Я был истощен общением с неприятными людьми: они неудачно шутили и прямолинейно – по-русски, в лоб – рассуждали о моем предательстве Родины.
– Дружище, ну, как там, заграницей, – спрашивали они. – Расскажи все, ведь нам ужасно интересно, ужасно интересно. Ты все понимаешь, что мы говорим? Может нам помедленнее?
Я смотрел перед собой и кивал, пытаясь рассмотреть за знакомыми лицами и завистливыми улыбками то, что постепенно начал забывать – школьный двор, снежки, «ламбруску» в подъезде и объединяющее теплое чувство готовности дать бой всему окружающему миру. Я старался увидеть все это, но давалось мне это с трудом: вроде бы несколько лет – не срок, но они глубоко погребли под собой то, что когда-то было на поверхности.
Разочарование не было новым чувством – много близких стали посторонними, и никакой власти над велениями Вселенной у меня не было. Все, что оставалось, – это продолжать смотреть на мир через мой наполовину пустой граненый стакан с алкоголем и восторгаться его формой. Кто-то скажет, что применение алкоголя для лечения тоски – не вариант, и что есть, к примеру, чай; на это я отвечу, что в данном случае предпочту повеситься.
Под надуманным предлогом я сбежал из кофейни.
– Уже пора? Что, самолет, Королева зовет? Ну беги, беги, не забывай жизнь земную.
Тянуло блевать. Именно блевать, а не тошнить, и никакого чувства вины при этом не испытывать. Немолодая женщина на автобусной остановке бросила на меня суровый неодобрительный взгляд – разве я озвучил свои мысли вслух? Это из-за часового общения с неприятными людьми или потому, что горячее вино было лишним? Я подсчитал: по приезде в родной город я ни единого дня не провел трезвым. Были ли это случайность или закономерность – оставалось гадать, но винить себя в этом я точно не собирался. Единственное, что занимало голову, так это то, что после отдыха мог потребоваться еще один – отдых от отдыха. Однажды я был в Минске всего на выходные, и глотая одну таблетку аспирина за другой, сидя в плацкарте обратного поезда, я тогда впервые задумался о концепции отдыха от отдыха. А также о пересадке печени и полового члена. Вообще та история – о любви, но о ней как нибудь в другой раз…
Неприятные люди – как вампиры, после них первое время чувствуешь себя опустошенным, а через несколько часов сам становишься неприятным и рычишь на окружающих, словно цепной пес. На утро бесконтрольный гнев отпускает и остается лишь чувство глубокой опустошенности – хоть бросай все и уезжай в глушь 100 километров севернее Магадана. Говорят, там чистый воздух и благоприятная среда для достижения гармонии. Как ваш лечащий врач и друг – рекомендую сделать это прямо сейчас, до завтрака, не читая советских газет, особенно если вы – крупный специалист по унынию и вас гложет не только качество общения с окружающими вас людьми, но и обстановка в мире в целом.
Для меня отъезд в Магадан решением проблем бы не стал, по крайней мере на данный момент: слишком многого от меня ожидали люди, и даже если в последние годы сопротивление привычному течению жизни превратилось в еблю с препятствиями, сдаваться я не собирался. Я собрал волю в кулак и закурил. А потом набрал Одинцову.
– Парень, – сказал я и закашлялся. – Че как?
– Нормально, – ответил Одинцов. Голос его звучал глухо и загадочно, как если бы это он, а не я, смотрел на мир сквозь свой пустой граненый стакан. – Пьем.
– Дело хорошее. Как насчет приятной компании?
– Тут уже есть закуска.
– Алкоголь яд, особенно с огурчиком, – я услышал незнакомый голос в трубке. Во мне забурлило одно из древнейших чувств – ревность:
– Измена! – воскликнул я и вновь зашелся в кашле. – Ты пьешь с кем то другим.
– Конечно, дорогой, тебя никогда дома нет, вот и приходится как-то восполнять утрату, – по звукам, Одинцов опрокинул стопку и аппетитно причмокнул губами.
– Подло, – заключил я. – Но я готов тебя простить. Я могу быть у тебя через полчаса чтобы рассказать тебе последние сплетни – что скажешь?
– Убедил, – сказал Одинцов и повесил трубку. Я затоптал окурок и, войдя в автобус, сел у окошка.
Смотреть было не на что: серая грязь застилала стекло, сквозь которое едва ли можно было разглядеть объявляемые улицы. Одинаковые пятиэтажные «хрущевки», различные разве что количеством хлама на незастекленных балконах, и соответствующие улицы с вывесками в духе «Граврыбы» – возможно я утрировал, но в голове неминуемо возникал вопрос: будь даже запачканные окна чистыми, отмой их кто-то и приведи в порядок – стал бы я смотреть? Наверное, нет. Мало было отмыть окна. Я отвернулся и стал смотреть на своих соседей. Большинство из них объединяла одна деталь внешности – скорбная физиономия. Где она, необузданная радость жизни, где он, искренний восторг перед неизведанным? Неужели все окружающие меня люди твердо знали, что ничего хорошего на конечной станции Парк Культуры их не ждало? Мы направлялись в центр, в конце концов: город украшен, кругом огни и праздничное настроение. Выходило, что пассажиров не радовала даже перспектива праздника.
Слушая знакомую речь, я вспомнил некую романтику встречи соотечественников заграницей. Войдя как то в двухэтажный автобус, я – отрицать не буду – предвзято присел рядом с девушкой приблизительно одного со мной возраста. Одета она была строго, по деловому, но ее яростно вьющиеся длинные волосы, не собранные в никакой пучок, говорили о некой игривости характера. Возможно, я это себе придумал, но было в ней что-то славянское: земляк земляка видит издалека – я зачем то сел слева, зная в глубине души, что никогда не смогу пересилить собственную неуместную стеснительность и завязать разговор с незнакомкой. Возможно, Вселенная посылала мне шанс, но я не использовал его. Девушка и я почти одновременно достали наушники, и я случайно бросил взгляд на экран ее телефона. К своему удивлению, я узнал родной алфавит, и было в этом что-то волнующее, как если бы я много лет провел в молчании, а тишину внезапно бы прервала берущая за душу мелодия. И я подумал: ну как так, в городе, пусть и космополитном, полном иностранцев, со мной садится рядом девушка, которая сможет понять меня намного лучше всех других, которые говорят на языке, который я понимаю, но на котором никогда не смогу объясниться. И вот он, шанс Вселенной, которая говорит: ну же, парень, вперед, чего ты ждешь, может тебе еще спинку почесать? А я лишь откинулся назад, и просто улыбнулся. Разбираясь в себе и изучая собственное поведение, я открыл довольно таки пассивное чувство: удовольствие от одной лишь ситуации. В некоторой мере, это подпитывает меня, дает сил жить дальше, думая, что я совсем не одинок, и что, наверное, сейчас мне только это и нужно.
Выйдя на конечной, я прошелся по самому короткому бульвару в моей жизни и свернул в сквер. У подъезда спала или притворялась что спала пожилая женщина без зубов и волос. Сколько себя помнил, в любое время дня и суток, подобно идолам с Острова Пасхи, она как влитая сидела на одной и той же скамейке с облупившейся синей краской.
– Здраситя, – поприветствовал я ее.
Одинцов встречал меня на лестничной клетке, и встречал не один: за его спиной стоял молодой человек небритой наружности. Еще у него было сломано ухо.
– Это – тот, на кого ты меня заменил? – спросил я.
– Я – Артем, – сказал Артем выходя из-за спины Одинцова и протягивая мне руку.
Я пожал.
– Еще один Артем, значит. А чего этот дуралей выходит из квартиры в домашних тапочках?
– А чего ты без повода пришел в галстуке? – парировал Одинцов.
Мы прошли на кухню, где в центре стола стояла пустая бутылка водки и наполовину пустая банка с солеными огурцами. Я покачал головой, но прежде чем я успел выказать свое неудовольствие, Одинцов убрал в шкаф пустую бутылку и вытащил из морозильной камеры полную.
– Водочка, она ведь должна быть холодненькой, она должна тянуться, – сказал Артем в опасной близости от моего уха, и на мгновение я встревожился, что он возьмет да лизнет мочку. Кто знает, чему их в МГУ учат. Меня пронесло, и новый знакомый сел рядом, окидывая меня изучающим взглядом. Вместо него я сосредоточился на бутылке:
– «Пять озер»? – уточнил я. – Ты по дури купил яд, и теперь хочешь мне его скормить?
– Вы, батюшка, привередливы стали в своих заграницах, – отрезал Одинцов и разлил. – Мы уже две такие прикончили, и ничего.
– Не начинай, меня сегодня уже один раз чуть не вырвало, – отмахнулся я. – Просто у тебя какая-то безудержная тяга к говну. Если уж пить, то пить по-человечески: благородно, с изюминкой. А какая изюминка в «Пяти озерах»? Где, я вас спрашиваю, благородство здесь? Одно томление духа, и никакого метафизического намека. Давайте уж лучше ерша, раз вы такие скучные личности.
Мы достали «жигулевского» и выпили по коктейлю.
– Какой красивый стакан, – сказал я, разглядывая стакан. – Все таки граненый – венец творения!
– Молодой человек, – сказал Артем и крякнул. – Вы читали Ерофеева, и это – похвально. Одинцов столько о вас рассказывал: о мыслях ваших, о том, что Маркса уважаете, – тут мы с вами похожи – о том, что сами пописываете. Ведь это правда?
– Когда вот так, прямо спрашивают – врать не умею, – отозвался я. – Бывает пишу, да, но бездарно, так что не обольщайтесь.
– Признаюсь, волновался я, – продолжил Артем. – Думал, еще один мудак в мою копилку. Но теперь, когда вы вот так непринужденно можете и стакан опрокинуть и Венечку процитировать, я своими глазами вижу, что вы – человек достойный, хоть и предатель Родины. Окажись мы с вами в 17 году по разные стороны баррикад, возможно, я вас бы даже не расстрелял.
– Спасибо, – сказал я.
– Но вот вы скажите, вот вы столько книг читали, наших и ваших – к чему пришли вы? Как страну поднимать будем?
– Можно, я воздержусь? – спросил я.
– Напрасно вы этот разговор начали, ой напрасно, – вставил Одинцов и вновь разлил. – К 12 еще в кино ехать, а если опять этого – Одинцов указал на меня. – провоцировать, то мы к утру из-за стола не встанем.
– Ну хорошо, просто скажите, вот в какую эпоху мы живем?
– В эпоху постмодерна, – сказал я и посмотрел Артему в глаза: без вызова, но с ленивой провокацией. Лицо сидящего изменилось на глазах: результат был для меня предсказуем, но упускать шанса подразнить консервативного МГУшника я не собирался. Выпили мы молча.
– Однако поторопился я, – медленно сказал Артем, поднимаясь из-за стола. – Заключать, что вы, молодой человек, тот, с кем пить не жалко, – лицо его было красное, и он едва стоял на ногах. – Какое разочарование.
Артем на мгновение исчез из поля зрения, а Одинцов вскрикнул. Через мгновение я потерял равновесие и оказался в воздухе, а последнее, что я увидел, это было как Артем, на добрых двадцать сантиметров ниже меня, пытается выполнить бросок с прогиба.
– Парень, ты что делаешь? – спросил я, хватаясь за стену. – Парень, перестань, тебе сколько лет? У тебя уже и так ухо сломано.
– С прогиба, с-сука, кину, за ВДВ, – прохрипел Артем. Ему явно было тяжело и неуютно в моих ногах. В любой другой ситуации я бы припомнил бы Станиславского с Нимировичем и вальяжно бы протянул «Ну право же, в ноги – лишнее», но ситуация требовала более решительных действий.
– Какое ВДВ, ты вообще служил? Он вообще служил? – я повернул голову к Одинцову.
– Нет вроде, – Одинцов пожал плечами. Я тоже пожал плечами и начал лягаться. Артем ослабил хватку, а затем и вовсе вскочил на ноги, занимая боевую стойку. Через мгновение я пропустил удар в челюсть.
– Вот тебе за то, что Родину предал.
Я проверил, все ли зубы на месте. Гармония была нарушена, и каждая прочитанная мною гуманистическая книжка прямо перед глазами воспламенилась и обратилась в пепел.
– Постой, Андрей, не горячись, – завопил в круговерти философской мысли Эпштейн. – Взвесь все за и против.
– Постой, Андрей, не горячись, – завопил Одинцов. – Взвесь все за и против.
– Достал, – сказал я и, перехватив летящий в меня кросс, заломил руку и впечатал Артема в стену.
– Как неэстетично, – сказал Одинцов. – В своей прозе ты, конечно, опишешь все гораздо красивее, но сейчас тебе должно быть стыдно.
Я отпустил тяжело дышащего Артема и тот осел на пол.
– Стыдно или нестыдно, чего ты там говорил про кино?
– В 12 мы идем на премьеру «Звездных Войн».
– Серьезно, они сняли еще один?
– Ну да.
– И марксист тоже идет?
– Среди марксистов тоже есть фанаты, – голос впервые подал Артем. Потирая кровоточащий нос, он вновь уселся за стол и приложил к лицу охлажденную бутылку.
– За что вы так меня?
– Откуда это «вы»? Ты, что, из Питера?
– Из Нары.
– Еще лучше. Какое у тебя отчество? Буду тоже «на вы», – я подмигнул Одинцову.
– Ржать будешь. Артем Артёмович.
– Звучит как настройка по умолчанию, – сказал я, но заметив, как напрягся марксист, шутку продолжать не стал. Возможно, его папа был слесарь шестого разряда, и слово «фантазия» для него было обязательной атрибутикой педераста. Ничего против гомосексуалистов и слесарей шестого разряда не имею – просто я, как и все мы, немножко сноб и злоупотребляю иронией.
– Помимо недопитой бутылки, у нас еще сорок минут до выхода, – сказал Одинцов. – Хотите, пока кто-то из вас двоих готовит мне коктейль, я покажу вам свой охотничий билет?
– У тебя завелось дома ружье? – спросил я. – Зачем?
– Пока нет, но скоро будет, – сказал Одинцов. Он вышел из кухни и вернулся с билетом и небольшой коробкой. Тряся билетом перед моим лицом, Одинцов одновременно извлек из коробки газовый пистолет. – Времена сейчас неспокойные, надо быть готовым защищать себя и свою честь.
– От кого? – спросил я.
– От всяких нехороших людей.
– Парень, поверь, если к тебе придут по-настоящему нехорошие люди, тебя никакое ружье не спасет. Лучше бы книжку почитал умную.
– Тут я с Андреем солидарен, – подключился марксист. – Люди равны, да и жизнь отнимать как-то не по нашему, не по человечески.
– А жизнь врага?
– Жизнь врага – можно, – чуть подумав, заключил Артем. – Но мысли эти сложные, и без подпитки, боюсь, нам с ними не совладать.
Мы выпили, а затем Одинцов отпечатал дюжину черно-белый портретов Гитлера. Он поставил стул с подушкой в конце коридора и закрепил на ней один из портретов.
– Хочу показать вам, как кучно я могу стрелять, – сказал он, зажмуривая глаз. Про себя я отметил, что целился он тем глазом, в который ему однажды попала диванная пружина, а потому ни о какой кучности говорить не приходилось.
Одинцов отстрелял обойму и принялся изучать результат.
– Это же девственно чистый лист, – заметил Артем, заглядывая Одинцову через плечо. – Куда ушли все пули?
Пули ушли в дверь за стулом и подозреваю, что Одинцов впоследствии объяснял матери, с которой он жил, откуда в обшивке столько пулевых отверстий. Мы опустошили еще несколько обойм, в ходе которых марксист бомбардировал меня неприличными вопросами:
– Скажи, – начинал он каждую новую фразу именно такой вводной. – Но ведь правда там народ пустой и поговорить с ним не о чем?
– Правда, – покорно соглашался я. – Все пустые и бездуховные.
– И правда, что искренности от них не дождаться?
– Не дождаться. Улыбаться только и умеют.
– Любопытно. Скажи, а вот ты согласен с фразой, что атмосферу создают люди?
Я понимал, к чему он клонит.
– Да, – ответил я.
– Так какого же черта ты свалил? – вскричал Артем. – Если люди там пустые, и атмосферы нет никакой.
На этот вопрос ответа у меня не было, а пользоваться заранее заготовленным не позволила совесть – слишком уж искренне прозвучал этот крик души. Не стал я и озвучивать свои мысли про крысу и корабль – тему развивать как-то не хотелось, да и при желании ее можно было бы назвать большой придиркой. Проблемы, как показал опыт, можно найти в любом уголке планеты, а никакой пресловутой земли обетованной не предвиделось. Возможно, я просто продался, поддавшись зову лишних нулей в потенциальных гонорарах, но высказываться об этом при марксисте не стоило – чтобы понять это, мне не нужны были крайне выразительные покашливания Одинцова.
Одевшись, мы вышли на улицу и, миновав старушку у подъезда – здраситя! – выдвинулись к метро. Времени до сеанса было около сорока минут, и, как человек довольно избалованный и холод плохо переносящий, я предложил вызвать такси.
– Может на такси? – предложил я. – Сколько там от метро?
– Совсем не далеко. Пять минут по проспекту Вернадского, а там будет торговый центр, – сказал Одинцов. – Так что никаких такси.
– На дворе дубняк, парень, мы не в Австралии.
– Нет.
– В Австралии другие проблемы, – отозвался Артем. – Там очень суровая фауна. Страшные хищники поджидают на каждом углу.
– Полагаю, ты говоришь про Сидней. Ну и про города поменьше – там обитает самый опасный из всех австралийских хищников, – сказал я. – Право же, господа, такси?
Час был поздний, но мы успели на последние поезда. На удивление, в вагоне помимо нас было еще двое пассажиров: один спал в углу и плохо пах, а другая сидела прямо напротив нас и читала Толстого.
– Скажи, Андрей, – спросил Артем. – Вот там женщины в подземке читают Толстого?
– Нет, – честно сказал я. – Не читают.
– А что они делают когда у них есть свободное время?
– Отстаивают свои права.
Девушка напротив подняла глаза и уставилась на нас. Артем указал открытой ладонью сначала на нее, потом на меня:
– Вот, – сказал. – Поглядите. Это человек променял вас с Толстым на небритых феминисток.
– Простите, – сказал я. – Вы – чудесная. Не обращайте на нас внимание, – я повернулся к Артему. – Женщины там и правда сложные, очень непросто найти общий язык и добиться какого-то тепла.
– Вот! Вот! – воскликнул Артем.
– Однако же снимают фильмы про любовь, – продолжил я. – Фильмы красивые, душевные, греющие, если хотите. Они же на чем-то основаны, а значит не только славянские женщины способны на теплые отношения?
Артем махнул рукой:
– Чепуха, – отрезал он. – Ты приводишь в пример кинематограф, в основе которого лежит ложь и вымысел.
– А есть разница?
– Запад бездуховен, – вмешался Одинцов. – Разве ты не видишь? Если раньше в Голливуде еще можно было прищурившись разглядеть какую-то там идею, то теперь – шляпа. Идеи нет – один аттракцион и развлечение. Сплошной разочарование, и никакого духовного движения вперед.
– А что, гедонизм в нашем случае – это плохо? – спросил я. – Тот же Толстой писал о об этом, как о закономерном явлении.
– Только когда ты самодовольный белый ублюдок и никак не представитель пролетариата, – констатировал Артем. – Если уж ты вновь поднял Толстого, то он и самоубийство на одном из этапов жизни считал закономерным.
Это мне крыть было нечем. Пассажирка напротив вышла на соседней станции. На ее лице читались удивление и похоть: кто из троих приглянулся ей больше – осталось загадкой, но псевдонаучные рассуждения, исходящие от противоположного пола, ее определенно чуть больше, чем заинтересовали. Жаль, что она застеснялась, а мы были слишком пьяны. Я, правда, трезвел, но – честное слово – ничего, кроме как покурить, мне не хотелось.
На улице я тут достал портсигар и игнорируя неодобрительные взгляды марксиста закурил ароматную сигарету.
– Знаешь, – сказал я. – В чем прелесть того, что ты бросил курить? В том, что зависимости больше нет, и я могу выкурить одну сигарету, и из-за этого ничего не случится.
– Это он с****ил где-то, – сказал Одинцов. – Так что не обращай внимание.
Я усмехнулся, а потом закашлялся. Кашель был нехороший, и я подумал о том, что Шопенгауэр говорил о смерти. А потом – Пруст. Смерть может настигнуть нас за обедом, говорил он, и я обрадовался, что уже прошло время ужина, а значит в запасе было чуть больше времени. Одинцов остановился помочиться за кустом, и я едва удержался, чтобы не толкнуть его в снег. Время мелкого хулиганства прошло: мне было 23, и Вселенная требовала от меня вразумительных поступков. Например, с блеском выпуститься из университета, найти работу и до конца моих дней быть частью отлаженного механизма, существуя от зарплаты до зарплаты.
Мы шли по Вернадскому: кто-то выпускал ртом пар, кто-то выпускал дым, и несмотря на то, что время было позднее, усталость не ощущалась, да и чувствовали мы, хоть и не все из нас были давно знакомы, некую царственность, как если бы мы владели бы улицей и шли бы по ней осматривать владения. Марксисту, возможно, описание бы не понравилось, но по тому, как солидарно он молчал и вышагивал с нами в ногу по асфальту, я был практически уверен, что испытывает чувство глубокой мужской солидарности.
В районе Юго-Запада я начал подмерзать и предложил пробежаться: я уже понял, что меня жестоко обманули, и что нет никакого кинотеатра там, где его описывали. Двигались мы в район Ленинского, который был от Вернадского где то в получасе ходьбы, но кто я был такой, чтобы жаловаться. Вечерняя опустошенность ушла, я чувствовал себя в кругу друзей, и мне даже не хотелось тушить бычки о чье-нибудь лицо. Мы бежали, и хотя я немного задыхался, настроение становилось все лучше и лучше, как если бы безмятежность могла длиться вечно.
Впереди в метрах ста от нас шел какой-то господин, который услышав топот и усмотрев позади себя бегущую толпу, заподозрил неладное и тоже припустил вперед. Так и гнали мы его до самого Ленинского, пока на светофоре не обнаружилось, что это – четвертый член команды.
– Я – Никита, – сказал он. – Ну вы даете.
– Страшно было? – спросил я.
– Признаюсь, некомфортно. Район в это время суток неспокойный, хотел было готовиться к мордобою, да не в той обуви, к сожалению.
– Понимаю.
– Угости папиросой, будь человеком.
Я угостил. Мы покурили.
– Чудесный вечер, – сказал Никита затягиваясь и рассматривая небо, как если бы он мог разглядеть звезды.
– Минус восемь, – констатировал я.
Мы зашли в торговый и поднялись на второй этаж. В горле что-то начало подозрительно хрипеть и булькать, и пока молодежь организовывала билеты, я подошел в бар в надежде выбить себе чашку чая с лимоном. В баре никого не было.
– Эй, – позвал я. – Эй!
Из подсобки вышла сонная молодая узбечка и, даже не спрашивая, налила мне чаю с лимоном, как если бы знала меня всю жизнь. Удивительная женщина.
– С вас – сто двадцать рублей, – сказала она.
Расплатившись, я вернулся и подошел к Одинцову. Тот выглядел озадаченным:
– Понимаешь, какое дело, – сказал он. – Мы перепутали кинотеатр. Но ты не волнуйся, тут тоже есть фильм. Сейчас добудем билеты. С тобой мы потом сочтемся.
В зале было жарко и Никита снял куртку и свитер, обнажив, к моему невероятному восторгу, футболку с надписью «Старый добрый шницель».Фильм начался, и не уловив за первые двадцать минут никакой идеи, я заснул. Во сне ко мне подошла узбечка, и мы принялись целоваться и заниматься любовью, а потом я почему то сказал, что женат, а она взглянула на меня своими голубыми глазами и обещала ждать, пока я разведусь. Потом мы выпили чаю с лимоном. А потом я проснулся и увидел титры.
– О чем был фильм? – спросил я, потягиваясь.
– О том же, о чем вся твоя жизнь – ни о чем, – ответил Одинцов. – Как тебе и говорили, на Западе не снимают фильмы, про которые можно рассказывать о чем они были. Сплошной шаблон и красивая картинка.
– Так на кой черт мы вообще вышли из комнаты?
– Спроси у Артема, это он – фанат.
– Артем, – спросил я. – Ты – фанат? Как тебе фильм? Что мне сказать, если от меня потребуют подробного анализа?
– Старые серии были определенно лучше. Лукас продался, Дисней упростил все до безобразия, а сюжет – вторичен. Пойдем хоть на машине покатаемся.
Я взглянул на часы, и время было в районе трех ночи. Кататься меня не тянуло, но вот воспользоваться потенциальным предложением подбросить меня до дома я точно собирался.
– Кто-нибудь хочет еще пить? – спросил Артем. – Я живу далеко, но у меня полно горючего. Изысканный вкус не обещаю, но вот сопутствующую процессу приятную беседу – легко.
– Э, нет, – сказал я. – Ты в ногах сегодня уже полежал у меня, да и сил уже пить нету.
– Дожили, – вставил Одинцов.
– Можете до дома подбросить? – спросил я.
Мы вышли на улицу, и воздух стал еще холоднее с момента начала кино. Невдалеке две барышни в кашемировых колготках вышагивали в сторону центра, спотыкаясь и держась друг за друга.
– Вон девушки какие идут, – задумчиво сказал Никита. – С попками от холода скукоженными. Нет, что бы их в теплый салон усадить, так нет – вас, ублюдков, развозить приходится.
– Ну усадил был ты их, а дальше что? – спросил Артем. Ответ мне понравился:
– Дальше я бы их боготворил, – подумав, ответил Никита и вздохнул. – Проклятье, завтра рано вставать на работу.
– Кем работаешь? – спросил я.
– Да если бы я сам знал.
Это напомнило мне об истории. Давным-давно я встретил девушку, которая на мой вопрос «кем ты хочешь работать», ответила, что хочет работать директором крупной компании. Какой – не уточнила. Я улыбнулся и кивнул, а про себя подумал – ну и дура. Как можно было обладать таким взрослым телом и таким скромным умом для меня оставалось загадкой. Однако, как оказалось, снобизм мой был не оправдан. Спустя пару лет я осознал, что ответ был не только лаконичен, но и одновременно глубок, и это я – глупец – недостаточно копнул. Смысл жить и мечтать о профессии, где придется пахать с 9 до 6, потеть в метро и потом застрелиться в сорок лет. Будь то врач, журналист, банкир – все одно. То ли дело – директор крупной компании. Гениальность высказывания только подтвердилась от отсутствия конкретики – ведь и правда без разницы, директором какой крупной компании быть. В незнании того, кем ты работаешь, тоже была какая то прелесть – жаль только, что вставать приходилось рано.
– Да всем рано, – сказал Одинцов. – Хватит жаловаться.
Я сел сзади, за водителем, и пристегнулся. Как оказалось, не зря. Никита водил машину плохо: одной рукой он курил, другой двумя пальцами держал руль. На перекрестке толи он попробовал сделать дрифт, то ли его занесло на гололеде.
– Никита, мы уже вышли из кино, – осторожно заметил я.
– Все в порядке, я уже год вожу.
Когда Никита не затормозил на светофоре, аргументировав, что никого все равно нет, я решительно запротестовал. Никита сжалился, и высадил меня у набережной: дальше я обещал пройтись, ведь идти было не очень далеко. Я расцеловал всех сидящих в машине и обещал, что вскоре мы увидимся снова. Если бы это было правдой!
Я брел по набережной и задавался вопросами: куда было податься в это время? Кому звонить? Неожиданно, но опасное вождение вызвало во мне выброс адреналина, и я проснулся. Во мне бурлила энергия, и я не знал, куда ее направить. В голову вновь стали возвращаться всякие нехорошие мысли.
Внезапно я услышал лай и обернулся в поисках его источника. На ближайшем мосту лаяла собака. Кажется, лабрадор – с расстояния, на котором я был от нее, сложно было разглядеть. Рядом стоял хозяин. Через мгновение, собака перепрыгнула через ограду и нырнула в воду. Следом за ней практически сразу прыгнул ее хозяин. Льдины сомкнулись над ними, и вновь воцарилась тишина, как если бы и ничего не случилось.
Лишь я стоял у реки, опираясь на ограду, и гадал, отчего же я не последовал за ними.