asanri@yandex.ru
asamura@mail.ru
Copyright ©
Аннотация
После третье мировой войны прошло двенадцать лет. Россия лежит в руинах. Враги уничтожили её комбинированным способом: биологическим и ядерным оружием. Центр погиб. Жизнь едва теплится по окраинам. Казалось бы страну не возродить, а враги могут торжествовать. Однако в глухой деревушке Теленгеш живёт подросток, в память которого заложена программа активизации смертоносной системы «мёртвая рука-два». В один прекрасный день он начинает действовать. Теперь вся его жизнь сводится к реализации цели: найти и запустить систему «мёртвая рука-два».
Возмездие теленгера
Роман
Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.
Книга проповедника
Время любить, и время ненавидеть
Книга проповедника
Глава 1
Трофеи
Вертолёт тот летал всегда по одному и тому же маршруту: над Лесом предков, через Оленью падь и перевал Семи братьев – дальше – за Девять холмов красных дьяволов и пропадал – за чёрными болотами и реками Зыбью и Парашкой.
Рябой подошёл к костру, вокруг которого они сидели и пекли картошку, повёл чернющими глазами, от которых сердце уходило в пятки, и сказал таким хриплым голосом, что продирало до копчика:
– Так, пацаны… завтра возьмёте ДШК… – он помолчал так долго, что все, затаив дыхание, впились в него глазами, а потом, довольный произведенным эффектом, добавил: – но так, чтобы вернули в целости и сохранности… и чтобы сами там голов не положили.
Почему он принял такое решение, так и осталось тайной, быть может, узнал что-то о готовящемся нападении или предчувствовал его. Так или иначе, но время пришло.
– Ура!!! – подскочил худой, сутулый Скел и от восторга едва не брякнулся в костёр.
Это обсуждалось так долго, в таких подробностях, что они знали, каким маршрутом идти, где расположиться лагерем, кто где спрячется и как стрелять, и вообще, им казалось, что они давным-давно уже сбили этот чёртов вертолёт, и поэтому целый год дулись на Рябого за то, что он сдерживал их воинственные порывы: «Успеется… – говорил он им с непонятной усмешкой, – молоды ещё, молоко на губах не обсохло, хотя у некоторых, я вижу, усы пробиваются. Умирать всегда легко. А надо жить, жить. Слишком мало нас осталось…» И все ему, конечно, безотчетно верили, хотя и рвались в бой даже с людьми-кайманами. Тех же, которые могли что-то возразить, давно не было в живых, пали они смертью храбрых с этими самыми кайманами. Но это было давно, ещё до того, как это поколение пацанов оторвалось от материнской груди. Поэтому они и не ведали опасностей и были смелы до беспамятства.
– Ты… ты… ты… – Рябой кругом повёл пальцем с обломанным ногтем, словно выбирая себе жертву. Он пропустил Скела, толстого ленивого Дрюнделя с кисельными мозгами и с румянцем во всю щеку, одетого в настоящую коровью доху, а не в жиденькую дошку, естественно – Мелкого Беса за его ненадёжность и хлипкость, даже – здоровенного и сильного, как медведь, но медлительного Телепня , сына рыбака. Он пропустил также Чёбота – сына полупопа-полушамана, хотя его взгляд задержался на нём дольше, чем на остальных, пропустил Косого по вполне понятным причинам и наконец ткнул в широкоплечего Костю, – ты… – Рябой шумно втянул в себя воздух, как лось на водопое. – Ты как лучший стрелок будешь старшим! Головой ответишь, если что! Всё, что найдёте, притащите сюда. И упаси вас Бог обмануть меня… оторву и выброшу!
И все ему поверили, и даже на мгновение съёжились, и втянули головы в плечи, потому что Рябой был скор на расправу и беспощаден, как острый клинок.
– Хорошо, – покорно согласился Костя, смахивая с глаз густой белый чуб и пряча за пазуху книгу, которую читал при свете костра.
Завтра – это значит, на рассвете, когда ещё петухи не пропоют, когда солнце ещё не появится над сопками за деревней. Надо ещё привести с поля лошадей и взять кое-что в дорогу, да и утрясти все вопросы с приятелями.
Клички к нему не клеились. Его называли то Белым, то Приёмышем, то Сметаной, но у него было такое открытое лицо, не похожее на хитрые, скуластые лица аборигенов, что клички отлетали от него, как горох от стены. Поэтому его чаще всего называли родным именем – Костя. И это было правильно, потому что имя чаще всего соответствует внутренней сущности человека, а сущность у Кости была под стать его имени, то есть «обладающий непоколебимой справедливостью». И действительно, если Костя говорил, то только правду, даже если это грозило неприятностями, если ему поручали дело, то выполнял его чрезвычайно добросовестно, если о чём-то рассуждал, то знал, о чём рассуждает, а за убеждения готов был биться до смерти, не отступая ни перед кем, в общем, был он не от мира сего, как святой.
Чёбот недовольно покрутил скуластой мордой, с приплюснутым, как у боксера носом, и, когда вождь отошёл, прошипел недовольным тоном:
– Опять тебе, Приёмыш, повезло… – при этом он тряхнул своими чёрными, как смоль, волосами и с вызовом посмотрел на него.
Они уже не раз дрались до хрипоты, до синяков, до разбитых носов, но силы были равны, и оба понимали, что вся борьба впереди. Теперь, пока Костя будет старшим, Чёботу, которого на самом деле звали Ремкой Дьяконовым, придётся подчиняться, иначе ему грозило иметь дело с Рябым. И хотя Костя жил в деревне Теленгеш сызмальства, он так и не стал своим, и чаще всего его за глаза называли Приёмышем и не знали, гордиться им или нет, поэтому некоторым, а больше всего Чёботу, и было обидно, что атаманом назначили Костю, а не своего – местного.
– Пойдут шестеро, – сказал Костя, избегая напряженного взгляда Чёбота, – Скел, Дрюндель, Мелкий Бес, Телепень и Косой.
У Косого левый глаз действительно косил куда-то в небо, и в разговоре с ним казалось, что смотрит он мимо тебя. Становилось немного неприятно, но ты быстро к этому привыкаешь и уже не обращаешь внимания на такую ерунду.
Костя перечислил почти всех, кто сидел у костра, кроме трех малолеток Цапли, Гнома и Чибиса, которым ещё и тринадцати не исполнилось, но которых за мзду в виде картошки и сушёной рыбы готовы были терпеть в компании. Малолетки и не протестовали, только грустно и понимающе вздохнув, принялись выкапывать из золы картошку, от которой уже давно шел пьянящий запах. А печь картошку они умели и любили. Главным было – не класть её в огонь или на огонь, а закапывать в угли, только тогда она получалась с жёлтоватой корочкой, чуть солоноватая, с привкусом пепла. И нет ничего вкуснее такой картошки, пожалуй, только хлеб, но с хлебом по весне было туго. Хорошо хоть картошка уродилась, а так хоть караул кричи. Вся деревня сидела на сушёной рыбе и картошке.
– Оставьте с десяток на завтра, – велел Костя. – Костер-то разжигать недозволенно будет.
Все зашевелись, ожили. Принялись обсуждать предстоящий поход – в подробностях, со смаком, глуповатым хихиканьем и прибаутками. Больше всех шумел сын мельника – Дрюндель: «Да я!.. Да мы!..» Он вдруг расщедрился и угостил всех настоящими конфетами, сделанными из сгущённого молока. Костя страшно удивился. Это значило, что кто-то из деревенских расплатился с отцом Дрюнделя за помол банкой сгущёнки. Сгущёнку можно было взять только на «промысле» Лоухи или, если тебе очень повезло, – в каком-нибудь старом армейском складе, на который ты случайно наткнулся. Последние два года на «промысле» сгущёнки не было, не появлялась она, и всё тут! А найти старый армейский склад было даже не большой, а громаднейшей удачей. Если же ты «заныкал» склад, утаил от общества, то тебе придётся иметь дело не только с атаманом Рябом, но и со всей деревней. Считай, что ты проклят, призовёшь ты на свою голову позор и бесчестие, и рано или поздно тебя выгонят за околицу, а это верная смерть. Можно, правда, было уйти в соседнюю деревню Чупа. Так, должно быть, три года назад поступил скорняк Васька Лыткин, неожиданно разбогатевший на дармовых харчах. Так, наверное, поступили Кирюха Авдеев и Евсевий Кособоков. Говорили также, что изгнанники живут теперь на далёком хуторе Выселки и трясутся над своим богатством, как царь-кощей над златом. Но хрен редьки не слаще, потому что та же Чупа потребовала от Васьки Лыткина открыть местонахождение склада. А Кирюха Авдеев и Евсевий Кособоков тайно наведывались в Теленгеш и просились у Рябого назад в деревню. Так что, получилось, жадность вышла боком, себе дороже, надо договариваться со своими, а не бегать по тайге и горам и прятаться в пещерах только ради того, чтобы жить с набитым брюхом.
Где мог находиться этот самый не разграбленный армейский склад, никто не знал. Ходила молва, что всё там же – за Девятью холмами красных дьяволов. Но оттуда никто не возвращался, должно быть, из-за того, что армейские склады были невероятно огромными и рядом с ними можно было безбедно существовать хоть всю жизнь. Вот эту идею об Эльдорадо часто с шумом и обсуждали – сходить туда или нет, и вообще, вопрос ставился ребром – стоит ли доверять взрослым мужикам, которые больше жили за счёт «промыслов», несмотря на то, что последний год ближайший «промысел» Луохи ничего не давал, кроме старого прогорклого зерна, хотя, разумеется, и этому безумно были рады, и это несмотря на то, что в былые года оттуда привозили и маслице, и консервы опять же мясные, и сальцо, посыпанное укропом, пакеты с концентратами, леденцы, вермишель, сахар, сахарин, чай, да много чего вкусного, например, консервированные сосиски, пусть просроченные, но их поедали с жадностью, как страшно дорогой деликатес. Вот деревня и подсела на дармовщинку, и только наиболее дальновидные упорно сеяли, несмотря на насмешки, свою картошку и рожь, да разводили коров, свиней и кур. Теперь же всем аукнулось и все кинулись восстанавливать хозяйство, а время ушло, и голод стучался в ставни.
– А я?! – вдруг обиженно спросил Чёбот, и наступила тишина.
Все посмотрели на Чёбота, словно впервые увидели его. Эта кличка к нему приклеилась из-за того, что он с детства носил огромные рыбацкие бродни, в которых, казалось, можно было утонуть с головой. Но постепенно он вырос и они ему стали впору. А ещё у Чёбота была одна примечательная черта: он никуда никогда не влипал, словно с детства был заговорённым, то есть с ним не происходили те многочисленные истории, которые естественным образом происходили с любым из деревенских пацанов.
Все, как один, повернулись к Косте. Даже о картошке забыли, только разинули свои грязные рты.
– Ну-у-у… – Костя артистично выдержал паузу, давая понять, кто здесь атаман, хотя и временный, тряхнул головой, чтобы убрать с глаз белый чуб, и произнёс степенно, подражая Рябому, – если, конечно, захочешь. Насильно не тяну, сам понимаешь, дело опасное… не каждому по плечу…
– Ты… Приёмыш… – зло прошипел Чёбот, как перед дракой, – гад… много на себя берёшь!.. – Не любил он просить у своих врагов. Но затем, бросив взгляд краем на застывшую команду, сбавил пар: – Вам без меня всё равно не справиться.
Это было правдой, потому что даже Костя понимал, что Чёбот умеет держать команду в ежовых рукавицах, а это залог успеха, поэтому Костя был уверен, что Рябой одобрил бы его хитрость.
– Давай возьмём его… – жалобно попросил Телепень, ворочая головой на короткой, как у хряка, шее. Вид у него был очень даже зверский: кругломордый, лохматый, глаза глубокосидящие, дикие, чёрные, как угли, нос картошкой, губы толстые, как у негра. – Давай, чего нам стоит?
Такого если встретишь в темноте на тропинке, так в штаны и наложишь, невольно подумал Костя и, вопреки ожиданиям, едва не рассмеялся. Как ни странно, а Ремка ему чем-то даже импонировал, несмотря на то, что они дрались при первом же удобном случае. Признавал он за ним силу, но это не значило, что следует перед ним уступать или прогибаться. Речь шла только о военном нейтралитете, о временной коалиции со всеми вытекающими отсюда последствиями как то: лямки тянуть в одну сторону, бунтов не устраивать и быть лояльным.
А с другой стороны, Костя промолчал не специально, просто подумал, что Чёбот может воду замутить, и тогда на самом деле толку от него будет, как от козла молока. Мороки только больше – приглядывай да держи ухо востро. Однако и начинать с раскола ему не хотелось. Потом же самому аукнется. В общем, палка о двух концах. И так нехорошо, и так плохо. Третьего не дано.
– Верно, не обойтись… – добавил Дрюндель и едва по привычке не заржал, не задрыгал ногами в стоптанных ботинках, хотя повода, собственно, и не было. Просто Дрюндель, несмотря на свою толщину, был хохотуном и всегда дрожал от смеха, как кисель. Единственный его недостаток заключался в том, что он был жадноват, как все отпрыски мельника, но к этой его черте характера все уже привыкли и не обращали внимания, хотя порой тот же самый Чёбот учил его уму-разуму, таская за нестриженные вихры: «Не скряжничай! Не скряжничай! Делись с народом!.. Делись!.. Делись!..»
Костя вопросительно посмотрел на остальных.
– Я, как все, – равнодушно покрутил маленькой головой Скел, он тоже недолюбливал Чёбота за то, что тот был сильнее и не упускал случая продемонстрировать превосходство.
– Не против, – сплюнул на песок одетый в худую дошку Косой, который на первый взгляд казался тихим и безответным, а на самом деле с ним никто не связывался, даже Чёбот, потому что Косой в драке впадал в неистовство и не контролировал себя. «Ну, ударь, ударь меня!» – свирепея, заводился он, а потом хватал всё, что попадалось под руки, будь то нож, топор или серп, и все в страхе шарахались от него, потому что его могла остановить только смерть. А убивать они по младости лет ещё не умели.
– И я… – отозвался Мелкий Бес, словно в подтверждение моргнув белесыми, как моль, ресницами.
Был он болезненным и хлипким, самым мелким в группе и поэтому искал общество сильных.
– Мы тоже… – последними, степенно, как патриции, отозвались Телепень и Дрюндель, не упустив случая унизить Чёбота.
– Ладно, – согласился Костя. – Большинство за. – И уже не обращая внимания на Чёбота, сказал, как взрослый: – Всем взять с собой жратвы на трое суток, ну и верёвок побольше. А я захвачу гаечные ключи, инструмент всякий, вдруг пригодятся.
Малолеток отправили за лошадьми, а сами разлеглись у костра, поплотнее закутываясь кто во что был одет. Костя натянул на голову шерстяную «менингитку» и поплотнее застегнул куртку, искусно перешитую из армейской шинели. На ногах у него были добротные кирзачи, подбитые медными гвоздями – подарок на день рождения от Семёна Тимофеевича. В общем, Костя был одет не богато и не бедно, как раз в то, что требуется для сурового северного климата.
Небо над деревней давно стало тёмным, мрачным, со стороны реки наползал холодный туман, а от костра исходило тепло. По мере того, как холодало, они незаметно для самих себя ближе и ближе придвигались к огню, и всем стало уютно, после того как набили желудки. Говорили, перебивая друг друга, взахлеб, хвастались без меры. Ржали, словно стадо загулявших лошадей. Каждый мечтал втайне раздобыть для деревни вертолётную пушку. Поговаривали, что у соседней деревни Чупа вроде бы есть такая и что к ним теперь не сунутся даже самые отчаянные лихие люди. Их, правда, при наличии ДШК не очень-то боялись, но с вертолётной пушкой оно как бы надежнее и вернее. Опять же калибр какой! Тридцать миллиметров! А если ещё и разрывные или бронебойные, то вообще разговоров нет. Устрашит любого супостата. Дело осталось только за малым – сбить этот дурацкий вертолёт, который неразумно летает по одному и тому же маршруту. Только ленивый да глупый не соблазнится. Потом перешли на байки об армейских складах, и Косой мечтательно произнёс:
– Говорят, что там есть настоящий лётчиский шоколад.
Шоколада, конечно же, никто из них в жизни не пробовал, разве что толстяк Дрюндель. Но неужели он признается, что его отец тайком якшается с изгнанниками? Да ни в жизнь!
– Да что там шоколад… – веско сказал розовощекий Дрюндель и многозначительно закатил глаза: – А ликера не хотите?!
Все замерли и посмотрели на него, как на Бога, даже Костя поддался общему гипнозу:
– Какого?..
– Мятного!
– А что это такое?..
– А с чем его едят?..
– А… – потерял кто-то дар речи.
– Деревня!.. – высокомерно заметил Дрюндель, – простых вещей не знаете. – И тут же, получив по шее от Кости, прижался к земле, как побитый щенок: – Я пошутил!.. Я пошутил!..
Так что они в этот вечер не попробовали ни ликера, ни других крепких напитков, а то вообще не поднялись бы.
***
Попробуй тут усни. Они, почувствовав себя взрослыми, скоротали ещё с часок, горячо обсуждая на зависть деревне последние новости о «промысле». Вроде бы – «открылся» новый в окрестностях горы Малая Ишень, но пока оттуда ничего не притащили, а и если притащили, то, несмотря на страх перед Рябым, припрятали на чёрный день; и разошлись на боковую, когда луна взошла и ярко светила сквозь редкие, весенние облака, а поднялись все, как один, конечно, только с первыми петухами. Ещё час ушел на сборы, и получилось так, что, сколько ни спешили, а выдвинулись вместе с восходом солнца. В общем, сразу же начали опаздывать.
Атаман Рябой, одетый, как на праздник, в белую рубашку и двубортный чёрный пиджак с металлическими пуговицами «а ля битлс», в начищенных до блеска хромовых сапогах, на прощание сказал, неожиданно подобрев:
– Сынок, у тебя будет всего пять секунд. Пять секунд – это очень много! Целая вечность! Ты за это время успеешь выпустить минимум десять пуль. Знаю, что ты всё правильно сделаешь, не зря я тебя учил стрелять, но особенно не увлекайся – в Девять холмов красных дьяволов не ходи, кто бы и как бы тебя ни уговаривал, и никого туда не пуская, помни, что оттуда никто не возвращался. Дал бы я тебе взрослого мужика, да сам понимаешь, все на «промысле» да сеют, одна надежда в жизни на вас и на «промыслы». До урожая ещё вон сколько. – Рябой посмотрел на него так, словно что-то хотел добавить, но не добавил, а только махнул рукой.
У Кости сжалось сердце. Сдал, старик, жалостливо подумал он. За последний год здорово сдал. Нового атамана надо выбирать! Только не из кого. Где такого возьмёшь, как Рябой?
– Всё сделаю, Кондратий Александрович! – лихо ответил он с тайным чувством превосходства, которое испытывал ко всем взрослым. – Не волнуйтесь.
Он не понимал этого чувства и не анализировал его, но оно неизменно было с ним, как вторая его натура. А исходило это превосходство от того, что он был молод и чувствовал в себе силы, неведомые никому. Был ли это какой-то тайный знак или ощущения нечто большего, он не знал и не осознавал его природы.
– Ну… с Богом! – Рябой вздохнул и перекрестил его.
На крыльце церкви появился отец Чёбота – Валериан Федорович – простоволосый, пьяный вдрабадан, с большим крестом на животе и с языческим посохом в руке – тоже их перекрестил и запел басом что-то многозначительное, непотребное, а потом вдруг заголосил, как перепуганный петух, запрыгал, завертелся кругами, подметая длинными полами рясы пыль с дороги. Бабы с перепугу заохали, заголосили. Деревня высыпала провожать. Шутка ли, вертолёт завалить – это тебе не орехи наколоть к обеду. Верка Пантюхина, дочь кузнеца, с которой у Кости были первые робкие чувства, и из-за которой, собственно, они с Чёботом враждовали, проводила их даже за околицу и долго махала вслед ему платочком, оставив в его душе взгляд своих прекрасных карих глаз.
Костя силой заставил себя лишний раз не оглянуться, только махнул приёмной матери Ксении Даниловне и поехал, откинувшись назад, и, словно бывалый, степенно, как Рябой, покачивался к седле, чувствуя взгляд Верки. Но характер выдержал, не обернулся, хотя между лопаток так и царапало, так и свербело. Ничего, ничего… думал он, страдая от собственной же гордости, вернусь героем и… женюсь. Мысль была неожиданной даже для него самого. А что? Детей вон надо рожать. Мало нас осталось, мало, словно после Армагеддона. Почему мало, он не понимал, народа ведь в деревне полно, но все так думали и все так говорили вокруг – мало, мол, нас, мало, и баста! Раньше больше было. Куда уж больше?! – удивлялся Костя, хотя все твердили на один и то же лад, что наступило «время-марь», то есть полный отстой в мире, бессмыслица, тарабарщина, всеобщее помрачение сознания, мгла в душах и сердцах. Мысль о женитьбе и детях появилась у него случайно. Он и думать не думал об этом: «Молод есчё!» Но всё равно Верка ему очень нравилась, хотя он с ней даже ни разу не целовался.
Мало-помалу звуки деревни стихли, остались позади, только журчала река да скрипели сосны, царапая верхушками весёлое голубое небо. Все сразу же притихли, сделались настороженными и собранными, поглядывали по сторонам, хотя лес-то был свой, родной. Однако последнее время в него ходили с опаской после того, как из деревенского стада пропало три коровы. Нашли только хвост да копыта и заговорили о волках невиданных размеров.
Но постепенно освоились и занялись тем естественным, что умели делать лучше всего – болтовней, разумеется. Только разведчики впереди – квадратный, как шкаф, Телепень с бабскими пышными плечами и худой, как глиста, Скел – ехали молча. Но им это как бы было положено по уставу. Вслед за ними метров через тридцать – Костя с Мелким Бесом, которого он взялся опекать, потом лошади с грузом и вещами, а уже потом – все остальные. Замыкал колонну страшно недовольный Чёбот. Но деваться ему было некуда, разве что с позором вернуться в деревню. После этого Верка Пантюхина на него даже не взглянула бы. Позади слышалось «Бу-бу-бу, бу-бу-бу…» и смех толстого Дрюнделя, и хихиканье Косого, и весёлые вскрики Телепня. Костя никого не одёргивал: во-первых, в лесу посторонних нет, а во-вторых, даже громкое ржание Дрюнделя разлеталось не больше, чем на пятьдесят метров. Лес, как вата, глушил все звуки, даже лошади шли почти беззвучно, ступая по мягкой подстилке из сосновых и еловых игл.
Они ещё пару раз останавливались, один раз у реки и второй раз при въезде в Лес предков, подтянули грузы, особенно тяжеленную треногу и ДШК, которые весили чуть ли не пятьдесят килограммов. Дальше двигались без остановок, не оглядываясь, всё глубже забираясь в лес по наезженной тропе, мимо странных холмов, усыпанных прелыми иголками, мимо зарослей калины и ежевики, мимо ведьминых прогалин, в которых не росла даже трава, мимо мрачных еловых чащоб. Иногда выезжали на поляны, которые одуряюще пахли земляникой, но, в основном, таились под деревьями, опасаясь всё того же вертолёта, хотя до его обычного появления было ещё ой-ё-ёй сколько времени.
Этот Лес считался священным – оазис в долине рек Парашка и Зыбь. Дальше на север начинались холодные пустоши, а здесь было полно зверья и рыбы, росли ягоды и грибы, вызревали пшеница и рожь. А отчего – никто не понимал. Лес же вроде бы помогал путнику, и в нём ещё ни разу никто не заблудился и не пропал, поэтому они этот Лес любили, ходили сюда за бревнами, грибами, ягодой, травами и смолой для хозяйственных и лечебных нужд. До железной дороги Лес, поросший осиной и березами, был весёлым – солнечным, прозрачным, а сразу за насыпью становился смешанным, потому и темнел, и съёживался до размеров взгляда. Косте это почему-то не нравилось, он нервничал, а Мелкий Бес, мигнув растерянно белесыми ресницами, поведал:
– Мне батя не велел геройствовать…
Точно, подумал Костя, смахивая с глаз тяжёлый чуб, один он у него. Это я без роду-племени делаю, что хочу. От этих мыслей на душе сделалось тяжело, как обычно, когда он вспоминал о погибших родителях. В памяти у него ничего не осталось, кроме их смутного образа: мамы в белом платке на плечах и отца в чёрной флотской шинели. И чем старше он становился, тем чаще вспоминал их и ту, прошлую, жизнь, которая казалась ему чуть ли не райской во всех отношениях. Хорошее у меня было детство, думал он, очень хорошее, но куцее.
Мелкий Бес достал солёного рыбца и принялся с жадностью его пожирать. Костя попросить стеснялся, хотя пахло умопомрачительно. А власть проявлять он не хотел, не тот случай. У самого в кармане лежали две картошины и кусок сала. Во рту от запаха рыбы появилась вязкая слюна. Мелкий Бес смилостивился и протянул плавник с пластинками жирного и прозрачного, как янтарь, мяса. Костя сунул этот кусочек в рот и поехал впереди, чтобы больше не соблазняться.
От полустанка Бобровый остались одни развалины. Сколько себя Костя помнил, полустанок всегда был таким. Все знали, что здесь нечем поживиться, разве что растрескавшимися кирпичами, но всё равно с жадностью разглядывали пустые оконные проемы, в которых наверняка когда-то были стёкла и стояли металлические решётки, и даже, наверное, колыхались шторы. Цивилизация однако! Что это такое, ни у кого не было ни малейшего понятия, хотя все понимали, что вертолёт появляется оттуда, из прошлого, из шикарной, безбедной жизни, в которой когда-то всё было просто отлично во всех отношениях – в общем, из прошлого, которого не вернёшь. Каждый холмик вокруг казался им чем-то необычным, притягательным, хотя таких холмиков по пути встречалось великое множество – не погосты и не одинокие могилы, а неизвестно что.
Костя не выдержал, соскочил с лошади и в два прыжка очутился внутри полустанка. Крыша и потолок провалены, доски с полов, как и лаги, сорваны, двери унесены неизвестно кем и когда. Он с жадность пробежал взглядом по стенам, обнаруживая старые, почти стёртые надписи: «Здесь был Громов А.В. 23. 09. 2040 2-батальон, 55-го Белозерского полка», или «Татаринов Леха, командир танка 21-го учебно-танкового батальона, 3-я армия, 2040 г.», или уже совсем поздняя, судя по дате, запись: «Матвеев Александр, командир роты 703 стрелкового полка, май, 2041 г». После этой даты никаких надписей больше не было, словно история человечества обрывалась именно на этом 2041 годе. Из чего можно было сделать вывод, что сопротивление прекратилось именно в то время. Все армии перемололи, с горечью думал Костя, а кто и зачем – неясно. Должно быть, люди-кайманы? Сам Костя никогда их не видел. Говорили, что обычные люди, но с оружием, и что они охотятся на таких же людей. Сейчас же 2053 год. Это Костя знал точно. Многие не считали времени, жили от урожая к урожаю, а какой именно год: 51, 52, или 53 для них не имело значения. Он же так не думал, ему почему-то было важно знать, какой год и какой сегодня день. Многие в деревне над ним посмеивались, но многие же и уважали, потому что он умел читать и имел суждения о большинстве вещей. А научился всему этому самостоятельно, никто не помогал и не наставлял. Разве что Семён Тимофеевич одобрительно кивал головой: «Молодец, сынок, молодец…», да ещё полусумасшедший старик Генка, который в минуты просветления рассказывал о цивилизации и о разных чудесах. Все считали, что это всё пустое, никому не нужное, а Костя слушал с жадностью, запоминая каждое слово и впитывая, как пустыня воду, знания по крупицам.
Он не без сожаления покинул здание полустанка, на стенах которого была запечатлена исчезнувшая жизнь, где, казалось, сам воздух напоминал о ней, и, ловко, в одно касание прыгнув в седло, скомандовал:
– Вперёд!
Надо будет сюда как-нибудь наведаться. Может, на чердаке есть что-нибудь интересное? – продолжал думать он. Хотя наверняка здесь всё давным-давно перерыто ещё до моего появления в деревне.
Отряд снова растянулся по лесу, снова позади слышался беспричинный смех Дрюнделя, снова травили анекдоты про легендарного Василия Ивановича и Петьку с Анкой.
Свою историю Костя знал только со слов приёмной матери – Ксении Даниловны и приёмного отца, сапожника – Семёна Тимофеевича. Рассказывали, что нашли его, умирающего, на этом самом полустанке, а как он там оказался, они толком объяснить не могли.
– Должно быть, ты с поезда сошёл, – рассказывал Семён Тимофеевич, вынимая изо рта здоровенную иглу, которую имел привычку совать в рот, пока натирал дратву воском. – В те времена поезда ещё ходили.
– А дальше?.. – затаив дыхание, спрашивал Костя.
Уж очень ему хотелось хоть что-нибудь узнать о своей настоящей семье. О таинственных поездах он слышал много раз и видел их, конечно же, на картинках, но воочию – никогда.
– Так… э-э-э… а чего дальше… – обычно задумчиво отвечал Семён Тимофеевич, ковыряясь в подмётке и поглядывая на него поверх очков добрыми-добрыми глазами, – дальше известно что: годов тебе было семь или восемь. Правда, мать?
– А может, все девять, – соглашалась Ксения Даниловна, высокая, сухая, как мёртвая ель.
– Нет, – в этом месте встревал Костя, – я ещё в школу не ходил.
И снова обращался вслух – может быть, скажут что-то такое, что связывало его с прошлым, до которого он был очень и очень охоч.
– Значит, все пять, шесть или шесть с половиной, – соглашалась она, вытирая руки о передник и колдуя, как обычно, с драниками. – Большенький был, шустрый и беленький-беленький, как… как… пушица на болоте.
– Точно, – добродушно подтверждал Семён Тимофеевич, – больно шустреньким был, пострелёнок, едва нас увидел, с криком задал такого стрекача, едва тебя изловили в болоте-то.
– В каком болоте-то?.. – обычно со смехом и с замиранием сердца спрашивал Костя и слушал, слушал с жадностью, ловя каждое слово.
– В каком, в каком? Что за каменной речкой!
Поперек Леса предков действительно лежала каменная морена, чёрная, как таёжный река, не зарастающая ни деревом, ни кустами. Разве что одним лишайником, да и то по краям. За этой каменной пустошью и находилось болото под нехитрым названием Топь. И каждый раз Костя дивился, как он сумел так далеко забраться, потому что для этого требовалось пол-леса пересечь. И вновь испытывал чувство благодарности к своим приёмным родителям, которые не бросили его умирать, а проявили терпение и настойчивость в том, чтобы изловить пострелёнка.
– А что я кричал? – спрашивал Костя и превращался в слух, может, приёмные родители что-то такое скажут, что даст ему возможность вспомнить своих настоящих отца и мать.
Тосковал он по ним так сильно, что порой просыпался посреди ночи в слезах и долго вспоминал, как звал их во сне, но никто не отвечал ему и не приходил погладить по белобрысой голове.
На этом разговоры, собственно, и прекращались. То ли Семён Тимофеевич и Ксения Даниловна чего-то не договаривали, то ли действительно не знали, что сказать, только на душе у Кости оставалось ощущение большего горя. Так он с этим горем и жил. Никто не знал об этом. Никому он ничего не рассказывал. Да и кому это нужно в деревне-то, где по нынешним временам таких историй по дюжине в каждой семье: кого-то убили люди-кайманы, кто-то пропал без вести, а кто-то ушел в поисках другой жизни, и о нём думали, как о вечно живом, и не считали умершим, но тужили от всей души, как умеет тужить русский человек. В памяти осталось только слово – Москва. А что это такое, Костя не знал. Деревенские ничего толком объяснить не могли: «Москва – это город… большой-большой, Столица… – говорили с придыханием, – где-то там… далеко…» – неопределенно отвечали и махали рукой в ту сторону, куда убегала железная дорога. Но за этими словами крылась неизбывная тоска, хотя, конечно, никто в открытую своих чувств не выражал. Вот и выискивал он в книгах это странное название. Серьёзных книг в деревне было всего три: толстая, засаленная Библия, «Справочник молодого моряка», бог весть какими путями попавший в руки Семёну Тимофеевичу, и – «Кулинария», которая если кого-то и интересовала, то исключительно с точки зрения экзотических названий яств, потому что, в основном, питались тремя видами продуктов: страшно дефицитным ржаным хлебом, рыбой и картошкой. Из несерьёзных книг почти в каждом доме были сказки о хоббитах и властелине колец. По этим книгам Костя и учился читать, да ещё по обрывкам любых печатных изданий, которые находил в деревне. Только с каждым годом их становилось всё меньше и меньше. Костя выменивал их правдами и неправдами у односельчан и складывал в большой железный ящик, который прятал под кроватью. Была у него там даже энциклопедия без корочек, начиная с буквы «в». А возил он с собой исключительно «Справочник молодого моряка», который выучил наизусть, потому и знал, что такое мореходная астрономия, лоция и ещё много чего, и мечтал о далёком, тёплом море. Вот и сейчас он достал справочник из-за пазухи и с любовью погладил обложку, на которой были изображены штурвал и компас.
Мелкий Бес с усмешкой посмотрел на него и сказал, вытирая жирные руки о лосёвые штаны:
– Всё читаешь?..
В этом вопросе крылась вся нехитрая мудрость деревни, её философия и образ жизни: всё, что не имело практического значения, считалось глупым и вредным.
– Читаю… – кивнул Костя, срывая на ходу кисть ранней черёмухи. Ягоды были терпко-сладкими и хорошо утоляли голод – старое, проверенное средство.
– А мозги не сушит?
– Не сушит.
– А мне бабка говорила, что сушит, что человек от чтения слепнет и умирает.
– Не учи дедушку кашлять и, вообще, меньше свою бабку слушай, – возразил Костя, выплевывая косточки. – Ты в школу когда-нибудь ходил?
– Не-а… а что это такое? – насмешливо спросил Мелкий Бес.
– Я тоже не ходил, – вздохнул Костя, – а школа – это такое место, где учат разным полезным вещам.
О школе он, конечно, слышал от столетнего деда Генки, который жил по соседству и который был когда-то учителем истории. Но Костя так до конца и не понял, что такое школа. Помещение, где собираются дети, а учитель им рассказывает всякие премудрости. Это всё ясно. А кто же учителя обучил, если умнее его никого нет? Врёт, наверное, – недоверчиво думал Костя о деде Генке. – Хотя не похоже, не должен, старый больно, в чём душа держится.
– Тю-ю-ю… – не поверил Мелкий Бес. – Мой отец как хворостину возьмёт, как замахнётся, сразу научит в два счёта.
– А кем он у тебя был в той, прежней жизни?
– А я что знаю? – удивился Мелкие Бес и захлопал белесыми ресницами. – Может, он её и не видел, эту прежнюю жизнь, за водкой-то?
– Ну что он умеет?
– Самогонку умеет варить, картошку сажать, – неуверенно принялся перечислять Мелкий Бес. – На охоту может сходить, дров наколоть… а вот ещё – вертолёт мне в детстве делал с этим, как его…
– С пропеллером, – уточнил Костя.
– Точно.
– Ну вот видишь, – многозначительно произнёс Костя, – а говоришь, ничего не умеет? Ты хоть знаешь, как и чем ружьё стреляет?
– У нас уже не стреляет, – хмуро пожаловался Мелкий Бес. – Пороха нет.
– А что такое порох?
– А бес его знает?!
Собственно, из-за этой присказки его и назвали Бесом, только мелким, чтобы не путать с папашей, которого называли Большим Бесом из-за размеров и крутого нрава.
– Порох, – нравоучительно сказал Костя, – это такое вещество, которое китайцы изобрели.
– Кто-кто?.. – брезгливо переспросил Мелкие Бес и снова захлопал белесыми, как моль, ресницами.
– Китайцы.
– А где они живут? – Мелкий Бес, дурашливо огляделся, словно ища этих самых китайцев.
– Сам не знаю, – неохотно признался Костя. – Должно быть, очень далеко – в Китае.
– Так как же их порох к нам попал? – с презрением спросил Мелкий Бес, словно подловил Костю на вранье.
На такую дремучесть Костя ничего возразить не мог. Действительно, как так получается, что порох изобрели за тридевять земель, а он очутился в самом глухом месте на земле? Было отчего призадуматься.
– Так его ж, наверное, привезли тем самым поездом… – нашёлся Костя. – Только по дороге и могли, – догадался он.
Не пароходом же, действительно, потому что ни Парашка, ни Зыбь не судоходны, и не самолётом, и не вертолётом, потому что в деревню сроду ничто не летало.
– Кто? – безмерно удивился Мелкий Бес. – Китайцы?
– Откуда мне знать. Может, и китайцы, я их в глаза не видел.
– Зря тебя атаманом назначили, – вдруг обиделся Мелкие Бес. – Хоть и временно. Врёшь ты всё и насчёт китайцев, и насчёт пороха. Вред от тебя один. Не атаман ты, а-а-а…
– Но-но… – предупредил Костя и невольно тронул поводья, чтобы, если что, хватить Мелкого Беса за рукав и привести в чувства.
Но Мелкие Бес не был бы бесом, если бы не среагировал. В мгновении ока его лошадь скакнула на два метра вправо, благо дорожка была широкой, и оттуда он уже поведал:
– А-а-а… порох, да будет тебе известно, из земли выходит, как железо или медь. Места только знать надо. Вот мой батя ходит и находит.
На том их разговор и закончился, считай, ничем. Если впереди всё было тихо, то позади то и дело слышался громкий хохот Дрюнделя. Зря я считал Беса слабаком, думал Костя. Надо бы его при случае прищучить, а то возомнил о себе. На душе же у него сделалось так противно, что он дал себе слово больше друзей не заводить и держать язык за зубами, тем более показывать свою учёность, которая всех раздражала.
К этому времени они уже почти миновали Лес предков, деревья вокруг стали мельче, поредели, а лошади то и дело ступали на камни, которые появились на дороге. Да и сама дорога превратилась из широкой и удобной – в две колеи, выбитые, видать, подводами в каменистой почве. Между колеями то и дело попадались лужи, в которых отражалось голубое небо и в которых жили лягушки и головастики. Справа возник луг, поросший ромашками, а по лугу этому были проложены глубокие борозды, ведущие к невидимой отсюда реке Парашке. Костя часто ломал себе голову, зачем эти борозды и какая от них польза? Ведь не просто же так их люди рыли? И вдруг его только сейчас, когда он увидел всё поле, как карту, с этими каналами и грядами камней по периметру, осенило. Так это же осушительная система! Как я раньше не допёр. Ему стал ясен гениальный замысел людей, которые жили до него: осушить луг и засеять его. Нет, не зря я книги читаю, не зря. В книгах вся мудрость. Эх, найти бы мне такую, где все тайны мира изложены, я бы за эту книгу полжизни отдал.
Они въехали на поляну, где когда-то располагался хутор. То ли Ярви, то ли Ялкуба, не запомнишь. От хутора того осталось длинное каменное здание без крыши и потолка, но с монументальными вратами, через которые, должно быть, лошадей водили. В трещинах массивных стен росли огромные берёзы, а во дворе находился неказистый холмик – баня. Костя ещё помнил времена, когда в той бане стоял железный котёл. Котёл тот местные умельцы давно пустили на поделки, как то: ножи, зубила и прочую мелочь для нужд деревни.
Не разнуздывая лошадей, сделали короткий привал. Поели, что бог послал. Толстый Дрюндель, сын мельника, тайком слопал два варёных яйца и заел ржаным хлебом, потом сунулся к общему котлу и урвал черемши с картошкой. Костя не стал одёргивать его за жлобство, но решил при случае отыграться. Многие так подумали, кроме Мелкого Беса, который был другом Дрюнделя и которому перепадало от его щедрот: то хлебная корка, то кусок варёной землянухи. Запили ключевой водой и тронулись дальше.
Дорога втянулась в короткую Оленью падь – узкую, как горлышко бутылки, на неприступных стенах которой гнездились орлы, выскочила из неё и стала подниматься в гору. Под ногами струился ручей. Деревья враз поредели, стали мельче и рассыпались кучками по склону. Судя по всему, вертолёт должен был появиться часа через три-четыре. Он всегда прилетал в полдень, поэтому-то они и постарались выйти пораньше. Многие пытались узнать, куда же он держит путь, этот вертолёт? Да никто не вернулся. Ясно, что за Девять холмов красных дьяволов. А дальше куда? Рябой ещё до того, как Костя стал что-либо понимать в устройстве деревенского мира, строго-настрого запретил спускаться за перевал. А вертолёт, знай себе, летал туда, словно по расписанию. Вот и решили его подловить себе на голову.
Подъём занял много времени. Узкая тропинка, которой мало кто пользовался, серпантином петляла до самого неба. Костя уже нервничал. Если вертолёт застигнет их на склоне, то лучше и удобнее мишеней не найти – спрятаться негде, а убежать не получится. Некуда убежать. Поэтому он всё чаще понукал спутников:
– Давай!.. Давай быстрее!.. – и то и дело озирался по сторонам, – может, кто-нибудь останется жив, если вовремя замечу, думал он.
Толстый Дрюндель уже не веселился. Куда смех улетучился. Лицо у него стало напряжённым и всё больше и больше вытягивалось по мере того, как лошадь под ним приседала на задних ногах и скользила на мокрой тропе. Да и другие лошади, особенно те, на которых был приторочен груз, боязливо косились в сторону обрыва, прижимали уши и скалились. Не были они привычны к горам, да и откуда здесь большие горы? Разве что перевал Семи братьев. По деревне ходила байка, что ещё в достопамятные времена на горе один за одним погибли семь братьев – якобы из-за девушки, которую они всемером любили.
Телепень не выдержал, соскочил на землю и, пыхтя, побежал, держась за заднюю луку седла. И сразу стал тормозить группу, и даже удостоился злого окрика Чёбота:
– Куда прёшь, остолоп?!
Они едва не сцепились. Костя крикнул, привстав в стременах:
– Всё, хватит! На перевале разберётесь! Спешиться!
Он соскочил с лошади и, похлопывая её по шее и уговаривая, взял под уздцы. Все как-то вдруг успокоились, и лошади, и люди, и через полчаса ходьбы на своих двоих без происшествий взобрались на перевал. Справа и слева высились скалы, поросшие кочковатой травой и шиповником, а далеко впереди простирался чёрный пологий склон, несмотря на полдень, затянутый плотным туманом. А в тумане таились Девять холмов красных дьяволов. Тропинка дальше не вилась, и бог весть, что на самом деле там было. Может, действительно какие-нибудь дьяволы? А может, ничего и не было. Сказки одни, и детские страхи.
Не успели они собрать ДШК и спрятать лошадей в скалах, как услышали звук вертолёта.
***
Костя передернул затвор, загнал в него патрон и приготовился. Косой, придерживая ленту, ехидно посоветовал:
– Лупи ему в бочару!
– Не учи дедушку кашлять! – огрызнулся Костя. – Встань за скалу!
Вертолет вынырнул из-за перевала, как тюлень из проруби. А может, и не вертолёт, а что именно, Костя не понял, не было у него времени разбираться – от страшного ветра и рёва хотелось бежать без оглядки и, как щенку, зарыться в трухлявый пень. Костя покрепче упёрся пятками в землю, поймал «вертолёт» в сеточку прицела и стал ждать, когда тот подставит бок, чтобы самому не попасть под пушку. Таков был план. Хотя, собственно, ждать было недолго. «Вертолёт» мгновенно увеличился до таких размеров, что на его борту стали заметны заклёпки, и только тогда Костя нажал на гашетку. ДШК затрясся в руках, выплюнул очередь, и пули послушно впились в бок «вертолёта», как в пустую бочку: «Бум-бум-бум…» Каждый четвертый патрон был трассирующим, но даже и без трассирующего огня было видно, что пули дырявят металл, но ничего не происходит, то есть, «вертолёт» не взрывается, не падает и даже не дымит. И только в последний момент, когда, казалось, он благополучно минует перевал и скроется на другой его стороне, когда казалось, что момент упущен и всё пропало, Костя, заорав, как оглашенный, умудрился-таки опустить ствол ДШК, который напротив задирало вбок и вверх, довернуть его вслед «вертолёту» и последние три пули всадил в двигатель. Раздался сильный хлопок, словно на реке лопнул километровый затор. «Вертолёт» повёло в сторону, он принял неестественное положение винтом вниз и в следующее мгновение, прочертив над головой Кости стремительную дугу, исчез из поля зрения. Несколько секунд Костя ничего не соображал. Он вообще решил, что у него оторвало голову и, даже схватившись за неё, очумело смотрел перед собой пустыми глазами. Сзади вихрем налетел обрадованный Чёбот:
– Здорово ты его! Молодец! – и от избытка чувств так ткнул Костю в плечо, что он едва устоял на ногах, зато пришел в себя и обнаружил, что голова его всё ещё на плечах – только «менингитка» слетела и лежит в камнях.
Все вымелись, чтобы посмотреть, что произошло с «вертолётом». Слышно было, как он, громыхая, как огромное ведро, катится в тумане по склону, налетая на скалы и деревья.
Чёбот закричал с перепугу:
– Святые угодники!
– Готовьте верёвки! – приказал Костя, глядя в туман и ежесекундно ожидая взрыва.
«Менингитку», чтобы больше не терять, он засунул в карман куртки.
– Рябой запретил туда ходить! – заявил Чёбот, хотя ему было явно интересно, что же произошло с «вертолётом».
Все вопросительно уставились на Костю.
– Это правильно, – согласился он. – Но атаман не предполагал, что эта штука скатится вниз.
Сам же подумал: «А куда он должен был скатиться, если на то пошло?»
– К тому же это не «вертолёт»! – веско заметил Чёбот, с ещё большим любопытством вглядываясь в туман, потому что там всё-таки что-то сверкнуло, пару раз грохнуло и даже пришла слабая ударная волна, неся перед собой мелкие камни и пыль.
– Правильно, не «вертолёт», – согласился Костя, тоже посмотрев вниз, когда там особенно громко пыхнуло, – но мы же не пойдём за Девять холмов красных дьяволов, правильно? Мы спустимся и посмотрим, вдруг найдем что-то стоящее? А потом вернёмся по верёвке назад. Что я, не прав, что ли?
– Прав… – вздохнул кто-то, но не очень уверенно, с оглядкой на предостережения Рябого.
– Что может быть лучше вертолётной пушки?! – восторженно вопросил Мелкий Бес и близоруко сощурил белесые ресницы.
– Не знаю, – пожал широкими плечами Костя. – Она ж как косит? Она ж всё вырубает подчистую! Если мы не посмотрим, мы не реализуем упущенную возможность, – он воззрился на них так, как обычно воззарялся дед Генка – с прищуром, в ожидании того, чего он хотел услышать от собеседника.
– А что такое «реализовать упущенную возможность»? – Мелкий Бес так удивился, что глаза у него сделались, как у совы, круглыми, застывшими и немигающими.
В деревне никто так не говорил, в деревне объяснялись проще и яснее – тремя-пятью самыми ходовыми словами, и все всё понимали. Так что надобность в лишних словах сама собой отпадала.
Дрюндель и Косой тоже уставились на Костю, как будто увидели его впервые. Чёбот отвернулся, словно ему было всё ясно – «начитался» парень книг. Телепень, как всегда, не понял, о чём разговор, и поэтому никак не отреагировал. Худой и тощий, как глиста, Скел смотрел с интересом, потирая шею под воротником рубахи, словно ему туда попала еловая иголка.
– Ну… если мы оставим там всё, как есть… – Костя ткнул рукой в туман, – что-нибудь, что может оказаться полезным для деревни, то будет ещё хуже. Опять же атаман не одобрит и скажет, что мы облажались. А если не скажет, то подумает. После этого нам ничего дельного не доверят.
– Хм… – хмыкнул Телепень и, соображая, почесал затылок. – А ведь он прав... Деревня – это святое!
Чёбот помолчал, а потом сказал не очень уверенно:
– Я, как все.
На том вроде бы и порешили. Быстренько связали верёвки, и Кос