В нашей семье произошло знаменательное событие - у меня появился маленький братик. Это маленькое, кричащее существо, само того не зная, перевернуло всю жизнь нашей семьи. Прежде всего, родители поняли, что жить вчетвером в двенадцати метровой комнате невозможно. Ждать исполкомовской очереди на квартиру педагогам можно было до пенсии, и, дай бог, удалось бы внукам в новой квартире пожить. Квартирные кооперативы, запрещенные в тридцать седьмом году как проявление частной собственности, еще не начали функционировать вновь.
Чтобы заработать на частный дом, семье преподавателей надо несколько жизней. Правда, у деда, отца матери, был большой бревенчатый дом, который он построил своими руками сразу после революции, но, чтобы туда въехать всей семьей, надо было делать пристройку. На это тоже требовались немалые деньги.
Так родилась идея поехать на заработки в командировку за границу. Надо сказать, что после войны во всех странах социалистического лагеря стояли гарнизоны наших войск. Офицеры жили с семьями, с семьями жили работники посольств, торговых представительств и других служб. Для того, чтобы обслуживать десятки и сотни тысяч советских людей, проживающих за границей, требовались учителя, врачи, работники общепита.
Эти командировки приносили неплохой доход, так как, помимо заработка за рубежом, на сберкнижку ежемесячно шли деньги, определяемые средним заработком за предыдущий период.
Надо сказать, что специальные службы в органах проводили тщательный отбор кандидатов на поездку за границу, проверялись их биографии и служебные характеристики, проверялись ближайшие родственники, с кандидатами проводились собеседования, чтобы убедиться, что они занимают твердые марксистские позиции и во всех вопросах следуют линии партии. Такие фразы записывались в сопроводительные документы и, порой, такая запись определяла судьбу человека.
Как бы то ни было, родители прошли все проверки комитета госбезопасности, и вот мы уже в плацкартном вагоне поезда « Москва–Улан-Батор».
Это был 1954 год, прошел год, как не стало вождя народов, понемногу стали возвращаться репрессированные, народ вздохнул свободней, страна практически зализала раны, нанесенные войной. Но что народу хорошо - вождям головная боль.
Народ, а особенно молодежь, наиболее активная его часть, всегда должна точно знать, куда ей стремиться. А то, не дай бог, начнет думать не то, делать не так, а то еще решит, что и вожди ей не нужны.
А тут, как назло, народное хозяйство восстановили, врагов, своих и чужих, побили. Ни тебе фашистов, ни тебе троцкистов, скука…
И решили вожди послать народ в казахские степи, целину распахивать. Мы ехали в Монголию, и весь поезд дружно пел:
- Едут новоселы по земле целинной,
Песня молодая далеко летит.
Все чувствовали себя в какой-то степени причастными к целинникам, тем более, что тоже ехали в степи, только не в казахские, а в монгольские.
Дорога до Улан-Батора заняла больше недели, но мне запомнились только отдельные мазки, как вспышки фотоаппарата.
Уральские горы запомнились выходящей на излом скал породой металлов и камня, мхом, стыдливо прикрывающим обнаженную породу, маленькими кривыми березками и рябинками, непонятно как державшимися на голых скалах. А еще запомнились песней про уральскую рябинушку. Казалось, что это не пассажиры в вагонах поют, а песня летит с гор навстречу поезду:
- Ой, рябина кудрявая, белые цветы.
Ой, рябина – рябинушка, что взгрустнула ты.
Запомнилось множество маленьких лесных полустанков, на которых женщины приносили к поезду, в укрытых платками кастрюльках, горячую отварную картошку с постным маслом, сверху обильно посыпанную укропом, пироги, копченую и вяленую рыбу. Когда с кастрюлек снимались крышки, вдоль вагона плыл запах резаного укропа, горячей картошки, льняного или конопляного масла. Никогда в жизни мне не приходилось, есть более вкусной еды.
Перед отъездом всех предупредили, что ввозить в Монголию советские деньги нельзя, а подъемные, в монгольских тугриках, выдадут по ту сторону границы. Теперь мужчины выскакивали на каждой станции и полустанке и, стараясь растратить последние рубли, тащили в вагоны водку, рыбу, огурцы, горячую картошку, которую переваливали из хозяйских кастрюлек в свои миски.
Однажды ранним утром меня разбудили крики:
- Байкал, Байкал.
Не слезая со своей второй полки, я подтянулся поближе к окну и увидел, что поезд идет вдоль самой кромки воды. С одной стороны водное пространство ограничивалось скалистым берегом, с другой - уходило за горизонт и сливалось с небом. Вода была такой прозрачной, что на большой глубине хорошо было видно каменистое дно.
Поезд остановился на каком-то полустанке и из вагонов к воде по каменистому склону побежали сотни людей с бидончиками, бутылками, кружками. Всем хотелось попробовать и взять на память байкальской воды.
После Улан-Удэ, поезд с Владивостокской магистрали свернул к монгольской границе. По вагону ходили подвыпившие шутники и, выворачивая карманы, заявляли:
- Нет ни рубликов, ни тугриков…тпрр…
Большинство пассажиров впервые выезжали за рубеж, и в их среде царил душевный подъем, ожидание новой, свободной жизни.
Улан-Батор встретил нас холодным ветром с песком. Песок больно стегал по щекам, залезал за шиворот, заставлял закрывать глаза. На привокзальной площади поезд встречали старенькие автобусы. За нами приехал пыльный школьный автобус, в который, кроме нас, сели еще две учительницы из Москвы. Я сел у окна и всю дорогу до дома таращился на эту непонятную Монголию.
Мы очень быстро проехали центр города - несколько кварталов каменных домов, окруживших большую площадь с памятниками Сухэ-Батору и Чойбалсану. Памятник Чойбалсану издали был очень похож на памятники Сталину, тоже в длинной шинели и в фуражке, только он тогда был еще жив, а когда он умер, его, как и вождя народов, положили в мавзолей, соответственно, в Улан-Баторе.
Что интересно, когда развенчали культ личности Сталина, русские выбросили его из мавзолея, а монголы Чойбалсана оставили, и его культ не особенно осуждали.
Очевидно, они больше азиаты, чем мы.
За каменным городом, начался город войлочный, по площади значительно превышающий центральную часть города. Вдоль асфальтового шоссе, на расстоянии нескольких километров, стояли несколько тысяч грязно-белых войлочных юрт, разделенных между собой проходами, напоминающими улицы. По ним бродили коровы, и, за неимением травы, жевали газетную и оберточную бумагу, которую ветер гонял по проулкам. У многих юрт были привязаны лошади и верблюды, издававшие гортанные крики. Время от времени между юртами проходили монголы в голубых и фиолетовых шелковых халатах на верблюжьей шерсти – дели.
Правда, их дели весьма условно можно было назвать голубыми или фиолетовыми, так как руки они никогда не мыли, а вытирали о дели, в связи с отсутствием водопровода, и присутствием привычки. Дели никогда не стирали и меняли, только когда они полностью истлевали на теле.
Канализация в поселке тоже отсутствовала, и роль туалетов выполняли несколько деревянных сортиров с выкопанными ямами, которые очищались ассенизаторскими машинами по мере наполнения. Как я, впоследствии, выяснил, большинство жителей поселка не пользовалось деревянным достоянием цивилизации, и за задней стеной юрт у каждого был свой туалет на «свежем» воздухе.
Вонь от немытых тел, человеческих испражнений, коровьего, конского и верблюжьего навоза чувствовалась далеко за пределами поселка.
Наконец, мы проехали войлочный поселок, впереди, была воинская часть, где заканчивался асфальт. Между поселком и воинской частью, с правой стороны дороги, располагалось трехэтажное здание советского торгпредства, единственное каменное здание в этой части города. Какие здания были за высоким забором воинской части – никому не известно.
Наш автобус свернул налево от дороги, в поселок из одноэтажных деревянных бараков, в которых жили семьи военнослужащих, младший персонал работников торгпредства, командированные врачи, преподаватели, работники общепита.
Руководство торгпредства и семьи старших офицеров жили в каменном центре города, где было центральное отопление, горячая и холодная вода.
В бараках поселка отопление было печное. У каждого барака был навес, под которым лежали горы угля, которым и топились печи. Водопровода в поселке не было. Питьевая вода доставлялась автоцистернами один раз в три дня, и жители старались заполнить все имеющиеся у них емкости.
Нас определили в барак, ближайший к войлочному поселку, и от окон нашего барака до крайней юрты было не больше пятидесяти метров. Единственным спасением были двойные рамы, которые стояли в окнах круглый год, и зимой, и летом. Они спасали нас от постоянного ветра, который нес с собой запахи войлочного поселка и песок, залезающий в глаза, в уши, хрустящий на зубах.
Близость поселка имела и свою пикантную прелесть для меня, шестилетнего мальчика. Ежедневно, я имел возможность наблюдать эротические сцены. По утрам, стайка юных монголочек выскакивала за заднюю стену юрты и, они, кинув взгляд на мутные окна нашего барака, поворачивались к нему спиной, садились на корточки, задирали дели на голову, обнажая смуглые спины и ягодицы, и справляли свою нужду.
Возможно, они полагали, что за грязными стеклами ничего не видно, а, может, напротив, что любуется ими какой-нибудь красавец – офицер из воинской части.
Этакий батыр на белом коне, который увезет их из этой дыры в даль светлую.
, Квартира наша состояла из двух комнат. В одной спали папа с мамой, в другой, маленькой, мы с младшим братом. В сравнении с комнатой, которая была у нас дома, это был дворец. Тем более, что к холодному туалету с выгребной ямой, мы привыкли еще дома, в коммунальной квартире.
Единственно, что напрягало – это проблемы с водой. Нам надо было много горячей воды, чтобы стирать пеленки, подгузники, ползунки, мыть годовалого брата.
Поэтому, все ведра и кастрюли на кухне были заняты холодной водой из цистерны, а на портативной газовой плите с утра до вечера грелся бак с горячей водой.
Но воды, конечно, не хватало для мытья всей семьи, и мы, наверно, превратились бы в монголов, если бы в подвале торгпредства не функционировали четыре душевые кабины, куда ходило мыться все население поселка, в соответствии с графиком помывки. Мыться ходили не семьями, а по – барачно, мужчины и женщины отдельно.
Меня, в силу малого возраста, причислили к роду женщин, но я, в данном случае, ничего против не имел. Эротическое воспитание, начатое монголками из войлочного поселка, с успехом продолжили мамины подружки, для которых я был живой куклой. Широко открытыми глазами я разглядывал обнаженные тела молодых женщин, которые, не воспринимая меня как мужчину, совершенно не стесняясь, занимались интимными омовениями.
Особенно, мне нравились две подружки из Москвы, это были самые молодые учительницы в нашей школе. Вообще, непонятно было, как их, в нарушение всех правил, выпустили за границу. Во-первых, в заграничные командировки отправляли, как правило, семейные пары, чтобы избежать неожиданных приключений. Во-вторых, за границу командировали учителей, имеющих стаж работы, а москвички были почти с институтской скамьи. Все это говорило о больших связях в министерстве просвещения, в МИДе, а, возможно, и в КГБ. А, может, они были внештатными сотрудниками комитета. Тогда каждую группу, выезжающую за границу, сопровождали сотрудники комитета, всевидящее око страны.
Прошло больше, чем полвека, уже давно не стало мамы, а ее подружки, молодые и прекрасные, стоят у меня перед глазами. У одной из них была большая грудь, на которой лежала золотая волна волос, вторая была темненькая, с небольшой грудью, но с большими темными твердыми сосками.
Каждая из них, независимо от цвета волос и размера груди, считала своим долгом вымыть меня с ног до головы, а за мое терпение, мне дозволялось трогать упругие бедра и ягодицы. А после мытья меня сажали на колени, о которых мечтали десятки взрослых мужчин, и угощали мандаринами и шоколадными конфетами. Я играл с их волосами, вдыхал запах молодых, ждущих тел, а они меня целовали, целовали жадно и страстно, выцеловывая свою тоску по несостоявшемуся материнству, по любимым мужчинам, оставшимся на далекой родине.
Да, у меня было прекрасное детство!
Весной мы с мамой поднимались на сопки за подснежниками, мохнатыми фиолетовыми маленькими цветочками, вылезающими из камней. Они одуряюще пахли свежестью, талым снегом и… домом. Через два года жизни в Монголии, мне везде чудился запах дома, причем, не нашей коммунальной квартиры, а свеже-лимонный запах большого дедовского дома, с еле слышным запахом ладана от больших темных икон.
Сопки окружали Улан-Батор с трех сторон, бесполезно пытаясь защитить его от пронизывающего ветра, несущего колючий песок. С южной стороны, город был открыт в плоскую, как сковорода, степь, ограниченную на горизонте синей полоской гор, за которыми начиналась пустыня Гоби. Летом и осенью степь и окружающие город сопки были монотонно-охристого цвета, и единственным отличием осени было то, что становилось, не так жарко, да по степи ветер начинал гонять сухие шары перекати-поля. Зимой земля замерзала, и ее слегка припорашивало снегом, отчего степь становилась черно-белой и ребристой, как стиральная доска. По этим ребрам прыгали, выкрашенные охрой, шары перекати-поля, из осени перекатившиеся в зиму. Зимой ветер нес смесь песка со снежно-ледяными шариками, такими же колючими, как песок.
Весной, на короткое время, природа оживала, и степь, и сопки окрашивались во все цвета радуги. Когда мы с мамой, в очередной раз, забирались на самую высокую сопку, чтобы сверху любоваться весенним буйством красок, я, вдруг, услышал, как по сопкам переливается:
- Где-то поезд катится искрами огня,
Где-то под рябинушкой парни ждут меня.
Я узнал песню, которую пели пассажиры нашего поезда, когда мы ехали в Монголию, и закричал:
- Мама, ты помнишь эту песню? Это она из России по сопкам сюда долетела.
- Нет, милый, это из воинской части доносится. У них мощный динамик. А из России сюда звук не долетит, даже если на границе поставить сто таких динамиков.
Но ты не расстраивайся, нам немного подождать осталось, до лета, и мы поедем домой.
В поезде, который увозил нас из Монголии, было много знакомых, из тех, кто ехал с нами из России два года назад. Только теперь не слышно было песен и шуток, лица у всех были задумчивы и сосредоточены: как-то встретит, и что потребует суровая родина...
Январь 2017 года