Почему, по прошествии стольких лет, и за гранью минувшей эпохи, я вдруг вспомнила именно тот случай из моей жизни, когда вновь хочется спрятать глаза под пристальным взглядом совести? Не знаю, может из-за сегодняшней моды на терпимость для всех, кроме служителей культа? А может потому, что была тогда отчаянно молода, а молодости не свойственно долго печалиться?
После окончания института связи меня направили работать по специальности на междугородную станцию в Литву.
Дело было зимой. Умерла мать нашей сотрудницы. Требовалась помощь в проведении похорон, так как поселок, откуда была родом Вида, был маленьким, а кладбище - одно на несколько поселений, и находилось оно далеко на отшибе, а родственников, кроме мужа, у Виды не было. Мы, человек десять молодых работников цеха, выехали в поселок на рабочем автобусе.
Прощание с покойной проходило в собственном доме, довольно бедном, что было странно по тем временам, когда Литва жила за счет Московских денежных вливаний столь богато, что вряд ли когда - нибудь нечто подобное с ней еще случится.
Так вот, уже стало смеркаться, когда мужчины подняли на плечи гроб с сухонькой новопреставленной старушкой, вынесли его из дома, и медленным шагом двинулись в сторону кладбища. Вместе с остальными я несла венки. Возможно, кладбище и не находилось так далеко, а столь долгим путь мне показался из-за мороза, крепчавшего с наступлением темноты. В довершение ко всему, пошел снег, усилился ветер, угрожая нам метелью. Мои руки быстро стали превращаться в ледышки, а пальцы ног я уже плохо чувствовала. Оледеневшие варежки сами держали венок. Лица людей, медленно бредущих за гробом, в тусклом свете замерзших окон поблескивали синевой.
Когда мы наконец пришли на кладбище и зажгли свечи, началось отпевание. Ветер стих, я отдала венок Римасу, и попыталась хоть как-то согреться, засунув руки под мышки и пританцовывая, но холод так глубоко проник под кожу, что, казалось, вот - вот дойдет до сердца, и я останусь навсегда на этом кладбище ледяным памятником самой себе.
Вперед вышел высокий сухопарый ксёндз, весь его вид, как и следовало, был мрачен, лицо в свете бледной луны казалось вырезанным из твердых пород дерева - такими поделками украшены в Литве многие дворы: впалые глазницы, узкий разрез вместо губ, квадратный подбородок. Но когда он заговорил, холод наших тел сковал и наши души. Его голос звучал, как набат, глаза ожили и засветились ненавистью, губы казались по-прежнему плотно сжатыми, белая пена, пузырясь, сочилась сквозь них. Мои познания литовского языка сильно хромали, но понятно было главное: старушка была плохой прихожанкой, редко посещала костел, к тому же была вдовой коммуниста. А по сему уготован ей был на том свете ад, и геенна огненная поджидала ее душу. Ксёндз долго перечислял ее грехи, слал кару небесную, изрыгая ненависть и брызжа слюной. О, если б можно было убить мертвого, меча глазами молнии, он изрешетил бы ее бездыханное тело, и разнес бы в щепки этот хлипкий гроб.
Да и нас бы не пощадил, пришедших хоронить старушку, жизнь которой, как и смерть, была не из легких.
Мы стояли совершенно потрясенные. Мне на какое-то время стало даже жарко и я выхватила у Римаса венок, прикрывшись им, как щитом.
Судя по застывшей маске смерти, только почившая старушка осталась равнодушной ко всему происходящему.
Отпевание, если конечно у католиков это действо так называется, длилось не меньше часа, потом гроб закрыли, забили гвоздями, опустили в могилу и засыпали мерзлой землей.
Мы выразили Виде свое соболезнование, сели в автобус и двинулись в обратный путь. В автобусе открыли бутылку водки и помянули новопреставленную. Не полегчало, по-прежнему зубы искали друг друга, одна нога не узнавала другую, а душа после встречи с Люцифером искала забвения. Водитель нас понял без слов, он завернул на первый же огонек, мелькнувший среди испуганных деревьев. Это был небольшой кабачок у замершего озера — чудное место для парочек, которые остерегаются встретить знакомых. Такие веселые кабачки разбросаны по всей Литве со знанием дела. Внутри стоял жар от громадного камина с открытым огнем, и царило веселье. Вокруг конусовидного камина, уходящего острием в потолок, стояли столики, сидели мужчины, пили пиво и ели цеппелины. Тяга у камины была образцовая, лишь чуть-чуть попахивало дымком, который, в вперемешку с запахом еды, сигарет и пива, создавал аромат необыкновенный. Мужчины, увидев нас, тут же потеснились, освободив длинный стол и лавки. Подбежали молоденькие официантки в национальных костюмах, опоясанные веселенькими передниками. В небольшом углублении вовсю разыгралась скрипка, и ей вторил басисто баян. Расслабление наступило мгновенно, как говорят — отпустило! Наевшись цеппелинов и изрядно выпив, мы, со свойственной молодости бесшабашностью, пустились в пляс. А потом всю дорогу целовались в автобусе. Нам совсем не хотелось думать о том, что все мы смертны.
Только к утру автобус развез нас по домам. Мне приснилась покойница, она улыбалась.
На следующий день, придя на работу, все прятали глаза друг от друга.
- Только Виде не говори, - тихо, потупив взгляд, попросил меня Римас.