Жили мы в большом двухэтажном доме.
Это был так называемый смешанный дом, построенный в 1896 году. Верх — деревянный, жилой, а на первом этаже в полуподвальном помещении был когда-то торговый лабаз, но в годы нэпа и его приспособили для жилья. Окна на первом этаже выходили во двор и располагались ниже чем в полуметре от земли, так что из них были видны только ноги прохожих.
Под полом имелись глубокие подвалы — в войну бомбоубежища, а над вторым этажом — просторные чердаки, где часто прятались подозрительные люди. Бдительные жильцы убирали на ночь лестницу от люка, чтобы никто чужой не забирался.
Все комнаты имели по две-три двери, но их можно было закрыть или перегородить шкафом — и получалась отдельная комната. А вот кухня была одна на несколько соседей.
Рогожская застава в то время была промышленным пролетарским районом. Там находились Сталеплавильный завод Гужона, в советское время — «Серп и Молот», а также Вагоноремонтный завод им. Войтовича, Химико-фармацевтическая фабрика им. Семашко и еще много мелких артелей и мастерских по производству гвоздей и прочего скобяного товара.
Рядом были духовный центр Русской Православной Старообрядческой церкви в Москве, две железнодорожные станции и большой Рогожский рынок.
С детства помню разноцветные дымы — от густо-черного до ярко-рыжего, ночные гудки поездов и громкие переговоры: «Иванов, такой-сякой! Куда состав поставил?». А под утро — несмолкаемый визг двухколесных тележек с сельскохозяйственной продукцией.
Шум был непрестанным: машины в несколько рядов, трамваи... У нашего углового дома была конечная остановка, а это постоянный визг тормозов. Я вспоминаю папу, который лежал с маленькой подушкой-думочкой на ухе и никак не мог уснуть, а в пять утра ему надо было вставать на работу.
Жизнь в нашем доме шла шиворот-навыворот. Все пользовались только черным входом и поднимались со двора по очень крутой лестнице. При этом главный вход был крепко заколочен, а широкая парадная лестница забита старой мебелью, комодами с разными вещами «на выброс» и безделушками. Здесь, между комодами, мы играли в «барынь», наряжаясь в чужие платья.
Дом был переполнен жильцами. Все всё друг про друга знали. Внизу у входа на лавочке сидела Герасиха, сверлящая взглядом всех проходящих мимо. Я ее побаивалась и каждый раз, проходя, здоровалась. В конце концов она отчитала меня: мол, «пять раз поздоровкалась, фулюганка».
Во дворе нашего дома была сторожка-дворницкая. Дворниками работали муж и жена. Дрались постоянно. Тем не менее каждый год у них рождался ребенок. После четвертого они куда-то уехали. Появилась новая пара и… все повторилось снова.
Тетя рассказывала, что раньше по двору ходили куры, а в сарае держали поросенка. Позже остались сараи для дров, так как долгое время отопление было печное.
Наша семья отличалась тем, что папа никогда не курил, не пил и выходил из дома, держа маму под руку. Их называли «антилигенты».
Вспоминаю такой случай. Папа нанял рабочих колоть дрова. Расплатился и дал бутылку водки, настоянной на крапиве: летом он познакомился с травником, и тот посоветовал сделать такую настойку для растирания коленей. Она представляла собой что-то зловещее, темно-зеленое, и даже слегка перламутровое. Папа не решился ее употреблять и отдал рабочим с условием, что они придут через неделю что-то доделать.
Прошла неделя, другая, третья — рабочих нет. Папа мучается: «Отравились? Умерли? Теперь я пропал!». Наконец появляются, и первый вопрос: «Хозяин, а настоечки еще нет? Больно хороша!».
Отношения с соседями были очень близкие, практически родственные. В теплое время года двери были открыты, и вся жизнь была как на ладони.
В соседней коммунальной квартире жила Екатерина Васильевна — я о ней и ее единственной дочери Валентине уже упоминала. Кстати, эта тетя Катя была невесткой хозяина дома — он умер, а дом был заселен коммунальными жильцами. Каждый вечер она подолгу сидела у нас в комнате. Как-то тетя Катя шила маме платье из дорогой хорошей ткани. Мама нарисовала ей фасон с длинными рукавами. Тетя Катя ткань раскроила, а через какое-то время спрашивает: «Мария, а на рукава-то дашь материал?». Вот так раскроила!
Помню свадьбу Валентины. Тетя Катя в коммунальной квартире имела две смежные комнаты. Маленькую сдавала студенту, который впоследствии и стал женихом. На свадьбе мне поручили качать грудную дочь Валентины от предыдущего неудачного романа. Конечно, она орала, а я только изредка заглядывала в комнату, чтобы ее успокоить. Невеста была в мамином цветном платье, жених — в костюме моего папы. Подарками от соседей были продукты и домашняя еда.
Скоро родилась вторая дочь, и я под диктовку Валентины писала заявление о разводе. «Он обещал мне горы золотые, а теперь я осталась у разбитого корыта».
Студент выучился и уехал в Польшу, к родным, а Валентину бросил.
Но надо сказать, что Валентине хватило мудрости сохранить дружеские отношения и с первым, и со вторым мужем, и все они дружно собирались за ее хлебосольным столом с незабываемыми маринованными опятами.
Когда я девочкой заходила к тете Кате, она всегда наливала мне крепкого чаю, отрезала огромный кусок теплого черного хлеба и густо посыпала его сахарным песком. Это было наше послевоенное пирожное.
Соседями тети Кати были семья из четырех человек, живших в одной комнате.
Видны были двухъярусные кровати — больше ничего. Обедали на кухне. Муж — холодный сапожник, надомник, все время сидел у двери и колотил набойки или варил вонючий клей. Дочь училась в техническом вузе. Занималась она за кухонным столом.
Эта девушка была мне живым укором. Она сидела в жаркой кухне, где на плите жарилась противно пахнущая маленькая рыбешка, отвратительно несло из бака с кипящим бельем и постоянно со двора прибегали дети. И в этом аду она чертила и считала. Вид у нее был такой, что, казалось, рухни стена, а она все равно будет сидеть, чертить и считать.
Я же была одна в комнате и с упоением читала какую-нибудь художественную книгу, положенную на учебник математики, и только под вечер отправлялась в соседний двор к подружке списать задачку в обмен на написанное мною изложение.
Потом в семье, что жила напротив, родился мальчик, и они уехали, а их маленькая комната сразу наполнилась новыми жильцами — бабушкой, ее дочерью и внуком.
Мизансцена поменялась. Новая бабушка терпеть не могла жареной рыбы, и я часто видела горящий факел скрученных газет, с помощью которого она пыталась избавиться от рыбного запаха. Возникал жаркий спор о пожарной безопасности, который всегда заканчивался одинаково: новая соседка поворачивалась спиной к обидчикам и, задрав нижние юбки, показывала крепкую желтую задницу — ее последний аргумент.
В нашей коммунальной квартире мы жили с постоянными соседями — Раисой Леонтьевной и ее дочерьми Эмилианой и Магдаленой — она любила романтические имена. У нее был и маленький Герман, но знахарка, лечившая ему грыжу, поставила на его крошечный животик горшок с горячей кашей, и все заговоры оказались бессильны.
Раиса была Кармен нашей улицы — роковой женщиной с бешеным темпераментом. Копна курчавых волос, которые она с трудом раздирала щеткой, горящие глаза — это было непреодолимым магнитом для мужчин, проживавших в округе.
О ней говорили, что еще до замужества она частенько не ночевала дома, и мать разыскивала ее во дворе в сарае. Детьми мы залезали на чердак и находили там фронтовые треугольники, среди которых были письма ее мужа с фронта. Я все удивлялась, находя его признания в любви. Как можно было их выбросить?!
Но тетя Рая всегда была практичной женщиной. Муж погиб, растут две дочки. Она занялась малым бизнесом, несанкционированным производством продукта, а именно постного сахара. Говоря тогдашним языком, спекуляцией.
В кухонную дверь периодически просовывались косматые головы с фиолетовыми фингалами (тогда подобные лица красовались на стендах «Их разыскивает милиция») и хрипло рявкали: «Райка дома?».
Я помню пряный запах конфет, противни с пластами желтого сахара, которые еще дымящимися разрезали на небольшие квадратики. Никогда никого не угощали — «Это на продажу».
Раиса бралась за все, что подворачивалось, чтобы хоть как-то заработать. Одно время появились рулоны хозяйственной клеенки. Милиционеры приходили к ней проверять, поэтому она клала их у нашей двери. Папа даже сделал небольшой запирающийся тамбур. Но разве это могло ее остановить? Она поддевала гвоздем замок и метала товар в печку (конечно, когда не топили).
Раиса повторно вышла замуж, родила сына. Случалось, что муж пропивал или терял часть получки, и тогда она от души колотила суженого. После драки она появлялась на кухне с растрепанной головой, в разорванной кофте, изредка с подбитым глазом или ссадиной на щеке, но всегда в приподнятом настроении.
Разговор с тетей Раей был примерно одного содержания: «Уж я показала ему “ах вы, сени, мои сени” — по бокам припев. Это я еще с ночной смены. Ни грамма не спамши, ни грамма не емши! Будет знать, мил мой». При всем этом вопрос о разводе никогда не стоял.
Моя тетушка пыталась ее урезонить, но куда там. Однажды во время очередной разборки, когда у соседей все рушилось и падало, нервы у тети не выдержали, и она вбежала в комнату, чтобы вынести из зоны боя маленького сына Раисы. В итоге моя тетка долго ходила со сломанной рукой, а я наблюдала в открытую дверь, как супруги, перевязав друг друга, обнявшись, сидели на диване на фоне перекошенных, с разбитыми стеклами настенных фотографий.
В доме тети Раи практически не было нормальных тарелок. Ими сражались, а ели из жестяных мисок. Старшая дочь говорила мне: «Вот вырасту и куплю себе настоящие тарелки».
Тетя Рая по жизни была боец. Растила троих детей, тянула мужа-недотепу, крутилась как могла. Мне нравилось в тете Рае, что она не боялась никого и ничего. Частенько даже вступала в уличные бои.
У ее старшей дочери была врожденная вмятина посреди носа. Позже она сделала пластическую операцию, но в детстве во дворе ее дразнили заразной и сифиличкой. Когда она в очередной раз прибегала в слезах, тетя Рая шла во двор и наказывала обидчиков.
Конечно, приезжала милиция, хорошо знавшая адрес, и ее уводили в участок. Помню, как тетя Зина сокрушалась: «Ведь говорила Райке: не дерись на Илью. Вот дети опять одни остались ночевать».
Много чего наговаривали на Раису Леонтьевну. Мол, что она бралась за подпольные аборты и вроде бы одна женщина стала истекать кровью, а Райка вытащила ее во двор. Так та женщина на скамейке от потери крови и померла, а никто ничего доказать не мог. Или что ее начальник, с которым она дружила, продал машину, а деньги дал ей на сохранение. Он переходил через улицу, и его насмерть сбила машина. Опять ничего не смогли доказать, когда жена пришла.
Да мало ли чего еще про нее болтали — и все из зависти. Тетя Рая была яркой и решительной, и многих раздражала ее независимость.
Вот так мы и жили. Все на виду.
Вспоминаю еще такой случай. Жила у нас в доме семья: муж - разнорабочий, жена - домохозяйка, пятеро детей. Муж, как выпьет, драться лезет. Ну, живут — и ладно.
Вдруг — трах-тарарах! Васька в Англию едет!
Куда-куда?
В Англию, в Лондон. У них в цеху, на работе, делегация английских рабочих была. Разговорились, подружились, вот Васька по контракту с семьей и едет. Кочегаром в Лондонский порт. Всем двором провожали. «Ну, Васька, приедешь потом в цилиндре».
Прошел год.
Опять новость — вернулся. Не вынес Васька заграницы. Месяц-другой терпел, а потом размонашился и пошло-поехало. Да еще кого-то важного побил спьяну. Хорошо, хоть не посадили!
Мы побежали смотреть.
Семья как семья, только на одного ребенка больше стало. Единственная прибыль.
Мне тетя Лиза, жена его, протягивает шоколадку с Биг-Беном на обертке. Я отказываюсь: «Что вы, не надо, у вас же дети». Тетя Лиза с глазами когда-то ярко-синими, а теперь выцветшими от забот, смотрит на меня и говорит: «Я купила эту шоколадку только для тебя. Думала о тебе и привезла вот». Такое не забудешь, правда?
Жизнь нашего дома вспоминается мне особенно ярко в послевоенный период. Много людей на костылях, слепых, особенно безногих, на маленьких платформочках с ручками, обвязанными тряпками, все это не на колесах, а каких-то металлических валиках. Они с яростью отталкивались от земли, и пот постоянно катился по лицам от напряжения.
И в мирное время наша площадь часто становилась источником тяжелых травм.
Двери в трамваях не закрывались — люди висели гроздьями на подножках. Я не раз видела, как несли покалеченных людей от трамвайных линий. Одна молодая женщина все время говорила: «Я сама дойду», — а у нее трамваем отрезало ноги.
И еще помню крик: «Пэтэушники идут!». Смотрю: все прижимаются к домам, а по тротуару строем, печатая по-военному шаг, идут подростки, как в атаку.
Вспоминаю наш быт. Был такой советский анекдот. Приезжает певица в Париж. Ее там спрашивают, когда мадам будет принимать ванну. Она отвечает: «По субботам».
Действительно, раз в неделю по улице шли люди с тазами, чистым бельем, мочалками в Рогожские бани. Приходилось стоять на лестнице и ждать, когда выйдут помывшиеся.
В бане была парная, души, длинные лавки с кранами и железными шайками. Ходили туда с соседями, чтобы было кому потереть спину, а если один — это на кого нападешь. Один чуть кожу не сдерет, а другой еле-еле душа в теле, и выходишь, как будто и не мылся.
Но и от своих сюрпризов не оберешься. Однажды я пошла с тетей Катей. Она терла хорошо. А потом она как обдаст меня шайкой воды, чуть не кипятком. Я ахнула, а она говорит: «Еще?» — и опять. Я думала, у меня кожа слезет.
Осталось незабываемое чувство от праздников, особенно от Первомая. Мне всегда покупали что-то новое — платье, курточку, туфли. И вот ощущение: я в новом, в солнечный день, с красным флажком в руке иду на площадь Ильича смотреть демонстрацию. Огромные колонны с цветами, знаменами, транспарантами, играет духовой оркестр, на колесиках везут барабан в человеческий рост. Дальше идет группа людей с гармонью, поют.
После пятьдесят третьего года помню, что рынок выходил из рядов и разливался по площади, занимая дворы близлежащих домов. Белые парафиновые птички красиво отражались в зеркальце. Постукивали по деревянной подставке курочки. Пронзительными зелеными зарослями камышей с плавающими на озере лебедями манили прикроватные коврики.
«Катя, бай, Катя, бай, Катя, глазки закрывай», — приговаривая, какая-то тетушка всучила мне в руки тряпичную куклу с грубо намалеванным лицом. Я что-то залепетала, что у меня нет денег. «А ты ведь здесь живешь, тогда возьми. Потом заплатишь». Я пала жертвой назойливой рекламы — схватив куклу, поплелась домой.
Тетя, увидев меня, замахала обеими руками: «Куда это, страх какой!». Но я даже пыталась ее уговорить, хотя видела, что кукла далеко не красавица. Мне было неловко ее возвращать — зачем я поддалась на уговоры?
Жизнь наша текла у Рогожской заставы вплоть до 70-х годов, когда нас всем двором переселили в спальный район Царицыно.