Глава 10 Кубинец

Галина Соколова 18
Шел последний год обучения — пятый, выпускной курс. Все писали дипломы, много волнений было связано с распределением. Действовал закон об обязательной отработке — кажется, на три года, и распределить могли практически в любую точку СССР.

Это был время, получившее название «хрущевская оттепель». На нее пришелся бум межнациональных браков. На лекциях в этот период стоял сплошной гул, все обсуждали женихов. Некоторые даже обменивались адресами иностранцев.
Мальчиков у нас в институте было мало, и наши девочки выходили замуж за сыновей и родственников африканских коммунистических вождей либо за наследных принцев (рядом был институт Дружбы народов имени Патриса Лумумбы), срывались с учебы и уезжали в Африку или на Восток. А потом мы слушали захватывающие истории о переворотах, о жизни в подполье.

Из всех историй, которые я слышала, ни одна не была благополучной. Иногда девочки возвращались, потому что не могли смириться с традициями, с положением женщин в этих странах.

Помню одну девушку — она вернулась с Кубы с ребенком. Не выдержала того, что муж вечерами уходил из дома, а она оставалась одна.

Я даже помню, как я отговаривала свою миловидную сокурсницу ехать в Африку и говорила ей, что она там будет четырнадцатой женой. Но она все-таки поехала, о чем потом, как я узнала, пожалела.

Ходили разговоры, что большинство таких браков оканчивается плачевно — коммунистических вождей свергали в первые же два года, а детей, которых эти вожди ни за что не хотели отдавать, матери пересылали на родину дипломатической почтой, спрятанных в чемоданы и опоенных опиумом, чтобы они не кричали.

Мы живо обсуждали события, связанные с противостоянием Кубы и США. За пару лет до этого произошла Кубинская революция, и уже назревал Карибский кризис.

В институте в помощь кубинцам решили отправить «десант» советских выпускников, чтобы они вели уроки русского языка. По линии комсомола небольшой отряд возгласила Марина К. Мы с ней дружили. Она, конечно, говорит: «Галя, поедешь?» Я была в полном восторге: «Ты еще спрашиваешь!» В газетах в то время писали о Кубе, о Фиделе Кастро. С другой стороны, экзамены мы должны были сдать досрочно, так как выезд намечался на три-четыре месяца раньше, чем госэкзамены. То есть на пропагандистской волне решался вопрос с распределением. Контракт на один год, платили чеками. Отлично!

Я бегу домой, говорю:
— Мама, я поеду на Кубу.
Мама за сердце — у нее слезы в три ручья:
— Куда ты! Вот-вот война начнется! Если ты уедешь, я умру.
Папа не сдержался, вспылил:
— С этой Кубы ты не привезешь ничего, кроме троих негритят!

Я старалась переубедить родителей, но видела, как они из-за этого страдали. Они были уже пожилыми, а я у них была одна. И мне пришлось отказаться от своей мечты, хотя сердце у меня рвалось посмотреть мир.

Марине я объяснила так: «Марин, они у меня слегли, не могу я». Марина обещала мне писать и выполнила свое обещание — письма от нее приходили регулярно. И я ей, конечно, отвечала.

Более того, отрывок из одного моего письма о первом снеге Марина продиктовала своим кубинским ученикам в качестве диктанта. А когда они захотели переписываться со мной (для языковой практики), она на доске написала мой адрес. И я начала получать письма с Кубы. Сначала получала по пять писем, потом по два.

Одно было от девушки Наташи, а второе — от лучшего ученика Ибраима Родмеро (имя и фамилия изменены), которого мой папа сразу стал называть Ромео. Ибраим писал мне, что участвовал в штурме крепости Монкада, а теперь изучает сразу несколько иностранных языков.

Папа говорил мне: «Галя, что ты делаешь! Ты понимаешь, что на Лубянке на тебя уже заведено досье?»
Папины родственники пострадали от сталинских репрессий, и он все время напоминал мне про 58-ю статью о связях с иностранцами.

Наша переписка длилась довольно долго. За это время я успела получить диплом и найти работу. В одном из последних писем Ибраим сообщил, что за отличную учебу его посылают в Москву работать переводчиком. Его письмо заканчивалось словами:«Скоро я увижу тебя».

И действительно — через неделю я прихожу с работы домой, а этот барбудос сидит в комнате с моими ошарашенными родителями. Мама, с испуганными глазами, говорит: «Вот, соседи привели, он тебя искал». Оказывается, он заблудился и всем показывал конверт с моим адресом.

Посидели, чаю попили. Он говорит: «Можно, я буду приходить к тебе? Мне нужно, чтобы ты поправляла мои ошибки в языке». Ну, как было отказать? Телефона у нас тогда не было, и я дала свой рабочий. Все само собой закрутилось, и вот уже на работе мне выразительно выговаривают: «Галя, тебя по телефону спрашивает очень иностранный голос».

Обстановка в доме накалялась. Мои родители не принимали его ни в какую.
— Какая же ты неосторожная! Весь двор знает, что у тебя иностранец! — постоянно твердила мама.
Я отвечала:
— Мама, он из социалистической страны, ты хоть понимаешь это?
Но она и слушать не хотела.
— Не приводи!

Но кубинец оказался настойчивым, и постоянно искал встреч со мной.

Он был лингвистически одаренный человек, ему легко давались языки. По-русски он говорил почти свободно, с небольшим акцентом, но с трудом понимал поговорки и идиоматические обороты. Я объясняла ему, как правильно использовать то или иное выражение, и он схватывал буквально на лету.

Но через какое-то время наши встречи все меньше напоминали занятия языком и все больше напоминали свидания. С его кубинским темпераментом он умел красиво ухаживать, всегда приходил с цветами и заказывал ужин в ресторанах. Да в каких! «Украина»! «Москва»! «Пекин»!..

Я не была любительницей ходить по ресторанам и изо всех сил старалась отказаться. Я считала такое времяпровождение чем-то обязывающим, да и просто неприличным для советской девушки. Это тревожило меня. Иногда я думала: «Что же это мы все ходим по ресторанам? Неужели переводчикам так много платят?»

Да, это было настоящим искушением. Трудно устоять, когда на тебя смотрят обожающим взглядом, когда тебя умоляют о встрече. Ибраим не был красавцем, но у него были горящие бархатные глаза, и он уделял мне постоянное внимание. Это было так приятно — все, все для тебя. Ты самая красивая, самая желанная, самая-самая. Может быть, это просто было частью его культуры, но русские кавалеры не умели так галантно ухаживать, не выкладывались вот так, по полной.

Чтобы отбиться от ресторанов, в теплое время года я устраивала прогулки по вечерней Москве. Я много ему рассказывала, мы часто бродили по парку Горького, катались на лодке. Он любил аттракционы, а больше всего — колесо обозрения.

Стояли мы как-то в очереди, чтобы покататься на чашках. Это был дурацкий аттракцион для детей, где все вращались в гигантских чашках и у всех выпадали платки, расчески, сумки, раздувались юбки, но было весело, и все визжали от удовольствия. Ибраим что-то мне говорил. За нами в очереди стоял мужчина, слегка подвыпивший. Он слушал, слушал, а потом, прищурившись, выразительно произнес, мотнув головой в сторону моего спутника: «Видно, товарищ с юга». Мне стало страшно неудобно, а Ибраим все время рвался со всеми познакомиться, поговорить — не знаю, может, для языковой практики или он просто сам по себе был такой общительный.

Ибраим предложил мне организовать встречу со студентами. В институте я сказала, что он участник Кубинской революции. Конечно, это было воспринято на ура. Тогда у всех на слуху была песня «Куба — любовь моя».

Ибраим принес фильм «Карнавал на Кубе» — для, так сказать, культурного ознакомления. Мы поставили пленку. На экране замелькали танцовщицы, единственным украшением которых, а также одеждой, являлись пышные перья, которые неизвестно на чем держались. Они танцевали очень темпераментно, выразительно, в зажигательных латиноамериканских ритмах. И так два часа. Все смотрели не дыша.

Это сейчас по телевизору показывают все, а тогда шел 1963 год и ничего подобного и в помине не было. Какая бы ни была «оттепель», а все-таки непривычно для того времени. Я не знала, куда мне деться от стыда. Но прервать документальный фильм было как-то неудобно.

И все-таки кто-то настучал. Меня в коридор вызвал секретарь комсомола и спрашивает: «Что это у вас там за кубинская революция?» Тут я поняла, что мне предстояла «беседа» в деканате. Я, вся красная, ответила, что у них свободное искусство и вот такие народные традиции, и что я ничего не могла поделать — не рвать же пленку.

Наступила осень, потом зима. К тому времени Марина приехала с Кубы, купила себе машину, радиоаппаратуру и что-то еще в валютном магазине «Березка». А мы с Ибраимом встречались все чаще и чаще. Иногда мы гостили у моей любимой учительницы Веры Александровны, ходили в библиотеку иностранной литературы, на концерты в консерваторию. Он рассказывал мне, что был женат, теперь разведен, и что его сын — ровесник Кубинской революции. Я помню, как Вера Александровна сказала мне: «Не забывайте, Галечка, у него сын. Это на всю жизнь».

Дома мне приходилось постоянно врать из-за моих поздних отлучек. То я говорила, что у меня было вечернее заседание научной конференции, то мне надо было в библиотеку, то я писала тезисы для поступления в аспирантуру. Мне было неприятно, что все время надо было что-то придумывать.

А мой «ученик» становился все настойчивей. Он как бы случайно встречался мне у метро, у института, возле дома. Меня это стало немного раздражать.

Один раз я сказала ему:
— Ибраим! Ты прекрасно знаешь язык, а у меня много дел в аспирантуре. Я не могу больше с тобой встречаться.
И вдруг мой Ромео выдал:
— Галя, если тебя что-то беспокоит, то пойдем с тобой в Кубинское посольство и распишемся хоть завтра. У меня там друзья.
Я просто оторопела. Да, к тому времени я была, наверное, немного влюблена в этого талантливого человека. Но стать его женой?
— И как ты себе представляешь нашу жизнь? — только и спросила я.
— А мы будем то в России, то на Кубе, — ответил он. И тут, к моей полной растерянности, мой революционер заявил, что мечтает жить в Америке.
— Это как? — не поняла я.
— Я учу языки, переведусь в Африку — у меня уже есть договоренность, а там и в Америку. Вот так.

Я не знала, что и сказать.
Пришла домой, вся в замешательстве. Как раз в тот момент по радио передавали песню о маленьком журавленке, который торопится в жаркие края. В ней были такие слова:

…Но говорит  ему вожак сурово:
«Хоть та земля теплей,
Но родина милей.
Милей — запомни, журавленок, это слово».

Когда я это услышала, слезы полились у меня по щекам. Я поняла, что не смогу уехать. Что жизнь моя связана с Россией, здесь мои родители, мои друзья, здесь я буду преподавать русскую литературу. Мне будет трудно принять другую культуру, раствориться в карьере мужа. Я не буду с ним счастлива, я не смогу жить на чужой земле.

Он позвонил на следующий день. «У меня билеты в Большой театр на балет. Я заеду за тобой». Оказалось, он каким-то образом достал билеты в правительственную ложу, по центру. И сидели мы там только вдвоем. В огромной пустой ложе, в темноте. Не хочется даже вспоминать, но он стал приставать ко мне... Конечно, это было наивно с моей стороны, но для меня это было как пощечина. Я почувствовала себя девкой с Тверской, которую сняли, поужинали, а сейчас начинают танцевать.

Слава Богу, после окончания первого действия зажегся свет, я еле проговорила: «Не звони мне», — и ушла из театра. Вот такое «бесаме мучо».

Потом Ибраим несколько раз звонил, предлагал встретиться, но я каждый раз твердо говорила: «Нет, я не приду».

После истории с Большим театром я была настроена решительно. Мне хотелось любви, семьи, но я не могла списать его грубость на горячий латиноамериканский темперамент. Я представила себя маленьким, но гордым журавленком, который сделал свой выбор и никогда не покинет любимую родину. Я даже написала Вере Александровне письмо о своих переживаниях. Она не посмеялась над моей наивностью, а наоборот, ответила в письме: «Я люблю Вас как несмышленыша-журавленка».

Как нарочно, стоило мне включить телевизор, там все время показывали Ибраима. То он стоял за каким-то деятелем и переводил, то участвовал в какой-то конференции, то присутствовал на какой-то встрече.
Так я никуда и не уехала, и не жалею об этом. А через какое-то время Ибраим исчез с экрана телевизора и из моей жизни навсегда.