Нелады в личной жизни Матрёны Щепоткиной начались вскоре после того, как ей исполнилось шестнадцать.
В то весеннее утро, с крутых, лесистых гор на хутор скатилась сизо-белая, клубящаяся лава густого, влажного тумана. Разойдясь по руслу реки Ужумки и хуторской лощине, туман разжижел, а пробивающееся сквозь него солнце выкрасило всё окрест в розовые, радостно-весёлые тона. Но события тут назревали далеко не радостные и не весёлые. Приехавший в хутор Ужумский, с двумя «огэпэушниками»*, помощник начальника районной милиции Ефим Суходёров отправлял отсюда в ссылку последнюю «кулацкую» семью Никиты Щепоткина. Дело Никиты затянулось из-за того, что он, то самоличными поездками в район, то рассылкой жалобных писем, отчаянно противился тому, чтоб покидать обжитые несколькими поколениями его предков места. Теперь же, когда все жалобы-ходатайства властями были отклонены, Никита, со словами: «Обух плетью не перешибёшь», сам заранее изготовился к далёкому путешествию. Тем более, что тут готовиться? Всё его добротное хозяйство – двор, просторный, кирпичный дом, под цинком, баз и сарай, с коровами, телятами и волами, конюшня, с породистыми жеребцами – всё было под чистую, насильственно обобществленно в колхозное достояние. В дорогу же позволялось взять самое необходимое. Правда, пару коней, впряжённых в подводу, тоже пока оставили. На этой подводе его, вместе с «жёнкой» Степанидой, и повезут до самой железнодорожной станции.
Словом, осенили себя Щепоткины-старшие крестными знамениями, поклонились кучке собравшихся больше из любопытства земляков-колхозников, а рослый, с покатыми плечами и окладисто-курчавой бородой Никита взялся было уже за погрузку перещупанного милиционерами скарба. Он взвалил на плечи один из двух узлов, через прорехи которого выпячивался шерстью овчинный тулуп, да тут ко двору, верхом на лошади, подскакал опаздывающий к «плановому мероприятию» молодой, но весьма пронырливый, здешний милиционер Тимоха Безродный.
- Постойте! – спрыгнув со своей серой, клячистой Сивки, подбежал Тимофей к районному начальнику. – Товарищ Суходёров, - волнуясь, заговорил он, - у них же тут их дочка, Матрёна.
Тимохе сообщить бы и о двух взрослых сыновьях Никиты, да что толку. Воевавшие в Гражданскую на стороне белых повстанцев Алексей и Савелий Щепоткины теперь, по некоторым сведениям, скрываются со своей "бандой зелёных» где-то глубоко в горах. Попробуй, выковырни братьев оттуда. А вот их шестнадцатилетняя сеструха Мотька - в хуторе.
- Таковой у меня не значится, - заглянув в свои бумаги, пожал плечами полнолицый, мохнатобровый и с клочком усов под носом начальник Суходёров, или по-хуторски - «Суходёр».
Подумал, и возвращая бумаги во внутренний карман серого, с красной окантовкой кителя, распорядился:
- Ладно, доставь её сюда. В отделе разберёмся!
Торжествующе взглянув на «кулацкую сволочь», то есть – на вмиг побелевшего Никиту и охнувшую Степаниду, Тимоха взобрался на лошадь и погнал её рысью под гору, на край хутора. Там, в аккуратно побелённой, саманной хате, уже более года Мотька жила со своей занемогшей, двоюродной по матери бабкой Агафьей. Жила помощницей.
Топоча по крыльцу сапогами, со шпорами, Тимоха вбежал в хату. Вбежал удачно. Девка оказалась дома. Рано повзрослевшая, круто и ладно сбитая, тёмноволосая и черноглазая Мотька-Матрёна возилась с чугунами, сковородками и макитрами у полыхающей пламенем печи. Старая, костлявая и отошедшая от недавней болезни Агафья , сгорбившись на деревянной кровати, вслух читала «Псалтырь»:
- Аз же рех во изступленни моем, - назидательно выговаривала она, - всяк человек ложь…. Чашу спасения приму…
- Здорово ночевали, гражданки! – перебил её милиционер и с жадным любопытством потянул носом: в хате пахло свежей опарой, яблоками и поджаренным луком.
- Здорово! Слава Богу! – ответствовала старуха, на чём их вежливость закончилась.
- Вот што, Агафья Емельяновна, забираю вашу Мотьку. Начальство требует! – напустив на своё худощавое, слегка пучеглазое лицо побольше суровости, гаркнул Тимоха. – Собирайся, Матрёна! – крутнулся он в сторону стряпухи.
- Ето ж куды ты её забираешь? – ошеломлённо и остро уставившись в него, встала с кровати Агафья.
- Туды, куды её родителев высылають!
- Она за родителев не ответчица! – вспыхнула, зажглась всеми морщинами и особенно угольями глаз бабка. – Она у меня живёть. Она моя внучка! – выкрикнула Емельяновна и, шагнув к Матрёне, вырвал из её рук рогач-ухват.
- Быстро собирайся! – хватаясь для острастки за кобуру с наганом, взвизгнул Тимоха. – Иначе не собранную к подводе погоню.
И тут же, мелькнув, Агафьин ухват жёстко взыграл по щуплой Тимохиной заднице.
- Ах, так! – подскочив, взъярился тот и, несмотря на всю свою кажущуюся тщедушность, быстро «обезоружил» старуху, затолкал её в соседнюю комнату и для надёжности подпёр дверь углом сдвинутой им кровати.
Багрово-красный, злой, он кинулся к перепуганной внучке и, обхватив ту под мышки, потащил её было к двери, выводящей на крыльцо:
- На своём горбу, но я тебя доставлю по назначению! – орал он уже благим матом.
Но не тут-то было. Мотька отбивалась сильными коленями, кулаками, кусалась и царапалась. И без того распаренная у печи, она ещё больше вспотела, сопротивляясь. Тимоха остро ощутил запах молодой, красивой, не испорченной любовными утехами самки, а потому его служебное рвение мгновенно и бесконтрольно переросло в неодолимую звериную похоть. Он повалил её на кровать, заголил и, не помня себя, бухнул по Мотькиному лбу крепко сжатым кулаком.
После совершённого встал, и дрожащими руками долго не мог застегнуть бриджи. При этом он, казалось, совсем не слышал воплей бабки Агафьи и то, как та грохотала за дверью. Между тем, старуха с неимоверной силой налегла на дверь и отодвинула ею угол кровати. Вырвавшись на стратегический простор, «бабаня» в мгновение ока схватила рогач и снова огрела «блюстителя порядка» теперь уже по хребтине. Тот, ещё не застегнув штаны, взвыл и подскочил лютым козлищем. В этот же момент застонала, заохала, неприбранная, но отошедшая от удара Матрёна. Бабка бросилась к девке, оправляя на ней смятую, разорванную понизу юбку. Помогла подняться. Внучка неуверенно встала, но её сильно шатало. В следующий миг, зажав себе ладонью рот, Мотька бросилась к стоящей в углу кадке. Её мучительно и шумно вытошнило. Плача, Агафья поднесла внучке медную кружку с водой. Мотька прополоскала рот, утёрлась поданным бабкой чистым рушником. Повернулась к растерянно стоящему Тимохе, шагнула к нему и, жгуче, с ненавистью глядя ему в глаза, чётко, с угрозой произнесла:
- А вот типеря, гад, я сама к твоему начальнику пойду.
- И я с тобой, Матрёнушка! – обняла её Агафья.
Тимоха побледнел. Но через минуту нашёлся:
- Так, хто ж вам поверить, гражданки! – вымученно ощерившись в улыбке, воскликнул он, моргая глазами. – Не поверять вам, кулацкой родне…
- Поверять! – сверкнув угольями глаз, осекла его Агафья. – У меня хрёстник в районе, при начальстве!
Пошумели, пугая друг дружку еще немного, и договорились так: Тимоха оставляет их сейчас в покое. После же добьётся, чтобы Матрёну не выселяли. Больше того: он готов жениться на ней. Только Матрёна пусть никуда не рыпается. Хотя бы сегодня. А уже, ступая с крыльца и расправляя гимнастёрку под ремнями, Тимоха заметил: на левом её кармане, под клапаном, нет блестящей форменной пуговицы. Причём, судя по всему, пуговица выдрана, что называется, «с мясом». Непорядок! За неаккуратность в обмундировке тогда наказывали очень строго. Вернулся. Перегнувшись в тонкой, почти юношеской талии, начал искать «потерю» на кровати. Не найдя, под удивлённо-насмешливые взгляды «старой» и «малой», опустился на карачки и заползал по полу.
- Не ищи! – издевательски хохотнула Матрёна. –Твоя огепеушная, блескучая штуковина хорошо спрятана. Потребуется, следователю покажу.
- Матрёна! – взмолился Тимоха. – Мы же договорились?
- Ладно, не трусь, молчать пока буду, - потупившись, отозвалась пострадавшая , а когда «огепеу» вышел, зашмыгала носом и , вытирая тыльной строной ладони слёзы, вопросительно уставилась на Агафью.
- Их власть, Мотюшка! – протяжно и сипло вздохнула бабка. - Вона батяня твой, Никита, скольки не доказывал, што всё его хозяйственное добро руками и горбами своей семьи нажито, поверили не ему, а Тимохе Безродному. Да ещё Тимохиным лжесвидетелям. А с другой стороны, - сморщась, улыбнулась Агафья, - быть сичас жёнкой милицинера, может, даже дюже хорошо… Али он тибе совсем не по душе?
- Не-е знаа-а-ю-у, - сквозь слёзы прогундосила внучка. – Гад такой, по лбу меня, да кулаком! Голова кругом доси идёть.
На свою сивую, клячу-кобылу милиционер Безродный взбирался в жутком смятении мыслей и чувств. «Соблазнила, сучёнка, кулацкая! – бурлило в его голове. – Да и сам я, кобель, тоже хорош! Мало што девку молоденькую, неиспорченную снасильничал, дак ищё при исполнении обязанностей…».
Под издаваемые Сивкой ёкающие, утробные звуки, беспорядочной её иноходью, он подскакал ко двору Матрёниных родителей. Нехотя скинувшись с седла, доложил с нетерпением ждущему его районному начальнику: так, мол, и так, кулацкая дочь Матрёна вчера уехала из хутора. Начальник Ефим Суходёров в ответ насупурился, подёргал лохмами бровей и с досадой махнул рукой:
- Разбирайся с ней сам, товарищ Безродный!
Между тем, увидев, что Тимоха вернулся без их дочери, сидящие уже в бричке «раскулаченные элементы» сразу же приободрились, засветлели лицами. Строго посмотрев на них, Суходёров, перевёл взгляд на линейку, у которой маячили, переговариваясь, двое прибывших с ним «огэпэушников». И вдруг, обернувшись, он грубо ткнул своим толстым пальцем в карман Тимохиной гимнастёрки:
- Почему пуговицы нет? – выкрикнул так, что мгновенно смолкли те двое, у линейки, а ободрённость, на лицах раскулаченных, сменилась презрительной насмешливостью. – И, вообще, - загорячился начальник, - почему нарушаете форму одежды, товарищ участковый надзиратель? Пуговица оторвана, обязательной для конного сотрудника шашки при вас нет?
- Так я в данный момент вне строя… Хотя, оно конешно…, - мертвенно побледнев, залепетал было Тимоха, но голос начальника зазвучал ещё звонче и строже:
- А ведь мы, товарищ Безродный, вас на повышение представили!.. Ладно, - снизошёл «Суходёр» так же внезапно, как и разошёлся, - оставайтесь в хуторе. В таком виде вам в райотделе лучше не показываться.
Не попрощавшись, он вперевалку двинул к линейке. Она, а вслед и бричка, с расположившимися на своих узлах Никитой и Степанидой Щепоткиными, тронулись по наезженному, каменисто-гравийному шоссе. Пожилая супружеская пара отправлялась в неизвестность.
* * *
По совпадению, всё происходило в Чистый четверг. За три дня до Святой Пасхи. Посудив-порядив о случившемся, Агафья с Мотькой-Матрёной истопили баню. Но поскольку бабка-«бабаня» сильно жаркую баню не любила, то она, по обыкновению, решила мыться после внучки. А пока та парилась-мылась, Агафья успела сбегать к своим сватам - Михаилу и Варваре Кайдашовым. Многодетные дочки Агафьи замужем за их «неприкаянными» сыновьями. Один, Демид, ушёл в своё время за море, с белыми гвардейцами. Второй же «Кайдашёнок, Степан, по негласным сведениям, состоял в скрывающейся в горах «банде». В той же, в которой "честно выполняли свой кулацкий долг» и сыновья Никиты Щепоткина – Алексей и Савелий. Домой Агафья вернулась где-то через четверть часа. Но до сих пор остаётся тайной: преднамеренно ли или нет она рассказала тогда сватам о всём, что произошло днём в её «чистой от всякого греха», старой, саманной хате.
А у милиционера Тимохи Безродного в это самое время всё ещё бушевал разлад с самим собой. Жару, помимо прочего, поддали те самые упрёки «товарища Суходёрова». «Не дай, Бог, Мотька донесёт ему или другому начальнику о насильничании над ней, - вздрагивал Тимоха. – Ясное дело, сразу – следствие. А Суходёров, дорожа своими двумя, эмалево-синими щитками, в красных петлицах, быстренько вспомнит и оторванную пуговицу и о якобы «уехавшей» из хутора кулацкой дочери Матрёне». Кроме того, настоящую панику в сознании и душе Тимохи вызвало упоминание «Суходёром» об ожидаемом его, Тимохоном, повышении по службе. Этого столь желанного повышения Тимоха заслужил своим рвением именно в раскулачивании и высылке из хутора «классовых врагов» трудового народа. И вот теперь упоминание о повышении прозвучало как угроза его отмены. В самом деле, стоит Суходёрову сказать в райотделе о нём, Безродном, хотя бы одно плохое слово, и должность старшего милиционера опять станет для Тимофея лишь манящей мечтой. Наконец, проштрафившегося милиционера мучило его же вынужденное обещание жениться на Мотьке. Мучило навязчиво, болезненно и сладко. После горячих, внутренних споров, твёрдо решил: «Женюсь! А чё, - бодрился он, - Матрёна девка красивая, работящая. Надо быть дураком, чтобы, не воспользовавшись случаем, отказаться от неё. Только вот нужно непременно узаконить справкой… Нет, гербовой справкой, факт того, что она не является вредным для советской власти элементом. Иначе совместной с ней жизни не получится».
Ближе к вечеру милиционер Тимоха Безродный, в своей холостяцкой, отнятой у бывшего кулака хате, налил из конфискованной у того же кулака двухведёрной фляги трёхлитровый графин чистейшего, крепчайшего и тоже конфискованного самогона. Закупорив графин обмотанной бумагой пробкой, поставил его в небольшую корзину. Добавил туда кус, изъятого уже у кулаков Щепоткиных, розовато-белого, засолённого сала, буханку хлеба, макитрочку малосольных огурцов и пошёл в хуторский Совет. Там, запершись, они до полуночи дули с председателем Михаилом Гавриковым и его секретарём Сергеем Лебеденковым этот самый самогон, закусывая тем, что принёс Тимоха. А утром, ещё не выхмелившийся председатель выдал Тимофею нужную ему и особенно – его «невесте» Мотьке справку. И хотя справка была, как и положена, с гербовой печатью, председатель, упёршись в милиционера красными с перепоя глазами, предостерёг:
- В списки для раскулачивания мы её не вносили, но ты, Тимоша, смотайся в район. Для спокойствия поинтересуйся в тамошней канцелярии: не значится ли твоя краля у них?
- Спасибо, Михаил Николаич! – радостно поблагодарил Тимоха и, не откладывая дела, одевшись строго по форме, нацепив шашку и даже почистив скребницей свою Сивку, отправился в районную станицу.
Обратно, уже к вечеру, осёдланная Сивка явилась в хутор без хозяина-седока. К забившему тревогу председателю Гаврикову неожиданно прибежал новоиспечённый колхозник Кузьма. Он в тот день рубил хворост орешника на склоне Медвежьего кургана. Издали видел, как возвращающегося в хутор милиционера Тимофея остановили двое вышедших из ольховника, вдоль дороги, мужчин. Один наставил на него «кажись, чи обрез, чи наган», а другой, схватив кобылу за уздечку, повёл её в тот же ольховник. Вскоре, кобыла вышла на дорогу уже без Тимофея. Привычной иноходью она пошла в хутор, унося с собой тайну о разлуке со своим хозяином.
Спешно сколоченная Гавриковым из него самого, его секретаря, колхозного председателя и секретаря партячейки вооружённая команда понеслась на линейке к указанному Кузьмой месту. На зелёной лужайке, у самого берега говорливо-чистой Ужумки, они обнаружили лежащего на спине, с раскинутыми руками милиционера. Кобура пустая. Зато рядом – обнажённая, с запёкшейся на лезвии кровью милицейская шашка. Ею, видимо, и было перерезано, от уха до уха, Тимохино горло. А под ремешком портупеи на его груди, на белом листе бумаги коряво значилось: «Так будить с кажным насильником над невиновными и с кажным прислужником безбожной совецкой власти. Заступники народа».
Тем же вечером предсовета Гавриков, поговорив с сильно расстроенной страшной вестью Матрёной, вручил ей ту самую справку, которую Тимофей получил утром и с которой он ехал из района. А немного погодя, отправившаяся с вёдрами за водой Мотька, расстроенно шмыгая носом, достала из кармашка своей кофты блестящую, с обрывками ниток Тимохину пуговицу и со словами: «Пропади всё пропадом!», бросила её в тёмный зёв уличного колодца.
*Пояснение. «Огэпэушник» от сокращения ОГПУ (до 1934 года: Объединённое Главное политическое управление, в которое входили и НКВД с милицией).