Луиза спросила:
- А там, напротив, вроде бы телефон-автомат был. Он работает?
- Да, я вчера звонил. Тебе нужно позвонить?
- Да. Сходим чуть позднее. Отдохнем.
- Расскажи о себе что-нибудь, а лучше все, о главном, как в автобиографии, попросил он.
Луиза минуту подумала над просьбой, ответила:
- Если бы ты попросил об этом года два примерно назад, я бы рассказывала до утра, а теперь могу и кратко: всякая пена растаяла, остался скалистый берег, несколько скал, и их надо только назвать, перечислить, и будет моя жизнь...
- Вы у моря жили?
- У Тихого океана. Увязалась, так сказать, за выпускником морского училища, замуж вышла. Тебе, может, всё уже рассказали и даже больше, да?
- Не могу же я во всем поверить Зиновию, а мать твоя ни слова не проронила.
- Жили мы, жили и комнату получили возле порта. Я родила, свекровка внука сыночком звала, а на меня искоса посматривала, или мне так казалось. В общем, со временем муж стал придираться, что я гуляю, когда он в море, а я была, как стеклышко. Он симпатичный был, заботливый, но, как теперь я понимаю, слабый по жизни. На корабле повышение ему предстояло, плавал без пропусков, хотя и были поводы, и вот канючил, прости Господи... Короче, сам мне дорожку торил, а ваш брат только и ждет, чтобы женщина впала в депрессию или с горя натрескалась. Однажды муж опять начал допрос, а я взяла да и призналась по горячим следам. Они со свекровкой меня буквально выгнали, ребенка сгоряча отобрали, я уехала со своим «новым мужем», и вот уже два года без сына. Никто его не отберет, приезжай и увози, но по закону подлости напасть за напастью. Видимо, что-то я делаю неправильно.
Вот и всё. Да, потом я попала под опеку Пашки, он был из бывшей шпаны, жил по понятиям. От него не уйдешь, пока сам не отпустит, не «отдаст» другому. А я работала на заводе, что-то разносила там по цехам. Встретила технолога Сергея, но Пашка еще держал меня, хотя мы уж и не спали вместе, просто жили вдвоем в его комнате, как шпана на малине. И вот он по всем правилам встретился с Сергеем, дескать, отдаю, можешь забрать Луизу. Но Сергей не успел, у него было срочное назначение в Омск на новый завод большим начальником, он успел только дать телефон новой квартиры в Омске, ему было совсем некогда, он разводился. Не знаю, что он ответил Пашке, но тот вечером же выставил меня. На работе общежития не было, я уволилась и приехала сюда, к Зине. Мать была тут, а эта половина дома была еще не наша. А ведь всё это время - два года - я заочно училась в университете на искусствоведении. Уезжала на сессии, сын со свекровкой, вот она и возомнила себя матерью. Но ко мне ему пока некуда. Правда, теперь ведь у меня вот эти комнаты... Но закончу: отец мой был учителем рисования, любил картины, накопил тьму репродукций, я на них и выросла, поэтому и пошла учиться на этот факультет. Ну, хватит, а то получается совсем не кратко, разошлась! Приятно было тебе всё это слушать? А мне - рассказывать? А вот я не буду тебя ни о чем спрашивать. То, что у тебя есть жена, ребенок и эта рукопись, говорит в трех словах о тебе всё, и портрет получается очень живописный... Мне нужно срочно позвонить Сергею. Спросить, например, как дела?..
Он поднялся, она тоже. Приготовили двушек, оделись и пошли звонить. Она вошла в мокрую, в потеках телефонную будку и втащила за рукав туда же его. Опустила монету, долго слушала.
- Ты куда звонишь?
- В Омск.
- Не получится.
Она хлопнула себя по лбу:
- Точно. Это надо с переговорного.
Она взяла его за лацканы незастегнутого плаща, прижалась:
- Бррр! Что будем делать?
_ Возле дома отдыха переговорный, минут десять ходьбы...
- Пошли!
Некоторое время им пришлось идти опять по лесной тропе, но теперь вместе. На переговорном было всего человека два, ждали вызова. Омск ответил быстро, и вот они опять вдвоем в будке, сухой, лакированной. Сергей удивился и обрадовался, что Луиза объявилась, а она пошутила, что боялась услышать аляповатое «это не я!» Но вот она закрыла микрофон ладонью:
- Какой у нас адрес?
Он сказал, и она продиктовала адрес в трубку и еще сказала, что тут с подругой, и что теперь у нее полдома, что не против, что целует его.
- Завтра днем он прилетает за мной на самолете. Как кстати я помылась в бане!.. - тут Луиза толкнула его плечом. - Ты ревнуешь?
- Нет. Я рад за тебя.
- Спасибо. Только очень сухо ты порадовался за меня. А я вот очень рада за тебя, и что вы живете в моем доме. Я улечу, а вы останетесь, и я очень рада этому, вот.
Домой они шли не спеша, так как дома тепло, сухо, просторно и двоим, и они согреются, попьют еще чаю и лягут спать.
Пока нагревался на плитке чайник, они опять сидели у стола. Луиза взяла его рукопись «о всеобщей любви» и стала быстро, но и внимательно читать ее. Он не мешал ей, откинувшись на спинку стула.
- Ну что за термины! - проворчала она. - «Оператор», «система»... Почему не «индивид», например, и не «общество» или, как там, «социум». Тебе надо больше читать или поступать учиться.
- Совсем не понятно? - без тени смущения спросил он.
- Ну, я, так сказать, перевела. Сама идея мало убедительна: Одинаково полюбить всех-всех, а значит ни к одной не иметь особой симпатии, и поэтому не хотеть, - Луиза устала от длинной формулировки и дальше выпалила простым языком, - не хотеть спать ни с одной конкретной особой! Кроме жены, по биологической необходимости. Не спать - это я еще как-то понимаю. Но даже не хотеть! Где ты таких мужиков видел или хочешь найти? А, это ты хочешь не хотеть. - Луиза засмеялась. - Чудеса! Абракадабра!
Она отложила рукопись и стала смотреть на него с любопытством и вовсе не показным. Он ответил взглядом, какой посылают неприятелю бойницы неприступной крепости.
- Хотеть не хотеть - нормально. Хоть и звучит смешно.
- Ты странный чудак. Полюбить всех! То есть всех баб... ну, девок. Нет!..
Уж если о любви ко всем /скажем, к мужикам/, так это я! Правда ведь? Но и я сейчас не люблю ни одного! Ни о-дно-го! А вот ты меня любишь! Ты признался мне в этом письменно в своей рукописи, но спать ты со мной не хочешь, не будешь... Ну и чудак! Да я и не пущу тебя, так что зря ты и рукопись свою сочинял... Значит, если бы я вдруг горячо влюбилась в тебя, то у меня не было бы даже призрачных шансов... на это? Бррр! Скукотища! Уж извини за мою длинноту, неси чайник.
Чай пили молча, изредка критически поглядывая друг на дружку.
- Я, что-то, не представляю, как мы уляжемся. Может, ты знаешь, мыслитель?..
- А что тебя смущает, Луиза? - вполне конкретно спросил он и известил, - Я не приду к тебе, я уже сказал это.
- Я помню. Но что это будет за сон! Когда ты сто раз уже повторил, что не придешь, я всё больше уверена, что ты полезешь ко мне в кровать. Ну правда, разве не так?
Она так пожала плечами, что было очевидно, что она действительно в известном замешательстве - от неизвестности. И теперь в замешательство попал он. Два вопросительных взгляда застыли в атмосфере полного молчания. Он пространно заметил:
- Быть уверенной еще не значит знать... И вообще, один раз ты заставила меня сказать, что приду, а я сказал только, что буду спать в прихожей и всего один раз сказал, что не приду. Но если тебе нравится, будь уверенной, что... что я полезу к тебе.
Луиза подозрительно выслушала эти пояснения мужчины, но разве они что-то могли значить для любой женщины?
- Итак, ты оправдываешься, значит я права: ты ко мне придешь.
- Луиза! А я должен тебя упрекнуть: ты... ты хочешь уйти от ответственности, переложить за всякое такое вину на меня, на одного...
- На тебя. Конечно! Рассказывай дальше.
- Тут обнаруживается хитрый механизм, - продолжил он. - попробую разобрать его. Вокруг чего мы ходим? Вокруг искушения. Но что такое искушение? Оно связано с желаниями, и еще... с возможностью. Тебе нравится такой термин?.. Вот ты добиваешься от меня обязательного ответа, что не приду, и этим ты убиваешь мою стихию желания - желания не отвечать на такой вопрос, потому что на другой стороне - там другое желание... в другой стихии. Это чрезмерная активность с твоей стороны, подталкивание возможности. Ты мешаешь мне уйти от искушения, хотя, может быть, ты думаешь, что как раз лишаешь меня искушения...
- Только не это, - прервала Луиза. - Я не такая безжалостная. Продолжай о переложении ответственности на тебя одного.
- Если просто разойтись, улечься спать кто где, то «в случае чего» мы вместе участвуем в движении возможности, оба отвечаем. А если я даю какое-то слово и нарушаю его, то ты оказываешься жертвой, не надо бороться с искушением, не надо сопротивляться...
- Этот момент самый интересный! - воскликнула Луиза и опять превратилась вся в слух.
- Ведь не боимся же мы держать спички в кармане! Но ты и меня провоцируешь: я вижу «в случае чего» себя только нарушителем слова, которое одно отделяет нас друг от друга, не возможность противления...
- Интересный термин, - вклинилась Луиза, и это показывало, что она внимательно слушает говорящего, то есть излагающего экспромтом не понятно что.
- И я не нахал уже, а просто нарушитель слова. А ведь ты, думаю, знаешь, что при таком складывании ситуации это слово едва ли не «можно» нарушить. То есть после мы бы просто, может быть, посмеялись всему и всё простили. Это и есть тонкий механизм хитрости: приглашение в форме отказа. Ведь когда женщина...
Луиза прервала его и продолжила фразу:
- Когда женщина говорит «нет», это значит «да». Дошли до банальностей.
- Я допускаю, что ты ни о чем таком не думала... всерьез. Я о том, что вообще в жизни иногда можно сказать только так, как говорится. Да и люди сходятся близко, не всегда умея объяснить на словах, почему сошлись. «Нет» вместо «да» - это тоже о жизни возможности. В людях нужно любить и возможность, а не только действительность.
Он закончил излагать некий как бы абзац. Луиза уютно сидела, сложив ладони между голых коленей. Спросила:
- Смеяться-то будем?.. А! Это как бы после того. Так значит ты не просто любишь меня абстрактно, ты любишь во мне возможность. Так?
- Ну куда ты всё клонишь? - искренне озадачился он. - я, по-твоему, змей, то есть как бы некий спец в подкатах, но тогда ты просто академик!
- Получается, что я тебя пригласила? Поверь, я и вправду ничего такого не допускала.
- Так ли? - тут же спросил он, отобрав у Луизы роль следователя.
- Ну, если честно, мало ли о чем я думала, да не предусматривала. Устроит?
- Да. Я очень уважаю то, что ты «мало ли о чем» думала. А я хотел бы о многом даже не думать... Но не получается.
- А тебе не скучно так? «Даже не думать»! Значит, тебе легко будет уснуть. А мне... с дороги да с неожиданным поселением...
Луиза посмотрела на него, ища не то совета, не то защиты.
- Я уж и сам не представляю, как мы уляжемся. Ладно, опять пошутим: я говорю «приду», но не приду! Я говорю, - он вздохнул, подыскивая какое-то нужное слово, и не нашел, - говорю правду. А все нюансы мы обсудили.
Его взгляд блуждал по ее лицу, по плечам, и она плотнее запахнула на груди халат, согласилась:
- Да, подробно. Как в древнегреческом театре, только камерном.
- ?..
- Там в амфитеатре или на площади ведущий задавал тему, актеры начинали играть, завязывая какую-нибудь интригу, и тут включались зрители единично или толпой. Все вместе искали что-то, какую-то истину.
- Находили?
- Может быть, но и поиграть хотелось... Вот мы с тобой - что нашли? К чему пришли? Как поставить, наконец-то, точку?
- Мы смертельно устали, как артисты или как на войне. И можно без «как». А точка... Возможность не знает точек, она требует уважения... Спокойной ночи!
С этими словами он резко встал и без промедления вышел. На камне у сеней он остановился перед стеной дождя. В свете лампочки это был по-настоящему новогодний дождь на праздничной елке. Он улыбнулся, медленно прошел через двор под навес, лицо было мокрое. Он закурил. Из сеней на камень ступила Луиза с накинутой прямо на голову штормовкой:
- Ты тут? Я подумала, не убежал ли ты совсем?.. Я - за поленницу!
Заходя обратно, она опять приостановилась на камне и позвала:
- Пойдем спать.
Через некоторое время свет в горнице погас, а еще через некоторое время, в которое он успел еще раз покурить, он тоже вошел. Через проем в межкомнатной заборке он увидел, что Луиза замерла на кровати лицом к самой стенке, под одеялом, натянутом до самого уха, а на стул, на котором он просидел весь вечер, был брошен ее халат. Он осторожно взял с дивана одеяло с подушкой, в прихожей к скамейке приставил табурет, разделся и лег на одеяло, им же укрывшись. Некоторое время он почти не дышал, вслушиваясь в дыхание Луизы. Ничего, конечно, не слышал, кроме того, что один раз слабо скрипнула кровать, а потом, как ему показалось, Луиза глубоко вздохнула, а может, это донеслось с улицы, где шел уже смешной дождь. Он лежал и чего-то ждал; одним словом, не спал. Наверняка и Луиза еще не заснула. Так они лежали почти в одной комнате, но в разных местах, крепко держа за горло искушение, а может быть, это оно держало их за горло весь вечер, а теперь будет душить. Но сон тоже имеет руки. Он еще думал о Луизе,
а истома сна уже начинала сжимать его в своих спасительных, а иногда губительных объятьях. Он уснул.
Далеко за полночь, уже глубокой ночью, Луиза проснулась. Было странное ощущение, что чего-то не хватает. Чего же? Ах, да: кончился дождь. Она даже встала и посмотрела в окно в палисадник: действительно, кончился. Луиза бесшумно прошла в прихожую: ее квартирант спал на скамейке, на спине, руки за голову. Она коснулась его волос. А что если он сейчас проснется, увидит ее тут, раздетой, возьмет за руку? Плакала тогда вся его теория. Но он не успел проснуться, или она успела уйти. Некоторое время она думала о том, что он рядом, но не с ней. Это и есть его теория? Мыслитель!.. Мыслитель...
Должны быть и такие... С этими мыслями она опять уснула.
Ближе к утру, когда только-только тьма помутнела чем-то светлым, он очнулся, сел на своем ложе. Он тоже услышал, что дождь прекратился. Он прошел в комнату, остановился у кровати. Если она сейчас проснется... Интересно, что бы она сказала? «Я не услышу, что бы ты сказала. Всё, что бы ты сказала мне, я слышал уже от жены, я слышал это сегодня весь день от многих, я готов это слушать вечно, как шум сада... Ты - только шум сада... райского сада», - подумал он и ушел, прихватив свою постель, спать в предбанник.
Луиза проснулась, когда солнце было уже высоковато. Солнечный зайчик готов был побежать по полу. Тихо, мирно вокруг. На диване комком лежали одеяло и подушка. «Ушел куда-то», подумала Луиза, заправила кровать, сложила постель на диване и пошла в огород.
Зиновий уже хозяйничал на своих задворках, довольный, невозмутимый. Вокруг всё сияло капельками еще не обдутого с травы дождя, блестит, сверкает зелень, цветущая картошка. Синеет небо, всё вокруг в испарине. Обещается жаркий день. По огороду идет Луиза, без побрякушек на шее и руках, свежая, выспавшаяся, в халате, волосы пушатся.
- Ли... , - Зиновий хотел обратиться «Лизка», но ее вид поразил его, - Лизавета! Что-то ты сегодня на себя не похожа!..
- Разве?
- Ей богу! Ага. Хорошо, значит, спала?
- Ой, Зиновий, хорошо!
- А паренька-то что же ты выгнала? В бане ночевал.
Луиза удивилась:
- Ты это видел?
- Так я утром пошел открыть баню, чтоб высушивалась, а он спит.
- Чудак он, что ж поделать...
- А я тебе говорил: не от мира сего.
- Где же он сейчас?
- Да неужели не знаешь? За женой в роддом уехал, в область.
- А... То-то я смотрю, всё перевернуто в комнате. И как я только не проснулась! Чудеса... А какой день, Зиновий!
- Да уж просто душа радуется, и у тебя, вижу, тоже. Так что же ты такая веселая?.. Спасибо хоть бы сказала, что так уютно на ночлег тебя устроил.
- Спасибо! Я очень довольна. Особенно тем, что эта половина дома моя и квартиранты мои.
- Как это так? Я уж с Нинкой договорился, покупаю в ноябре. Я тут был хозяин и буду! Плохо ты пошутила, Лизка, не смешно. Ну, ладно... Пойдем, накормлю чем бог послал.
- Спасибо, Зиновий. Я у них чего-нибудь поем или чаю попью. Мне собираться надо. Значит, квартиранты будут жить у меня столько, сколько им нужно, а документы на половину дома я с собой заберу.
Зиновий смотрел на Луизу широко открытыми глазами, отрицательно помахивая пальцем:
- Это... это не существенно. Ага.
- Ну, ладно. Некогда мне. За мной жених вот не вот приедет. Начальник!
Я уезжаю в Омск, а потом поедем за сыном. И так далее.
Зиновий был несколько ошарашен, отложил топор и долго отряхивал ладонь о ладонь.
- Зиновий! Что у вас на трубе?
- Чугунок. Каша там варится.
- Вверх дном? - искренне удивилась Луиза.
- А у нас всё вверх дном! И у тебя. Мужик в море, ты здесь... Врешь мне красиво. Ага!
- Ага! - передразнила Луиза. - Пошла я.
Луиза ушла собираться, а Зиновий сел на чурбак, на котором только что вытесывал колышки, подставил лицо солнышку. Золотое солнышко играло в его золотистой бороде. Никто никогда не выживет его отсюда! Полдома можно перекупить и у Луизы, а деньги у Зинки есть. Только вот куда они их спрятали?..
Луиза собралась быстро, одежда более-менее высохла. Под первый листок рукописи «О всеобъемлющей любви» она положила записку. Она сидела на диване и, можно сказать, любовалась своим домом - уж какой есть! Но вот за окошком скрипнули тормоза: подъехало такси. Сергея она, конечно, узнала, а он стоял и осматривал дом на пять окон с двумя дворами по обе стороны. Вот из правого /от него/ показалась Луиза: на лице знакомая и неисчезающая, едва заметная улыбка, проницательный взгляд, и всё на ней полунадето, она притягательно открыта и умна. Это последнее ее качество Сергей подметил при первой встрече, и мы должны ему верить, потому что его ум сделал ему карьеру. Они с виду очень сдержанно поздоровались, потом обнялись, потом такси фыркнуло, развернулось и умчало эту пару в новые обстоятельства.
Молодые папа и мама заявились только в воскресенье вечером. Сутки после роддома они погостили у его родителей, и вот они вносят первенца в свое первое семейное гнездышко. Разгрузившись, разложившись, они частично меняют обстановку: круглый стол заталкивают в угол, на его место ставят детскую кроватку. Когда стали передвигать стол, он заметил свежую бумагу под первым листом, на котором было начертано заглавие. Свежий подложенный лист - это была записка Луизы, хотя она и не назвалась, а только подписалась: «Целую! Я».
Немного погодя, он прочитал записку. В ней было написано следующее: «Я, кажется, говорила, что репродукции картин в детстве были моими игрушками? Позже и в университете я узнала кое-что о самых моих любимых картинах-игрушках. Обязательно разыщи репродукцию картины Питера Брейгеля Старшего «Слепые». И есть еще много похожих картин на такой же сюжет: слепой ведет слепых, сам падает в овраг, за ним туда следуют и падают другие ведомые им слепые. На этих картинах известная европейская притча, когда сам поводырь слепой! Я не думаю, что на картинах этих есть тебе место в какой-то роли, но ты меня весь вечер куда-то вел, и я не забуду этот наш вечер. Живите у меня, сколько вам нужно. Плата прежняя моей матери. Прощай!»
Он прожил жизнь в общем ничем особенным не примечательную: дети, дети у детей, а потом и дом в деревне - такой же, в каком он встретился с Луизой когда-то давным давно. Он благополучно состарился, стал некрасив с точки зрения стандартов молодости, и не переживал об этом. У него никогда не было любовниц, и многие сочтут его жизнь скучной, как когда-то подтрунивала над ним Луиза. Глядя на молодых, он вспоминал свои многочисленные «платонические» столкновения с особами противоположного пола, ни о чем не жалел. Спустя пятнадцать лет после того долгого дождя в молодости, он написал памфлет «Обнаженные». Вот его содержание:
"Обнаженные деревья, поля... Обнаженные клинки, обнаженные женщины на картинах... Обнаженные души, обнаженные участки /районы, области, пункты/ тела... Обнаженные люди. Не надо вертеть головой: это - мы, - неважно, в одежде или без.
Человек рождается голым, обнаженным. Мы не удивляемся этому - до удивления! Таким его впервые моют земной водой. Потом его, если вовремя крестят, обнаженного окунают в купель. Проходит жизнь, и вот его, обнаженного, обмывают. В последний раз.
В остальное время своей жизни, то есть за пределами перечисленных неоспоримых ситуаций, человек, как правило, облачен в те или иные одежды /фиговый листок, костюм, стены, занавеска в ванной и т.д./. При этом он полагает, что скрывать себя под одеждами - это прилично, и что нагота действительно скрыта. На деле же человек остается обнаженным всегда - и физически, и в не меньшей степени духовно. Здесь одно с другим неразрывно и очень органично связано. Поразмыслим над этой тотальной обнаженностью человека.
К духовным одеждам относятся ложь, демагогия, тексты, подтексты, многие составляющие так называемой маски человека, и т.д. В физическом смысле духовные одежды совершенно призрачны, но они скрывают больше, чем физические. А физические одежды... Просто парадокс! - Трудно решить, для чего же они в конце концов "устроены": то ли скрыть наготу, то ли подчеркнуть именно то, что необходимо было скрыть. Приталивания, вытачки, декольте, разрезы, полупрозрачные материалы, порывы и вытертости на штанах у мужчин и у женщин, компоновка цветов, характер ткани и пр. и пр. - всё это никак не свидетельствует о стремлении что-либо скрыть.
С развитием человечества накапливались и развивались, наряду с прочими атрибутами феномена человека, и его несовершенства. Возможно, именно с развитием такого недуга, как развратность, разыгрывалась и вся комедия с одеждами - именно как сторона и проявление развратности. Exclusi tertii principium - "третьего не дано": человек либо совершенствует явленное в наготе свое физическое тело и свое духовное тело, либо впадает в разный /тоже духовный и физический/ разврат, так как "природа не терпит пустоты". Это неизбежный и строго альтернативный выбор, Experimentum crucis - "эксперимент креста".
И вот мы уже изучаем историю моды, как будто мода в одежде есть нечто отдельное, самостоятельное и прекрасное, как и любое естественное явление в окружающем нас разнообразном мире. Мода на те или иные духовные одежды тоже имеет свою актуализацию и историю, "историю нравов".
Все прекрасно сознают, что укрыться за духовными одеждами по крайней мере проблематично. Они тоже не столько скрывают, сколько обнажают, и если они способны "скрыть" больше, чем физические одежды, то и обнажают они намного больше. Человеку как бы мало, что он по природе своей, от рождения до смерти, обнажен, - ему хочется /почему-то!/ быть еще обнаженнее, и для этого он обряжается в разного рода одежды. Это обнажающие одежды. Они - таинственная и главная купель для человека. В нее он погружен всю жизнь. Что он в ней ищет? Что он ищет в себе?.. Он ищет выход из лабиринта растущего абсурда, куда он по "ошибочному выбору" вошел, когда вместо совершенствования себя стал скрываться за и под разными одеждами.
Совершенно очевидно, что "комедия" с одеждами создана не для так называемого приличия, а, наоборот, как проявление неприличия, как попытка зафиксировать его на некотором "допустимом", минимальном уровне. Из приличия человек должен, как это ни смешно произносить, раздеться, оголиться, сбросить "обнажающие" его одежды, обнажающие его негодные о себе помыслы; человек должен стать изначально-обнаженным.
Человек п р о с т о рожден, не хороший, не ущербный, но с точки зрения одежды ему приписан "недостаток" /нагота/, сначала для случаев без одежды. Но джин выпущен, и в одежде человек оказывается еще более нагим. "Нагота" и "обнаженность" - это не совсем одно и то же. "Нагота" - это наше представление о человеке; "обнаженность" - это человек вне нашего представления о нем, какой есть. Обнаженность является атрибутом наличного состояния человека, состояния, схожего с недосиженным /курицей/ яйцом. Нет скорлупы, совершенство формы не достигнуто, и это не возместить никакой внешней одеждой. Она только подчеркнет тотальную обнаженность. Конечно, каждый человек "недосижен", несовершенен в своей степени, в своей степени соприкасается с развратным свойством разных одежд. Свой "эксперимент креста", или выбор, каждый совершает в определенные годы, и человек много лет стоит на месте /как бы "топчется"/ перед своим выбором, путаясь в навязанных обществом одеждах и ненавидя их.
"Встречают по одежке..." Всю жизнь мы раздеваемся сами и раздеваем других - до "ума", до естественной обнаженности, до истинной степени обладающего нами совершенства. И физические, и духовные одежды укрывают нас прежде всего от нас самих! Мы не видим, не знаем себя. Это одно из проклятий роду человеческому.
Бог создал человека п о с в о е м у о б р а з у и п о д о б и ю. Но Бога нельзя изображать и изобразить, дабы не оскорбить Его, так как мы не знаем, какой Он. Так разве может Бог быть похожим на нас /в нашей "физике"/? А мы на Него? На "какого" на Него? И как тогда быть с "образом и подобием"?.. Дело тут вот в чем: мы не знаем и что такое человек. /Не знаем себя, как я уже говорил/. Иными словами, человек совсем не то, какими мы видим себя, какими облачаем себя, как куклу, в разные /физические и духовные/ одежды. Туловище можно нарядить. А личность? Не обозреваемые и необозримые нами МЫ так и остаются /слава Богу/ обнаженными. Как нам увидеть себя, настоящих, как точку отсчета, чтобы мочь обретать, или дообретать, свою совершенную форму?
В завершение рассуждения, отвлечемся от феномена человека, не видимого нами, "созданного по образу и подобию Бога". Вернемся к человеку, видимому нами, такому, каким каждый знает себя /думая, что это и есть человек/. Мы, как бы только имеющие отношение к Человеку, не выбираем время, в которое живем. Нам "таким" суждено быть неприлично одетыми в разные одежды, а сказать иначе - оставаться неприлично обнаженными, когда вместо "самосовершенствования", то есть поиска своей изначальной цели и своего предназначения, мы начинаем т щ е т н о скрывать себя под одеждами, на грани разврата. Но всю жизнь мы хотели выглядеть прилично! Или нет?.."
Интересно, как бы отнеслась к приведенному памфлету "Обнаженные" Луиза? Предложила бы обоим раздеться, чтобы... скрыть "неприличную обнаженность"? И в таком виде поискать друг в дружке "созданного по образу и подобию" Человека? А может быть, опять бы назвала его мыслителем, а его очередное сочинение абракадаброй, или просто спросила бы: "Зачем тебе это?.." Но Луиза вряд ли увидит этот памфлет и его самого, а он время от времени продолжал сочинять еще что-то, реализуя свободу, изобретая свою терминологию, урывками читая специальные журналы. Зачем?..
В красном углу избы, где на божнице стояли иконы и лежало несколько книг с библейским содержанием /откопалось после смерти деда/, сразу под угловой полочкой божницы висело несколько картин на один и тот же сюжет: «Слепые». На одной слепой поводырь, не нащупав поворот горной тропы, свалился в пропасть, за ним уже летит второй и ясно, что туда свалится вся вереница. Это была самая любимая его картина. Между картин и вокруг них, и ниже располагались разные вырезки и открытки с обнаженными женщинами и даже мужчинами, и он уже не мог принять, зачем всё это называется каким-то уничижительным словом "порнография". А зрелые люди в окружении были на удивление целиком погружены в текущие заботы, не успевая оглянуться, посмотреть друг на друга, как совершенно слепые. Но пусть они его простят. Дело в том, что мы идем вереницей, начало которой /голова/, может, давно уже летит в пропасть...
Однажды в электричке он неожиданно поймал на себе взгляд очень симпатичной женщины средних лет, его ровесницы. Ее заинтересованный, добрый взгляд напомнил ему его молодые годы, те молодые взоры, так горячо когда-то направленные на него. «Неужели есть еще рядом живая душа?» - подумал он. Женщина, может быть, тоже вспомнила что-то и молча спрашивает сейчас: «Не вы шли /стояли, сидели/ тогда со мной?» Он прочитал этот вопрос по глазам и мысленно ответил: «Может быть, и я. Вам одиноко, мне тоже. Но разве это одиноко, если одиноко нам вместе?..»
Вопрос в его не отточенной рукописи был такой: как можно любить всех? Но как можно не любить всех, если снять с них их уродливые одежды, уродующие в конце концов в них одевшегося? Спать в одежде - это еще куда ни шло, а вот спать с чьей-то одеждой в качестве партнера или партнерши - это... Поэтому можно горячо любить - и не «спать». С чем или с кем спать-то?!.. Тогда, в тот памятный дождь, Луиза, которая и так была «полуодета», почти обнажила себя, он полюбил ее в ее чистоте и обнаженности, и он очень сожалел, что они расстались без горячих объятий, хотя это и противоречило его «теории». И Луиза тоже отмечала это, и тоже, может быть, сожалела, не говоря, конечно, об этом технологу Сергею, если он все еще является ее вторым законным мужем.
18 окт. 2016, К О Н Е Ц.
- «» -